Рубрика: Заметки

Первый раз я про него услышал в песне «Ночных грузчиков» «Письмо издателям». Там есть такие строчки:

«Зоберн подписал уже сорок книг в Голландии,
а я, намазанный мазью от чесотки,
уговариваю бомжа встать с тротуара…»

В песне есть еще несколько строчек про Зоберна, но эти мне запомнились лучше всего. Такое вот противопоставление: талантливый, но неудачливый писатель vs литературный успешный фраер (это тоже строчки из песни). Кто такой Зоберн, я не знал. Позднее автор песни Женя Алехин объяснил мне, что Олег Зоберн – довольно успешный и известный молодой писатель, лауреат или номинант премии «Дебют». Он выпускает одну за другой книги, которые переводятся на европейские языки, а также публикуется в модных журналах. Любопытно, подумал я. Но прочитать его тогда не дошли руки. Довольно быстро я вообще забыл про него.

Через пару лет, в июне 2010 года произошло важное событие, одно из тех, которые случаются только раз. К литературе это отношения не имело. Непобедимый боец ММА Федор Емельяненко потерпел первое поражение в карьере. Проиграл он обидно, быстро и нелепо бразильцу Фабрисио Вердуму. На второй минуте первого раунда Федор отправил его на настил, полез добивать и попался в «треугольник». Утром после боя почти все новости начинались с проигрыша Федора. В то время у меня был свой аккаунт в «Живом Журнале». Писал я туда очень редко, в основном читал, что пишут другие. Но известие о поражении Федора меня так расстроило, что я опубликовал пост, слезливый и горький. Буквально через полчаса некий пользователь оставил комментарий. Не помню дословно, что там было написано, но смысл такой: «Очень радостная новость. Зло рано или поздно проигрывает. Наконец-то это случилось». Сплошное злорадство и ликование. Я ответил что-то резкое, ибо боль от поражения Емельяненко горячим пеплом стучала в сердце. И почти сразу появился еще один комментарий от моего друга Жени Алехина: «Поосторожнее с Зоберном, он не так прост, как кажется». Тут я обратил внимание на никнейм первого комментатора. O_Zobern или что-то в этом духе. Вспомнил песню и решил, что наступил момент прочитать какую-нибудь книгу молодого, успешного писателя, чьи произведения переводятся на европейские языки. Уже и не помню, почему я этого тогда не сделал. Наверное, помешала обида за Федора Емельяненко. И десятки книг, которые нужно было прочитать.

Прошло шесть с половиной лет. Сегодня вечером я зашел в «Фейсбук», полистать ленту. Одним из первых мне попался пост Вадима Левенталя: «Удивительное все-таки дело с премией «НОС». Это ж сколько надо вложить денег, усилий, сколько нужно провести часов в дебатах, сколько опубликовать проблемных статей, сколько с умным видом тужиться на публике, – чтобы каждый раз, без исключения, вот хоть тресни, получался тихонький незаметный стеснительный пук». Тут же из комментариев выяснилось, что речь идет об Олеге Зоберне, который выиграл главный приз. Но почему-то под псевдонимом Борис Лего. При этом на экране над сценой красовалась фотография самого Зоберна. Видимо, это какой-то новый вид мистификации, когда все должны знать подробности и ничего не напутать. Правда, пишут, что получать главный приз вышел какой-то совсем неизвестный человек, объяснивший, что он доверенное лицо автора. Видимо, чтобы внести немного неразберихи в то, что всем и так известно. А может быть, автор просто занят. Например, подписывает новые книги в Голландии.

Я так и не прочитал пока ничего из написанного Олегом Зоберном. А ведь он молодой, успешный, переводится на европейские языки, публикуется в модных журналах. Теперь получил премию «НОС». И, видимо, будут и другие премии в будущем. Может, под другими псевдонимами, но все будут знать, кто настоящий автор.

Я ушел читать Зоберна.

Кирилл Рябов

В серии «Незамеченный авангард» вышла новая книга «Даниловский Мосторг». Асса Новикова вспоминает еще шесть любопытных изданий о советской архитектуре.

• Даниловский Мосторг. – М.: Московский Центр авангарда библиотеки «Просвещение трудящихся», 2016. – 120 с.

Московский Центр авангарда библиотеки «Просвещение трудящихся» и проект «Тогда» начали выпуск книг в серии «Незамеченный авангард». По задумке авторов, каждая книга будет посвящена отдельным малоизвестным памятникам московского авангарда. Первый выпуск серии был посвящен Купальне-бане Рогожско-Симоновского района и стал победителем национального конкурса книжного дизайна «Жар-книга». Издание, посвященное Даниловскому Мосторгу, раскрывает историю «самого европейского здания» Москвы 1920-х. Помимо чертежей и редких архивных кадров в книге представлена история советской торговли 1920-x – середины 1930-х годов с воспоминаниями покупателей.

Вне всякого сомнения, сотрудники Мастерской № 12 были хорошо знакомы с опытами своих европейских и американских коллег; эстетика ар-деко в своей монументальной интерпретации 1930-х годов была ими освоена и приспособлена к советским реалиям производства. Это касалось и пластики (закругленные крупные формы, элементы стримлайна –молдинги, нарастающие ступенчатые объемы), и отделочных материалов (шпон ценных пород дерева, матовое стекло в сочетании с полированным мрамором, сталью и латунью, только появлявшимися пластмассами), с яркими надписями, указателями, неоновыми знаками.

• Паперный В. Культура Два.­­ – М.: Новое литературное обозрение, 2016. – 416 с.

Классический труд Владимира Паперного, который на сегодняшний день выдержал уже четыре переиздания, до сих пор остается самым актуальным чтением для всех, кто интересуется советской архитектурой, да и советской культурой в целом. В своем труде, написанном еще в 1970-е годы в качестве диссертации, Паперный вводит в оборот смелую концепцию о культуре 1 и культуре 2. Культура 1 – понятие, которое автор использует, когда говорит о материале 1920-х годов. Культура 2 – понятие, которое описывает период 30–50-х гг. Применяя междисциплинарный подход, Паперный, наряду с архитектурой, анализирует газетные заметки, литературу и кинофильмы.

Культура 2, напротив, к имени чрезвычайно почтительна. Имя для нее почти по-библейски «свято и страшно» (Псалом, 110, 9). Оно с точки зрения культуры даже обладает чудодейственной силой:

Если ты ранен в жестоком бою,
Если у гибели ты на краю…
Имя заветное
Вслух повтори.
(Михалков, 1952)

Главное сооружение культуры, Дворец Советов, окончательно утверждается всеми инстанциями лишь после того, как возникает идея сделать это сооружение носителем главного имени, то есть превратить его в постамент для 100-метрового памятника Ленину. Характерно, что эту идею высказывает земной репрезентант носителя этого небесного имени — Сталин.

• Хан-Магомедов С.О., Иван Николаев. – М.: Фонд «Русский авангард», 2008. – 180 с.

Недавно ушедший от нас Селим Хан-Магомедов также давно известен всем любителям советской архитектуры. Доктор искусствоведения и академик архитектуры, долгое время он являлся научным руководителем серии «Творцы авангарда», в которой вышло около 30 изданий. Это небольшие, хорошо оформленные книги, каждая из которых посвящена одному имени: архитектору, дизайнеру или фотографу – всем тем, кто создавал русский авангард. В серии вышли книги о Варваре Степановой, Алексее Гане, Владимире Шухове и многих других. Сложно выделить какое-то одно издание. Они все увлекательнонаписаны и легко читаются – своего рода архитектурный ликбез для начинающих.

Вот как сам И. Николаев оценивал в своих воспоминаниях взаимодействие сложного конгломерата условий, влиявших тогда на творческие поиски студентов МВТУ: «Перейдя на второй курс архитектуры, мы с жаром отдались собственным увлечениям –рисунку, акварели, музеям, библиотекам, архитектурным памятникам. Как раз в этот период и образовались наши «среды»…главной темой наших вечерних встреч было всегда искусство. Все мы стали подписчиками ЛЕФа («Левый Фронт»), нас увлекла новая поэзия, Есенин и Маяковский, но мы были и обожателями Пушкина, ценителями старых икон. Больше всех других театров нас привлекал Мейерхольд, но мы стремились попасть и на премьеру во МХАТе «Бронепоезда» и «Квадратуры круга», и к Таирову на «Жирофле-Жирофля» и «АдриенуЛекуврер», и к Вахтангову на «Принцессу Турандот» и «Зойкину квартиру».

• Chaubin F. CCCP. Cosmic Communist Constructions Photographed. – Koln: Tashen, 2011. – 308 с.

Эта книга – богато иллюстрированный альбом французского фотографа Фредерика Шобена, изданный в 2011 году, который сложно назвать научным трудом в полном смысле этого слова. Альбом посвящен позднесоветской архитектуре, от брежневской эпохи до периода распада СССР. Всю историю советской архитектуры Шобен делит на три периода. Первый период: авангардная архитектура, вдохновленная энтузиазмом первых послереволюционных лет. Второй период – послевоенной архитектуры – он связывает с монументальными пристрастиями Сталина. Третий период начинается после смерти Сталина, приходится на правление Хрущева с его знаменитым постановлением «Об установлении излишеств в проектировании и строительстве». Здания, которым он посвятил свою книгу, Шобен называет «Четвертой архитектурой». Это заброшенные санатории,старые театры, здания научных институтов, будто вдохновленные мечтой о космосе и новых территориях. В них фотограф видит последний всплеск великой империи.

«Мы наш, мы новый мир построим» – обещал «Интернационал», который до 1944 года был официальным гимном Советского союза. Но это обещание не сбылось. Враг победил, и страна оказалась неспособна использовать альтернативную модель. Россия поддалась американскому искушению, измученная погоней за тенью Америки, и была раздавлена своей собственной сокрушительной мощью. В продолжительный послесоветский период с разнообразием его пейзажей и заброшенностью территорий цивилизация сохранилась в этихпережитках прошлого. Кому-то эти здания кажутся счастливой случайностью, кому-то отсутствием вкуса, но большинству из них удалось стать отклонением от нормы. Не модернистские и не постмодернистские, ускользающие от любых определений, они угрожающе маячат на горизонте, как указатели четвертого измерения. Последнего измерения Советского мира.

• Чепкунова И. Клубы, построенные по программе профсоюзов 1927–1930. – М.: Государственный музей архитектуры им. А.В. Щусева, 2010. – 145 с.

Книга Ирины Чепкуновой посвящена интенсивному периоду возведения в Москве и Подмосковье профсоюзных клубов. Константин Мельников, Илья Голосов, братья Веснины и многие другие архитекторы успели поработать в этом новом для себя жанре. Большинство этих необычных зданий оказались сегодня заброшены. В книге провинциальныеклубы рассматриваются наряду со столичными зданиями в рамках единой системы клубного наследия конца 1920-х годов.

При строительстве клуба Мельникова «Свобода» первоначальные проект изменился. «Цистерна» зрительного зала превратилась в стеклянную призму, бассейн, запроектированный Мельниковым, не был осуществлен ввиду отсутствия водопровода, но пространственная структура здания осталась прежней.

• Хмельницкий Д. При участии Фирсовой А. Иван Жолтовский. Архитектор советского палладианства. –Берлин: DOM Publishers, 2015. – 210 c.

Иван Жолтовский был патриархом русской архитектуры, прожившим долгую жизнь. До революции он состоялся как мастер нео-ренессанса и неоклассицизма, в советское время стал одним из старейшин сталинской архитектуры. Трудно себе представить, но он родился через шесть лет после отмены крепостного права, а умер спустя шесть лет после смерти Сталина. Жолтовский пользовался доверием самых высокопоставленных лиц государства от Ленина и Сталина до Хрущева. Он вошел в историю советской архитектуры как самый преданный поклонник АндреаПалладионе только потому, что перевел на русский язык его «Четыре книги об архитектуре», но и потому, что наследовал принципам итальянского архитектора в своем творчестве. Авторы рассказывают, как развивалась карьера Жолтовского, ианализируют причины его возвышения.

Едва ли не единственным против дома Жолтовского резко выступил Виктор Веснин. Он начал речь с известной фразы о том, что дом Жолтовского, про который острили, что он «гвоздь в гроб конструктивизма», действительно есть «…гвоздь выставки, который вошел очень крепко в головы всех архитекторов. Это гвоздь, который нужно выдернуть».

• Репринтное издание журнала: Современная архитектура: 1926–1930 / Сост. Э. Кубенский. – М.: Tatlin Publishers, 2010. – 1076 с.

Журнал «Современная архитектура», заботливо переизданный несколько лет назад, лучше любых книжек поможет проникнуться духом этого странного и загадочного явления – советской архитектуры. Ведь 1920-е годы были не только временем бурного строительства, но и эпохой смелых мечтаний. «Современная архитектура» мыслила себя интернациональным проектом: на обложке красуется название на трех языках: русском, немецком и французском, внутри – статьи об американском строительном хозяйстве соседствуют с фантастическими проектами архитектора Ивана Леонидова.

И.И. Леонидов. Институт Ленина. Планетарий – научный оптический театр – получается при устройстве шторы-экрана в шаре. Шар также служит трибуной при массовых действиях, когда одна половина его открывается, а стены и места входят в остающуюся половину. Подъем в аудитории происходит по конвейерам системы элеваторов. Исследовательские институты, связь с аудиториями и читальными залами выполнена при помощи целого ряда устройств: телефона, радио и радиоотображающих приспособлений. Связь с Москвой осуществлена посредством аэротрамвая с центральным аэродромом подвесной дорогой. Связь с миром – мощной радиостанцией.

Асса Новикова

«Dreamworks* *Мечтасбывается» в постановке Виктора Рыжакова в МХТ им. А.П. Чехова
Художники: Мария Трегубова, Алексей Трегубов
Композитор: Игорь Вдовин
Балетмейстер: Олег Глушков, Юрий Евстигнеев
В спектакле заняты: Филипп Янковский, Светлана Иванова-Сергеева, Инна Сухорецкая, Ирина Пегова, Павел Ворожцов, Алиса Глинка, Паулина Андреева и другие
Премьера: 10 мая 2016

 

Спектакль «Dreamworks* *Мечтасбывается» по пьесе Ивана Вырыпаева режиссер Виктор Рыжаков представил в мае. Многих артистов, объединенных этой постановкой под крышей Основной сцены МХТ им. А.П. Чехова, связывает со знаменитым творческим тандемом Рыжакова и Вырыпаева опыт прошлых совместных работ. А вот центрального персонажа пьесы, Дэвида, главного редактора журнала «Наука и общество», режиссер увидел в Филиппе Янковском. Для артиста, перезапуск сценической биографии которого начался с Мити из богомоловских «Карамазовых», новый герой стал первой главной ролью в театре. Его Дэвид болезненно переживает потерю умершей от рака жены – и вдруг узнает, что за месяц до смерти она наняла девушку по имени Элизабет, которая должна помочь ему вернуться к полноценной жизни.

Жанр постановки – «голливудский фильм» (DreamWorks, как можно догадаться, это еще и название одной из крупнейших киностудий). Погружение в эстетику типичного продукта «фабрики грез» начинается еще до третьего звонка – благодаря скрывающему сцену экрану с титром-названием. С художниками Марией и Алексеем Трегубовыми режиссер работает не впервые: на их совместном счету вырыпаевские «Пьяные» на Малой сцене МХТ и «Война и мир Толстого» в БДТ. Колористически строгая, абстрактная, лишенная каких-либо бытовых подробностей – и восхищающая выразительностью, – сценография Трегубовых узнается с первого взгляда. Пространство квартир намечают лаконичные фронтальные конструкции (стена, уходящая к колосникам, громадное окно), а за ними раскинулись черно-белые заросли фантастических растений из пластика, напоминающие о голливудских павильонных декорациях 1930–1940-х.

Благодаря видеопроекции кажется, что в двуцветном целлулоидном мире, в который Рыжаков поместил героев, идет бесконечный дождь. А вытянутые тени, падающие на белую стену, вспышки молний и раскаты грома перекочевали под крышу МХТ прямиком из классических триллеров. В такой атмосфере невозможно жить: она подходит лишь для того, чтобы сойти с ума. И герой Филиппа Янковского к этому опасно близок. Большую часть времени он проводит, разговаривая с Мэрил, своей женой (Светлана Иванова-Сергеева), хотя сам знает, что ее нет ни в комнате, ни вообще в живых. Но до конца принять этот факт хрупкая психика Дэвида, которому, как и большинству персонажей Янковского, присуща повышенная эмоциональная восприимчивость и уязвимость, не в состоянии. Толпа друзей, вваливающаяся к герою, чтобы приободрить его (а заодно познакомить с Элизабет), выглядит скорее досадным раздражителем. В мире Дэвида, переживающего личную драму, эти люди, наряженные персонажами массовой культуры (Бэтмен, Женщина-Кошка, Чарли Чаплин и другие) и разговаривающие сериальными репликами, плоскость которых режиссер подчеркивает закадровым смехом, смотрятся неуместно.

Эмоционально неготовый быть вовлеченным в цветастый карнавал, Дэвид отгораживается от пришедших стеклами солнцезащитных очков. В присутствии обступивших его друзей он явно ощущает себя неуютно: скованная фигура в скромной рубашке и серых домашних штанах посреди костюмированной толпы. Живой, обостренно чувствующий человек – в окружении штампованных образов. Душевная боль персонажа постоянно ощущается в его пластике. Отделенный своим горем от остального мира, герой Янковского будто стремится спрятаться в самом себе, занимать как можно меньше места, а каждое прикосновение инстинктивно воспринимает как вторжение. Векторы жестов Дэвида направлены не наружу, а словно вовнутрь его самого: даже сидит он в неловкой позе, с сомкнутыми коленями, носки вместе – пятки врозь. И хочет, кажется, одного: чтобы его оставили в покое. Даже добровольно явившись на дружескую вечеринку, Дэвид внутренне продолжает быть где-то далеко. Чуткий артист, способный к чрезвычайно наполненному молчанию, Филипп Янковский филигранно передает перемены состояния своего героя: от поверхностной заинтересованности в происходящем вокруг – к полному уходу в себя. Ему гораздо комфортнее наедине с Мэрил – нужно только снова оказаться в одиночестве, и тогда можно будет с ней поговорить.

Но на самом деле герой Янковского ведет диалог не с призраком жены, а с частью своей души. Через отстраненную фигуру в белом платье, почти всегда ласково ему улыбающуюся и словно отвечающую из далекого измерения, с Дэвидом беседует его собственное бессознательное. Именно поэтому некоторые их диалоги впоследствии дословно повторяются у героя и с Элизабет, которую Мэрил перед смертью посвятила в свои переживания по поводу мужа. На подсознательном уровне Дэвид и сам знает, в чем его главная проблема (иначе не возник бы в его голове этот образ), но нужно долго копаться в себе и многое проговорить, чтобы суметь ее сформулировать.

Дэвид не может справиться со случившимся потому, что нецелостен, зависим от предмета своей любви. Со смертью жены для него умер и остальной мир, а чувства обернулись бесконечным страданием. По мнению Мэрил (и настоящей, и существующей в воображении героя), это печальное подтверждение тому, что за пятнадцать лет, прожитых вместе, ее муж так и не сумел испытать истинную любовь. Любовь, которая не может приносить страданий, потому что не зависит от бытия (и даже небытия) второго человека. Здесь и начинается работа Элизабет (Инна Сухорецкая). Ее задача – не отвлечь Дэвида, а помочь ему обрести внутреннюю целостность, напомнив герою о простых истинах: например, о том, что подлинная любовь не может отъединить человека от мира.

Элизабет, обыкновенная швея по профессии, – этакий стойкий оловянный солдатик в неброском платье. Внешне хрупкая, забавная и по-детски обаятельная, она на деле сильная духом, неукоснительно честная и умеющая за себя постоять. В отличие от друзей Дэвида, обеспеченных людей, собирающихся вместе, чтобы заполнять внутреннюю пустоту кокаином, виски и разглагольствованиями о буддизме, она обладает потенциалом, чтобы пробить защитные барьеры, которыми главный герой отгородился от мира. В светском обществе, где обманывают ‒ от скуки, унижают – между делом, и даже убивают – просто потому, что так сложились «гребаные обстоятельства», Элизабет возникает как подлинный носитель светлого начала. В одну из общих сцен она буквально врывается: несуразная, с мокрыми от дождя волосами, в руках – белая лилия, символ чистоты. Так же, как этот цветок контрастирует с пластиковыми растениями, которыми уставлена сцена, героиня Инны Сухорецкой выделяется на фоне элегантных, но безнадежно запутавшихся в собственных жизнях друзей Дэвида, которые сами будто бы стали частью черно-белой декорации.

Актрисе приходится произносить два длинных и сложнейших монолога: о том, каким должен быть мужчина, и о том, что такое любовь. Она играет их, преодолевая сопротивление зрительного зала: кто-то воспринимает вырыпаевский текст сочувственно, а кто-то открыто выражает несогласие и недовольство затянувшейся сценой. Сухорецкая выполняет задачу с достоинством, не превращая слова героини в пародию (как это, например, происходит в спектакле, поставленном Артемом Петровым в петербургском театре «Комедианты»). Драматургу и режиссеру здесь присуща ирония, но иронизируют они скорее над запальчивостью девушки, убежденно обрушивающей на Дэвида формулировку за формулировкой, чем над содержанием. Монолог Элизабет о любви становится переломным: во время этой сцены пластиковый мир отступает от героев. Платформы с растениями уходят вниз, и на краю небольшой площадки остаются мужчина и женщина – наедине с целой Вселенной. Слова Элизабет достигают цели – сумевший их услышать и осознать, Дэвид «воскресает». И не где-нибудь, а на кладбище, во время похорон своего друга Фрэнка (Виталий Кищенко), которого на тот свет отправила его жена Салли (яркая второплановая роль Ирины Пеговой).

Когда миссия Элизабет выполнена, осталась самая малость, чтобы мечта сбылась. С первой же сцены Рыжаков разделяет персонажей Ивановой-Сергеевой и Янковского на физическом уровне. Мэрил, время от времени невзначай вмешивающаяся в материальный мир мужа, то подбирая его платок, то заботливо складывая брошенный на пол плащ, все же остается бесплотной фигурой, которой нельзя коснуться. В финальной сцене то, что прежде было для героя невероятным, становится возможным. Но не потому, что хэппи-энд и поцелуй крупным планом голливудскому фильму предписаны. Просто «наши мечты – это наша работа, которую мы во что бы то ни стало должны сделать хорошо», и у Дэвида, благодаря влиянию Элизабет, это получается. Получается обрести самого себя, преодолеть свою обособленность от мира – и от той части собственной души, которую олицетворяла в спектакле Мэрил.

«Dreamworks» Виктора Рыжакова – постановка о том, как жизнь подчас начинает походить на голливудский фильм категории «B». Проживая ее согласно законам жанра, можно полностью слиться с картонным задником и позабыть о существовании иного пространства, дверь в которое человеку открывает любовь, не зависящая ни от каких «гребаных обстоятельств». И это – то самое пространство, где мечта о подлинном счастье, наконец, сбывается. Даже смерти вопреки.

 

В статье использованы фотографии Екатерины Цветковой.

Наталия Соколова

В те годы, когда проходит пик популярности современной драматургии, хочется оглянуться назад. В чем были ошибки новой драмы последнего десятилетия? Где искать ключи к новым сюжетам? Может быть, придется вернуться на тридцать лет назад? Но сейчас главное — вспомнить все то хорошее, что с нами было.
Дочитав эту подборку до конца, вы сможете справедливо заметить: «Позвольте, а где же Коляда, Гришковец, Клавдиев и Сигарев?». Но их томики доступны нам и в библиотеках, и в сети. Я же хочу познакомить вас с теми, до кого ваши руки, может быть, не дотянулись, либо вы, встретив эти книги, не стали их даже листать.

 

• Максим Курочкин. Кухня – М.: Эксмо, 2005. – 336 с.

Восемь классических пьес Максима Александровича. К сожалению, в сборник не попала «Стальова воля», которая была отдельно издана в 1999 году и с тех пор не переиздавалась. Про «Кухню» напомню, что большинство театралов до сих пор считают лучшей режиссерской работой Олега Меньшикова инсценировку заглавной пьесы. А остальные семь можно прочитать совсем не напрягаясь — правда, будет это достаточно обыденно и суховато. Тексты Курочкина не хотят впускать вас в себя, да и вы, скорее всего, не захотите войти. Но, поверьте, десять лет назад знакомство с этим сборником было сродни потере невинности и чтению первого выпуска журнала «ПТЮЧ».

До сих пор остаются актуальными «Тридцать фактов о Максиме Курочкине», которые предваряют сами пьесы. Написаны они были самим автором и его другом Михаилом Угаровым. Очень смешно читать признание драматурга в том, что все его герои являются бесстрашными сексуальными экспериментаторами. Или, например, узнать, что в детстве Курочкин мечтал стать Индианой Джонсом и из-за этого поступил на исторический факультет Киевского педуниверситета.

 

• Ксения Драгунская. Пить, петь, плакать. – М.: Время, 2009. – 448 с.

Фанаты группы «Ундервуд» наверняка вспомнят имя этого драматурга. Ксения Викторовна давно уже стала классиком, все про нее слышали, но практически никто не читал. Театральный режиссер Ольга Субботина ставила свои самые знаменитые спектакли по ее произведениям. Это «Ощущение бороды» и «Яблочный вор» по пьесе «Все мальчишки – дураки». Группа «Ундервуд» специально написала музыку для оформления пьесы, а Мария Голубкина блистала в главной роли. Обе пьесы вы найдете в книжке. Нет «Голой пионерки» — видимо, театр «Современник» не дал права на публикацию. В остальном сборник можно считать «Best of» пьес данного автора. Важно учесть, что Драгунская пишет не «лесенкой», не сценическим письмом, а киноповестью. Любителям покопаться в архивах журнала «Искусство кино» будет очень комфортно читать. Тут вот в чем дело: эти сказки – для взрослых. Герои – литературовед Мария Дербарендикер и предприимчивая девушка Аня Фомина. Их приключения в эпоху становления кремлевского гламура смогут заиграть в вашей голове (потому что лучшие спектакли по Драгунской уже сняты с репертуара), только если вы сами себе позволите роскошь заинтересоваться проблемами тех, кому слегка за сорок пять. А заодно представить, какими они были пятнадцать лет назад.

 

• Братья Пресняковы. Европа-Азия. – М.: АСТ, 2009. – 257 с.

Окрыленные успехом сборника «Паб», Олег и Владимир Пресняковы выпустили роман-поэму «Европа-Азия». Не удивляйтесь, что в подборке представден роман. По стилистике и манере восприятия это и есть настоящая ультрасовременная пьеса. А по их собственному определению, книга – микс из сериала «LOST» и книги «Москва-Петушки». На самом деле это текст-пазл, где куски киносценария, основанного на известной пьесе «Европа-Азия», соседствуют с потешным и восхитительнейшим повествованием. О том, как братья помогали «крутому дядьке» (опять же по определению самих Пресняковых) Ивану Владимировичу Дыховичному снимать многострадальную «черную» комедию. Ой, не запутайтесь. В романе кроме Дыховичного и авторов много персонажей. Конечно, без Сергея Шнурова, Ксении Собчак, Ивана Урганта и Татьяны Лазаревой не обошлось. Самый обаятельный и отрицательный персонаж в книге, фантастический модник и «плейбой», постоянно курящий трубку и разъезжающий на «Порше», не кто иной, как сам режиссер Ваня Дыховичный. Напомню, что в фильме и пьесе сюжет повествует о банде мошенников, имитирующих свадьбу около стелы на границе Европы и Азии (стела установлена под Екатеринбургом, откуда родом братья Пресняковы). Лично я помню, как охотился за этой книгой и когда ее заполучил, то радовался так, будто Пресняковы и Дыховичный – мои близкие родственники. После этого романа они для меня все стали как родные. Это, пожалуй, самая увлекательная книга из всей подборки.

 

 

• Валерий Печейкин. Люцифер. – М.: KOLONNA PUBLICATIONS, 2013. – 230 с.

Отрывок из сценария для спектакля-открытия Гоголь-центра «00:00» в постановке Серебренникова и три полноценных пьесы. Все это находится под концептуальной, но совсем не шокирующей обложкой. Валерий Валерьевич — открытый гей и в творчестве своем более всего близок к произведениям легендарного драматурга-новатора Евгения Владимировича Харитонова. Но проблема в том, что такими текстами вряд ли уже кого-то удивишь. Они были написаны про определенные события, происходившие с 2007 по 2011 год. Поэтому сейчас эти пьесы читаются непреднамеренно монотонно. Только драматургический отрывок «День», созданный специально для перформанса Кирилла Серебренникова, известной актрисы Лики Руллы и молодых артистов «7 студии», хорошо читается до сих пор. Это текст, написанный в стиле древнегреческого театра. Когда из обрывков слов молодых строителей, работающих днем, проступает удивительно прекрасное будущее (теперь уже настоящее) одного из самых лучших модных театров. Потом все персонажи влюбятся, умрут и по закону «капустнических» юморесок — воскреснут. Те, кто уже знаком с творчеством Печейкина, с нетерпением ждут, когда он выпустит новый сборник, где будут пьесы «Девять» по Михаилу Ромму, «Идиоты» по фон Триеру и пьеса, написанная по дневникам Кафки.

 

• Иван Вырыпаев. Что такое пьеса? – М.: Три квадрата, 2016. – 560 с.

Возможно, для начала знакомства с новой русской драматургией этот сборник идеальная вещь. Как Пауло Коэльо, ставший для студентов середины нулевых годов проводником к прозе Достоевского или Тургенева, так Иван Александрович может помочь увлечься пьесами Алексея Казанцева или Виктора Денисова. Сборник составлен так толково, что комар носу не подточит. Это не просто собрание лучших произведений за 13 лет. Здесь выводится портрет поколения сорокалетних на фоне эпохи. Например, «Пьяные» написаны очень назидательным языком. При столкновении с этим текстом может возникнуть неприятное ощущение, что вас отчитывают за то, чего вы не совершали. «Невыносимо долгие объятия» были специально написаны для берлинского «Дойчез театр». Это чувствуется даже по тому, что в ней представлен апофеоз нынешней фонетики автора, а также бросается в глаза повтор всех сюжетных линий Вырыпаева из «Танца Дели», «U.F.O.» и «Иллюзий». «Июль» актуален до сих пор: публика стабильно делает аншлаги на питерской постановке этой пьесы режиссера Дмитрия Волкострелова. Но, на самом деле, наиболее интересное в книге – это вступительная статья «Что такое пьеса?». В ней Вырыпаев объясняет читателям, зачем издал это все на бумаге, зачем эту книгу читать и — самое главное – как он к этому относится. Очень важно, что в статье он не поучал и не лукавил. Она читается, как самостоятельное произведение. Настоящее украшение для этого собрания лучших вещей.

 

• Юрий Щекочихин. Армия жизни. – М.: Сommon place, 2017. – 488 с.

В этом году исполняется 14 лет с момента гибели Юрия Щекочихина. Большинству он известен как легендарный журналист, освещавший трудности становления подростков 80-х годов и деятельность организованной преступности. Но в этом сборнике, к счастью, нашлось место не только для его знаковых репортажей. В 1982 году он выпустил пьесу «Продам старинную мебель». Это событие проходит практически незамеченным, но заявляет Щекочихина еще и как современного драматурга. Через три года состоялась театральная сенсация. Только что написанная пьеса «Ловушка 46, рост 2» попадает в модный молодежный театр РАМТ. Посвящена она жесточайшему противостоянию двух молодежных футбольных группировок. С грандиозным успехом спектакль идет несколько лет, и залы штурмует армия поклонников. Половина из них – настоящие футбольные ультра-активисты. Скоро это произведение успешно экранизируют под названием «Меня зовут Арлекино». В начале 1989 года Юрий Петрович принесет в театр новую пьесу «Между небом и землей жаворонок вьется» о том, как одиночный молодежный бунт приводит к печальным последствиям. В спектакле звучала живая музыка в исполнении актеров. Спектакль назывался строчкой из романса Глинки, а в конце выходил маленький мальчик и пел «Между небом и землей». В 90-е Щекочихин будет трудно, но кристально честно депутатствовать в Госдуме РФ. А в июле 2003 года он трагически и безвременно нас покинет. Уникальное собрание его пьес и статей должно подтвердить тезис о том, что все новое – это очень хорошо забытое старое.

Влад Лебедев

Настали святки. То-то радость!
Гадает ветреная младость.

(А. С. Пушкин «Евгений Онегин»)

Гадания, наряду с колядками, – одно из традиционных народных развлечений на Святки – период между Рождеством и Крещением, который в России считался одним из самых магических в году. Он делится на святые (также золотые) и страшные дни, первые предшествуют Новому Году (ночь с 13 на 14 января по старому стилю), вторые следуют после него. Гадать было принято в страшные вечера, когда активны злые духи, самое благоприятное время: с полуночи до трех часов. Гадали на жизнь и смерть, на урожай, однако, чаще всего гадали незамужние девушки – на суженого. В этот рождественский сочельник перед началом святок состоящая исключительно из девушек команда журнала «Прочтение» рассказывает про различные святочные гадания – естественно, на примерах из русской литературы.

 

• Гадание с башмаком

Наиболее известный и распространенный вид гадания. Девушки поочередно бросают башмак (валенок, сапог, туфельку) на дорогу и по направлению «носка»  узнают сторону, в которую им суждено выйти замуж. Если башмак указывает носком на двор, гадальщица в этом году не выйдет замуж.

• Подблюдные песни

В этой гадальной игре кольца (или другие личные вещи) кладут в накрытое, или под перевернутое блюдо, а затем одно за другим вынимают после каждой песни. По содержанию песни определяют судьбу владельца предмета.

В. А. Жуковский «Светлана» (1813)

Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали:
За ворота башмачок,
Сняв с ноги, бросали;

<…>

В чашу с чистою водой
Клали перстень золотой,
Серьги изумрудны;
Расстилали белый плат
И над чашей пели в лад
Песенки подблюдны.

• Гадание с первым встречным

Девушка в полночь выходит на улицу (в различных вариантах – с непроглоченным куском от обеда во рту, или с блином на голове) и спрашивает имя у первого встречного. Именно так будут звать суженого, точно так, как этот прохожий, он будет красив и богат.

А. С. Пушкин «Евгений Онегин» (1823-1831)

Татьяна на широкий двор
В открытом платьице выходит,
На месяц зеркало наводит;
Но в темном зеркале одна
Дрожит печальная луна…
Чу… снег хрустит… прохожий; дева
К нему на цыпочках летит
И голосок ее звучит
Нежней свирельного напева:
Как ваше имя? Смотрит он
И отвечает: Агафон

• Гадание с петухом

Необходимо разложить на полу по кругу различные предметы, например, вещи девушек, или миску с водой, уголь, зерно и другое. В центре круга ставится свеча. В полночь в комнату запускается петух. В зависимости от того, к чему подходит петух, определяется либо та девушка, которая вскоре выйдет замуж, либо качества будущего супруга: вода – пьяница, уголь – бедняк, мел – покойник.

А. А. Бестужев-Марлинский «Страшное гаданье» (1831)

Молодцы в пестрядинных или ситцевых рубашках с косыми галунными воротками и в суконных кафтанах увивались около или, собравшись в кучки, пересмехались, щелкали орешки, и один из самых любезных, сдвинув набекрень шапку, бренчал на балалайке «Из-под дубу, из-под вязу». Седобородый отец хозяина лежал на печи, обратясь лицом к нам, и, качая головой, глядел на игры молодежи; для рам картины, с полатей выглядывали две или три живописные детские головки, которые, склонясь на руки и зевая, посматривали вниз. Гаданья на Новый год пошли обычной своей чередою. Петух, пущенный в круг, по обводу которого насыпаны были именные кучки овса и ячменя с зарытыми в них кольцами, удостоив из которой-нибудь клюнуть, возвещал неминуемую свадьбу для гадателя или загадчицы…

• Гадание с зеркалом

Девушка садится в темноте (желательно в погребе или в бане) между двумя зеркалами, зажигает свечи и начинает вглядываться в «галерею отражений», надеясь увидеть своего жениха. Зеркало также может ставиться напротив отворенной двери, в него можно смотреть через кольцо. Наиболее подходящее время – поночь.

Л. Н. Толстой «Война и мир» (1867-1869)

На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала.

– Только когда все это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.

– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села.

– Какого-то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.

– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.

Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в   зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.

• Гадание на гребне

Девушка перед сном кладет гребень или расческу под подушку, или подвешивает на веревочке в сенях или амбаре. Суженого предсказывают по оказавшимся в гребне волосам.

П. Бажов «Голубая змейка» (1945)

Забились ребята на полати, пыхтят да помалкивают, а девчонкам весело. Золу сеют, муку по столешнице раскатывают, угли перекидывают, в воде брызгаются. Перемазались все, с визгом хохочут одна над другой, только Марьюшке не весело. Она, видно, изверилась во всякой ворожбе, говорит:

      — Пустяк это. Одна забава.

      Одна подружка на это и скажи:

      — По-доброму-то ворожить боязно.

      — А как? — спрашивает Марьюшка.

      Подружка и рассказала:

      — От бабушки слыхала, — самое правильное гадание будет такое. Надо вечером, как все уснут, свой гребешок на ниточке повесить на поветях, а на другой день, когда еще никто не пробудился, снять этот гребешок, — тут все и увидишь.

      Все любопытствуют — как? А девчонка объясняет:

      — Коли в гребешке волос окажется — в тот год замуж выйдешь. Не окажется волоса — нет твоей судьбы. И про то догадаться можно, какой волосом муж будет.

Иллюстрация на обложке статьи Лидии Тимошенко

Герой романа «Авиатор» – человек в состоянии tabula rasa: очнувшись однажды на больничной койке, он понимает, что не знает про себя ровным счетом ничего – ни своего имени, ни кто он такой, ни где находится. В надежде восстановить историю своей жизни, он начинает записывать посетившие его воспоминания.

После оглушительного успеха «Лавра» судьба новой книги Евгения Водолазкина могла сложиться не так радужно: завышенные ожидания чаще всего не оправдываются. Тем не менее, книга с восторгом была принята читателями, о чем можно судить по рейтингам продаж и многочисленным отзывам. Она уже принесла автору II место премии «Большая книга» и вошла в короткий список премии «НОС». Критики тоже не остались равнодушными, и хотя их реакция не была однозначной, каждый из них, по-своему, пытался разгадать главную особенность романа.

Алексей Колобродов / Rara Avis 

«Авиатор», в основных позициях и картинах — ностальгически-комариная дачная идиллия, брат-чекист, «Преступление и наказание», в смысле, что второго без первого не бывает (идея о возмездии, верная и незатейливая) — очень похож на «Утомленных солнцем» Никиты Михалкова. Я не про сиквелы — сумасшедшее «Предстояние» и диковатую «Цитадель», а про первых «Утомленных солнцем» — мастеровитых, скучноватых, чуть пародийных, оскароносных.

Галина Юзефович / Meduza 

Помимо вопросов «преступления и наказания» (Достоевский — конечно, один из важнейших смысловых субстратов «Авиатора») Водолазкина волнует тема консервации, сохранения мира в слове — неслучайно его Платонов пытается фиксировать свою жизнь максимально подробно, во всех мельчайших частностях, чтобы еще раз продлить свое существование и на сей раз оставить вербальную «копию» себя своей еще не родившейся дочери. А уже в этот сюжет вкладывается тема искусства как такового — запечатлевает ли оно действительность или создает новую, и насколько в этой связи важно, кто именно пишет, например, о грозе или комарах — будут ли у разных людей грозы и комары различными или объединятся в некую единую, непротиворечивую общность?..

Майя Кучерская / Ведомости 

И все же даже ярко и разноцветно прописанное утверждение бесценности милых бытовых мелочей, необходимости воплотить их в слове и так сохранить для потомков – после открытий школы «Анналов», после почти полувекового изучения «истории повседневности», после прозы Михаила Шишкина, наконец (который о воскрешении плоти словом пишет постоянно), – прозвучит ново лишь для самых неискушенных читателей «Авиатора». Однако Евгений Водолазкин дарит своему герою еще одну, по-настоящему неожиданную мысль: Иннокентий ощущает себя в ответе даже за те годы, что пролежал без сознания.

Григорий Аросев / Новый мир

В мире Иннокентия Платонова, человека, сохранившего человеческое достоинство, этой теме (теме смерти – прим. «Прочтения») места не находится. Она — вне его внимания. Вне его памяти. Память человека нацелена на жизнь, а не на смерть. Возможно, подобное презрение и есть главная, хотя и слегка замаскированная мысль автора в «Авиаторе», и вслед за булгаковским Понтием Пилатом, читающим некий пергамент, нам следует повторить: «Смерти нет».

Андрей Рудалев / Свободная пресса 

Евгений Водолазкин в отличие от врача Гейгера не просто наблюдает за героем, привязывается к нему, а ставит над ним опыты. В этом смысле он даже ближе к академику Муровцеву, который в романе на соловецком острове Анзер проводил над людьми эксперименты и замораживал их.

Сами по себе персонажи Водолазкина односложны. Им не свойственна категория характера, да и тайну они из себя не представляют. По поводу характера, конечно же, можно сказать, что это следствие занятий медиевистикой, где такого понятия попросту не существовало. Но основная причина кроется в том, что сами герои книги не важны, они вторичны.

Анна Наринская / Коммерсант

Сглаженность, слаженность и, соответственно, несмелость делают «Авиатора» произведением клаустрофобическим, безветренным. Это даже удивительно — в произведении про шум времени (то есть даже буквально про него — «цоканье копыт ушло из жизни, а если взять моторы, то и они по-другому звучали») этого шума вообще нет. Герой «проспал» 70 лет с конца 20-х по конец 90-х, а мог бы проспать любые другие 70 лет. Это ничего б не изменило — ну кроме разве нескольких речевых оборотов.

Кирилл Филатов / Звезда 

Быт девяностых годов, их атмосферу так точно и остроумно не передавала даже литература, непосредственно в девяностые писавшаяся. И одновременно с этим читателю предлагается увидеть Петербург начала века, воссозданный в дневниковых записях Платонова (весь роман построен как дневник) с мастерством подлинного художника. Здесь же проявляется стилистическая виртуозность автора, тончайше передающего интонационные особенности языка двух разных времен (пусть и не так сильно разнесенных, как в «Лавре»).

Дмитрий Бавильский / Новая газета 

Хотя «лики прошлого» нужны ему не сами по себе, но как возможность говорить о текущем моменте. С помощью замысловатой композиционной рамы, рифмующей разные времена в неделимый поток. Эта, иногда почти картонная условность, необходимая для того, чтобы свести сюжетные концы, и слегка комкающая финал, отлично работает в первой части: картины предреволюционного и нынешнего Петербурга, поставленные встык, бьют по восприятию мощнее любых мемуаров.

Надежда Сергеева / Прочтение 

О вопросах, которые поднимаются в романе, можно рассуждать долго — природа власти, ужасы лагеря, раскаяние человека в своих грехах. Здесь Водолазкин предстает верным последователем русских классиков — от Достоевского до Шаламова. Его текст многослоен: на поверхности — история, за ней — множественность смыслов, отсылки к библейским и художественным текстам, десятки поводов задуматься о серьезном.

Если задуматься о том, кто является адресатом литературной критики, в первую очередь на ум приходит читатель. Потенциальный – если он читает рецензии, чтобы выбрать книгу для себя. Или тот, кто книгу уже прочитал, и теперь хочет ознакомиться с другим взглядом, получить пищу для размышлений, попытаться понять то, что осталось неясным. При таком раскладе критик – это посредник между книгой и читателем.

Но есть и другой адресат. Тот, в общении с которым критик обретает полноценный голос, переставая быть средством связи, сам становится участником диалога. Этот адресат – писатель.

Связь между критиком и писателем была крепка всегда. В XIX веке рецензии и отзывы печатались в толстых литературных журналах. Их было немного, и читали их все, кто так или иначе был связан с литературой. Да и новые книги появлялись не так часто. Соответственно, пропустить отзыв о своей книге было практически невозможно. И писатели, конечно, реагировали: вступали в переписки (как Гоголь с Белинским), публиковали различные «Возражения на статью…», а то и так были возмущены, что вынуждены были менять место работы, как Тургенев, ушедший из «Современника» после публикации в нем статьи Н. А. Добролюбова «Когда же придет настоящий день». Участь критика в этом смысле, конечно, тяжела. Еще Жуковский отмечал, что «звание критика соединено само по себе с некоторыми неизбежными опасностями: критик имеет дело с самолюбием и, что всего важнее, с самолюбием авторским (которое по своей раздражительности занимает первую степень между всеми родами самолюбия)». Для писателя же было делом чести – ответить на вызов, рассказать непонятливому рецензенту и всей читающей публике, что именно он намеревался отразить в своем произведении. А как было молчать, если критика, кроме всего прочего, создавала репутацию! Обрадуется Белинский «Бедным людям», скажет, что быть Достоевскому великим писателем – как уж тут поспорить. Назовет новую книгу Гоголя гнусной, так тут же все начнут подозревать, а не тронулся ли Николай Васильевич умом.

В наше же время репутация писателя складывается скорее из удачной рекламной кампании и частоты попадания в премиальные списки. Нет такого особенного «Белинского» (особенно после того, как не стало Виктора Топорова и Самуила Лурье), слова которого могли бы сложить судьбу автора или конкретного произведения. Вместе с тем пропала и необходимость защищаться, публично отвечать на критику. Но это не значит, что диалог прекратился.

Сложно представить, чтобы читатель (пусть даже этот читатель – критик, привыкший выкладывать свое мнение начистоту) был бы настолько поражен – неважно, положительно, или отрицательно – что нашел бы контакты писателя и в длинном письме к нему изложил свои размышления. Ведь автор – творец, он априори кажется выше, это как написать письмо президенту или подойти знакомиться к известному актеру. Тогда настоящим спасением, верным средством связи становится рецензия. Большинство писателей точно так же, как и двумя столетиями ранее, следят за тем, что о них пишут. А если говорят, что не следят, вероятнее всего, не совсем честны. И что же происходит после знакомства автора с очередным отзывом на его произведение? Тут, отбрасывая вариант высокомерного игнорирования, есть два основных пути развития событий. Если он посчитает, что критику удалось понять идею, разобраться в подтекстах, докопаться до сути – одним словом, рецензия ему понравится, то он найдет рецензента, например, в соцсетях и лично (или, что случается гораздо реже, публично) выразит свою благодарность. Ну а если решит, что критик недостаточно погрузился в перипетии сюжета, не заметил скрытого и совсем ничего не понял, то лично к нему обращаться нет смысла. Тогда публичные записи в «Фейсбуке» – то, что нужно: необходимо со всеми поделиться этой новостью (вдруг и остальные так же глупы, как тот критик, и тоже чего-то не узрели?). А там последуют обсуждения, и, рано или поздно, под N-ым комментарием, и сам виновник выскажет свое «фи». Что получается? Знакомство с текстом перетекает в знакомство личное. Иногда в дружбу, иногда во вражду. А для самых чутких (и писателей, и критиков) эта связь может принести много пользы.

Я убедилась в этом на личном опыте. Однажды после рецензии на роман, опубликованный в литературном журнале, мне написал сам автор. Открывать сообщение было страшно: все-таки рецензия была скорее негативная. Оказалось, что мои указания на фактические нестыковки и путаницу в именах героев помогли избежать этих ошибок при публикации романа отдельной книгой. Контакт был налажен, коммуникация состоялась. Кроме чисто утилитарной пользы, писатель может сделать выводы и относительно своего творчества в целом. Да, возможно, сначала он будет злиться и отрицать, но где-то в закромах подсознания отложится, что, например, излишняя метафоричность его стиля только мешает восприятию текста. И писатель, работая над очередным романом, подумает, что от четвертого эпитета в предложении можно и отказаться.

Контакт этот полезен и для критика: из гневных тирад обруганного им писателя можно почерпнуть много важного для своей деятельности. Может быть, стоило прочитать роман дважды? Может быть, стоило поискать источники аллюзий? Может быть, в следующий раз стоит больше внимания уделить творческой биографии автора и попытаться понять, как именно он пришел к конкретной теме?

Так рецензия становится объединяющим началом, началом чего-то большего. Она не пишется в пустоту, а всегда становится рычагом запуска какого-либо процесса: личного общения, потока мысли, творческого развития. Тем самым первым шагом, который всегда так страшно сделать.

Иллюстрация на обложке статьи: Barbara Ott

Дарья Облинова

• Дмитрий Быков. Если нет. Стихотворения 2015—2016 гг. — СПб.: Геликон Плюс, 2016. — 124 с.

Любой человек, рано или поздно терпящий крушение, оказывается на острове. Каждый на своем, потому что сознание у нас по сути островное, а не материковое. Это в полной мере понимает автор, причем осознает поэтически, что гораздо глубже понимания разумом. На этом острове человек предоставлен самому себе и представляет из себя только то, что представляет. У каждого есть все необходимое, чтобы существовать отдельно от остальных: знания, навыки с большой земли и желание выжить.

Здесь и решается вопрос: с чем ты остаешься, если все привычное отнято (если никто даже «не пустит переночевать»)? Только с самим островом. Можно исходить его вдоль и поперек, рыть, грызть зубами, харкать кровью, но ничего не изменишь. Все вокруг — это только природа. Природа людей.

Остров — то место, где становится невозможным делать что-то вместе, втроем или вдвоем, а приходится делать только одному. Поэтому исчезают социальные привычки, но и открываются новые возможности. Здесь ты сам себе и тиран, и жертва, и репортер. Сам оцениваешь, к чему вела вся история и что она дала одному конкретному человеку, оставленному без попечения общества. Существует еще временной остров, где ты непригоден, поскольку родился не в свое время.

В любом случае, осознав себя в необитаемом одиночестве, остается только «холить ненужность свою». Или бросаться в океан на нехитрых плавсредствах. Так поступают многие, которые дрейфуют на волнах, сталкиваются, атакуя друг друга. Это все политика, от которой никуда не уйти, не увернуться. И ты повторяешь историю многих, также как и своей страны в целом. Все народы бывшего СНГ живут на островах, и Россия — остров для остального мира, и так далее. Все расщепляется в обе стороны до полной изоляции.

«Мой слог отрывист, дыханье рвано, взор тускл». В стихах часто меняется ритм, словно сбивается дыхание в попытках не утонуть и достичь материка или хотя бы полуострова. А спасение может быть в чем-то другом.

На горизонте розовый и серый
Недвижный лайнер, смутный, как рассвет.
Я на него гляжу с тоской и верой,
А может быть, его там вовсе нет.

Мы — Робинзоны, приспосабливающиеся к изоляции и приспосабливающие эту изоляцию к себе. Но в то же время мы не оставляем надежду на спасение свыше. Он, «корабль», должен в конце концов приплыть. А пока мы все бессрочно пребываем в Гефсиманском саду (остров и есть сад), где можно только молиться и где у каждого своя молитва: «На кого ты меня оставил?» или «На кой я здесь?» А лайнер кажется недвижимым, или это вообще мираж, и уже о прошлой жизни вспоминается с трудом — «не обольщайся давним детством».

И вот тогда, когда «лопается божье терпение», «всегда в разгар триумфа ада» является… Пятница. В пятницу случилась крестная смерть Спасителя, а впереди были «два дня покоя, как в раю» и Пасха. Как Роггевен открыл цивилизованному миру остров, уже существовавший со всей своей культурой задолго до Пасхи, так и Христос воскрес, то есть открылся миру тем, кем он уже являлся в земной жизни.

На своем острове человек приручил своего Бога, как Робинзон Пятницу. Люди возлюбили Христа, поскольку сами его распяли. В людях как-то удивительно уживаются два противоположных состояния. У нас на полочке всегда заготовлено «в тонкой колбочке костяной ад и рай земной». Потому что они неразрывны, одного без другого не бывает. Две противоположности, как Инь и Ян, но только в сознании — «да» и «нет». Остров — да, океан — нет, только в «нет» живет «да», как в океане остров, как в жизни — смерть.

Про смерть становится особенно точно в таком контексте — она есть и ее нет. Человек — тот самый город «на стрелке Реки и Реки», этих двух равнозначных состояний или опять же остров жизни в океане смерти. И никакой воробей не долетит через океан от твоего острова, не возвестит о тебе людям.

И не знаю, раб ли последний
Или лучшее дитя твое, Боже.
А страшней всего, что не знаю,
Не одно ли это и то же.

Но если с такими вещами невозможно определиться, то что уж говорить о Боге. «Или… нету Бога, или ничего, кроме Бога, нет». Он существует, не существуя. Он вместил в себя все: и что мы знаем о нем и особенно то, чего не знаем. Пойдя от обратного, можно получить полную противоположность – если «нет», то «да».

О, сознание островное, света пятно среди темных вод!
Бог – это как бы все остальное, кроме всего вот этого вот.

Только человек способен это осознать. И то не до конца. В этом смысле суть человека божественна — он может переживать все и сразу, подчас прямо противоположное. «Бездна между человеком и природой» именно в этом. Человеку «…быть природой стало мало», кроме того, на природу он сам еще ухитряется влиять. Но погода и время – это то, что идет без нас. В таком контексте прогноз погоды в программе «Время», всегда идущий под одну и ту же мелодию, представляет точный образ.

Это так же образно, как русские сказки. Старик со старухой, словно пара Робинзонов с дырявым корытом, на котором никуда не уплывешь. Здесь, на острове, все едино — царица ты или пряха, которая ткет паутину, чтобы окутать ею все вокруг. Есть еще курочка и рыбка — искусители, которые ничего не дают, притом, что дают все. Но они лишь потакают слабостям человека, и слабости эти растут. А в этом островном мире нужно быть стойким, нужно быть только героем, иначе не выживешь.

Только герой может вынести этот груз свободы и одиночества, что уживаются вместе — «в раю размещенная зона». Хотя свобода эта состоит только в том, чтобы отвечать за свои поступки, чтобы все испортить и каяться или чтобы «вовремя сказать: — Отныне все. Отныне хватит».

И когда уже становится невыносимо — как спасение возникает искусство. Оно и есть тот «недвижимый» лайнер-мираж, дающий надежду. Поэзия — водораздел между выносимым и невыносимым, но выражает она как раз последнее, поскольку рождается из него, соединяя эти противоположные состояния.

…и делает мир чуть более выносимым,
А если вглядеться, невыносимым совсем.

В искусстве те же островные свобода и одиночество, где ты можешь практически все, но поймут ли… Потому моя интерпретация этих стихов настолько вольная, насколько и ограниченная.

Оксана Бутузова

Журнал «Прочтение» создан для того, чтобы помогать искушенному читателю находить только самое лучшее в океане литературы. Наверняка каждый выбрал рецензента, к которому прислушивается в первую очередь. Авторы «Прочтения» поделились своей идеальной книгой для новогодних каникул.
 

Елена Иваницкая: Бертран Рассел. История западной философии и ее связи с политическими и социальными условиями от античности до наших дней. — М.: Академический проект, 2009. — 1008 с.

На каникулах возле наряженной елки, вдумчиво и не спеша, лучше всего читать книгу-эпоху. Для меня это прославленный труд философа и математика Бертрана Рассела «История западной философии и ее связи с политическими и социальными условиями от античности до наших дней». Написанная в военное время и законченная в 1945 году, эта книга и сегодня сохраняет всю свою интеллектуальную силу и притягательность. Философия, человеческая мысль в ее исканиях предстает в книге Рассела как неотъемлемая часть жизни общества, интересная и важная каждому из нас.

А Хорхе Луис Борхес говорил, что взял бы эту книгу на Луну, если бы ему предстояло навсегда там поселиться.

 

Надежда Сергеева: Владимир Одоевский. Сказки. – СПб.: Вита Нова, 2010. — 352 с.

Если бы князь Владимир Одоевский жил в наше время, он бы, без сомнений, стал очень популярной персоной. Писал бы книги и музыку, занимался бы благотворительностью, вошел бы в члены жюри премии «Просветитель» и вел бы кулинарную передачу на федеральном канале. Публика его бы обожала: как не любить того, кто выкладывает в инстаграм селфи с попугаем и черным котиком?

Именно Одоевский ввел в литературную традицию образ Деда Мороза. В его цикл «Сказки дедушки Иринея» вошла история о седом Морозе Ивановиче, который «сидит на ледяной лавочке да снежные комочки ест; тряхнёт головой — от волос иней сыплется, духом дыхнёт — валит густой пар».

Другой цикл писателя — «Пестрые сказки» — настоящий сундук с сокровищами для тех, кто любит читать под Рождество Гофмана и Гоголя, а также для поклонников слезливых мелодрам, хорроров и научно-фантастических фильмов. Кстати, в этом цикле всего 9 сказок – как раз по количеству выходных дней в эти новогодние каникулы.

Оба цикла Одоевского собраны под одной обложкой издательством «Вита Нова». В качестве значительного бонуса — необычные черно-белые иллюстрации Александра Кобяка.

 

Елена Васильева: Алексей Иванов. Сердце Пармы. — М.: АСТ, 2016. — 512 с.

Ранний Иванов (роман написан в 2000-м году) использовал метод условного «утопления» читателя. Чтобы тот, как котенок: захотел — смог выплыть, а нет — ну так нет. Большие выходные — прекрасное время, чтобы научиться плавать и нырнуть поглубже в фикшн, основанный на истории Пермского края. Сначала нужно потерпеть (эти главы придутся примерно на 1-2 января, когда все равно плохо), но мутная вода с отражениями хумляльтов, ламий, ушкуйников, вогулов и пермяков, князей и крестьян наконец очистится и из непроницаемой болотной станет соленой океанской. Каждая глава книги выстроена как небольшой рассказ — от завязки до развязки через кульминацию. Вынырнув из одного водоворота, попадаешь в другой — кидает от кровавой рубки к ведьминской любви, от христианского фанатизма к немилосердным казням, от лесных побегов к речным сплавам. И этот романный океан никогда не замерзает.

 

Анна Рябчикова: Антония Байетт. Обладать. — М.: Иностранка, 2016. — 640 с.

Если вы пытливый читатель и цените в литературе интеллектуальную игру, не упустите из виду роман-уловку Антонии Байетт «Обладать».

Это история научного открытия, за которое борются несколько одержимых исследователей. Цена сенсации для каждого оказывается разной, а вывод о том, что жизнь невозможно подвести под рубрики и категории, симпатичен сам по себе.

Книга прихотливо сплетена доктором филологических наук из стихов, писем, сказок, фрагментов научных статей. Сюжет нисколько не уступает стилевому великолепию и способен удивить неожиданными поворотами.

 

Валерия Темкина: Микроурбанизм. Город в деталях. — М.: Новое литературное обозрение, 2014. — 352 с.

Город можно анализировать с разных точек зрения. Но самая близкая к человеку — через мелочи его собственной жизни, которые понятны без расшифровки. Этот сборник статей написан о мелких структурах городского пространства и бытовых реалиях — они кажутся неважными только на первый взгляд. На деле, заброшенные здания, блошиные рынки, общественный транспорт и многое другое — оказываются самым интересным материалом не только для урбанистов, но и для обычных читателей.

Эта книга — хороший повод присмотреться к городу, в котором живешь. Ее «статейная» структура не дает устать от одной темы, а научная база НИУ ВШЭ гарантирует адекватность формулировок и бережное обращение с терминами. Увлечетесь — можно заняться урбанистикой профессионально.

 

Анастасия Рогова: Борис Мессерер. Промельк Беллы. — М.: Редакция Елены Шубиной, 2016. — 848 с.

Для меня идеальная книга на этот новый год — «Промельк Беллы» Бориса Мессерера. Нон-фикшн от таких авторов, как Мессерер, интересней любой художественной прозы. Можно вспомнить мемуары Одоевцевой, Иванова, Берберовой, читая которые, ты видишь, как на страницах словно оживают те, о ком ты привык читать в литературоведческих статьях и в монографиях. Мессерер обладает несомненным литературным талантом, и его книга — это не сухие (хотя и довольно пухлые) тома из серии «ЖЗЛ». Для него жизнь этих замечательных людей — и его собственная жизнь. Здесь как раз тот случай, когда утверждение, что прочитать хорошую книгу — все равно, что поговорить с умным человеком, воспринимается почти буквально. Ведь автор действительно рассказывает нам о себе, о других и о ней — о Белле. Мемуары подобного масштаба и значимости для российской литературы выходят не так часто, и «Промельк Беллы» станет хорошим поводом перечитать и уже существующие. Одно имя цепляет за собой другое, цитаты и отсылки заставляют вспоминать забытые названия, и вот уже чтение одной книги превращается в бесконечный процесс нового знакомства со старыми любимыми книгами.

 

Надежда Каменева: Валерий Залотуха. Отец мой шахтер. — М.: Время, 2016. — 864 с.

Очень-очень толстая книга, которая будет читаться на каникулах — «Отец мой шахтер» Валерия Залотухи. Я, как проповедник его «Свечки», и в этом случае не надеюсь на легкое чтение, но я хочу читать этого автора. Предвкушаю долгое-долгое и глубокое погружение в книгу. Валерий Залотуха, ушедший от нас в феврале 2015 года, успел подготовить эту книгу к изданию, включив в неё киноповести («Мусульманин», «Макаров», «Великий поход за освобождение Индии») и не публиковавшиеся прежде ранние рассказы.

Остается надеяться, что радость, улыбки и смех — ну всё то, чего желают друг другу в новогодние праздники — будут ожидать меня на этих каникулах вне книг.

Распространено заблуждение, будто Дед Мороз активен только в Новогодние дни. Якобы праздничный даритель пробуждается от летней спячки с посохом в руке где-то в Архангельске, кристаллизуется с мешком шоколадок из озерного тумана Великого Устюга, выныривает в валенках из проруби в Лапландии – в ответ на громогласные требования и мольбы, которыми люди наполняют сознание и окружающую среду вокруг себя.

Говорят, под Новый год, с древних языческих времен и по сей день, после героического возникновения из ниоткуда, новогодний Дед теряет сказочно-мифические свойства, становится как никто живым и настоящим, со снежинками в бороде, в синем войлочном пальто до пят, обшитом для большего ощущения праздника мишурой. Он хватает под мышку двух снеговиков, внучку-Снегурку, белого медведя и как заправская сфера услуг или лучшая в мире скорая помощь мчится на помощь людям. Устремляется спасать население земли от темного времени года, вытаскивать из уныния и тоски, летит на санях, приводимых в движение упряжкой оленей – исполнять желания, дарить подарки, доставлять по адресам многочисленные «дай», «хочу», «три заветные», «одно сокровенное и еще микроволновка в придачу».

На самом-то деле, конечно, все немного иначе. Мифический Дед Мороз, чей прообраз в славянских сказках выступал под прозвищами Студенец и Трескунец, сопровождает каждого из нас ежедневно. Сказочный хозяин стужи, эдакий бессловесный помощник, круглосуточно присутствует в жизни каждого, обязанный исполнять желания, потакать капризам. Дед Мороз всегда где-то рядом, рассеян по нашей жизни в виде заблуждения и всегда здесь: в наших беседах, в телефонных разговорах, в письмах и смс.

Как часто, разговаривая друг с другом, мы подразумеваем под собеседником кого-то другого. Вымышленное существо, наделенное по отношению к нам обязанностями и обязательствами. Совсем нередко, беседуя с мамой, бабушкой, братом, лучшей подругой или котом, мы на самом деле ведем односторонний монолог с заполярным Дедом из сказки, ожидая безусловной готовности потакать нашим желаниям, выполнять требования, помогать или хотя бы жалеть. В письмах, телефонных разговорах, при общении лицом к лицу (хоть такая форма коммуникации в последнее время и упраздняется, на глазах заменяясь виртуальными аналогами) мы предполагаем в качестве адресата универсального Деда-дарителя с посохом, увенчанным кристаллом льда. От которого непременно ожидаем помощи, поддержки, совета, участия, сострадания. Сказочных действий, направленных на улучшение нашего драгоценного настроения, самочувствия, существования. И мы пишем-пишем ежедневные письма Деду Морозу. Ширится перечень ожидаемых подарков, увеличивается количество пунктов одностороннего договора.

В какой-нибудь произвольный день года любому из нас не помешает для разнообразия самому немного побыть Дедом Морозом. Для начала этого удивительного приключения достаточно сделать над собой некоторое усилие, и хотя бы выслушать собеседника. Попытаться понять, что имеется в виду, что на самом деле кроется за словами. Всем, кто сумеет справиться с этой непростой задачей, можно пойти и дальше – приложив усилие воли, с использованием ума и смекалки угадать, чего же недостает близкому человеку, в чем он нуждается, о каком подарке мечтает, что таит в своем сокровенном виш-листе. И потом уж как-нибудь найти способ помочь. Говорят, даже попытка хоть ненадолго стать Дедом дарителем, умеющим слушать, исполняющим мечты, наделяет каждого доселе невиданной силой, позволяет отделиться от тьмы, вырваться из проруби небытия, стать живым и настоящим. Статус Деда Мороза придает бодрости духа и уверенности в себе, делает каждого чуть-чуть мифическим, а подчас и сказочно-всемогущим. И открываются двери. И находятся пути. Сами собой материализуются средства делать подарки, помогать или хотя бы поддерживать. Попробуйте: один день в году, на праздники, каждый день.

Иллюстрация на обложке статьи: Laszlo Kovacs

Улья Нова