Метка: Премия им. Геннадия Григорьева

Первая часть дневника

Вторая часть дневника

Третья часть дневника

1. Андрей Родионов

Знаменитый московский поэт и слэмщик, в конкурсе Григорьевской премии участвует вторично. Руководит в Перми фестивалем «Слово Нова», на который — в начале декабря сего года — пригласил двух членов жюри презентовать «Антологию Григорьевской премии». Полетят (за счет организаторов) Мякишев и Носов, был приглашен и я… Но если мы вдруг проголосуем за Родионова, то по известному образцу с гневом отведем обвинения в коррупции. Просто, скажем, он поэт такой замечательный. А он ведь и впрямь замечательный.

Ясный чистый зрачок утреннего солнца

я пью сочок в аэропорту Перми

и вдруг ко мне подходит идолопоклонница

мягкий рот говорит: курни

и навалилась тогда истома

когда в шесть утра покурил с хиппушкой

на нежный асфальт аэродрома

я положил свою усталую тушку

и тут объявили посадку

стали мне на плечи пассажиры садиться

и запихивать мне свой багаж в задницу

ребра трещат и тяжко давят ягодицы

выруливаю я на взлетную полосу

а одна баба села мне прямо на сердце

вот растопыриваю руки в стороны

а вместо шасси пользуюсь перцем

может прямо в глаз, который в белом облаке

ресницами на фоне желтых лучей

я — белоснежный лайнер обликом —

швырну седоков со своих плечей

тела бесполезных пассажиров

по болотистым Прикамья долинам

эй, земля, держи карман шире

будущее — это торф и глина!

мне не долететь тихо до шереметьева

и с этой бабой пью я где-то в грязи,

которая на пятый день, отметь его,

сливается с бабой в общий образ Руси

без своих пассажиров я приземляюсь

в тихую твою среди сосен обитель

и ты говоришь мне, печально улыбаясь

нет, не аэробус ты, ты истребитель

* * *

Жирные бляди, мрачные бляди

как мышью водите потной жопою

щелкая по каждому прохожему дяде

вдоль серого голубя, пыльного тополя

наполнены всякими женскими ядами

хера же вы вынюхиваете лисицами

то же дело, по которому вас обвиняю

вам же поручаю расследовать, как в деле магнитского

те же мудацкие материалы

жалобы на ваше воровство

вы же расследовать профессионалы

жалкие следователи, уебищные скво

так жаловался пьяный чувачок с голым мамоном

сидя на набережной средь битых бутылок

был арестован женским омоном

уведен, вроде магнитского, в их женскую бутырку

Город без наркотиков

Клон матери без отца

девочка в дальнем районе

сразу понятно что это овца

что на лбу у нее надпись долли

а где же тот, кого любишь ты

и называла Котиком, дыша неровно?

его лечат усиленно от наркоты

товарищи Пантюхин и Шаромов

она вздохнула — и грусть

во взгляде гопницы нежной

сквозила — еще чуть-чуть

расплачется неизбежно

что же это, что же это такое?!

зачем мне нужен город без наркотиков?!

если к тому ж этот город

еще и без любимого Котика!

и я оглянулся злобно

на горы тающего снега

откуда члены мертвых хищных животных

торчат, как детали lego

бараков бревенчатых красота

немного поблекла со временем

даже таксисты не ездят сюда,

бредут спотыкаясь олени

бараки в трясине, сверху серый сугроб

малины сухие веточки

в городе без иллюзий и снов

плачет нежная девочка

2. Наташа Романова

Небольшая (всего семь стихотворений) чрезвычайно сильная подборка. Единственное сравнение, приходящее в голову, — «Школьная антология» Бродского, но со стрелкой, указывающей направление в противоположную сторону. ИМХО, как минимум в шорт-листе, буду думать дальше.

1. Турецкий марш

Самые пьющие страны в мире — Турция и Египет.

Потому что это — две Мекки нашего быдла.

Даром, что там, как на войне, быдло от водки гибнет.

Сколько еще погибнет. Сколько уже погибло.

— Ляля, поедем! 40 уже: хочется чисто сексу.

Там, говорят, турок отряд — манят душой большою.

Сервис хорош, ласки за грош, парни — отрада сердцу.

Ол инклюзив: все включено. Я молода душою.

Гей Барабек, гей Абдулла вылезли на охоту.

— Зырь, Барабек, жабы сидят, русские две шалавы.

Бритую шилом беру на себя, ты — что в блестящих ботах.

Ща мы подъедем с подгоном к ним: два пузыря отравы.

— Гей Абдулла, наша взяла. Валим скорей до хаты.

Наша работа — сущий пустяк, действовать надо шире:

Завтра на яхте мутим фуршет русским блядям пархатым:

будет полно пьяных наташ — всяких дешевок вшивых.

Трюмы полны, бляди пьяны, льется бухло рекою.

Наши, блюя, жрут метанол литрами на халяву.

Пьяные бабы щиплют педрил, лезут в штаны рукою.

— Вечер удался: наша взяла — дружно пошла потрава!

Время чумы: трупы горой, праздник еще дымится;

Бал мертвецов правит метил. Бравый турецкий марш,

Громче играй! — не умирай! -пусть этот миг продлится:

Бравурный марш, траурный бал наших Наташ и Маш.

2. Татарский Титаник

Татарский «Титаник» плывет по реке.

мальчишка на палубе в воду глядит.

он жирную булку сжимает в руке.

татарский аллах за мальчишкой следит.

— Ты в воду плевал, ковырялся в носу,

давил в неположенном месте прыщи;

ты жрал беляши — не держал Уразу,

а в чем твои руки? — а ну покажи!

А ну-ка, иди в музыкальный отсек —

там всяких уродов, таких же, как ты,

сейчас развлекает ди-джей гомосек.

пополни же мелких придурков ряды,

пока не пополнил ряды гопоты.

Как дунет, как плюнет — и весь разговор.

Без всякой полундры настали кранты:

корабль под воду ушел,как топор.

И все навсегда остается таким.

— А где самолет? — развалился. А где

кораблик? — Утоп. — Где река? — утекла.

3. Пламенный привет

У Лили было три брата и папа Акбар-заде.

она умела читать, ей было двенадцать.

отец не нашел работу в Худжанде, в Караганде.

Уехал из дома. Лиля осталась с братцами.

Три брата были у Лили — Нусрат, Нусрулла, Кадыргул.

Вдвоем насиловали ее — кроме Нусрата.

Через неделю взяли ее, как куль,

завезли подальше и бросили на дорогу. Два брата

напоследок снова насиловали сестру —

долго, как ишака; Нусрат не стал, курил рядом.

Сел за руль — поехали. Когда рассвело, к утру,

их ржавая тачка стала смертельным мега-снарядом:

Не реагируя на шум сопротивляющегося ветра,

раздувая пламя, глотая огненный ком,

метнулась вперед и вверх на тысячи километров,

рванув над столицей и кишлаком — с президентом и ишаком,

летя на встречный огонь: это их гастарбайтер фазер

на все вопросы разом отправил фаер — ответ:

Облился бензином и чиркнул спичкой, превратясь в факел.

Денег не нажил, зато уважил: пламенный всем привет!

3. Галина Рымбу

Совсем юная столичная (но откуда-то из Сибири) поэтесса, обратившая на себя внимание еще год назад. Уже начала получать какие-то премии

Уха

Только полдень от нас остаётся

только смех уходящей реки,

где страданье перевернётся,

быстрой лодкой на поплавки

и рыбак, удлинняя дыханье,

тянет серую щуку в ответ

на неясные наши страданья,

на прохладный и белый свет.

На свету всё давно совершилось:

пахнет донник, цветёт череда,

стадо чёрных коров опустилось

на изнанку другого пруда,

молчаливой водой обернулось

на молочные берега….

И упала тайга.

День второй. Я не сплю и рыдаю,

Хлебный мякиш бросаю в траву,

Злом и счастьем произрастаю

В золотистом саду наяву.

На мои опускаются веки

две капустницы, вижу: внутри,

тишина и подземные реки

русла прячут в ладоши зари,

человек на пароме скучает,

человек на утёсе поёт,

дом,огромный цветок молочая,

гром небесный, пустой теплоход.

Если это мне только приснилось?

Если это всё только беда?

Стадо белых коров опустилось

На ковёр золотого пруда.

Там где щука на дне нерестилась,

Окунь строил свои города,

Где сплетаются красные сети,

В песни наши, дневные грехи,

В самый лучший на белом свете

Сладкий вкус поднебесной ухи.

Год назад мне показалось, будто стихи Галины восходят к творчеству Елены Шварц. Сейчас это впечатление укрепилось, хотя много, конечно, и других влияний. То есть партитура по-прежнему еще чужая (и разная), а вот манера исполнения уже узнаваемо своя

Огни печальной дискотеки, и школьный хохот вырос весь,

Цветущие сжигают стеки творцы и закрывают печь,

Они вас били и лепили, мои тяжёлые друзья,

И в тёмный дворик выводили, где ангел к небу поднялся,

Теперь вы в музыке застыли, и песня выродилась вся.

О мальчики в железном рэпе, раскинув руки, пролетят,

О девочки в прекрасном техно навечно быть красивыми хотят,

И вы навечно заслужили оценок лучших круглый год,

Вы тряпки страшные носили, всё делали наоборот,

За школой прятали портфели и дрались во дворах в грозу,

По вечерам за мною заходили, теперь и я вас жду внизу, —

Я слышу музыка земная летит из заколоченных квартир,

И в ней одна мелодия сквозная, всё продувающая, целый мир,

На тёмных этажах, играющая в прятки с Иаковом под лестницей одной,

И снова мы сбегаем без оглядки от этой музыки земной,

Мы не взрослеем, мы не умираем, на дачах прирайонных мы цветы

Нет, не срываем, нет, не понимаем, зачем нас в это время создал Ты

Не для войны, не для мелодии венчальной, не для других планет, что плачут на осях,

Пока всё видит диско-шар прощальный, как третье око в мёртвых городах,

Пока стоит обугленная школа, тетради не вмещают больше слов,

И падает листва, и завуч наш листом кленовым с лица размытого стирает кровь.

…Они тогда ожили, танцевали на костяке империи, и вся

Душа моя жила тогда в пенале из парусины, выдуманна вся,

И кто творил её, и кто другою сделал, мне дела не было, я заходила в зал

Спортивный, там где свет идёт сквозь тело, где весь наш класс над полом танцевал,

И всё смешалось, билось, размывалось, раскрылись стены, пали мы на пол,

Исчезли так, одна лишь статуя осталась, над пенным отроком рыдает до сих пор.

4. Евгений Сливкин

Слабая, к сожалению, подборка. Автоматическое письмо это термин, и он здесь не применим, а вот письмо механическое — это, увы, как раз по делу. Зачем всё это написано (а вернее, изложено в рифму) я, честно говоря, просто не понимаю. В Жене Сливкине, похоже, окончательно возобладал советский поэт, сочиняющий, потому что в «Совписе» подошла его очередь на новую книгу

На океане

1

Седая цапля серым клювом,

как стрелкой компаса, качнет,

когда с Версалем или Лувром

размером схожий теплоход

в сопровожденье волн зеленых

неспешно расписанью вслед

уходит, унося в салонах

волшебный по природе свет.

Что в жизни все избылось, кроме

последних судорог его,

в груди запаянный барометр

твердит на пасмурном арго.

Но в расступившемся тумане

от горизонта вдалеке

фигурка шахматная встанет

на необъезженной доске.

И тень мальчишеского торса

по волнам, плещущим вблизи,

как вымпел, выкроенный косо,

нежданным шансом заскользит.

2

Носители цветных панамок

вспорхнули с пляжа, как пыльца,

ракушечный оставив замок

не укрепленным до конца.

Не возвели и половины

нафантазированных стен…

Но пусть печалятся руины —

в них запустение и тлен!

Не остановится в воротах

волна — дотянется в броске,

и водоросли в позе мертвых

русалок лягут на песке.

А в небе над пустыней пляжной,

сверкая костью лучевой,

неистребимый змей бумажный

схлестнется с ветром бечевой.

И тот, кто жизнь в воображенье

провел, придумывая сны,

вкусит не горечь пораженья,

а пену схлынувшей волны.

* * *

Пока вставал и одевался

и чайник наполнял из крана,

шум холодильника сливался

с протяжным шумом океана.

За чаем сонно и угрюмо

он думал: «Вот моя награда —

проснуться там, где шум от шума

и отличать совсем не надо».

Три восьмистишия

1. Римские цифры

Хотелось жить, не зная римских цифр,

но на арене зажигали обруч,

и выбегал из обморока цирк —

зверей необязательный всеобуч.

И сципионы, шкуру опаля,

по очереди прыгали в анналы

истории сквозь литеру нуля,

которой в Риме не существовало.

2. Новая геральдика

Глядишь на эту череду

из клеток выпущенных тварей,

как в ботаническом саду

на вдруг оживший бестиарий.

Вплетает время в гривы львов

колосья вегетарианства,

и стоит подлости рабов

вольноотпущенников хамство.

3. Забытый герб

Нет, Родина еще не умерла,

не Петр, а Павел дал ей символ вечный:

эмалью светит крест восьмиконечный

сквозь перья византийского орла.

Забыли мы на орденской галере,

когда причальный резали канат,

сидельский долг исполнить в равной мере

с военным, но усердней во сто крат.

5. Нина Савушкина

Когда я набираю словосочетание ЛИТО «ПИИТЕР», программа Ворд норовит выплюнуть второе «и»: слово «Питер» она знает, а слово «пиит» (или правильнее «пиита») — нет. Но в стихах это легкое заикание остается, что придает им в случае Савушкиной определенное очарование. Но, пожалуй, не более того.

Странник

Загромыхав ключами в тесной прихожей

комнаты на Обводном, что ли, канале,

видишь, как на пороге стоит понуро

немолодая дама с несвежей кожей —

столь испещренной, будто стрелы Амура

целили в сердце, да не туда попали.

Ты ей поведаешь, будто в привычном русле

двигался к дому, да завела кривая,

и засосало в душный карман подвала.

Сорные мысли крошились в мозгу, как мюсли,

ты их пытался склеить довольно вяло,

в мутный стакан забвение наливая.

Ты был захвачен острым, проникновенным,

внутренним диалогом с самим собою —

будто с душою тело соединили.

Взгляд заметался, словно паук по стенам,

по лепесткам заляпанных жиром лилий,

что украшали тёмной пивной обои.

Скрипнула табуретка, подсела тётка, —

глазки блеснули, словно изюм в батоне,

вспыхнула сигарета, включился голос.

И от вопроса, заданного нечётко,

лопнул мираж, и музыка раскололась

и зазвучала глуше и монотонней.

Лень было переспрашивать, откликаться.

И, ощутив потребность уединиться,

позже ты сбился с курса, лишился галса

и пробудился в сквере, в тени акаций —

там, где на веках солнечный луч топтался

суетно и навязчиво, как синица…

Улица, двор, подъезд, жена в коридоре.

Что-то в лице у ней хлюпает, как в болоте.

Ты — ее приз, обретенный под старость странник,

вечный Улисс, выныривающий из моря.

Вот поцелует чёрствую, словно пряник,

щёку, и свет погасит. И вы уснёте.

Беседка

Ты накрываешь стол — в беседке, не в гостиной.

Там воздух оплетён осенней паутиной.

Холодный луч порой сквозь кокон просквозит,

озноб в тебя вонзит, но не сорвёт визит.

Съезжаются друзья к обеду, что обещан.

Под скатертью льняной не видно сетки трещин

в столешнице гнилой. Но каждый за столом

под локтем ощутил зияющий разлом.

Витает тень пчелы над расчленённой дыней.

Шампанского глоток, колючий, словно иней,

тебя не веселит, — кристаллами обид,

царапает гортань, под языком свербит.

Здесь некому шепнуть на брудершафт: «Останься!»,

здесь не с кого сдоить романсы или стансы.

Никто не изумил, оваций не снискал,

не взбудоражил ил на дне глазных зеркал.

В заржавленных кустах горчат соски малины —

скукожены, как жизнь, как страсть, неутолимы.

Не влиться им в компот, наливкою не стать.

Никто не обретет в беседке благодать.

Хромает разговор, бессмысленностью ранен.

Ментоловым дымком ползёт туман с окраин,

сгущается во мрак и тряпкой половой

стирает лунный нимб над каждой головой.

Железнодорожное

Тётка жуёт в купе, яйцо колупая, —

чаю стакан, салфеточка голубая,

хлебные крошки в складках юбки плиссе,

вечное напряжение на лице.

Поза статична, выработана годами —

руки на сумке, ноги на чемодане.

Бархат купе, потёртый, как кошелёк,

тёмен, поскольку свет за стеклом поблёк.

Сзади за стенкой струнные переборы.

Песни поют там барды, а, может, воры.

Голос, срываясь, словно листва с куста,

шепчет: «Конечная станция — «Пустота».

Площадь в ларьках — гниющая, как грибница.

Вырвана жизнь отсюда, а запах длится —

выстуженный, грибной, печной, дровяной,

пепельно-горький и никакой иной.

Тётка лежит в купе, как ручка в пенале.

Снится ей, будто рельсы все поменяли.

Очередная станция проплыла.

Не угадаешь — Мга или Луга… Мгла.

Ждёт её муж на станции столь же дикой

с ржавой тележкой и пожилой гвоздикой,

в потных очках и вылинявшем плаще.

Вдруг не пересекутся они вообще?

Утренний выход грезится ей иначе —

мрамор ступеней, пляж, кипарисы, мачо,

будто бы поезд вдруг повернул на юг…

Падает с полки глянцевый покетбук.

6. Марина Струкова

Довольно любопытная поэтесса: этакая Мария Ватутина наоборот, то есть не в либеральном, а в патриотическом ключе. В патриотическом, понятно, поинтереснее, но, с оглядкой на то, как невыносимо скучна ее либеральная сиамская сестра…

* * *

Как друг на друга смотрят косо

народы Солнца и Луны

и евразийские вопросы

не разрешают без войны.

Зияй, придуманная бездна.

Бурли, пустая клевета.

До звёзд возгонит злобы тесто

гнилая мёртвая вода.

Остры клинки, камчи упруги,

арканы крепко сплетены.

И видят мерзкое друг в друге

народы Солнца и Луны.

Опустоши за Рода чашу,

и сродников благослови.

…Но жгуче притяженье наше

к иному богу и любви.

Не громом мечным, звоном лирным,

но страстью к чуждому больны,

порой мы свяжем в мире мирном

народы Солнца и Луны.

* * *

— Испытай меня, — говорит Господь. —

Я могу реальность перемолоть

и другую выстроить силой слов,

смыслы — мне, а радости — твой улов.

— Назови врагов, — говорит Господь. —

В двух мирах преследую дух и плоть,

превращая в стон, превращая в песнь,

я единый, кто царями есмь.

— Нет других богов, — говорит Господь. —

Есть глоток воды и земли щепоть,

А над ними свет и живой иврит.

Остальное — любовь творит.

* * *

Выхожу из Руси, разводя её ливни и бури,

и расшвыривая в бурелом её березняки,

словно снова рождаюсь в нетронутой временем шкуре

и вторая душа развернула в груди лепестки.

У меня всё равно никого, ничего. Не держаться

ни за старую страсть, ни за пьющую слёзы струну.

Стадо злобы и лжи, да какое там крестное братство.

Через сотни завес прорываюсь к чужому окну.

Не лови же меня на былом опрометчивом слове,

я на новый язык обещания переведу.

От священной, от царской, разбойничьей, пастырской крови

я потребую то, что не писано мне на роду.

Выхожу из мечты, что бессмысленна и бесполезна.

Из узорчатых грёз, немудрёного детского сна.

О Хазария звёзд! Самоцветными знаками бездна,

чертежами живыми грядущего мира полна.

* * *

Весело верить,

                         как верите вы.

Свитки Торы поднимают хасиды,

тянется танец из царства Давида

до переулка осенней Москвы.

Чёрные — по золотому ковру.

Белые — по золотому песку.

Весело верить на жгучем ветру,

песней развеять тоску.

Жестоковыйным упрямством крепки

дети пророков под солнцем чужбины,

Бог неподкупен и племя едино,

неодолимо и неповторимо,

Властью империй от Рима до Рима

вновь богоизбранность непобедима.

Весело верить всему вопреки.

6. Андрей Чемоданов

Подборка откровенно разочаровывает, да и год назад была не ахти. Тогда колоритный московский поэт брал нечто вроде самоотвода, мы уговорили его остаться в конкурсе; может быть, и зря.

лесину

помнишь как мы клюкали из горла

подзаборной старой но москвы*

надо мной тогда крыла простерла

чокнутая фея синевы

отчего ж так сердце бармагложит

тополем заснежена трава

из нестрашной клятвы нашей ложи

позабыты лучшие слова

золотой невыносимой массы

видимо пора паниковать

говорим «жиды и пидарасы»

просто больше нечего сказать

перемены

а в далеком и

не таком уж плохом

восемьдесят девятом

я коротал свои дни

в ленинграде

в третьей больнице

в «скворцах»

а тот далекий

был не таким хорошим

в стране

везде всё заканчивалось

однажды

в нашем черном вигваме

вдруг

закончились все таблетки

на первый взгляд

день как день

и на второй взгляд

день как день

и только пусты ячейки

на столе рядом с сестринским

но если прислушаться

то заметишь

все привычные звуки

стали по-незнакомому громче

на второй день

тихий час все еще был тихим

но какой-то незримый тропилло

постепенно прибавил громкость

и добавил примочек:

недовольства, обиды

и какого-то даже веселья

а на ужин

к макаронам с рыбой

ложкам чашкам и киселю

кашлям и шепоткам

он добавил немного сэмплов:

где-то что-то упало

где-то скрипнула ножка шкафа

кто-то

обо что-то споткнулся

чья-то пуговка оторвалась

воробьи зачирикали за окном

кто-то что-то спросил

чей-то чертик испортил воздух

у него в голове

кто-то даже

попытался включить телевизор

а на третий день

всех нас выписали

снаружи

все звучало по-прежнему

но иначе

7. Александр Чернов

Сильный киевский поэт старшего поколения. Во многом близок Геннадию Григорьеву, правда, несколько лет назад бросил пить. Зря, конечно. Но на творчестве это пока не сказывается (в худшую сторону, естественно).

Крик

Раздирает горлянку привычка

саблезубый заглатывать зонд,

и елозит скрипичная смычка,

нарываясь на острый резон.

Пусть рубильник в кровянку расквашен,

убедительно и свысока

прокричу глубочайшей из скважин

откровение от байстрюка:

— Ослепила бензольные кольца

мне горилка в подольской корчме.

Бесполезно молиться на солнце,

если Бог обитает во тьме.

Ну, а если … а если … а если

по команде Творца: «Отомри!»-

взяли бы и взаправду воскресли

первобытные парни земли.

Прорвались бы чумой через морок,

очищая от падали рты.

О, какой навели б они шорох!

Динозаврам и прочим — кранты.

В пух и прах разметали б границы

всевозможных дозволенных чакр.

На века б зареклись украинцы

оккупантов хлеб-солью встречать.

* * *

Под снегопадом, под кузнечным прессом

в лазутчике сутулится мазут.

Полупустой трамвай по снятым рельсам,

как паланкин, попутчики несут.

Хлопки и хлопья, перья и скорлупки,

запуганная шмоном тишина.

Исчезли подворотни, переулки,

не улица — китайская стена.

Великая кабацкая забава:

влепив опознавательный синяк,

бесцеремонно из полуподвала

на белый снег выбрасывать гуляк.

Да будут пухом бровки и асфальты

тем, кто без денег лишние везде!

А город патрулируют курсанты

Национальной школы МВД.

Уверенные в том, что будет завтра,

они выходят с вечера в наряд.

На голодранцев смотрят без азарта

бессмертными глазами поросят.

* * *

По силуэту утонченному

с очаровательным лицом

я сублимирую по-черному

в районе под череповцом.

А ты летишь в латинском танце и

флиртуешь с клубною гурьбой.

Я представляю нуль дистанции

между партнером и тобой.

От пяток светишься до темени

салютом чувственным… Смотри,

разлуку выдумали демоны,

а это — те еще хмыри.

Они в коктейль вина и музыки

такой добавили дымок,

что женщины снимают трусики

и тело бреют возле ног.

Чтоб между полными бокалами

от возбуждения лакун

дрожал тактильными сигналами

малиновый рахат-лукум.

* * *

Свежак направляет суда на Судак,

на рифы и шельфы.

Из трюма зеркального на полубак

вылазят пришельцы.

A каждый, как люминесцентный Кощей,

на вахте бессрочной

рубины варганит из лунных лучей

для оптики точной.

Готов утопить в лабиринтах ушей

свои же лодыжки

и почками лапать плавучих мышей,

и хлопать в ладошки.

Пока не напялит одежду из шкур

(как раз с этим строго),

прекрасные дамы выходят на штурм.

На единорога.

Цепляется крабовладельческий строй

за якорь-трезубец

и в бухте Разбойника ищет покой,

как будто безумец.

Умней Карадаг обойти стороной,

а то на закате

по правому борту тряхнет стариной

прогулочный кратер…

Поблизости ни костерка, ни дымка —

сплошной заповедник,

и пришлые тянут из нас ДНК

от вздохов последних.

* * *

Прости, украинский мудрец,

не торопись с обидами,

не украшает твой дворец

фасад с кариатидами.

Плюю прицельно, не в облом

для бывшего народника,

на алебастровый апломб

у пана подбалконника.

Глухонемой переполох:

намедни хмырь из домика

бетоном харкнул — Бобик сдох.

Безумно жалко Бобика!

Зато я щедр, как Водолей,

переизбытком допинга,

покуда сам не околел

невинной жертвой подвига.

Мне это гроб не по плечу,

не по пути процессия —

на кровь, чуму и саранчу

просрочена лицензия.

Пока не выберу маршрут

на брудершафт с фортуною,

поскольку волосы растут

быстрее, чем я думаю.

Виктор Топоров

Первая часть дневника

Вторая часть дневника

1. Дмитрий Мельников

Московский поэт, один из моих главных персональных фаворитов в прошлогоднем конкурсе. Пишет кровью, спермой, нервами, скрежетом зубовным, треском костей и тем рыбьим звуком, с которым рвутся связки и сухожилия. — то есть исключительно точно и чуть ли не с исчерпывающей полнотой подобранными стилусами.

«Президент не верил нефтяникам и в судьбу,

с президентом стряслась беда», —

шепчет Гарри Хант, неся на своем горбу

кокон сухого льда.

Он приходит домой, глядит на темный экран,

ставит старый фильм,

и поскольку Хант от азота пьян,

он зовет Жаклин,

а Жаклин смеясь, идет с другим под венец,

и его не слышит, и вот

Гарри Хант понимает, что он мертвец,

просто труп, превращенный в лед,

и тогда он становится молчалив,

и бежит, гремя криостатом,

через Даллас в ночь, где горит залив,

чистым золотом, с мертвых снятым.

Нынешняя подборка тоже очень сильна

Просто пепел к пеплу, огонь к огню, просто кровь призывает кровь,

и в Трехпрудном падает парвеню, — тень ее выходит на новь

за весенним мкадом, в глазах тоска, на губах морковный пигмент,

из под крыльев, жестких, как у жука, изумрудный сочится свет,

так не плачь же, доню, по волосам, смытым с черепа навсегда,

вся Москва тебе взлетная полоса, улетай из мира туда,

где и папа, и мама, и можно поесть, и для деток припасены,

горы белого хлеба и сахара в шесть часов вечера после войны.

Конечно, всё это очень субъективно, а потому и герметично, — а потому и позволяет себе остаться не услышанным, а остальным — не услышать:

Когда нарушившего обеты

бесстрастия и молчанья

дракона развоплощают,

ему вырезают сердце

и выносят сердце на стужу,

и голодные белые мухи

летят на него, превращая

сердце в могильный камень,

когда дракона развоплощают

ему обрубают крылья,

переформатируют память

и выключают душу,

но с отверстием вместо сердца,

с обрубками вместо крыльев,

беспамятный, бездыханный,

с кипящим спинным мозгом,

дракон остается драконом,

скрюченным эмбрионом,

в краю, где вечность не вечна,

в краю, где сосны соосны,

задумчива и беспечна,

ты точишь девичьи слезы,

и если тебе страшно,

если тебе больно,

выпей моей крови

сухой и горячей как уголь,

шесть кубометров штольни

тебя поцелуют в губы,

давай просто жалеть друг друга,

давай просто дышать в ночи,

сними с меня кожу-кольчугу

и украдкой сожги в печи,

в краю где сосны соосны,

и мерцают на дне реки

безымянные звезды,

и русалки плетут венки.

Поэтому вот, еще одно:

Бабочка ночная,

черный махолет

надо мной летает,

словно в путь зовет.

Черная невеста,

белой головой

укажи мне место

с мягкою травой,

за широкой бугой,

за могильным рвом,

за гранитным кругом,

сложенным Петром —

синие каленые

Божьи города —

яблочком зеленым

укачусь туда.

Пусть волшебным блюдцем

древних королей

слезы обернутся

матери моей

там, где Бог на удочку

ловит облака,

яблочко на блюдечке,

тэ-че-ка.

2. Станислав Минаков

Загадочная история! Прошлогодняя подборка Минакова чрезвычайно понравилась и сенсационно вошла в шорт-лист: веселая, искрометная, удалая. А вот нынче… Сусальным золотом горят в лесу игрушечные волки. Позолота в деснице, патока в шуйце — такой вот богомаз. И даже минаковская ирония нынче вроде той осетрины, которой, по Булгакову, не бывает… Версификатор талантливый, а поэт плохой.

* * *

Как будто спала пелена.

Спала, спала — и сразу спала…

Нам вождь сказал: «В натуре, падла,

я тоже бычу до хрена».

В натуре, спала пелена.

Оратор крымский говорил

стихом почти Экклезиаста:

«Я поздно встал. И понял: баста!

Я мать-державу разорил.

Я ржав, как похоть педераста.

Вокруг — гниенье и распад,

и сам я есть продукт распада:

рапсод, взывающий из ада,

не видящий ворота в сад.

Мне пенья дар — и то засада.

Когда бы тот, кто назидал

во тьме пророку: виждь и внемли,

ему слюну такую дал,

чтоб истину сглотнули кремли,

и всяк свой смертный грех видал!»

Отец игумен у ворот

промолвил: «Повинимся, дети!

На сем еще не поздно свете

нам всем винитися». Народ,

избегнувший страниц в Завете,

вскричал, сумняшеся: «А в чём?..

За что нам горечь обнищанья,

блатных вождей телевещанье —

то с кирпичом, то с калачом?

За что уныние и тщанье?»

…Не в силах поглядеть окрест

непьяным, сколь возможно, взором,

люд перебит напастным мором.

Ему даны — Голгофа, Крест,

а он всё рылом — в сором, в сором.

И ест, и ест его, и ест.

Про Дионисия Щепу

Дионисий Щепа, иеромонах Печерский,

просветляся умом на Господню Пасху,

Великодня вместивши сердцем воскресным ласку,

ко пещере Антониевой с думой притек недерзкой,

по любви своей и, конечно, в долгу послушания (аще

ты поставлен смотреть за пещерой ближней),

осененный мыслию необлыжной —

покадить богоносных отцев усопших, в ларцах лежащих.

Бормоча Иоанново-златоустое словище, что об аде,

огорчися который, ибо упразднися,

и огорчися, ибо такоже умертвися и низложися,

Дионисий инок очутися в пещерском хладе,

где покоятся Авраамий трудолюбивый,

чудотворец Исаия да Пимен постник, цвет благовонный,

да Сильвестр, да Нифон, епископом Новгородским бывый,

мученик Кукша, а также Макарий, помнящи «времена оны»;

а подале — Феофил, Алексий, Сириг Мелетий,

Ефрем-евнух, умная голубица, словом Божиим питашеся паче, нежели брашном;

Спиридон, незлобия крин*, и Никодим победотезоименитый,

Илия Муромский, непреборимый воин, в руце имущий от оружия язву, и другие братья,

также Лука эконом, Элладий, Сисой, Онисим…

Поднял свой глас Дионисий: «Преподобнии отцы! Христос воскресе!»,

ко мощам святым помавая кадилом, поклоняясь подземным высям.

И внезапу услышал он отзыв должный, как по чину: воистину-де воскресе!..

Все, кто лежали вокруг в закромах укромных,

во пещерной пресветлой тьме, во гробех кипарисных,

сочетались в единстве гласном словес огромных,

жарким словом возстав из своих обиталищ присных.

И вновь тишина тишин разлилась в подземье — венцом молчанья.

Поклонился гробам живым Дионисий с волненьем в жилах

и затворил уста — аж до дней скончанья,

потому что прибавить ни слова он был не в силах.

Да и ведь поразмыслим, братие: впрямь, глаголать нелепо,

коль слуховым осязал ты славу Господню зреньем…

Вот таким, речет патерик, удостоен был умудреньем

во святой горе киевской отец Дионисий Щепа,

что сокрылся затем в затвор, дабы впоследствии там умрети,

не перемолвясь боле ни с кем и словом.

Было то в лето тыща четыреста пятьдесят третье

по Рождестве Христовом.

27 апреля 2008, Пасха Господня

---

* Крин — библейское именование лилии.

3. Татьяна Мнева

Как и в прошлом году, я был не против включения ходившей когда-то ко мне в семинар Татьяны Мневой в число конкурсантов. Хотя и не за. Парки бабье лепетанье — не противное, но в меру невнятное, а в меру просто бессмысленное. ИМХО.

* * *

Привези говорит мне питерский воздух я им буду говорит дышать

экономно расходуя выдыхая внутрь себя чтоб ни атому не пропасть

так мы говорим друг с другом когда вдали друг от друга

               когда слова начинают друг другу мешать

когда слова начинают мешаться друг с другом и все непонятней их связь

                              и непониманье раззявливает пасть

и отправляются в нее вместе с нами и наших много-много букв

и уже написанных и не написанных еще вообще не изъятых из предсловесной тьмы

все-таки это правильно то что мы никогда ничего не пытаемся друг другу сказать

                                             не становимся в круг

не беремся за руки

               ни гроша у другой чужой дружелюбной прекрасной жизни не берем взаймы

* * *

Что ночь проглотит — утро отрыгнет,

заставит жить, не подчиняясь смыслу:

вот снег зачем-то ветку книзу гнет,

зачем-то солнце грузное повисло

в конце небес, вот птица вдруг поет,

найдя себя живой средь мглы и пыли.

Нас ночь проглотит, утро отрыгнет,

непереваренных, готовых быть как были.

* * *

Веками они бессмертно жили с немилыми женами рожали ненужных детей

не пели песен не пили пива не грелись у костра в мороз

в их языке не было слова «счастье» пока однажды в метель

к ним не забрел случайный путник и в предсмертном бреду это слово не произнес

ни к чему в их жизни не применимо но звенит бубенцом и вошло как родное в речь

примеряли его и так и эдак и к расчетам пенсий к рецептам кексов

                              к размерам задниц к глупости и уму

ни к чему не подходит ничего не значит никому не светит

                              но так они все и стараются его сберечь

ничего не значащему не дать пропасть забыться не подходящему ни к чему

* * *

Не заглянуть за море голубое,

За океан, шумящий, словно чайник,

Катающий по золотому дну

Монеты, цепи, черепа и кости.

За ним, вдали, по берегам зеленым

И солнце, и телушка за полушку,

Да ничего отсюда не видать.

Здесь хороводы водят неживые

Крапивы да осоки, светят страшно

Огни Святого Эльма недалеко,

Бездомных кошек круглые глаза

И звезды немигающие. Если ж

Прищуриться, вглядеться в расстоянье —

Лишь вымысел слезами застит взор.

Но стой и жди, и на закат печальный

Не разберешь, откуда, но в упор

Блеснет и нам улыбкою прощальной

2006–2011 гг.

4. Леонид Немцев

35-летний самарский поэт из ближайших учеников Андрея Темникова, что означает, как минимум, — поэт-интеллектуал. Высокое косноязычие в бархате вселенской пустоты. Аристократичные стихи, которые позволяют себе не нравиться читателю. Они и не нравятся.

На кортеж безутешных и бледных как скорбь

Тратить незачем слез утешенья

Весь их громкий парад и живительный скарб

До конца торопил воскрешенье

И оно приходило как радостный крик

Никогда не бывая без света и книг

Без чудес никогда и без лая

С нашей долгой судьбой порывая

Тот беспечный могильщик бессмертный старик

И живая лопата такая

Что не хочет оставить последний тайник

Навсегда ничего не скрывая

Но умеют прощаться и так говорят

Будто не было жизни и пустят назад

Из чудесной купели обмана

Как не слишком глубокая рана

Если что-то бывает то рану нанес

Не язвительный сумрак случайно

Не пугливая прихоть тоскующих ос

И не сытого грома желанье

Увлажненным глазам плохо виден тайник

Умирающий и вырастающий блик

Что как опыт живет за цветами

Но не бросится прочь под камнями

95

Вещь вдохновения

Вот прозревшая влюбленность —

Глаз, отливший отпечаток

Света на любом из видов,

Будто пух с большого клена,

Собирается сетчаткой

В шар подвижный, неэвклидов.

Это звуки речи галльской,

Сообщающие в хоре

Связь чириканья и грома:

Всюду порскнувшие краски,

Проявившиеся вскоре

Вестью, что почти знакома.

Это вновь заря творенья,

Воровство из вечной бездны

Ни к чему не пристающей

Вещи, слившей преступленье

С новым смыслом бесполезным, —

Жизнь, рассыпанная пуще.

Это оторопь повторов,

Инкрустирующих главы

Лет, что без происхожденья

Набирают из узоров

Оправдательный и правый

Путь, пригодный для рожденья.

Ускользающая лента —

Край, лежащий в отдаленьи,

Вдаль отложенная встреча:

Слабый голос незаметно

Наполняет разум пеньем,

Постоянно бдит и лечит.

Ночь, открытая служенью,

Звон порожний и негневный,

Отраженный пустотой, —

Протяженное решенье

Тайны, что сливает клеммы,

Тайны, начатой тобой.

Твой глоток не наполняет —

Только исполняет жажду,

Тонко прозвучать дает,

И не флейтой, не огнями —

Сразу выжженную сажу

На язык кладет, как мед.

16 февр. 11

5. Максим Оркис

Кто такой и откуда тут взялся, не знаю, вернее, не помню. Не отесан, но талантлив. Или наоборот: талантлив, но не отесан. На любителя.

Твои уста узнаю я по запаху,

Твои уста вовек не устареют —

Лишь у меня и только на устах —

Твои уста не общие места,

Твои уста, запахнутые наглухо,

Поверхность губ, помазанная клеем,

В них пуще глаза я, важней, чем пах,

За пазухой у бога, у Христа,

Там горечь растворяет непомерная,

Там помереть поможет померанец,

Им в губке бы разбавиться хоть раз,

Включиться, просочиться бы в тот паз,

Где створчатость древнейшая двудверная,

Пуститься в танец или, словно агнец,

Пуститься на волокна для папах,

Чтоб месту не пустеть на черепах.

Твои уста страшнее уст младенца,

От них мне никуда уже не деться.

* * *

Мыслю я тебе по-русски,

Облегчив из платья бального,

Жду тебя, как ждал Челюскин

Потопления глобального,

Жду, сие пиша… пися…

Мыслю порно я,

Но полна тобою вся,

Вся уборная.

Глянь, пишу к тебе по-русски,

Моя любь,

Как прельщают из-под блузки,

Чуть колышатся медузки…

Спуски нам даны ли вглубь,

Где моллюски?

На кровать, как в лес Тунгуски,

Я свалюсь, как метео,

То есть, как метеорит,

В небе он уже свербит,

Скоро он себя внедрит,

Нам не облететь его,

Перегрузки.

Но потом приходит страх

Тараканий тапка,

Что потом случится трах,

Думается зябко,

Ведь мы все хотим случаться

Ни свет ни заря,

Улучшаться, волноваться,

Мягко говоря,

Говоря по-сиракузски

О расплате и раструске.

5. Алексей Остудин

Подборка казанского поэта похуже прошлогодней, хотя тогдашнее благоприятное впечатление в целом сохраняется: тех же щей, да пожиже влей, но они и пожиже вполне съедобные

Кладбище метафор

Кенарем распеться не успею —

опера повесилась на гласных…

Кто бы помнил, что стряслось с Помпеей,

если бы у Плиния не астма!

Видишь, в закромах духовной пищи,

уцелел один словарь толковый,

потому что, где светлее, ищем

между строк, а днём — согонём в подкову.

Научившись воровать и красться,

сыт одним, что вечности потрафил,

с бодуна, плеснул в четыре краски

скан воды на кладбище метафор!

Потому что сердце, как бутылка,

бьётся, а стакан души залапан.

Велика печаль скрести в затылке,

где и так полно уже царапин….

Крымское

Дымится помидорная ботва.

Грибная сырость, свежая газета.

Я крымский лук в уме делю на два

и жарю половинками планету.

Соседу соль не жалко, а — нема,

зато идёт вино на шару лопать…

Опять моя-твоя не понимай —

но сел за стол и оттопырил локоть.

Привычный политический отстой

очередными звёздами навеян —

взбрыкнул коньяк в бутылке с хрипотцой,

попал в живот и дальше бить намерен.

Монтаж в разгаре, времени рапид:

от топора отскакивает гребень —

бежит петух, не зная что убит,

и брызжет кровь на раскалённый щебень.

Жена соседа, крепкая в седле,

под вечер утопающая в неге,

домой утащит мужа на себе —

хоть золото, а пробу ставить негде.

Начнёт на винограднике закат,

как будто всё вокруг обито жестью,

из тишины высверливать цикад

и соловьёв расстреливать на месте!

6. Сергей Пагын

Талантливый поэт, обративший на себя внимание в прошлогоднем конкурсе. Однако появилось в — по-прежнему обаятельных — стихах какое-то (к счастью, пока робкое) кликушество: на кладбище ветер свищет, на кладбище нищий дрищет… Это не Пагын, понятно, но он уже где-то рядом.

Покрова

Когда с окраин голых, нищих

повеет стужей вдоль оград,

прозрачней тюль в твоем жилище,

светлее вин домашних ряд

и хрупче праздник человечий…

А там, где сыпалась листва,

сквозит в щелях земных скворечен

другого неба синева.

* * *

В лицо дохнут травою сохлой

дворы окраины…

Скользить

за злой иглой чертополоха

начнет растрепанная нить

моей души,

уже без страха

сшивая крепко дальний лес,

кривого пугала рубаху

* * *

…И таким вдруг потянет покоем

через щели в саманном быту,

будто поле за домом ночное

и ни звука вокруг на версту.

Выйдешь,

яблок достанешь из клети,

посидишь на приступке — пока

и цикада пустая для смерти

в просиявших вещах велика.

* * *

…И все-таки воде необходимо,

чтоб человек, почти прошедший мимо,

над ней склонился, выдохнул:

люблю…

Чтоб на озерном выгнутом краю

провел ладонью по траве незрячей,

заметив после как при слове «Бог»

рябится небо вдоль и поперек

и в терем превращается прозрачный.

* * *

…И капли быстрые дождя

окна коснулись на рассвете.

И жизнь невнятная моя

как будто явственней

и смертней

пока горчат, бледнея, сны —

пустырь и двор, заросший мятой,

и долгий выдох тишины

с холодным запахом

утраты.

* * *

Улыбнись, улыбнись тишине,

что, подобно последней волне,

поднялась и стоит над тобой…

Пахнет время землёй и листвой,

покидающей зябкую высь, —

ты устало к нему прислонись,

словно в поле к отцовой спине,

словно к тёплой вечерней стене.

* * *

И только нежность проскользнет сюда,

где в козьей лунке знобкая вода

вдруг вспыхнула под облаком закатным,

где верещит отчаянно сверчок,

и змейкой вьется темный холодок

лишь в пальцах листик помусолишь мятный.

И ты стоишь, оставив за спиной

всю жизнь свою, весь бедный опыт свой,

и будит поля голого безбрежность

не тусклый страх, не долгую тоску —

к багряной лунке, к мятному листку

последнюю пронзительную нежность.

7. Игорь ПАНИН

Сорокалетний примерно москвич родом из Тбилиси. Вполне приличный советский поэт, стихи которого в отсутствие СССР и Союза писателей выглядят странновато.

Уходя, колебался, но все-таки уходил.

Возвращался, метался и думал опять об уходе.

В зеркалах — непутевый, растерянный крокодил

слезы лил,

человечьи вроде.

И одна говорила: «Не отпущу»,

а другая: «Я ждать устала».

И мой внутренний голос, немой вещун,

оказался бессмысленнее магического кристалла.

А по городу рыскал шакалом безумный снег, —

ну такой, что ни в сказке, ни в небылице.

Мне хотелось кричать им обеим: «Навек, навек!»,

только все же следовало определиться.

Чаще рвется не там, где тоньше, а где больней;

прикорнуть бы, забыть все — на день, на час ли…

И одна говорила: «Ты будешь несчастлив с ней»,

а другая: «Со мною ты будешь счастлив».

Это, я доложу вам, классический сериал,

тут бы впору сценарий писать многотомный.

Только те, кто участие в нем принимал,

выгорая, мертвели, как старые домны.

А тем временем снег, успокоившись, капал за шиворот с крыш,

как залог невозможного, дикого, жгучего счастья.

И одна говорила: «Ты любишь ее, так иди к ней, малыш,

но если что — возвращайся…»

Постновогоднее

Москва гуляет: трали-вали…

Как хорошо,

что мы ни разу не читали

журнала «Шо»*.

Разнокалиберных стаканов

искрится тьма.

А говорят, поэт Кабанов

силен весьма.

Все краски радуги на лицах

дешевых сук.

Раскрыть бы желтые страницы,

да недосуг.

Собака носит, ветер бает,

народ — пластом.

И то, что нас не убивает, —

убьет потом.

---

* «Шо» — киевский журнал «культурного сопротивления», главным редактором которого является поэт Александр Кабанов.

Ходки «налево», в сторону западной поэзии, недостаточно органичны, а «направо», то есть в прямую публицистику, вынужденно проигрывают из-за отсутствия четко обозначаемого:

Тема с вариациями

Хмурый лес поперек основного пути.

Что там Данте изрек, мать его разъети?!

Кто напишет о нас, выходя за поля,

коль иссякнет запас нефти, газа, угля?

Вот и все, голытьба, бесшабашная рать,

не судьба, не судьба эту землю топтать.

Скоро вскочит на храм, как петух на насест,

непривычный ветрам полумесяц — не крест.

А и Вещий Боян мне тут форы не даст:

матерей-несмеян скроет глинистый пласт,

и потащит рабынь на восточный базар

просвещенный акын, кто бы что ни сказал.

Эта песня куда легче боли моей,

пейте впрок, господа, будет много больней.

Мой непройденный путь — мирозданья игра;

ну и ладно, и пусть, ближе к теме пора.

Невеселый оскал кажет битый орел;

слишком рьяно искал, ничего не обрел,

жемчуга да икру я на ситец менял.

Но когда я умру — воскресите меня.

8. Николай Ребер

Живущий в Швейцарии Ребер (кажется, психоаналитик) и год назад был бы всем хорош, кабы не подражание Бродскому — подражание не пародийно-убогое, как у старого одесского шарлатана Херсонского, но все же чрезвычайно отчетливое. На этот год «Бродский» вынесен в название цикла «Двадцать стихов о любви», а в самом корпусе предпринята отчаянная попытка заговорить собственным голосом, который, естественно, то срывается, то фальшивит… Интересно, что будет с Ребером дальше.

Пожилой Амур не натягивает тетивы,

а нажимает на курок «Кольта» или «Беретты»,

и свинцовые пчёлки неотвратимой любви

жалят тугую плоть сквозь бронежилеты.

И каждый патрон на четверть, или, скорей, на треть,

каждый расстрельный залп или выстрел в спину —

проводники любви, её хлеб и плеть

(а газовая камера — love-машина).

Постоянный ингредиент или конечный продукт

всего, что взрывает мир или улыбается в колыбели…

Пожилой Амур стреляет с обеих рук

как всегда без промаха. И без цели.

Назову себя Шикльгрубер

Ты и я: осиротевшие Гензель и Гретель, —

помечаем свои маршруты, теряя скальпы.

Нелюбимые дети. Сердце стучит как дятел.

Мы как Гензель и Гретель.

Мы как Бонни и Клайд.

Безнадёжный романтик… Назову себя Шикльгрубер…

Ты — царица Израиля, прикинувшаяся блядью:

Мы библейская пара. Лемуры вокруг нас (грубо!)

извергают потоки слюны пополам с проклятьеми…

Ты в своём — ритуальном, я — с черепами в петлицах.

Мы любили друг друга на нарах в небесном бараке.

Я останусь снаружи. Люби свою боль, царица…

Я пускаю зaрин

по твоему знаку.

Гeкзaмeтp

Boт кoмнaтa, и в нeй нa paз-двa-тpи

я пpoявлюcь кaк чёpтик из бyтылки,

нecмeлo yлыбaяcь изнyтpи

пopтpeтa пoтycкнeвшeю yлыбкoй.

Здecь жили мы вдвoём, мoй aнгeл. Boт

дивaн и cтyл, и пыль нa пpeжнeм мecтe…

Здecь ты пepeжилa мeня нa гoд,

a мeбeль пepeплюнyлa нa двecти…

B пpocтpaнcтвo мeждy штopaми cвeтил

фoнapь, и в нём cинюшными кpылaми

ты oтвopялa yши мнe, cлeпив

двe paкoвины… Te, чтo были нaми,

нe cлyшaли xoд вpeмeни… И eй

вceгдa был вeдoм cpoк иx кpaткиx линий.

A oн кpoпaл cвoй cпиcoк кopaблeй,

yпopнo пpиближaяcь к cepeдинe.

И в лaмпe нe кoнчaлcя кepocин

пoкa флoты дpoбилиcь шecтиcтoпнo.

И в yзкий пpoмeжyтoк мeж гapдин

глядeл фoнapь oбмaнyтым циклoпoм.

Виктор Топоров

14 декабря, в день рождения Геннадия Григорьева, состоится вручение премии его имени. Как и в 2011 году, «Прочтение» публикует «Дневник члена жюри Григорьевской премии» — заметки литературного критика Виктора Топорова на полях подборок, присылаемых на коркурс. Перед вами — вторая порция, первую можно прочитать здесь.

1. Александр Кабанов

Самый известный и титулованный из участников конкурса. В прошлом году не вошел даже в «двойной шорт-лист», однако не чинясь предпринимает сейчас вторую попытку. Что, несомненно, делает ему честь.

Осенью в Амстердаме падают велосипеды —

это осыпаются байковые платаны,

на желтых — развозят почту, медикаменты, обеды,

на красных — разъезжают сутенеры и шарлатаны,

голубые в серую крапинку — для обычных людей,

белые в золотую клеточку — для чиновников и бляд

иногда встречаются черные, которые —

обслуживают кладбища и крематории:

если услышишь черный звонок —

не оборачивайся, сынок.

Лишь зеленые велосипеды, идейно незрелые,

собирают в кучу и сбрасывают в каналы,

слышно, как под водой вращаются

педали, густеет воздух в шипованных шинах.

Ночью их оседлают утопленники,

в час, когда стартуют гонки на приз Лавкрафта.

Детские велики — разноцветные, трехколесные —

приземляются последними, осторожно

спускаются на землю, трезвонят во все звонки:

«Жизнь удивительна, счастье еще возможно…»,

жаль, не хватает твердой руки.

Нынешняя подборка и впрямь куда сильнее прошлогодней — чересчур юморной, чересчур оптимистичной, а потому и несколько дурковатой. Пессимист это хорошо осведомленный пессимист.

Говорят, что смерть — боится щекотки,

потому и прячет свои костлявые пятки:

то в смешные шлепанцы и колготки,

то в мои ошибки и опечатки.

Нет, не все поэты — пиздострадальцы, —

думал я, забираясь к смерти под одеяльце:

эх, защекочу, пока не сыграет в ящик,

отомщу за всех под луной скорбящих —

у меня ведь такие длииинные пальцы,

охуенно длинные и нежные пальцы!

Но, когда я увидел, что бедра ее — медовы,

грудь — подобна мускатным холмам Кордовы,

отключил мобильник, поспешно задернул шторы,

засадил я смерти — по самые помидоры.

…Где-то на Ukraine, у вишневом садочку —

понесла она от меня сына и дочку,

в колыбельных ведрах, через народы,

через фрукты —овощи, через соки-воды…

Говорят, что осенью — Лета впадает в Припять,

там открыт сельмаг, предлагая поесть и выпить,

и торгуют в нем — не жиды, ни хохлы, не йети,

не кацапы, не зомби, а светловолосые дети:

у девчонки — самые длинные в мире пальцы,

у мальчишки — самые крепкие в мире яйцы,

вместо сдачи, они повторяют одну и ту же фразу:

«Смерти — нет, смерти — нет, наша мама ушла на базу…»

Хотя, конечно, и без иронии никуда не денешься:

Боевой гопак

Покидая сортир, тяжело доверять бумаге,

ноутбук похоронен на кладбище для собак,

самогонное солнце густеет в казацкой фляге —

наступает время плясать боевой гопак.

Вспыхнет пыль в степи: берегись, человек нездешний,

и отброшен музыкой, будто взрывной волной —

ты очнешься на ближнем хуторе, под черешней,

вопрошая растерянно: «Господи, что со мной?»

Сгинут бисовы диты и прочие разночинцы,

хай повсюду — хмельная воля, да пуст черпак,

ниспошли мне, Господи, широченные джинсы —

«Шаровары-страус», плясать боевой гопак.

Над моей головой запеклась полынья полыни —

как драконья кровь — горьковата и горяча,

не сносить тебе на плечах кавуны и дыни,

поскорей запрягай кентавров своих, бахча.

Кармазинный жупан, опояска — персидской ткани,

востроносые чоботы, через плечо — ягдташ,

и мобилка вибрирует, будто пчела в стакане…

…постепенно, степь впадает в днепровский пляж.

Самогонное солнце во фляге проносят мимо,

и опять проступает патина вдоль строки,

над трубой буксира — висит «оселедец» дыма,

теребит камыш поседевшие хохолки.

2. Евгений Каминский

Всё пытаюсь вспомнить, за что же я пригласил Женю двадцать лет назад в антологию «Поздние петербуржцы». Приятный парень? Да, конечно, но это же не профессия. Ранний профессионализм (=мастеровитость), если и не обещавший с годами вырасти в нечто большее, то хотя бы не исключавший такой возможности… Да, пожалуй… Но, по-моему, не срослось, хотя мастеровитость на месте. Я не могу понять, почему именно этим человеком написаны именно эти стихи, причем именно этими размерами.

* * *

Когда тебя слегка поддатым

захватят пьяные менты,

наверно, уяснишь тогда ты,

что вовсе не бессмертен ты.

Когда тебя поставят други

промеж собою в полукруг,

как тело скользкое севрюги,

щекой надетое на крюк,

ты будешь мелко трепыхаться,

спадая медленно с лица,

позорно восклицая «Братцы!»,

пока три грозных молодца,

берясь с дубинками за дело,

резинку мятную жуя,

здесь не добьются, чтобы с тела

чулком сползала чешуя.

Не избежать, ни в кодекс — тыча,

ни на прямой вопрос — юля…

Ты в мире этом лишь добыча

в руках ночного патруля.

И на спасенье нет надежды,

конечно, если только сам

ты не архангел под одеждой,

явившийся воздать ментам.

* * *

Брошено слово, а отклика нет, хоть умри.

Только идут на поверхность одни пузыри.

Если ты не был хотя б иногда шестикрыл

в битве с глаголом, то лучше б ты вовсе не был.

В анатомичке покажут тебе, кто ты есть!

Смерть не простит даже вечно живых. Это месть

истины той непреложной, бросающей в дрожь,

что человек, ковырни его глубже, есть ложь…

Что же ты хнычешь?! Подумаешь, мимо прошла

слава людская дурацкой походкой осла.

Разве с небес для похвал ты сорвался сюда,

а не для смут и отчаянной брани суда?!

Вот и ступай себе с миром, покуда не бьют,

рук не ломают нелепым зачинщикам смут.

Слезы твои? Мир вполне обойдется и без,

синь обдирая да звезды срывая с небес.

Поторопись. Ибо жареным пахнет не зря.

Уж над кварталом кровавая всходит заря.

И подбирается грозная к миру волна,

и собирается с ним расплатиться сполна.

Москва

Гнутые березки вдоль болот, лютое, надвинутое небо

и тропы безвольный поворот в сторону, где истины не треба.

Холод отчуждения полей, рощи глушь, запретная, как зона,

и воспеть все это соловей силящийся с удалью Кобзона.

Вот тебе родимые места, Птица-тройка вот тебе лихая!

Над землею гиблой ни креста, ни кола, лишь вышка вертухая,

словно воплощенная тоска… А вдали, как родина другая,

праздная куражится Москва, рожей басурманскою пугая.

Родину по матери послав, смотрит на поля да на болота

царства Вавилонского анклав как баран на новые ворота.

Тот ли все падеж и недород? Так ли все путем кривым да узким

к свету пробивается народ, бывший на земле когда-то русским?

Денежки бюджетные пиля, ставит свечи перед образами…

Русская на кой ему земля, пьяными умытая слезами?!

Корчащийся Лазарем в пыли, сей народ, гробам хранящий верность?!

Что ему шестая часть земли?! Так, Луны обратная поверхность…

3. Катя Капович

Живет в США. Участвует в конкурсе второй раз. Год назад ее стихи всем понравились, но в шорт-лист не попали. Интересно, что будет нынче. Уровень совершенно тот же — и он на самом деле очень высок. Лучшая поэтесса Русского Зарубежья (может быть, наравне с Полиной Барсковой, пишущей совершенно по-другому) это уж как минимум.

Скрэбл

Мы, конечно, наверно в загадку вошли,

за которым занятьем полжизни зевнув,

а на деле все лишь из скрэбла свои

десять букв потянув.

Десять букв потянув, а, глядишь десять лет

все какой-то трещал наверху водевиль —

три плевка, три кивка и знакомый куплет,

и губами жевал шестибровый упырь.

Наверху шел-тянулся плохой сериал

для не очень способных, но добрых людей,

а на деле Аид просто свадьбу справлял

просто тени сплавлял, собирая гостей.

Покатила ладья по Коцит по реке,

зачерпало водичку кривое весло,

засветлел голубой сталактик в пустоте—

это слово нам много очков принесло.

И еще там, на дне — так сказать добрались,

дочерпались до самого дна мы с тобой —

от болтливой игрушки с названием «жизнь» —

залежался, заждался квадратик пустой.

Стихи при этом очень разные.

* * *

Над пустыми, по сути, гантелями,

над гантелями из пресс-папье,

а ведь мы-то, придурки, поверили,

что железные были оне —

наклоняется клоун стареющий,

а под гримом, по сути, старик,

уходящей, хромающей детище

той эпохи последний шутник.

Да и в зрительном зале не мальчики

и не девочки в сумме своей.

Что гантелей бумажные мячики,

сестры младшие лжей?

Мы трапеции этой под сводами

не заметили, как и тогда,

проморгали ее за аккордами —

мы глядели, мой друг, не туда.

* * *

Ты убит в Афганистане,

на твоей могиле крест,

роза над могилой вянет,

и меня обида ест,

что тебя везли мастито

в оцинкованном гробу,

схоронили шито-крыто

и под музыку не ту.

Я приду сюда, в аллею,

по нетоптанной тропе,

вставлю в плеер Чарльза Рэя,

пусть сыграет он тебе.

Чтоб ты вспомнил, как когда-то

пласт винильный ставил нам

после школы, после ада

после рук и ног по швам.

Женская версия Ходасевича?

Турист печальный, одинокий,

средь пирамид как бы урод —

то Бродского припомнит строки

то выразительно зевнет.

Как это высоко, мы знаем,

а высота, известно, злит.

Мы звон монет в уме считаем,

кокос холодный покупаем

среди ацтекских пирамид.

Горит тропическое солнце,

забыты ужасы войны,

фотографируют японцы,

себя на фоне мушмулы.

Кокос нам мальчик открывает,

как скальп снимает с черепной.

И умирает, умирает

история в очередной.

4. Вероника Капустина

Стихи нашей землячки запомнились мне как фантастически изощренные по форме и несколько пустоватые по сути. Вроде этого:

Слежка

Он тихо произнёс

совсем простое что-то,

сказал себе под нос, —

и вот пошла работа:

следим из-за угла,

меняя рост и внешность,

ведь слежкою была

всегда любая нежность,

и воровством… Так вот —

устал, ему так нужно

улечься на живот,

чтобы уснуть послушно.

Следим. Пугаем сон.

И на бок неизбежно

перевернётся он,

чтобы уснуть прилежно.

Мы ходим по стене.

Мы блики-следопыты.

Теперь он на спине.

Глаза его открыты.

Не помнит, что любим.

не знает, что ограблен.

И тьма — под ним, над ним,

он весь во тьму оправлен.

С него смывая тьму,

в рассвет макаем губку —

по радио ему

транслируем «Голубку».

Предложенная на конкурс подборка, однако, в основном не такова: в ней брезжат экзистенциальные смыслы и попадаются, увы, формальные ляпы (вроде «желюка» в следующем стихотворении):

Пора уходить, потому что мы больше не можем.

Пора улетать, и куда, никому мы не скажем.

На этой планете печальны любые пейзажи,

и судьбы всех жителей так некрасиво похожи.

Задраим же люк и вернёмся опять к нашей теме:

к тому, что для нас этот мир недостаточно тесен,

но мы покоряем — сжимая — пространство и время,

и этот рецепт, кроме нас, никому не известен.

Боится кленовая ветка, тревожится птица,

ревёт, как ракета, за окнами мирная фура.

Они полагают, что нам уже не возвратиться,

и, может быть, ветка права, да и птица не дура.

Или в этом без пяти минут (и двух минимальных правок) шедевре:

                              Последний поцелуй достаётся пустоте

                              Уильям Батлер Йейтс

* * *

Последний же поцелуй достанется пустоте.

Тянуться недалеко, поскольку она повсюду.

Но она и сама не та, и губы её — не те…

Она поцелует всех. Но я отвечать не буду.

Пусть ходит, висит, лежит. Я этот всемирный морг

Освоила, обжила, и честно плачу ей дань я.

Но кто-то же иногда вдувает в меня восторг,

Кто-то делает мне естественное дыханье.

Или невесть откуда взявшийся «мат», да еще в амфиболической позиции:

* * *

Я бы жизнь провела,

Скользя рукой по руке —

словно вниз по реке,

пока не проглотит мгла

комнату и меня,

шум за окнами, мат,

падающий, звеня,

подтаивающий март,

пошловатый мотив

с настоящей тоской.

Мгновенье цепко схватив,

придерживаю рукой.

5. Игорь Караулов

Подборку Игоря я и в прошлом году оценил высоко, отметив, однако, отсутствие у него собственной интонационно-ритмической системы. И вот он ее, похоже, нащупал, что сразу же превращает его в одного из претендентов на престол. На престол Григорьевки, это уж как минимум.

готический блюз

от замка герцога синяя борода

к замку графа зеленая борода

ведет дорога из снега и льда

дорога из снега и льда

вроде куда-то едешь, а вроде и никуда

дорога идет сквозь сумрачные леса

шляпа кучера трется о небеса

а у каждой ели — синяя борода

у сосны — зеленая борода

вроде куда-то едешь, а вроде и никуда

мешковинный вырви из неба себе лоскут

на губной гармошке туда-сюда погоняй тоску

гаснет у лошади на боку

палевая звезда

вроде куда-то едешь, а вроде и никуда

А еще вот так:

фиолетовая юбка

Город выжмется, как губка,

весь печалью изойдет.

Фиолетовая юбка

на свиданье не придет.

Фиолетовая юбка

на диване, ноги врозь,

говорит кому-то в трубку:

ну, не вышло! не склалось!

Мне теперь не до свиданий

среди лавочек и луж.

Мне доверено заданье

четырех секретных служб.

Я сегодня Мата Хари,

и в сапожках на клею

я на Сретенском бульваре

Борю Иткина убью!

Долго мы терпели Борю,

без пардону существо.

То-то, то-то будет горе

томным девушкам его!

Солнце крутится, как бомба,

в детской, желтой с васильком,

обжигая диски Боба

Марли, Розанова том.

Норовя вдоль книжных полок,

где порядка не найти,

дождь устроить из заколок

и из кнопок конфетти.

А в другом конце истории

загорается софит.

Малый зал консерватории

на три четверти набит.

Там играет Боря Иткин —

юный мученик альта,

и вздыхают ирки, ритки

(не она, не та, не та).

Там играет Боря Иткин,

и кружат в его игре

жизнь в меланжевой накидке,

смерть в нейлоновом гофре.

И особенно вот так:

гуляние черного кобеля

Что делает моего пса красивым,

если не красный красивый поводок?

От такого бледнеет любой противник

и любая сука слабеет на передок.

Озирая победно двор и дома с балконами,

где едва-едва проросшее солнце жжется,

мой кобель похож на старого Шона Коннери

из фильма про Индиану Джонса.

Я с годами тоже, кажется, хорошею,

а то бы пропал, а то бы сгорел дотла,

когда бы твоя любовь на моей шее

на четыре дырочки застегнута не была.

ад

Жизнь будто бы замедленная съемка

неловкого падения на льду.

Не удержала режущая кромка:

сейчас я упаду, и встретимся в аду.

Ад для меня — последняя надежда

увидеть вновь деревья и дома.

Хотя не знаю, как туда одеться:

там будет лето вечное? зима?

Да ладно, всё равно собрать не дали

вещичек, да и взял бы я коньки,

а там — крутить чугунные педали,

чтоб тополя картонные восстали

и близкие остались мне близки.

утро

Рано утром поливальные машины

рвутся в битву, как слоны у Гавгамел.

Рано утром настоящие мужчины,

сердцем львиные, идут на опохмел.

Взоры удочками гнутся через поручень,

там навалена землистая вода.

Посмотри, какие милые чудовища

рассыпают бриллианты навсегда.

Человек, похожий на горбатый мост,

ковыляет в гору по горбатому мосту.

А горбатый мост, похожий на драконий хвост,

хлещет по воде, сверкает медью на свету.

неболезнь

Мне стыдно быть душевно-небольным,

ведь творчество душевно-небольного

истает и развеется как дым,

когда проступит голая основа.

Тогда безумец будет площадей

не голубем, а вольной стрекозою.

Тогда и нищий будет Амадей,

ликующий в воскресшем мезозое.

Чем расстелиться мне под их стопой:

листвой осенней? шубою собольей?

Как устоять мне перед их слепой

фемидой притворившейся свободой?

Мне чудилось, что можно быть смешным,

рассеянным и щуриться волшебно.

Но я рожден душевно-небольным,

а становлюсь больным, но не душевно.

6. Михаил Квадратов

Впервые участвует в нашем конкурсе. Хороший поэт, развивающий традицию прежде всего Николая Олейникова. Ну, в какой мере развивающий, а в какой имитирующий, — на ваше усмотрение.

Мефодий

Мефодий пьян, срывается домой,

Неявный бег кротов под мостовой,

Далёкий клекот бешеных грачей

Его страшит, он беден, он ничей.

И восемь кошек, семеро котят

В окошки укоризненно глядят;

И говорит почтенный господин:

«Повсюду жизнь. Мефодий не один:

Он редко жил, но жизнь себя являла:

Пружинила, срывала одеяло,

Гнала по трубкам кровь и молоко.

Беги, беги — уже недалеко».

* * *

гудят рассветы над золой

там поварёнок удалой

гоняет несъедобных тварей

а остальных берёт и варит

и из обглодышей несложных

меланхолический художник

других ваяет много лет

но не угадывает цвет

* * *

кому тут нянчиться с тобою

здесь небо борется с землёю

и посредине всей фигни

похрустывают дни твои

так фэзэушник недалёкой

среди нелепого урока

тихонько в маленьких тисках

сжимает майского жука

* * *

В отрыв от лета уходя,

Завхоз осеннего дождя

Везёт воды четыре бака,

Его служебная собака

Сидит в тележке тыловой,

Толкает дверку — из-за дверки

Летят стальные водомерки,

Скользят по зыбкой мостовой,

Переливаются, ярятся,

Пугают солнечного зайца,

А тот, в тени липучих слив,

Лежит — бесстрашен и ленив.

Ну и не без Заболоцкого понятно, со всей компашкой

* * *

в среду вечером скажут — сдуру можешь поверить

этой ночью опять умирать — заплакать

и вот из тебя убегают разные птицы и рыбы и звери

в перелески садки перекрёстки слякоть

слёзы глотают — чёрный йогурт четверг — liebe mutter

думать думать одно — холодно — как всего было мало

жизнь вернётся обратно в пятницу утром

мокрой собакой под одеяло

* * *

Горацио, герой природных драм —

нелепый мир его ломал напополам,

да призадумался — быть может, стыдно стало;

герой от радости давай вертеть забралом.

(Так рано утром из последних сил

открытый космос терпит космонавта,

его сварливых баб, его собачку в бантах —

лежит, нахохлившись, и губы закусил.)

Но тщетна радость — в середине сентября

гляди, кого влекут дебелые вакханки

в соседний лесопарк на чёрные полянки:

прощай герой. Жизнь прожита не зря.

7. Андрей Кузьмин

Понятия не имею, кто такой и откуда — и почему он тут. Тем не менее, он тут вполне по делу. Ироник, матерщинник, далеко не бездарный, местами не скучный — why not. Этакий, на мой вкус, подъемелинец, но, в отличие от Севы Емелина, ни темы, ни голоса пока не нашедший. Но, опять-таки, не знаю — может, ему 20 лет. А может, и 55…

Люди живут везде…

Люди живут везде,

Даже в глухой пизде,

Даже в глубокой жопе,

Где нет воды и не топят.

Люди живут в мухосрансках,

Вин не зная шампанских,

Ни коньяков и ни виски,

И ни бум-бум по английски.

Люди выпьют-закусят,

И море им по колено,

Жить надо очень просто,

Все остальное — пена.

Люди живут спокойно,

Не ропща и не ноя,

Люди точно деревья,

Там умирают стоя.

Можжевельник и Береза

«Можжевельник», ответь, я «Береза»

Почему не выходишь на связь?

— Оттого что зимою морозы,

А весной непролазная грязь.

Меж деревьев промерзших и голых,

У истоков застывшей реки

Притулились деревни и села,

И понуро бредут мужики.

Вниз по речке мостки да заборы,

Дистрофической худобы,

Провода, и стальные опоры,

Почерневшие с горя столбы.

Отвечай, «Можжевельник», «Березе»!

Повторяется точно в бреду.

— Я как баба, которая с возу,

Чтоб кобыле полегче, сойду.

Встану поздно. Потом к магазину.

Где-то плачет гармошка назврыд,

Время тянется здесь как резина,

И годами земля не родит.

Мой прадед дворянин…

Мой прадед дворянин

Жил очень широко,

Имел высокий чин,

А сам я ебанько,

А сам я нищеброд,

Работаю как вол,

И полон рот забот,

И я угрюм и зол.

Так в чем же тут мораль?

Так где же тут урок?

Наебанных не жаль —

Смиряйся, дурачок.

И я иду среди

Сугробов в магазин,

Не помня как чудил

Мой прадед дворянин.

Следующее стихотворение следовало бы посвятить Тинякову, но, скорее всего, этот Кузьмин о таком и не слышал

Нищий

Изнывая похотью,

Весь в парше и перхоти,

Да с руками сальными

Выйду я до паперти.

Разверну картоночку,

Набросаю мелочи,

Сяду раскорякою,

Денег дайте, сволочи!

Черному, пропахшему,

Нищему, вонючему

Ссакой да блевотиной,

Форменному чучелу.

Недовольно косится

Старая уборщица,

Вот прошла девченочка,

Отвернулась, морщится.

Ухвачу за юбочку,

Заголю ей ноженьки,

Что, не любишь, девонька,

Нищих, неухоженных?

Засмеюсь юродиво,

Ртом беззубым, гнилостным,

Дай, пизда, на хлебушек,

Хоть чуть-чуть, из милости.

Я сижу на солнышке,

Выставляю прыщики,

Согреваю хрящики,

Дайте денег нищему!

8. Дмитрий Легеза

Петербуржец, врач, один из лидеров «Питера». В конкурсе участвует впервые. Несколько лет назад я невольно (в смысле, без малейшей злости) изничтожал стихотворные подборки Легезы на страницах альманаха «Литературные кубики», просто не понимая, зачем там печатать стихи, да еще такие, да еще в таких количествах. Но и сейчас, познакомившись лично и испытывая к герою данной заметки симпатию, не могу признать его стихи стихами — какие-то они, право слово, ненастоящие. ИМХО.

Товарищ Попова

товарищ Попова

стоит начеку,

но это не повод

не выпить чайку,

врагу Джеймсубонду

по кличке «шпион»,

который в субботу

взорвал эшелон,

везущий спиртное

рабочим Тувы,

которые воют

от жажды, увы

товарищ Попова,

граната в чулке,

и палец толково

лежит на чеке

запомнится Бонду

такой файв-о-клок:

особая бомба

пробьет потолок,

и сорок самбистов

бойцов из ОМОН,

рванутся на приступ,

и сдастся шпион

покуда же повар

несет кренделя,

зажала Попова

во рту канделябр,

как нимфа Калипсо

стоит на столе,

и спрятан под гипсом

ее пистолет

7.

Позитивное

Какой сатин, какой сатин,

по двести, по пятьсот,

с ума сойти, с ума сойти

от этаких красот!

А ситчик-то, а ситчик-то —

горошки, да сердца, —

и девочка лисичкою

глядит на продавца:

— Отрежь-ка василькового

по лучшей по цене,

чтоб наши поселковые

завидовали мне,

чтоб в платьице коротеньком

я выходила в май,

ах, на коленках родинки,

гляди, да не замай.

Вы обсуждайте ситчик мой,

болтайте про сатин —

и агроном Васильчиков,

и фельдшер Константин.

10.

* * *

бессмертный человек идет по коридору,

включает в ванной свет бессмертною рукой,

и мертвая вода, насыщенная фтором,

коснувшись рук его, становится живой

вот он полощет рот, а зеркало над ванной

показывает фильм про зайку в сундуке,

про то, как в кабаках вовсю храпят Иваны —

дурак на дураке

кощеева игла, о, спящие нечутко,

придумана для вас, а правда такова:

я жив, пока жива моя зубная щетка,

пока она жива, она пока жива

9. Евгений Лесин

Московский поэт-минималист (по преимуществу) и иронист. Причем иронический сдвиг порой едва ощутим, но оттого ничуть не менее саркастичен.

Словно гостя-татарина

Вспоминает народ

Космонавта Гагарина

И его самолет.

От тоски ли, от смеха ли,

То герой, то нахал.

Он сказал: понаехали

И рукой замахал.

Все дороги неровные.

А приводят сюда.

Где луга подмосковные,

Где поля и стада.

Где француза ли, чеха ли

Ждет кумыс и мангал.

Он сказал: понаехали.

Жалко, поздно сказал.

* * *

60-е смешные.

70-е бухие.

80-е больные.

И 90-е лихие.

И 00-е силовые.

Правда, порой отменную лесинскую иронию уносит в какие-то ебеня:

Иду по ночному Тушину,

Вспоминаю сладостные моменты.

Вижу плакат: «Голосуй за Пушкина!

Памятник Пушкину в президенты!»

И стоят литературоведы,

Трясут бородами печальными.

Спрашиваю: не ждут ли беды

Россию от такого начальника?

Да что вы, товарищ, очумели?

Какие беды от арапчонка?

От «Пиковой» дамы и от «Метели»?

А у тебя взрослая девчонка?

И смотрят на бабу мою пытливо,

Подозревая, как принято сейчас, педофила.

Взрослая, говорю, просто горб растет криво.

А так ей все 90. Она еще Ленина застрелила.

Ну ладно, говорят, иди на выборы, жопа.

Голосуй и не тряси своим экскрементом.

Я и пошел, а утром гляжу: опа!

Выбрали памятник Пушкину президентом.

Первый же указ: «Голубей ловите.

Ловите от запада и до востока.

А голубя поймав, ему на голову срите.

А потом убивайте мучительно и жестоко».

Ну я и пошел ни шатко, ни валко.

Голубей отлавливать без сантиментов.

Голубей, конечно, немного жалко.

Но мы и не такое видели от президентов

Самое же удивительное — постоянные переклички с петербуржкой Ирой Дудиной

Памяти Тушинского колхозного рынка

Тушинский колхозный рынок закрыт навсегда.

Теперь здесь красивый многоэтажный паркинг.

Занимают лихие беженцы древние города,

О чем по ТВ докладывают радостные доярки.

Улица Свободы. Восточный мост.

А здесь была столовая 500-го завода.

Теперь возвышается во весь свой рост.

«Мебель России» — торговый центр для народа.

Напротив была пивная, теперь бордель-чайхана.

«Утопленником» называли пивную.

Потому что у самой воды. Ответь мне страна,

Сколько еще протянешь? Ведь я один тут кукую.

Кто бы ни пришел к нам — отворяй ворота.

Все равно они нас зарежут, как меньших братьев.

Тушинский колхозный рынок закрыт навсегда.

Трудно торговать с чертом, ничего не потратив.

10. Станислав Ливинский

Первое впечатление от не знакомого мне до сих пор поэта, будто он входит в Лито «Питер» (пусть и с иногородней пропиской),быстро проходит: он как-то ответственнее, серьезнее, экзистенциальнее:

* * *

Маленький город испуганно глянет.

Дочка-весна мерит мамино платье.

Эта хандра так внезапно нагрянет,

как дальний родственник — вечно некстати.

Чуть погостит, а потом — умотает,

крепко обняв, по случаю разлуки.

Маленький город. И раньше светает.

Господи, Боже Ты мой, близорукий.

Жучка на привязи нехотя лает,

жмурится, шельма, на первое солнце.

На ночь свернётся калачиком с краю,

так и подохнет, и так же спасётся.

Так и спасётся. Тебе ли на счастье?

Ранняя Пасха в начале апреля.

Нас разделяют на равные части.

Ходики бьют всё быстрей и быстрее.

Но обрываются на полуфразе,

жгут, пропивают огромную фору.

Лечь, говоришь, умереть восвояси.

Господи, Боже Ты мой, беспризорный.

Маленький город, и я был моложе,

делая вид, что чего-то да стою.

Если бы точка… Но точка чуть позже

станет, пустив корешок, запятою.

* * *

От майских — ни соринки, ни следа. На курьих ножках страшные бараки.

Ни мира, ни, тем более, труда. Об этом и помалкивают флаги.

Ещё был двор, колонка и вода вкуснее, чем на кухне из-под крана.

По поведенью пара, два труда, продлёнка и зашитые карманы.

Потом — осенний день и первый снег всё обнажал, припорошив детали.

И отходил очередной генсек. Я молча пересчитывал медали.

Смотрел, но всё куда-то не туда. На кумаче в очко играли черти.

Гори, гори, кремлёвская звезда, звезда любви… Звезда любви и смерти.

Всё не сбылось, как насвистела мне давным-давно усатая цыганка.

Пластмассовый солдатик на войне, убитый из игрушечного танка.

Он падает замедленно в листву, пересекая траурную ленту.

И я серпом срезаю трын-траву, и молот там кладу, где инструменты.

Известное выражение «пустячок, а приятно» к этим стихам не подходит, потому что они, разумеется, не пустячны. Но все же за рамки «приятности», по-моему, не выходят.

памяти отца

Напомни тот мотив несносной тишины.

Сухое молоко, потом — сухие слёзы.

Ещё была зима, но что-то от весны

сквозило невзначай в её нескромной позе.

Напомни тот мотив, напой его слегка.

Зима, сосновый гроб, опешивший прохожий.

Когда б ушанку сняв, ты простоял века…

Ну, всё. Надень. Пойдём. Простынешь, не дай боже.

Ещё горелый хлеб, отцовский самогон.

И он на свете том сидит, как именинник.

Я помню — брат забрал его магнитофон,

а я на память взял поломанный мобильник.

* * *

Бог на последнем этаже

печётся о моей душе.

Листая старую подшивку

моих грехов, бранит паршивку.

При свете маленькой лампадки

всё время делает закладки.

Бросает в печь черновики.

Не отвечает на звонки.

И я молчу. Я не жужжу

в тоске по мировой культуре,

и всё под окнами хожу,

как кошка по клавиатуре.

Мой Бог, почти как человек,

вздохнёт и вспомнит прошлый век,

когда выписывали черти

ему свидетельства о смерти.

Потом, когда навеселе я,

стучит крестом по батарее,

чтоб сделал музыку потише.

На сочинителей стишков

всегда глядит поверх очков

и что-то в свой блокнотик пишет.

А я рифмую, лью елей,

всю жизнь торчу на перекуре

с дырявой памятью своей

и тройкой по литературе.

11. Герман Лукомников

Московский иронист-миниатюрист, вполне во вкусе Геннадия Григорьева, изрядно такими штуками (и шутками) баловавшегося. Скажем, обращаясь к дамам, которые предпочли ему автора этих строк (что порой бывывало), он заклинал их, апеллируя к моему малому росту: «Не живите ниже Вити!» Будь у нас какая-нибудь специальная поощрительная премия, Лукомников ее вполне заслуживал бы.

Я увидел девушку своих грёз,

Подошёл и целую её взасос,

Но ей показалось, что тут что-то не так,

И она врезала мне в пятак.

* * *

при виде лис во мраке

привиделись вам раки

* * *

В стаю цапли слетаются.

В стаю цапли сплетаются.

* * *

На снегу — стая

Нас негустая…

* * *

На нас напала

Орда Сарданапала,

А на Сарданапала

Нас орда напала!

* * *

ВСЁ ПРОХОДИТ

КАК ПАРОХОДИК

* * *

Как доктор, стучу молоточком

По буквам, пробелам и точкам.

* * *

Я сегодня очень рад:

Чёрный вычертил квадрат.

* * *

Меня ломало,

Но это меняло мало.

Ломало меня немало,

Но это меня не меняло.

* * *

Я так мечтал о воздушных шарах,

Чтоб их иголочкой:

          шарах!.. шарах!..

* * *

Летняя поляна на

полотне наляпана.

* * *

Кто-то

В небо

Пальцем

Тыкал:

«Вкл» —

И «Выкл»,

«Вкл» —

И «Выкл»…

* * *

Закрой глаза — открой рот.

Ну какой же ты урод.

* * *

Казалось,

Коза — лось.

* * *

мы буковки, мы буковки,

не смотрите на нас, не смотрите!

* * *

— Ну как, Велимир?

— Да так, Казимир…

* * *

— Караул! Девятый вал! —

Но художник рисовал…

* * *

Не позволяй душе лениться

А телу позволяй лениться

Оно обязано лениться

Не позволяй ему трудиться

Душа обязана трудиться

* * *

Быть может, в языке другом

весну рифмуют с утюгом.

И поэтессам снятся сны…

да-да… об утюгах весны…

* * *

Бог — художник, Бог — поэт,

Я Его автопортрет.

* * *

Иегова,

Мне фигово.

12. Алексей Любегин

Петербургский поэт старшего поколения, с годами как-то во всех смыслах потерявшийся. Был приглашен к участию в конкурсе еще год назад, но тогда мы его не сумели найти. Нынче, найденный, оперативно откликнулся:

                              Геннадию Григорьеву

На штурвале два букета

Развевает ветерок.

Петербургскому поэту

Дорог русский матерок.

Осуждать его не смейте!

Из России налегке

Он летит в своё бессмертье

На российском матерке.

Перед ним, как будто воды,

Расступаются века,

Он стоит — дитя свободы —

У штурвала матерка.

На века он нас прославил,

Так прославил — боже мой!

Жизнь расхлёбывать оставил

Нас далёко за кормой.

                              Сентябрь 2011 года

Трогательно, конечно, но в целом как-то не очень. Да и всё остальное, увы, тоже:

Боль

Тот Витебск позабудется едва ли,

Где мне напомнил ночью снеговей

О бабушке, ночующей в подвале,

Чтобы не видеть пьяных сыновей.

Покорная — не биться в стенку лбом же! — 

Придёт в подвал и вдарится в тоску…

Она куда бездомнее, чем бомжи,

Привыкшие к ночному чердаку.

В то утро было мне не до Шагала.

Мне виделась в берёзовом дыму

Не зорька, а старушка, из подвала

Плетущаяся к дому своему.

«Скажу, что ночевала у подруги…

Чтоб дети беспокоились? Ни-ни!»

Она-то знае

Виктор Топоров

В 2011 году состоялось вручение первой поэтической премии им. Геннадия Григорьева. Тогда на страницах «Прочтения» появился «Дневник члена жюри Григорьевской премии» — заметки литературного критика Виктора Топорова на полях подборок, присылаемых на коркурс. Вторую григорьевскую мы решили представить таким же образом. Вручение премии вновь состоится 14 декабря, в день рождения Геннадия Григорьева.

* * *

Возобновляю чтение рукописей по прошлогоднему образцу. Тогда их было 39, сейчас 41. Произведена частичная ротация, появились новые имена. Вместе с тем решено, что трое лауреатов прошлого года — Всеволод Емелин, Ирина Моисеева и Анджей Иконников-Галецкий — нынешний цикл пропустят. Стихи на сей раз будем читать по алфавиту.

1. Евгений Антипов

Петербуржец. Известный, я бы даже сказал, именитый. К тому же не только поэт, но и художник. В прошлом году, как мне показалось, он не угадал с подборкой. А сейчас вижу, что нет, угадал, потому что нынешняя, увы, заметно хуже прежней. И дело не в иронии пополам с самолюбованием (хотя смесь гремучая), а в воинствующем дилетантизме (ну, и инфантилизме) текстов; этакая, не понятно, на что рассчитанная, героическая самодеятельность: здесь я стою и не могу иначе! Ну, и стой себе на здоровье.

Марсий

Во время оно (то есть миф),

где горы лес теснят,

где обитают стаи нимф,

жил Марсий, то есть я.

Я жил среди любых зверей,

в среде синиц-задир,

великий трагик сам себе

и сам себе сатир.

Кипела жизнь, в лесах у гор

терял Макар — телят,

невинность — нимфы, кто чего

тут только не терял.

Иной и жемчуг не хранит,

хватает, мол, добра —

и кто-то флейту уронил,

и кто-то подобрал.

Был не с руки и не сродни

воздушный инструмент,

но я сказал себе: сатир,

бери и дуй, амен.

И дул. И вышло хорошо,

и нарастала страсть.

Шло время. Я же перешел

в иную ипостась.

Был мир! И не было границ

предмету мастерства.

Я ликовал! Я грыз гранит!

Я бросил вызов — Вам.

Вы — олимпиец, Аполлон,

а я, в конце концов,

ваш вечный ученик. Но он

с классическим лицом

молчал на все мои «прости»,

и, соответственно,

семь шкур — педант! — семь шкур спустил.

Поскольку — столько нот.

Красавец-эталон, садист,

мой бог, он так играл!

В чем провинился я, сатир?

Я честно проиграл.

Я никого не оскорблял,

за что же он убил?

За то, что тихо и без клятв

я флейту полюбил?

…Лежала флейта. Не извне.

Проста и не груба.

Лежала флейта, да. Так нет,

поднес ее к губам.

Я не борец, я лишь сатир —

богам отдайте миф.

Да, не как все и не статист.

Но короток наш миг!

Вот жизнь и смерть. Вот потолок —

вот «можно», вот «нельзя».

……………………………………

Бессмертны: флейта,

            Аполлон

            и Марсий. То есть я.

2. Асим

Кто это? Что это? Понятия не имею. Откуда-то из «Знамени», то есть от Ольги Ермолаевой (и поддержано Николаем Голем). Но сколько лет? Откуда? Профессия? И так далее. Все неведомо.

Не бездарен — явно. Не профессионален — определенно. В настольном теннисе, когда приходишь в секцию, первым делом учат: шарик ни в коем случае не должен касаться земли. У Асима касается. Не часто, но в каждом стихотворении хотя бы раз.

Я здесь. Я голосом отрезан.

Из шума выбивая тишину,

я почерком внимательным живу.

Железо катится по рельсам.

По вдавленным, трамвайным венам,

как будто кровь, перебегает блеск.

И город полон тайны, словно лес,

ночным черчением мгновенным.

Так тяжелеет гул гортанный,

как будто целый мир гудит во рту.

Мотоциклист бросается во тьму,

как быстрый, хищный рык пантеры.

Вокруг цветов клубится почва —

родные сгустки, рыхлый чернозем,

земля лежит, как сморщенный изюм,

и, как спина, горбата кочка.

Живым деревьям не по росту,

я сам себе ровесник без лица,

грудное замыкание кольца,

меня, как звук, вбирает воздух.

Суггестивная лирика. Автор слышит какой-то внутренний шум, не всегда понимая его — или, точнее, не понимая почти никогда. Шизоидный тип сознания. Стихи не то чтобы на грани творчества душевнобольных, но, скажем так, в отчетливо ощущаемом соседстве с ним. При этом, повторяю, далеко не бездарен.

Белокостный тот череп луны,

круглый отблеск холодного солнца.

Все мы волчьим сияньем полны,

вой грудной, как младенец, проснется.

Город, как загоревшийся лес,

все бегут от огня, словно звери.

Столько тел для разбега и мест,

а я выбрал непрочное время.

Все горит, и я тоже бегу,

на ходу говорящую силу

прижимаю, как зубы, в губу,

я тяну эту жизнь, как резину.

Капли маленьких звезд надо мной,

фонари, как глазастые совы.

Остановлен простой темнотой,

ее вдавленным цветом особым.

Черным пламенем выросший куст.

Вездесущи летучие мыши,

словно крики, слетевшие с уст,

и упруги древесные мышцы.

Гулкий вой превращается в бой,

в разрушительность вспыльчивой речи,

быстрый ветер ведет за собой

и уводит в обрыв поперечный.

3. Наталья Бельченко

Киевская поэтесса, моя давняя знакомая. Удостоилась восторженной оценки от такого грозного (и совершенно сумасшедшего) судии, как поэт, переводчик и прозаик Владимир Микушевич.

А тело движется на запах,

Без фонаря к нему идет

Кто был давно и прочно заперт,

Но вдохом обнаружил вход,

Где слиплись камфора и мята

И хочется лизнуть тайком

Жестокий мускус невозврата

И затаить под языком.

Надежно голову теряя,

Ее под ложечкой прижав,

Так радостно дойти до края,

Который вместе всплеск и сплав…

И выйти из-за поворота

Растерянной, совсем другой,

Сквозь запах притяженья рода,

Совпавший с этою ходьбой.

В Коктебеле (на поэтическом фестивале) мы с Мякишевым прочитали ее книгу вслух, на пляже, трактуя каждое стихотворение как прикровенно непристойное, чуть ли не как похабное.

Упрятавшимся в лоно фонаря, —

Где твой фитиль охватываю я,

Тобой разносклоняемое пламя, —

Какого же имения желать,

Когда на свет слетелась благодать

И сумрак расступается над нами.

Так, часть — до целого и пол — до полноты

Довоплощаешь, проникая, ты,

И бегство упраздняется по мере

Прибежища, налившегося в нем,

Пока не в схватке с нашим веществом

Отравленное вещество потери.

А нежность — даже посреди огней —

Влажна и обступает тем тесней

Ковчег фонарный, что иной неведом.

Он сам себе голубка и причал,

Его, как жизнь, никто не выбирал,

И никому не увязаться следом.

Потом я рассказал Наташе про нашу забаву. «А я об этом и пишу!» — ответила она без тени улыбки, но и без тени смущения, а главное, ничуть не обидевшись.

Сильнее сильного прижались,

На нет друг дружку извели.

Но даже боль была как радость

С проточной стороны земли.

В секундный ход ресницы малой,

Во всхлип из самой глубины

Какая рыба заплывала —

Ловцы доднесь удивлены.

За рыбой медленной янтарной,

Зияющей в бродяжьих снах,

Следит ловец, и год угарный

Его удачею пропах.

Так, меж дорогой и рекою,

Впаду в земной круговорот,

Но силы притяженья стою —

Через меня она идёт.

4. Валентин Бобрецов

Валентин Бобрецов в антологии Виктора Топорова «Поздние петербуржцы»

Наш земляк; поэт замечательный; практически неизвестный вне Петербурга, да и в нашем городе — далеко не всем; участвует в конкурсе вторично. Год назад промахнулся со стихами и с жанрами; на сей раз представил лучшее — оды тридцатилетней и тридцатипятилетней давности. Оды невероятно длинные — и если Валя не станет одним из лауреатов (чего я ему искренне желаю), а значит, не получит возможность печатать свою подборку в антологии Григорьевской премии целиком, то просто ума не приложу, как ее печатать. Здесь приведу первую треть (!) одной оды, на мой вкус, самой лучшей. Она посвящена памяти поэта Матиевского — участника антологии «Поздние петербуржцы» (как, понятно, и сам Бобрецов, который его мне наследие включить туда и порекомендовал)

1984 + 1

Памяти В. Матиевского

Где нельзя сказать правды, там я молчу, но не лгу

Воспоминания Фаддея Булгарина. Отрывки из виденного, слышаннаго и испытанного в жизни.

Имевший виды (впрочем, тщетно)

на оды долгое «о да!»,

исчадье века, novecento,

нет-нет, мой вариант dada,

он пишет кровью по железу,

но пышет кровью с молоком, —

во гневе равный Ахиллесу

сердитый карла, Бибигон, —

но всё равно, куда поскачет,

беспутный (пони был без пут)…

Седок без свойств и конь без качеств

друг друга как-нибудь поймут!

Когда в стеклянном павильоне,

крутя стаканы по столу,

сойдясь на По и на Вийоне,

сходили мы на фистулу;

когда пылало ухо маком,

но не зазорно было нам,

захлёбываясь Пастернаком,

посматривать по сторонам;

когда за юностью прощалась

и дрожь негнущихся колен,

и некоторая прыщавость

нас подвигающих Камен;

когда и молоды, и наглы,

и безучастны ко благам,

мы чаяли войти в анналы,

как зверобои в балаган;

когда… ещё бы по стакану!..

Однако знаешь, борода,

не примерещилось ли спьяну

«когда», звучащее, как «да»?..

Семидесятник-своеволец,

что чёрным флагом бороды

не поступился ни на волос, —

на снимке чисто выбрит ты.

И я, ещё не выбрав между

огнём и полымем, смотрю

с непредвещающей усмешку

улыбкою — на их зарю…

Единственное наше фото,

где мы с тобой без лишних лиц,

обнявшись, как у эшафота,

и округлив глаза на блиц,

как два стрельца — стоим в обнимку,

не в объектив, куда-то над, —

глядим. И не решить по снимку,

которого из них казнят…

Один в гробу. Другой далече.

А третьего на Пряжке лечат.

Четвёртый здесь. Но слышен трёп,

что настучал на первых трёх.

— Четвёртый чист! — упёрся пятый

и косо на меня глядит.

Шестой деньгу гребёт лопатой

Седьмая, та вот-вот родит

Восьмой? но бегает, спеша,

от Божья храма к ВШ.

Девятый пьёт. Десятый бросил.

Да так, что уж не рад и сам:

как будто головою оземь

ударился, когда бросал

Одиннадцатый стал начальством

(Ничто, как в песне, тало Всем).

Двенадцатый таким несчастьем

сражён — до срока облысев.

И вопиет: — Какая мука!..

Но плачет не по волосам.

Самсон горюет, потому как

сам посягал на этот сан.

И я, тот список продолжая,

тринадцатый, коль важен счёт /…/

5. Владимир Богомяков

Доктор философских наук, 1955 г.р., живет в Тюмени. Давно сложившийся, крайне своеобразный поэт.

Русско-азиатская песня

У болота шиповник отцвёл.

Бога ждёт Заурал в Дни Собаки.

И сучару-чалдона в нирвикальпа-самадхи,

Как в кизиловый глазик.

Взгляд обратно вошёл в кизиловый глазик.

В дырочку — щурх!

Но кикиморки тут не дают.

Но шишиморки скачут-судачут.

И хлоп — ставеньки!

Травку болотную жрут.

И штоф водки.

Давай дядю Мишу!

«Дядя Миша, ты хочешь пожить?

Русский выхухоль, падел ты, дядька!»

«Эх, кикиморки, я ль не всезнающ,

Вечен, вечносвободен, пречист,

Всесовершен, всеблажен и бесформен…»

Вот и осень. Другие чалдоны вернулись.

Вот и осень. Другие чалдоны ширнулись.

За эфедрином послали

И в конопляннике голом

Сели играть в цимбергу.

На сосне колокольчик повесят.

На осине висит барабан.

И забудут, что был тот шиповник.

И забудут, что был дядя Миша.

Так живут мудрецы наобум.

Красят хною кончики пальцев.

Червячков из фольги вырезают.

И Бычище — Проклёван Бочище,

То есть дом их не так уж плох.

Ах, в нём сало, еловые доски,

Уксус, клюковица и полынь.

На полынь колдовать неохота —

Трут шафраном дряблые щёки.

Всё по Йеменской знают звезде.

В ухо вденут кольцо и — знай наших!

Ну а дядя-то Миша уехал

На Шамруд на реку и ку-ку.

А был он, словно бабай.

Носил шапочку-бормотай.

В отхожем месте не баловался.

С сороконожкой не целовался.

Поганы деньги не брал руками

И мухоморы не бил ногами.

Видел, видел вашу мохнашку

Через дырявую чашку.

Когда-то Мартин Хайдеггер прислал Татьяне Горичевой свои стихи. Та передала их мужу, Виктору Кривулину, а он — мне, чтобы я перевел. Впечатление от стихов немецкого философа-экзистенциалиста было, мягко говоря, сложное. Вот и здесь тоже.

Когда я был бригадиром тракторной бригады,

Схвачу бывало Любку за жопу,»ух, ты, лебёдушка моя«.

Раз ночью проснулся, а у ограды

Три очень толстых поют соловья.

Налил самогону, отрезал сала.

А надо мной сияет звездами Уранография Иоанна Боде.

Прекрасно, что ничего не начнётся сначала,

Когда этот мир исчезнет в воде.

Или, например, так:

12 лет назад товарищи в Париже познакомили меня с Бодрийяром.

А я пил всю ночь с двумя туристками и изо рта был жуткий перегар.

Я хлопнул виски, зажевал его ирисками. Вот тут в комнату и входит Бодрийяр.

Я стушевался, поправил галстук и неожиданно спросил его как действует Судьба.

Честно говоря, не помню что он ответил. Однако, мне в скором времени не пришла труба.

Люди умирали, уходили всё дальше и дальше и усиливалась моя с ними разделённость.

Но непостижимо в информатизированной нашей вселенной крепла всех со всеми неразлучённость.

6. Ксения Букша

Ксения пишет много, в полуавтоматическом режиме, играется как в кубики тем, что человек попроще и побездарнее непременно назвал бы приращением смысла, тогда как ей самой хоть бы хны.

на голове кло

бук в голове клу

бок не хватает

рук показать где

Бог если

свет значит

нет

А вот откуда в следующем стихотворении «колбаса»? От верблюда!

Ксения имя страшное

касательное косой.

Ксения погашенная

убитая колбасой.

Ксения пугало в виде креста,

кости в виде ручья.

Ксения, спросите, это чья?

Нет! Это не та.

Стихи милые, я бы сказал, неумело-милые, — угловатые, аляповатые, нелеповатые, но при этом милые. На любителя? Да, на любителя. Опыт мировой поэзии показывает, что такие любители на таких поэтессах и женятся. А дальше уж бывает очень по-разному.

*

Я карандаш с резинкой на конце:

напишешь слово два сотрёшь напишешь три

какой конец стирается быстрее

я карандаш с бумажкой на носу

сотрёшь напишешь скомкаешь сгоришь

*

Меня водило по небе

Потом приблизило к себе

Потом отставило долой

Потом отправило домой

*

Запрут, отравят кровь, плоть ядом пропитают,

Заставят говорить, отпустят умирать.

Удрать? Но мир суров. Нет мест, где не пытают.

В степь, в скит, на Бейкер-стрит, на гору Арарат?

Любых полков герой, любых границ овчар

Готов тебя загрызть по первому приказу.

Спасают нас порой, дают нам промолчать

Не милость их — корысть, их бизнес, трезвый разум.

(Ведь наша роль — без слов)

7. Максим Грановский

Рекомендация Алексея Ахматова, так что, по-видимому, питерский. Складное виршеплетство. К поэзии отношения, увы, не имеет.

Офтальмология

Ты говорила мне шутя,

Что я, как Лорка.

О, близорукая моя!

Ты дальнозорка!

Тебе все грезилась семья,

А мне разлука.

Как дальнозоркая моя,

Ты близорука!

Другим стекляшки — полынья.

Мне — прорубь духа!

При зорком чтении меня

Ты близорука!

Ты на мужчин, да и на свет

Глядишь, как Зорге!

О, ближний, мой тебе совет:

Будь дальнозорким!

* * *

Автобус с грустными глазами,

Куда спешишь?

Ты отчего взмахнув крылами,

Не улетишь,

Из непролазной паутины,

Как стрекоза,

Стуча деталями стальными,

Раскрыв глаза?

Пусть пассажиры видят небо

В медузах туч,

Пусть невзначай ударит слева

Закатный луч,

На Моховой или Шпалерной,

Средь куполов,

Ты их высаживай трехдверно

В цветы домов,

К своим привязанностям, кухням,

Тревожным снам,

К любимым так прорваться трудно

Из пробок нам,

Пускай в фантазиях, хотя бы,

Перелетим,

Через бугры, через ухабы,

В туман и дым,

Где ветер сплелся с адресами…

Прости. Прости,

Улитка с грустными глазами,

Нам по пути!

8. Амирам Григоров

Московский поэт. В конкурсе участвует во второй раз. Пламенный публицист в ЖЖ и чистый лирик в стихах. Вот редкое исключение из правила:

Вот-вот прикроют русские бистро

Вот-вот прикроют русские бистро,

Свернут все тенты, спрячут всё квасное,

И голый сквер запахнет так острО

Всеобщим возвращеньем к перегною,

Я помню эту осень в двух веках,

До тополей, на переулке Тёплом,

До патины на бронзовых руках

Калинина, до ржавчины на стёклах,

Ещё до всех погромов в новостях,

До красных луж узбецкого портвейна,

И мусора́, заливисто свистя,

Сгоняли нас с брусчатки мавзолейной,

Ещё цвели невзрачные кусты,

И гром рычал, субботний день венчая,

У водосточных рукавов пустых

Раскачивались пальцы иван-чая,

Москва скрывалась плёнками дождя,

И, сквозь туман, не говоря ни слова,

Ты мне рукой махала, уходя

По переходу площади Свердлова.

Вот, возможно, лучшее стихотворение, которое несколько портит лишь неуместное здесь слово «альков»:

В год девяносто забытый, с печалью внутри,

Девичье поле темнело во все фонари,

Голые бабы с реклам завлекали в альков

Редких прохожих, застрявших у первых ларьков.

Провинциальный, усатый и тощий, как чёрт,

Я всё глядел, как пространство над полем течёт,

Думал — кончается вечер, а мы настаём

И закругляется город за монастырём.

Я в девяносто печальном, в начале начал

Дев бескорыстных на девичьем поле встречал,

Там, где искрящий троллейбус аптекой пропах

Словно сквозняк в пожилых деревянных домах

Там, где дымил пивзавод, и в осеннюю грязь

Племя поддатых студентов влетало, смеясь,

И, словно письма к себе, завершив променад

Стая московских старух возвращалась назад

Может, однажды, увидеть тебя захотев,

Я перейду это поле непуганных дев,

Прямо у парка, где тросы свистят тетивой,

Словно покинувший землю, червяк дождевой

А вот самое типично-хорошее:

На улице Щорса

На улице Щорса, средь ветхих кирпичных строений

Вьюны пожелтели, опали метёлки сирени

И на солнцепёке, где прежде сушились перины

Как пыль, накопился докучливый пух тополиный.

Над улицей Щорса проносится ветер, который

Шатает деревья, дерёт разноцветные шторы,

И, как самоварные дула, свистят водостоки

И пахнет пустыней, как это всегда на Востоке.

На улице Щорса, во дворике, в тесном квадрате

Нам столько отпущено времени, что не потратить,

Хоть пой, хоть гуляй, хоть сиди и гляди, как протяжно

Дымок самолёта проходит разрезом портняжным

На улице Щорса, спокойно, не щурясь, как змеи,

Мы смотрим на солнце, и нас беспокоить не смеют.

Участок вселенной, который обжит и намолен,

Для нас неподвижен, как тень, что упала на море.

Над улицей некой, любое названье не важно,

Качается небо, висит самолётик бумажный,

И под облаками его, как соломину, вертит,

Он помнит дорогу, но только не помнит о смерти.

9. Иван Давыдов

Московский поэт, участвует в нашем конкурсе вторично. В прошлогодней подборке явно переборщил с публицистической поэзией и, естественно, сатирой. В нынешней представлена по преимуществу суггестивная лирика, хотя размышляет, чувствует и страдает здесь, разумеется, Гомо Политикус. Особенность поэтики И. Д. — ориентация на европейские образцы, но не верлибровые, а рифмованные. На слух и на глаз это может показаться подражанием Бродскому (оммаж которому есть в самой подборке), однако генезис стихов здесь принципиально другой: какой-нибудь Тед Хьюз пополам с Филипом Ларкиным и некою примесью Дугласа Данна

За пригоршню долларов

Стрелять от бедра, говорить сквозь зубы,

Не выпускать изо рта вонючую сигариллу,

На стороне добра, конечно, но чтобы,

Враг, во-первых, собою напоминал гориллу,

И, во-вторых, добро было зла позлее,

Чтобы такое добро, из которого точно не слепишь культа.

Ощущать ладонью, как рвутся на волю, зрея,

Зерна смерти, укрытые в недрах кольта.

Стихи для выдуманных женщин

1. Памяти Нормы Джин Бейкер

Джентльмены предпочитают блондинок.

Некоторые — предварительно их разделав,

В соответствии с правилами компьютерных игр-бродилок,

То есть, стрелялок, конкретнее — тех разделов,

Где врага нужно долго тыкать бензопилой,

Уворачиваясь от струй рисованной крови.

В душу к ним заглядывает бездна порой

И никто, к сожаленью, кроме.

Согласно учению Дарвина эти джентльмены

Должны уже быть давно не у дел, однако,

Дев достаточно, и девы достаточно жертвенны,

Чтобы лечь под маньяка и даже под нож маньяка.

А я вот предпочитаю игры, которые поспокойней,

Где надо вовремя корму засыпать свиньям,

Где солнце сияет над колокольней,

И небо всегда остается синим.

А ведь мы могли бы вместе на этой ферме

Жить, надевши джинсы, рубахи в клетку,

По утрам ты пекла бы печенье в форме

Сердечек, меня целовала крепко,

А по вечерам звала бы: «Милый, живее,

По телевизору скоро начнется Камеди

Клаб!» Знаешь, я иногда жалею,

Что ты предпочла извращенца Кеннеди.

10. Евгения Доброва

Доброва прислала стихи на предварительный конкурс самотеком. И неожиданно они понравились всем членам жюри. Благодаря чему поэтесса попала в основной конкурс и чуть ли не стала теневой его фавориткой (ведь мы все пятеро уже высказались за нее). За последние полгода издала сборник и получила одну из относительно малых литературных премий (не помню, какую). Стихи и «на второй взгляд» обаятельны, но, пожалуй, все же не более того.

Грохольский переулок

На брандмауэр соседнего дома нацепили рекламу колготок.

Наши со счетом ноль — два проиграли княжеству Лихтенштейн.

Дожили, мама. Я вышла из дома под вечер — была суббота —

обедать с русским поэтом Петровым, влюбленным в еврейскую даму Шейн.

Я вышла из дома и шла по Грохольскому переулку,

любезно расчищенному таджиками, которым платят американцы.

Кохиноры сосулек точило опасно и гулко

огромное лезвие в небе, оскверненном «Люфтганзой».

И мне улыбалась, а может, кривилась, домовая арка.

Таджики бросали лопатами снег под огромные древние ели.

Их держат янки, купившие несколько га у дирекции старого парка,

основанного Петром в аптекарских целях.

Файв-о-клок в ресторане у парка — это заведено годами, —

в час, когда солнце сажает на кол флагшток префектуры.

Ростбиф — дрянь, но традиции требуют дани

серебром, пушниной, пенькой, а лучше, кхе-кхе, натурой.

Парк оцеплен с утра. Именитые гости в восторге от новых оранжерей.

Это пальмы графьев Разумовских, на этой скамейке сиживал Пушкин.

Эту пайн-три — внимание, плиз! — посадил сюда Питер де Грейт.

Тойлет слева. Вон там, на углу, продают безделушки.

Каппучино? американо? Спасибо, не надо.

Мясо — дрянь, но нельзя нарушить традиций.

Показалась в просвете аллеи делегация нью-Фердинанда,

а за старой петровской сосной притаился убийца.

2005

Симпатичное стихотворение в стиле фьюжн, не правда ли? Но все же никакой фьюжн не оправдает мяса на файв-о-клок. Да и никакого кофе, честно говоря, тоже.

Девочка с курицей

Девочка с курицей ходит гулять после двух.

Курица трепана, мучена — в чем только дух?

Девочка с курицей в нашем подъезде живет.

Рыжая девочка, волосы цветом, как йод.

Стоит ей только в дверях показаться, и тут

дети бросают свои самокаты и скейты, бегут:

— Дай посмотреть, подержать, поводить, где трава!

Нитка за ножку привязана, тянется метра на два.

Медленно дом свою тень на лопатки кладет.

Рыжая девочка томно беседу ведет.

Слов не услышать, но ясно, все ясно и так:

в нашем дворе появился разменный пятак.

Девочка, кто же тебе эту птицу живую принес?

Бабушка? Мама? Сестра? Даррелл? Брем? Дед Мороз?

Помню ее немигающий ягодный глаз.

Ходит, словно в рапиде, — битая, видно, не раз.

Ни червяков не клюет, ни прочую мошкару.

Думает: сдохну, к чертям, я в такую жару.

Ни одной лужицы нет во дворе, ни ручейка.

Бестолочь за ногу дергает, и не слегка.

— Аня, обедать! — мама с балкона кричит, и весь разговор.

Девочка дергает нитку. Как труп, волочит через двор,

но, спохватившись, игрушку под мышку сует.

— Клюнет! — мальчишки кричат, но курица не клюет.

Курица думает: как бы из Аниных рук —

и на картину, что накалякал Бурлюк…

Август кончается, вот уже в школу пора,

да и дворовая всем надоела игра.

Солнце проело в газоне янтарную плешь.

Осенью мама не скажет тебе, что ты ешь.

2008

Невольный оммаж будущему лауреату «Русской премии» (второе место за 2011 г.) Борису Херсонскому. К сожалению, столь же псевдоглубокомысленно, алогично и коряво, как у старого одесского шарлатана. Впрочем, этот досадный провал — чуть ли не единственный на всю подборку. Многовато также пишет верлибром, а ей это не идет. Поэтические переклички с Ириной Евсой

11. Ира Дудина

Наша землячка, по убеждению многих, включая меня самого, Наташа Романова-лайт. Впрочем, Ира предпринимает попытки из этого имиджа выйти главным образом за счет политизированности собственной лирики. У нее, как завистливо, но тонко подметила Юля Беломлинская, «зачесался Холокост». Причем зачесался с самой сексуально-притягательной исламской стороны — и стихотворение «Америка», например, вполне себе тянет на «разжигание». Приведу поэтому куда более невинное:

Гагарин

О чём мечтаешь, американец,

О чём мечтаешь, француз?

Попасть на обложку в глянец?

Стать как Уиллис Брюс?

Стать мировой тучностью

Примерно как Рокфеллер?

Иметь самолёт прислужницей

И с брюликами пропеллер?

Залезть в нефтебанки деньжищи сосать-

Об этом должен юнец мечтать?

О чём мечтали советские

Парни рабочие и колхозные?

Они мечтали о светлом.

Они мечтали о космосе.

О чём мечтали парни

В хрущовках уютных, приветливых?

Кумиром их был Гагарин.

Мечтой их была ракета.

Наступило продажности время.

Зло победило добро.

Деньгосчиталок племя

На земли России пришло.

Юноши, девы российские

Пялятся в дьявольский ящик.

Мечты капитала крысиные

В них преклоненье взращивают.

Ползать на брюхе пред долларом,

На форексе разбогатеть,

Кушать жиры в Макдональде,

Дядю в постели иметь,

Джинсами яйца замучить,

Кровь отравить кока-колой

Микки Маус научит

В своей глобалистской школе.

Юноша с детских лет

Дрочить должен жадности хавку.

Но юноша, мудрый, как дед,

Плюёт на всемирную лавку.

Он будет плохо одет,

Никогда не купит феррари.

Учёбе отдаст юный цвет.

Но будет летать как Гагарин.

У него не будет коттеджа,

Жить будет он в общаге.

Но у него есть надежда-

В космос лететь как Гагарин.

Его не полюбят девки,

Курилки, чьи кости кошмарны.

Наш юноша в космос метит,

Он хочет летать как Гагарин.

Пусть продадут Байконуры,

Ошибки внесут в ГЛАНАСы,

Пусть винтики вынут из Витязей,

Чтоб падали наземь асы.

Всех не укокошить.

Изыдут товарные твари.

Растут те, кто верят в космос.

Кто будет летать, как Гагарин.

На Волошинском фестивале в разгар чтения Дудиной с возмущенным воплем: «Это не поэзия» выбежала из зала главная волошинская лауреатка Мария Ватутина. Простим, однако, несчастной сочинительнице утомительно-бездарных и нараспев, под Ахмадулину, читаемых виршей. Как прощает ей (и ей подобным) и сама Ира Дудина:

(на обвинение Емелина в разжигании)

Мой черножопый кот кидает зигу.

Как увидит меня,

так бросает в приветствии лапку.

Мой кот, русский зооафриканец,

наверное, хочет в застенках сгинуть.

Он явно тайный фашист,

хотя прикидывается чёрной тапкой.

Я коту тоже кидаю зигу.

Вскидываю длинную руку в приветствии элегантном.

А кот в ответ удовлетворённо скручивается фигой.

Вот так мы фашиствуем на диване пикантном.

Я ему говорю:

«Ох ты чёрная харя!

Опять ты всё пожрал и всё погадил!

Не умеешь ты жить среди арийской расы!

Не место тебе в русском городе Петрограде!

Надо жить тебе на родине, на помойке у трассы».

Но раз, котик, ты умеешь кидать зигу,

Тебе многое может проститься.

Главное, в зиге не распускать когти мигом,

А то на твою коварную зигу

может кусок мяса мого подцепиться!

А главное, нам с тобой нехороший тупой люди

Могут пришить дело о разжигании и даже фашизме!!

Хотя ни я, ни ты- мы ничего такого не делали.

Я пела о своей гибнущей отчизне,

А ты немного лизал себе, будучи слегка в онанизме…

Но нас, милый кот,

Хули засунешь в тюрьму.

Мы, хоть и арийцы,

но обхитрим любого жидопиндоса.

Мы им скажем: «Мяу, куку и муму,

идите нах, всем приветик и досвидосы!».

12. Ирина Евса

Евсу порекомендовал я (на слух, на глазок) — и промахнулся. Или, вернее, порекомендовал на свою голову, потому что Евса, скорее всего, сильно, чересчур сильно понравится моим коллегам по жюри: уж больно мастеровитые (причем в хорошем смысле) у нее стихи:

* * *

С. Кековой

Там, где недавно толпы топали,

лишь светофор мигает плоско.

Снег принимает форму тополя,

машины, хлебного киоска.

Неужто, высь открыла клапаны

затем, чтоб двигаясь к ограде,

проваливался всеми лапами

пес на вечернем променаде?

Снег принимает форму здания

в кариатидах, слухах, сплетнях,

где длится тайное свидание

любовников сорокалетних.

Один из них часы нашаривает,

тревожно вслушиваясь в то, как

вторые под ребром пошаливают,

слегка опережая в сроках…

Снег принимает форму города,

в котором спит под нежной стружкой

бомж, подыхающий от голода,

но жажду утоливший жужкой.

А белое растет и множится,

создав, разглаживает складку.

В ночи посверкивают ножницы,

за прядкой состригая прядку,

как будто, — беженцев не мучая

допросом, врат не замыкая, —

цирюльня трудится плавучая

за кучевыми облаками.

И те, что вычтены, обижены,

чьи обезличены приметы, —

теперь, как рекруты, острижены

и в чистое переодеты.

* * *

Не хнычь, хлебай свой суп. Висит на волоске

зима. Чумазый март скатился по перилам

и мускулы напряг в решительном броске,

опасном, как тоска японцев по Курилам.

И капает с ветвей небесный карвалол,

в хозяйских погребах подтоплены соленья.

Но утро верещит парламентом ворон,

которому плевать на беды населенья.

Многоэтажный монстр из-под набрякших век

взирает, сон стряхнув, но выспавшись едва ли,

вмещая больше душ, чем полагает жэк:

на чердаке — бомжей, крысиный полк — в подвале.

А тут еще и ты, наркокурьер хандры,

роняющий слезу в рассольник раскаленный.

…Что, ежели на свет — всяк из своей дыры —

мы выползти решим расхлябанной колонной,

растя, как на дрожжах, терзая гулом слух,

насытившись брехней верховного паяца, —

поскольку (как сказал один мятежный дух)

живущему в аду чего еще бояться?

Южный вокзал

Апрель прилежно землю вспахивает,

проветривая глубину.

И площадь голубями вспархивает

в брезгливую голубизну,

где шумно плещется, полощется…

А ты болтаешься, вольна,

как бестолковая помощница,

что от работ отстранена.

За корм, проклюнувшийся в сурике,

ведя локальные бои,

до сумерек на бойком суржике

трещат у клумбы воробьи.

…С шестой платформы тянет ворванью,

ознобом сырости ночной.

Приходит пригородный вовремя.

Опаздывает скоростной,

в котором некто едет, мучится,

читает скверный детектив,

пирожным потчует попутчицу,

свободу снедью оплатив,

чтоб, не вникая в бормотание,

в окне нашарить точку ту,

где ты, утратив очертания,

стоишь с цигарочкой во рту.

Вы только посмотрите — и полюбуйтесь! Какое мастерство! Какое ритмическое разнообразие! Да и лексическое, кстати, тоже. Беда одна: поэзия в этих ладных виршах не ночевала. Не потому что они плохи пер тутто, а потому что поэтесса ничего не чувствует и ей, к тому же, категорически нечего поведать человечеству. На мой взгляд, разумеется. Исключительно на мой взгляд. Останусь наверняка в меньшинстве.

Виктор Топоров

В декабре минувшего года в нашем уютном городе произошли два события колоссальной духовной значимости (СКДЗ). Без сомнения можно утверждать, что подобного в масштабе Петербурга прежде не случалось.

Первое заключается в том, что Бедная Девушка (БД) Юля Беломлинская, идя ночью по Конюшенной улице в сторону круглосуточного Дома военной книги, неожиданно встретила меня, как раз из оного вышедшего. Наученная за годы, проведённые на чужбине, быть готовой ко всему, БД была облачена в пальто, напоминающее покроем дорогую офицерскую шинель, высокие чёрные сапоги и каракулевую папаху с кокардой. Поверх папахи подобием башлыка был повязан шикарный цветастый платок. За прямострунной спиной у Юли ненавязчиво болтался солдатский вещмешок от кутюр. На левом плече зависла изящная кожаная сумка, подобная полевому командирскому планшету, а в согнутой в локте деснице был зажат огненный факел (ОФ), коим отважная ночная путешественница, как бы играючи, и освещала свой извивистый путь, а заодно питерскую поэтическую вольницу.

Как только подрагивающее пламя высветило мою озябшую, погружённую в воздушный омут вдохновения физиономию, Юля, ничтоже сумняшеся, со свойственной только ей грацией, протянула ОФ мне. Я трепетно-осторожно взялся за древко — и БД с обворожительностью, не допускающей возражений даже на уровне шальной мысли, поздравила меня со вступлением в должность «заводилы»: ведущего вот этой вот самой поэтической рубрики в «Прочтении». Не растерявшись, я искренне поблагодарил знаменитую писательницу и гордо воздел, не побоюсь этого слова — встремил ОФ в мрачные, цвета цыганской жжёной карамели, осклизлые небеса. Несмотря на подтянутость, высокие каблучки и папаху, добавляющую к и без того высокому Юлиному росточку ещё пару-тройку дюймов, я в своём естественном раскладе всё ж малость покрупнее буду. Круг света выдернул из зловещей темени скрюченные дерева, застывшую болотину улицы, раскопанную до кембрийской глины, перемешанной с грязноватым снежком, величественные стены ошарашенных доходных домов по обе стороны бульвара. А потом — отражённый карамельным зерцалом небосвода, осветил, почитай, весь Петербург (в масштабах генерального градостроительного плана конца ХIХ века).

И как-то не сговариваясь, не перемигиваясь, не обмениваясь из-под полы тайными знаками глухонемых, мы с Юлией синхронно подумали об одном — название рубрики нужно менять. И незамедлительно это сделали, ибо не одним годом живы мы, и не одним столетием — Санкт-Петербург, и не одной эпохой — великая страшно-сказочная страна Россия.

Второе СКДЗ — несоизмеримо большего исторического масштаба — произошло в увешанной художествами галерее «Эрарта» декабря 14 числа, в шесть часов пополудни. То была первая, безоговорочно грандиозная церемония вручения Григорьевской поэтической премии, созданной наследниками и друзьями Геннадия Анатольевича, к коим имею честь принадлежать и я. Притом — к обеим категориям разом, ибо почитаю Гешу своим ближайшим товарищем и другом, а он себя считал моим поэтическим учителем. И, стало быть, — я и есмь натуральный наследник по прямой (творческой) линии.

Гордые имена первых лауреатов премии, как позывные первых космонавтов, известны уже даже читающим по губам поэтическим подмастерьям, но не грех поздравить этих достойных людей ещё не раз. Чем мы впоследствии — если будем живы (ЕБЖ), а звёзды благосклонны — с пристрастием и займёмся.

А сейчас, в свете ОФ, пунцовыми сполохами плящущего по компьютерному столу и стенам Норы, самое время поговорить о виновнике поэтического торжества. О — Григорьеве, о — Геше! Ибо фамилия-то теперь у всех на слуху, а о её реальном носителе — как это частенько бывает — знают не все, не всё и — ох как далеко, не везде. Сей же миг мы (я и ОФ) исправим это досадное упущение.

14 декабря в день восстания декабристов Геннадию Григорьву исполнилось бы 60 лет, но, увы, он двинулся вслед за солнцем тремя с половиной годами раньше — 13 марта 2007-го. Впрочем, в этом году мог — останься Григорьев с нами — быть и не юбилей, ибо доподлинно не известно, в 1949-м или 1950 году он появился на свет. Этого не знает и старший сын Анатолий. В биографии любого настоящего поэта встречаются «белые пятна», а Геша умудрился внести интригу даже в такую банальную вещь, как паспортная анкета.

Григорьев плодотворно сотрудничал с различными литературными изданиями. Много и красочно писал для детей. Был автором и соавтором (с Николаем Голем и Сергеем Носовым) более 200 радиопьес на «Радио России» («Профессор Пятитомов и академик Синицын», «Литературные фанты», «Волшебный компьютер»). О приключениях Пятитомова и Синицына он рассказывал вместе с Голем еще и в журнале «Костер». Голь доныне продолжает этот научно-увлекательный эпос, уже много лет в одиночку.

Григорьев написал блестящие поэмы «День „Зенита“» и «Доска». В обеих поэмах, как и в жизни Геши, множество загадок. «Доска» вышла с занимающими большую половину книги комментариями писателя Сергея Носова и обрела название «Доска, или Прогулки по Сенной». В 2009 году на CD была выпущена аудиоверсия поэмы «День «Зенита» в исполнении Виктора Сухорукова и самого автора, снабжённая буклетом с текстом, тоже прокомментированным.

Ещё Григорьев выпустил сборник «Алиби», публиковался в газетах и, выступал на поэтических площадках, радио, ТВ и т.д.

Щедро наделённый поэтическим талантом — в творчестве, да и в жизни, Гешка был хитрован: мастер розыгрыша, незлой шалости, весёлой литературной каверзы. Уникальное владение анаграмматикой (например: Виктор Степанович Черномырдин — ПРОСМЕРДИТ ВЕТЧИНА РЫНОЧНИКОВ или ТРАГИЧЕН ЛИ ГЕНИЙ? ВЕРЬ В ОГОНЬ АДА! — Геннадий Анатольевич Григорьев) + настоящая страсть к игре (а для него не только слова, но и вся жизнь была ИГРА) сподвигли Гешу проводить сеансы предсказания судьбы на основе анаграммирования имени. За символические деньги (так, чтобы хватало на коньяк и презенты прекрасным дамам) на рубеже 80-х — 90-х Григорьев выступал в роли мага. Концертировал, и успешно!

Как и многие ныне действующие (действительные!) петербургские литераторы, в ранней юности Геша посещал литературный клуб «Дерзание» в Ленинградском дворце пионеров, хотя и непродолжительно. С Ниной Князевой, «дерзайским» преподом, он поругался — на основе слов, а точнее СЛОВА.

(В начале 80-х, когда мы с ним познакомились, он так и называл себя — ЧЕЛОВЕК СЛОВА.)

Со второго курса филологического факультета Ленинградского университета его выперли, но не за «поругался», а «за неуспеваемость, связанную с прогулами, хроническими хвостами и нежеланием учиться». Позже отчислили его и из Литинститута — уже с первого курса, думается, по аналогичной причине.

Кроме истинных почитателей у Григорьева были и не менее искренние завистники/ненавистники (подлинный талант редко остаётся незамеченным!), которые с удовольствием отчислили бы его из Союза писателей и вычеркнули из литературной действительности. Он платил этим персонажам взаимностью — как-то явился на собрание СП в противогазе: дескать, тут же дышать нечем! Девятая секция, объединившая по-настоящему интересных питерских прозаиков и поэтов — людей, с которыми Григорьеву не в падлу было дышать одним воздухом, — образовалась внутри Союза позже, превратившегося в окололитературном фольклоре то ли в анекдот, то ли в легенду, как посмотреть.

Виктор Топоров пишет: «Геннадий Григорьев был, бесспорно, лучшим поэтом своего поколения. Геннадий Григорьев на рубеже 80—90-х прошлого века был самым популярным поэтом нашего города. Геннадий Григорьев был единственным (наряду и наравне с Глебом Горбовским) поэтом, творчество которого в равной мере привлекало и искушенных знатоков, и широкую публику. Геннадий Григорьев был королем питерских поэтических подмостков, пока существовали сами подмостки. Наконец, Геннадий Григорьев, поэт-традиционалист, был автором нескольких шедевров любовной, философской и гражданственной лирики, место которым — в самой краткой и самой взыскательной по отбору антологии отечественной поэзии».

Вот, пожалуйста, несколько Гешиных шедевров, частично вошедших в изданную уже после смерти и молниеносно разошедшуюся трехтысячным тиражом книгу «Выдержка».

Культурный слой

«День „Зенита“»

Стихи Григорьева на сайте ЛИТО «ПИИТЕР»

Григорьев и о Григорьеве в ЖЖ

Дворцовый мост

На Пушкином воспетые места

(а также современными поэтами)

мальчишка ссыт с Дворцового моста!

И я его приветствую поэтому.

Ссы, мальчик мой! В том смысле, что — не ссы!

И не боись ни Пушкина, ни Пущина!

Оттикали последние часы

Эпохи, что была для них отпущена.

Теперь твой час. Твой ход. Твоя струя

Сегодня грязный город окропила.

Глянь — к ангелу приставили стропила,

А ангел возопил: а на хуя?!

Пусть постовые сдохнут на посту!

Ты сам поймешь — зачем, куда и кто ты.

Пусть по мосту, по мосту, по мосту

Летят сегодня мерсы и тайоты.

Но пусть струя, как луч, рассеет тьму!

Мы ж не напрасно время торопили!

Пойдет во благо граду моему

Сеанс такой уринотерапии!

Струя над миром выгнулась дугой!

А под мостом играют волны, пенясь!

Одной рукой придерживая пенис,

Ты обнимаешь девочку другой.

…………………………………

…………………………………

Кто говорит, что нет на нем креста

Ссы, мальчик мой, с Дворцового моста!

Висельник

Жизнь его, должно быть, доконала.

В Петербурге, ночью, в ноябре,

Близ аптеки, около канала

Человек висел на фонаре.

Очевидно, парень был поэтом.

Пел, покуда не накрыла сеть.

А зачем иначе в месте этом

Вдруг ему приспичило висеть?

Сам себя поэт повесил? Или

Кто-то из приятелей помог?

Думаю, что все же подсадили,

Ибо столб достаточно высок.

Проиграв в неравном поединке

Он рванулся в петлю головой.

Высоко качаются ботинки,

Словно он шагает над землей.

У него — ни родины, ни веры.

У него — ни правды, ни любви.

Не спешите, милиционеры,

Вынимать поэта из петли.

Для него закончилась дорога

Жесткою петлей под кадыком.

Пусть он повисит еще немного,

Он вас не заденет каблуком.

Коса

Слово хочет звенеть на лету.

На бумаге беспомощно слово.

Дай я косу твою расплету,

А потом заплету ее снова.

Где-то рядом грохочет шоссе,

И клубится туман над заливом.

Я к твоей прикасаюсь косе,

К перекатам ее, переливам.

Эти волосы пальцы мне жгут!

И грозят неминучей бедою

Три гадюки, свернувшихся в жгут,

Три ручья с ядовитой водою.

Так зачем я опять и опять

Возвращаюсь к пустому вопросу:

Расплетать или не расплетать?

Я хочу расплести твою косу!

Я тебе все измены прощу,

в грязном омуте мы не потонем…

Дай я косу твою распущу,

А потом расплещу по ладоням.

Отвальная

Прощай, красавица! И — без эмоций!

Не будет слез, уж ты не обессудь…

Я разложил листы старинных лоций,

Где высвечен в ночи Балтийский Путь!

Чтоб быть героем твоего романа

Мне веры и любви недостает.

Ты и сегодня до того румяна,

Что никакая пудра не спасет.

Прощай, оторва! Кончились смотрины.

Я покидаю этот вшивый порт

В сопровожденьи желтой субмарины.

И мне иной не надобен экскорт.

И вслед за мною посланные смерчи

Не поколеблят легкую ладью.

Немытая моя, арриведерчи!

Перевести? Пожалуста — адью!

Поставим точку в этой пошлой драме…

Отдать швартовы! Всем налить вина!

А если нас в пути сомнет цунами,

То грош нам, значит, красная цена.

Охота на лося

В альбом Владимиру Рекшану

И все-таки, мой друг, нужна душа нам!

А чтоб она не зачерствела вся,

Мы на охоту собрались с Рекшаном.

Решили взять матерого лося!

Кто — на футбол, кто — в карты, кто — по бабам,

А кто-то просто превратился в пьянь…

А наш уазик прыгал по ухабам,

Родную будоража глухомань.

Здесь не шустрит рука охотнадзора,

Здесь до конца не истребили дичь.

Леса стояли. Не хватало взора,

чтоб их окинуть взором и постичь

Что? Не убий? Заткнись, святой угодник!

Пускай охота сводит нас с ума!

Живет в любом писателе охотник:

Тургенев, Чехов, Фет, Толстой, Дюма,

Некрасов, Байрон… Это ль не примеры

Для подражанья? Так что не блажи!

Да разве мы с Рекшаном браконьеры?

Писатели! Охотники! Мужи!

Мы добрались. Село. За крайней хатой

Дремучий лес. И где-то там, в снегу,

Устроив лежку, кайфовал сохатый.

И — тишина. Ни звука. Ни гу-гу.

Что говорить о подвигах, о славе?

Отговорили, мать твою ети!

Настало время приступить к облаве,

Чтоб с двух сторон зверюгу обойти.

Мы ощущали смутную тревогу,

Но шли вперед, проламывая наст.

Дул ветер в морды. Ну, и слава Богу —

Так лось ноздрями не почует нас.

Мы шли вперед. Стволы — наизготовке.

Здесь оплошаешь — наломаешь дров.

— «Готовься!» — я махнул рукою Вовке,

и он махнул мне — мол, всегда готов.

Я ждал, что — мне, но повезло — Рекшану.

Вдруг перед ним, кустарники круша,

Матерый лось ворвался на поляну.

И моментально выстрелил Рекшан!

Был ранен лось. Сочилась кровью рана

В его боку. Но опустив рога,

Лось грозно надвигался на Рекшана,

Почуяв в нем смертельного врага.

Я заорал: — «Стреляй, стреляй же, Вовка!»

Лось надвигался, излучая злость.

Володя вскинул ствол, но бескурковка

Дала осечку. Надвигался лось!

Я бросился к Рекшану на подмогу

И вдруг увидел, как — о Боже мой! —

Рогами зацепив Володьке ногу,

Лось вновь тряхнул огромной головой!

В лесу рев зверя раздавался гулко.

И я подумал: — Все. Володька влип…

Не подведи меня, родная «тулка»,

Двустволочка, двенадцатый калибр…

Иначе что скажу Ирине? Людям —

Писателям? Черт бы их всех побрал!

Я просто Бога попросил о чуде

И выстрелил. Лось рухнул. Наповал!

Рекшан, ты помнишь про минуты эти,

И не болит ли у тебя нога?

Я иногда часами в кабинете

Смотрю на двухметровые рога…

Чужая Классика

Л. Толстой. «Анна Каренина»

* * *

Ах, какие были балы!

Ах, куда нас страсть завела!

Твои руки были белы,

И красивой любовь была!

Ночь плыла над персидским ковром,

И тела согревал камин.

Это все — для двоих, вдвоем…

А теперь я один… Один!

Твои губы были полны

Неизведанного тепла…

Я не вижу своей вины,

Что сгорела любовь — дотла.

* * *

Были мы счастливыми и юными,

Жили беззаботно и красиво…

Так зачем колесами чугунными

Товарняк грохочет торопливо?

В общем-то история банальная…

Катятся тяжелые вагоны.

Медленно вдоль здания вокзального

Ты сейчас проходишь по перрону.

У тебя еще походка — гордая,

Только веет от нее печалью.

Ты сейчас свое страданье горькое

От людей скрываешь под вуалью.

А вокруг кривляются уродливо

Чьи-то перекошенные лица.

Сколько в этом мире злого, подлого!

В нем уже любовь не возродиться…

Ты была и нежной и доверчивой,

всей душой любила и страдала.

Но как будто куклой гуттаперчевой

Жизнь с тобою в куклы поиграла.

Не случится ничего хорошего.

В темноте уже свеча потухла.

И сегодня под колеса брошена

Будет гуттаперчевая кукла.

Н. Некрасов. «Вчерашний день часу в шестом…»

* * *

Это кто, в лисью шубу одет,

вдруг возник средь фуражных припасов?

Ба! Да это же русский поэт —

Николай Алексеич Некрасов.

Он вальяжно идет по Сенной,

дегустируя сбитень и сласти.

И почтительно городовой

улыбается гению: — Здрасьте!

Вдруг толпа загудела кругом.

Раздались чьи-то крики и вопли.

Подавился ли кто пирогом

или чьи-то украли оглобли?

…Он толпу раздвигает плечом,

он в сердцах проклинает Сенную…

Вдруг застыл… Он узрел, как бичом

кто-то женщину бьет молодую.

Содроганий души не тая,

русский гений подумал невольно:

— Вот несчастная муза моя!

Муза, муза… О, как тебе больно!

Бич над телом крестьянки свистал,

не стонала под ним молодица.

А Некрасов в сторонке стоял.

Размышлял: — Может быть, заступиться?

Отобрать и сломать этот кнут,

разъяснить, что насилие скверно?

Но подумал: а вдруг не поймут,

истолкуют превратно, неверно?

Уходил он с понурой спиной

на Литейный проспект, за Фонтанку.

Он остаться не смог на Сенной,

где кнутом истязали крестьянку.

На Сенной били бабу кнутом…

Но Некрасов бы не был поэтом,

если бы не придумал потом

гениальные строчки об этом.

* * *

Был до рынка прост и ясен путь,

Но в пути произошла заминка…

Граждане! Родные! Кто ни будь!

Подскажите, как дойти до рынка!

Посмеялись люди надо мной,

Злые и голодные, как волки.

Я стою на площади Сенной

В самом эпицентре барахолки.

На Сенной кучкуется народ,

Матерится, чавкает и лает…

Кто-то что-то перепродает,

Кто-то что-то перепокупает,

Кто-то жадно ловит воздух ртом,

Кто-то танк выводит на Сенную…

Кто-то хлещет женщину кнутом.

Правильно.

               Крестьянку.

                              Молодую.

* * *

Не пришёлся ко двору

Пригород в тумане.

Руки тянутся к перу,

а перо в кармане.

Ты выходишь на перрон

С отрешённым взглядом.

Я поставлю на перо

Всех, кто будет рядом.

Завещание

А что я оставлю, когда я уйду,

Чем имя в потомках прославлю?

Наследства не будет. Имейте в виду —

Я вам ничего не оставлю.

И берег балтийский, и крымский прибой,

И мачту, и парус на мачте —

Я весь этот свет забираю с собой.

Живите без света и — плачьте!

Фото Сергея Подгоркова

Евгений Мякишев

29 ноября будет объявлен короткий список Международной поэтической премии им. Геннадия Григорьева, первое вручение которой состоится 14 декабря. «Прочтение» этой публикацией заканчивает цикл публикаций «Дневник члена жюри Григорьевской премии» литературного критика Виктора Топорова.

29. ТАТЬЯНА МНЕВА

Ходила в юности ко мне в семинар; стихи отличались рассудочностью в ущерб поэтичности. Четверть века спустя произошло вот что: поэтичность (минимальную и минималистическую) обрела, а рассудочность переросла в резиньяцию. Стихи были бы недурны, имейся в них хоть какое-нибудь движение (развитие), но они всякий раз заканчиваются в той же точке, в которой начались.

Память о счастье раздвигает колени девам, сужает мужам зрачки,

приставляет лестницу к небесам и роняет вскарабкавшегося на камни,

а ведь хрен припомнит кто-нибудь, что значили понятные когда-то значки,

черные закорючки на белом листе, черные птичьи тельца под белыми облаками.

* * *

Чем ни наполни эту случайную пустоту,

то в ней и сгинет, и потеряет имя,

«в какую сторону идти», — спросишь и в ответ услышишь: «не в ту,

в какую идешь», и что там брезжило искрами золотыми,

что там сияло отчаянной голубизной,

реяло, веяло, не смущалось банальностей и повторений,

все потеряло имя и смысл, как южный полуденный зной

питерской ночью январской. Огонь не возникнет от тренья

слов о слова, о зернистую зыбкую ткань

их неправды и тайны, что прекрасней их, то окажется их и гаже.

Видишь — бесполые, полые, голые — это люди живут, вот меж ними и встань,

не иди никуда, ни в какую сторону, потому что придешь сюда же.

* * *

Все окольные тропы ведут к этому городу все нехоженые пути

если нас подергать за ниточки зажатые в пальцах собранные в горсти

мы и в небо взлетим и встретимся и умрем и восстанем из небытия

и в единое сплавимся и распадемся на многие ты и я

все метафоры рифмы созвучья стекаются к этому городу все не сказанные слова

все безмолвие речи так мало значимой здесь

что пожалуй как нас ни дергай за нитки над каким из миров ни подвесь

все окажется ложь одиночество страх немота синева

* * *

Страшно представить себе: холодный бесстрастный глаз

онтологическим взглядом отовсюду смотрит на нас,

изучает, сверяет, фиксирует жизнь и смерть…

страшно и, в общем, обидно: не на что ему смотреть.

30. Андрей Чемоданов

Катастрофически маленькая подборка. Профессиональное владение общеевропейским верлибром и осмысленное его применение. И все же — возможно, в силу недостаточного объема (такие стихи надо читать — если их надо читать — целыми сборниками) — общая картина как-то не складывается.

Зачем тебе кошелёк

первый

мне подарила мама

по случаю окончания

четвёртого класса

через неделю украли

а в нём был только

список матерных выражений

которые я хотел

вызубрить к первому сентября

второй отобрал

троллейбусный контролёр

«зачем тебе кошелёк

если нет на штраф»

ещё один я порезал

на ремешок для часов

и осталось ещё

на заплату на джинсы

последний

я съел

в Ленинграде

голодал

вырезал кнопку

вытянул нитки

сварил посолил сжевал

на вкус он был как кошелёк

а сегодня

(через шестнадцать лет)

подарили новый

пригодится

на всякий случай

на чёрный день

Сырое мясо

четырнадцать лет назад

на солдатской кухне

я был рубщиком мяса

и снова и снова

бил топором

по свиным и говяжьим тушам

ошметки сырого мяса

долетали до самого потолка

покрывали меня как снег

но кости не поддавались

для меня

это был непосильный труд

ведь я весил всего 50 кг

то есть четвертую часть свиньи

и не больше 12-ти топоров

неизвестно с чего я взял

что сырое мясо содержит что-то

что теряется при его

приготовлении

выбирал

ошметки покрасивее

мыл жевал и глотал

без перца и соли

они были почти безвкусны

сырыми

их было не прожевать

теперь предлагая вам

ошметки своей души

я должен их

проперчить

посолить

хорошо прожарить

назвать стихами

самые нужные вещества

будут утрачены навсегда

но все же

ПРИЯТНОГО АППЕТИТА!

Update А.Ч. прислал расширенную подборку с очень смешным стихотворением про секс. И всё же общая картина не складывается; а если да, то не слишком выигрышная

31. Ян Шенкман

С приятной горчинкой, как-то убедительно искренние стихи. Перекликаются с ближайшими соседями (по моему чтению) — Чемодановым, Мневой и, в меньшей мере, Бобрецовым — по умонастроению. Тянут если и не на премию Андрея Белого, то уж на стакан водки бесспорно.

* * *

Я думаю обо всем сразу.

О ближайшем будущем. Как правило, ничего хорошего.

О далеком прошлом, населенном тенями прошлого.

А на углу Ленинского проспекта и улицы Дмитрия Ульянова по ночам стоит баба, приятная моему глазу.

Я думаю обо всем сразу.

Никак не могу сделать выбор.

Необязательно правильный. Хоть какой-нибудь.

Стоит только закрыть глаза — трое в комнате:

Президент Российской Федерации,

премьер-министр Российской Федерации

и какой-то неизвестный мне пидор.

Никак не могу сделать выбор.

Погружаюсь в реку времени с головою.

Глубже, глубже. Только это не река, а болотце.

Много раз я хотел бросить все и жить как придется.

Но для этого нужна огромная сила воли.

Просто невероятная для меня сила воли.

* * *

Что бы ни случилось — ничего страшного.

Чуть-чуть подташнивает? Ничего страшного.

Сносит башню? Ничего страшного.

После вчерашнего — ничего страшного.

Все равно все как-нибудь образуется.

Перемелется, переверится, перелюбится.

Я смотрю на тебя, а ты смотришь в окно на улицу.

Не кричи, не плачь, не буди спящего.

Ничего из ряда вон выходящего.

* * *

На углу стоят скамейки,

В луже плавает гондон.

У меня есть две копейки

И мобильный телефон.

На скамейке Коля с Машей

Отдыхают без штанов.

Ничего не знаю гаже,

Чем взаимная любовь

32. Галина Рымбу

Интересная поэтесса, которую я подсмотрел в Сети. Расфокусированное образное мышление с чисто медитативными входами-выходами. Местами смутно походит на стихи Елены Шварц — только внутренний мир куда менее артикулированный; смятение, проистекающее из постоянных метаний (не исключено, что и наоборот).

Я во сне перестал побеждать.

Ю. Кузнецов

в черепной коробке земных передач

наступает ночь, я сложусь воедино.

чёрный эпос — кифары своей циркач

разбивает волной цветную витрину,

белый эпос нудит на щекастой трубе

что-то пошлое, красное спьяну.

осень едет на старом горбе

к той горе, где звучать перестану.

ждать, курить, во дворах поджигать целлофан

и во сне золотой целовать нотный стан, —

беглой музыки жало иное,

алкогольное, ледяное.

почему так легко зарыдать?

причастившись заморской двойной пустоты,

на асфальт, на сухие в прожилках цветы

лить вино, умирать без героя.

а вернёшься домой, — всё иное,

подоконник в шмелях золотых.

* * *

Если вдруг вспомнятся тусклые сёла,

Грязные шторы в доме казённом,

Рыжие бархатцы в детской руке,

Жирная щука в прелом укропе,

Папа, как будто чужой, в тёмной робе

Тихо стоит, прислонившись к стене.

Если вдруг станет такой же стеною

Прошлое, — страх остаётся со мною,

Водит по телу студёным пером,

Солнышко делает тёмным пятном.

«Помнишь, — кричит мне, — щуку в укропе,

Дни посторонние в сладком сиропе,

Зуб свой молочный на толстом ковре,

Книжки про ВОВ там, где врут под чистую?

Первой постелью тебя нарисую,

Яблоком адским, галей в игре,

Гулом слепым дискотеки КЦ-шной,

Сломанной лыжей, лежащей в снегу,

Шахматным полем и спрятанной пешкой»

Это не я. Я так быть не могу.

Если вдруг вспомнится запах сарая,

Мелкие яблоки в дождь собираю,

Белую скатерть тяну со стола, —

Это не я, я такой не была.

Дней настоящих горячие розы,

Тело трамвая, сон спиртовой,

Шёпоты горние, мамины слёзы, —

Только и там это кто-то другой.

Белое слово молвить велю.

Это не я. Я таких не люблю.

33. Алексей Остудин

Хорошо темперированные мужские стихи, в чем, собственно, и проблема: слишком уж хорошо темперированные. Мачо не плачут — и это прекрасно, но как быть с остальными сильными чувствами?

Сладкая жизнь

Откупорь старое кино, где первый кадр шенгенской визы —

гостиница, всё включено: свет, холодильник, телевизор.

Балконы поросли бельём сбежавших на пленэр девчонок…

Что в Римини тебе моём на Данте виале в Риччоне,

переживая Амаркорд субботним днём в толпе бесхвостых

друзей, ревнителей свобод, которые протяжный воздух

засасывают, как стакан до синевы на подбородке?!

(не покупай у молдаван венгерские косоворотки!)

В забое древних дискотек добыть несложно чёрный Гугл —

цепями, будто пленный грек гремя, жара идёт на убыль.

Поймав, заблудшую овцу на бойню тащит добрый пастырь,

чтоб мясо завернуть в мацу, запить вином и сдобрить пастой —

у повара кишка тонка и кетчупом облита тога…

пусть брызги молний с потолка внезапны, будто мысли Бога!

Пора бы стариной тряхнуть: лицом к лицу, в пылу забавы,

пройдём скорее этот путь по макаронине зубами!

Сакартвело

Танцующий лезгинку шесть веков

оброс Тбилиси шерстью облаков —

оттуда и прядётся нить Кавказа.

Куру с Арагви Лермонтов связал:

у Грузии зелёные глаза

и гибкий стан девицы, что ни разу.

Я здесь гнездо стеклянное совью

чтоб миндалём украсить жизнь свою.

Шелковица икру и пудру мечет,

как будто запах чачи ни при чём,

цепляет ветер гаечным ключом

и с болью выворачивает плечи,

захочешь — колыбельную споёт…

Приходит время «запад-на-перёд»

туманом на коленках горы штопать.

А в Кобулети, ниже на этаж:

напоминает губы целаваш,

аджарский хачапури — глаз Циклопа:

холодной пеной море врёт в лицо,

не дождь идёт, а горькое винцо,

овечьим сыром небо быть могло бы

где смерч на горизинте до краёв

налит, как рог, и только грома рёв,

и голоса навстречу: гамарджоба!

34. Александр Кабанов

Один из заведомых фаворитов — и по общей известности, и по качеству, и по внутренней близости к поэзии и поэтике Геннадия Григорьева.

* * *

Се — Азиопа, ею был украден

и освежеван древний бог,

из треугольных рыжих виноградин —

ее лобок.

И мы в мускатных зарослях блуждаем,

когорта алкашей.

Овидий прав: так трудно быть джедаем

среди лобковых вшей.

Се — Азиопа, наша ридна маты,

кормилица искусств.

Кто нынче помнит Зевса? Жестковатый

и сладкий был на вкус.

Так, впрочем, сладок всякий иноверец,

философ и поэт,

добавь в судьбу — лавровый лист и перец,

ты сам себе — обед,

обед молчанья, кулинарный случай,

подстережет в пути,

гори один и никого не мучай,

гори и не звезди.

С иронией порой перебарщивает, но не слишком. Несколько хуже другое: отчетливо видно, куда бежит поэт, но так и остается непонятным, откуда. То есть не просматривается творческий первотолчок: не почему пишет так, а почему вообще пишет?

* * *

Полусонной, сгоревшею спичкой

пахнет дырочка в нотном листе.

Я открою скрипичной отмычкой

инкерманское алиготе.

Вы услышите клекот грифона,

и с похмелья привидится вам:

запятую латунь саксофона

афро-ангел подносит к губам.

Это будет приморский поселок —

на солдатский обмылок похож.

Это будет поэту под сорок,

это будет прокрустова ложь.

Разминая мучное колено

пэтэушницы из Фермопил…

…помню виолончельное сено,

на котором ее полюбил.

Это будет забытое имя

и сольфеджио грубый помол.

Вот — ее виноградное вымя,

комсомольский значок уколол.

Вот — читаю молчанье о полку,

разрешаю подстричься стрижу,

и в субботу мелю кофемолку

и на сельскую церковь гляжу.

Чья секундная стрелка спешила

приговор принести на хвосте?

Это — я, это — пятка Ахилла,

это — дырочка в нотном листе.

Эту вечную ухмылочку хорошо бы скомпенсировать изгойством, но вот чего нет, того нет (как написал бы В.В.Розанов, мысленно сопоставляя с Григорьевым).

* * *

как его звать не помню варварский грязный город

он посылал на приступ армии саранчи

семь водяных драконов неисчислимый голод

помню что на подушке вынес ему ключи

город в меня ввалился с грохотом колесницы

пьяные пехотинцы лучники трубачи

помню в котле варился помню клевали птицы

этот бульон из крови копоти и мочи

город меня разрушил город меня отстроил

местной библиотекой вырвали мне язык

город когда-то звали Ольвия или Троя

Санкт-Петербург Неаполь станция Кагарлык

там где мосты играют на подкидного в спички

город где с женским полом путают потолки

на запасной подушке вынес ему отмычки

все мое тело нынче сейфовые замки

и заключив в кавычки город меня оставил

можно любую дату вписывать между строк

кто то сказал что вера это любовь без правил

видимо провокатор или Илья пророк

а на душе потемки чище помпейской сажи

за колбасою конской очередь буквой г

помню как с чемоданом входит Кабанов Саша

на чемодане надпись Дембель ГСВГ *.

---

* СВГ — Группа Советских Войск в Германии.

35. Игорь Караулов

Хороший поэт. Даже очень хороший. Хороший, но наполовину игрушечный: флейта-пикколо. Великолепная ирония, замешенная на смирении, которое, впрочем, отдает и стоицизмом; внутренняя (да и взаимная) сбалансированность стихов ему бесспорно в плюс. А что в минус? Маскирующееся под умеренный постмодернизм, а на деле вынужденное обращение к чужим интонационным и ритмическим ходам. Даже в верлибре (см. третье стихотворение)

из детства

Мальчик толстый, кудрявый, еврейский

мешковато бежит по росе.

Папа любит читать юморески

на шестнадцатой полосе.

А поднимет глаза от газеты —

сразу в сердце прорежется плач:

нужники вместо тёплых клозетов

и обмылки малаховских дач.

Просто хочется выть от ублюдочности,

от пригорков в собачьем говне.

«Нету будущности, нету будущности

у Илюшеньки в этой стране».

Мама рыжики ест в маринаде

и читает журнал «Новый мир».

Папа будущность видит в Канаде,

собирается ехать в ОВИР.

Я не знаю, уехали, нет ли.

Кто хотел, уезжали всегда.

Слово «будущность» — в книжке поэта

разъяснилось мне через года.

Оказалось, что будущность — это

когда ты осторожно войдёшь,

в непонятное что-то одета,

как советская вся молодёжь.

* * *

Я имею право

говорить себе.

Я не умираю

в классовой борьбе.

Ни в литературной (мутной и блатной),

ни в контрокультурной,

ни в какой иной.

Не забили рот мне

всяким барахлом:

патокою рвотной,

мерой и числом.

Я не актуальный,

не передовой.

Я полтораспальный,

тёплый и живой.

Я таскаю тело,

как отшельник-рак.

И чихать хотел я

на грядущий мрак.

фуга

Стоит отлучиться на секунду —

в магазин, скажем, оплатить мобильный —

и уже считают, что ты умер,

а то и чего похуже.

Прямо на секундочку отлучиться,

за цветами вот, за сигаретами для дамы,

за ингредиентами, нужными в хозяйстве.

Зато какие там цены!

Копейки медные, стотинки, оболы,

детские смешные деньги.

На секунду, мухой,

бронзовой брошечной мухой,

вслед за дирижаблями из радужной плёнки,

между слоновьих корней секвойи,

вдоль огорода, где растят мороженое,

чтобы в лиловой автолавке

купить сахар, крахмал и дрожжи —

недостающие ингредиенты.

На секунду, буквально туда и обратно —

а тебя уже не замечают,

и чужие люди на твоей кухне

ворочают сковородками

и с железной улиткой

сквозь тебя проходят по коридору.

Вот я, в трениках,

в тапках на босу ногу,

отлучусь на секундочку: сахар, дрожжи.

Даже дверь на ключ не закрываю.

Просто прикрываю.

36. Игорь Сид

Представленная на суд жюри игровая сюжетная и сказочная поэма отсылает, конечно, в какой-то мере к «Дню «Зенита» и к «Доске», но никак не более того. Ее надо (если надо) анализировать подробно; отрывки, на которые она распадается, производят по отдельности невыигрышное впечатление, поэтому не привожу ничего. Общее ощущение: увы, мимо кассы (в том числе и буквально).

Update Более тщательно вычитанный вариант той же поэмы

37. Эля Леонова

Читая Элю, отчетливо осознаешь, что возрастной барьер отсечения надо было ввести не только «сверху», но и «снизу». Неплохие стихи, даже очень неплохие, но какие-то (пока?) беззвучные. Разевает рыба рот…

Рыбаки

Я выхожу на край замерзшего залива.

Деревья за спиной ворчат неторопливо,

и вящей тишиной, и куполом горбатым

малиновая мгла повисла над Кронштадтом,

а где-то вдалеке лишенная осанки

фигура волочет нагруженные санки

(каленые крючки, складная табуретка)

и песенку поет, и всхлипывает редко.

Неясно почему, с какой-то тайной целью,

пожертвовав едой, газетой и постелью,

пренебрегая их небесными благами,

я выхожу на лед и топаю ногами;

а крепок ли залив, а рыба в нем живая,

а снег белее чем, он вообще бывает;

до первых рыбаков с тяжелыми носами.

О чем они молчат смешными голосами?

Один сошел с ума и точит рыбьи кости,

другой карандашу привязывает хвостик

и пишет подо льдом таинственные фразы,

которые для рыб, цветных и пучеглазых.

Вторые рыбаки сидят гораздо молча,

у них суровый вид, и лед под ними толще,

они его грызут, железом беспокоят

и тащат из него на белый свет такое!

Занятие свое отнюдь не прерывая,

они следят за мной, в сомненьи пребывая,

что я мерещусь им, как миражи в пустыне;

и вспарывают борщ, и ждут, пока остынет.

Последним рыбакам пристало борщ в кармане

всегда носить с собой, не то его не станет;

я им машу рукой, прощаться вслух не смея,

и берег вдалеке согнулся и темнеет.

Зачем им только знать, что через четверть часа,

пока они молчат и делают припасы,

на в том же самом льду, под тем же самым снегом,

какой они скребут стремительным набегом,

я что-то, что не снег, блестящее, увижу,

и страшно удивлюсь, и подойду поближе,

и разгляжу окно в его раскрытом виде,

и долгожданный свет ко мне оттуда выйдет.

38. Лена Элтанг

В сегодняшней (отчасти уже вчерашней) традиции повального подражания Бродскому даже отступление к срединному (образца первой половины 1930-х) Мандельштаму воспринимается чуть ли не как новация. Так- в «благополучных» стихах Лены (относительно благополучных, конечно), но куда интереснее заведомо «неблагополучные», в которых слышится незаемный, пусть и несколько амузыкальный, голос.

* * *

приходи я хочу показать тебя кактусу

он цветёт красногубый зима не зима

а на пики тебе выпадает хоть как тусуй

забубённый валет небольшого ума:

алый рот в молоке лоб в холодной испарине

да и тот не приходит хоть волоком но

шелкопряды как мы золотые непарные

всё одно доплетают своё волокно

разговор-то у каждого свой с дознавателем

то ли пить взаперти то ли красным цвести

то ли марш в легион завоевывать звательный

чтобы просто о господи произнести

* * *

я-то знаю как вовремя рвется перепревшая нитка времен:

так бессовестно спится и пьется,

что не помнишь ни лиц, ни имен,

то царапаешь черную спину, то смеешься, то бьешься, пока

где-то месит колдуньину глину материнская злая рука,

так бессовестно пьется и спится (заживает, вот-вот заживет)

что с того, что втыкаются спицы

в свежеслепленный голый живот.

хор молчит. начинается лето, непривычное птичье житье,

и тебя призывают к ответу за античное имя мое

* * *

не завидуй не завидуй вот коробочка с обидой

вот сундук а в нём тряпьё это юность ё-моё

в кольцах стразы в пальцах цейсы

праздность шали веницейской

от вишнёвого ситро слиплось сладкое нутро

вот скворечня но пустая был жилец да весь растаял

станиславский леденец

замусоленный конец

утопился чёрный клавиш ничего сама поправишь

как войдёшь в свои права вот сухая голова

голубого аматёра погорелого актёра

поливай её в жару и люби когда умру

амулет с подъятым удом кто не помню врать не буду

подарил и был таков

не ищи черновиков

нынче ночью тяпнув стопку всё пустили на растопку

ссыпав буквицы с листа как смородину с куста

б. к.

где нынче сидор где коза и кто её дерёт

медовый спас катит в глаза и ясно наперёд:

послать за сидором гонца и пить и пить втроём

он сам корица и пыльца мы сбитень с ним собьём

крошится мёрзлым молоком озёрный край небес

и град идёт идёт пешком и сидор через лес

несётся вскачь в дождевике коварен как шайтан

каштан в кармане и в руке и на крыльце каштан

природа ходит ходуном съедает поедом

и стрекозиный слабый лом и муравьиный дом

гудит в ненастной голове имбирный сладкий спирт

шипастый шар плывёт в траве в нем марсианин спит

* * *

пахнет мокрою рогожей на неапольской барже

хлябь тирренская похоже успокоилась уже

а с утра болталась пьяно билась в низкие борта

еле-еле capitano доносил вино до рта

возвращаешься в сорренто как положено к зиме

укрываешься брезентом на застуженной корме

где сияет померанец не достигнувший темниц:

закатился в мокрый сланец цвета боцманских зениц

итальянские глаголы вспоминая абы как

крутишь ручки радиолы ловишь волны в облаках

в позитано sole sole в риме верди в местре бах

проступает грубой солью маре нострум на губах

возвращаешься счастливый вероятно навсегда

зыбь гусиная в заливе — зябнет зимняя вода

всеми футами под килем и рябит еще сильней

будто рыбы все что были приложили губы к ней

и стоят себе у кромки опираясь на хвосты

и молчат под ними громко сорок метров пустоты

39. Аля Кудряшева

Довольно обаятельные стихи; их сетевая популярность вполне объяснима. Мило смотрелись бы и в книге. Переклички с Полозковой — но без Веро4киной пошловатости и, увы, без ее яркости. Самый оригинальный штрих — начало нумерации стихов цикла не с единицы, а с нуля. Самое точное слово — вальсок.

Рыбный вальсок

Позови меня, брат, позови меня, ласковый брат,

Мы пойдем по дороге туда, где пылает закат,

Где лини и язи при поддержке язей и линей,

Выясняют, какой из князей и который длинней.

Подожди меня, брат, подожди меня, ты терпелив.

Там, должно быть, отлив, а быть может, и вовсе прилив,

Там качаются сосны в сережках тягучей смолы,

Под нежаркое солнце весь день подставляя стволы.

Приведи меня, брат, приведи меня, ибо туда

В одиночку не ходит ни ветер, ни снег, ни вода.

Даже реки, которые были знакомы едва,

Прибывают туда, заплетаясь, как два рукава.

Так что смело шагай, предъявляй меня как аусвайс,

И ныряй в этот вальс, ты ведь понял, что всё это вальс.

На песочный паркет, на сосновый кудрявый шиньон

То язи, то лини серебристой сорят чешуей.

А закат всё пылает, пылает, никак не сгорит.

Не гони меня, брат, не гони, я впишусь в этот ритм,

В этот круг. В этом кружеве всё невпопад в голове —

То язей, то правей, то ли нет — то линей, то левей.

И прилив переходит в отлив или наоборот,

И танцуют жуки среди мшистых лохматых бород,

И Каспийское море в условно укромной тиши

Торопливо впадает в раскрытую волжскую ширь.

И пылает закат, а потом догорает закат,

Не кончается вальс, но кончается сила в руках,

Потускневшая, но дорогая еще чешуя

Возвращается, тихо вращаясь, на круги своя.

Пристрели меня, брат, пристрели, ты же дружишь с ружьем,

Потому что отсюда никто не уходит вдвоем,

Ни линя, ни язя. В одиночку уходят, скользя.

И подолгу молчат. Потому что об этом нельзя.

40. Оля Хохлова

Оле я отдал первое место на конкурсе «Заблудившийся трамвай». В частности, за это стихотворение:

анна анна очнись ты очень больна

береги голову анна она одна

ночь твоя раскаляется добела

но все равно — черна

бабка твоя цыганка — дурная кровь

слышишь стучит сердечко: открой открой

думать не вздумай анна не открывай

это молва пришла тебя добывать

это уже горит и ещё несут

анна я знаю чем завершится суд

что успокоит зуд

.. я бы обнял тебя милая если б мог

но это жар горячечный монолог

ты ошибалась детка неся в бреду

всякую ерунду

память запри

как называл забудь

лопнуло небо и покатилась ртуть

не выбирая путь

свет упразднен. это дают отбой

что там за тип — с крыльями и трубой

..

анна очнись

нарочный за тобой

И за это:

* * *

она горчит как память. как вода

прозрачная, но вязкая на ощупь

во сне перемещая города

течет во мне — без страха и стыда

и совесть — как исподнее — полощет

а мне-то что? я маленький и злой

с прокуренной по кухням головой

в серсо играю с ангелами нимбом

они мне шепчут в правое: давай

другие шепчут в левое: давай

и — либо ты упал и умер, либо —

ступай во двор и мелом нарисуй

все то, что эти ангелы несут

в прозрачных ртах своих и перьях белых

все то, что отрицал и признавал

рисуй о том, что мир — безбожно мал

что ты за ним никак не поспевал

покуда смерть в тебе не подоспела

Но здесь конкуренция куда жестче. У Оли подлинно поэтическое мышление (суггестивно-эллиптическое), но она его, кажется, побаивается и норовит поэтому многое читателю растолковать — разжевать или, если угодно, разбавить (как вино водой) — и напрасно. Есть речи: значенье темно иль ничтожно (ничтожно — зачеркнуть).

В эти сны, чёрно-белые, с титрами,

В этот город немой над Невой,

Я впустил Твою музыку тихую

И она говорила со мной.

Повторяла, занозила, мучала —

Не вернуться уже, не вернуть.

И тоска — загрудинная, жгучая —

До светла не давала уснуть.

Мимо парка, кофейни, закусочной,

Без раздумий покинув кровать,

Я бежал, задыхаясь, за музыкой

В безнадёжной попытке — догнать.

Проступали из мрака — полосками,

Отголосками пыльных гравюр —

Узкобёдрые улицы плоские

В обветшалых домах от кутюр.

Лишь под утро — измучен синкопами,

Поражён тишиной ключевой,

Я очнулся — тревожный, растрёпанный,

А вокруг — никого, ничего.

Только сердце, безрадостно тикая,

На последних аккордах сбоит.

И тоска — чёрно-белая, тихая —

Проникает за шторы мои.

41. Иван Квасов

Собственно, не стихи и даже не иронические миниатюры, а зарифмованные хохмы. Местами остроумно, местами не очень. Такое мы (с Григорьевым) практиковали вовсю, но никогда не считали поэзией: «Не живите ниже Вити», «Хорея от анапеста не отличит она, пизда», и т.п.

Низкие истины

Если дядя с тетей нежен

Кунилингус неизбежен.

Если дядя не опрятен

Секс с ним маловероятен.

Если дядя дяде даст

Дядя станет педераст.

Если тетя некрасива

Добавляйте водку в пиво.

Если женщина грустит,

Сделай что-нибудь. Хоть вид.

Если тетя плохо пахнет

Ее вряд ли кто-то трахнет.

Часть тушки

Мужики купались в речке

За высокою скалой,

Рыбы трогали уздечки

Их пиписек под водой.

Апофеоз ММ

Маленький мальчик по стройке гулял,

Где и оставил свой маленький кал.

Это увидел строитель поддатый,

Старый, больной, обделенный зарплатой.

Мальчик подтерся своим дневником,

Понял старик после взгляда мельком.

Поднял, расправил листы дневника

И задрожала больная рука.

Тройки там были по многим предметам,

И замечания были при этом.

Старый строитель к директору школы:

«Ваш ученик? Составляй протоколы!»

«Это не наше…» и несколько школ

Старый строитель за день обошел.

Долго ходил он по школам, пока

Не обнаружили ученика.

Больше не будет он гадить на стройке…

Дети, стыдитесь учиться на тройки.

Записочка

Вскрываю вены.

Целую

Лена

Укропное место

Басня

Однажды педераст и гомофоб

Решили вместе вырастить укроп

Продать пучками на колхозном рынке

А деньги разделить на половинки.

Вот каковы мечтанья извращенцев

Не покупайте зелень у чеченцев.

42. Шиш Брянский

Сознательная стихотворная стилизация: элементарная (первое стихотворение), переусложненная (второе) и вывернутая наизнанку (третье). Тезис-антитезис-синтез. Талантливо? Безусловно. Интересно? Пожалуй. Хорошо? Вряд ли. Середина-то провисает.

* * *

Друг сердечный, волк позорный,

Лес густой, слуга покорный,

Кот учёный, мэн крутой

Да червонец золотой

Саша Чёрный, Боже Святый,

Лысый, лысый, конопатый,

Сумрак сонный, день деньской,

Сокол ясный, царь морской

Пидор гнойный, гусь хрустальный,

Луг духовный, торт миндальный,

Клён кудрявый, лист резной,

Гроб комфортный заказной

* * *

Там, где бетонную пыль на закате гнилоокий жжёт сетлячок,

Поперёк запасного горла Москвы Яуза вязкая течёт.

В омофорах латунных скунс и лемур по церковным праздникам яд

Из реторт разливают, и больничные трубы дымят.

Там я и встретил его — над рекою прокисшей, близ чавких лагун,

У перил, чей вод её тяжче чорный цинготный чугун.

Он стоял, отравленным паром причащаясь чёрство, юродно кривясь,

Тщетного детства надгробье рябое, полусрубленный полый вяз.

Он меня сразу узнал и окликнул — в бу́рсе мы учились одной,

Я был ссаненький птенчик беспёрый, и власть он имел надо мной.

Помню, ломом ебал он меня и харей тыкал в гавно,

В уши вгонял мне свёрла тупые, и выколол око одно.

А когда излетел я из веси вороньей, как беглый недоклёванный грач,

Смрадным перстом всё грозил в голове из бyрсы вечный палач.

В атлантийской палестре пил я с жыдами мудрости дохлой вино,

А теперь я как он, и нет у меня никого, кроме него.

И вот говорит он: «Что же нас душат, квасят в жилых нужниках,

Что же нас давят всё, давят, не додавят никак?

Нас под землю загнали, вместо нашего хлеба жабские пекут пироги,

О, куда же от едкой этой нам деться монетно-мыльной пурги?»

— Да, — отвечал я, — видишь, мой милый, вот наша судьба —

Скиптр и венец у меня отобрали, кастет и квас — у тебя,

Мнилось — для Лелевых бус наши выи, оказалось — для ихних плах,

Флаг изосрали и крест вороной о десяти крылах,

От полярных стражей нам сабли достались, чтоб мы лютых не боялись врагов,

А теперь борейских мехов сильнее мертвенный крысиный ков.

Но голубино-орлью в печени я выносил месть,

Не печалься, Андрюша, у меня для них кое-что есть.

Не укрепное сусло нам подносят, а подогретый мазут,

Сувениры из нашей крови и костей в мерцедесах диаволы везут,

Море дымится, ярые вепри топчут безгубых Марусь,

А я лечу и воркую, а я стою и смеюсь.

Я кличу: о Волче, провой же нам зорю, о Агнче пурпурный, родись!

Не матерным словом, а ядерным блёвом я разрушу их парадиз.

Я даже сказать не умею, какую проглотят они вафлю,

Когда я им из-под кожи постылой улыбку свою явлю

И Бог наш косматый в красной избе протрубит в медвежий гобой,

И на зимний престол, Его кровью умытый, взойдём мы с тобой,

И ты вновь меня выябешь, выколешь око, накормишь бурсацким гавном,

И двумя орденами священной войны мы зажжёмся в небе льдяном,

И двумя сынами великой страны мы воскреснем в Духе одном.

* * *

Мамка мне Гарчышники паставила,

Акцябровую вдахнула хмурасць,

Выпила за Родзину, за Сталина,

Агурцом салёным паперхнулась.

Мамка пьёт, как папка пил, бывалача,

С Лёхаю касым и с дзедай Вовай —

В Тубзалет схадзила, праблевалася,

А патом па новай, блядзь, па новай.

Мне же Спину жгут газетки хуевы,

Внутрэнее чуйствую сгаранье.

Гадам буду — мне падобнай уеби

Ащущаць не прывадзилась ране.

Цела всё раздулась, как у маманта,

На Щеках смярцельная рубиннасць…

Мамка! мамка! я же сдохну, маменька!

Ни Хуя не слышыт — атрубилась.

Вот как алкагольные напитачки

Да трагедыи парой даводзят.

В тры нуль нуль аткинул я капытачки,

Вся радня сбяжалась, мамка воет.

В гробе я ляжу, с пячалью думая:

Помер, мамка, помер твой рабёнак!

Видзишь, мамка, таки врэзал Дуба я

Ат Гарчышникав тваих ябёных.

Всё?

Всё!

Начинаем голосование.

Виктор Топоров