Рубрика: Рецензии

• Олег Ермаков. Песнь тунгуса. — М.: Время, 2017. — 480 с. 

В 2013 году в журнале «Урал» был опубликован роман Олега Ермакова «С той стороны дерева». Его герои подозрительно похожи на героев «Песни тунгуса», вышедшей в этом году в издательстве «Время». Даже имена те же самые. Но «С той стороны дерева», порой повторяя какие-то идеи «Песни тунгуса», оказывается скорее предысторией к новому роману, подготовительным этапом, с более простым изложением — и позволяет лучше понять и саму «Песнь тунгуса».

Последний роман Ермакова в этом году попал в длинные списки «Большой книги» и «Ясной поляны». С «Большой книгой» уже ясно — дальше этого этапа роман не прошел. «Ясная поляна» назовет финалистов только в сентябре, однако и сейчас можно сказать: вряд ли книга Ермакова станет одной из них. Автор как будто хотел написать роман о декабристах, а замахнулся на роман о войне 1812 года — но при этом «Войны и мира» у него не получилось. Слишком много хотел сказать, слишком мало удалось. 

Главным героем книги становится тот самый тунгус с обложки — Миша Мальчакитов. Он внук шаманки, бабки Катэ, и очень привязан к Байкальскому заповеднику:

Миша Мальчакитов тоже вписывался в заповедный эпос бродяг, хотя и был коренным жильцом Подлеморья, как издавна называли этот берег. Здесь он родился. Здесь кочевали, охотились его предки, камлала великая шаманка Шемагирка. <…> А все как будто странствовал: после школы поступил в зооветтехникум, не вынес жизни в общаге и в городе, да и науки — сбежал. Потом армия, рембат в Даурии. Возвращение. Пьяный дембельский кураж у Миши затянулся. <…> И тут полыхнул пожар. Мишку забрали. Но он бежал… Нелепая какая-то жизнь, как и у большинства из племени этих кочевников, временных жильцов в том или ином заповеднике.

Роман начинается с того, что лесники ранили (а сначала вообще думали — убили) Мишу в голову из ружья. Они хотели подстрелить медведицу, однако произошел несчастный случай. При этом Миша находится в совсем неудачном положении: его еще пытаются обвинить в том, что он устроил пожар в магазине и на телестанции. Кто на самом деле устроил пожар — неясно. После того, как Мишу сочли мертвым, он сбегает. Теперь под следствие может попасть другой молодой лесник — Олег Шустов.

Два молодых героя, которые могут быть несправедливо обвинены, противопоставляются остальным персонажам: леснику Андрейченко и следователю Круглову, директору заповедника Васильеву, секретарю Славниковой. Они, как на подбор, очень ушлые люди, придерживающиеся установленного порядка, считающие странным и неправильным все, что выходит за его рамки, — а действие происходит в 1980-е. Пошел в лес — значит, хочешь сбежать; отказываешься идти в армию — уклонист, а не пацифист; пишешь дневник — наверняка строчишь доносы. 

Роман состоит из трех частей. Первая представляет собой завязку и то самое противопоставление, о котором говорилось выше. Вторая — самая большая часть, она посвящена исключительно Мишке Мальчакитову: как он повредил в детстве колено, катаясь на лыжах; как его приняли за вора, когда он жил в Иркутске, хотя на самом деле он пытался вызвать скорую для пострадавшего от кражи; вечерней прогулке на коньках по льду Байкала и тому, как он и его друзья заблудились и почти замерзли. 

Нелепой и дерганой и была жизнь Мишки Мальчакитова в этом городе. <…> Мишка Мальчакитов чувствовал себя на долгих улицах города, как та белая оленуха: серьезно боялся впасть в кружение. И удивлялся, что это не происходит с водителями трамваев, автобусов, такси, колесивших по городу во всех направлениях. Да и с остальными горожанами, милиционерами, рабочими, каждое утро берущими штурмом общественный транспорт — и зачем? Чтобы пропасть на долгие девять часов в пасти заводской проходной, а вечером снова набиться в автобус или трамвай. И утром опять лезть в узкие двери, ехать и вновь — строго по часам — работать под присмотром мастеров, начальников цехов.

Ермаков в какой-то момент будто бы начинает следовать принципу «что вижу, то пою», не задумываясь ни о длительности повествования, ни о его композиционной целесообразности. Время от времени он пропускает целые части истории — мы так и не узнаем, что случилось с эвенком Мальчакитовым в армии, в подробностях прочитаем о двух его неудачных попытках пересечь Байкал по льду, но об удачной автор нам не расскажет. Наряду с подробнейшими описаниями незначительных эпизодов «под кат» могут быть убраны целые куски жизни Мальчакитова.

«Да жив ли я?» — думает Мишка. И хочет знать, что же с ним было дальше. Как будто ему это не известно, как будто не он, а кто-то другой возвращался в Иркутск, оттуда в заповедник через Улан-Удэ, как будто этот другой там и жил, терпя укоры тетки и слушая увещевания умных жителей… <…> Заявил, что не вернется в гимназию. И этот другой помогал дяде Иннокентию в работе, а на следующий год уже трудился рабочим лесного отдела, потом и лесником. И зимой перед армией все-таки исполнил свое обещание: на коньках с санками перешел море…

Отчасти авторская стратегия проясняется в третьей части романа, которая еще более безжалостна к читателю, чем первые две. Здесь вступает перволичный рассказчик — но это не Мальчакитов и не Шустов, а некто другой. Им оказывается Виктор Петров, бывший геолог, а ныне — пекарь. Он рассказывает о том, что в заповеднике скоро должна свершиться революция. 

Никто, разумеется, не знает, что здесь замышляется байкальская революция. Мы еще страшно далеки от народа. Нас четверо. Возможно, пятеро, если молодой неофит Шустов действительно примкнул к нам. 

Петров вместе с товарищами планирует построить «заповедник нового толка». 

Созерцатели-то здесь и нужны. Заповедник нового толка должен стать царством созерцания. Ну, точнее сказать: заповедник созерцания. Сейчас наступил критический момент, можно сказать, крушение самой идеи заповедника старого хозяйственно-научного толка.

Третья часть романа самая раздробленная. Повествование от лица Петрова перемежается повествованием от лица животных, обитающих в заповеднике. Здесь есть главы, состоящие исключительно из диалога Шустова и приехавшей к нему девушки Кристины. Иногда к ним присоединяется радио. Некоторые главы собраны только из отрывков радиопередач. Такая композиция призвана выразить ту идею созерцания, которую продвигает Петров, — однако она может разочаровать читателя. Третья — к сожалению, самая скучная, пускай и самая важная часть романа. Ответа на вопрос, произойдет ли «байкальская революция», она тоже не дает.

Композиция романа строится не по традиционной схеме «тезис — антитезис — синтез», а, скорее, «антитезис — тезис — гипотеза», где «антитезис» — первая часть с противопоставлением героев системы и героев вне ее, «тезис» — вторая часть с представлением Мальчакитова как идеального человека-созерцателя и «гипотеза» — третья часть с описанием идеи «заповедника нового толка». В него, правда, не собираются брать ни Мальчакитова, ни других эвенков. Они нужны как образцы, как идолы, но не как созидательные деятели. И этот парадокс подкрепляется другим: при столь изящной идее романа и продуманной общей композиции он из-за мелочей теряет то, что ему нужно больше всего, — своего читателя.

Елена Васильева

• Лев Данилкин. Ленин. Пантократор солнечных пылинок. — М.: Молодая гвардия, 2017. — 784 с.

Столетие октябрьской революции, про которое любят вспоминать представители оппозиционного дискурса и которое, наоборот, замалчивается представителями дискурса властного, подталкивает к попытке осознать этот исторический период. Общественный консенсус по поводу приведшего к гражданской войне события — дело непростое, а может, и вовсе утопичное. Стоявшая за штурвалом революции фигура Ленина и поныне вызывает споры, а отношение к сносу памятников вождю пролетариата в постсоветских странах определяет политическую позицию.

Книга Льва Данилкина «Ленин. Пантократор солнечных пылинок», недавно вышедшая в серии «ЖЗЛ», пытается рассказать об этом неординарном деятеле свежим языком. Уже по обложке со стилизованными под компьютерные иконки пиктограммами понятно, что аудиторией биографии мыслилось в первую очередь поколение айфонов. Однако получилось ли у Данилкина действительно осовременить фигуру Ленина?

Безусловно, книга выделяется среди вороха академических биографий революционера неформальным стилем повествования. Для иллюстрации тех или иных отрезков его жизненного пути автор постоянно прибегает к аналогиям с современной массовой культурой — в итоге получается дикая мешанина из «Властелина колец» и «Шрека» с «Твин Пиксом». На этой скользкой дорожке принудительного осовременивания чувство стиля зачастую изменяет автору: сложно без недоумения читать фразы вроде «принимался дефилировать перед собеседниками на своих марксистских лабутенах». Это скорее мешает продираться через книгу, чем облегчает чтение для молодежной аудитории. Данилкин соскальзывает в эклектику, где наряду с хештегами и оперативной памятью возникают аппарансы, диффамация или же вынесенный в заглавие пантократор. В некоторых пассажах и вовсе видно, что автор биограф и большой почитатель Проханова. Как вам, например, «гальванические свойства этой экстатической поэмы из радужных слов-пузырей»? Иногда (к счастью, редко) Данилкин и вовсе идет вразнос, пренебрегая и логической составляющей изложения, как в этом отрывке, где он пытается раскрыть смысл нарисованной лягушки из детского письма Ленина:

Лягушек часто потрошил в ходе своих опытов Александр; лягушка, как и бородатый, живет в озере; в одноименной пьесе Аристофана они обитают в одном из водоемов Аида. Подполье? Подпольная партия?

Данилкин проделал большую подготовительную работу, вслед за своим героем объехав огромное количество мест и перелопатив массу литературы. Тем обиднее, что попытка осовременить Ленина оказалась чисто стилистической. Выход на действительную актуальность трудов и дней вождя революции в наше время совершается лишь в беглом упоминании борьбы с памятниками да в сравнении нынешнего и прошлого состояния империализма. И вот здесь, надо отдать автору должное, он находит понятные, не вычурные и не нарочито современные слова, которые действительно хорошо доносят его мысли и наводят на размышления. Жаль, что все это теряется в эклектичном стиле вкупе с бесконечными ляпами вроде «то была рассчитанная рокировка под шахом».

 

Сергей Васильев

• Небесный Стокгольм. — М.: Рипол Классик: Редактор Качалкина, 2016. — 480 с.

Когда в 2008 году известный своими радикальными взглядами красноярский актер и режиссер Андрюс Даряла решил поставить спектакль по только что вышедшему роману Олега Нестерова «Юбка», все только мило поулыбались и это осталось лишь безумной идеей. Автор же, известный по Настоящему московскому ансамблю «Мегаполис», до сих пор уверен в силах режиссера.

«Юбка» — дебютный роман Нестерова. Он очень неплохо продавался и имел позитивные отзывы публики и критики. Как человек невероятной творческой энергии, новоиспеченный беллетрист сразу же сел писать новый исторический роман. Восемь лет кипела работа: несколько лет в архивах и экспедициях (по рецепту Бориса Акунина*) и несколько лет чистого писательского труда. Но театральный запал никуда не делся. И в итоге получилась вещь, которая очень подходит для инсценировки.

Главные герои — Белка, Катя, Кирилл, Петр и Антон попадают в сказочный переплет. Эта тёплая компания по заданию КГБ будет связана друг с другом веселые восемь лет. Веселые, потому что куратор от советских спецслужб объединит их в небольшую группу, специализирующуюся на анекдотах: ребята еженедельно в виде аналитических записок будут отправлять «наверх» самые последние слухи про Союз и Хрущева. Таким образом в СССР боролись своими анекдотами с вражескими, сочиненными в ЦРУ. Грубо говоря, две страны с 1961 по 1969 год успешно дезинформировали друг друга. А потом в Прагу вошли танки и начался «застой». Всем стало не до анекдотов.

Такая невыносимая легкость бытия нескольких вчерашних школьников стала возможна благодаря тому, что в 1964 году Никита Сергеевич Хрущев съездил в Скандинавию. Там процветали изобилие и достаток. Никита Сергеевич захотел так же. И заложил в ближайшей пятилетке все самое прогрессивное. Под воздействием скандинавской поездки Хрущев предложил не закручивать, как китайцы, гайки, а, наоборот, показать всю силу крепнущей демократии и создать все условия для ее развития. В проекте новой Конституции уже были запланированы сокращение сроков пребывания у власти, реальные Советы и несколько кандидатур на выборах, суды присяжных, ограничения прав карательных органов, предполагалась полная самостоятельность предприятий и директоров. Планировались даже отмена паспортной системы и принятие пятидневной рабочей недели, но удалось Хрущева уговорить этого пока не делать — непонятно было, как решать вопрос со школьниками, приходилось вводить лишний год обучения. Хотели также на Новом Арбате строить шведские дома. Легендарный архитектор Михаил Посохин съездил в Стокгольм и подсмотрел кое-что по технологии. Дома должны были выглядеть как открытые книги, а внутри — двухэтажные квартиры. Но советские люди были не готовы к такой сказке. Идеи о постройке Небесного Московского Стокгольма были признаны нежизнеспособными.

Сам Нестеров может про цели и задачи, поставленные в этой книге, сказать словами своего героя Пети:

— Я буду охранителем.

— Охранителем? Кого?

— Понимаешь, этот историк, он внутри себя все важное собрал. И охраняет. Чтобы детям рассказывать. Эти учебники теперь их не достанут. Ты про мост говорил… Нужно, чтобы это все кто-то собирал и внутри держал. Я решил вести дневник.

— Дневник? Для чего?

— Понимаешь, все, что я собираю в свои бесконечные рапорты, все уходит наверх. И что с этим будет, непонятно. Вернее, теперь мне понятно, там отметят нужное для себя, остальное спишут в расход. Но, Кира, дорогой, ведь все это необыкновенные мысли, совершенно неординарные оценки текущих событий, вернее, там этих оценок — полный спектр, триста шестьдесят градусов. И это — голоса наших самых-самых, тех, которые шкалу формируют. В общем, буду копировать, забирать домой, что удастся, в основном, конечно, придется восстанавливать по памяти каждый вечер, по горячим следам. Наверху будет нужно одно, мне другое. Не может это когда-нибудь не пригодиться, Кира, точно тебе говорю. Это наша история, та, которая ни в один учебник не войдет. Вернее, как раз нужно, чтобы учебники по этому материалу когда-нибудь писаны и были.

— Но наверняка там много подлости и предательства.

— И это есть, конечно. И это тоже нужно передать, пусть знают, как власть может искушать, каким человек слабым бывает, это же опыт, Кира. Ну если это наша история, если это формирует наш уклад, пусть мои дети и внуки знают, как это пережить, как с ума не сойти. Что важно, а что нет. Чтобы не заново все начинать.

Текст представляет собой лихую смесь детской повести Василия Аксенова «Мой дедушка — памятник» и зубодробительного постмодернистского романа Владимира Сорокина «Голубое сало». Олег Нестеров, когда пишет про исторические события, использует прием монтажного пассажа из известных фамилий, названий улиц, советских торговых марок и запрещенных фильмов. За это хочется тут же разорвать книгу в клочья, ведь подобное перечисление кажется позерским и очень неглубоким погружением в атмосферу того времени. Но тут же понимаешь, что это смелый и искренний жест, потому что все персонажи книги наделены чертами реальных людей в конкретных исторических координатах.

Вспоминается 2003 год, когда издательство «Эксмо» выпустило экспериментальную прозу Боба Дилана, Джона Леннона, Генри Роллинза и Леонарда Коэна в контркультурной серии «Конец света». Возможно, это было сделано с целью проверить, насколько русский читатель готов к столкновению с битнической молодостью своих заокеанских фаворитов. Теперь Юлия Качалкина издает роман одного из лидеров музыкальной «новой волны» восьмидесятых годов, в котором он, ностальгируя по периоду своего детства, показывает через такую небылицу то, что он бы хотел изменить и улучшить сейчас, в наше время. На самом деле это предупреждение для современных молодых людей, что все плохое можно предотвратить или хотя бы вовремя почувствовать опасность, которую тебе готовит твоя страна. Нестеров верит, что именно молодежь способна все переломить. Ценители такого труда в любом случае найдутся.

Интересно: знал ли Нестеров в 2005 году, в качестве продюсера выпуская диск Юрия Мухина (популярного гитариста шестидесятых годов), что Мухин станет одним из персонажей его книги?

Карина Козак

* Внесен в реестр террористов и экстремистов Росфинмониторинга.

• Майкл Шейбон. Лунный свет / Пер. с англ. Е. Доброхотовой-Майковой. — М.: Иностранка: Азбука-Аттикус, 2017. — 480 с.

История, рассказанная в новом романе Майкла Шейбона, напоминает калейдоскоп. Фрагментированное повествование о жизни одной семьи — точно яркие геометрические комбинации, наблюдаемые нами через стеклянный диск: невозможно предугадать наперед, какую форму они приобретут в следующее мгновение. Каждый из нас помнит, как, будучи ребенком, ощущал близость волшебства, вращая линзу калейдоскопа. Но где искать магию, когда ты уже взрослый? Достаточно взять в руки «Лунный свет»: трогательная история о большой любви к ближнему, а также к жизни, полной темных тайн и светлых чудес.

Майкл Шейбон — американский писатель и киносценарист. Лауреат нескольких премий, в том числе Пулитцеровской (2001) за роман «Невероятные приключения Кавалера и Клея». Несмотря на заслуги, в интервью писатель остается скромным в признании своих достоинств, а литературный мир уже по традиции ждет новых произведений мастера.

«Лунный свет» — автобиографический роман, в котором Майкл Шейбон рассказывает историю своей семьи со слов его дедушки, находящегося на смертном одре. Повествование представляет собой ряд воспоминаний, разбросанных без оглядки на хронологию. Главные персонажи строят ракеты, гоняются за питонами в надежде спасти соседского кота, влюбляются, жаждут мести, гадают на картах Таро, борются не только со страхами, но и со всем своим прошлым. И лишь «в промежутках» (по словам самих героев) чувствуют себя счастливыми.

Роман с большой вероятностью может полюбиться поклонникам «Катушки синих ниток» Энн Тайлер и «Второй жизни Уве» Фредерика Бакмана. С такой же неподкупной искренностью и прямолинейностью в «Лунном свете» обнажаются все уголки человеческой души. Диалоги, не украшенные метафорами и излишними философствованиями, напоминают читателю его собственный недавний разговор с кем-то из членов семьи или малознакомым человеком. Сделать персонажей похожими на реальных людей, которых ты можешь знать — на соседа, начальника, друга, — решение, которое добавляет роману еще большее очарование.

Пока многие писатели стараются завоевать читательскую публику «невнятными» героями, компенсируя это скрупулезностью отбора высокоморальных тем, Шейбон не спешит становиться в их ряд. Персонажи его романа — яркие, запоминающиеся и самобытные. Автору на менее чем пятистах страницах удалось раскрыть каждого из них: и дедушку, и бабушку, и маму, и дядю Рея. Эмоциональные, импульсивные, своенравные — они задают динамику повествования. С особой щепетильностью писатель отнесся к художественным деталям: будь то раввинский костюм, колода карт или модель лунной базы. Читателю не нужно вычленять сущность персонажей посредством сложных мыслительных процессов, достаточно только взглянуть на них, словно на картинку.

Эта женщина прошла через огонь, который не сжег ее, но, как чувствовал дед, опалил. Он собирался ее спасти. Залезть к ней в трусы было необходимым первым шагом.

Чем покорять сердца и умы такого привередливого современного читателя, Шейбон определенно знает. Тонкий юмор, местами черный, местами непредсказуемый, делает книгу живее, оставляя приятное послевкусие, подобное тому, которое вы испытываете, когда одерживаете верх над своим оппонентом в словесной перепалке. Встречу дедушки с Вернером фон Брауном, приправленную дерзкой иронией, хочется прокручивать в памяти снова и снова. Не тогда ли дед Майкла выиграл борьбу с самим собой?

Несомненно, «Лунный свет» можно рассматривать и как документальное произведение, претендующее на историческую достоверность. Богатый на факты и исторических персонажей, роман позволяет не только ознакомиться с авторским прочтением Второй мировой войны, но и заставляет задуматься над вопросами морали: например, можно ли считать конструктора ракетно-космической техники Вернера фон Брауна монстром за то, что он практиковал использование рабского труда евреев? Или же он просто исполнял свой долг? К ответу на этот вопрос придет один из героев — дедушка Майкла.

Сначала может показаться, что роман обо всем понемногу, но уже после пятидесятой страницы начинаешь понимать: он в первую очередь о любви. Все, что вы найдете в нем, сводится к этому большому, красивому, трагичному чувству. Любовная линия дедушки и бабушки — сложная, местами грустная, местами веселая, подобно геометрической прямой, она стремится к бесконечности. Взаимоотношения внука и бабушки, дочки и отца — психологическая драма, которая трогает каждого, кто признает ценность семьи. И не оттого ли мы так искренне желаем персонажам всего самого хорошего, что видим в них себя самих?

Косой луч вечернего света озарял всегдашний флакон «Шанель № 5» на бабушкином туалетном столике. Джинн, теплящийся в бутылке. Цвет был в точности как бабушкин запах, цвет тепла ее колен и обнимающих рук, хрипловатого голоса, который отдавался в ее ребрах, когда она прижимала меня к себе. Я смотрел на мерцающее в бутылке пленное пламя. Иногда в этом запахе были радость, тепло, уют, иногда от бабушкиных духов у меня кружилась голова и ломило виски. Иногда ее руки были как железные обручи, сдавливающие мне шею, а смех казался горьким, скрипучим, холодным — смех волка из мультика.

«И на земле мы многое забыли: // лишь изредка воспомнится во сне // и трепет наш, и трепет звездной пыли, // и чудный гул, дрожавший в вышине…» — пожалуй, этими строками из стихотворения Владимира Набокова лучше всего можно охарактеризовать меланхоличное настроение романа. Космическая атрибутика сопровождает героев на протяжении всего повествования: модели ракет, лунных баз, телескопы. Подобной космосу — загадочному и вдохновляющему — становится и жизнь главных персонажей. Бабушка с темной тайной из прошлого, дедушка, которому так и не удалось раскрыть секрет самого любимого на Земле человека. Может быть, именно поэтому он строит для бабушки модель Лунного сада — место, олицетворяющее простое счастье быть вместе. Возможно, за пределами нашей планеты они смогут дать себе шанс быть узнанными друг другом заново.

И неважно, что это всего лишь мечта. «Лунный свет» — запоминающаяся история, полная любви и, как ни парадоксально, света. И пусть место действия — планета Земля, взор мечтателей всегда устремлен в небо.

Александра Сырбо

•  Лора Белоиван. Южнорусское Овчарово. — М.: Лайвбук, 2017. — 368 с.

Лора Белоиван, бортпроводница по образованию и писательница по призванию, опубликовала сборник рассказов «Южнорусское Овчарово» только в этом году, хотя он был написан еще шесть лет назад. Перу автора принадлежат пять книг, за одну из них — «Чемоданный роман» — она была номинирована на Довлатовскую премию. По совместительству журналистка, Белоиван успела по в Петропавловске в Казахстане, поработать корреспондентом во Владивостоке, а теперь живет в поселке Тавричанка в Приморском крае. Знакомство с радостями и печалями маленьких селений, которые ей удалось посетить, помогло создать выразительную картину деревенской жизни. Поэтому и обитатели несуществующего Овчарова кажутся такими живыми, такими реальными. Дед Костик, продавщица Марина Владимировна, сумасшедший учитель английского — все они поначалу являются частью тоскливой и предсказуемой повседневности. А затем вдруг начинают происходить чудеса: оживают мертвецы, выбрасываются на берег русалки, а чердаки разговаривают с владельцами домов.

Автор с любовью и нежностью относится к своим героям, ведь, несмотря на все странности и недостатки, они добрые и очень простые. В маленьком затерянном для остальных мире во всем чувствуется жизнь и неугасающая надежда: деревья и животные обретают душу, люди находят таинственные острова, электричество получают из черной материи. После знакомства с событиями, происходящими в Овчарове, хочется перенестись в полузаброшенную деревню, изучить каждый ее уголок и хотя бы одним глазком взглянуть на обитателей, забавных и чудных, которые своим существованием придают смысл этой невероятной истории.

Может, и мед снится нам в трехлитровой банке в шкафчике нашей кухни, и все остальное, включая Южнорусское Овчарово, нам тоже снится? Однако сядешь в машину, заведешь, тронешься с места, а через полтора километра от дома — дорожный знак: «Южнорусское Овчарово». Его можно потрогать. Можно даже пнуть ногой. Он есть всегда — и днем, и ночью. Даром что перечеркнутый с обеих сторон.

Книга Белоиван напоминает рассказы Сергея Довлатова: вот он, реализм нашей жизни, в каждом герое можно отыскать отражения знакомых нам людей, а ирония и анекдотичные случаи еще больше сближают литературные миры писателей. Стиль тоже напоминает довлатовский — короткими емкими диалогами и парцелляциями. Язык книги максимально приближен к бытовой речи деревенских жителей. Лора Белоиван умело использует красочные сравнения и олицетворения, обращается к привычным для русского слуха фразеологизмам и нецензурным выражениями. Можно заметить сходство и с произведениями Гоголя и Булгакова: благодаря невероятным происшествиям, образам и символам читатель пытается понять причинно-следственные связи реального мира. Почему люди, которых больше нет с нами, все равно продолжают помогать живым? Где грань между сумасшествием и нормальностью? Почему нас так влечет все неизвестное и загадочное, из-за чего мы иногда забываем наслаждаться повседневностью, — на эти вопросы можно ответить, пусть и по-разному, внимательно изучив судьбы героев. Кому будет близка такая литература? Тем, кто устал от обыденности и уже потерял веру в чудеса, тем, кто хочет вернуть любовь к человеку и человечеству.

Автор умело сочетает магию и повседневность. Ирония и сарказм не мешают нам поверить в странности, которые ежедневно происходят с жителями загадочного Овчарова.

…блуждающий̆ милиционер по имени Евгений, который̆ так насобачился создавать себе алиби, что умеет возникнуть поочередно в пяти деревенских магазинах, а жена его Татьяна ищет повсюду своего мужа, и находит пять раз подряд, и в каждом из пяти магазинов милиционер Евгений получает от Татьяны по морде, и делает вид, что ничего не произошло, в то время как настоящий̆ милиционер Евгений выходит из шестого магазина с бутылкой̆ водки, никем не побитый̆…

История уже написана, а нам остается лишь в нее влюбиться: либо в сочетание обыденности и волшебства, либо в колоритных персонажей. В деревне интересны не только русалки и колдуны — за спиной каждого, на первый взгляд обычного, героя стоят драматические события и философские размышления о жизни. Писательница дает возможность взглянуть на жизнь в Овчарове от лица различных персонажей: сначала мы смотрим на все глазами чужаков, только недавно сбежавших от городской суеты, а уже на следующих страницах погружаемся в мир старожилов поселка.

Единственное желание, которое возникает на последней странице, — взять билет до Владивостока, заблудиться по дороге к перечеркнутому указателю, поселиться в старой избушке в ожидании сказки. А пока чудеса плутают в поисках покинутой деревушки, пройтись бы от почты до морского берега мимо туманного кладбища и вязких болот. Но приходится открывать глаза и мириться с тем, что рядом все еще нет ни матерящегося попугая ара, ни живущей с мертвецами Аси, ни деда Наиля, скупающего в магазине непонятно для чего мешки с карбидом.

Валерия Степанова

• Уоллес Стегнер. Останется при мне / Пер. с англ. Л. Мотылева. — М.: Издательство АСТ: CORPUS, 2017. — 480 с.

Перед нами проходит жизнь в ритме размеренного модерато. Его вскоре сменяет аритмичная перкуссия жестоких ударов судьбы, пока лиричное адажио, окрашенное грустными нотами неизбежных потерь, не подведет ее к финальной коде… Совершенно верно. Читать роман «Останется при мне» — все равно что слушать трехчастную симфонию.

Роман «Останется при мне» лауреата Пулитцеровской премии Уоллеса Стегнера — заключительная тринадцатая книга писателя, и тема подведения итогов, еще не расставания с жизнью, но осознания и приятия ее конечности, звучит в ней особенно пронзительно.

Главный герой Ларри Морган — писатель, разменявший шестой десяток, и его жена Салли вернулись в небольшой живописный городок Баттел-Понд, в дом своих друзей. Ларри опровергает известное утверждение о том, что нельзя возвращаться туда, где вы когда-то были счастливы. Наслаждаясь присутствием в месте, где легче всего «забыть о смертности», он неторопливо, словно смакуя, разбирает события прошлого, освящая каждый эпизод своей не зря прожитой жизни чувством благодарности. Так же неторопливо движется и само повествование — под стать темпоритму человека в преклонном возрасте: наступило время заката, стало быть, и суета не уместна. Разматывается клубок воспоминаний, и скоро выясняется, что симметрия союза Ларри и Салли Морганов выражается не только в умилительной созвучности их имен. Ни годы работы в университете Мадисона, пришедшиеся на период Великой депрессии, ни существование на нищенскую зарплату преподавателя, ни последующие, куда более драматичные испытания, всколыхнувшие их ладно организованные будни, не внесли в этот союз диссонанса. Морганы являются олицетворением идеального, едва ли не хрестоматийного брака, где он — всецело поглощен творчеством и карьерой, она — кроткая хранительница очага, а дружба с четой состоятельных Лангов становится для них чем-то вроде заслуженного вознаграждения.

Сироты из западных краев, мы прибрели в Мадисон, и Ланги приняли нас в свое многочисленное, богатое, влиятельное, надежное племя. Пара астероидов, мы случайно влетели в их упорядоченную ньютоновскую вселенную, и они притянули нас своей гравитационной силой, превратили нас в луны, вращающиеся вокруг них по орбите.

Свой путь к месту под солнцем Морганы, рано оставшиеся без родителей и средств к существованию, прокладывают с упорством каменотесов. Наследник же солидного состояния Сид Ланг и его жена Чарити находятся в гораздо более привилегированном положении. Вполне это осознавая, Ланги по доброй воле возлагают на себя миссию филантропов, а инфекция, подхваченная Салли во время их совместного похода за город и приведшая в результате к параличу, лишь укрепляет статус Чарити, словно преданной своему имени (в переводе с английского «charity» означает «благотворительность») в этой роли.

На этом первая часть стегнеровской симфонии подходит к финалу, и изложенная автором история, до этого казавшаяся пасторалью, обретает наконец большую напряженность. «Все счастливые семьи похожи друг на друга, но издалека», — невольно оспаривает аксиому Толстого автор. Что же он демонстрирует читателю, погрузившемуся было в рассматривание картины под названием «Счастливая семья Лангов»? Гармонию и благоустроенность. Если второе стало возможным благодаря внушительному наследству Сида, то гармония при ближайшем рассмотрении оказывается едва ли не ее суррогатом — следствием чрезмерных усилий Чарити.

В семье Лангов нет ярких страстей, нет здесь и очевидного конфликта. Лодка их брака не сталкивалась с лишениями и невзгодами, ее разве что слегка покачивало временами (свои позиции в университете Мадисона Сид Ланг так и не сумеет удержать). Жизнь эта развивается согласно регулярным записям склонной к маниакальному контролю Чарити. Изо дня в день, из года в год… Ее воле подчинен не только ежедневный распорядок мужа, но и его желания. Мечта Сида посвятить себя поэзии, казавшаяся прагматичной Чарити всего лишь прихотью, так и останется неосуществленной.

Он снял очки и протер. Аккуратно надел снова, зацепил за ушами и посмотрел на меня сквозь них. Выражения его глаз протирка стекол не изменила. Он сказал:

— Ты всегда считал мой брак рабством своего рода.

— Перестань.

— Считал, считал, разумеется. Я не настолько глуп, чтобы не видеть своего положения и не понимать, как оно выглядит со стороны. Моя беда в том, что с этим рабством я не могу расстаться. Ценю его превыше всего, что могло бы его заменить, включая пухленькую молодую особу.

Восхищение Лангами, которые на протяжении многих лет воплощали в представлении Ларри образец безупречного супружества, не сменяется разочарованием. В конечном счете, что такое жизнь, как не череда утраченных иллюзий? Рассеивается туман и проступает правда. К неизбежности этой мысли и подводит читателя терапевтический, но отнюдь не дидактический роман Уоллеса Стегнера. И преждевременное прощание (смертельная болезнь Чарити и является причиной визита Морганов к друзьям в Баттел-Понд) не превращается в реквием; оно лишь повод для того, чтобы обернуться назад, оглядеть прожитые годы с пониманием неотвратимости утрат и оставить при себе все самое лучшее. Таким проникновенным рондо и замыкается эта история о любви, дружбе и мудром созерцании жизни.

Нонна Музаффарова

• Кристине Нёстлингер. Само собой и вообще / Пер. с нем. В. Комаровой. — М.: Издательство Самокат, 2017. — 224 с.

Кристине Нёстлингер — большой мастер ломать стереотипы так, что не возникает ощущения, будто мир разрушился и жизнь закончилась. Наоборот: сквозь разорванные картонные ярлычки читатель начинает видеть пусть не совершенный, но живой мир. Вот и книга «Само собой и вообще» о разводе в одной большой семье — точно такая же. Обычное событие, о котором взрослые любят рассуждать с высоты прожитых лет, подано «снизу» — как точка зрения детей, поневоле принимающих участие в разрушении семьи и вообще-то его не желающих.

Для российского читателя Нёстлингер — давно знакомый и любимый автор, на русский язык переведено около тридцати ее книг. В прошлом году она отметила восьмидесятилетие, и, судя по произведениям и биографии, это жизнерадостная и волевая женщина с богатым жизненным опытом. Она никогда не поучает «как взрослая», она рассказывает захватывающую историю голосом ребенка, и остановиться, не дочитав до последней страницы, просто невозможно. Мы видим ситуацию с трех разных ракурсов, автор разворачивает перед нами многогранную драму, и с каждым поворотом сюжета ситуация обрастает новыми деталями. События развиваются быстро — это в стиле Нёстлингер, умеющей в одном абзаце дать несколько жизненных историй и метких характеристик. Это мир, в котором проблемы у всех, и не с кем поговорить, например, о том, что у папы есть любовница:

С Вуци я, к сожалению, обсудить все это не могу, хотя обычно он первоклассный советчик в сложных ситуациях. Но у него никогда не было отца, он внебрачный ребенок и в таких вещах не разбирается. С Бабушкой, которая вообще-то довольно мудрая, разговора тоже не получится, ведь она всегда терпеть не могла папу. Из одной только неприязни к нему она сию же минуту расскажет все маме, не подумав, разумно ли это. А Бабка, папина мать, та, само собой, просто вообще ни для чего такого не годится! Она до того чопорная и церемонная, что сразу грохнется в обморок, если выяснится, что ее внук в курсе, что у отца есть любовница. Мой дед, Бабкин муж, целых двадцать лет ходил налево, а она и знать ничего не знала. Во всяком случае, папа так однажды рассказывал…

«Само собой и вообще» (дословно название переводится как «В любом случае, а вообще…») — это ирония над обобщением и категоричностью. Кажется, что это книга про очень уверенных в себе людей. «Само собой» — очень убедительно говорят они, не забывая затем вставить и «вообще». Мама уверена, что ей нужен собственный магазинчик, и она готова пожертвовать всем ради своего дела. Папа уверен, что дети вырастут и, само собой, поймут, почему он изменил маме. Мальчик Ани много читает, и поэтому, само собой, понимает, что вообще к чему. А малыш Шустрик уверен, что папа его никогда не обманет. Для каждого его собственная уверенность – узкая доска, по которой они идут над бурлящей жизнью, и чем жестче эта доска, тем больше вероятность, что она сломается. И вот уже и бизнес, и благополучие, и новая любовь дают трещину, и в центре этого расползающегося мира стоят трое детей. Они держатся за руки, потому что больше им не за что держаться. Один из братьев с горечью констатирует:

По-моему, для долговременной любви нужно быть по-настоящему хорошим человеком, и если ты именно такой человек, то сможешь любить всякого, со всеми его странностями. Но для этого нужно немало доброты, терпимости и понимания, а у моих папы и мамы эти качества в дефиците…

Да и кого из героев книги можно назвать «по-настоящему хорошим»? «Жизнь — это перемены», — часто говорит Вильма, любовница папы. И вот уже не только папа — все дети тоже понемногу изменяют: мальчишки — маме, потому что не могут устоять перед обаянием новой папиной подружки, а девочка Карли — своему парню Вуци, одному из самых симпатичных героев книги (все-таки кое-кто по-настоящему хороший в повести есть!). Они как бы привыкают к мысли, что перемена очень часто выглядит как измена — зависит от того, с какой стороны посмотреть. И с этим приходится жить дальше. Грустно, горько. А что еще остается?

И на этот почти что риторический вопрос Кристине Нёстлингер дает свой ответ: заботиться о детях. В финале книги взрослые бросают все свои дела, забывают обиды и объединяются, ради детей, которых до этого не слышали и не брали в расчет. И мама, и папа, и их новые «личные жизни» самозабвенно строят для одного из детей новый «домик» вместо прежнего, случайно сломанного. Пожалуй, это главный образ книги —восстановление разрушенного мира, пусть и маленького.

У каждого героя — свой «домик»: мама украшает магазинчик, Карли предпочитает проводить время в кафешках и у бассейна, Шустрик перебирается жить к Бабушке. И каждое прибежище однажды тоже разрушается.

Повесть «Само собой и вообще» — как и большинство книг Нёстлингер — это немного театр, не случайно ведь в начале дан список действующих лиц, который сразу «включает» читателя в сюжет. Декорации здесь проработаны подробно, а герои — тантамарески с прорезями вместо лиц. Можно, читая, подставлять портреты многих своих знакомых, а иногда и свое собственное лицо — настолько верны эти собирательные образы.

Кстати о рисунках. Переиздание 2017 года — обязательный экземпляр в копилку любителей не только детской и подростковой прозы, но и качественно проиллюстрированных книг, ведь художником новой версии стала замечательная петербургская художница Алиса Юфа. Ее ироничная, контрастная графика очень хороша и сама по себе, а в сочетании с юмором Кристине Нёстлингер играет новыми красками (даже несмотря на то, что черно-белая).

Каждая картинка достойна стать открыткой,  — к примеру, иллюстрация к отрывку, посвященному туалетному столику Карли:

У Карли все уходит на краски. Не на краски для рисования, а на краски для лица. В ванной, на ее полке в шкафу, я насчитал девять тюбиков губной помады, восемь коробочек теней для век и двенадцать карандашей для бровей. Весь этот косметический хлам моей сестры стоит столько, что на эти деньги смогла бы прожить сотня детей в Африке. И на те деньги, которые я трачу на книги, конечно, тоже. Но я, по крайней мере, читаю свои книги и люблю их. А Карли, наоборот, только размалевывает себя, как клоун в цирке, а перед тем как выйти из дома, снова стирает раскраску с лица.
Недавно она объяснила мне, что ищет свой стиль. Что это значит, я точно не знаю. Думаю, на самом деле она хочет изменить этот свой «стиль». Когда Карли не накрашена, она выглядит просто серенькой мышкой. И конечно, очень хочет с этим бороться…

«Само собой и вообще» оставляет после прочтения то самое ощущение, будто бы ты только что уехал из большой шумной семьи, где гостил несколько дней. Ты уже привык к характерам домочадцев, вник в их проблемы, успел принять чью-то сторону и даже поучаствовать в скандале. Ты немного устал от них и закрыл книгу на последней странице, в разгар их общего семейного дела, когда всем уже не до тебя. И вот ты едешь один в вагоне, но точно знаешь, что в покинутом тобою доме продолжаются шум, гам, ссоры и примирения, что-то ломается и снова строится, и это и есть самая настоящая жизнь.

 

Надежда Каменева

• Александр Бренер, Сергей Кудрявцев. Гнига зауми и за-зауми. — М.: Гилея, 2017. — 264 с.

Дебютом ныне культового издательства «Гилея» был сборник Алексея Крученых «Кукиш прошлякам». В предисловии к нему Г. Айги писал об остром, блестящем стиле теоретических работ кубофутуриста. Новая книга редактора «Гилеи» Сергея Кудрявцева и поэта Александра Бренера стремится к тому же задорному и антиакадемичному письму о литературе. Это показывает уже название, причем не только футуристским словечком «гнига», но и умножением любимой буквы Крученых «з».

«Гнига» посвящена пересмотру наследия русского авангарда, или, точнее, пересмотру способа говорить об авангарде. Десятки томов, посвященные расшифровке и интерпретации сакрального «дыр бул щыл», только мешают разобраться в явлении зауми. Художественная богема, превозносящая Крученых и компанию, — худшие читатели из возможных. В этом авторы верны будетлянской идее о борьбе с диктатом рассудка. Ум для них — это силовик, угнетатель, чистильщик обуви и обманщик. Попытка внести ratio в заумь уравнивает исследователя и следователя, ведь наполнение авангарда смыслом сродни его обезоруживанию. Подчинение языка нормам означает его возвращение к обществу вавилонского столпотворения.

Бренер и Кудрявцев обращаются к ученым, обильно цитируют философов. Поначалу в этом видится некая фальшь: разговор, претендующий на очищение кубофутуризма от шелухи литературоведения и хрестоматийного глянца, стремительно обрастает терминами и опорой на авторитеты. Но ведь и проблема не в том, что ученые говорят об авангарде, а в том, что ученые говорят об авангарде языком ученых. Филологическое койне слишком узко для заумничества. Как и теоретические труды Крученых, «гнига» пытается осветить предмет изнутри, ее создатели пишут о зауми, учитывая опыт самой зауми. Это, конечно, уничтожает сухость и беспристрастность, но исследовательский прищур из-за очков — вещь, исключаемая вихрем футуристского карнавала. Писать о дырбулщах без веселья — это халтура. Халтурой будетлянин Зданевич называет такую популяризацию авангарда, когда левое искусство идет на компромисс со смыслом. В халтуре замечены Ремизов, Белый, даже Маяковский. Бренер и Кудрявцев кидают то же обвинение художественному сообществу современности.

При этом авторы не против популярности авангарда самой по себе. Они приветствуют самораспространение зауми, ее вхождение в народ как универсального языка. Такая заумь расшатывает государственные границы, дарит ощущение свободы и единения. Но любая институциональная ее популяризация встречается создателями «гниги» резко в штыки. Травматичны те годы, когда советское государство сделало авангард своим официальным искусством.

Свободный язык постоянно сталкивается с политикой, и одной из принципиальных задач «гниги» становится утверждение злободневности кубофутуризма. В первых же ее строках авангард встречает современность: «Недавно мы побывали в Киеве. Там мы наткнулись на Черный Квадрат Малевича!». Далее оказывается, что Киев разрушен и разворован капиталистами, а Черный Квадрат — это пробегающий неподалеку кот. Для Бренера и Кудрявцева принципиально важно, что футуризм все еще направлен в будущее. С этой точки зрения безупречен выбор героев «гниги» — это не строитель индустриальной империи Маяковский и не певец архаики Хлебников, а заумники Крученых, Зданевич, Терентьев и заумник от живописи Малевич.

Конечно, заумь — это своего рода эскапизм, побег от норм языка. Но Бренеру и Кудрявцеву невыносимы те, кто видит в этом эскапизме типичное интеллигентское создание вымышленных миров. Да, заумь отказывается от языка, но не сбегает от него, а просто игнорирует: «Заумь — это взгляд из окна вагона на удаляющийся перрон, где одиноко стоит и продолжает махать платочком любимая»

В этом смысле заумь — абсолютная поэзия. Она или занимает собой все пространство, или исчезает. Поэзия вообще невозможна после футуризма. В такой ситуации пустота и молчание перестают быть пустотой и молчанием. Заумь как таковая делает даже свое отсутствие особым приемом — Бренер и Кудрявцев называют этот прием за-заумью. И это обуздание собственной пустоты делает беспредметный язык мощным оружием современности. Цифровой язык, столь популярный в наше время, состоит из нулей и единиц. А нуля у зауми не существует, она может быть только бесконечной.

В «гниге» это реализуется парадоксальным образом — через непрерывную череду определений. Десяток портретов Крученых, столько же характеристик Малевича, бесконечное число описаний беспредметного языка… И это при том, что авторы ненавидят определенность! Заумь противоречит попытке определения, ведь она разводит слова и их значения. Но тысяча отменяющих друг друга характеристик — все равно что ничего: ничего изображенное и протяженное. «Весьма трудно или даже невозможно дать адекватное определение как зауми, так и не-зауми (или тем более полу-зауми). Заумь запросто может и не быть самой собой». Именно это — пустота, которую заумники прятали в своем бессмысленном языке. Та «лень», которую Малевич воплощал в своих полотнах.

В интервью для The Art newspaper Russia Кудрявцев отметил: «Череда выпущенных книг — это исследование и составление библиографии для каких-то своих замыслов». И правда, «гнига» представляет собой квинтэссенцию, энциклопедию, ну или попросту каталог издательства, в ней объединены мотивы целого ряда книг «Гилеи». Причем здесь идет речь не только о ставших плотью русской культуры изданиях Малевича, Крученых, Ильязда etc., не только о философской базе в виде Ванегейма и Агамбена, но и о совсем свежих книгах: регулярно всплывают в тексте трансфуристы и патафизики, упоминается только планируемая к изданию книга Д. Бурлюка.

В этом вихре имен и определений, вставных житий и стихов, в этой оргии заумников остается один вопрос: сказали ли Бренер и Кудрявцев что-то новое о предмете размышлений? На уровне фактических знаний сложно найти им равных, но на уровне самого восприятия зауми они не совершают никакого переворота. На самом деле, ученые описывают заумь так же, хоть и совсем в другом регистре. Может, среди сотен определений Кудрявцева и Бренера кроется пара содержательно свежих, но каждое из них размывается и теряется в за-зауми. Но, как уже было сказано, цель книги и не в этом. Она в самом модусе суждений об авангарде, говорить о котором нужно так, как это делали его создатели.

Валерий Отяковский

• Линор Горалик. Агата смотрит вверх. — М.: Лайвбук, 2017. — 48 с.

Всем известно, что Линор Горалик — израильская писательница и поэтесса, автор комиксов о Зайце ПЦ, однако далеко не все знают, что написанные Горалик произведения нужно именно слушать. Так удастся лучше понять ее замыслы. Мастер смешной и остроумной короткой прозы, она умеет видеть и слышать (и, очевидно, еще и быстро записывать) самую суть повседневной жизни, с ее весельем, нелепостью, а иногда и болью и разочарованием.

Первая книга о девочке Агате вышла в 2008 году и называлась «Агата возвращается домой». Очень точно детскую книгу об искушении бесами тогда охарактеризовала Майя Кучерская: «Линор Горалик заговорила на темы, которые в современной русской литературе практически не обсуждаются. (Исключения есть, но их ничтожно мало.) Даже лучшие из наших авторов пишут о чем угодно — о том, как и кого перемололи „нулевые“, или, наоборот, девяностые, или сталинский террор, или чеченская война. Они любуются переливами русской речи, конструируют лихие сюжеты. Сокрушаются об отсутствии исторической ответственности у наших политиков и исторической вины у народа. И молчат о личной вине».

Казалось бы, как можно сравнивать взрослые серьезные произведения с детской сказкой? Только все мы помним, что сказка — ложь, да в ней намек. Думается, если бы вышеупомянутым писателям сказки вроде «Агаты» в детстве читали, то и не умалчивали бы они об ответственности. Впрочем, как и все мы.

Но почему эта странная история все же о детях и для детей? Потому что, в отличие от взрослых, они не занимаются саморефлексией. Черное и белое в восприятии детей не может превратиться в серое, ведь дети не мыслят полутонами. И плохо, и хорошо они поступают исключительно по велению сердца, не думая о последствиях и не взвешивая все за и против. 

Между выходом первой и второй книг проходит три года, Агата — такая же огненно-рыжая и такая же «взрослая, умная и ответственная» девочка. И, несмотря на все это, она все также легко впутывается в приключения со всяческой нечистью. Кажется, после опасных игр с бесами Агата так и не поняла, что у всех наших поступков, даже совершенных из добрых побуждений (ведь благими намерениями вымощена дорога сами помните куда), есть последствия и далеко не все они приятны, а если уж быть совсем честными, то большинство из них неприятны и даже опасны. Вот и героиня — желая помочь окружающим, а вообще-то, в первую очередь, себе, и нарушив запрет родителей — попадает в беду.

От завораживающе подробных описаний встретившегося ей злодея-протагониста даже взрослому становится не по себе: внезапно при свете дня где-то в груди появляется неприятное щемящее чувство — не то страх, не то отвращение:

Что-то не так с этой фигурой, что-то, что не укладывается у Агаты в сознании: она готова поклясться, что каждый раз, когда этот человек или кто там прыжком встает с ног на голову, сверху опять оказывается… голова. Агата отползает ещё немножко и вжимается спиной в стену, отступать больше некуда, флип-флоп! — и над Агатой склоняется огромная голова, странные глаза, которые Агата уже точно где-то видела, всматриваются в неё, — вот где: у ворон, это какие-то вороньи глаза на человеческом лице — совершенно круглые, ярко-желтые, с крошечным чёрным зрачком посередине. На секунду Агате кажется, что на чёрной, прилизанной голове этого колченогого человека растут короткие острые рога — но нет, это корона, уродливая чёрная корона смотрит короткими кривыми зубьями в чёрное небо. Внезапно Агата с ужасом понимает, что этот человек с вороньими глазами вообще не колченогий: у него просто нет ног, а вместо ног… Нет, не так, вот как: он просто сделан из двух верхних половинок, этот человек.

Не менее жутким выглядит и сам он на портрете. Текст и изображения, принадлежащие Олегу Пащенко, в этой книге едины. Это не просто иллюстрации к рассказу, это общий замысел, диалог двух искусств, где одно отсылает к другому и вместе они порождают что-то новое: полыхающая синим пламенем корона, внутри которой бесчисленное количество связанных друг с другом линий — самая симметрия жизни, где все так или иначе взаимосвязано. С помощью этих картинок создается атмосфера потаенного зла, которая по настроению напоминает фильмы Линча. Зла, управляющего человеческой жизнью.

Наблюдая со стороны, кажется, очень легко самому поддаться искушению и осудить поступки Агаты: мол, я-то знаю, почему так вкрадчиво в ответ на брошенные обвинения («Это все ты!») вопрошает Король Беды: «Это все я?» И ведь не зря зовет он Агату своей королевой. Но стоит только на секунду представить, что вы сами можете оказаться на месте героини, и тут же вас будто парализует, и, как и у умной девочки, пустеет голова. И вдруг оказывается, что далеко не всегда мы, дети или взрослые, являемся хозяевами обстоятельств, даже если именно мы несем за них ответственность. В такой ситуации главное — вовремя опомниться, потому что, сильные и смелые, мы нужны не только нашим близким, но и в первую очередь самим себе.

Неожиданно внутри Агаты поднимается злость — как когда Адам и Лоренс бегают по проходу и сбивают с парт чужие тетради, но только в сто раз сильнее. «Фиг тебе», — думает Агата и чувствует, что ноги у неё больше не ватные, — «Фиг тебе», — и сердце Агаты начинает стучать быстрее, — «Фиг тебе!» — и Агата вспоминает, что Андрюше нужна сильная, и умная, и хорошая старшая сестра, а у папы часто болит голова и ему нужна помощь, а мама постоянно теряет пульт от телевизора и только Агата умеет находить его, как настоящий сыщик. «Фиг тебе!» — думает Агата и уже понимает, что надо сделать — только действовать придётся очень быстро, у неё есть всего одна секунда, Агата думает быстро-быстро, у Агаты есть План, вот сейчас, ну же!

Если в вашу жизнь, как и в мою, Горалик вошла книгой «Недетская еда», то впервые услышанная (да-да, именно услышанная, а не прочитанная, для пущего эффекта) «Агата» должна просто сбивать с ног. И если не знать, что Горалик еще и умеет смешить до колик в животе, то будет довольно сложно убедить себя, что в этом страшном и очень сложном мире есть что-то хорошее.

Серия про Агату на сайте писательницы отмечена маркером «для детей». С одной стороны, вспоминая свое детское бесстрашие, думаешь, что да, действительно, ребенок не испугается и пусть бессознательно, но найдет в этой истории что-то важное. Например, поймет, что необходимо нести ответственность за свои поступки. А с другой, как подумаешь, с какой внутренней дрожью сам сидел над этой книгой, хочется своего ребенка оградить от этого потрясения. Только нет-нет, да и услышишь краем уха позади этот «противный клейкий звук — флип-флоп». Ко встрече с бедой лучше на всякий случай быть готовым.

Полина Бояркина