Рубрика: Рецензии

• Азбука-классика, 2006
• Твердый переплет, 320 с.
• ISBN 5-352-01806-7
• Тираж: 5000 экз.

На протяжении веков человеки убивали человеков. Убивали, убивают и, судя по всему, будут убивать. Правда, каждое время определяло свой, предпочтительный способ убийства и соответствующий ему антураж.

Вот, например, в Средневековье «лишали живота», не особо напрягаясь в поисках достойных оправданий, — все делалось «во имя Божье», а поэтому быстро и без особых проволочек — раз, «и взгремели на павшем доспехи». С течением времени нравы постепенно смягчались, убивать стало как-то… ну, в общем, негуманно, цивилизованные народы застеснялись, и на свет появился детектив. Полагаю, как сублимация желания убить.

А потому в произведениях этого жанра прежде всего описывались ситуации, вызывающие большое желание взяться за синильную кислоту, или, как вариант, наиболее мерзкие типажи, не пристукнуть которых впотьмах было бы преступлением против человечности. Так, если ориентироваться на знаменитые детективы Агаты Кристи, то самым стрессирующим фактором для англичан, живших в промежутке между двумя мировыми войнами, был обед в кругу близких родственников, особенно если один из них ну прямо-таки неприлично богат. Убийственно опасным оказывался и формат путешествий: на корабле, в поезде или самолете англичанин не мог находиться в безопасности, а уж в гостинице и подавно…

Как вы думаете, какое убийство предложит нам роман Яны Темиз «Рай на земле», представляющий собой, как значится в аннотации, «блестящий детектив в стиле Агаты Кристи»? Угу, путешествие и проживание в отеле. Правда, вместо Нила — Средиземное море, вместо гипотетической египетской гостиницы весьма конкретная гостиница в Анталье (сужу по обещанию все той же аннотации). К сожалению, в Турции мне бывать не приходилось, а потому оценить всей прелести сочетания детективного жанра с жанром путеводителя я не в состоянии, но подивиться диковинной фантазии автора, конечно, могу.

Господа, оказывается, основной причиной убийства немолодой соседки по даче (спешу утешить, несостоявшегося — убили какую-то никому не интересную немку) является ее давний роман с родителем убийцы и, как следствие, его давняя фрустрация и комплексы.

О как! Мне-то казалось, что граждан, имеющих общее определение «соседи по даче», убивают, скорее, в процессе затянувшейся тяжбы по вопросу расположения забора, а не по причине комплексов. Я-то до того момента, когда все не вскрылось, по наивности своей предполагала, что убийство замышляли не какие-то малоприсутсвующие в тексте соседи из-за поруганной давней любви, а вполне реальные и ощутимые жильцы, снимающие комнаты у несостоявшейся жертвы.

Но нет, теперь конфликты в садоводствах заканчиваются не методом «по загривку топором», а путем утопления жертвы на турецком курорте.

Определенно, «жить стало лучше, жить стало веселее, товарищи». Но, ей-богу, как хочется прочесть нормальный интересный детектив, действие которого происходит не в XIX веке и не в Кушадасах и Анталье, а где-нибудь в ближнем Подмосковье…

Мария Петровская

• Вагриус, 2005
• Твердый переплет, 352 с.
• ISBN 5-98264-009-3; 5-9697-0249-8
• Тираж: 3000 экз.

В прошлом году Денис Гуцко, вопреки всем ожиданиям, получил премию «Букер» за роман «Без пути-следа» — о выросшем в Грузии русском, который спустя десять лет после развала Союза не может получить российское гражданство. В переработанном виде под названием «Русскоговорящий» этот роман вышел теперь в издательстве «Вагриус» — впервые отдельным изданием. По сравнению с журнальной публикацией (которой вручали премию) объем произведения вырос в два раза. У главного героя появилась предыстория, изложенная в первой части романа, где рассказывается о грузино-азербайджанском конфликте 1989 года. Переработке подверглась и вторая часть: из нее убрано много ненужной шелухи и переделан конец, теперь он гораздо более эффектен, в нем даже появилась «достоевщинка». Критика встретила роман одобрением, впрочем, довольно сдержанным.

Действительно, для современной литературы этот роман слишком «прямой». В последнее время попытки просто и честно рассказать историю «из жизни» как-то не удаются. Гуцко смог сделать это, не впав ни в автобиографию, ни в байкотравление. Пушкинский принцип «судьба человеческая — судьба народная» — основополагающий для этой книги, Гуцко сам подчеркивает это в многочисленных интервью. Это добротный, профессиональный и крепкий текст, но чтобы воспринять его всерьез, нужно верить в то, что жизнь полнее искусства и второе призвано первую объяснять.

Если литература вообще может «поднимать проблемы» и «ставить вопросы», то роман Гуцко как раз этим и занимается. Как случилось, что в девяностых огромное число образованных и хороших людей оказались аутсайдерами и неудачниками? Кто виноват в том, что миллионы русских оказались не нужны своей родине — с паспортом несуществующей страны в новом жестоком и слеповатом государстве? Почему люди, долгие годы жившие и работавшие бок о бок, вдруг с ненавистью бросились убивать друг друга? Так примерно можно очертить круг волнующих автора вопросов, и он ставит их кропотливо и небесталанно.

Что-то забыли? «Литература — это прежде всего искусство слова». Жаль только, что эта истина нуждается в поддержке авторитета высказавшего ее когда-то Набокова.

Вадим Левенталь

• Переводчик: В. Правосудов
• Амфора, 2004
• Твердый переплет, 239 с.
• ISBN 5-94278-560-0

Старик и Сельва

Если бы необходимо было определить главную тему этого удивительного романа, то, пожалуй, первое, что приходит в голову: «противостояние человека и дикой природы». Об этом сказано в аннотации на обложке (а мы привыкли доверять аннотациям всех форм и размеров), в это втягивает нас сюжет, с первых страниц закручивающийся вокруг поисков леопарда-убийцы в таинственном и нетронутом мире южноамериканской сельвы. Дело обстоит следующим образом: однажды нехороший белый человек убил котят самки леопарда, и тогда хищник встал на тропу войны, убивая всех людей, подвернувшихся ему под лапу. Чтобы остановить этот беспредел, местный алькальд собрал лучших охотников и отправился за леопардом. В конце книги леопарда убивают. Сюжетные функции распределены вполне хрестоматийно: в роли первозданной дикой стихии — рычащая зеленая сельва, в роли людей, оторвавшихся от матушки-природы, — белые, представители власти и пр., детей природы представляют индейцы-шуар, а проводника между этими мирами — главный герой, старик со знаменитой фамилией, Хосе Антонио Боливар.

Именно его глазами видит читатель мир сельвы — скорпионов, прячущихся в грязи луж; маленьких смешных обезьянок, опасных в стае; муравьев, способных за несколько часов оставить от любого трупа голый скелет; и, конечно, неуловимого леопарда, бродящего где-то там за стеной дождя. Эта рычащая, воющая, взвизгивающая и потрескивающая сельва — сельва без прикрас, как она есть, равнозначная Морю Хемингуэя, — по-моему, лучший образ книги, длящийся без конца и без краю от первых и до последних строк.

Но есть и еще кое-что в романе Сепульведы, что сначала тихонько прячется за кромку доисторического леса и спины главных героев, а потом вдруг встает во весь рост, перекрывая собой и талантливо выписанные образы персонажей, и саму непостижимую сельву…

Я говорю о великой Любви, любви с большой буквы, потихоньку выползающей из «тьмы вселенского потопа». Сначала — это милое и забавное пристрастие старика к чтению романов про любовь, «про такую, какой и на свете никогда не было». А потом… потом, как это бывает только в латиноамериканской прозе, — встреча въяве с такой любовью, только совсем не там и не так, как это обычно бывает…

Но что это за Любовь и к чему она — говорить в рецензии неуместно, потому что она здесь — как имя убийцы в хорошем детективе, открыть которое — значит совершить преступление против того, кто возьмет в руки книгу, чтобы открыть для себя абсолютно новый и незнакомый мир. Примерно так же, как герои романа, простые охотники, читают про Венецию — «таинство существования города, в котором, чтобы передвигаться по улицам, жителям не обойтись без каноэ», а старик открывает свои книги, «в которых говорится о любви — говорится словами столь прекрасными, что они порой заставляют забыть о варварской натуре человека».

Мария Петровская

• Амфора, 2006
• Твердый переплет, 540 с.
• ISBN 5-367-00177-7
• Тираж: 5 000 экз.

Провал аферистки

Стране нужны новые герои. Об этом знают и писатели, и режиссеры, и продюсеры. Новый герой может собрать кассу. Он может стать народным героем. Может войти в анекдоты. Вот только где взять такого героя, чтобы он обладал ярким характером, харизмой и заинтересовал публику? Штирлиц, Шерлок Холмс… Из этих персонажей выжали все до последней капли — нужен кто-то еще. А почему бы не попробовать Соньку Золотую Ручку? В советские времена о ней мало писали, но теперь, если правильно ее «раскрутить», она может дать фору даже Бене Крику и Остапу Бендеру. Надо просто написать роман, снять сериал и распиарить все это дело, а с остальным Сонька справится. Она соберет кассу — недаром до революции ее знали как самую талантливую мошенницу.

Что? Вы полагаете, я намекаю, будто создатели книги и сериала ведут нечестную игру? Нисколько. Сериала я пока не видел, а вот книга… Видите ли, в книге значится, что «Сонька Золотая Ручка» — это роман. Роман предполагает глубокое проникновение в характеры героев, лирические отступления, переплетения сюжетных линий и многое другое. Сюжетных линий в «Соньке…» хватает, вот только у Мережко они не переплетаются, а четко следуют одна за другой. И никаких глубоких проникновений и отступлений — 540 страниц диалогов. Следовательно, это не роман, а сценарий, причем сценарий не самого высокого качества.

Помните, какие блестящие аферы проделывал Остап Бендер? Помните, с каким смаком разбирался со своими врагами Беня Крик? Да и менее известные герои, например веллеровские Лазарь и Фима Бляйшиц, демонстрировали действительно богатую фантазию, обворовывая очередного клиента. Эти люди знали, что такое кураж! А авторы, описавшие их проделки, знали, как важно иметь хорошее воображение.

Сонька Золотая Ручка, к сожалению, под пером Мережко превратилась в мошенницу заурядную. Типичная сцена из книги: Сонька заходит в ювелирную лавку, просит показать три колье, одно незаметно кидает в карман юбки и гордо уходит, оскорбленная подозрениями продавца. И слишком много в сценарии этих ювелирных лавок и схожих ситуаций — разве Сонька не заслужила большего? Остальные проделки знаменитой воровки тоже не ахти какие — скучно, господа, скучно.

А ведь какой шикарный роман можно было бы написать о Соньке! Роман, который остался бы на все времена. Но нет, очередная попытка не удалась. Остается только ждать сериала.

Странно, что «Сонька Золотая Ручка» вышла не в серии «Смотрим фильм — читаем книгу», знаменитой серии издательства «Амфора». На обложке книги изображены кадры из будущего сериала — вероятно, это просто досадная ошибка.

Вообще, книги, выходившие в этой серии, неравноценны. Великолепна, например, книга «Тристан и Изольда» Жозефа Бедье. Но есть и «Есенин» Виталия Безрукова, о котором лучше вообще не говорить.

Пишутся книги, снимаются фильмы, что-то получается, а что-то нет. Но процесс идет, и по закону вероятности новый герой обязательно когда-нибудь явится и займет свое место среди достойных.

Виталий Грушко

• Авторский сборник
• Азбука-классика, 2006
• Суперобложка, 544 с.
• ISBN 5-91181-033-6
• Тираж: 7000 экз.

Надо вот что…

Надо эту книгу купить.

Даже если вы не читаете книг в ярких обложках. Или не читаете книг, написанных современными авторами. Или вообще ничего не читаете. Вы эту книгу просто купите и положите недалеко. Где-нибудь в комнате. На угол стола или на подоконник… А лучше всего около дивана. (Я, кстати, так и сделал.) И пусть она лежит у вас там хоть несколько лет. Другие книги тоже можно там складывать — «Маленького принца», «Парня из преисподней», Ричарда Баха, Коэльо и Сэлинджера. Или наоборот — Гессе, Борхеса и Умберто Эко. Или Пруста, Дж. Джойса, Сартра и т. д. Кому что нравится. И у вас постепенно накопится такая стопка.

Дело не в том, что некоторые авторы пишут лучше, а другие хуже, не в том, что написаны эти книги на разных языках и по сюжету совсем не схожи, просто эти люди, вот эти писатели, были способны удивляться вещам, которые мы с вами вовсе не замечаем. Более того, эти вещи они полагали самыми что ни на есть важными. Может быть, в этом и состоит писательский дар — прозреть силовые линии жизни, принципы, на которых все строится. Какие? Не знаю. Я же не писатель. Ну, вот что есть в «Кораблях и Галактике» (повесть А. Иванова), помимо сюжета и всей фантастической атрибутики, разумеется? Что все вокруг не вполне такое, каким хочет казаться, и человек, в общем, ни от чего не застрахован, а помощь приходит в самый последний момент, когда уже и надежды-то не осталось. Это, конечно, и так каждому ясно, только вот забывается.

Да, а когда с вами, не дай бог конечно, что-нибудь случится, вас, к примеру жена оставит, или работы лишат, или все близкие разъедутся куда-то, а вы вроде останетесь, никому не нужный и одинокий такой, вы тогда сможете из этой стопки брать книжки, стирать пыль с обложки и одну за другой легко так просматривать.

«Ее пальцы изнутри протирают мне глаза, чтобы я видел суть за суетой, чистят уши, чтобы я слышал правду сквозь ложь, тянут за язык, чтобы он не лежал, подобно полену, когда надо сказать доброе слово. А потом подносят раскаленное сердце и переминают его для мягкости, обвязывают веревочками для укрепления воли, прижигают огоньком для смелости и наконец засовывают в меня, и оно жжет мне грудь».

Есть реальность жизни, и есть реальность текста. (Ну, это понятно, с этим никто и спорить не будет.) Первая, более плотная, вездесущая, что ли, обычно заслоняет другую. Но когда жизнь, наша действительная жизнь, вдруг пустеет, становится разряженной, рассогласованной, нам, в общем-то, и обратиться больше некуда, кроме как к книгам. А они вот, рядом, у края дивана. Дожидаются вас. Если вы, конечно, человек предусмотрительный.

Я открою наугад: «Я знаю, что самое большое, что человек может дать или получить, — это любовь. А теперь у нас есть миллион лет и мы живем для вечности. Столетия будут сыпаться с нас, как листва по осени. Мы проживем с ней столько жизней, сколько рыб в океане» («Победитель Хвостика»).

А по поводу реальности… В одной из повестей встречается вольнолюбивый троллейбус, гоняющий по пустынным полям, дикий и одновременно уязвимый, больше всего страшащийся того, что его отловят и возвратят обратно в троллейбусный парк, пристегнут к проводам, и будет он, как раньше, — по кругу…

Дело не в троллейбусе, вы же понимаете…

Алексей Слюсарчук

• Перевод с японского Юлии Чинаревой
• Азбука-классика, 2006
• Твердый переплет, 319 с.
• ISBN 5-352-01809-1
• Тираж: 4000 экз.

Особенности национальной смерти

Я задаюсь вопросом: отчего Япония и японская культура так востребованы в России, несмотря на то, что официально наши страны по-прежнему находятся в состоянии войны? Где истоки популярности Акунина-Чхартишвили, многие из текстов которого выстроены не столько в неоимперской эстетике, но — в стилистике переводной японской прозы, простой до утонченности, как шедевры Толстого? Не оттого ли, что сходств между нами — гораздо больше, чем различий? Все эти «общепринятые нормы», разделение «высказанного», открытого кодекса поведения — и «понятий», или «гири», неофициальных, невысказанных, но гораздо более могущественных и «правильных»? А воля сёгуна (читай: патриарха, работодателя, фирмовладельца, начальника), которая превыше любого закона? Обязанность подчиняться общим «правилам игры», российское «не высовываться» и японское «по выступающей свае — бьют»? (У меня есть знакомые, уехавшие из внешне преуспевающей, демократической Японии в Евросоюз. Не от нестабильности или нищеты — от невозможности отстоять свое «я» в борьбе со сверхкорпорацией-обществом…) А внешне-западный демократический формат — и средневековые кланы властителей-вассалов, на деле определяющих игру?.. А харакири самураев — и кодекс чести русских офицеров Серебряного века, снимавших с себя позор пулей в висок? А саши матросовы — и летчики-камикадзе Второй мировой?

И при этом японская литература, в сущности, известна в России немногим более, чем русская — японцам. Не в силу ли закрытости, в равной степени присущей нашим народам?

А потому едва ли не каждое новое имя оказывается открытием.

Масако Бандо пишет в малоизвестном у нас жанре литературы ужасов «кайдан» — «рассказов об удивительном и ужасном», восходящем к японской литературной традиции эпохи Эдо.

Предлагаемый «Азбукой-классикой» роман был экранизирован в 1999 году режиссером Сюнити Нагасаки, в российском прокате он шел под другим вариантом перевода названия: «Страна мертвых». Заметим, что второй из иероглифов названия может означать как «страна», так и «остров».

История, раccказанная госпожой Бандо, не столь яростно-европеизирована, как тексты Асуки Фудзимори, нет здесь и воинствующего традиционализма Юкиё Мисимы или же взвешенного, даже — сдержанного смешения текстов, свойственного манере Рюноске Акутагавы, тем более — сюрных построений Генширо Такахаши. Скорее, перед нами — воплощение западных идей на почве Страны восходящего солнца. Нечто подобное предпринималось и Мураками (не тем, который Рю, а другим — Харуки), и, еще раньше — отцом японского детектива Эдогавой Рампо (японская версия имени-фамилии «Эдгар Алан По»).

Текст повествует о возвращении преуспевающей токийской женщины-дизайнера (в проникнутом духом самурайства японском обществе преуспевающая и независимая женщина — явление несколько непривычное). Порвав с деревенскими корнями, она, по настоянию менеджера-раскрутчика, вынуждена отказаться даже от своего имени, Хинако (на столичный слух — что-то вроде «Агафья»), родного диалекта, самоуважения и прочих элементов «самости».

Остров Шинкоку упоминается в Кодзики — «Записках о деяниях древности», своего рода «библии» синто — национальной японской религии. Именно на Шинкоку, если верить древним сказаниям, и были сотворены перволюди-первобоги. Здесь же находится таинственная «Земля богов» — ущелье, в которое абы кого не пускают. Наконец, среди местных жителей бытует поверье: если обойти все 88 святынь острова, непрестанно думая при этом о человеке, ушедшем из жизни, то человек этот возвратится и возродится во плоти.

Именно в этом заверяет Хинако едва ли не при всякой встрече мать ее покойной подруги, Саёри. И мать Саёри, и сама девушка принадлежат к древнему шаманскому роду, издавна пользовавшемуся на острове дурной славой.

Вернувшись на остров и, в некотором смысле, к себе, Хинако понимает, что жизнь ее лишена подлинной любви и что единственной ее любовью был и остается одноклассник Фуяма.

Кажется, молодой человек отвечает Хинако взаимностью, но тут начинаются загадочные события.

Таинственный девичий голос повторяет детскую считалку. Во время прогулки молодых людей по лесу из топи выныривает некий артефакт, вполне могущий оказаться копьем древних богов (впрочем, этот странный предмет тотчас же скрывает хлябь). А когда влюбленные пытаются сблизиться, между ними всякий раз возникает некое препятствие: то ветер дунет — да так, что мало не покажется, то камень упадет…

Загадочные события достигают своей кульминации, когда Саёри, вернувшаяся в мир живых, нарушает равновесие между ним и миром мертвых и толпы усопших врываются в окрестные деревушки.

Впрочем, забегая вперед — ровно настолько, насколько это позволительно, чтобы не испортить удовольствие от чтения книги — скажу, что испорченное одними мертвецами другими будет улажено. Так что равновесие жизни и смерти окажется восстановленным. Ибо стремление к гармонии и благоприятному взаимодействию, к единству противоположностей, к диалогу несопоставимого и непохожего есть, пожалуй, одна из тех черт, что делают японскую культуру столь непохожей на российскую.

Адам Асвадов

• Рассказы
• Перевод с английского Владимира Бошняка
• Лимбус Пресс, 2006
• Твердый переплет, 144 с.
• ISBN 5-8370-0416-5
• Тираж: 2000 экз.

Права человека и зоофилия

Выход новой книги Эрика Миллера оказался приятным сюрпризом. Прежде всего, из-за формата (сборник рассказов). Издатели, не вполне еще пришедшие в сознание после буйного бума девяностых, дурацкого дефолта Миллениума, повторного покорения новых вершин и последующего перенасыщения отечественных мозгов и книжных полок, проявляют параноидальную осторожность всякий раз, когда речь заходит о «непроверенных ГОСТом и ГКО» (сиречь Рынком) форматах.

Скажем сразу: упомянутый автор — вовсе не прославленный Генри Миллер, создатель «Тропика Рака» и «Тропика Козерога». Как явствует из проведенного мною небольшого Интернет-расследования, даже не родственник. Не связан заочно уважаемый мною писатель и с другим Миллером — Гленом из «Серенады Солнечной долины» или же с Робертом Эллисом Миллером, режиссером «Кашлюнов».

Не состоял, не замечен, не привлекался, не участвовал…

Кто же он, этот Дж. Эрик Миллер? Невольно задумываешься: не приходится ли иметь дело с литературной маской, с псевдонимом, скрывающим подлинную суть прославленного художника, пожелавшего остаться безвестным мастера плетения словес?

Помимо интересного «послания», или «мессиджа» (о котором расскажем несколько позже), книга занимательна еще и тем, что рассказы, сюжеты которых переплетены столь прихотливою камасутрой, что зачастую не всегда возможно уследить, где кончается животное и начинается человеческое (и квинтэссенция этого — рассказ «Два бегуна»), — миниатюрны (некоторые — объемом лишь на страницу). Говоря о неразличимости человеческого и животного, замечу: с таким же успехом книгу можно было бы окрестить «Права человека и зоофилия»: шимпанзе-философ из рассказа «Невидимые рыбки», в сущности, немногим отличается от ультрамачо из «В прайде у львов» или героя «Мужской школы», а неумирающий (и неумирающий так, что мало — ни в прямом, ни в переносном смысле — не покажется) голубь из «сериала» «Сострадательный убийца» забавен так же, как и персонажи «Пищевой цепочки».

Метод художественной провокации далеко не нов. Взять хотя бы того же Сорокина с его «мясными машинами» или юберменшами «из синего льда».

Но и мятежный Сорокин, и антибуржуазный Филипп Соллерс, и писатели «новой финской альтернативы», отвергающие социал-демократические ценности и традиционные протестантские устои, и Миллер — все они близки друг другу. Общностью метода: взять непререкаемые, казалось бы, истины, показать, как они «осто…» и «за…», чтобы читатель в результате задумался.

Такую литературу можно сравнить с ударом суковатой палки персикового дерева по согбенным плечам послушника школы дзэн: больно, но просветление гарантировано — если только внимательней прислушаться к внутренним ощущениям / всмотреться в искры перед глазами. Впрочем, смысл и назначение провокации — вовсе не в том, как поярче выстрелить из ракетницы эпатажистского вызова в сумрачное небо литературного пространства эпохи сумерек литературных богов и богинь серебряного, с позолотой, века. Точно так же, как цель работы переводчика (а перевод Владимира Бошняка достоин всяческих похвал — и за обилие находок, и за передачу смысловых оттенков оригинала) — не столько создать текст «покрасивше», сколько передать авторский замысел.

Повторюсь, оригинальность концепции и своеобразие стиля для любого произведения — вещи, по моему мнению, во многом второстепенные. И дело даже не в том, что создать особые «правила игры» не в пример проще, нежели изобрести еще никем не сказанное «сообщение».

Дело в другом. Как, провоцируя читателя, сподвигнуть его на некие выводы? Не просто рассказать и показать: «вот это плохо», но и заметить: «это — хорошо?»

Как ни странно, но рассказ «Черви», возможно, является ответом именно на этот вопрос. История вины и искупления (в прочтении христианской концепции) или — сострадания ко всем живым существам.

Не только к людям, но и к прочим животным. Или тварям.

Адам Асвадов

• Перевод: А. Миролюбова
• Азбука-классика, 2006
• Суперобложка, 448 с.
• ISBN 5-352-01864-4
• Тираж: 10 000 экз.
• Сон в лабиринте

Аннотация этой книги сравнивает Лукарелли с Акуниным. Сравнение довольно неожиданное, но один повод для него все же есть. Как известно, в массовом жанре отход от образца, от канона есть смерть жанра. Акунин использует классические, будто из учебника взятые сюжетные схемы, и никто не обвиняет его в отсутствии оригинальности. Но Акунин пишет детективы, и сюжет в них составляет поиск преступника. Если же преступник известен с самого начала, а сюжет составляет напряженное ожидание того, что обязательно произойдет, то это уже канон триллера, и его с успехом эксплуатирует Лукарелли.

При этом ему удается избежать того греха, который делает скучными творения его собратьев по перу. Выпущенные «Азбукой» в той же серии «The best» романы Томаса Свона «Охота на Сезанна» и Бриджит Обер «Карибский реквием» написаны так, будто покадрово описывают уже снятые одноименные фильмы. Литература, вторичная по отношению к кинематографу, рождает ощущение ненужности книги и желание поискать DVD. Лукарелли пишет так, что после первой повести (их в книге три) хочется прочесть и вторую, «Almost blue», и третью, «День за днем». И не потому, что неизвестно, что произойдет, — известно: прелестная девушка, комиссар полиции, конечно, переиграет и переловит всех расплодившихся в тихой-мирной Италии маньяков, — а потому, что «волшебный фонарь» литературы заставляет пережить нечто такое, чего камерой не поймать.

Лукареллевский «вид из глаз» позволяет читателю внедриться в сознание героя — будь то сознание смертельно больного полицейского, или расколотое сознание маньяка, или, наконец, сознание главной героини, которая до дрожи в коленках боится тех, за кем охотится. Лукарелли не стремится делать «большую» литературу, но, оставаясь в рамках канона, создает тексты качественные, стремительные и в конечном итоге интересные. Его повесть переживается как страшный сон в лабиринте узких темных коридоров — выныриваешь из одного, осматриваешься вокруг, и хочется нырнуть в следующий.

Вадим Левенталь

• Перевод: В. Арканов
• Эксмо, 2006
• Суперобложка, 352 с.
• ISBN 5-699-12824-7
• Тираж: 5000 экз.

Время, подобно сосновой смоле, заключает в себе вещи и людей. Блеск янтаря времени есть тема этого романа. Нет будущего без прошлого — эта выброшенная на панель истина уже не кажется правдой. Но секрет состоит в том, что будущего нет без прошлого не потому, что будущее следует из прошлого, а потому, что оно вместе с ним составляет единую луковицу памяти. Фоер не просто знает этот секрет сам, он ничего не подозревающего читателя заставляет лепесток за лепестком эту луковицу разобрать.

Взгляд на историю небольшой еврейской общины на Украине с конца XVIII века до наших дней — на стыке двух текстов, двух романов, один из которых пишет американский мальчик, приехавший на Украину узнать о прошлом своей семьи, а другой — его украинский ровесник и гид. Каждый из мальчиков посылает свеженаписанные главы другому, так устремляются друг навстречу другу два текста. У этого романа два автора по той же причине, по которой у человека два глаза, — это необходимое условие чуда перспективы.

Подобно тому как украинский мальчик с течением романа все лучше осваивает английский язык, американский мальчик все больше узнает — не о своей семье (ее следы потеряны), но о мире, в котором «гул воспоминаний о рождении, детстве и юности громче грохота разрывающихся снарядов». И если американского читателя смешит нелепый английский язык одного героя, то читателя русского безусловно рассмешат нелепые представления юного американца о жизни людей на Украине. Но и то и другое — только тема для преодоления. Балаганно-юморная тетива напрягает здесь древко лука истинной трагедии, и читательское сознание, замерев в точке высшего напряжения, отправляется, наподобие стрелы, в будущее.

Вадим Левенталь