В издательстве «Азбука» впервые на русском языке выходит полное собрание рассказов и повестей современного классика Джонатана Кэрролла, которого признавали своим учителем Нил Гейман («Американские боги») и Одри Ниффенеггер («Жена путешественника во времени»). Подобно художнику-сюрреалисту он превращает обыденное в чудесное, обращается к теме тайных снов и исследует сокровенные глубины человеческого сердца. Под пером Кэрролла собаки обретают голос, а у людей вырастают крылья.

Это было во всех газетах. Две даже опубликовали одинаковые заголовки: «ЛУЧШИЙ ЧЕЛОВЕК ДРУГА!» Но я увидел все это лишь гораздо позже, когда вернулся домой после пребывания в больнице и шок начал проходить.

Впоследствии обнаружились вдруг десятки очевидцев. Но я не припомню, чтобы в тот день видел кого-нибудь поблизости — только Друг и я и очень длинный товарный состав.

Друг — это семилетний джек-рассел-терьер. С виду он похож на дворнягу: ножки-обрубки, непонятный бело-бурый окрас, самая заурядная собачья морда, украшенная умными, милыми глазками. Но, сказать по правде, джек-расселы — редкая порода, и я выложил за него немалую сумму. Хотя до недавних пор у меня никогда не водилось больших денег, чтобы швырять ими, одним из моих принципов всегда было покупать лучшее, когда могу себе это позволить.

Когда пришла пора купить собаку, я начал поиски настоящего пса. Не какой-нибудь вычурной породы, которого пришлось бы вечно подстригать и расчесывать. Не хотелось мне и этих шикарных экземпляров откуда-нибудь из Эстонии или еще какой экзотической тьмутаракани, похожего скорее на аллигатора, чем на собаку. Я ходил по приютам для бездомных животных, заглядывал в собачьи будки и наконец нашел Друга — по объявлению в собачьем журнале. Единственное, что мне в нем не понравилось с первого взгляда, — это его имя: Друг. Слишком пóшло и совсем не подходит собаке, которая выглядит так, будто охотно попыхивала бы трубкой. Даже щенком он имел приземистую посадку и выглядел довольно плотным. Это был Билл или Нед. Ему также пошло бы имя Джек, если бы оно уже не имелось в названии его породы. Но женщина, продавшая его мне, сказала, что ему дали такое имя по особой причине: когда он лаял (что случалось нечасто), получался звук, похожий на слово «друг». Я отнесся к этому скептически, но она оказалась права: пока его братья и сестры тявкали и визжали, этот парень солидно стоял среди них и говорил: «Друг! Друг! Друг!» — в такт движениям своего хвоста. Было странно это слышать, но от этого он понравился мне еще больше. В результате чего и остался Другом.

Я всегда поражался, как хорошо собаки ладят с людьми. Собака так уютно входит в вашу жизнь, выбирает себе кресло, на котором спит, угадывает ваше настроение и без всяких проблем вписывается в его зигзаги. С самого начала собака легко засыпает в чужой стране.

Прежде чем продолжить, должен сказать, что Друг никогда не поражал меня какой-то своей особенностью или редкими качествами, он был просто очень хорошим псом — всегда радовался, когда я приходил с работы, и любил класть голову мне на колени, когда я смотрел телевизор. Но он не был каким-нибудь Джимом-Чудо-Псом — Друг не умел считать, или водить автомобиль, или творить еще какие-либо чудеса, о которых иногда читаешь в статьях про собак, обладающих «особыми» способностями. Еще Друг любил омлеты и выходил со мной на пробежку, если не шел дождь и я не убегал слишком далеко. Во всех отношениях я приобрел именно то, что хотел: пса, застолбившего местечко в моем сердце своей верностью и радостью, которую он доставлял. Он никогда не просил ничего взамен — разве что пару ласковых шлепков да уголок кровати, чтобы спать там, когда холодало.

Это случилось в ясный солнечный день. Я надел тренировочный костюм и кроссовки и проделал несколько разминочных упражнений. Друг наблюдал за мной из кресла, но, когда я собрался выйти на улицу, соскочил на пол и направился со мной к двери. Я открыл ее, и он выглянул, проверяя погоду.

— Хочешь со мной?

Если он не хотел, то проделывал свою обычную процедуру — падал на пол и не двигался до моего возвращения. Но на этот раз он завилял хвостом и вышел вместе со мной. Я был рад его компании.

Мы побежали вниз к парку. Друг любил бегать со мной, футах в двух поодаль. Когда он был щенком, я пару раз спотыкался об него, так как он имел обыкновение путаться под ногами, ничуть не сомневаясь, что я всегда внимательно слежу за ним. Но я из тех бегунов, кто на бегу видит все, кроме того, что прямо под ногами. В результате у нас случилось несколько грандиозных столкновений, вызвавших бешеное тявканье, после чего он стал осторожнее относиться к моим навигационным способностям.

Мы пересекли Гарольд-роуд и пробежали через Обер-парк по направлению к железной дороге. Добравшись дотуда, мы пробежали мили полторы вдоль полотна до станции, а потом не спеша повернули обратно к дому.

Друг так хорошо знал дорогу, что мог себе позволить делать по пути остановки — чтобы отдохнуть, а заодно обследовать новые интересные отметины и запахи, появившиеся с нашей последней прогулки в этих местах.

То и дело проходил поезд, но его было слышно издалека, и вполне хватало времени отойти в сторону, освобождая ему дорогу. Я любил, когда мимо проходил поезд, любил слышать, как он громыхает позади и обгоняет тебя, пока ты ускоряешь темп, чтобы посмотреть, как долго сможешь тягаться с машиной. Некоторые машинисты узнавали нас и приветствовали при обгоне пронзительным гудком. Мне это нравилось, и Другу, наверное, тоже, потому что он всегда останавливался и пару раз лаял — просто чтобы они знали, кто здесь главный.

В то утро мы были на полпути к станции, когда я услышал приближающийся поезд. Как всегда, я оглянулся, ища Друга. Он весело бежал в нескольких футах от меня, свесив розовый язык.

Когда грохот поезда приблизился, я увидел, что в паре сотен футов впереди нас автомобиль переезжает полотно. Ну и болван этот водитель — ведь поезд так близко! Что за спешка? Когда я подумал об этом, поезд был уже совсем близко слева. Я взглянул направо еще раз проверить, где Друг, но его не было. Я крутил головой и так, и эдак, но не увидел его нигде поблизости. В полной панике я заметался и обнаружил его между рельсов — пес обнюхивал какого-то мертвого зверька, и все его внимание было сосредоточено на этом.

— Друг! Сюда!

Он завилял хвостом, но не поднял головы. Я бросился к нему, окликая снова и снова.

— Друг! Брось это, Друг!

Тон моего голоса наконец достучался до его сознания, и, когда поезд был уже всего в пятнадцати-двадцати футах и уже включил тормоза, пес оглянулся.

Я бежал изо всех сил, из-под кроссовок летели камни.

— Друг, прочь!

Он не знал этих слов, но по тону решил, что сейчас будет страшная трепка. И сделал самое худшее из всего возможного — втянул голову в свои маленькие плечики и стал ждать, когда я доберусь до него.

Поезд был уже рядом. За мгновение до прыжка я понял, что выбор у меня один, но я его сделал еще до того, как двинулся. Бросившись к моему Другу, я изогнулся и попытался схватить его и одновременно откатиться с пути поезда. И мне это почти удалось. Почти удалось — если не считать моей ноги, которая, когда я прыгнул, вытянулась сзади, и ее начисто отрезало огромными колесами.

В больнице я познакомился с Язенкой. Язенкой Чирич. Никто не мог как следует выговорить «я-ЗЕН-ка», и потому люди долго звали ее Джаз.

Ей было семь лет, и бóльшую часть своей жизни она провела подключенной то к одному, то к другому зловещему аппарату, помогавшему ей в долгой безнадежной борьбе с ее непослушным телом. Ее кожа была цвета белой свечки в темной комнате, губы фиолетовые, цвета какой-то иностранной валюты. Болезнь сделала девочку серьезной, в то время как юность поддерживала в ней жизнерадостность и надежду.

Поскольку она провела столько времени в постели в больничных палатах, в окружении незнакомых лиц, белых стен и немногочисленных картинок на них, у нее было лишь два любимых занятия: чтение и телевизор. Когда она смотрела телевизор, ее лицо напрягалось, а потом приобретало выражение торжественности и полной сосредоточенности — как у члена семьи, впервые оглашающего чье-то завещание. Но когда она читала, какая бы книга ни попалась, ее лицо не выражало ничего, никаких чувств.

Я познакомился с ней, потому что она прочитала в газете про меня и Друга. Через неделю после случившегося в мою палату пришла одна из медсестер и спросила, не соглашусь ли я встретиться с Джаз Чирич. Когда она рассказывала мне про девочку и ее состояние, мне представился больной ангел с чертами Ширли Темпл или, по крайней мере, Дарла из «Маленьких мошенников».

Но вместо этого у Язенки Чирич оказалось характерное, интересное личико с резкими, тесно посаженными чертами. Ее густые черные волосы вились, как шерстяная набивка в старинной мебели, и были почти того же цвета.

Представив нас друг другу, медсестра ушла по своим делам, а Джаз села на стул у моей койки и осмотрела меня. Меня все еще беспокоили страшные боли, но я заранее решил вести себя не слишком жалостно. И этот визит был моим первым шагом в данном направлении.

— Какая ваша любимая книга?

— Не знаю. Наверное, «Великий Гэтсби». А твоя?

Она пожала плечами и цокнула языком, словно ответ был самоочевидным:

— «Дамы в горящих ночных рубашках».

— Это такая книга? И кто ее написал?

— Эган Мур.

Я улыбнулся. Эган Мур — это мое имя.

— О чем же эта книга?

Она очень внимательно посмотрела на меня и стала разматывать одну из тех бесконечных и бессвязных историй, какие могут любить только дети.

— Тогда чудовища спрыгнули с деревьев и утащили их в страшный замок, где злой король Скальдор…

Что мне в этом нравилось — это как она демонстрировала все происходящее. У Скальдора было страшное косоглазие, и Джаз в совершенстве его изображала. Когда кто-то подкрадывался, она сгибала пальцы, как ведьмины когти, и они дьяволятами, будто на цыпочках двигались через разделяющее нас пространство.

— …И они вернулись домой как раз к своей любимой телепередаче.

Она откинулась на стуле, утомленная, но явно довольная своим представлением.

— Похоже, это действительно жуткая книга. Жаль, что не я ее написал.

— Да, жуткая. А теперь можно спросить вас?

— Конечно.

— Кто сейчас заботится о Друге?

— Моя соседка.

— Вы видели его после того случая?

— Нет.

— Вы сердитесь на него, что из-за него остались без ноги?

Я на минутку задумался, решая, как с ней говорить: как с ребенком или как со взрослой. Быстрый взгляд на ее лицо сказал мне, что она требует взрослого отношения, у нее нет времени на пустые разговоры.

— Нет, я не сержусь на него. Наверное, я злюсь на кого-то, но не знаю на кого. Не знаю, виноват ли тут кто-нибудь. Но на Друга я точно не сержусь.

После этого она приходила ко мне каждый день. Обычно утром, когда мы оба были отдохнувшими и бодрыми после сна. По утрам я чувствовал себя хорошо, но во второй половине дня, как правило, нет. По какой-то причине громадность случившегося со мной и то, как это повлияет на всю мою дальнейшую жизнь, входили ко мне в дверь вместе с обеденным подносом и оставались еще надолго после приемных часов. Я думал о всякой ерунде вроде птиц, что целый день стоят на одной ноге, или о проблеме, возникающей у одноногого в случае необходимости пнуть кого-то в задницу. О том, что такие слова, как «пинать», больше не будут входить в лексикон моего тела. Я знал, что теперь делают замечательные протезы — Наука На Марше! — но это утешало мало. Мне хотелось получить обратно мою ногу, а не предмет, который в лучшем случае сделает меня «как новеньким», по неизменному выражению моего врача, когда мы говорили об этом.

Мы с Джаз подружились. Она сделала мои больничные дни счастливее, а мой взгляд на мир шире. В своей жизни я знал лишь двух смертельно больных людей — мою мать и Язенку. Обе смотрели на мир одинаково требовательными, но благодарными глазами. Когда остается не так много времени, кажется, что способность глаз видеть увеличивается десятикратно. И порой они видят детали, на которые раньше не обращали внимания, но которые вдруг оказываются важной частью всей картины, без них она останется незавершенной. Замечания приходившей в мою палату Джаз насчет наших общих знакомых или о том, как свет через окно падает неодинаковыми пучками, были одновременно зрелыми и неотразимыми. Умирая, она рано научилась смотреть на окружающий мир, каким бы маленьким ее мир ни был, взглядом поэта, философа-циника, художника.

В первый день, когда мне позволили выйти из палаты, моя соседка Кэтлин удивила меня тем, что привела в больницу Друга, чтобы он поздоровался со мной. Обычно собак не пускают в такие заведения, но, учитывая обстоятельства, для него сделали исключение.

Я был рад увидеть старого плута, и прошло на удивление много времени, прежде чем я вспомнил, что из-за него-то и угодил сюда. Он все пытался влезть мне на колени, и мне бы это понравилось, если бы его карабканье не причиняло боли. А так я бросал ему мяч, наверное, тысячу раз, пока болтал с Кэтлин. Через полчаса я спросил у медсестры, нельзя ли спуститься и Джаз, чтобы познакомиться с моим Другом.

Нам это устроили, и мисс Чирич, по уши укутанная в одеяло, была представлена его пройдошеству мистеру Другу. Они торжественно обменялись рукопожатием (его единственный трюк — он любил, когда ему говорили: «Дай лапу!»), и потом, пока мы четверо сидели, наслаждаясь предвечерним солнышком, он позволил ей гладить себя по голове.

Доктор вдохновил меня предпринять небольшую прогулку на костылях, и через полчаса, пока Джаз придерживала Друга, я испытал свои новые алюминиевые костыли, а Кэтлин шла рядом, готовая помочь.

Это было не самое удачное время для испытаний. В более счастливые дни я провел немало приятных часов, предаваясь фантазиям, каково бы это было — жить с Кэтлин. Наверное, я тоже ей нравился, несмотря на то что соседями мы стали не так давно. До несчастного случая мы все больше и больше времени проводили вместе, и меня это очень устраивало. Я пытался придумать, как бы добраться до ее сердца. Но теперь, когда посмел оторвать глаза от предательской земли перед собой, увидел на ее лице всю эту ненужную озабоченность и сочувствие. И сильнее, чем когда-либо до или после, ощутил свою утрату.

День был испорчен, но я изо всех сил старался скрыть это от Кэтлин. Я сказал, что устал и замерз, и не лучше ли ей вернуться
к Джаз и Другу? Издали оба казались тихими и серьезными; они напоминали те старые фотографии с американского Запада.

— Что это вы там поделывали вдвоем, ребята?

Кэтлин быстро взглянула на меня, не сделала ли она чего-то такого, что заставило меня не слишком деликатно ее прогнать. Я отвел глаза.

Двадцать минут спустя я вернулся на койку, чувствуя себя мерзким, немощным, проигравшим. Рядом зазвонил телефон. Это была Джаз.

— Эган, Друг собирается тебе помочь. Он сказал мне об этом, пока вы гуляли с Кэтлин. И разрешил сказать тебе.

— Правда? И что же он собирается сделать? — Я улыбнулся, подумав, что сейчас она заведет по телефону еще одну из своих дурацких историй. Но мне нравилось слышать ее голос, нравилось, когда она была со мной в палате.

— Он собирается такое сделать! Сказал, что долго думал, как бы сделать тебе самый лучший подарок, и наконец придумал. Я не могу всего раскрыть, потому что он хочет, чтобы это было сюрпризом.

— А на что похож голос Друга, Джаз?

— Напоминает Пола Маккартни.

Каждые пару дней Кэтлин с Другом приходили меня навестить. По большей части мы проводили время втроем, но иногда Джаз чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы тоже спуститься к нам. В таких случаях мы некоторое время сидели вместе, а потом я ковылял на костылях, прогуливаясь с помощью Кэтлин по парку.

Джаз больше ничего не говорила о своих разговорах с Другом, но когда я рассказал Кэтлин про Пола Маккартни, та не могла удержаться от хохота.

Она оказалась поистине милой женщиной и делала все, чтобы жизнь моя и Джаз казалась счастливее. Конечно, от ее доброты и внимания я окончательно влюбился в нее, что только все усложняло и делало хуже. Жизнь начала проявлять свое крайне циничное чувство юмора.

— Я хочу тебе что-то сказать.

— Что?

— Я тебя люблю.

Глаза от страха становятся шире.

— Нет, нет!

— Да, Эган, да, — говорит она мне. МНЕ. — Когда ты вернешься домой, мы сможем жить вместе?

Я смотрю на лужайку. Там в отдалении гуляют Джаз и Друг. Джаз поднимает руку и медленно помахивает ею взад и вперед: ее знак, что все в порядке.

В ночь накануне выписки из больницы я зашел в палату к Джаз с прощальным визитом. На нее снова навалилось какое-то внутреннее недомогание, и она выглядела страшно уставшей и бледной. Я сел рядом с койкой и взял холодную руку девочки. Как я ни пытался отговорить ее, Джаз настояла на своем и рассказала мне длинный отрывок из книги про Слутака, Огненного Вепря. Как и ее семья, Слутак был родом из Югославии; а сюжет разворачивался высоко-высоко в горах, где овцы ходят на двух ногах и где скрываются тайные агенты из разных стран в перерывах между своими секретными заданиями. Джаз была помешана на тайных агентах.

Я слышал много историй про Слутака, но эта последняя превзошла их все. Здесь были и нацистские танки, и Плитвицкие озера, и дядя Вук из Белграда, и кожаное окно.

Закончив, Джаз была еще бледнее, чем до того. Такая бледная, что я испугался за нее.

— Тебе плохо, Джаз?

— Нет. А ты будешь навещать меня каждую неделю, Эган, как обещал?

— Обязательно. Мы будем приходить все втроем, если хочешь.

— Хорошо — но сначала, может быть, только ты и Друг. Кэтлин может остаться дома, если устала.

Я улыбнулся и кивнул. Девочка ревновала к новой женщине в моей жизни. Она знала, что мы с Кэтлин решили попытаться жить вместе. Возможно, у меня хватит духу отбросить жалость к себе и побороться за то, чтобы все пошло так, как надо. Эта борьба определенно меня пугала, но с такой же силой тянуло испытать шансы и возможности.

— Можно позвонить тебе, когда ты будешь мне нужна, Джаз? — Я сказал это, потому что ей нравилось слышать, что она
нужна, даже если она и не вставала с постели, слабенькая, как мышка.

— Да, можешь мне позвонить, но мне тоже придется тебе звонить: передавать, что мне сообщает Друг.

— Да, но как ты узнаешь, что он говорит? Он же будет у меня.

Она насупилась и закатила глаза. Ну какой я тупой!

— Сколько раз говорить тебе, Эган? Я получаю послания.

— Ах да, верно. И какое было последнее?

— Друг сказал, что собирается все устроить у вас с Кэтлин.

— Так сказал Друг? Мне казалось, это я сказал.

— Да, ты, но он договорил остальное. Сказал, что тебе нужна помощь. — Джаз проговорила это с таким убеждением!

Что в дальнейшем удивило меня больше всего — это как быстро и легко привыкаешь к совершенно другой жизни. Кэтлин не была ангелом, но отдавала мне всю свою доброту и оставляла нужную мне свободу, отчего я почувствовал себя любимым и вольным — надо сказать, замечательное сочетание. Взамен я постарался давать ей то, что, по ее словам, ей больше всего во мне нравилось: юмор, уважение и взгляд на жизнь — как она считала, иронично-доброжелательный.

В действительности я стал вести две совершенно новых жизни: одну — как партнер, а другую — как инвалид. Это было очень эмоциональное, ошеломляющее время, и не уверен, хотел ли бы я когда-нибудь повторить его, хотя многое в нем было таким возвышенным, каким едва ли будет когда-нибудь еще.

По утрам Кэтлин уходила на работу, оставляя меня и Друга заниматься нашими делами. Это обычно означало неторопливую прогулку до магазина на углу, чтобы купить газету, а потом часик-два мы грелись во дворике на солнышке. Остаток дня проходил в праздности, размышлениях и попытках приспособиться к миру, повернувшемуся ко мне во многих отношениях несколько непривычными сторонами.

Я также часто разговаривал с Язенкой и раз в неделю ходил ее навещать, всегда беря прогуляться и Друга. Если погода была плохая и Джаз не могла выйти, я припарковывал Друга у медсестры Инглиш в регистратуре и забирал его на обратном пути.

Как-то раз я вошел в палату к Джаз и увидел огромную, как мамонт, новую машину, с важным и деловым видом щелкавшую рядом с узкой кроватью девочки. К ней тянулись серебристые и розоватые провода и трубки.

Но больше всего у меня сжалось сердце от ее новой пижамы: с двухдюймовыми роботами и странными существами из «Звездных войн», всевозможных цветов и в разных ракурсах. Джаз давно говорила о ней, еще до того, как я выписался из больницы. Я знал, что родители обещали подарить ей такую пижаму на день рождения, если она будет хорошо себя вести. Я догадался, что она получила подарок раньше срока из-за этой новой машины: дня рождения она могла и не дождаться.

— Эй, Джаз, у тебя новая пижама!

Она сидела очень прямо и улыбалась, чертовски счастливая, с розовой трубкой в носу и серебристой — в предплечье.

Машина урчала фильтрами и гудела, ее зеленые и черные циферблаты регистрировали уровни и чертили диаграммы, говорившие все, но не объяснявшие ничего.

— Знаешь, кто мне подарил ее, Эган? Друг! Он прислал мне ее из магазина. Пижама пришла в коробке моего любимого цвета — красного. Он получил ее и послал мне в красной коробке. Правда, красивая? Посмотри, здесь «эр-два-дэ-два». Вот здесь. — Она указала на пятнышко над пуговицей на животе.

Мы говорили немного о пижаме, о щедрости Друга, о статуэтке очередного персонажа «Звездных войн», которую я принес для ее коллекции. Джаз не касалась в разговоре Кэтлин, и я тоже. Хотя и одобряя Кэтлин в грубоватой, как у сестры, манере, девочка не имела времени на «нее», поскольку теперь его у нас оставалось меньше, чем раньше. Кроме того, теперь у нас с Джаз был еще один отдельный, принадлежавший только нам мир, созданный из больничных сплетен, баек о Друге и сказок Язенки Чирич, самую последнюю из которых, «Ручную гору», мне пришлось еще раз выслушать от начала до конца.

— И тогда Друг подарил Джаз пижаму, и они плюхнулись на кровать и всю ночь смотрели телевизор.

— Друг правда подарил тебе ее, Джаз? Какой молодец!

— Да, молодец! А знаешь что, Эган? Он сказал мне, что сделает так, чтобы ты победил в конкурсе.

— Каком конкурсе?

— Ну, знаешь, из журналов? О котором ты рассказывал мне в последний раз? «Полет за миллион долларов».

— Я выиграю миллион баксов? Это было бы неплохо.

Зажмурившись, она покачала головой и сдвинула в сторону
розовую трубку.

— Нет, не миллион. Ты выиграешь сто тысяч. Четвертый приз.

Несколько минут спустя (когда мы решили, как потратить мой выигрыш) пришли мистер и миссис Чирич. Испуг на их лицах при виде новой машины сказал мне, что пора уходить.

В холле миссис Чирич остановила меня и отвела в сторону. Взглянув на мои костыли, она мягко дотронулась до моей руки.

— Врачи говорят, эта новая машина творит чудеса. Но мой муж Здравко не верит им.

Проведя столько времени с Джаз, я чувствовал себя свободно в присутствии миссис Чирич и от всей души восхищался тем, как ей хватает сил день за днем противостоять своему горю.

— Ну, не знаю, дело в машине или просто в новой пижаме, но, похоже, сегодня Язенка и правда неплохо выглядит, миссис Чирич. На ее щечках определенно больше цвета.

Посмотрев мне в глаза, женщина заплакала.

— Я купила ей пижаму на день рождения, вы знаете? А теперь мне не хочется думать про день рождения, Эган. Мне захотелось сделать ей подарок сейчас. — Она попыталась улыбнуться. Потом, не смущаясь, вытерла рукой нос. — Матери очень глупы, да? Я увидела внизу Друга. И сказала ему: «Дай лапу!» И он тут же протянул ее. Вы знаете, Язенка очень его любит. Говорит, что иногда он звонит ей.

Она повернулась и ушла обратно в палату. По дороге домой я представлял, как они с мужем стоят у этой оборудованной койки и безнадежными глазами смотрят на дочь, пытаясь понять, чем в жизни заслужили такое наказание.

Прошло несколько недель. Я снова пошел на работу. Новая машина помогла Джаз. Кэтлин закончила перевозить свои вещи в мою квартиру.

Позвонили с одного из телеканалов и спросили, не соглашусь ли я прийти на передачу о том, как я спас Друга. Я обдумал это и решил отказаться: в газетах и так хватало шумихи, и что-то в глубине души говорило мне, что не следует наживать капитал на этой истории. В знак одобрения Кэтлин крепко обняла меня. Я попробовал посоветоваться с Другом, когда вечером тот лежал у меня на колене, но он даже не приподнял голову.

Жизнь по-настоящему не вернулась в прежнее русло, но несколько сбавила газ и пошла на средних оборотах. События больше не проносились мимо размазанными кляксами, и это было хорошо.

В новом триллере «Головокружение» Франку Тилье удается создать леденящую и одновременно удушающую атмосферу захлопнувшейся ловушки. Герой романа альпинист Жонатан Тувье, покоривший главные вершины планеты, однажды ночью обнаруживает, что прикован к скале в странной пещере, выход из которой завален. Вокруг холод, лед, тьма, рядом его пес и два незнакомца: один, как и Тувье, прикован цепью к скале, другой может передвигаться, но на нем железная маска с кодовым замком, которая взорвется, если он в поисках спасения переступит красную линию. Невольные узники теряются в догадках: как и из-за чего они оказались здесь, кто манипулирует ими?

5

Несомненно, мечта о блинчике — это всего лишь мечта, а не блинчик. А вот мечта о путешествии — это всегда путешествие.

Высказывание Марека Хальтера, которое Жонатан Тувье любил повторять, сидя в палатке в экспедиции

Мишель и мы с Поком подошли к палатке. Я был вынужден держать пса и все время его успокаивать, потому что он все норовил броситься на парня, который гремел цепью. Пок воспринимал это как угрозу. В обычной обстановке Пок довольно миролюбив. Фарид — Фарид Умад, так звали парня, — пытался разбить цепь о каменную стену. Я думаю, это нелучший способ справиться с ситуацией. Неистовство, рефлексия, гнев… А результат один: мы все оказались здесь, в подземелье, в плену, с нацепленными на спину жуткими надписями.

У меня за спиной послышался звук расстегиваемой молнии. Мишель, согнувшись, полез в палатку. Из нас троих он был самым высоким и массивным.

— Можете посветить? Ни черта не видно.

— Секундочку…

Я выпустил Пока и подошел к Фариду. Внешне он чем-то походил на меня. Вжавшись лицом в скалу, он казался скалолазом на маршруте свободного лазания: заостренные скулы, подбородок опирается о карниз, запавшие глаза глядят пристально, не мигая. Фарид Умад… Я готов был отдать руку на отсечение, что ему не больше двадцати. Интересно, смешение каких кровей дало такие прекрасные голубые глаза? Ведь у арабов это большая редкость.

— Пойдем в палатку. Попробуем хотя бы разобраться, что происходит.

— Что происходит? А я вам скажу, что происходит. Нас похоронили заживо. Вы ведь это мне только что прочли?

Я потрогал письмо у себя в кармане:

— Насчет цепи я уже все перепробовал. Бесполезно. Ладно, пошли.

— А ваш пес? Чего он на меня рычит? Не любит арабов?

— Он тебе ничего не сделает.

— Хорошо бы… Только не это… — Фарид подошел, вызывающе коснувшись Пока.

Пес заворчал, но не пошевелился. Фарид нырнул в палатку. Этот паренек, хоть и невелик ростом — не выше 165 сантиметров — и явно в весе пера, но энергии ему не занимать. Я испугался, как бы он не наэлектризовал нашу компанию.

Я приказал Поку лежать и тоже вошел в палатку. Она была просторная, метра четыре в длину и два в ширину. Как и наши цепи, ее колышки были вбиты в скалу.

Фарид замахал руками у меня перед носом:

— А перчатки? Где мои перчатки?

— Сожалею, но здесь только две пары.

— Только две? Но нас ведь трое?

Мишель ничего не сказал, только натянул на руки рукавицы и забрал себе спальник, сунув его под мышку. Фарид схватил металлический ящик с кодовым замком и встряхнул:

— А что там?

— Посмотри сам.

Я, естественно, говорил ему «ты», ведь он годился мне в сыновья. Я тоже потряс ящик. Он явно тяжелее, чем если бы был пустым, и какой-то предмет внутри его ударялся обо что-то мягкое. Что же до замка… Пожалуй, через некоторое время я размолочу его камнем… В худшем случае нам останется подобрать комбинацию цифр. Их шесть… Значит, миллион вариантов… Невозможно.

— Понятия не имею, что там.

Он выхватил ящик у меня из рук, вышел из палатки и принялся швырять его о скалу. Два раза, три… На сейфе даже царапины не появилось.

Фарид вернулся в палатку и властно щелкнул пальцами:

— Письмо… Прочтите-ка мне это чертово письмо.

Я протянул ему письмо, стараясь угадать в его взгляде хоть искру, которая подсказала бы мне, что я знаю этого неведомого мне паренька. Прошло несколько секунд, и он прижимает письмо к моей груди:

— Что вы такое сделали, чтобы я здесь оказался?

Я осторожно положил шприц возле стенки палатки.

— Сдается мне, ты меня невзлюбил. Почему?

— Почему? У вас фонарь, перчатки, у вас цепь длиннее, чем у меня, и у вас собака. Вот почему!

Подошел Мишель. Он так и не расстался со спальником, и у меня возникло подозрение, что он вообще собрался надеть его на себя и в нем ходить.

— Это верно. Зачем здесь собака? У меня тоже дома собака. Почему только у вас такая привилегия?

— Вы называете это привилегией?

— В такой дыре — конечно да.

— Прежде чем разобраться с этим, нам надо понять, что с нами произошло. И поразмыслить над тем, что написано на наших спинах.

Фарид не сводил с меня глаз. Уже по тому, как он стискивал зубы, я догадался, что парень он вспыльчивый, и такой характер выковался, скорее всего, на улице. Этих ребят из пригородов, с вечно свирепым лицом, я видел на телеэкране. У меня создалось впечатление, что парень на все горазд. Гетто, всяческие рисковые кульбиты, сожженные автомобили… Он подышал на руки, все так же пристально глядя на меня:

— А в чем ваше-то преступление?

— Преступление? Я не совершал никакого преступления. Может, ты? Это ведь у тебя на спине самая ужасная надпись.

Фарид пожал плечами и присвистнул:

— Не катит…

Он отвернулся и уселся в углу палатки.

Мишель решился предложить свой комментарий:

— «Кто будет убийцей, кто будет лжецом, кто будет вором…» Почему не написать прямо: «Кто убийца?» Все эти деяния еще предстоит совершить, так, что ли?

— Или предстоит разоблачить… А это, так сказать, определяет будущее амплуа. Так что на всякий случай: есть ли среди нас убийца?

Я оценивающе уставился на обоих. Фарид обернулся. Он завладел вторым спальником, глянул на пластинки и подпер подбородок кулаками.

— А что это за музыка? Пение птиц… И вот это…

«Wonderful World». На фиг это здесь нужно?

Он пошарил вокруг себя, заметил фотоаппарат и по- вертел его в руках.

— Над нами что, издеваются, что ли?

— Думаю, там остался всего один кадр.

— Ага, фотку щелкнуть, ладно… А мне вот нужна сигаретка, и побыстрее. Вообще-то, я предпочитаю «Голуаз», но согласен на что угодно. Даже на самокрутку. Есть у вас закурить? Что, ни у кого?

Я устроился в центре палатки и положил белую каску у ног, так чтобы свет распространялся равномерно. Ацетиленовый баллон я с себя снял. Холодная сырость леденила лицо, из носа капало, и я вытер его рукавом куртки.

— Предлагаю представиться друг другу. Возможно… у нас есть что-то общее.

— Блестящая идея, — заметил Фарид, — потреплемся, вместо того чтобы попытаться отсюда выбраться. У меня нет ничего общего с тобой и еще меньше — с тем, другим.

Он тоже перешел на «ты» и все время отчаянно тер руки. А он мерзляк, без сомнения. А пещеры мерзляков ох как не любят.

— Приступим, я начну. Меня зовут Жонатан Тувье, мне пятьдесят лет. Жена Франсуаза, девятнадцатилетняя дочь Клэр. В молодости занимался альпинизмом, работал в журнале об экстремальных видах спорта

«Внешний мир». Теперь живу в Аннеси, работаю в конторе, которая называется «Досуг с Пьером Женье».

Ее организовал один из моих друзей. Разные походы, каноэ, рафтинг — в общем, приманка для туристов.

— Так ты из тех, кто спит в спальниках? То есть тебя это не напрягает? Ты в своей стихии, парень, а мне непривычно.

Я не обратил внимания на реплику Фарида и кивнул в сторону Мишеля:

— Теперь вы.

Человек с закованным лицом нервно теребил рукавицы.

— Меня зовут Мишель Маркиз, мне сорок семь лет… исполнится… двадцать седьмого февраля, через два дня. Дома намечалось небольшое торжество, и вот… — Он вздохнул. — У меня жена Эмили… детей нет. Три года я жил в Бретани, в Планкоэте, в деревне, занимался свиньями. — Он стащил рукавицу и показал руку без двух пальцев.

— Я хотел сказать, убоем скота. Ну да, механизмы иногда барахлят… Теперь живу в собственном доме возле Альбервиля и снова занимаюсь свиноводством. Что еще? Ненавижу снег, сырость и туманы.

— А почему Альбервиль, если вы ненавидите снег?

— Да все из-за Эмили. Ее специальность — спортивная обувь. Дизайн, всякие там чертовски сложные штуки. Ее перевели туда по службе, у нас не было выбора.

— Да, Альбервиль — не лучший выбор, там даже купаться негде.

— Ну, это кому как.

Я повернулся к Фариду. Он сразу выпалил:

— Фарид Умад, ты это уже знаешь. Двадцать лет. Живу при богадельне на севере Франции. Детей нет, жены тоже. И никаких неприятностей.

— Ты учишься? Или работаешь?

— Да так, перебиваюсь случайной работой, то тут, то там…

— А еще? Что-то ты не особенно словоохотлив.

— Все, что мне хочется, так это выбраться отсюда, и поскорей.

— Вот в этом, я думаю, мы все заодно.

Я сдвинул рукав пуховика, чтобы посмотреть на часы. Забыл…

— У меня украли часы. А у вас?

Мишель согласно кивнул. Фарид не пошевелился. Он засунул руки под куртку и свернулся, как маленькая гусеница.

— А я часов не ношу. Не люблю.

У нас и время украли. Вся эта тщательность, это внимание к деталям ставили меня в тупик и явно говорили о том, что наша ситуация просто так не разрешится, несколькими часами дело не обойдется. Я все больше опасался худшего. «Вы все умрете». Мне надо выиграть время. Я подошел к Мишелю и начал внимательно изучать маску, особенно замок:

— Ничего не сделать. Надо бы дать вам в челюсть и посмотреть, сдвинется ли маска хоть на несколько сантиметров.

— Нет уж, как-нибудь обойдусь.

— Ладно… Предлагаю обследовать пропасть. Мы с Фаридом ограничены в передвижении, зато вы, так сказать, более свободны. Позади палатки есть галерея. Дойдите-ка до нее и скажите, не ведет ли она наверх.

— Я бы с радостью, да у меня на голове штуковина, которая может взорваться, если я правильно понял.

— Вы правильно поняли. Но судя по тому, что написано в письме, вы имеете право отойти от нас на пятьдесят метров.

Он пожал плечами:

— Не знаю. А если письмо врет? И она взорвется через пять или десять метров?

Фарид, будучи парнем нервным, развлекался тем, что выдувал облачка пара.

— А может, она и вовсе не взорвется? Если все это блеф? И у тебя на башке нет никакой бомбы? Ты можешь свободно передвигаться, и это неспроста! Иначе тебя бы тоже приковали цепью, соображаешь? А потому пойди-ка в галерею и посмотри, можно ли через нее выбраться.

Мишель кивнул:

— Ладно, попробую.

Я поднял баллон с ацетиленом:

— Отлично. Вперед.

— Погодите, я вот что подумал, — сказал Фарид. — Если эта штука может взорваться, отдалившись от нас, значит где-то на нас должен быть взрыватель, так? Надо проверить. Давайте обшарим свою одежду.

Мы обследовали все: карманы, подкладку…

— Хорошо бы совсем раздеться, похититель мог прилепить его скотчем прямо к нашей коже.

Я сжал зубы и сухо бросил:

— Это потом, позже.

— Почему позже? Почему не сейчас?

— Потому что не хочу раздеваться догола перед типами, которых не знаю.

— Ты не хочешь или тебе есть что скрывать?

Полина Жеребцова родилась в 1985 году в Грозном, ее детство и юность прошли среди бомб и военной разрухи. Первая книга Полины «Муравей в стеклянной банке. Чеченские дневники 1994–2004 гг.» вызвала огромный резонанс во всем мире. «Тонкая серебристая нить» уже не просто документ, но сильная проза, герои которой рассказывают свою историю: как среди ужасов войны сохранить любовь и волю к жизни, как победить злую сказку и не порвать при этом тонкую серебристую нить, связывающую душу и тело.

Мы шли с большим трудом, проваливаясь в рыхлый снег. Дорога была опасной и неблизкой.

— Только на рассвете самолеты спят! — сказала мама. — Поэтому, когда восходит солнце, они
не бросают бомбы.

У меня по этому поводу была своя теория:
если самолеты бомбили весь день и всю ночь, отчего бы им не заняться этим и на рассвете?

— Просто они полетели за новыми боеприпасами! — объясняла я маме.

— Да что ты понимаешь в свои девять лет! —
отмахивалась мама от меня, как от мухи.

На маме было теплое светло-голубое пальто
и белый вязаный шарф, которым она закрывала
волосы. «Для маскировки!» — часто повторяла
она, если нам приходилось лежать под обстрелом, зарывшись, подобно кротам, в снег: «С высоты нас примут за маленькое пятнышко и не
убьют. Зачем им пятнышко?»

Мы шли за хлебом на Хлебозавод.

Мне с самого начала эта затея не понравилась,
но отпустить маму одну я не могла. Мне всё время казалось, что когда я рядом, то смогу ее защитить, вовремя подсказать, что делать, куда бежать, или сумею спрятать от бомбы.

Побродив по пустому разбитому Хлебозаводу и, разумеется, никакого хлеба не обнаружив,
мы решили возвращаться. Мои сапоги промокли,
а варежки мало согревали руки, но я не жаловалась, а всё прислушиваясь, не летят ли самолеты.

Гул в небе заставлял меня судорожно вздрагивать и закрывать голову руками. Когда самолеты
шли на снижение, чтобы сбросить бомбы на улицы и дома, их рев, подобно огромной звуковой
волне, накрывал нас, и только затем следовали
оглушительные взрывы и земля уходила из-под
ног. В воздухе пахло металлом и пеплом, а черные сгоревшие дома походили на истлевшие скелеты людей, и казалось, что мы навсегда застряли
в этом кошмаре.

Иногда вдалеке по трассе ехала грузовая машина, скрипя колесами по льду и снегу. Этот
скрежет я принимала за нарастающий гул самолета-штурмовика, поэтому падала прямо на дорогу и закрывала уши.

— У всех дети храбрые, а мне трусиха досталась! Это машина! Она уже проехала, — ворчала
мама, нередко награждая меня тумаками для пущей убедительности.

Но случалось так, что мама ошибалась. Взрослым свойственно не видеть детали, не чувствовать связи между явью и сном. Вернее, чувствовать могут лишь те, кто сохранил в себе душу
ребенка. Таких людей единицы.

Вот и на этот раз, поругав меня за трусость
и поглядев вслед удаляющемуся грузовику, в котором гремели какие-то коробки и железные
ящики, мама упустила из виду, что российский
самолет словчил, втиснувшись в гул промчавшегося по абсолютно пустой трассе грузовика.

Предчувствие подсказывало мне, что маму
нужно спасать. Я знала, что будет взрыв за минуту до того, как его услышат остальные обитатели
ада. Дернув маму за рукав, я заставила ее согнуться к земле, усыпанной снегом, и прокричала:

— Мы должны спрятаться!

Рядом с нами, буквально в десяти шагах, была
бетонная плита, исчерченная осколками. Серая
большая плита, в которой жили искореженные
куски арматуры, лежала сама по себе рядом
с трассой.

— Что?! — не поняла мама.

В этот момент земля под ногами покачнулась,
самолет злобно взвыл, выходя из пике, и стало
ясно, что мы совершенно лишние в пространстве
черного снега и белого огня. Мама скатилась за
бетонную плиту ко мне. Солнце светило нам
прямо в глаза.

Я лежала на холодной январской земле и думала о том, что больше не увижу, как растет трава. Именно эта мысль казалась мне сейчас очень
важной.

Я всегда любила смотреть, как растет трава.
Утром, в час пробуждения солнца, зеленые
ростки показывались из глубин земли. Днем
ростки становились больше, приобретали темно-зеленый цвет, и довольные садовые улитки
стремились вскарабкаться повыше на одуванчики, чтобы сверху посмотреть на эту красоту:
к вечеру травинки наливались соком весны.
Нередко, сбежав из дома, я проводила целый
день, наблюдая за этим удивительным микромиром.

Кто-то скажет «глупость», а это была моя вселенная. Закрыв глаза, я видела улитку, которая
питалась травинками.

Мы лежали на снегу около часа, пока соседняя
улица превращалась в горстку камней, оставляя
свою жизнь лишь старым фото, а потом побрели
в свой дом, как оказалось, частично уцелевший
при бомбежке. Хлебозавод находился в низине,
и нужно было идти вверх по улице. Возвращались мы молча.

Когда проходили мимо одного из догорающих домов, я отпустила руку мамы и, приблизившись, стала рассматривать то, что стало пеплом: стены, вещи, человеческие тела.

— Зачем ты это делаешь? Пошли домой! —
твердила мама, пытаясь оттащить меня от дымящегося пепелища.

— Нет! Я хочу видеть, — ответила я, понимая,
что теперь, закрывая глаза, буду видеть не зеленую траву, а белый дым, идущий от черных частиц материи.

В родной двор мы пришли уставшие и голодные. Ничего мы не нашли: ни хлеба, ни круп. Но
заметили странное оживление около дома: костер и группу соседей с мисками. Вокруг раздавались возгласы: «Сказка!», «Диво!», «Чудеса!» —
и мы протиснулись в толпу, чтобы тоже увидеть
чудо.

Оказалось, что наш сосед, ингуш по имени
Султан, отец моей подруги Хавы, где-то нашел
курицу. Настоящую! Живую! Поймал!

После того как куриная душа отправилась
в Поднебесье, ее тушку, помолившись Аллаху, решили сварить в огромном десятилитровом ведре!
Соседи волновались, хватит ли всем такого лакомства? Жители наших домов забыли даже о самолетах и гулкой канонаде: все смотрели в ведро
с булькающей водой. Русские и чеченцы, евреи
и армяне, цыгане и кумыки сгрудились с мисками, кастрюльками, банками. Аварцы принесли
луковицу, которая тут же резво прыгнула в ведро,
как и до этого две картошки, пожертвованные ингушем Султаном. Получался настоящий суп!

Еды давно не было. Ведь шла военная осень
1994-го. Бомбили и обстреливали с октября, поэтому рынки и магазины опустели; тех, у кого
было свое хозяйство, выручали запасы. Люди,
жившие в квартирах, быстро ощутили голод
в отсутствие еды.

— Еще бы хлеба! — мечтательно промолвила
старушка Настасья, подкладывая в костер полено; но хлеба, увы, не было. Не было даже лепешки: мука закончилась.

О Султане, худеньком черноглазом соседе, который носил усы, раздавались хвалебные отзывы:

— Мог бы и сам съесть втихую, а он всех позвал!

— Молодец!

Когда курица сварилась, Султану вручили половник, и он начал разливать по банкам и мискам
военный суп. Жители хватали горячую банку
или миску — у кого что было в наличии — и бежали в укрытие, в родные стены, кормить детей
и стариков.

— Может, нам ничего и не достанется. Мы последние пришли… — сказала мне мама.

Я сверлила дядю Султана взглядом, как бы напоминая, что мы с его дочкой Хавой ходим
в одну школу, а это значит…

— Лена, давай сюда кастрюльку! — сказал
Султан.

Некоторые жильцы от такого заявления скривились, потому как были ближе к ведру, а супа
уже осталось меньше половины.

Мама мгновенно протянула посудину. Помимо бульона от курицы в кастрюльку еще что-то
плюхнулось, и народ подозрительно воззрился
на Султана.

— Раз картошка попала в их кастрюльку, значит, на то была воля Аллаха! — бодро сообщил
приунывшим соседям отец Хавы, отщипывая
нам и клочок мяса.

Домой мы бежали довольные. Благо до подъезда было недалеко.

Одиннадцать беженцев, проживающих у нас
потому, что в их квартиру попали из установки
«Град», похватали ложки и разделили с нами наш
завтрак, обед и ужин в одной тарелке.

Мне досталась половинка картошки. Неслыханное богатство!

Испанская писательница Алисия Хименес Бартлетт прославилась серией детективных романов об инспекторе полиции Петре Деликадо и ее верном помощнике Фермине Гарсоне. Роман «Не зови меня больше в Рим» основан на реальных событиях. Барселонский предприниматель, почтенный отец семейства, убит при малопочтенных обстоятельствах — в обществе юной проститутки. В преступлении обвинили ее сутенера, но и он вскоре погиб от пули. Убийства следуют одно за другим, и развязка поражает своей неожиданностью. А по ходу расследования читатели вместе с героями пройдутся по улицам двух красивейших городов Европы — Барселоны и Рима.

Глава 1

Это было ужасно. Я очень медленно приближалась
к открытому гробу, не зная, кто в нем лежит. Гроб
был внушительный, из дорогого полированного
дерева. Вокруг тянулись вверх огромные свечи,
а в ногах покойного лежало несколько венков. Чем
ближе я подходила, тем тверже становился мой шаг
и тем меньше давил на меня страх. Оказавшись
у самого гроба, я глянула туда и увидела старика
в строгом черном костюме, грудь его была увешана
наградами, а тело прикрыто трехполосным флагом. Никогда раньше я этого человека не встречала
и понятия не имела, кто он такой, хотя, вне всякого
сомнения, был он персоной важной. И тут я решительно сунула руку в сумку и вытащила большой
нож. Затем рука моя, которую направляла рвущаяся
из меня неудержимым потоком ненависть, стала
наносить удары старику в грудь — один за другим.
Удары получались сильные, уверенные и оказались
бы смертельными, будь он жив, но из трупа сыпались наружу только опилки и старая скомканная
бумага. Это и вовсе привело меня в бешенство, и я,
уже не помня себя, все колола и колола его ножом,
словно не желая признать, что на самом деле несу
смерть лишь другой, уже случившейся, смерти.

Проснулась я в холодном поту, меня колотило
мелкой дрожью, грудь сжималась тоской. Мне почти никогда не снятся кошмары, поэтому, едва разум мой окончательно просветлел, я стала раздумывать над первопричиной увиденного во сне. Откуда
это вылезло? Может, нечто фрейдистское — с неизбежной фигурой отца как основы всего? Вряд ли.
Может, смутные воспоминания о временах Франко
с привкусом разочарования из-за того, что диктатору
удалось-таки умереть от старости и в собственной
постели? Слишком мудрено. Я бросила перебирать
возможные толкования недавнего сновидения и пошла на кухню варить себе кофе, так и не придя ни
к какому выводу. И только через несколько месяцев
мне откроется, что, вопреки всякой логике, сон этот
был, судя по всему, вещим и касался он моей работы.

Но лучше все-таки начать с фактов и забыть
о снах. Одна из задач, которым посвящает свои труды
и дни национальная полиция в Каталонии, — это копание в прошлом. И пусть мое утверждение кажется
абсурдом, заведомым парадоксом. Ведь все мы знаем,
что работа полицейских должна быть безотлагательной и своевременной — если пролилась кровь, то
надо как можно скорее избавить людей даже от памяти об этой крови. А еще мы вбили себе в голову,
будто сотрудник убойного отдела — это тип с пистолетом, обученный сразу, пока труп еще, так сказать,
не остыл, брать быка за рога. Как бы не так! На самом
деле всем нам, специалистам по вроде бы сегодняшним преступлениям, часто приходится заниматься
далеким прошлым, чтобы искать там убийц, чей след
давным-давно успел испариться. Как ни странно, но
прошлое — поле деятельности не только историков
и поэтов, но и наше тоже. У зла своя археология.

В таких случаях говорят, что «возобновлено
производство по делу», и выражение это сразу наводит на мысли об упущенных возможностях и вселяет мечты о каких-то невероятных и свежих находках, так что хочется поскорее взяться за работу —
засучив рукава и со свежими силами. Однако чаще
все складывается совсем иначе. Возобновление производства по делу предполагает невероятно трудное расследование, ведь, как нам хорошо известно,
время стирает все следы.

Иногда дело могут открыть повторно потому,
что прежнего обвиняемого пришлось выпустить из
тюрьмы, поскольку наконец-то был сделан анализ
ДНК, которых в ту пору, когда было совершено преступление, еще не делали. Или преступник бежал
из страны, обрубив все концы, а теперь некто вдруг
заявил, что ненароком где-то его встретил. В любом
случае такие расследования требуют немалых сумм
из государственной казны, поэтому просто так, без
веских на то оснований, производство по делу не
возобновляется.

Дело, которым поручили заниматься мне с моим
помощником, младшим инспектором Гарсоном,
было возобновлено по настоянию вдовы убитого.
Она встретилась с судьей Хуаном Мýро, человеком
опытным и, как о нем говорили, никогда не выпускавшим расследование из-под своего контроля до
самого конца. Вдова убедила его, что надо вновь заняться преступлением, случившимся в 2008 году, то
есть пять лет назад. Ее муж Адольфо Сигуан, хозяин
текстильной фабрики семидесяти с лишним лет, был
убит при обстоятельствах, прямо скажем, малопристойных. Тело обнаружили в снятой Сигуаном квартире, куда он привел проститутку самого низкого
пошиба, правда, совсем молоденькую. Подозрение
пало на ее сутенера, но и этот последний через несколько месяцев был убит в Марбелье. И хотя улики
против сутенера выглядели более чем убедительно,
следствие зашло в тупик, так как предполагаемый
убийца Сигуана по понятной причине уже не мог
рассказать, что же там случилось. Проститутка какое-то время отсидела в тюрьме за соучастие в убийстве, хотя доказательства ее вины были шаткими,
а потом история эта словно сама собой растворилась
в воздухе — за прошедшие месяцы и годы. И вот
теперь нам с Гарсоном достался в наследство этот
пятилетней давности труп, который, надо полагать,
успел безропотно смириться со своей участью.

Мой беспечный помощник был очень доволен,
так как, по его словам, ему еще никогда не доводилось заниматься таким давнишним преступлением,
а получить новый сыскной опыт в его годы — очень
даже полезно.

— Я еще вот что скажу вам, инспектор… — пояснил он. — Любой новый опыт, хоть на службе,
хоть в личной жизни, должен почитаться в моем
возрасте за редкую удачу, за дар, то есть, небес.
К примеру, только вчера я в первый раз попробовал
оливковый паштет и чуть не разрыдался от избытка
чувств… А повторно открытое дело — это все
равно что вызов, брошенный нам с вами… Только
с такой позиции и надо будет воспринимать какие
угодно трудности, с ним связанные.

Для меня самой все это было совсем не так
очевидно. Я моложе Гарсона, но трудности давно
перестали казаться мне каким-то там вызовом; я
воспринимаю их исключительно как новые проблемы, и не иначе. Я не из тех женщин, которых
подогревает чувство соперничества, которые всегда
готовы принять вызов и достойно ответить на него.
Мало того, мои мозги отнюдь не увеличиваются
в объеме, сталкиваясь со сложными задачами, и я
не чувствую в себе чудесного прилива сил, когда
предстоит взять очередной барьер. Поэтому мне
трудно понять тех, кто все время поднимает для
себя планку. И к альпинистам, карабкающимся на
снежные вершины, чтобы там замерзнуть, я отношусь как к марсианам, и так же воспринимаю атлетов, которые, добежав до финишной ленты, теряют
сознание и валятся на землю. Во мне нет ни их
пыла, ни их энтузиазма, я скорее чувствую склонность ко всему научному — назову это так, чтобы
меня легче было понять. Людьми науки движет
жажда знания, а не тупое упрямство, заставляющее
рваться все выше и выше. Разве мадам Кюри открыла радий с воплем: «Я не отступлюсь, хоть вы
меня убейте!»? Нет, конечно. С моей точки зрения и, полагаю, с точки зрения мадам Кюри, люди
должны чем-то заниматься, двигаться к определенной цели, потому что ими руководит потребность
пролить свет на то, что скрыто во тьме. Но если
мы уже прибыли в порт назначения, зачем продолжать состязание с самим собой и снова выходить
в море — на поиски еще более далеких земель? Нет,
надо уметь смиряться с собственными пределами,
жить в этих рамках и помнить о них, когда ты берешься за какую-нибудь новую работу. Возможно,
я слишком остро воспринимаю эти собственные
пределы и четко осознаю, до чего они осложняют
мне жизнь, а может, я просто более консервативна,
чем хочу признать. В любом случае история с возобновленным делом не очень-то мне нравилась.

Комиссар Коронас тоже не прыгал от радости.
В свое время именно наш комиссариат расследовал
убийство Сигуана, и теперь предстояло всколыхнуть устоявшиеся было воды, чтобы на поверхность
всплыли все недостатки проделанной пять лет назад
работы. Но такой кары, по его мнению, мы вряд ли
заслуживали. И теперь он метал громы и молнии:

— Черт бы их всех побрал! Сколько сил угрохали
без всякого толку на это убийство, будь оно трижды
проклято, и вот — начинай все сначала. Что, интересно знать, воображает себе судья? Что пять лет
спустя воссияет правда, осветив своими лучами священную империю закона? А ведь опытный человек…
Но ведет себя как мальчишка-новичок. Всякому дураку понятно: если только случайно не обнаружился
какой-нибудь след решительной важности, снова
браться за расследование преступления, совершенного столько лет назад, — полный идиотизм.

Но комиссару пришлось скрепя сердце подчиниться решению судьи Муро, чья позиция была
твердой и несокрушимой. Так что труп Сигуана,
образно выражаясь, вновь встал перед нами во весь
свой рост. И я, убедившись, что шеф явно не одобрял возобновления производства по этому делу,
рискнула спросить:

— Так что, комиссар, мы и вправду должны рыть
носом землю или достаточно только изображать
кипучую деятельность?

Тотчас в лице его произошла разительная перемена, и он стал похож на свирепого пса, готового
к броску.

— Что такое? Что вы сказали, инспектор? Я не
понял вашего вопроса. Разве хоть раз в нашем комиссариате и под моим началом кто-нибудь «изображал кипучую деятельность»? Будьте уверены:
если такое и случалось, то я об этом не знал.

— Это я… неудачно выразилась.

— Впредь постарайтесь выражаться поудачнее.

Здесь мы всегда роем землю — носом, лопатой,
грызем ее зубами, дерем ногтями — и будем рыть,
пока не сдохнем. Так вот, я хочу, чтобы вы все свои
силы, весь свой опыт употребили на поиски того,
кто убил убийцу Адольфо Сигуана. Сегодня, как
никогда прежде, поставлена на кон честь нашего
комиссариата. Мало кому дается шанс исправить
совершенные в прошлом ошибки.

— Слушаюсь, сеньор комиссар, не беспокойтесь,
сеньор комиссар, все будет исполнено! — выкрикнула я почти по-военному.

— И нечего тут изображать из себя морского
пехотинца, черт возьми! Вы что, издеваться надо
мной вздумали? И вообще, вы, Петра Деликадо,
обладаете редкой способностью портить мне настроение.

Книги о том, как построить успешную карьеру, связанную с творчеством, набирают популярность. Свой взгляд на писательское мастерство открывает Хиллари Реттиг, анализируя причины прокрастинации, перфекционизма и творческих кризисов. Ее рекомендации для тех, кто хочет писать профессионально (от художественных произведений до нон-фикшн книг и научных работ), эффективны хотя бы потому, что позволяют понять причины своих комплексов и методы борьбы с ними.

Главный источник перфекционизма — средства массовой информации. Они насквозь пропитаны им, благодаря чему это явление
проникает в нашу
жизнь.

Рассказы о
колоссальных достижениях,
сделанных
в
нечеловеческих условиях,
— это настоящий перфекционистский вздор. Если
вы прочитаете правдивую историю о
том, как человек добился успеха,
используя в
том числе нужные связи и
при известной доле везения, на какие компромиссы и
жертвы пришлось пойти ему и
окружающим
(причем последним
— не
по
своей воле), то
считайте, что вам повезло.
Но
подобные правдивые истории настолько редки, что вы вряд ли захотите обратить на
них внимание. (А
ведь настоящие, невыдуманные
истории успеха могут рассказать ваши коллеги и
преподаватели.)

Перфекционизм вездесущ, потому что он умеет продавать. Если
мне удастся убедить вас, что вы носите немодную одежду, вашему дому
не
хватает чистоты, а
детям
— воспитания, я
могу продать вам любое
потенциальное решение ваших проблем.

Перфекционизм прокрадывается в
СМИ через рекламные слоганы (no pain, no gain¹), кинематографические клише («И
они жили
долго и
счастливо») и
телевизионные шоу, которые изображают
безоблачную жизнь или легкий успех (большинство ситкомов).

Нужно оставаться бдительными и
не
верить перфекционистским
фантазиям СМИ. Знайте, однако: общество влияет на
нас не
только
через перфекционистскую информацию сообщения, но
и
создавая
перфекционистские условия, враждебные творчеству.

Кроме того, мы перенимаем перфекционизм у
родителей и
других родственников. Они нередко заявляют: «И это все, на
что ты
способен?», «Почему только четверка?», «Почему ты не
можешь быть
таким же, как сестра?», «Важно не
пробовать, а
добиваться», «Это же
легко! Почему у
тебя не
получается?», «Если ты не
станешь врачом
(адвокатом), то
опозоришь семью» и т.д. Подобные утверждения
годы спустя оборачиваются самоуничижительными упреками в
дополнение к
многочисленным и
откровенно унизительным оценкам
родителей «Ты никогда ничего не
добьешься», «С чего ты взял, что
можешь стать писателем?» и
«Девочкам математика не
дается».

Многие прокрастинаторы выросли в
семьях, где им приходилось терпеть пренебрежительное отношение или унижения.
Будучи детьми, они научились выживать, прячась (буквально
или в
переносном смысле слова). Стать невидимкой
— 
это замечательная стратегия для ребенка, у
которого нет выбора.
Но
она не
подходит для взрослых, в
том числе писателей, которым
необходимо продемонстрировать свою работу и
стать членом профессионального сообщества.
полностью посвящена тому, как
можно преодолеть стремление к
самоизоляции, присущее многим
прокрастинаторам.

Руководители
часто бывают перфекционистам
и. Они нередко
ждут от
подчиненных продуктивности в
условиях беспорядка, плохо
организованных рабочих мест и
отсутствия необходимых ресурсов.
К
этой же категории относятся те, кто не
считает нас полноценными
личностями, а
рассматривает лишь как объект для эксплуатации.
(Типичная фраза: «Очень жаль, что твой ребенок болен, но
мне нужно,
чтобы ты вышла сегодня на
работу».) Как и
все деспоты, они винят
во
всем свою жертву. Поэтому многие люди добровольно принимают
на
себя вину за
мнимые неудачи, в
которых к
тому же нет их вины.

Учителя
— один из
главных источников перфекционизма. Мало
того что они во
многом вторят родителям, они еще, подобно некоторым руководителям, ждут результатов, на
которые не
вправе
рассчитывать из-за собственного непрофессионализма. Их деятельность зачастую вызывает у
учеников внутренний протест, ведущий
к
психологической травме или блоку. К
сожалению, плохие педагоги встречаются
на
всех уровнях преподавания. Мои студенты часто пересказывают
мне резкие, несправедливые замечания, сделанные их учителями
годы, даже десятилетия назад.

Жаль, что подобное распространено среди преподавателей
писательского мастерства. Причина, как правило, в
том, что многие
писатели дают уроки мастерства исключительно ради денег, не
испытывая никакой тяги к
преподаванию.

Ниже приводится список проступков и
должностных преступлений учителей. Он длинный, но
это не
от
желания придраться
к
преподавателям. Просто вы не
должны упрекать себя, оказавшись
жертвой педагога, практикующего методы, перечисленные в
этом
списке. Я
твердо убеждена, что за
редким исключением промахи
и
неудачи никогда не
случаются по
вине учеников. Они приходят
к
педагогам с
законными требованиями и
ожиданиями, находятся
в
зависимом положении и
относительно бесправны. Преподавание
— 
непростая работа. Деятельность многих учителей сильно ограничена
образовательными учреждениями или другими обстоятельствами,
но
это не
оправдывает непрофессионализм. В
случае возникновения
проблемы преподаватель-деспот с
радостью обвинит ученика.

Никогда не
верьте таким обвинениям.

Проступки и должностные преступления учителей: резкость
(нападки); предубеждение (против вас, выбранной вами темы,
вашего стиля изложения); отсутствие гибкого мышления; догматизм (утверждение, что существует только один способ добиться успеха или продвинуться вперед); придирчивость (неумение
найти золотую середину); фатализм (в отношении вас или вашей
работы); далеко идущие выводы, сделанные на основании всего
одной вашей работы; зависть; соперничество; равнодушие; переменчивость; недостаток сочувствия, участия, доброты; наличие
любимчиков (включая вас или ваших соперников); неуместное
сближение с вами (дружеское или сексуальное); похищение
вашей работы; неспособность признавать собственные ошибки
и недостатки; признание оплошности без попытки извиниться,
компенсировать или исправить ее; неподготовленность или
иное проявление непрофессионализма; нечестность; отрицание
правды о писательском процессе или карьере; запутывание
ситуации или мистификация; агрессивность; снисходительность;
покровительственное отношение; несостоятельность (интеллектуальная и любая другая); игнорирование ваших проблем;
небрежность; безразличие.

«Врожденный перфекционизм».
Меня часто спрашивают,
можно ли «родиться перфекционистом». Действительно, некоторые
дети больше других склонны мыслить критически
— это знает любой
родитель. Поэтому стоит признать: у
некоторых детей наблюдается
врожденная
склонность к
перфекционизму. Но
внимательное отношение родителей и
учителей способно помочь им. Помните: критика
как способность проводить значимые различия
— хорошее качество.
Это не
перфекционизм. Он появляется тогда, когда вы ставите себе
недостижимые цели, а
потом корите себя за
то, что не
смогли их
добиться, проявляете максимализм, считаете, что
результат важнее
процесса и
т.д.

К
сожалению, перфекционизм получил такое широкое распространение, что зачастую усугубляет врожденную склонность детей
к
критике.

Травмой психологи называют совокупность психологических
и
физиологических изменений, вызванных ситуациями, когда
человек беспомощен перед угрозой. Возможно, вы знаете о
посттравматическом синдроме, который наблюдается у
пострадавших в
ходе войны, стихийного бедствия или у
жертв насилия. Среди
симптомов
— интеллектуальная и
эмоциональная ригидность²,
максимализм и
стремление к
контролю.

Те же поведенческие реакции характерны для перфекционизма.
Я
пришла к
выводу, что во
многих случаях писательские блоки
— 
это разновидность травмы, усиленной травматическим
неприятием и
критикой. А
выяснилось это так:
на
занятиях мы обсуждали причины перфекционизма, плохое
преподавание и
равнодушие к
представленным работам. Студенты
рассказывали следующее: «Я
только что понял: со
мной произошло
нечто подобное, и
после этого я
так и
не
закончил работу» или «После
этого я
никому не
показывал своих работ», «Ничего больше не
сделал
своими руками», «Не написал ни
одной художественной книги» и
т.д.
Слушая подобные истории, я
поняла, что зачастую причина блоков
— 
травмирующие ситуации.

Возможно, и
вы, оглянувшись назад, вспомните травмирующие
причины своей невысокой продуктивности.

Важно осознать, что неприятие травмирует психику не
только
из-за сказанных слов, но
и
из-за сопутствующего контекста. Мягкая критика писателя, которого вы глубоко уважаете,
может ударить гораздо сильнее, чем разнос некомпетентного родственника. К
тому же, те, кто излишне отождествляет себя с
работой
или проявляет другие формы перфекционизма, острее переживают
неодобрение.

Если вам нанесли психологическую травму в
профессиональной
(или другой) сфере, проконсультируйтесь с
психологом
или другим
специалистом.

Некоторые обстоятельства могут вызывать резкое проявление
перфекционизма
— я
называю это
ситуационным перфекционизмом. К
таким событиям относится не
только жесткая критика,
но
и,
как ни
странно, успех. Последний
— при условии, что он заставит
вас устремиться к
недостижимым целям или сосредоточиваться
на
внешнем признании. Вот как одна писательница отреагировала
на
неожиданный успех своего первого романа: «Впервые в
жизни
у
меня появился писательский блок. Ставки резко выросли, и
я
привлекла в
Великобритании такое внимание общественности, к
которому совершенно не
была готова»³.

Знаменитая «проблема второй книги»
— классический вариант
ситуационного перфекционизма, равно как и
случаи, когда продуктивный молодой писатель замыкается в
себе после разгромной
критики. Самое плохое здесь следующее: прежнее благополучие этой
группы писателей означает, что им никогда не
приходилось бороться
с
тем, с
чем другие волей-неволей столкнулись. Эту проблему затронула Джоан Роулинг в
своей речи «Побочные преимущества провала
и
значимость воображения», произнесенной в
Гарварде в
2008 году⁴.
Элемент неожиданности, который присутствует в
такого рода отказах, только усугубляет ситуацию.

Другой вид ситуационного перфекционизма
— когда человек, находившийся в
писательском блоке, принимается работать регулярно,
но
затем начинает слишком торопить события. Например, он каждый
день ставил таймер на
десять минут, а
затем, решив, что
«излечился», устанавливает на
тридцать, вызывая перфекционистское
беспокойство. (А
коварная прокрастинация мешает выдерживать
новые условия.) Вот почему время, отведенное на
работу, можно
увеличивать не
более чем на
25% в
неделю.

Еще один пример ситуационного перфекционизма: вы вложили
деньги в
писательство
— купили новый компьютер, переоборудовали
офис, для детей наняли няню, пошли учиться или приняли участие
в
конференции
— и
теперь говорите себе, что
должны
писать, чтобы
деньги не
пропали даром. То
же касается временны’х инвестиций
вроде специально взятого отпуска или перехода на
работу с
гибким
графиком.

Самое опасное время с
точки зрения ситуационного перфекционизма наступает сразу после того, как вы закончили
брать уроки, приняли участие в
мастер
классе или завершили
обучение по
специальной программе.
Вы в
одночасье теряете
бо’льшую часть былой поддержки
— никакого писательского сообщества, наставничества, никаких сроков и
т.д. И
одновременно оказываетесь перед необходимостью не
только сохранять продуктивность
на
прежнем уровне, но
и
оправдать затраты на
обучение. Это вполне
естественная тенденция
— чувствовать себя после мастер-класса
готовым к
более продуктивной работе.

В
целом любые
перемещения и
необходимость заново входить в
какую
то обстановку (например, после отпуска) даются
тяжело. Нам свойственно терять в этот период продуктивность. Переход из
состояния студента в
состояние
молодого специалиста чрезвычайно труден. Одна из
причин
— 
отсутствие подходящих программ для выпускников по
подготовке
их к
реальной жизни.

Как всегда, ваши объяснения своего ситуационного перфекционизма наверняка будут убедительными. Но
вы должны думать
о
будущем и
избегать любых перефекционистских проявлений.

Вот основные способы борьбы с
перфекционизмом и
прокрастинацией.

1.
Выработать установку на
дружелюбную объективность.

2.
Выработать привычку щедро вознаграждать себя за
успехи
и
отвергать наказание.

3.
Научиться более зрелому восприятию и
неудач, и
успехов.

4.
Использовать три типа продуктивного поведения.

5.
Развить способность писать без страха при помощи упражнений с
таймером.

6.
Выбрать подходящий проект.

7.
Научиться соблюдать баланс между творческими и
нетворческими аспектами своей карьеры.

Существуют и
второстепенные методы.

Дружелюбная объективность (ДО)
— основной способ. Это
образ мышления, в
котором сочетаются:

—
дружелюбие
— когда вы принимаете себя и
свою работу
с
должным сопереживанием и
пониманием;

— объективность
— когда вы видите вещи такими, какие они
есть, со
всеми нюансами.

Вместо перфекционистского мировоззрения
— ограниченного,
негибкого, допускающего наказания
— ДО
предлагает гибкий подход,

полный любви,
сочувствия и
уважения. Человек, которому свойственна ДО, не
подвержен перфекционистским заблуждениям и
справедливо оценивает себя и
свою работу. Он знает, что необходимо:

—
ставить достижимые цели и
терпимо относиться к
неудачам
и
ошибкам;

—
смотреть на
вещи реалистично, что противоречит мании
величия;

—
отдавать предпочтение процессу, а
не
результату;

—
ориентироваться на
внутреннее вознаграждение;

—
работать в
рамках реалий, свойственных творческому процессу и
созданию карьеры;

—
не
отождествлять себя с
работой. (Он особенно внимателен
к
этому аспекту.)

Тот, кто стремится к
ДО, старается избегать сравнений с
другими,
максимализма, негибкого мышления, навешивания ярлыков, преувеличений, негативных оценок, близорукости, фетиша, неосознанности, патологического пессимизма и
слепых зон.

1  Приблизительный аналог — русская пословица «Не потопаешь — не полопаешь».
Прим. ред.

2  В психологии — недостаточные подвижность, переключаемость, приспособляемость
мышления, установок и т.
д. по отношению к меняющимся требованиям среды.
Прим. ред.

3  Margaret Weir, «Of Magic and Single Motherhood: Bestselling Author J.
K. Rowling is Still Trying to
Fathom the Instant Fame That Came with Her First Children’s Novel», Salon,
31 марта 1999 года.

4  Rowling J. K. «The Fringe Benefits of Failure and the Importance of Imagination», (Harvard
Commencement Address), 5 июня 2008 года.

Кажется, знаменитый серб воскрешает в прозе магическую атмосферу лучших своих фильмов. Ткань жизни с ее устоями и традициями, семейными ритуалами под напором политических обстоятельств рвется, сквозь прорехи мелькают то змеи, пьющие молоко, то взрывающиеся на минном поле овцы, то летящие влюбленные («лететь — значит падать?»). В абсурдных, комических, бурлескных, а порой трагичных ситуациях, в которые попадают герои новелл, отразились взрывная фантазия автора, размышления о судьбе его родины, о том, как юность сталкивается с жестоким миром взрослых и наступает миг, когда детство остается далеко позади.

Сам Кустурица объясняет, что действие всех шести рассказов, вошедших в сборник, происходит в последние десятилетия двадцатого века и что написал он их в противоположность и даже назло современной жизни.

«Ослиные годы» Бранко Чопича мне прислали из Белграда по почте. На упаковке стоял штамп главпочтамта Сараева и значился адрес: Алексе Калему, ул. Ябучице Авдо, д. 22. Это была первая посылка, которая пришла на мое имя. В пакет была вложена визитная карточка, на обратной стороне которой Ана Калем, директриса Института международных рабочих связей, написала: «Моему дорогому Алексе на его десятилетие. С днем рождения! Тетя Ана».

Этот подарок не доставил мне удовольствия. Я ушел в школу, преисполненный утренних опасений. Когда колокол возвестил начало большой перемены, я первым завладел взрослой уборной — она так называлась потому, что там курили. Сигареты с фильтром «LD» считались школьными, потому что продавались поштучно. Одной хватало на десятерых третьеклассников.

— Не так! — укоризненно сказал Цоро мальчику по фамилии Црни. — Смотри, вдыхать дым надо так глубоко, чтобы он дошел до самого кончика твоего мизинца на ноге!

С первого взгляда могло показаться, он объясняет, как курить, хотя на самом деле он пользовался этим, чтобы затягиваться чаще, чем подходила его очередь.

— У меня проблемы, — внезапно признался я. — Что мне делать?

— Это зависит… от того, в чем проблема.

— Меня хотят заставить читать книги… А я бы уж лучше в колонию загремел!

— Есть одно средство.

Я чуть не поперхнулся табачным дымом. Перемена, конечно, большая, но не сказать, чтобы на курение нам была отпущена целая вечность.

— Какое?

— Мой братан до конца года должен был прочесть «Красное и черное» Бальзака.

— Стендаля. Бальзак написал «Отца Горио».

— Если не заткнешься, сейчас схлопочешь.

— Но я почти уверен…

— Тебе так важно, что ли, знать, кто написал? Значит, братану в школе сказали: не прочтешь, мол, книжку, останешься в седьмом классе на второй год. Мать привязала его к стулу и пригрозила: «Глаз с тебя не спущу, пока не дочитаешь до конца! Даже если ты сдохнешь, пока будешь читать, а я ослепну, на тебя глядя, но ты его прочтешь, этого чертова мужика!»

— Какого мужика?

— Ну, этого… да Бальзака же! Тут Миралем принялся ныть: «Мам, ну за что?» Но она его отругала: «И ты еще спрашиваешь?! Твой бедный отец был носильщиком. Но ты не повторишь его судьбу! А иначе во что верить…» Так что она привязала его. Как следует!

— Да ладно… И чем?

— Шнуром от утюга! А меня послала в библиотеку за книгой. Я уже собирался бежать, но Миралем знаком подозвал меня и сунул мне в руку записку: «Сходи к мяснику Расиму. Попроси сто пятьдесят ломтиков тонко нарезанного вяленого мяса». Я пошел в библиотеку, а потом к мяснику. Расим нарезал все прозрачными лепестками, чтобы проложить между книжными страницами и подкрепляться. Вечером мать уселась на диван против Миралема с полным кофейником кофе и больше не спускала с моего братца глаз. А он пялился на вяленое мясо, будто читает, и, когда ему хотелось съесть кусочек, придвигал к себе книгу, якобы чтобы перевернуть страницу Бальзака, и вытягивал оттуда прозрачный ломтик. Сто пятьдесят ломтиков — это как раз книга в триста страниц! А мать-то думала, что он все прочел!

Из-за «Ослиных годов» вся наша семья впала в крайнее возбуждение. Вместо того чтобы заниматься важными делами, отец с матерью принялись составлять список шедевров мировой литературы, которые я не читал.

— Мам, а что, если не читать, можно умереть?

Это был первый серьезный вопрос, который я задал матери. Она загадочно улыбнулась и усадила меня на стул. Я испугался, что она одобряет метод матери Цоро и решила взять на вооружение технику связывания.

Если так, то мне не удастся повторить трюк Миралема… Я ненавижу вяленое мясо! Мой желудок бунтует, стоит мне только представить себе сало или жир. Однако у моей матери была своя стратегия.

— Ты только взгляни, какие они умные, — говорила она, поглаживая нарядные корешки. — Достаточно прочесть одну, и непременно узнаешь новое слово. Слыхал о таком правиле?

Проблема обогащения словарного запаса меня вообще не колыхала. Мать показала мне «Виннету» Карла Мая, «Отряд Перо Крвжица» и «Поезд в снегу» Мато Ловрака¹. Вся эта суета вокруг чтения меня бесила. Я прямо кипел. Моя тетя была знакома с Бранко Чопичем, что мне особенно не нравилось.

— Лучше бы она была знакома с Асимом Ферхатовичем!² Тогда я мог бы бесплатно ходить на матчи футбольного клуба «Сараево»!

— Твоя тетя революционерка, Алекса! Тебе не следует говорить такие вещи! Ты не должен проявлять такую ограниченность!

— Что?! Это Хасе ты считаешь ограниченным?

Во мне все бурлило. Я готов был взорваться, если бы при мне кто-то осмелился оскорбить футболиста, который в одиночку разгромил загребский «Динамо» на их поле! Три — один!

— Я не имею ничего против твоего Ферхатовича, сынок, но у тебя оба дедушки — ответственные работники, и ты не можешь не любить книгу!

— Ну и что? Я не обязан из-за этого перестать играть в футбол! Дожить до такого ужаса вам не грозит!

Я все больше распалялся, как огонь на ветру, и тут моя мать вдруг взялась за утюг.

— О нет! — завопил я. — Ведь ты же не собираешься связать меня шнуром?!

— С чего ты взял, что я тебя свяжу? — разволновалась мать. — Что с тобой, совсем спятил?

Психологическое давление не возымело никакого эффекта, меня по-прежнему не тянуло читать что-нибудь, кроме футбольных сводок в «Вечерних новостях». В знак протеста я заинтересовался еще и теми, которые касались второго, третьего и даже четвертого дивизиона. На тумбочке возле моей кровати высилась стопка книг, которые предстояло прочесть в первую очередь. Теперь отец убедился: сделать из меня интеллигентного человека не удастся…

— Если он упрется, ничего не поделаешь… Пускай играет, у него вся жизнь впереди. Может, в один прекрасный день опомнится!

Эти слова проникли в мой сон. Едва мать подоткнула вокруг меня шерстяное одеяло, как я провалился в мучительное видение: передо мной возникла гигантская раковина размером с бассейн турецких бань в районе башни Барчаршия. В раковине плавала мочалка. Издали я увидел приближающегося незнакомца; надо было вынуть мочалку, заткнувшую сливное отверстие. Из крана текла вода; она переливалась через край и затопляла мне голову. Я очнулся в полном сознании, но не мог пошевелить ни рукой ни ногой. Проснувшись посреди ночи и плавая в собственном поту, как сказал бы наш сосед Звиждич, я заорал.

— Что случилось, малыш? — спросила мать. — Почему твое сердечко так испуганно бьется?
Как объяснить ей, что меня сильно потрясли слова отца?

— Пожалуйста, скажи Брацо, чтобы оставил меня в покое! — всхлипывал я в объятиях матери, прижавшей меня к груди, чтобы успокоить.

— Ну что ты, Алекса, он желает тебе только добра!

И тут я отчетливо понял фразу «Дорога в ад вымощена благими намерениями»! Господи, сделай так, чтобы у Брацо их оказалось не много!

— Смотри, видишь? — Мать указывала пальцем на мой пупок.

— Да. Ну и что?

— Это врата твоей души.

— Пупок… врата души! Ты смеешься?

— Нет, я серьезно. А книги — пища для души.

— Тогда душа мне не нужна.

— Человек без души не может.

— А душа… что-то ест?

— Нет. Но чтобы она не утратила силы, необходимо читать…

Она пощекотала меня, и я улыбнулся. Но это вовсе не означало, что я попался на ее россказни о душе.

— Я еще не человек.

— Что ты говоришь?

— Человек — это взрослый.

Я вовсе не собирался ссориться с матерью, потому что был уверен в своей правоте. Но меня бесило, что она кормит меня байками.

Желая не то чтобы приохотить меня к чтению, но просто заставить прочесть хотя бы одну книгу, мать вдруг вспомнила, что я член Союза югославских скаутов. И как-то вечером принесла в мою комнату книгу Стевана Булайича «Ребята с Вербной реки«³.

— На, прочти! И ты об этом не пожалеешь, сынок!

— Азра, умоляю! Лучше накажи! Хочешь, заставь меня встать коленками на рис, только давай перестанем мучить друг друга!

— За что же тебя наказывать? Ты не сделал ничего плохого!

— Потому что ваше чтение — настоящее мучение! У меня уже на третьей странице глаза слипаются, и мне это ничего не дает! Лучше рис под коленками, чем ваши книги!

Раз уж история со скаутами потерпела неудачу, мать решила обратиться к более популярной литературе. Зная, что ковбоям я предпочитаю индейцев, она на свою тринадцатую зарплату купила для меня полное собрание книг Карла Мая. Однако милый индеец имел не больше успеха, чем предыдущие герои. Как и раньше, мои глаза начинали косить на третьей странице, на четвертой останавливались, а на пятой каменело мое сознание.

Исчерпав свое терпение, отец вынужден был стоически смириться с мыслью, что среди Калемов интеллигентных людей больше не будет.

— Сынок, если так и дальше пойдет, кончится тем, что ты, как герой русской литературы Обломов, прочтешь свою первую книгу, когда выйдешь в отставку! — сделал вывод отец за чашкой кофе, под звуки радио Сараева, передававшего бодрые утренние песни.

1 Мато Ловрак (1899–1974) — крупнейший сербский и хорватский детский писатель.

2 Асим Ферхатович (1933–1987) — один из самых популярных сараевских футболистов.

3 «Ребята с Вербной реки» — повесть о жизни югославских ребят, воспитанников дома сирот войны, об их мужестве и дружбе, которая помогает им выследить и поймать опасного преступника. (В оригинале «Скауты с озера выдр», но такой книги на русском языке нет.)

«Тайный воин» — первая книга нового цикла «Братья» писательницы Марии Семеновой, написанного ей не в соавторстве. В основу романа легла идея о мире, пережившем природную катастрофу и погрузившемся в вечную зиму, где жизнерадостную, праздничную веру сменила угрюмая, жестокая религия, могущество которой ревностно охраняется тайными воинами.

НАЧИН

Ветка рябины

— Наша девчушка гоит¹ ли? — спросил мужчина. — Всё из
памяти вон, Айге, как ты её назвала?

Женщина улыбнулась:

— Больше ругаю Баламошкой, потому что она умница и
опрятница. А так — Жилкой.

Мужчина рассеянно кивнул:

— Жилкой… ну да. Привезёшь однажды, покажешь.

Если бы не разговор, ускользавший от посторонних ушей,
они выглядели бы самыми обычными странствующими торгованами, каких много в любом перепутном кружале. Двое крепких молодых парней, скромно помалкивавших в уголке, сошли
бы за сыновей.

— Привезу, — пообещала Айге. — Вот наспеет, и привезу.
Ты, Ветер, едешь ли за новыми ложками по весне?

Он снова кивнул, поглядывая на дверь:

— В Левобережье… за Шегардай.

— А я слышала, гнездари бестолковы, — поддела Айге.

Ветер усмехнулся, с уверенной гордостью кивнул на одного из детин:

— Вот гнездарь!

В большой избе было тепло, дымно и сыровато. В густой
дух съестного вплетались запахи ношеных рубах, сохнущей кожи, влажного меха. По всем стенам сушилась одежда. Снаружи мело, оттепель раскачивала лес, ломала деревья, забивала хвойник густыми липкими хлопьями. Хорошо, что работники загодя насушили целую сажень дров. Все знают, что печь
бережливее греет скутанная, но гостям по сердцу, когда в отворённом горниле лопаются поленья и дым течёт живым коромыслом, ныряя в узенький волок. А гости были такие, что угодить им очень хотелось. В кружале третий день гулял с дружиной могучий Ялмак по прозвищу Лишень-Раз. С большого
стола уже убрали горшки и блюда с едой, воины тешили себя
игрой в кости.

— Учитель… — подал голос парень, сидевший рядом с наставником.

Вихры у него были пепельные, а глаза казались то серыми,
то голубыми.

Ветер не торопясь повернул голову:

— Что, малыш? Спрашивай.

— Учитель, как думаешь, где они всё это взяли?

За стеной, в просторных сенях, бойко шёл торг. Отроки
продавали добычу. Да и старшие витязи у стола, где выбивали
дробь костяные кубики, ставили в кон не только монету. Зарево жирников скользнуло по тёмно-синему плащу, расшитому
канителью. Сильные руки разворачивали и встряхивали его,
стараясь показать красоту узорочья — да притаить в складках
тёмное пятно с небольшой дыркой посередине.

Айге положила ногу на ногу и заметила:

— Вряд ли у переселенцев. Те нищеброды.

Ветер пожал плечами. В серых глазах отражались огни, русую бороду слева пронизали морозные нити.

— Источница Айге мудра, — сказал он ученикам. — Однако в поездах, плетущихся вдоль моря, полно варнаков и ворья. Мало ли как они плату Ялмаку собирали.

За столом взревели громкие голоса. К кому-то пришла хорошая игра. Брошенные кубики явили два копья, топор и щит
против единственных гуслей. Довольный игрок, воин с как
будто вмятой и негоже выправленной левой скулой, подгрёб
к себе добычу. Кости удержали при нём плащ, добавив резную
деревянную чашу с горстью серебра и тычковый кинжал в дорогих ножнах.

Ветер задумчиво проводил взглядом оружие:

— А могли и с соищущей дружиной схватиться…

Беседа тянулась вяло, просто чтобы одолеть безвременье
ожидания.

— Отважусь ли спросить, как нынче мотушь? — осторожно полюбопытствовала Айге.

Ученики переглянулись. Ветер вздохнул, голос прозвучал
глухо и тяжело:

— Живёт, но не знает меня.

— А о единокровных что-нибудь слышно?

Ветер оторвался от наблюдения за игрой, пристально посмотрел на Айге:

— Двоих, не желавших звать меня братом, уже преставила Владычица…

— Но младший-то жив?

Глаза Ветра блеснули насмешкой.

— Говорят, Пустоболт объявился Высшему Кругу и вступил в след отца.

— Пустоболт, — с улыбкой повторила Айге.

— Если не врёт людская молва, — продолжал Ветер, — старый Трайгтрен ввёл его в свиту. Может, ради проворного меча,
а может, надеется, что Болт ещё поумнеет.

Над большим столом то и дело взлетал безудержный смех,
слышалась ругань, от которой в ином месте давно рассыпалась
бы печь. Здешняя, слыхавшая и не такое, лишь потрескивала
огнём. Канительный плащ так и не сменил обладателя, увенчавшись витой гривной и оплетённой бутылкой. Щедрый победитель тут же распечатал скляницу, пустил вкруговую. Как
подобало, первым досталось отхлебнуть вожаку. Под хохот
дружины Лишень-Раз сделал вид, будто намерился одним
глот ком ополовинить бутыль. Он выглядел вполне способным
на это, но, конечно, жадничать не стал. Отведал честно, крякнул, передал дальше. Два воина за спиной воеводы стерегли
стоячее копьё, одетое кожей. Из шнурованного чехла казалась
лишь чёлка белых волос и над ней — широкое железко.

— Учитель, Мятой Роже везёт шестой раз подряд, — негромко проговорил второй парень. — Как такое может быть?

Ты сам говорил, кости — роковая игра, не знающая ловкости
и науки…

Волосы у него были белёсого андархского золота, он скалывал их на затылке, подражая наставнику.

Ветер зевнул, потёр ладонью глаза:

— Удача своевольна, Лихарь. Ты уже видел, что делает с человеком безудержная надежда её приманить.

— А вот и он, — сказала Айге.

Через высокий порог, убирая за пояс войлочный столбунок
и чуть не с каждым шагом бледнея, в повалушу проник неприметной внешности середович. Пегая борода, пегие волосы, латаный обиванец… Как есть слуга в небольшом, хотя и крепком
хозяйстве. Ступал он бочком, рука всё ныряла за пазуху, словно там хранилось сокровище несметной цены.

Зоркие игроки тотчас разглядели влезшего в избу.

— Прячь калитки, ребята! Серьга отыгрываться пришёл!

Ученик, сидевший подле наставника, чуть не рассмеялся
заодно с кметями:

— А глядит, как тухлое съел и задка со вчерашнего не покидал…

— Не удивлюсь, если вправду не покидал, — сказал Ветер.

Томление бездействия сбежало с него, взгляд стал хищным.

Глядя на источника, подобрались и парни.

Мужичонка по-прежнему боком приблизился к столу, словно до последнего борясь с погибельной тягой, но тут его взяли
под руки, стали трепать по спине и тесней сдвинулись на скамье, освобождая местечко.

— Удачными, — обращаясь к ученикам, пробормотал Ветер, — вас я сделать не властен. А вот удатными… умеющими
привести на службу Владычице и удачу мирянина, и его неудачу…

Игра за столом оживилась участием новичка. В прошлые
дни Серьга оказал себя игроком не особенно денежным, но забавным. Стоило поглядеть, как он развязывал мошну и вытаскивал монету, которую, кажется, удерживала внутри вся тяга
земная. Долго грел в ладони, словно что-то загадывая… потом
выложил на стол. Когда иссякли шуточки по поводу небогатого кона, в скоблёные доски снова стукнули кости. Пять кубиков подскакивали и катились. Игроки в очередь вершили
по три броска; главней всего были гусли, вторыми по старшинству считались мечи. Когда сочлись, Серьга из бледного стал
совсем восковым. Его монета, видавший виды медяк с изображением чайки, заскользила через стол к везучему ялмаковичу.

Лишень-Раз вдруг поднял руку — трезвый, несмотря на всё
выпитое. Низкий голос легко покрыл шум кружала.

— Не зарься, брат! Займи ему, с выигрыша отдаст. А проиграется, всё корысть невелика.

Взятое в игре так же свято, как боевая добыча, но слово
вождя святей. Мятая Рожа рассмеялся, бросил денежку обратно. Серьга благодарно поймал её, поняв случившееся как знак:
вот теперь-то счастье должно наконец его осенить!

Стукнуло, брякнуло… Раз, другой, третий… Словно чьё-то
злое дыхание поворачивало кости для Серьги кверху самыми
малопочтенными знаками: луками да шеломами. Медная чайка снова упорхнула на тот край. Серьга низко опустил голо-
ву. Если он ждал повторного вмешательства воеводы, то зря.
Ялмак не зря носил своё прозвище. А вот ялмаковичу забава
полюбилась. Монетка, пущенная волчком, вдругорядь прикатилась обратно. Серьга жадно схватил её…

— Бороду сивую нажил, а ума ни на грош, — прошипел
Ветер.

…и проиграл уже бесповоротно. Дважды прощают, по третьему карают! Витязь нахмурился и опустил денежку в кошель.

Ближний ученик Ветра что-то прикинул в уме:

— Учитель… Ему правда, что ли, двух луков до выигрыша
не хватило? Обидно…

Ветер молча кивнул. Он смотрел на игроков.

Серьгу у стола сочувственно хлопали по плечу:

— Ступай уж, будет с тебя. И обиванец свой в кон вовсе не
думай, застынешь путём!

Серьга, однако, уходить не спешил. Он медленно покачал
головой, воздел палец, двигаясь, словно вправду замёрзший до
полусмерти. Рука дёрнулась туда-обратно… нырнула всё же за
пазуху… вытащила маленький узелок… Серьга развернул тряпицу на столе, будто не веря, что вправду делает это.

— Как же Ты милостива, Справедливая, — шепнула Айге.

На ветошке мерцала серебряной чернью ветка рябины.
Листки — зелёная финифть, какой уже не делали после Беды,
ягоды — жаркие самограннички солнечно-алого камня. Запонка в большую сряду красной госпожи, боярыни, а то и царевны!
Воины за столом чуть не на плечи лезли друг дружке, рассматривая диковину. Сам Ялмак отставил кружку, пригляделся,
протянул руку. Серьга сглотнул, покорно опустил веточку ему
на ладонь. Посреди столешницы уже росла горка вещей. Недаровое богатство, кому-то достанется!

Воевода не захотел выяснять, какими правдами попало сокровище к потёртому мужичонке. Лишь посоветовал, возвращая булавку:

— Продай. Сглупишь, если задаром упустишь.

Серьга съёжился под тяжёлым взглядом, но ответил как
о решённом:

— Прости, господин… Коли судьба, упущу, а продавать не
вели…

Ялмак равнодушно передёрнул плечами, снова взялся за
кружку.

И покатились, и застучали кости… На Серьгу страшно стало
смотреть. Живые угли за ворот сыпь — ухом не поведёт! И было отчего. Диво дивное! Им с Мятой Рожей всё время шли
равные по достоинству знаки. Кмети, уже отставшие от игры,
подбадривали поединщиков. Остался последний бросок.

Вот кубиками завладел ялмакович. Коснулся оберега на
шее, дунул в кулак, шепнул тайное слово… Метнул. Кмети выдохнули, кто заорал, кто замолотил по столу. Мятой Роже выпало четверо гуслей и меч. Чтобы перебить подобный бросок,
требовалось истое чудо.

Серьга, без кровинки в лице, осоловелые глаза, принял кости и, тряхнув кое-как, просто высыпал на стол из вялых ладоней.

И небываемое явилось. Четыре кубика быстро замерли…
гуслями кверху. Пятый ещё катился, оказывая то шлем, то щит,
то копьё. Вот стал медленнее переваливаться с боку на бок…

…лёг уже было гуслями… Серьга ахнул, начал раскрывать
рот…

…и кубик всё-таки качнулся обратно и упокоился, обратив
кверху топор.

Серьга проиграл.

Крыша избы подскочила от крика и еле встала на место,
дымное коромысло взялось вихрями. Мятой Роже со всех сторон предлагали конаться ещё, но ему на сегодня испытаний
было довольно. Он сразился грудью на выигранное богатство,
подгрёб его к себе и застыл. Потом встрепенулся, поднял голову, благодарно уставился на стропила, по-детски заулыбался —
и принялся раздавать добычу товарищам, отдаривая судьбу.
Серьга тупо смотрел, как рябиновая веточка, в участи которой
он более не имел слова, блеснула камешками перед волчьей
безрукавкой вождя.

— Спасибо за вразумление, воевода, твоя мудрость, тебе
и честь!

Ялмак отхлебнул пива. Усмехнулся:

— На что мне девичья прикраса? Оставь у себя, зазнобушке в мякитишки уложишь.

Воины захохотали, наперебой стали гадать, какой пышности должны оказаться те мякитишки…

Ветер кивнул ближнему ученику:

— Твой черёд. Поглядим, хорошо ли я тебя наторил.

Парень расплылся в предвкушении:

— Учитель, воля твоя!

Обманчиво-неспешно поднялся, выскользнул за порог. Разминулся в дверях с кряжистым мужиком, казавшимся ещё шире в плечах из-за шубы с воротом из собачьих хвостов. Лихарь
понурил белобрысую голову, пряча полный ревности взгляд.
Айге отломила кусочек лепёшки, обмакнула в подливу.

— И надо было мне тащиться в этакую даль, — шутливо
вздохнула она. — Кому нужны скромные умения любодейки,
когда у тебя встают на крыло подобные удальцы!

Ветер улыбнулся в ответ:

— Не принижай себя, девичья наставница. Кости могли
лечь инако…

Веселье в кружале шло своим чередом. Витязи цепляли за
подолы служанок, хвалили пиво, без скупости подливали
Серьге: не журись, мол, день дню розь, выпадет и тебе счастье.
Он кивал, только взгляд был неживой.

Черева у дружинных вмещали очень немало. Обильная
выпивка всё равно отзывала наружу то одного, то другого. Мятая Рожа было задремал у стола, но давняя привычка не попустила осрамиться. Воин протёр глаза, вынул из-под щеки ставший драгоценным кошель и на вполне твёрдых ногах пошёл
за дверь отцедить. Миновал в сенях отроков, занятых торгом,
кивнул знакомым коробейникам из Шегардая и Сегды…

Наружная дверь отворилась с мучительным визгом, в лицо
сразу ринулись даже не хлопья — сущее крушьё, точно с лопаты. Мятая Рожа не пошёл далеко от крыльца. Повернулся к
летящей пáди спиной, распустил гашник, блаженно вздохнул…
Он даже не отметил прикосновения к волосам чего-то чуть
более твёрдого, чем упавший с ветви комок. Ну проросла в том
комке остренькая ледышка, и что?..

Ялмакович открыл глаза, кажется, всего через мгновение.
Стоя на коленях в снегу, тотчас бросил руку за пазуху, проверить, цел ли кошель. Кошель был на месте. Только… только не
ощущались сквозь мягкую замшу самогранные ягодки под зубчатыми листками, которые ему уже понравилось холить…

Другой витязь, в свой черёд изгнанный пивом из тепла
повалуши, едва не наступил на Мятую Рожу. До неузнаваемости облепленный снегом, тот шарил в сугробе, пытался что-то
найти. Боевые побратимы долго рылись вместе, споря, достоило ли во избежание насмешек умолчать о пропаже — либо,
наоборот, позвать остальных и раскопать всё до земли.

Серьга волокся заметённой, малохожей тропой, плохо понимая куда. В глазах покачивался невеликий, но тяжёленький ларчик. Доброго старинного дела, из цельной, красивейшей, точно изнутри озарённой сувели… ларчик, ключ от которого посейчас висел у него, Серьги, кругом шеи, гнул в три
погиба… Из метельных струй смотрели детские лица. Братец
Эрелис и сестрица Эльбиз часто открывали ларец, выкладывали узорочье. Цепочки финифтевых незабудок — на кружевной платок матери. Серебряный венец, перстни с резными печатями — на кольчугу отца.

Он знал, как всё будет. Ужас и непонимание в голосах:

«Дядюшка Серьга… веточку не найти…»

И он пойдёт на поклёп, а что делать, ведь Космохвост за
утрату их пальцем не тронет, ему же — голову с плеч.

«А вы, дитятки, верно ли помните, как всё назад складывали?»

И — две горестно сникшие, без вины повинные голо вёнки…

И — раскалённой спицей насквозь — взгляд жуткого
рынды…

И — нельзя больше жить, настолько нельзя, что глаза уже
высмотрели над тропой сук покрепче, а руки вперёд ясной
мысли взялись распутывать поясок. Длинный, с браным обережным узором, вытканный на бёрде старательными пальчиками, все бы по одному перецеловать: «Носи на доброе здоровье, дядька Серьга…»

— Постой, друже! Умаялся я тебя настигать.

Злосчастный слуга не сразу и понял, что голос прозвучал
въяве и что обращаются вправду к нему. Вздрогнул, обернулся, только когда ворот сжали крепкие пальцы.

Незнакомец годился ему в сыновья. Серые смешливые
глаза, в бровях застряли снежные клочья, на ногах потрёпанные снегоступы… Серьга успел решить, что нарвался на лиходея, успел жгуче испугаться, а потом обрадоваться смерти, только подивившись: да много ли у него, спустившего хозяйское достояние, надеются отобрать? — но против всякого
ожидания человек вложил ему в ладонь маленькое и твёрдое
и замкнул руку, приговорив:

— Утрись, не о чем плакать.

Серьга стоял столбом, пытаясь поверить робкому голосу
осязания. И таки не поверил. Мало ли что причудится сквозь
овчинную рукавицу. Послушно утёрся. Бережно расправил
ладонь… Света, гаснувшего за неизмеримыми сугробами туч,
оказалось довольно. Серьга упал на колени, роняя с головы
столбунок:

— Милостивец… отец родной…

Всё качалось и плыло. Возвращаться с исподнего света
оказалось едва ли не тяжелее последнего безвозвратного шага.

— Встань, друг мой, — сказал Ветер. Нагнулся, без большой надсады поставил Серьгу на ноги. — Мне будет довольно,
если ты вернёшь булавку на место и никогда больше не подойдёшь к игрокам, искушающим Правосудную. Служи верно
Эре лису и Эльбиз, а я рядом буду… — Он выпустил Серьгу и
улыбнулся так, словно вечный век его знал. Собрался уже уходить, но вспомнил, подмигнул: — Да, смотри только, Космохвосту молчи… Он добрый малый, Космохвост, одного жаль,
недалёкий. Да что с рынды взять! Никому не верит, не может
в толк взять, кто истинные друзья.

Серьга опустил взгляд всего на мгновение — убедиться,
что рябиновая гроздь вправду переливается в ладони. Когда
он снова поднял глаза, рядом никого не было. Лишь деревья
размахивали обломанными ветвями, стеная и жалуясь, точно
скопище душ, заблудившихся в междумирье.

1 Автор, отнюдь не занимавшийся придумыванием новых слов или удивительных толкований, всего лишь пытался писать эту книгу по-русски. Честно предупреждаю: в тексте встретится ещё немало замечательных старинных слов, возможно выводящих из зоны привычного читательского комфорта. Полагаю, незаинтересованный читатель сумеет их с лёгкостью «перешагнуть». Заинтересованного — приглашаю в самостоятельное путешествие по сокровищнице русского языка. Поверьте, это может стать захватывающим приключением. А найдёте вы гораздо больше, чем предполагали…

Писатель и историк Петр Алешковский создал роман о честном и принципиальном до безрассудства археологе Иване Мальцове. Он ведет раскопки в старинном русском городке, пишет книгу о Золотой Орде и сам — подобно монгольскому воину из его снов-видений — бросается на спасение древней Крепости, которой грозит уничтожение от рук местных нуворишей и столичных чиновников. Майя Кучерская: «Это роман трагический — о вытеснении человека с совестью за пределы общества, прямым следствием чего становится уничтожение культуры, а значит — и жизни».

Писем не было, все словно забыли о нем. Четверо сотрудников, уволенных вместе с ним, не писали и не звонили, что было странно. Впрочем, он сам, уходя из музея, назначил разбор полетов на понедельник. Он, будто предчувствуя новое предательство, затаился, как в подполье ушел, не мог тогда ни думать, ни действовать. Надо было отлежаться, посоветоваться с Ниной, но совета от нее он не получил, увы. Мальцов отключил почту, автоматически кликнул на клыкастого красного дракона, скалящегося на рабочем столе. Сыграл в маджонг — на удачу. Кости убирались легко, первая игра всегда была простой, компьютер заманивал, чтобы затем выдать уже более сложные расклады.

Этим утром он сыграл один раз, победил и из суеверия больше играть не стал. На экране высветилось: «if justice rules the universe, we are all in trouble«¹. Обычно он не обращал внимания на эти предсказания, но сегодня обратил. Предсказание было отвратительным, что укладывалось в его теорию.

— Татарове, чистые татарове, — пробормотал он любимую цитату из «Дней Турбиных», выключил компьютер и вышел из квартиры.

Цыганка Танечка в синем плюшевом халате и босоножках стояла у подъезда и лузгала семечки. Мощенный древним булыжником двор был весь усеян шелухой. Рядом с Танечкой сидели три ее драные кошки, вечно гадящие в подъезде.

— Здрась, че, эт, спозаранку? — половину звуков она проглотила вместе с неразжеванными семечками.

Он кивнул в ответ. Танечка была в подпитии. Похоже, проводила очередного ухажера и задержалась на свежем утреннем воздухе — дома у нее воздух был спертый и вонючий. Дети у Танечки плодились с невероятной быстротой и так же быстро то исчезали, то появлялись снова. Никто не знал, те же ли, что исчезли, или зависавшие у нее залетные ромы подкидывали ей своих в обмен. Конечно, она не работала, конечно, гадала на картах и не отказывала ни одному распоследнему мужичонке, что просился на ночлег с бутыльком. Добиться, чтобы Танечка убирала хотя бы за кошками в подъезде, было невозможно.

— Вчера на тебя гадала, — Танечка посмотрела исподлобья, — дорога у тебя плохая будет, пиковая, пересиди день дома.

— Иди спать уже, — бросил он беззлобно, поддал ногой ворох шелухи, и она разлетелась по булыжнику и совсем уж некрасиво, мгновенно прилипнув к мокрым камням, заснула на них, как Танечка, что вырубалась у себя дома нагишом на топчане, покрытом колючим солдатским одеялом. Она не стеснялась ползающих по полу запущенных детей и соседей, заглядывающих в открытую настежь дверь.

Ощутив вмиг свою полную беспомощность, он нагнул голову и зашагал по направлению к Крепости. Высокий берег Деревы был сложен из мощных известняковых плит. Там, где город был разбит войной, на пустырях среди развалин старого мельзавода купцов Алиферьевых порода обнажилась, выветренные, потрескавшиеся пласты, все в бородах оползней, наплывали один на другой, как морщины на грудях у старухи. Кое-где встречались пещерки-комнатки — остатки смолокурен, или дровников, или каких-то еще подсобных сооружений прошлых времен, в которых летом любила собираться городская молодежь. В этих дармовых приютах посреди города, на длинном, вытянутом вдоль реки пустыре, куда многие горожане не отваживались заходить даже днем, у входа в пещерку палили высоченные костры. Пламя костров стелилось по ветру во мраке, дым мешался с речным туманом, и вокруг темного зева, уходящего на несколько метров в скалу, разлетались горячие цепочки искр. В свете огня глаза собравшихся казались застывшими. Здесь жарили на огне хлеб на палочках и пекли в золе картошку, щупали девчонок, целовались, как полагалось, «без языка», ставили «засосики», горланили хором «Шизгару», «В Ливерпуле, в старом баре, в длинных пиджаках», «Девушку из Нагасаки», устав, переходили на протяжные воровские баллады с печальным и нравоучительным концом, в перерывах неслись наперегонки под откос к реке. Девчонки глубоко в воду не лезли, брызгались на мелководье, смешно подергивая попами в белых синтетических трусиках, блестевших в лунном свете, как рыбья чешуя. Парни купались голышом. Они вреза#лись в воду табуном и плыли кто скорей по серебристой лунной дорожке сквозь страшные ночные травы и путающиеся в ногах кувшинки — русалочье одеяние. Преодолев тугую ночную воду, парни победно скакали в высоком бурьяне противоположного берега, тоже мертвого, незаселенного, изъеденного войной, прыгали на одной ноге, выливая попавшую в уши воду. Там, на другом берегу, их ватага протаптывала целые тропинки, носясь наперегонки, как жеребята, дорвавшиеся в ночном до воли, крапива стрекала по голым ляжкам, но им было плевать, они только тыкали друг в друга пальцами, хохоча над сморщенными от холодной воды пиписьками, похожими на лежалую неуродившуюся морковку, кричали дурными голосами, залихватски матерились, подначивали новичков прыгнуть бомбочкой в глубину омута у насосной станции, что считалось верхом геройства.

Девчонки поджидали их в пещерке; уже одевшись, отжав трусики и высушив полотенцем волосы, сидели, протягивая покрытые гусиной кожей руки к огню, и делали вид, что не глядят на уставших героев, вылезающих из сонной воды. И конечно глядели, и шепотом обсуждали подсмотренное. Под утро, угомонившись, сморенные пьяным воздухом и деревенским самогоном, засыпали вповалку. Нацелованные лихие вакханки, что оставались на гулянках до утра, тесно прижимались одним бочком к парням, другим — к впитавшим тепло известняковым плитам самодельного очага, благо этого добра было вдосталь.

Мальцов вспомнил Катю Самоходиху, с которой гулял в юности. Они целовались тайно, по-взрослому или по-цыгански, то есть «с языком», — засовывали поочередно язык глубоко в рот друг другу. Это считалось запретным, но многие пробовали и потом бахвалились перед малолетками. Толстый Катькин язык затворял горло, заставлял сопеть носом — ничего приятного в этой процедуре не было, но почему-то после таких поцелуев им становилось весело и беспричинная радость заливала грудь. Он валил Катьку навзничь, мял тугие маленькие груди как раз по размеру ладоней, но путешествующую вниз пятерню она отталкивала обеими руками и гневно шипела: «С ума? Увидят, ты чё, Ванька!» Мальцов поспешно отдергивал руку, и они устраивались на спинах поближе к жару костра, рядышком, щека к щеке, слушали возню и сладкий шепот друзей и приятельниц и ровный гуд комарья, отпугиваемого едким дымом. В головах гулко звучала веселая кровь, настраиваясь на ритм привольного тиканья мира, который и услышишь только в такие минуты, когда он раскрыт, распахнут весь что вширь, что ввысь. Небо было утыкано звездами, казалось, некуда вонзить и щепку — так густо Млечный Путь заливал небосвод. Где-то рядом шуршал осыпающийся со стен камень: скала росла в ночи и дышала. Катька заставляла его приложить ухо к отполированной ногами плите пола и побожиться, что он слышит. Раскопав в соломенной подстилке окошечко, он прижимался ухом к стылому известняку, и слышал, и божился, а потом целовал ее и так, и по-цыгански.

Камень тут добывали издавна. В княжеские времена пиленые прямоугольники везли в санях по зимнику в Москву, позднее сплавляли на баржах в судорожно строившийся Петербург. По низкому берегу над кромкой воды проходил бечевник — лошадиный путик. Кони тянули баржи-дощаники, что сколачивали тут же за городом около целого сплота частных лесопилен, приносивших деревскому купечеству верный доход, благо леса# кругом стояли сосновые, строевые, богатейшие. В дощаниках везли через Деревск зерно с Низа, необработанные козлиные кожи и мягкую юфть из Твери, деревские звонкие доски и белый деревский камень. В Питере баржи вытягивали на берег и разбирали на дрова: тянуть их порожняком назад было невыгодно. Камень всегда был в цене: хоть клади из него облицовку фундамента, хоть вытачивай завитушки фризов, хоть вырезай листья-волюты, свисающие с толстых колонн, необхватных и кичливых, стараясь переплюнуть узоры лекал, доставленных из богатой дождями и серебром Голландии. Там была другая, столичная земля, пропахшая заморским табаком, пересекшим океан в пустых бочках из-под ямайского рома и впитавшим его дьявольски сладкий привкус, безбородая, развратная и жестокая, где ветер с немецкого залива вынимал у людей из груди души, аки падший Сатанаил, чьим попущением всё там вертелось.

В старых штольнях и карстовых пещерах в десяти километрах от Крепости постоянно тренировались спелеологи из Москвы. Говорили, что некоторые пещеры уходят вглубь на десятки километров, и, конечно, существовала обязательная легенда, что из Крепости шел подземный ход под рекой, выходящий далеко-далёко в чистом поле. Как ученый он понимал, что это ерунда, и только улыбался, когда ему рассказывали всякие ужасы о подземельях: о потайных озерах с увитыми сталактитами сводами выше и красивей, чем в Грановитой палате Кремля, о татарских кладах — несметных горах золота и серебра, жемчуга и драгоценных каменьев, упрятанных в глубоких ямах, заколотых ножами и булавками, запертых в дубовых сундуках навек тяжеленными замками, от одного прикосновения к которым крошились даже самые закаленные сверла, и о заклятиях, сторожащих сокровища пуще сков и железа, призванных из рек шумящих, из ручьев гремящих, от нечистых духов-переполохов, что наложили на них гундосым ведовским шепотом запрятавшие их богачи. Никаких подземелий, понятно, не существовало, как и лаза под водой: на противоположном берегу выходов известняка не наблюдалось, материком там была синяя моренная глина.

Старожилы говаривали, что перед самой войной в пещерах энкавэдэшники устраивали схроны — свозили и прятали оружие и тушенку, галеты, соль и сахар, спички и патроны для партизанского сопротивления на случай, если деревские земли захватит враг. После войны эти схроны искали целенаправленно, но не нашли, довоенный архив секретной организации сгорел от прямого попадания бомбы. Энкавэдэшников сдуло военным ветром, и никто уже не мог сказать достоверно, были ли они на самом деле, или только померещились двум-трем инвалидам, рассказывавшим байки о подземельях за дармовую водку, что наливали им слушавшие их россказни столовские обыватели. Чудом выжившие в Великой войне, они вспоминали ее поденно в закрытом кругу понимающих, составлявших некий орден, куда пускали только тех, в чьих глазах навсегда застыли неподдельные холод и боль.

Крепость стояла на самой круче у реки. Неподалеку, на любимом взгорке в сотне метров от старых стен, откуда она была видна как на ладони, он обдумает, как убьет Маничкина.

Засада заключалась в том, что Мальцов даже курице голову срубить не мог, всегда отворачивался, когда бабушка делала это в Василёве. Не мог забыть, как петух, уже лишившийся головы, вырвался у бабушки из рук и принялся бегать кругами по двору. Бессильные крылья свешивались с боков, но ноги истерично перебирали утоптанную землю перед курятником. Страшная голая шея, выскочившая из свалявшегося воротника перьев, кровоточащим темным колом торчала из нее, и в воздух, как из пережатого шланга, били черные струйки. Безголовый обежал два круга и только потом рухнул на бок. Костлявая нога проскребла когтем по земле, но, не удержав ее, сжалась в крюк, захватила лишь кусочек незримого воздуха и тут же застыла, как кованая кошка, которой достают из колодца утопленные ведра. Ванька не притронулся к бабушкиному бульону, плакал ночью долго и тяжко, пока дед не сел рядом и не положил свою крепкую, теплую руку ему на голову, как делал сотни раз, принимая исповедь у прихожан. Чистые льняные простыни почему-то запахли морозной свежестью, тени по углам перестали метаться, а блики света от лампадки из цветного стекла казались теперь волшебными, празднично-новогодними и больше не напоминали темную петушиную кровь. Он продавил головой в подушке гнездышко, подтянул ноги и свернулся калачиком, вслушиваясь в мерное дыхание деда. Тот безмолвно творил про себя Иисусову молитву. Мальцову стало тогда хорошо, спокойно и он заснул. Но безголового петуха запомнил на всю жизнь.

1  Если справедливость правит во Вселенной, мы все в беде (англ.).