Рубрика: Заметки

Роман Умберто Эко «Нулевой номер», изданный в 2015 году, стал последним художественным произведением писателя. Культовый итальянский автор, имя которого известно каждому, кто занимается гуманитарными науками, ушел из жизни 19 февраля. Публика ждала от Эко новые произведения и отказывалась верить его обещаниям писать исключительно в жанре нон-фикшн.

«Нулевой номер» — сатира, направленная против современных СМИ, пренебрегающих фактами и датами. Сюжет романа разворачивается в 1990-е годы и рассказывает о работе миланской газеты «Завтра», которую основал не чистый на руку медиамагнат. Ее редакция состоит из журналистов-неудачников, собирающих компромат на конкурентов и противников своего хозяина. Одержимые теорией большого заговора, они находят информацию о том, что Бенито Муссолини вовсе не был расстрелян в 1945 году, а продолжал управлять политической жизнью Европы после войны.

После публикации романа мнение критиков о нем разделилось. Однако все признали, что в этом тексте Умберто Эко остался верен привычным для него темам и художественным приемам. Он умело разоблачил современное общество и себя самого как писателя.

Галина Юзефович  / Meduza

Первое и главное, что нужно знать про новый роман Умберто Эко «Нулевой номер», — читать его, в общем, не обязательно. Единственное исключение составляют люди, которые либо не читали «Маятник Фуко» и не готовы впрягаться в это многодневное предприятие, либо читали, но им не понравился объем и отсутствие хэппи-энда. Иными словами, «Нулевой номер» — это такой «Маятник Фуко», но на другом историческом материале, в три раза короче и с хорошим (относительно хорошим) концом.

<…> Поверьте, все будет именно так, как вы ожидаете — разве что не умрет никто из симпатичных автору героев. 240 страниц, несколько по-настоящему остроумных пассажей, средней руки конспирологическая теория, в конце практически свадьба — в сущности, бывает и хуже. Но по большей части у других авторов.

Варвара Бабицкая / Афиша

Не надо быть маститым писателем, чтобы понимать: если уж героям приходится друг друга подбадривать — мол, продолжай, я еще не заснул, — это верный признак, что монолог пора сворачивать. А Эко к тому же профессор. Его проза с каждым разом сконструирована все более схоластично и громоздко: она уже не работает на занимательность, не создает художественной иллюзии, так у нее и задача другая.

Лиза Биргер / Коммерсант.ru

Самая безумная, бестолковая мысль в романе оказывается истинной — кругом действительно заговоры, в любой пиццерии тебя действительно подслушивают шпионы тайной полиции. И тут, конечно, мы не услышали от Эко ничего нового, ведь во всех своих книгах он утверждал, что мир — это только иллюзия. Но на развалинах наших уютных представлений о мире сидит парочка влюбленных и пытается понять, куда им от всего этого бежать. Решение, которое они в итоге принимают, оказывается вполне знакомым бывшим советским внутренним эмигрантам. Переводы и гороскопы, старые фильмы по вечерам, выходные в дачном домике у острова, тихая счастливая жизнь, залогом успеха которой может стать только неучастие во всякой другой жизни. Это интеллектуальное сопротивление впервые у Эко становится не только рецептом, но и призывом, поэтому и роман его впервые можно читать не столько как остроумный фельетон, сколько как вполне пламенный и искренний манифест.

Игорь Левин / ГодЛитературы.РФ

Роман Умберто Эко об Италии 1992 года, с прыжками в знаковые для Италии 45, 68, 70, 78, 81-й годы, не мог не трансформироваться в своеобразный giallo — специфически итальянский интеллектуальный детектив, где нет и не может быть одного виновного: виновны все, все в деле и в доле, а значит — по логике нашей жизни — ответственности в конечном счете не понесет никто. И для подтверждения этого печального тезиса Эко прибег к одному из своих самых любимых средств — разнузданной сатире, гротеску, находкам многовековой итальянской смеховой культуры, сдобренной доброй порцией чисто пьемонтской иронии.

Татьяна Сохарева / Новая газета

Эко в очередной раз вернулся, пожалуй, к самому важному для него вневременному явлению — сокрушительному влиянию вымысла на реальность и дилетантизму в обращении с историей (в том числе и с современной). Всё это он описал в своих предыдущих романах. «Нулевым номером» он обнажил процесс превращения горстки непроверенных фактов в цельную гипотезу. В его мире — будь то средневековая Европа или Италия в начале 1990-х — самым ценным ресурсом была и остается дезинформация.

<…> Это не один из тех романов-тяжеловесов, к которым Эко приучил своего читателя. В каком-то смысле он сдержал обещание не писать больше романов после появившегося в 2010 году «Пражского кладбища».

Михаил Визель / The Village

Принято считать, что произведения Эко уместны для прочтения в определённом возрасте по разным причинам: образованность, степень заинтересованности в предмете и так далее. Я бы говорил не столько о «возрастной категории», сколько о «социовозрастной группе». Во-первых, это обязательное чтение для начинающих журналистов и желающих ими стать. Войны компроматов, сливы, телекиллерство — вот это всё описано жёлчно и предельно наглядно. Италия снова, как во времена Джотто и Боккаччо, оказалась в авангарде прогресса, но не в изящных искусствах и инженерном деле, а в политтехнологиях и искусстве топить ближнего. Обязательное чтение, чтобы задуматься: оно тебе надо?
Вторая группа — люди, которые помнят российские лихие девяностые и не менее лихие нулевые не только по сериалу «Бандитский Петербург», но и войнам компроматов à la russe — Лужков/Доренко. Они должны быть готовы последовать совету, подаваемому Эко в конце романа: выключить телевизор в своей голове и возделывать свой сад. Можно сказать, что давать душеспасительные советы не дело романиста, но 83-летний Эко с высоты написанных и прочитанных книг может себе это позволить.

Донна Тартт получила Пулитцеровскую премию в 2014 году за роман «Щегол». В том же году роман стремительно издали в России, тут же раскупили и моментально прочитали. «Маленький друг» был написан более чем за десять лет до «Щегла» — в 2002 году. В 2010 году его перевели на русский язык, но спустя пять лет переиздали в переводе уже Анастасии Завозовой, которая работала над «Щеглом».

Все критики отметили, во-первых, скудость первого перевода, а во-вторых, ошибочность позиционирования первого издания как детектива. Несмотря на то, что роман об убийстве, которое пытается расследовать сестра потерпевшего, это лишь декорации к сюжету. Донна Тартт написала страшный роман о взрослении подростка, а вовсе не занимательный детектив. «Прочтение» собрало коллекцию рецензий на «Маленького друга».

Анастасия Завозова / Личный блог

Сюжет романа «Маленький друг» заключается отнюдь не в том, что вот здесь убили мальчика, а вот здесь его сестра пытается найти убийцу, а между этими двумя событиями лежат какие-то картинки и разговоры, которые все это как-то объединяют в одну читабельную схему. Сюжет романа «Маленький друг» — это отнюдь не ровная линия, разбавленная взлетами и падениями сюжетного ритма. Это, если угодно, много-много отдельных нитей, которые с каждой новой страницей романа постепенно стягиваются в один клубок, в центре которого оказывается одинокий книжный ребенок — заносчивая, высокомерная, страшно недолюбленная девочка Гарриет.

Галина Юзефович / Meduza

В первом русском издании, пять лет назад, «Маленького друга» переводили только что не автоматическим переводчиком, а позиционировали как «крутой детектив», так что не удивительно, если тогда вы его пропустили. Сейчас же роман, наконец, вышел в человеческой обложке и, главное, в безупречном переводе Анастасии Завозовой, уже прославившейся переводом «Щегла». Так что даже если вы все-таки имели несчастье прочесть роман по-русски, не колеблясь перечитывайте: поверьте, за прошедшие годы он сильно изменился к лучшему.

Наталья Кочеткова / Лента.ру

«Маленький друг» — по форме детектив. Убит ребенок. Преступнику удалось замести следы. Найти виновного так и не смогли. Спустя годы младшая сестра мальчика, которой на момент совершения преступления было всего два года, предпринимает попытку разобраться, что же тогда произошло. Однако по сути, как часто бывает у Тартт, это многолинейный роман со множеством аллюзий и реминисценций.

Лиза Биргер / The Village

Ничего не цитируя, Тартт строит текст на понятных всякому взрослому читателю маркерах: Юг, американская глубинка, Марк Твен, «Убить пересмешника», «Шпионка Гарриет» (классическая американская книга для подростков 1964 года о девочке, мечтавшей стать писательницей). Не залезая в современность (дело происходит в 70-х годах прошлого века), Тартт написала абсолютно современный роман о том, как реальность уходит у человека из-под ног — или же как мы сами её нарочно вышибаем, потому что мир фантазий, какие бы страшные это ни были сказки, нам понятнее и ближе.

Сергей Кумыш / Фонтанка

И она действительно инопланетянка. Чтобы в этом убедиться, достаточно открыть роман на любой странице. Это нездешний язык и нездешние слова. Тартт не боится времени — своего, потраченного, и чужого, присвоенного; да, она именно присваивает себе часы жизни читателя. Она диктует правила и пишет местами старомодно, как никто не писал последние лет сто, а иногда — как ближайшие сто лет никто другой написать не сумеет. Это ее пространство, ее язык, ее любовь.

Роман Арбитман / Частный корреспондент

Процесс мщения для малышки Харриет не столько благородный акт восстановления некогда попранной справедливости, сколько попытка обрести хоть какую-то твёрдую почву среди вязкой тины бессмысленного повседневного существования в том унылом и удушливом мирке, где, кажется, всему твоему семейству (от давно пропавшего с горизонта папы-гастролёра до сомнамбулической мамы, от авторитарной бабки до её сестёр, тратящих все силы на борьбу с подступающим маразмом) до тебя, по сути, нет дела.

Алиса Ганиева — молодой, но уже титулованный автор. За ее плечами — премия «Дебют», награды от известных журналов, почетные места в списках литературных премий. Роман «Жених и невеста», опубликованный в 2015 году, заслужил специальный приз жюри «Русского Букера», а также вошел в длинный список «Большой книги».

Уже успевшая получить репутацию автора, в творчестве которого главное место занимает тема Кавказа, Алиса Ганиева не изменила себе и на этот раз. Действие ее нового романа разворачивается в Дагестане. Главные герои, Патимат и Марат, живут в мире, в котором соседствуют традиционный кавказский уклад и современные западные представления. «Жених и невеста» дает почву для рассуждений и об исламе, и о религиозной войне, и о положении женщины в восточном обществе, и о вечном вопросе отцов и детей.

Состоится ли свадьба главных героев, чему на самом деле посвящен роман, каковы особенности стиля молодой писательницы — обо всем этом в коллекции рецензий, собранной «Прочтением».

Александр Котюсов / Волга
Нет ничего случайного в романе Ганиевой. Каждая новая страница убеждает читателя в этом. Свадьба — лишь фон, красивые декорации, в которых разыгрывается реальная, настоящая трагедия. «А что там за контры в поселке между мечетскими? Вроде драка была», — спрашивает Марат в поезде по дороге в родной дом у друга своего детства. Вот! Ставит первую вешку Ганиева! Мы начинаем понимать, что не только и не столько о свадьбе в романе речь. Не о поиске жениха и невесты произведение. Роман о сложной и крайне противоречивой ситуации, сложившейся в поселке, в котором идет война на религиозной почве, война между соседями, различающимися не цветом кожи, не национальностью, не верой даже, а всего лишь нюансами веры.

Валерия Пустовая / Октябрь
Автор не дает играть первую скрипку ни любви, ни власти, не сталкивает личность и общество. Речь скорее идет о проблематичном распределении ответственности между извечными свойствами человеческой природы и социальным порядком, в равной мере отмеченным патриархальной определенностью и актуальным беспределом.

Лев Аннинский / Дружба народов
Алиса Ганиева, наверное, самая известная сегодня писательница нашего Юга. Я допускаю, что тут действует (на меня, во всяком случае) обаяние ее облика на портретах. Но портреты-то действуют — потому что действуют тексты! С первой повести, за которую она получила премию «Дебют» лет пять назад, всякая новая вещь читается… сказал бы: пересказывается, да в том-то и штука, что не пересказывается эта прихотливая вязь повествования, где поступки действующих лиц переплетаются, пересекаются, переворачиваются с такой замысловатостью (не говоря уже об арабских, дагестанских и прочих исламского окраса понятиях и словечках, объясняемых в сносках), что смысл чтения открывается не в распутывании сюжетных узлов (эффектно автором перепутанных), а в общем ощущении реальности, которая предъявляется читателям сквозь этот уникальный калейдоскоп…

Александр Кузьменков / Урал
Место Великого Кавказского Писателя осталось вакантным. То бишь опасным. И кого прикажете назначать? Не Яндарбиева же с «Балладой о Джихаде», в самом-то деле!
Потому Ганиевой охотно прощают все: парализованные фабулы, картонных героев, инкурабельное косноязычие и невыносимое, под стать стуку ходиков, однообразие <…>. Любой опус Ганиевой словно Великим Комбинатором продиктован. В обязательном порядке присутствуют: 1) хинкал, аджика, чуду (пища); 2) никаб, хиджаб (одежда); 3) шайтан (черт); 4)салафиты, шахиды (нехорошие люди); 5) астауперулла, вабабай, ай-уй (выражения) и прочие восточные арабески, достойные «Торжественного комплекта». На публику и рецензентов накатывает потный вал восторга.

Лев Данилкин / Афиша
Молодая — но острая на язык, раз отбреет мало не покажется — писательница продолжает («Салам тебе, Далгат!», «Праздничная гора») исследования причудливого уклада, сложившегося в наши дни на Кавказе — где кого только ни встретишь: и тебе муфтии, и главы инвестфондов, и шахиды, и учительницы русского языка, и что ни персонаж — то потенциальный герой романа, «дерзкая персона с 05 региона».

Олег Демидов / Свободная пресса
Ганиева вообще в этом плане наследует Чехову, у которого где-то меж строк было брошено: «Всё действие веду тихо и мирно, а в конце даю зрителю по морде». Читая роман «Жених и невеста», вы можете пропустить такой сильный удар, что мало не покажется. Нокаут неминуем.

Ежегодно на российского читателя сходит лавина книжных новинок — тонны страниц наслаиваются друг на друга, порой превращаясь в нечто неразличимое. Выпирающей глыбой в массе новых художественных текстов принято считать книги Виктора Пелевина, выпуск которых налажен с отточенной регулярностью. В 2015 году из-под руки автора вышел роман «Смотритель», превращенный издательством «Эксмо» в дилогию.

Завязка произведения берет начало в перипетиях судьбы императора Павла Первого, который не был убит заговорщиками, а незаметно покинул Петербург и отбыл в новый мир, созданный гением Франца-Антона Месмера, — Идиллиум. Павел стал его первым Смотрителем. Уже третье столетие Идиллиум скрывается в тени нашего мира, взаимодействуя с ним по особым законам. Охранять Идиллиум — дело Смотрителей, коих сменилось уже немало. Каждый новый должен узнать тайну Идиллиума и понять, кто такой он сам.

Вскоре после выхода первой части романа «Орден желтого флага» на книгу откликнулся ряд уважаемых критиков, чьи отзывы собраны в коллекцию рецензий «Прочтения».

Лев Оборин/ Rolling Stone

Первое, что удивляет в «Смотрителе», — коммерческое, очевидно, решение сделать из него двухтомник, причем второй том начинается еще в первом. Второе — это решение сопроводить роман антологией текстов, повлиявших на его замысел. Видимо, Пелевин окончательно разочаровался в своей аудитории, но такой ход сильно напоминает объяснение анекдота после его рассказывания.

Источников вдохновения — культурных отсылок — в «Смотрителе» действительно не занимать: это обманчивая утопия, в которой узнаются мотивы, приемы и имена из Гессе, Тынянова, Пепперштейна, Воннегута, Дэна Брауна, «Розы Мира», «Матрицы», мультсериала «Аватар», теории струн и еще много чего.

Наталья Кочеткова/ Lenta.ru

«Орден желтого флага» как будто похож разом на все предыдущие тексты Виктора Пелевина. Во всяком случае, читатель отыщет в романе целый ряд узнаваемых черт. Это и система параллельных миров: первый — Ветхая Земля — существует отдельно и даже не подозревает, что когда-то известный врач и маг Франц-Антон Месмер создал другой мир — Идиллиум. Его Смотрителем стал российский император Павел Первый (заговорщики убили не его, а специально для этих целей созданного императором двойника, неупокоенный призрак которого до сих пор бродит по Михайловскому замку). И, как водится, Идиллиум становится для героев (и автора) поводом порассуждать о реальности и иллюзорности обоих миров.

…Нет в книге лишь того, за что Пелевина так любят одни и ненавидят другие: попытки все объяснить.

Дмитрий Быков/ «Новая газета»

Как и предупреждали издатели, каждый сам решит, о чем этот роман: его содержание и смысл зависят только от читателя. Я по крайней мере решил, что это роман об оптимальном способе существования современного писателя. Лучшее, что он может, — это продать нулевой во всех отношениях текст за ненулевую сумму и тем сохранить себя до лучших времен. Когда они наступят — не сомневайтесь, Пелевин напишет прекрасную прозу. Впрочем, они могут и не наступить, и тогда «Смотритель» — прекрасный эпилог двух веков русской культуры, постепенный ее переход в никуда. Следующий роман, если доживем, будет в трех томах и без букв вообще.

Анна Наринская / «Коммерсантъ»

…вроде можно только радоваться, что на этот раз — ну, во всяком случае, в этом, первом, томе романа — Пелевин не поминает ни хипстеров, ни випстеров, ни, слава тебе господи, укропов и ватников и вообще не играет ни в какие игры с современной российской актуальностью, лишь изредка снисходя до грустно-иронических пассажей вроде такого: «Смещение императора Павла произошло по типичной для русских революций схеме: английский посол напоил нескольких офицеров и велел им убить государя — что те, как и положено русским европейцам, немедленно исполнили. На этом убийстве по большому счету и прервался европейский вектор развития России — страна наша стала сползать в еврозавистливую азиатчину». (Тут стоит сказать, что шуток и каламбуров в этом тексте несравнимо меньше, чем мы привыкли ждать от этого автора.)

Михаил Визель/ «Год Литературы»

Что в «Смотрителе» точно хорошо — так это то, что Пелевин, перенеся действие в идеальный мир, созданный в эпоху Павла, перестал наконец усиленно каламбурить и пытаться, «задрав штаны», бежать за злободневностью. Месмер, иллюминаты, мальтийские рыцари и буддийские монахи интересуют его теперь гораздо больше, чем персонажи из «Фейсбука», от которых трещали по швам и лопались предыдущие два романа, особенно второй из них, «Любовь к трем Цукербринам». Интересуют не в смысле стилизации, а в смысле фигур, на которых ему проще объяснять, чтó его беспокоит. А беспокоят его, как всегда, вопросы сна и яви, реальности и иллюзорности.

Андрей Архангельский/ «Огонек»

Некрасоту описать всегда легко, всегда можно, пишет Пелевин, а вот красоту — невозможно, только с помощью констатации: «она прекрасна» или «она прелестна». Почему так? Почему для описания красоты у нас, по сути, нет слов? Потому что красота — это отсутствие изъянов, то есть, в сущности, ничто.

То же и с романом: если и не красоту, то по крайней мере безошибочность его линий на этот раз мы оценить можем, хотя и не можем в полной мере описать. Но что такое, если вдуматься еще раз, красота? Безошибочность линий и есть.

Галина Юзефович/ Meduza

Признаться, такой чистой, безукоризненной скуки книги Виктора Олеговича Пелевина не вызывали во мне со времен, пожалуй, «Шлема ужаса». Очищенный от актуальных аллюзий и пророческого пафоса, а заодно и от языковой игры, дистиллированный и бесцветный «Смотритель» представляет собой — ну, да, типичного голого короля. И хотя сам автор обнажает данный прием, в самом тексте романа давая отсылку к этому хрестоматийному образу (все же в чем-чем, а в рефлексивности Пелевину не откажешь), предлагаемая им дальнейшая трактовка («дура, король потому и голый, что сейчас тебя драть будет») выглядит амбициозно, но не особо убедительно. Что-то не похоже, что во втором томе Пелевин в самом деле будет нас «драть». По крайней мере, пока не верится.

Объемный двухтомный роман «Свечка» писателя и кинодраматурга Валерия Залотухи — одно из самых обсуждаемых произведений этого года. По результатам премии «Большая книга», «Свечка» заняла второе место в основном конкурсном списке и третье — в читательском голосовании. Награду получала вдова автора — Валерий Залотуха скончался 9 февраля в возрасте 61 года вскоре после окончания работы над романом.

Его произведение, рассказывающее о несправедливости наших судеб, русском менталитете, прекрасной и окаянной эпохе и вере в высшую любовь вопреки всему, заслужило высокую оценку писателей Андрея Битова, Дмитрия Быкова, издателя Бориса Пастернака, литературного критика Андрея Немзера.

«Прочтение» дополнило коллекцию отзывов фрагментами из статей пяти рецензентов.

Алексей Слаповский / «Российская газета»

Я ждал, что кто-то на русском языке напишет о самом для меня важном: о возможности договориться с собой, с Богом и с другими людьми. Себя при этом не считая единственным мерилом, Бога перестав путать с Госстрахом или Большим Бугром бардачного барака, а другим людям разрешив быть не такими, как ты, разрешив не формально, что легко, а по-настоящему, душой.

Игорь Зотов / «Культпросвет»

«Свечку» — никак нельзя назвать «зверино»-серьезным повествованием о современной России с рецептами радикальной и неотложной помощи государству и людям его населяющим. Ничего подобного. Книга написана невероятно легко и весело. «Свечка», несмотря на все описанные в ней скорбные отечественные реалии, книга жизнеутверждающая.

Анна Наринская / «Коммерсантъ»

В этом тезисе много искренности и выстраданности, автор явно описывает свой собственный духовный путь, совпавший — как мы видим теперь — с путем и «превращением» многих наших соотечественников. Но, в отличие от них, автор «Свечки» не только не испытывает по этому поводу никакого комфорта, но даже явным образом пребывает в некотором смятении. Эта смятенность, это отсутствие духовной самоуверенности — главное достоинство романа. Это и есть то, что протаскивает сквозь почти две тысячи не всегда умелых страниц, то, что делает «Свечку» совершенно уникальным на современном общественно-литературном фоне романом.

Татьяна Бонч-Осмоловская / «Новый Мир»

Автор остроумно выходит от единичного к категориальному, раскрывая случайного персонажа в действующее лицо российской исторической драмы. В популярном редакторе и по совместительству священнике герой обличает черта. Столетняя бабка, которую герой встречает на лестнице, оказывается музой революции и святой атеизма, а также олицетворением безбожной советской России и родной сестрой России подлинной, которую она вроде бы с колокольни скинула или та сама птицей слетела, или вовсе выжила и ухаживает теперь за детьми-уродцами.

Ольга Михайлова / «НГ-ExLibris»

А еще «Свечка» — это очень своевременная книга. Сейчас, когда многие ощущают себя пассажирами «Титаника», автор напоминает, что мы граждане сухопутной державы. Разбушевалась стихия? Но под нами нет многокилометровой бездны Мирового океана. Это всего лишь половодье, Река, как без затей называет ее автор, разлилась. Но неделя-другая, и вода сойдет, можно будет огород копать. А будет картошка, и зима не страшна.

Пока в Москве гремела Non/fiction, в Петербурге по-тихому вручили Премию Андрея Белого. В преддверии двух самых больших раздач литературного года — премий «Русский Букер» и «Большая книга» — стоит обратить внимание на лауреатов премии-«старушки», обогнавшей крупные награды по возрасту, но не по премиальному фонду и резонансности.

Впрочем, о резонансности можно и поспорить. Некоторые критики уверенно работают над имиджем типично московских и типично петербургских премий. В разных городах центральными событиями литературной жизни страны называют отнюдь не одни и те же: в Москве это будут «Большая книга» и «Букер», в Петербурге — «Нацбест» и Премия Андрея Белого.

Дело, конечно, не столько в городах, сколько в литературных линиях, которые проводят эти премии. «Нацбест» и Премия Андрея Белого более кулуарные, нежели «Большая книга» и «Букер», и в этом противопоставлении и те, и другие гордятся своей профессиональной отнесенностью. А зрителям остается лишь быть довольными сложившимся раскладом сил: у российского литературного поля есть как минимум два полюса — а значит, и надежда на объективность.

Итак, пока «Букер» и «Большая книга» ждут крупной игры, награду размером в один рубль (таково материальное содержание Премии Андрея Белого) в 2015 году получили:

— в поэзии: Василий Бородин, сборник «Лосиный остров»; Сергей Завьялов, сборник «Советские канаты»;

— в прозе: Полина Барскова, книга «Живые картины»;

— в сфере гуманитарных исследований: Илья Кукулин, сборник статей «Машины зашумевшего времени»;

— за литературные проекты наградили Издательство Ивана Лимбаха;

— в номинации «За заслуги»: Антуан Володин.

В жюри премии в 2015 году вошли бессменный Борис Останин, один из учредителей премии; поэт и создатель альманаха «Транслит», за который ему в 2012 году вручили Премию Андрея Белого, Павел Арсеньев; поэт, редактор «Транслита» Кирилл Корчагин; литературовед Мариэтта Божович; поэт Алла Горбунова (в 2011 году ее стихи также вошли в шорт-лист этой же премии) и филолог, литературный критик Александр Житенев.

«Литературных» победителей в этом году выбрали с уклоном в стихотворчество. Жюри повторило свое поведение прошлого, 2014 года, и вручило премию в поэтической номинации сразу двум литераторам. При этом в «Прозе» премией наградили также поэта — Полину Барскову, за ее первую книгу прозы «Живые картины», вышедшую, кстати, в Издательстве Ивана Лимбаха, которому досталась премия за проекты. При этом в книге Барсковой, несмотря на форму изложения, по-прежнему остается много поэтического: это не в полной мере книга прозы, это книга воспоминаний о том, чего человек вспомнить, кажется, не может — о блокаде Петербурга. Однако сказать, что Барскова что-то в этой книге «придумала» — значит попросту дезинформировать читателя. «Придумать» как раз-таки можно в прозе, а здесь — в лучших традициях русской литературы и ее романов в стихах и поэм в прозе — здесь именно воспоминания, которые воспроизвести может только поэт. И неважно, как он их запишет — в столбик или в строчку.

Сам состав жюри премии будто намекает на то, что традиционная проза здесь не то чтобы будет не в почете — просто она отодвинется на задний план. От поэтов и литературоведов, специализирующихся на поэтическом авангарде и современной поэзии, так и ждешь поддержки близкой им формы литературы. Однако делать прямолинейные выводы о подобной зависимости ошибочно: решение жюри всегда обосновано несколькими факторами. Однако общество жюри, лауреатов предыдущих лет и нынешнего года донельзя тесно — и это еще одна причина, по которой премии распадаются на «лагеря». Ошибочно было бы предполагать, что круг «жюри-лауреаты-номинанты» не замкнут. Он закрыт именно за счет того, что премии обещают предоставить точку зрения, которой можно доверять, которую сформируют эксперты — а их количество, к счастью, не увеличивается с каждым годом в разы, иначе цена такого экспертного мнения падала бы с сокрушительной скоростью.

Второй год с Премией Андрея Белого случается интересная история: если в общем симпатизирующие ей критики говорят, что она предсказывает развитие литературы на годы вперед, то в последнее время она оказывает влияние и на ближайшие результаты. Так, в 2014 году в номинации «Проза» премию дали Алексею Цветкову-младшему за роман «Король утопленников». Точно такое же решение приняла премия «Нос», заседавшая месяцем позже. В этом году «Прозу» отдали Полине Барсковой. Ее книга уже стала одной из самых горячо обсуждаемых на дебатах «Носа» на КРЯККе. Посмотрим, удастся ли Премии Андрея Белого и в этот раз предсказать поведение более поздних коллег.

Однако в декабре на носу поклонников современной литературы «Букер» и «Большая книга». В этом году «Букер» вручают раньше, чем «Книгу», что позволяет ожидать сюрпризов: как правило, жюри «Букера» пусть немного, но оглядывается на решение «Большой книги» с ее тремя номинациями, возвращаясь к давнему негласному принципу «в одни руки больше одной премии не давать» (как его обозначил в заметке «А морда не треснет?» Виктор Топоров). В 2015 году это правило явно удастся нарушить везучей Гузели Яхиной, уже собравшей ряд второстепенных премий, получившей «Ясную Поляну» и претендующей и на «Большую книгу», и на «Букер». Остается только надеяться, что тройного «комбо» не случится. Иначе ответственность за литературное разнообразие в 2015 году полностью ляжет на плечи «петербургского» премиального лагеря. Также это значит и то, что литературный мир находится буквально в шаге от возможной сенсации — практически единогласного выбора литературного фаворита.

Елена Васильева

На ярмарке Non/fiction без труда можно встретить известных авторов, один за другим пробирающихся сквозь толпу остальных посетителей. Презентации, беседы с читателями, автограф-сессии — важно не упустить момент и запомнить слова тех, кто вписывает окружающий нас мир в историю литературы. «Прочтение» выбрало 11 реплик, прозвучавших в разные дни ярмарки.

Елена Скульская: «Не могу не признаться, что многие родственники порвали со мной отношения. И вообще многие люди не здороваются теперь. И на прямой вопрос, считаю ли я, что преступила какую-то черту в романе „Мраморный лебедь“, я честно отвечаю, что преступила. И по сути своей он, конечно, не отличает меня как человека порядочного. Да и кто же в литературе может сказать, что он порядочный, если он пишет о самом дорогом, самом существенном, что было в его жизни?»

Александр Архангельский: «Если бы не Николай Носов, я бы точно от жадности, когда начался капитализм, пошел бы в „пирамиды“. Но он же написал сказку „Незнайка на луне“, он же в ней очень точно объяснил, как устроена „пирамида“ и чем она заканчивается. Так что прививка была с самого детства».

Саша Филипенко: «Я от всего отказываюсь, чтобы больше писать. Я верю, что это кому-то нужно, кроме меня».

Петр Алешковский: «На Рюриковом городище под Новгородом был найден маленький череп африканской макаки, которая явно была в княжеском зверинце. Представляете, из какого-нибудь Марокко обезьянка попала в XI веке в Великий Новгород! Для меня такие находки куда более значимы, чем какой-нибудь роскошно сделанный кожаный ремень, на котором будут какие-нибудь грифоны».

Максим Кронгауз: «Я уверен в том, что некоторые темы, очень важные для науки, невозможно обсуждать внутри узкоспециального текста».

Алиса Ганиева: «Усиливается патриотизм (не только на Кавказе, но и во всей России), спаянный с ощущением истории и с самоидентификацией. Кто мы? Русские, россияне, кавказцы? Мы видим то и дело продающиеся футболки с российским флагом или „05 регион“, „Москва“. Видно, что мы — и читатели, и герои, и писатели, и все вокруг — хотим обрести себя в этой истории, но не всем это удается. Поэтому все сочиняют на ходу, придумывают себе этот бэкграунд».

Ирина Левонтина: «Сейчас наступил момент, когда „просвещение“ должно стать ключевым словом. Невежество и мракобесие подступают со всех сторон».

Гузель Яхина: «Темы у меня есть. По крайней мере, две в запасе. Поэтому я буду делать то, что задумывала еще раньше, в течение лет двух до того, как была написана „Зулейха“. Пока запас есть, а дальше — посмотрим».

Роман Сенчин: «Я думаю, что литература должна приближаться к нон-фикшн, но выражаться художественным языком».

Наталья Солженицына: «Когда у нас в стране будет все в порядке, то тогда, наверное, публицистику Солженицына будут изучать только специалисты. А в трудные периоды, как сейчас, интерес к этой стороне его творчества вспыхивает естественным образом».

Людмила Улицкая: «Мы счастливейшее поколение, мы на таком интересном культурном сломе живем. Другого такого времени не было, когда так быстро все менялось. Вы понимаете, что произошло за 60-70 лет? Это фантастика! Вот это и есть большой взрыв!»

Надежда Сергеева

Практически одновременно в разных издательствах вышли книги одного из самых знаковых детских писателей советской поры — Л. Пантелеева. Эти переиздания снабжены обширными комментариями, текстологическими и историческими справками, с проработкой авторского архива и для нового читателя — взрослого и сомневающегося.

Прозу Л. Пантелеева (1908–1987, настоящее имя — Алексей Иванович Еремеев) стабильно печатают вот уже девяносто лет, в каждом десятилетии находя в этих текстах что-то созвучное современности. Основные детские произведения автора с ярко выраженной идеей победы добра и справедливости (рассказы «Буква „ты“», «На ялике», «Маринка», всем знакомый — «Честное слово») приятно перечитать в любом возрасте и ненавязчиво подсунуть своему ребенку для обдумывания. В основном малую прозу писателя выпускают в сериях «для самых маленьких»: с большими красочными буквами и нарочито детскими иллюстрациями. А вот читательская судьба главного произведения Л. Пантелеева, написанного в соавторстве с Григорием Белых, — «Республика ШКИД» — стала меняться. Нынешние издания повести о хулиганах и беспризорниках времен Гражданской войны «взрослеют», обогащаются комментариями, а уровень иллюстраций поднимается от лубочных к авторским.

Л. Пантелеев, Григорий Белых. Республика ШКИД. — М.: Издательский проект «А и Б», 2015. Иллюстрации А. Журко, комментарии Д. Козлова, М. Тереховой и Д. Дименштейна

Полуавтобиографическая повесть «Республика ШКИД», написанная 18—19-летними авторами, бывшими беспризорниками, вечными бунтарями, больше не кажется детским детективом или приключенческой книгой: это настоящее произведение в жанре нуар.

Ветер и дождь попеременно лизали каменные стены опустевшего училища, выкрашенные в чахоточный серовато-желтый цвет. Холод проникал в здание и вместе с сыростью и плесенью расползался по притихшим классам, оседая на партах каплями застывшей воды.

Болезненность Л. Пантелеева будто бы сыграла свое дело: от головокружительных описаний бросает в дрожь. Названия главок остры, как сенсационные материалы в прессе. Повествование захватывающее и вместе с тем страшноватое. В середине 1960-х интерес к «Республике…» возрос благодаря вышедшему фильму Геннадия Полоки с Сергеем Юрским в одной из главных ролей. По настоятельным просьбам Л. Пантелеева, который лично адаптировал повесть под киносценарий, экранная «Республика ШКИД» должна была быть обязательно черно-белой. Так и сняли, но нуара не вышло. Единственное, что удалось передать на таком же уровне, как в повести, — яркие характеры героев, от главных к второстепенным. «Республика ШКИД» богата отнюдь не типичными персонажами. Каждый — живая фигура, биографический портрет. О сопоставлении «правды художественной и простой» рассуждают в блестящих информативных послесловиях нынешнего издания Дмитрий Козлов и Марина Терехова.

Дмитрий Козлов: «Жизнь Пантелеева — конспект изломанной советской истории. Потеря отца после революции, скитания в годы гражданской войны, угроза попасть под каток сталинских репрессий или погибнуть от голода в первую блокадную зиму. И уже в мирное время — смерть любимой жены и болезнь единственной дочери. Скольких ломали куда меньшие испытания. Пантелеев выдержал все. Когда читаешь его поздние статьи, многие из которых до сих пор не опубликованы, поражаешься ясности мысли, честности и интеллектуальному мужеству человека, их написавшего. Несмотря на все испытания, выпавшие на его долю, он сохранил свою веру и свои убеждения — идеалы, отступление от которых он не прощал ни другим, ни, в первую очередь, себе. Такой стойкости и достоинства недоставало многим современникам писателя, в наше время нехватка этих качеств ощущается никак не меньше».

Л. Пантелеев. История моих сюжетов / Сост. Самуил Лурье. — СПб.: СПб ОО «Союз писателей Санкт-Петербурга», Геликон Плюс, 2015. В книге использованы фотографии из архива Кальницких-Пугиных

В судьбе Л. Пантелеева принимали участие многие выдающиеся личности. О его публикациях хлопотали лично Максим Горький, Самуил Маршак, Корней Чуковский. Л. Пантелеев много переписывался с Даниилом Хармсом. Люди, окружавшие писателя и помогавшие ему, словно сошли с литературного олимпа. Да и он сам делал верный выбор. Так, писатель завещал свой архив блистательному литературному критику Самуилу Лурье с просьбой публиковать только то, в чем нет ни грамма лжи. Результатом такого соглашения стал выход сборника «История моих сюжетов» — последней книги, подготовленной Лурье.

Из предисловия Самуила Лурье: «Дело в том, что Л. Пантелеев был не советский писатель. Потому что Алексей Иванович Еремеев был не советский человек. Поскольку презирал агитпроп, ненавидел госбезопасность и веровал во Христа.
Но работал он — формально, да и фактически — как любой подцензурный автор, — на агитпроп. Ненависть — скрывал. Веру — тщательно таил. <…> Вместе с тем — он надеялся на свою литературу. Что раз он старался не допустить в нее ни атома лжи и зла, она послужит истине и благу. И что за это читатели будут его любить и не сразу забудут».

В сборник вошли несколько текстов Самуила Лурье, мемуары сестры Сергея Довлатова Ксении Мечик-Бланк о дружбе с дочерью Л. Пантелеева Машей и ее трагической судьбе, воспоминания Леонида Романкова, который был знаком с писателем на протяжении многих лет, а также полная посмертная библиография Л. Пантелеева, подготовленная критиком Никитой Елисеевым.
Ощущение от подборки рассказов — мистическое. Полусловом, полукивком, тихим взглядом «ткутся» произведения Л. Пантелеева. В основном он пишет о мальчишках, их крутых нравах романтических героев, склонности к юношескому максимализму и идеализму. Но главное — интонация, абсолютная искренность, доверительность.

Л. Пантелеев. Повести и рассказы / Предисловие Татьяны Клапчук. — М.: Никея, 2014

Повесть «Верую…», представленная в книге, — это произведение-завещание, которое автор не мог издать при жизни и просил подготовить к печати через три года после своей смерти, что и осуществил Самуил Лурье. В 1990 году отдельные главы из повести вышли с довольно прохладным предисловием Владимира Глоцера, бывшего секретаря Корнея Чуковского и Самуила Маршака. Нынешнее переиздание рекомендовано к публикации Издательским советом Русской православной церкви.

Из предисловия Татьяны Клапчук: «Редактор журнала „Костер“ попросил Пантелеева написать рассказ „на моральную тему“: о честности. „Я было подумал, — писал потом Еремеев, — что ничего путного не придумается и не напишется. Но в тот же день или даже час, по пути домой стало что-то мерещиться: широкий приземистый купол Покровской церкви в петербургской Коломне, садик за этой церковью… Вспомнилось, как мальчиком я гулял с нянькой в этом саду и как подбежали ко мне мальчики старше меня и предложили играть с ними „в войну“. Сказали, что я — часовой, поставили на пост около какой-то сторожки, взяли слово, что я не уйду, а сами ушли и забыли обо мне. А часовой продолжал стоять, потому что дал „честное слово“. Стоял, и плакал, и мучился, пока перепуганная нянька не разыскала его и не увела домой“. Многим знаком сюжет рожденного из этих воспоминаний рассказа „Честное слово“. Произведение встретили настороженно: блюстителям коммунистической морали показалось, что герой в своих представлениях о том, что такое хорошо и что такое плохо, опирается на собственное понимание чести и честности, а не на то, как они истолкованы в коммунистической идеологии. Рассказ в итоге все же напечатали, но подозрения эти были не случайны. Пантелеев, опасаясь вслух заявлять о своих убеждениях, нашел возможность выразить то, что было у него в душе, используя эзопов язык. Это был его способ, пусть и не явно, за ширмой, „поставить свечу на подсвечник“. Во многих его рассказах и повестях, опубликованных в советскую пору, просматривались христианские мотивы. Правда, заметить это могли только те, кто исповедовал ту же веру».

Впрочем, дело не только в православии. Большинство настоящих решений требуют от человека смелости или безрассудства. Автор верил в силу духа, честность и любовь к ближним, проповедуя то, что в любых ситуациях важно оставаться людьми.

Анастасия Житинская