Книга в дорогу. Часть 3

В новом материале проекта «Книга в дорогу» мы расскажем о российских направлениях для путешествий. Студенты едут домой, командированные – работать, есть и те, кто отправляются в отпуска. Что почитать по дороге в Москву, Санкт-Петербург и Казань, узнаете из нашей подборки.

Санкт-Петербург — Москва
Москва — Санкт-Петербург

АВИА — 1 час 15 минут

  • Марина Степнова. Где-то под Гроссето. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2016. — 298 с.

Марина Степнова — автор романов «Хирург», «Женщины Лазаря» и «Безбожный переулок», входивших в премиальные списки, прекрасно справляется и с малой прозой. Рассказы сборника «Где-то под Гроссето» — о людях, которых не принято замечать, каждый из них, по меткому определению автора, — «рядовой толпообразующий элемент». Они, как все, похожи на нас, и, наверное, поэтому их боль, тоска и горькая печаль так сильно пронимают читателя. В рассказе «Покорми, пожалуйста, Гитлера» (как и в некоторых других в книге) автор мастерски обманывает читательское ожидание хэппи-энда. Степнова — филолог и дочь врача, и это вместе сложилось в умение оперировать словами так, что точно будет больно, причем почти физически. Но только боль может привести к желанному катарсису и подтолкнуть к самопознанию.

 

  • В Питере жить: от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной. Личные истории — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. – 524 с.

Сборник «В Питере жить» является продолжением серии, в которой уже вышла книга о столице — «Москва: место встречи». Принцип тот же: эссе и рассказы современных авторов (не только писателей, но и «знаковых лиц», как обозначено в аннотации), объединенные общей темой. Разношерстные тексты практически невозможно выстроить в цельное повествование, но — тем интереснее взгляд на город. Авторы прошлись не только «от Дворцовой до Садовой», но до самых до окраин: Купчино, проспект Стачек, Петергоф — немногие книги могут дать представление об этих местах. Эссе Никиты Елисеева «Разорванный портрет» — прогулка не только в пространстве (из центра города до Финского залива), но и во времени (от задумки Петра до сегодняшних дней).

 

Ж/Д — 4 часа («Сапсан»)

  • Красная стрела. 85 лет легенде (сборник). — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2016. — 544 с.

Журнал «Сноб» еще в 2009 году начал задавать писателям темы для своих литературных номеров, а чуть позже совместно с редакцией Елены Шубиной запустил серию книг. К настоящему моменту вышло более десяти сборников (о доме, саде, ностальгии и даже о Майе Плисецкой). К 85-летию поезда «Красная стрела», который был первым шагом к «Сапсану», редакторы собрали эссе и рассказы современных писателей, в которых поездки становятся сюжетообразующим фактором. Средство передвижения авторы могли выбрать сами, но все-таки для многих самым романтичным и наполненным смыслами остается поезд. Сергей Николаевич, главный редактор «Сноба», пишет в предисловии: «…ни одно удачное путешествие не обходилось без хорошей книги. И даже если за время пути вы ни разу ее не раскроете, она должна быть с вами как личный талисман, тайный оберег, страховой полис от скуки одинаковых пейзажей, пролетающих за окном». Эта тяжелая книга в красивой суперобложке, с вклейками фотографий на такую роль точно подойдет. Примерно за четыре поездки в Сапсане (неважно, в каком направлении вы движетесь) можно успеть прочесть ее целиком.

  • Сэм Филлипс. Измы. Как понимать современное искусство. — М.: Ад Маргинем, 2016. — 160 с.

Отправляясь в одну из столиц в качестве туриста, вы, безусловно, собираетесь посетить хотя бы один музей. Не проходите мимо залов с современным искусством: оно тоже может быть интересным, главное — попробовать его понять. В этом поможет английский искусствовед и автор журнала Frieze Сэм Филлипс, написавший структурированный и доступный справочник по направлениям, стилям и художественным школам XX–XXI веков. Не стоит ожидать от этой книги глубокого анализа, но для первых шагов в мир contemporary art она послужит удобным путеводителем. Список художников, ключевых работ и музеев всего мира прилагается.

 

Ж/Д — 8 часов 30 минут

  • Сергей Носов. Фигурные скобки. — СПб.: Лимбус-Пресс, 2015. — 270 с.

Этот роман принес петербургскому писателю Сергею Носову премию «Национальный бестселлер», причем впервые выбор Большого и Малого жюри был настолько единодушен. Главный герой Капитонов приезжает из Москвы в Петербург на конгресс… микромагов. Хотя сам он себя и не относит к фокусникам, его пригласили из-за способности угадывать задуманные двузначные числа. Именно этот трюк, проделанный им уже сотню раз, в один момент вдруг становится убийственным. Загадочные тетради, содержание которых заключено в таинственные скобки, секреты и, конечно же, Петербург, поездку по которому герой, правда, проспит. «Фигурные скобки» — это смесь театра абсурда и обычной, нелепой и суетной, реальности. Но разве в жизни все на самом деле не так?

 

  • Пол Клейнман. Философия. Краткий курс. — М.: Манн, Иванов и Фербер, 2016. — 272 с.

Если слова «эмпиризм», «экзистенциализм» и «релятивизм» вводят вас в ступор — эта книга для вас. Известный писатель, сценарист и автор популярных книг по философии и психологии Пол Клейман проведет читателя по истории человеческой мысли от досократиков до Сартра и Ницше безболезненно и интересно. Иллюстрации, любопытные факты и предложенные автором мысленные эксперименты помогут в восприятии и закреплении материала. Если же вам ближе психология, знайте: так же структурированно и кратко Клейман написал и о ней. В книге «Психология. Люди, концепции, эксперименты» (2017) — простой и наглядный обзор ключевых теорий и идей науки о душе: от когнитивного диссонанса до гештальт-терапии.

 

Казань

Москва — Казань

АВИА — 1 час 30 минут

  • Линор Горалик. Валерий. — М.: Новое литературное обозрение, 2011. — 72 с.

Небольшая повесть от Линор Горалик — поэтессы, прозаика, журналиста, мастера малого жанра. Здесь обыденность городской жизни сталкивается с принципиально необычным на нее взглядом. Главная интрига в том, от чьего лица ведется повествование. Поначалу кажется, что о своем пропавшем коте рассказывает ребенок (кто еще может придумать систему наказания за свои провинности с помощью красных карточек), на деле же перед читателем является взрослый мужчина с печальным диагнозом (по причине которого кота ему придется спасать из настоящего ада). Все это напоминает первую главу «Шума и ярости» Фолкнера или «Школу для дураков» Саши Соколова: автор дает возможность взглянуть на мир глазами того, кто видит его по-другому, а заодно научиться ответственности и любви к людям.

 

  • Йохан Идема. Как ходить в музей. Советы о том, как сделать посещение по-настоящему запоминающимся. — М.: Ад Маргинем, 2016. — 128 с.

Йохан Идема — арт-консультант и страстный популяризатор всего нового и прикладного в искусстве, за что даже получил премию «Радикальный инноватор в мире искусства». Он поделился с читателями тридцатью двумя советами, которые научат получать удовольствие от походов в музеи. Вы узнаете, почему очень здорово ходить туда с ребенком, зачем посещать экскурсии для незрячих, насколько важна нестандартная, так называемая «умная» фотосъемка произведений искусства, а также при чем тут музыка. Автору ближе современное искусство, поэтому, если после путешествия из Москвы в Петербург (или наоборот) с Сэмом Филлипсом вы все еще не можете смириться с абстракционизмом и кубизмом, Идема поможет вам приблизиться к их пониманию.

 

Ж/Д — 12 часов 32 минуты

  • Ольга Брейнингер. В Советском союзе не было аддерола. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. — 349 с.

Ольга Брейнингер написала свой первый роман и сразу же оказалась с ним в длинном списке «Нацбеста». В дебютную книгу молодой писательницы, родившейся в Казахстане, живущей в Америке и преподающей в Гарварде, вошел одноименный роман, а также цикл рассказов «Жизнь на взлет». Главная героиня истории участвует в эксперименте по программированию личности в надежде обрести утраченную где-то между США, Германией и Чечней самоидентичность. Сути эксперимента читатели так и не узнают, хотя постепенное превращение в «сверхчеловека» очень напоминает сюжет фильма «Люси» Люка Бессона. Но эта фантастичность — лишь одна сторона медали, с другой же — героиня позиционирует себя своего рода олицетворением современного поколения (автобиографические детали использованы для пущей достоверности). Судить о том, удалось ли автору изобразить очередного героя, точнее — героиню нашего времени, будет уже каждый самостоятельно.

  • Ася Казанцева. В интернете кто-то неправ! — М.: Издательство АСТ: CORPUS, 2016. — 376 c.

Научный журналист Ася Казанцева не нуждается в представлении. Ее очередная книжка, которую она любовно называет «розовой», посвящена самым распространенным заблуждениям, встречающимся в повседневной жизни. Связаны они с прививками, ГМО, гомеопатией и другими вещами, от которых на практике зависят наше здоровье и даже жизнь. Написанная легким, подчас игриво-разговорным языком и снабженная забавными и наглядными иллюстрациями, эта книга — одна из настольных для тех, кто хочет научиться критически воспринимать окружающий мир. В подтверждение написанного в ней вы можете найти сорокастраничный список научной литературы, на который ссылается автор. Забавно: прежде всех нас стремится обмануть собственный мозг, который, сталкиваясь с тем, что уже видел, воспринимает информацию как «правильную». Именно поэтому мы так легко подвержены влиянию рекламы и пропаганды. Как писал Владимир Набоков, «однажды увиденное не может быть возвращено в хаос никогда». Так что учитесь мыслить критически и бесстрашно запасайтесь в поездre генно-модифицированными помидорами.

Санкт-Петербург — Казань

АВИА — 2 часа 5 минут

  • Дэниел Клоуз. Пейшенс / Пер. с англ. Анастасии Зольниковой. — СПб.: Бумкнига, 2016. — 180 с.

Графические романы наконец перестали быть диковинкой в отечественном книжном пространстве. Искания критиков сместились от вопрошания: «Можно ли вообще называть комикс литературным произведением?» — к составлению бесчисленных списков «лучших» и «главных» — и «Пейшенс» Дэниела Клоуза уверенно занял в них свое законное место. Сюжетная канва проста: Джек возвращается с работы домой и находит свою любимую девушку Пейшенс убитой. Смириться с этим он, конечно, не может и желает докопаться до истины: благо в недалеком будущем создадут способ отмотать прожитые годы назад. Сначала может показаться, что это одна из ста тысяч обыкновенных историй о путешествиях во времени, которые человечество придумывает ежедневно. Но Дэниелу Клоузу удивительным образом удается совместить популярное с вечным: в итоге на первый план вместо фантастики выдвигаются темы смерти, мести, семьи и любви.

  • Марсель Пруст. Памяти убитых церквей / Пер. с фр. Ирины Кузнецовой, Татьяны Чугуновой. — М.: Ад Маргинем Пресс, 2017. — 128 с.

Если знакомство с Прустом — обязательный пункт ваших жизненных планов, но с семикнижием «В поисках утраченного времени» вам пока не справиться, сборник эссе «Памяти убитых церквей» станет идеальным компромиссом. Небольшие тексты были созданы незадолго до начала работы над главным трудом всей жизни, поэтому в них с легкостью обнаруживаются творческие установки писателя, ставшие его визитной карточкой. Заголовок сборника, как объясняется во вступительной статье, связан с двумя историческими событиями: с Первой мировой войной, во время которой были разрушены многие культурные памятники, в том числе соборы, и с законом об отделении церкви от государства. Последняя причина выглядит куда более мирной и незначительной, но одним из последствий этой реформы стало постепенное запустение, а вскоре и закрытие храмов. Главный парадокс прустовского взгляда на проблему «убийства» церквей заключается в том, что любой собор для него — прежде всего вечный носитель идеи культуры, а не религии.

Ж/Д — 22 часа 28 минут

  • Томас Макгуэйн. Шандарахнутое пианино. — М.: Додо Пресс: Фантом Пресс, 2017. — 320 с.

Проект «Скрытое золото XX века» продолжает радовать читателей важными англоязычными произведениями, которые ранее не издавались на русском. Новой книгой серии стал роман «Шандарахнутое пианино» практически неизвестного в нашей стране американского прозаика Томаса Макгуэйна. Его не зря постоянно сравнивают с У. Фолкнером и Т. Пинчоном: от первого ему достался грубый южный язык, а от второго — постмодернистская игра слов и текстов чуть не на каждой странице (часть реалий и отсылок объясняет в меру подробный комментарий). Жанрово книга пародирует novela picaresca, плутовской роман. В этом главная привлекательность чтения ее в поезде — главный герой, разъезжающий на зеленом мотоцикле, буквально живет дорогой и вне ее только и пытается вернуться в путешествие. При этом книга не старается загрузить читателя усложненной композицией или философскими конструктами, плохо скрываемыми в подобных романах. Повествование в хорошем смысле увлекательно, наполнено юмором (местами грязным) и вполне способно скрасить день в дороге.

  • Дмитрий Новокшонов. Речь против языка. — М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2016. — 304 с.

Академический троллинг — далеко не самый распространенный жанр в науке. Обычно его представители выглядят как перегруженные терминами пародии, юмор которых доступен единицам (тем, против кого троллинг направлен). Книга Дмитрия Новокшонова «Речь против языка» совсем иная: это троллинг «толстый», написанный прекрасным русским языком, доступным каждому. Филолог-классик, журналист, бывший электрик и гроза «Живого Журнала» создал удивительный трактат, единственное артикулируемое ощущение от которого — оторопь. Автор атакует тот язык, в котором существует современная гуманитарная наука. Главный объект его критики — бесконечные нарративные дискурсопорождающие метааналитические методики и прочие конструкты, затуманивающие главное назначение науки (и речи вообще) — быть ясной. Страсть автора к истории и этимологии дарит ему блестящую базу для нанесения атак в самые болезненные точки, а внушительный научный аппарат (примерно пятая часть книги) выстраивает линию обороны. «Речь против языка» — из тех книг, которые вызывают самые активные размышления после прочтения, и главная ее ценность именно в проверке ваших жизненных и языковых представлений на прочность.

Валерий Отяковский

И чтец, и жнец

  • Василий Каменский: Поэт. Авиатор. Циркач. Гений футуризма. — СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2017. — 432 с.

Среди читателей бытует стереотип о том, что каждый великий литератор прожил великую жизнь. Гений мысли будто бы не может оставаться только в пределах текста: его одаренность обязательно должна распространяться и на биографию. Но примеры Бальзака и Флобера, Канта и Кафки показывают нам, что написанные книги могут искусственно повышать интерес к вполне заурядной биографии.

Часто ли происходит обратное? Человек удивительной жизни и разносторонних талантов, пишущий средние стихи, но вызывающий интерес у литературоведов — таким предстает поэт-футурист Василий Каменский (1884–1961) в новом сборнике из серии «Avant-Garde» Европейского университета.

Первое, что бросается в глаза при ознакомлении с книгой, — приятная избыточность. Тут и стихи, и проза, и филологические штудии. Мало? Вот иллюстрированная библиография Каменского. Мало? Вот портреты и фотографии. И этого мало? Тогда вот репринтное воспроизведение авторских изданий «Мой журнал Василия Каменского» и «Однодневная газета Василия Каменского». Все прокомментировано, качественно сверстано и хорошо напечатано. Разве что иллюстрации в книге черно-белые, но это объяснимо вполне прозаическими материальными причинами.

То же разнообразие видно и на содержательном уровне. Каменский в книге и поэт, и рекламщик, и первооткрыватель в области стихосложения, и акционист, а также циркач, авиатор, рыбак и охотник, писатель как минимум европейского уровня, конкурент самого Маринетти. Практически барочное великолепие.

Каменский, как он предстает в сборнике, будто бы олицетворяет и одновременно пародирует все метания русского модернизма в поисках синтеза искусств. Введенная в оборот Вагнером идея Gesamtkunstwerk заключается в создании универсального произведения искусства, собирающего в себе все остальные виды творчества и меняющего жизнь человечества. Андрей Белый находил такое соединение в готическом соборе, Александр Скрябин мыслил о светомузыкальных мистериях, а Каменский пришел и показал, кто тут действительно и чтец, и жнец, и на дуде игрец.  Вместо средневекового храма он ставит в центр искусства цирк, а вместо коллективной творческой работы — виражи авиатора-одиночки.

Как и в других подобных изданиях, главный интерес в книге составляет раздел архивных публикаций Каменского. Это ряд статей, цикл стихотворений о цирке и поэма. По подобным неопубликованным вещам всегда интересно анализировать художественную эволюцию литератора. Так, статья 1912 года «О современной живописи» еще совсем не выдает в себе огненного эпатажа футуристов. Такой текст вполне мог принадлежать перу, например, М. Волошина (который, кстати, рецензировал книгу Моклера, пересказываемую Каменским). Если бы он в чуть измененном виде появился на десяток лет раньше, его сочли бы очередной попыткой символизма обосновать свой отход от канона. Однако в 1910-х символисты и составляли поэтический канон, так что уже их пришлось свергать футуристам. В этом смысле текст Каменского примечателен выбором языка: это не деструктивный крик «Пощечины общественному вкусу», а вполне аналитический текст с попыткой выстроить собственную генеалогию. Там, где Брюсов называл предшественником символизма Тютчева, теперь Каменский объявляет предшественником «молодых художников» импрессионизм и журнал «Мир искусства».

Совсем иное — в автобиографической заметке «Двадцать три», написанной на рубеже 1910-х и 1920-х. Из текста так и сочится футуристский ритм и хлебниковское обожествление цифры:

23.

Двадцать три.

Ещё 23, т.е. 2 и 3, 2 существа в одном. Скелет = 23.

23 — число моего счастья.

23 — закон, солнцевейность, геометризм, изначалие, формула, любовь, концентрация, искусство, вселенная, всё…

Только по этому отрывку видно как далеко ушел авангард за эти годы, а ведь к 20-м годам подобные манифесты были далеко не диковинкой.

Пожалуй, единственный действительно заслуживающий внимания опубликованный здесь поэтический текст — это «Хрестоматия для поэтов-пистолетов», объемная инвектива в сторону поэтов-графоманов, пишущих под шаблон и на заказ власти. Яркий, звонкий, критичный текст действительно напоминает о высоком уровне революционного авангарда, а его остроумию можно только позавидовать. Здесь же можно найти и страшные строки, свидетельствующие об авангардистской жестокости в первые годы после революции власти:

Внимание:

Мой проект бы вас всех доконал:

Собрать Поэтов всех до последнего вздорного —

Вы прорыли бы дивный канал

От Белого моря до Чёрного.

Предшествующий «Поэтам-пистолетам» цикл стихов о цирке примечателен лишь тем, что эти тексты насквозь пропитаны «современностью» в том смысле, которое вкладывал в это слово его создатель Ш. Бодлер. Там, где французский поэт пишет о современности в клубах пудры и парфюма, футурист населяет свой мир электрическим светом и героями кинематографа, расширяя тем литературное пространство:

На балконе

Леди Джон Стрит.

Она взволнована и острит:

Не любовный жар ли

В душе горит.

О, Чарли, Чарли.

Вы как в бреду.

Хау ду ю ду?

После прочтения сборника возникает закономерный вопрос: что остается от гения жизни для творчества? Хватает ли его таланта и на «витальность» (чуть ли не самая частая характеристика Каменского от составителей), и на кропотливую творческую работу? Чудная легенда о романтическом гении, в порыве эмоции создающего шедевры, чаще всего оказывается мифом. Вот и выходит, что автор, отдавшийся жизнетворчеству больше, чем просто творчеству, пишет стихи скорее второсортные. Хотя в наследии Каменского и есть вещи новаторские («железобетонные» поэмы, великолепные моностихи), эти блестящие прорывы ярко выделяются на фоне откровенно слабых стихов, а в сборнике их большинство.

В текстах Каменского нет ни риторического совершенства Маяковского, ни вязкого словоплетения Хлебникова. Его статьи далеки от звенящей ненависти Крученых, а поведение — от барского эпатажа Бурлюка. В удивительно яркой компании футуристов он остается будто бы средним, нейтральным. При всей пользе, которую принес футуризму его статус авиатора (без этого у компании поэтов попросту не вышло бы гастролировать по стране), и при всей творческой пище, которую подарил авангарду образ поэта на аэроплане, стихи Каменского не могут даже примерно конкурировать ни с «Нате!», ни с «Бобэоби пелись губы», ни с «дыр бул щыл». Прекрасно изданный сборник от Европейского университета посвящен человеку с удивительной жизнью, дающей иллюзию его большого таланта. Под микроскопом ученых это становится особенно ясно: Каменский как циркач и авиатор выглядит интереснее Каменского как поэта.

 

Валерий Отяковский

Дмитрий Глуховский. Текст

  • Дмитрий Глуховский. Текст. — М.: АСТ, 2017. — 330 с.

«Текст» — первый реалистический роман Дмитрия Глуховского, автора серии антиутопий о московской подземке. Это книга на стыке триллера, романа-нуар и драмы, история о столкновении поколений, о невозможной любви и бесполезном возмездии. 

— Станция Лобня!

На одном пути остановилась электричка, другой был по горизонт занят товарным составом: заиндевевшие цистерны с нефтепродуктами. Поверх инея шла роспись пальцем — «Крым наш», «Обама чмо», «14/88», «Виталик + Даша», «Мая радзiма — Мiнск», и что-то еще. Илья читал механически, пока шагал к переходу. Крым случился, когда Илья был на зоне, и случился как-то мимо него. Зэки к Крыму были равнодушны, завоевания вертухайского государства их не колыхали. Зэки — оппозиция по определению. Поэтому колониям на выборах и голоса не дают.

До дома от станции решил пройти ногами. Нужно было все это в первый раз ногами пройти. Хотелось. Да и быстрей получится, чем маршрутку ждать.

В Лобне погода была другая. Это Москва жаром дышала, растопленная машинной гарью. В Лобне воздух был прозрачней, морозней; с неба тут сыпало холодной солью, секло щеки. Тротуары не протаяли, вместо асфальта был всюду утоптанный снег. Облепленные машины месили колесами бурую смесь. Блочные дома швами наружу стояли обветренные, невеселые. Люди были настороже. Накрашенные бледные женщины чесали с решимостью куда-то, студя обтянутые колготками ноги.

Полчаса всего электричкой от Москвы, а казалось — в Соликамск приехал. Москва за семь лет постарела, а Лобня вот не изменилась ничуть: та же, что и когда забирали Илью. Та же, что и в его детстве. И Илья в Лобне был родной.

С Ленина свернул на Чехова. Там три улицы шли обрезками, с одной стороны в Ленина упираясь, а с другой — в Промышленную: Чехова, Маяковского и Некрасова. На Чехова стояла материна школа, восьмая. Материна — и его, Ильи.

Она его, конечно, к себе устроила, хотя рядом с домом — во дворах — была другая школа, четвертая. Туда удобнее было бы, ближе: до восьмой детскими шагами полчаса. Но мамка взяла под крыло. До седьмого класса вместе до школы ходили. Потом девчонки начали смеяться, и Илья стал сбегать из дома на десять минут раньше матери, чтобы доказать взрослость и независимость. С сигаретами тогда же началось.

Напротив школьного подъезда Илья замер. Желто-белая, блочная, трехэтажная, окна трехчастные, как дети у домиков рисуют — такая же школа, как у всех остальных в стране. Ее, кажется, ни разу не ремонтировали за последние лет двадцать, хранили для Ильи в первозданном виде. Чтобы легче все вспомнить было.

Дохнул поглубже. Посмотрел на окна: во втором этаже мелкие бегали. Продленка.

Времени было три дня.

Мать из школы уже ушла.

Можно было бы прямо тут ее встретить, у ограды, если б поезд пораньше прибывал. И вместе обратно до дома по снегу, обычной дорогой — по шоссе, через переезд. Но вместе с ней бы ведь и другие училки выходили бы. Завуч, мымра. Узнали бы Илью, конечно, несмотря на землистую кожу и обритые волосы. Столько лет вдалбливали ему в голову свои буквы и цифры… Узнали бы точно.

И что тогда? Как мать своим коллегам его посадку объясняла? Как он сам ей объяснил? Ей-то пришлось поверить: не в то же верить, что сын — наркоман и наркотиками торгует. А теткам всем этим школьным… Им верить в него без надобности. В глаза — покивают, поохают, а за глаза? Опозорил он мать перед всеми? Стали бы они с ним здороваться? А Илья — с ними?

Сунул руки в карманы, нахохлился, заспешил дальше. Чтобы не увидели, в самом деле. Встретимся попозже с ними со всеми, когда придумаем, что говорить и как себя подавать. Встретимся рано или поздно. Маленький город — Лобня.

По Промышленной вдоль русских бетонных заборов он выбрался на Букинское шоссе, и двинул по обочине наперекор снегу, оскальзываясь, но не падая. Брезжил сквозь снег МФЮА, Вера тут училась.

У двадцать седьмого дома остановился еще раз.

Верин.

Серая шестнадцатиэтажка с желтыми застекленными лоджиями: так люди балконы называют, когда пытаются себе у жизни еще пару квадратных метров урвать. Илья насчитал седьмой этаж. Там Вера еще, интересно? Или уехала в Москву, как собиралась? Ей сейчас двадцать семь, как и Илье. Вряд ли еще с родителями живет.

Таких обшарпанных панельных шестнадцатиэтажек, как Верина, тут было три, они стояли особняком на краю массива. Снизу к ним прилепилось похожее на самострой небольшое красное кирпичное здание: совершенно неуместный здесь театр. Поверх второго этажа шли огромные, почему-то готические буквы — «КАМЕРНАЯ СЦЕНА».

Илья прощупал их взглядом. Криво улыбнулся новому смыслу старого названия. Театр всегда тут торчал и всегда так назывался, сколько Илья себя помнил, сколько ходил к этому дому Веру провожать и встречать. Репертуар: «Ваал», «Пришел мужчина к женщине», «Пять вечеров». Скоро новогодние елки.

Поежился. Среди этих панельных-кирпичных декораций накатывало его застиранное прошлое в полном цвете. Четче вспоминалось, чем хотелось бы вспомнить.

В десятом классе, в апреле, он сюда Веру пригласил. На «Горе от ума». Родители отпустили. Весь спектакль он гладил ее по коленке, слушал, как она дышит — рвано. Слушал и плыл. Сердце колотилось. Актеры бубнили что-то неслышно.

А Вера отвела его ладонь, и в искупление этого сцепилась с ним пальцами. Сладкие духи были у нее, со специей какой-то острой.

Позже он узнал: эта острота в приторном коктейле — это она сама была, Вера, ее мускус. Карету мне, карету.

И потом в подъезде ее глупо поцеловал. Пахло кошками и текущим паровым отоплением: уют. На вкус ее язык оказался такой же, как и его собственный. Поцелуй ничем на книжные похож не был. Ломило внизу живота, было стыдно за это, и не было сил остановиться. Вера шептала. Когда ее крикнул в лестничный колодец с седьмого этажа отец, Илья ключом накарябал на том самом месте: «Вера + Илья». Наверное, никуда это признание с тех пор не делось.

Ходит она мимо него каждый день — и плевать. А после каникул, когда все уже очень повзрослели, она позвала его к себе в гости. Родителей не было. Давай уроки поделаем. Диван полосатый, продавленный. Мускус. Оказывается, не духи. Светло было, и от света очень неловко. На полу стояла полная наполовину двухлитровая бутылка «Фанты». Потом они — потные, тощие — пили жадно по очереди оранжевое колючее, и смотрели друг на друга, не зная, как дальше жить.

Ну и дальше. Дальше все-таки как-то еще три года. Жили-были. Илья прищурился на ее балкон, на окна: не мелькнет силуэт?

Было непроглядно. Да нет там Веры, наверное. Уехала в Москву. Пустой безглазый балкон. Стекло мутное, а за ним — велосипед, банки с соленьями, удочки отцовские. Перешагнул через переезд, двинул дальше по Букинскому, пытаясь нарисовать себе на снежном темнеющем шоссе лето, и летние их с Верой тем же маршрутом гуляния. Не рисовалось. Вместо этого назойливо, как сигаретный дым, который рукой не разогнать, висела перед глазами картина из «Рая». Той ночью. Танцпол. Сука. Все, что случилось. Висела и выедала глаза дымом, до слез. Все он правильно тогда сделал? Да. Да? А она потом? И все равно — да?

Ничего. Теперь все кончилось. Скоро семь лет забудутся. Будет обычная жизнь. Он оставил по левую руку лобненский скверик: четыре скамейки квадратом у подножия гигантской опоры ЛЭП, и кучкующиеся неподалеку березки, чахлые и калечные от соседства с высоким напряжением. Несмотря на ледяную соль, на скамейках дежурили мамочки с колясками, питали младенцев кислородом.

Свернул на Батарейную. Прошел памятник самой Батарее, которая Лобню обороняла во время войны: постамент с древней зениткой, установленный как будто в обложенный гранитом огромный окоп. По внутренним стенам окопа — таблички с фамилиями павших героев. Один туда узенький заход с улицы, а больше окопного нутра ниоткуда не видно. Тут с Серегой курили обычно после школы, а рядом бомжи травились водкой с нечеткими этикетками. Илья с Серегой читали фамилии на табличках, искали: у кого ржачней, тот выиграл. Бомжи трудно говорили о жизни в своей параллельной вселенной. Илья запоминал слова.

Потом шли к Сереге рубиться в плейстейшн, пока родаки не вернутся. А потом еще по улице ходил один, выветривал дым. Если бы мать поймала его на куреве, хана бы ему была.

От Батареи перебежал улицу — и вот уже начало Деповской. Защемило. Двор сложен из хрущевок: бурый кирпич, белые рамы. Перекошенная карусель припорошена. Голые березы шестиэтажные. Уже и дом показался, Илья даже окно свое нашел, торцевое. А мать видит его сейчас? Ведь бегает наверняка смотреть его, пока еда греется. Он ей помахал. Прошел гаражами. Помойка разрисована персонажами «Союзмультфильма»: Львенок, Черепаха, Винни-Пух, Пятачок. Поблекли, шелушатся, смеются.

Над гаражами колючка натянута: там сзади — территория железнодорожного депо, в честь которого и улица. Старуха крошит замерзшим помоечным голубям хлеб и за бесплатный хлеб их воспитывает.

Девчонка незнакомая выбежала в плюшевом домашнем костюме мусор вынести. Заметила Илью: пришлось бы встретиться у мусорных баков. Развернулась от греха подальше и засеменила через холод на дальнюю свалку со своими пакетами. Илья только руки в карманы поглубже засунул.

Подъезд. Поднял палец к кнопкам домофона. Голова закружилась. Кнопки были те же, что и семь лет назад. Дверь та же была. Палец вот был другой совсем. Но подъезд — внутри — он ведь такой же? И квартира. И мама.

Нажал: ноль, один, один. Вызов. Заверещало. И заворочалось сердце. Не думал, что будет волноваться. Чего волноваться? Он столько себе этот день представлял. Столько думал о нем. Когда приходилось в колонии терпеть — думал об этом подъезде, об этом домофоне. О возвращении. Были вещи, которые приходилось жрать — ради того, чтобы вернуться. Чтобы снова стать нормальным. Как?

Доучиваться пойти. Мать по телефону говорила: ты не должен им позволить себя искалечить. Они у тебя отобрали столько лет, но ты все еще молодой. Мы все наладим. Один раз смог без взятки в МГУ поступить, подготовились мы с тобой как-то, сможешь и вернуться. Не филфак, не МГУ, так другое что-нибудь. Ты талантливый, у тебя ум гибкий, ты только не дай ему окостенеть, закоснеть. Не позволяй себе озвереть. У тебя защитный слой. Он все отталкивает, всю мерзость. Что бы там с тобой ни происходило, в тюрьме, не пускай внутрь. Пусть это не ты там как будто. Как будто это роль, которую ты должен играть. А настоящий ты во внутреннем кармане спрятался и пересиживаешь. Не пытайся только, ради бога, там героя играть. Делай, что сказано. А то сломают, Илюша.

Сломают или совсем убьют. Систему не перебороть, а зато можно незаметным сделаться, и она про тебя забудет. Надо переждать, перетерпеть. Вернешься, и мы уж все наладим. Соседи косо смотреть будут — переедем в твою чаянную Москву. Там никто никого не знает в лицо, там у людей памяти на один день хватает. И девушку еще найдешь себе, ладно с ней, с Веркой, ведь и ее понять можно. Только живым вернись, только здоровым. Да хоть рисовать, ладно с тобой, иди уж! Двадцать семь лет — все только начинается! Домофон молчал.

Так, еще раз. Ноль. Один. Один. Может, за продуктами вышла? Сметаны нету или хлеба. Илья растерянно оглянулся: ключа от дома у него не было. Без матери он назад попасть не мог. Подергал за ледяную ручку.

Отступил на несколько шагов назад. Нашел свое окно на третьем. Форточка открыта черным провалом — проветривает кухню — а в остальных стеклах небо текучим цементом отражается. Густеет. Не пора свет зажечь? У соседей вон уже загорелось.

— Ма! Мааам!

Вышла все-таки, что ли? И сколько ему теперь стоять тут? Или надо обходить все окрестные продуктовые? Нет хлеба — и черт бы с ним! Можно было дождаться его, он и сам бы сбегал. Двое суток в пути, башка чешется, живот скручен, да к тому же еще и приспичило, пока от станции шел.

— Мам! Ма-ма!!! Ты дома?!

Окна были свинцовые.

Стало вдруг страшно.

Ноль-двенадцать.

— Кто? — сипло оттуда.

Слава богу.

— Теть Ир! Это я! Илья! Горюнов! Да! Мать не открывает что-то! Вернулся! Отпустили! Все отбыл! Откроете?

Соседка сначала разглядела его в дверной глазок. Илья специально под лампочку встал, чтобы тетя Ира могла его сердцевину опознать сквозь наросшие годовые кольца.

Скрежетнул замок. Она вышла на площадку: брюки, остриженные волосы, отечное лицо, дамская сигаретка. Деповский бухгалтер.

— Илья. Илюшка. Как тебя они.

— А мама — не знаете, где? Дозвониться не могу, и сейчас вот…

Тетя Ира чиркнула зажигалкой. Чиркнула еще. Запали щеки. Посмотрела на мусоропровод между этажами — мимо Илюшиных глаз.

— Позавчера она… С сердцем ей плохо стало. Куришь?

— Курю. А то я звоню… В больницу увезли, да? В какую? А телефон не взяла с собой?

Тетя Ира выдала ему тонкую белую сигарету с золотым ободком.

— .Скорая. сказала — инфаркт. Обширный.

Она втянула в себя с треском всю сигаретку. Прикурила одну от другой.

— Это… — Илья мотнул головой. Курить воздуха не хватало. — Это?.. В реанимации? Поэтому?

— И тут они ее… В общем, пытались. Но ехали долго. Хотя ехать-то тут.

Она помолчала. Не хотела вслух говорить, хотела, чтобы Илья сам все понял.

Взгляни на дом свой

  • Колм Тойбин. Бруклин / Пер. с англ. С. Ильина. — М.: Фантом Пресс, 2017. — 352 с.

Едва ли кому-то понадобится словарь, чтобы найти синоним к слову «дом». И пускай на страницах толстых фолиантов его определяют как «жилище» или «обитель», все равно каждый из нас подразумевает под ним нечто большее, хоть и для всех такое разное. Роман «Бруклин» — смелая попытка рассказать о переживаниях человека, разлученного с домом. Настолько ли она горька, эта разлука? Может ли дом находиться вне времени или время и является его сутью?

Колм Тойбин — писатель, журналист, литературный критик. Член Королевского литературного общества и один из лучших на сегодняшний день ирландских романистов. Его книги переведены на множество языков, включая иврит и японский. «Бруклин» — полный то меланхоличной грусти, то радости роман о жизни на стыке двух миров и двух эпох. О сложности выбора, о сомнениях и их преодолении, о тоске по прошлому и предвкушении будущего. Неспешное повествование об обычной ирландской девушке, перебравшейся в Америку в поисках лучшей жизни. «Бруклин» был удостоен премии Costa, учрежденной Ассоциацией Британских книготорговцев, как лучший роман 2009 года.

Произведение радует яркими персонажами, хотя, увы, главная героиня в их число не входит. Пока Эйлиш Лейси не может определиться со своими чувствами и эмоциями, а читатель отчаянно мечется в поисках ответа на вопрос «Почему автор вообще решил рассказать о ней?», историю спасает итальянская семья. С характерной эмоциональностью и наивной открытостью, итальянцы привносят в сюжет такое очарование, что хочется остановить мгновенье и наблюдать только за ними. Тони кажется сосредоточением всего самого живого и искреннего, а его младший брат Френки — воплощением любопытства и непосредственности, которой нам порой не хватает, чтобы стать чуточку счастливее и свободнее.

Когда музыка стихла, Тони спросил, где она живет, а услышав ответ, сказал, что им по пути. В нем обозначилось что-то новое, столь невинное, нетерпеливое и светлое, что Эйлиш едва не рассмеялась, сказав: да, он может проводить ее до дома.

Центральной темой «Бруклина» становится разлука с домом. Но и воссоединение с ним оказывается для главной героини самым настоящим испытанием. Колм Тойбин предлагает несколько вопросов для размышления. Первый из них — дом там, где любовь? После прочтения аннотации или просмотра одноименного фильма может показаться, будто писатель вовлекает нас именно в эту вечную и избитую всеми лириками дискуссию. Однако, прочитав саму книгу, начинаешь недоумевать из-за чрезвычайно странного поведения главной героини, о чьих истинных мотивах знает (и знает ли вообще?) только автор. Более того, концовка ставит под сомнение предположение о том, что любовь в этой книге вообще играет какую-то роль. Нет, дорогие романтики, копать надо глубже.

Дом там, где тебя признают, где мир тебя принимает. Несостоятельность личной жизни, очевидно слабая привязанность к матери, отсутствие профессиональных перспектив побудили Эйлиш Лейси переправиться через океан. Однако, вернувшись через некоторое время обратно, главная героиня получает сразу все, чего она была лишена: мать под гнетом трагических обстоятельств почувствовала острую нужду в дочери, прибыльное карьерное предложение не заставляет себя ждать, а вишенкой на торте становится внезапная предприимчивость старого воздыхателя. Никогда ранее Эйлиш так остро не ощущала любовь к дому.

В доме и так хватает печалей, возможно, их даже больше, чем Эйлиш думала. И она постарается не добавлять к ним новых. Маму и Роуз не одурачишь, конечно, но существовала веская причина, по которой ее отъезд не должен сопровождаться слезами. Они не понадобятся. Что ей потребуется в оставшиеся до отъезда дни, так это улыбка. Пусть они помнят ее улыбающейся.

 Самая любопытная идея автора о природе дома проявляется только ближе к финалу. Дом становится домом, когда из субъективной реальности он превращается в объективную. Главная героиня едва не отказалась от своей жизни за океаном, поскольку та казалась ей чистой иллюзией, неосязаемым шлейфом, подобием сна. Когда она откровенно поделилась с окружающими тем, что произошло с ней на другом континенте, ее путь перестал, наконец, быть для всех символом реализованной американской мечты. Ее ирландский дом узнал ее новым, простым человеком: уже замужней девушкой на пороге карьеры. И тогда Эйлиш поняла, что выбирать ей больше нечего: жизнь в Америке уже стала частью ее мира, требовалось всего лишь признать ее существование. А дом не может существовать вне времени. Ведь дом — это настоящее.

Роман не обошел стороной и бездну, существующую между Америкой и Европой и олицетворяющую разрыв между модным и прогрессивным Новым Светом и старым ирландским. Эйлиш Лейси, будучи состоявшейся бруклинской американкой, являет собой некого вестника того, что грядет. Она носит одежду, которая еще не стала популярной в родных краях, приобрела те манеры, которые понадобятся всем жаждущим работать в крупных компаниях и вращаться во влиятельном кругу. И наконец, от Эйлиш Лесли начинает веять запахом той самой свободы, которая представляется ирландскому народу желанной настолько же, насколько пугающей.

Роман «Бруклин» был взят за основу одноименного фильма, вышедшего в российский прокат в 2015 году. Режиссеры поддались искушению не только изменить эмоциональную подачу, но и завершить историю очевидным хэппи-эндом. И если фильм немым титром кричит, что «дом там, где любовь», то в книге все не так однозначно.

Несмотря на то, что роман «Бруклин» без сомнения стоит прочитать хотя бы для того, чтобы окончательно и бесповоротно влюбиться в итальянца Тони, все же никак не удается избавиться от чувства глубокого неудовлетворения. Главная героиня осталась для читателя блеклым пятном: автору не удалось ни рассказать о ее чувствах, ни раскрыть ее мотивы. Поэтому, перевернув последнюю страницу, так и хочется спросить ее: «Где он, твой дом, Эйлиш? Что чувствуешь ты, глядя на него?»

 

Александра Сырбо

Андрей Рубанов: «Я уже прочел все, что мне было нужно»

Роман Андрея Рубанова «Патриот» стал большим событием прошедшей весны — предыдущая книга писателя вышла пять лет назад. В «Патриоте» Рубанов возвращается к проверенному герою — бизнесмену Сергею Знаеву из романа «Готовься к войне». Об успехах «Патриота» на литературной арене, болевых точках русского человека и новой книге автор рассказал «Прочтению».

— Как вам удается сочетать работу сценариста и писателя? «Викинг» и «Патриот» вышли с разницей всего в три месяца. Вы работали над обоими произведениями одновременно?

— Нет, это просто совпадение. «Викинг» писался в 2012 и 2013 годах. Эти вещи делались в разное время, при разных обстоятельствах. Совмещать очень трудно, но можно. Это зависит от навыка. Хотя, конечно, это разные работы, разные участки мозга задействованы. Чтобы научиться совмещать, нужно два-три года: тогда получится с утра писать прозу, а вечером сценарии — и наоборот. Это разные искусства: сценарий — это драма, а роман — проза, поэтому и нервы разные на пределе.

— На что больше тратите нервов?

— На прозу, конечно. Она для меня важнее. Кино — это в значительной степени просто заработок на хлеб, а литература — это кровь моя. Проза важнее, и больше сил туда уходит.

— Вы кажетесь писателем чрезвычайно продуманным. После громкой кинопремьеры выпускаете новую книгу. Выглядит как стратегия. Так ли это?

— Смотрите, у меня был роман, который вышел в 2008 году. Он назывался «Готовься к войне». И вот происходит война. И, само собой, я понимаю, что могу кое-что добавить к сказанному тогда и к тому, что происходит сейчас, то есть в 2014 году, 2015 году, — вот какой был изначальный импульс. Конечно, никакой маркетинговой схемы нет.

— Почему вы не пишете публицистику?

— Я пишу, если мне заказывают. Пишу статьи для ростовского журнала «Нация», регулярно, практически каждый месяц там выходит моя колонка. А если статьи мне не заказывают — я их не пишу и не стремлюсь, и слава богу. Какой из меня публицист? Я художник, я люблю сочинять. Если бы я хотел публицистику делать — я бы, наверное, делал ее давно. Но она мне как-то не нравится. Но если бы заказывали, я бы писал. Я невелика птица, скажем так.

— Некоторые писатели говорят, что им неинтересно было бы писать сценарий по собственному роману — так, например, сказала новый лауреат «Нацбеста» Анна Козлова. А если бы вам предложили написать сценарий к «Патриоту», вы бы согласились?

— Не знаю, зависит от предложения, от режиссера. Я в плохие руки свою книгу не отдам. Наверное, согласился бы. А почему нет? Там совсем другие вещи вылезают. Когда делают кино, продюсер «нагибает» сценариста. Он заставляет его переделывать историю. Представляете себе: я написал роман, пишу сценарий, продюсер говорит: а давай финал поменяем? Вот здесь у тебя мальчик, а давай мы девочку вставим? Понимаете, а я подписал договор, я вынужден на все это идти. Вот такие вещи неприятны. Когда Аня Козлова об этом говорит, она имеет в виду какие-то производственные сложности, а не творческие. Производственно — тяжело. Когда ты чужую идею расписываешь для продюсера, ты соглашаешься, ты переписываешь, ты меняешь свое мнение. А когда это твое личное — надо настаивать на своих вещах. Продюсерам это не нравится. Поэтому, как правило, такие авторские проекты очень редко проходят.

— Вам еще не поступало конкретных предложений по экранизации романа?

— Нет, и, я думаю, не поступит. Эта история очень тяжелая, там нет хеппи-энда, там главный герой умирает. Кому это все нужно? Мне мало поступает предложений по экранизации моих книжек, и я как-то понял, что мои персонажи — не герои экрана, они слишком сложные, тяжелые, угловатые. Ну и, кроме того, бизнесмены сейчас не интересны. Кино про них не делают, их проблемы никого не волнуют, их просто ненавидят, к ним плохо относятся. Поэтому книги мои вряд ли будут экранизированы в ближайшее время, и я к этому очень спокойно отношусь.

— Вы читали что-нибудь из короткого списка «Нацбеста»?

— У меня давно профдеформация, я читаю только специальную литературу, справочники, энциклопедии, учебники. У меня нет времени на художку, я уже прочел все, что мне было нужно. Я художки читаю очень мало. В два года одну книгу — если мне сильно любопытно. А так — не слежу.

— Если вас еще номинируют на какую-либо премию, поедете?

— Сначала надо новую книгу написать, а потом принимать решения. В любом случае в следующем году я пролетаю, может, через два-три года вылезу. Для этого надо написать новый роман. Это главное. А уж после думать — пойдем на премии, не пойдем.

— Над чем вы сейчас работаете?

— Это сказка, русская народная сказка, славянское фэнтези. Переложение  «Финиста — Ясного сокола», известного в записи Платонова. Я хочу написать на этом материале хороший роман. В данный момент эта работа лежит у меня на столе.

— Вы уже упоминали в интервью о том, что финал «Патриота» однозначен. Однако многие, в том числе критики, указывают на двойственность концовки. Нет ли у вас ощущения, что вы как будто не справились с задачей, которую сами перед собой ставили?

— Я просто скажу, как это было. У меня есть маленькая фокус-группа — мои друзья. Они прочитали текст романа и сказали: а давай ты не будешь писать, что он умер, потому что и так очень страшно. Я ведь собирался описать его смерть, как вода в легкие протекает, как он задыхается, там еще бы две страницы получилось. Поэтому получилось, что в финале есть двусмысленность. Я не хотел бы, чтобы она там была. Умер он, умер. Утонул. Нет, не будет его больше, этого персонажа.

— Почему вы отправили своего героя именно на Донбасс? В той же российской провинции ему было бы не менее страшно, да и экзистенциальный кризис он мог бы и там решать.

— То, что на Донбассе война, конечно, не отменяет того, что куча проблем у нас есть и в других местах. Разумеется. Просто война все равно страшнее, понимаете, чем любой другой распад, чем бесхозяйственность или коррупция. Люди смотрят в сторону войны. Все равно она будет на первых полосах. Если включить цинизм, то у нас от домашнего насилия в России в год погибает больше женщин, чем там, на Донбассе. У нас в автокатастрофах по пятнадцать тысяч человек в год умирает. А от водки — от пятидесяти до ста тысяч в год. Наркоманы есть, есть всякое, чёрт-те что. Но почему-то это никому не интересно. А война, массовое убийство, сразу вызывает у общества болезненный протест. Ко всему остальному привыкли. Это парадоксальное свойство человеческой натуры, изменить это невозможно. Никакого Донбасса не надо, люди сами себя гробят в массовом порядке.

— То есть из-за того, что людям интересно читать именно об этом, вы как будто идете на поводу у читателя?

— Я иду на поводу только у себя. «Патриот» — это личное высказывание. Этот роман — прежде всего самовыражение. Я писал книгу в значительной степени для себя. Это были попытки какого-то самоанализа, саморефлексии. Там есть карикатуры на людей моего поколения. Потому что не все поехали на Донбасс, многие собирались, но в последний момент передумали. У меня больших амбиций нет, я не Лев Толстой, меня устраивает мое собственное место. Я никогда не буду думать, что написал книгу, чтобы сокрушить основы мироздания. У меня было несколько конкретных целей, а поскольку книгу я делал полтора года (это долго для меня), они тоже менялись. За этот роман садился один человек, а закончил его совсем другой, в иных обстоятельствах. Психология творчества непростая. Я думал о себе, может о своих читателях, которые хотят какую-то новинку от Рубанова прочесть. Но желания «взорвать бомбу», чтобы весь мир пал к моим ногам, не было.

— Некоторые критики, например Олег Демидов, говорят, будто вы «поспешили с изданием», что важные темы «только заявлены», но не развиты. Что-то подобное писал и Константин Мильчин. Согласны ли вы с этим?

— И да, и нет. Со стороны виднее. Я его долго делал, ни один свой роман я так долго не делал, может быть первый только. Полтора года писал. То, что хотел, раскрыл. Если Косте показалось, что я не раскрыл того, что он бы хотел, чтобы я раскрыл, то тогда мне нечего на это сказать. Костя пишет так, а вот Демидов пишет, что, наоборот, многословно, размазано, надо было покороче. Слава богу, каждый прочел что-то свое, это значит, что вещь получилась. Конечно, у него есть недостатки — я не сторонник того, чтобы сидеть по двадцать лет и доводить до абсолюта свои книги, они должны писаться одним духом и обнародоваться. А десять лет писать роман и думать: успею — не успею, все ли я сказал или не все — я так не умею.

— Почему большинство ваших героев живет в Москве?

— Я сам прожил в Москве двадцать пять лет и очень люблю этот город, а другие города знаю хуже. Мне важно писать о том, что я хорошо знаю. Я жил в Электростали в Подмосковье — я описал этот город в одном романе. Так получилось, что в Москве я живу, Москву и описываю. Тут нет какой-то подоплеки метафизической. Я люблю Москву, это очень большой город, с историей, и я с удовольствием сделал этот город персонажем своей книги.

— Вы говорили, что хотели показать в «Патриоте» Москву есенинскую, кабацкую. Это тоже та Москва, которую вы чувствуете, или вы ее сконструировали ради героя?

— Это та Москва, которую я чувствую, я ее везде вижу, и это и есть та Москва: вот тут церковь, тут кабак, все как у Высоцкого с Есениным. Она до сих пор существует, и мне хотелось, чтобы она продолжила существовать, конечно. Такая мистическая, с двойным дном, страшная, безусловно. Да, я так чувствую этот город. Нельзя быть слишком конкретным. Обязательно нужно, чтобы был второй слой — проход в другой мир, в тонкий. Я умею его чувствовать, как мне кажется, и пусть мой герой грубоват, но он тоже умеет чувствовать тонкий мир — это для меня важно. И я это все пытался выразить и буду дальше продолжать.

— До этого у вас уже был опыт написания романа с продолжением — так выходили «Хлорофилия» и «Живая земля». Это та же схема, что и с «Патриотом»?

— Нет, там все другое, абсолютно. «Хлорофилия» была бестселлером. Книга очень хорошо продалась, больше тридцати тысяч экземпляров. «Живая земля» провалилась, потому что все ждали, что это будет «Хлорофилия-2». Люди у нас не любят ничего нового, они любят, чтобы продолжалось старое. «Хлорофилия» могла еще сильнее выстрелить, наверное, если бы я этого захотел. Это мог бы быть какой-то проект, как «Метро 2033» Глуховского. «Хлорофилия» вышла на несколько лет позже «Метро 2033», и она могла бы пойти по этому же пути. Это жанровая вещь, там работают другие законы рынка. А «Патриот» — это критический реализм. Сравнивать очень трудно.

— Критики тогда было меньше?

— Нет, наоборот, критики было больше, она была более влиятельна, безусловно. Сейчас критика — это просто файл где-то на сайте. А тогда это были цветные журналы, они стоили денег, продавались в ларьках; люди покупали журналы, читали статьи Данилкина, того же Кости Мильчина или других критиков и обозревателей, которых было много, и потом шли в магазин и покупали книги. Так и работала система. Как она работает сейчас — я не знаю. Я в этом новом мире пока не очень хорошо ориентируюсь, в нем есть только компьютер и больше ничего.

— Какая у вас сверхзадача как у писателя?

— Сверхзадача? Это очень абстрактно. Наверное, нет у меня никакой сверхзадачи. Я просто хочу «выделять». Мне одна подруга, Клариса Пульсон, сказала: поэты выделяют стихи, как цветы выделяют пыльцу. Какая задача? Это графомания, понимаете. Мне хочется написать — я сел, с утра написал. Потом это в какую-то привычку превращается. Потом в дурную привычку превращается. Потом в какой-то диагноз. Ну, в общем, это какой-то болезненный процесс, который никакой сверхзадачи не имеет. Мне кажется, это чистая физиология. Тебе хочется писать — ты пишешь.

Елена Васильева

Иван Шипнигов. Спи, моя радость, усни

Иван Шипнигов — прозаик и журналист из Москвы. В 2016 году выпустил первую книгу «Нефть, метель и другие веселые боги». Работает редактором в МГТУ имени Н.Э. Баумана. С удовольствием читает и пишет о ракетах и роботах, общается с девушками-инженерами, пытаясь забыть филфак.

Рассказ публикуется в авторской редакции.

 

В доме все стихло давно,
В кухне, в подвале темно.
В лунный серебряный свет
Каждый листочек одет.
Кто-то вздохнул за стеной —
Что нам за дело, родной?
Глазки скорее сомкни,
Усни, усни.

 

Колыбельная

 

Нет ничего скучнее чужих снов.

Вчера мне стали сниться другие, интересные сны.

С детства я страдал бессонницей. Я боялся засыпания, я откуда-то знал, что оно напоминает умирание. И когда я все-таки спал, недолго и неглубоко, снов никогда не видел, что приравнивало постель к гробу. Так я жил до 11 класса, пока не распробовал отличное снотворное, которое во времена моей юности еще продавали и без паспорта, и после 23 часов.

В студенческой жизни было много спиртного, и после выхода из Университета алкоголь уже перестал быть наркозом и окончательно разрушил мой сон. Однажды, проходив без сна пятеро суток, я лег лицом в подушку и заплакал. Вскоре благодаря знакомствам я попал на прием к очень хорошему психиатру, занимавшему важный пост в Минздраве, и описал ему свои симптомы, как описывается депрессия в Википедии. Он, послушав меня минуту, молча написал два рецепта: на стимуляторы утром и транквилизаторы вечером. Я смутился, как от дорогого и незаслуженного подарка.

— А не может быть так, что я симулирую, или что я ипохондрик?

Он был отличным врачом, наверное, как раз потому, что ему до сих пор не надоели люди, и он не перестал ими интересоваться. Психиатр улыбнулся:

— Вы умны, поэтому странно, что вы думаете, будто меня можно обмануть. Я ведь не слушаю, что вы говорите. Для меня важно, как вы говорите.

Я внимательно посмотрел ему в глаза и тут же отвернулся.

— И что вы видите?

— Как вы вошли, как сели. Зрачки, моторика, мимика. Классическая картина. Вот вам рецепты; полный отказ от алкоголя; физическая активность; соблюдайте дозировки, звоните если что, ко мне будете приезжать два раза в неделю. И все будет хорошо.

Врач был прав. Я стал много и с удовольствием спать. И видеть сны.

Стойкий оловянный солдатик

Я в юбке-пачке и пуантах игрушечной танцовщицы. Сидя в корзине, я летаю над набережной Парка Горького. Я понимаю, что могу управлять этим полетом и даже перелететь на другой берег, но это скоро становится скучно. И я начинаю управлять своим сном. Залетаю на веранду кафе и опрокидываю вазон с цветами на чей-то столик. Резко снижаюсь и отбираю у ребенка мороженое. Такого восторга я еще не испытывал: я полноценно сплю и в то же время отчетливо понимаю, что сплю и при этом могу редактировать сюжет своего сна. Я решаю не размениваться на мелкое хулиганство, смахиваю со столика разбитый вазон, отдаю ребенку мороженое и начинаю, пикируя в своей корзине, хватать женщин за сиськи. Скандал, восторг, ликование.

В пространстве управляемых снов все необъяснимо и в то же время интуитивно понятно. Если на вас нападают, просто взмахните рукой, и враги растают, как у меня таяли бешеные собаки и белые лысые тигры, приходившие ластиться ко мне. Однажды я так отправил в небытие целый детский сад младенцев со стариковскими личиками, хотевшими меня задушить. Но нужно помнить, что страшного в этой области больше, чем радужного. Однажды в одном тесном, пыльном уголке мне встретился милый мультяшный плюшевый чебурашка с крокодильим рылом, который непрерывно и мелко трясся. И я туда больше не заходил.

Новый Завет

Спрятавшись в кустах на лесной опушке, я наблюдаю, как на поляне пятеро одинаковых Иисусов в классических новозаветных одеждах бьются в турнире на световых мечах, выясняя, кто из них настоящий Христос, а кто ложный. Главная прелесть битвы в том, что никто из них сам про себя не знает, пророк он или самозванец. Догадавшись об этом, я смеюсь от радости. Вдруг я замечаю рядом с собой маленькую медицинскую змейку, как с эмблемы, вскрикиваю и тем обнаруживаю себя. Иисусы прекращают турнир и молча и свирепо гонятся за мной. Я предвкушаю веселую охоту и прыгаю, как заяц, через кусты, уходя от погони. Но меня догоняют и закалывают световыми мечами, и это по-настоящему страшно и, главное, больно, ведь управляемые сны очень чувственны. Я просыпаюсь и долго не могу успокоиться. Обещаю себе: в следующий раз обязательно проснуться раньше, чем случится что-то плохое.

Волшебная лампа

Я бродячий бессмертный дух с возможностями джинна и с внешностью бомжа. Даже для бездомного я выгляжу экстравагантно: на мне куль из-под сахара с дырами для головы и для рук. Мои исхудалые ноги прикрывает черная юбка с зелеными цветами. Мои стопы обмотаны детскими пеленками и полиэтиленом, прижатым аптечными резинками. Мою голову венчает импровизированный терновый венец из прутьев боярышника, которые я наломал в скверике на «Курской» — там моя летняя резиденция.

Я езжу в метро по кольцевой. У меня на коленях тяжелая, липкая подушка. У меня в руках бутылка дешевого сладкого ликера. Я пью его из горлышка и поливаю им подушку. Так я испытываю терпимость и милосердие людей.

Появляется сердитый мужчина. Он отбирает у меня ликер, берет меня за шкирку — мое рубище рвется — и пытается вытолкнуть меня из вагона. Я же говорю ему: я дал людям понять, как они добры, что терпят меня; а что сделал ты?

В вагон заходит полиция. Среди них — солидный мужчина с лицом моего психиатра. Вспомнив Иисусов, я экстренно просыпаюсь.

Натуральная школа

Научившись управлять снами, вы можете заняться чистым творчеством и за несколько минут прожить остросюжетную новеллу, обставив пространство своих переживаний по собственному вкусу. Мое подсознание выбирает нечто странное и даже пугающее; что ж, я не могу ему запретить.

1878 год, Санкт-Петербург. Неподалеку от дома в Кузнечном переулке, где живет писатель Достоевский, городовой насилует коллежского регистратора Бухина древком казенной алебарды, попутно объясняя ему, что это за публичное испражнение в пьяном виде. Бухин в задумчивости, даже в прострации, словно припоминает и не может припомнить что-то. Речь полицейского вдруг перетекает в лекцию нарколога о разрушительном влиянии алкоголя на психику, личность и половую сферу.

Окончив экзекуцию, городовой идет в свою будку, Бухин, словно наконец вспомнив, что нужно, встает с колен, надевает штаны и направляется домой. Там пьет чай, расплачивается с хозяйкой за комнату, до утра переписывает департаментские бумаги, взятые домой в качестве сверхурочной работы. Утром Бухина находят в Фонтанке.

Следуя за мной в мое подсознание, вы насладитесь таинственной и мрачной петербургской атмосферой с ее многочисленными литературными аллюзиями, со вкусом померзнете на февральском ветру у ночной Фонтанки, и вам будет особенно приятно проснуться в теплой постели, без городового, Бухина и уже без меня.

Красавице платье задрав

Женщины в управляемых снах — особенно важные герои. Трогать их нельзя, от этого они сразу тают. К тому же, как мы помним, во сне часто трудно двигаться, и при попытке прикоснуться к понравившейся героине руки немеют и не слушаются. Если вы поняли, что больше не управляете своим телом, просто просыпайтесь. Но при достаточной настойчивости можно нащупать приемы, которые все-таки позволят вступить в контакт. Скоро вы заметите, что в вашем сне женщины сами подходят к вам и призывно улыбаются. Тогда нужно научиться чуть-чуть приподнимать руки, как бы показывая, что нужно раздеться или хотя бы задрать юбку. Они легко это сделают, и тут начинается самое сложное. Раз за разом попытка просто прикоснуться кончались у меня провалом. Но постепенно я научился задирать юбки; однажды долго гладил удивительно гладкие ноги и даже как следует прижался к роскошному крупу, напоминающему о Лизе Кадди из сериала «Доктор Хаус».

Триумф случился, когда в очередном сне я вышел из магазина около 11 вечера с полным пакетом бухла; так подсознание во сне протестовало против полной отмены всех химических стимуляторов наяву. Возле магазина стояла ухоженная, хорошо одетая женщина лет сорока. Она попросила у меня денег, сказав, что муж ее выгнал из дому. Нам не нужно было объяснять друг другу, зачем ей деньги и за что он ее выгнал.

— Муж у меня психиатр. Сложный человек, — объяснила женщина.

— А вы не хотите… пойти ко мне и вместе выпить?

— А сама я прокурор, — отвечала женщина кокетливо.

— А у меня знаешь водки сколько, — парировал я.

Мы пошли, причем она взяла меня под руку. Но дома она быстро начала меня раздражать: женщина-прокурор запивала водку молоком и несколько раз подряд поставила песню «повесил свой сюртук на спинку стула музыкант». Мне наконец удалось уложить ее в постель. Прокурор несколько раз начинала таять, но я все-таки удержал ее в границах сна и овладел ею. Увы, пьяный секс в чудесных управляемых снах такой же унылый, как и в реальности.

Настасья Филипповна

Но больше всего мне нравилось в своих снах проводить время с N. В реальности мы были знакомы довольно давно, но я никак не мог хотя бы намекнуть ей, что она мне нравится. Нравится настолько, что все чаще, забыв о своих ночных похождениях, расставаясь с прямохождением, в каждом своем управляемом сне я много энергии тратил на то, чтобы управлять хотя бы самим собой и не позволять себе ничего больше прогулки, ужина, кино. Вершиной моих фантазий был поцелуй. Образный строй моих снов, не выдержав напряжения, начал ломаться и показывать страшное.

Я собрался в Германию в гости к друзьям. Долго не мог посчитать и решить, сколько купить евро: куплю много — потрачу все, куплю мало — не хватит, придется менять там по невыгодному курсу. Устав от сомнений, я купил ВСЕ евро. Всю евроналичность, бывшую в мировом обращении на тот момент. Получилось что-то много, но все уместилось в одной обувной коробке, которую мне выдал тут же в банке сотрудник Следственного комитета.

И вот, имея на руках такие деньги, я запил — это подсознание продолжало свой одиночный пикет против моей трезвости. Дальше вонючий мутный омут, из которого я долго выплывал, во сне просыпаясь от липкого, обморочного похмельного забытья. Наконец вынырнул и обнаружил себя стоящим на площади Курского вокзала.

Одной рукой я прижимал к себе коробку с купюрами по 500 евро, другой пил из горлышка какой-то коньяк с картавым аристократическим названием. Одет я был в костюм медсестры из секс-шопа и солнцезащитные очки в форме сердечек в розовой оправе. Сделав очередной глоток, я разбрасывал купюры жестами сеятеля, прикрикивая с базарной интонацией: «Возьми, боже, что нам негоже!». На вопрос прибежавших сотрудников полиции, что здесь происходит, я отвечал: «А это я кладу на счет. И на вас, кстати, я тоже кладу. Я вообще на все кладу. В мире есть так мало вещей, на которые я не кладу и на которые не стоит класть».

И они смотрели на меня с уважением. Потому что им было понятно: с таким человеком все равно ничего сделать нельзя. И я сам себя уважал, потому что знал в тот момент, что такие широкие, мужественные жесты обязательно оценит N.

Спать хочется

Очнувшись от истории с деньгами, я решительно приостановил все свои сны. Я побаивался своего подсознания; фрустрированное отказом от спиртного и чувственно нестабильное, оно, чтобы показать удаль и произвести впечатление на N, могло предложить мне разрушительные сценарии, отказаться от которых мне не хватило бы силы воли и против которых могло быть бессильно даже экстренное пробуждение. Так, однажды я нашел себя в бутафорской военной гимнастерке, с двумя револьверами в руках, в подвале с грязно-зелеными стенами, освещенном классической нквдшной лампой, перед которой сидела одна моя бывшая девушка с журфака МГУ — босиком, в рваном сереньком платьице от Сен-Лоран, с черными подглазьями, потрескавшимися губами… «Пытали бессонницей», — быстро догадался я и покраснел. Когда-то в реальности я остался ей должен немного денег. Теперь же во сне, в этом подвале, на моем столе стояла бутылка водки, лежала раскрытая женская пудреница с кокаином, были рассыпаны патроны к нагану и веером разложены деньги — я знал, ровно та сумма, которую я должен девушке, но в революционных каких-то, временных керенках. Крутнув поочередно барабаны наганов, я медленно подходил к своей жертве — но медленно я шел не для того, чтобы напугать ее, а потому, что сапоги на мне были так велики, что, чтобы они не спали с меня, я вынужден был почти не отрывать ноги от пола… подсознание откровенно хамило мне. Я еле успел покинуть сон, пока не наделал чего-то ужасного: налил стакан водки, высыпал туда кокаин, быстро выпил и выстрелил себе в виски из двух револьверов.

Я стал принимать снотворное, чтобы пересекать опасную ночную границу без сознания и подсознания, надевая на них обоих смирительную рубашку транквилизатора и выныривая утром одиноким, голым и пустым «я». Так было и в тот день.

Отказавшись от снов, я заметил, что мне стало гораздо проще и свободнее разговаривать с N. Ни на что не надеясь, я пригласил ее на свидание — и она неожиданно согласилась. Я ждал на работе наступления вечера. Снотворное, накопившись в крови, уже запустило подготовку ко сну. Почистить зубы… расстелить постель… выпить водки с кокаином… зарядить револьвер…

… В метро я вздремнул и освежился. Гуляли с N по набережной. Я хотел спать, пытался управлять собой в реальности так, как управлял сюжетами сновидений — все перепуталось, и я хотел или уснуть наконец тем окончательным черным сном отсутствия, которого я так боялся в детстве, или проснуться совсем в особенный, третий мир, который не был ни сном, ни реальностью, но который, я чувствовал, окружал нас на набережной и распахивал то тут, то там нарисованные двери. Я решил рискнуть и начал осторожно рассказывать N о своих снах.

— Говорят, что нет ничего скучнее чужих снов, — задумчиво сказала N, выслушав пару особенно ярких историй. — И у тебя они… тоже скучные, да. Хоть психиатру рассказывай.

Я, обидевшись, предложил ей убрать с набережной все фонари, как я это делал во сне с опасными предметами. Она смеясь согласилась, я махнул рукой, и на набережной стало темно и глухо, как в гробу, и мы плыли с ней в лодке на другой берег реки во влажной и густой темноте, я греб стоя, одним веслом, представляясь самому себе величественным и мрачным, а N держала в губах пять рублей, и на мне были огромные, спадающие с меня сапоги, и подсознание продолжало хамить мне, но я не обращал на него внимания, я был счастлив.

— Чиновника Бухина все-таки жалко, — прошептала N, пытаясь одновременно и говорить и не уронить пять рублей, рассмеялась и все-таки уронила. — Давай его отпустим.

— Давай, — согласился я. — Бухин, иди отсюда, — сказал я, наклонившись к воде.

Наутро N спала рядом со мной.

В Петербурге пройдет фестиваль Geek Picnic

В Пулковском парке Санкт-Петербурга 24 и 25 июня пройдет Geek Picnic — большой фестиваль, посвященный науке, искусству и технологиям.

Основной целью организаторы называют знакомство посетителей с действительно живыми, передовыми, актуальными и профессиональными знаниями, разработками и концепциями.

Мероприятия фестиваля разделены на четыре секции: Technology, Science, Art и Geek Me — блок лекций о социальных переменах и будущем. На основной площадке будут проводиться бои роботов и гонки дронов, а также выступление эпатажной группы Humanoid Opera, футуристическое «Тесла-шоу» и многое другое. В Экспо зоне развернутся десятки выставок: от видеоэкскурсии в мир человеческого мозга до презентации звуковых скульптур и аттракционов виртуальной реальности.

В рамках Geek Picnic также пройдет множество лекций — в их числе лекция научного журналиста Александра Соколова об ошибках мышления и лженауке и встреча с известным изобретателем Дэвидом Кирби. Лауреат премии «Просветитель» Александр Панчин расскажет, как мозг заставляет нас верить в сверхъестественное, философ Александр Секацкий — о том, чем современная футурология отличается от древних пророчеств, а антрополог Станислав Дробышевский — о биологическом будущем человека. Кроме того, в блоке Art выступят медиахудожник Юрий Дидевич с лекцией о нейроинтерфейсах в искусстве, искусствовед Ольга Ремнева с разговором о нейроарте, а также исследователь медиапоэзии Дарья Петрова, музыкант Сергей Филатов и композитор Тарас Машталир. В рамках блока Geek Me профессор Медицинской школы Гарварда Вадим Гладышев поговорит о механизмах старения, а психолог Лариса Марарица — о «почерке» человека в социальных сетях. И, конечно, нельзя пропустить главное событие — лекцию знаменитого популяризатора науки Ричарда Докинза, которая пройдет 24 июня на главной сцене фестиваля.

Geek Picnic проводится уже в седьмой раз — с 2016 года, помимо традиционных площадок в Москве и Санкт-Петербурге, он проходит и в Израиле. В прошлом году фестиваль побил рекорд посещаемости: в Москве и Петербурге его посетили в общей сложности более 56 тысяч человек. Полная программа Geek Picnic — 2017 в Петербурге доступна на сайте фестиваля.

Спрыгнуть с нацистского корабля

  • Себастьян Хафнер. История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха / Пер. с нем. Н. Елисеева. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016. — 448 с.

Читатели с опасливым любопытством заглядывают под обложку цвета ржавой немецкой каски — какие мысли там скрываются? Смелее, любители истории! Вы будете захвачены живым потоком, в котором смешались подлинные исторические события в Германии и других странах Европы 20−30-х годов прошлого столетия, парадоксальные факты частной жизни, лица, спрятанные за вымышленными именами, и емкие характеристики политических деятелей. Автор назвал свое произведение романом, характеризуя сюжет как дуэль одного человека с тоталитарным режимом и даже с самим собою. «История одного немца» — умный и честный взгляд юноши, решившегося на отчаянный шаг: покинуть родную Германию, зараженную нацизмом.

Стоит оговориться, что собственно роман занимает только центральную часть книги, а «самое важное место» находится в ней ровно посередине. Первая треть издания — почти сто страниц — это пролог, расстановка фигур на шахматной доске, гневная песнь, не дающая заскучать даже тем, кто не очень разбирается в истории. Книга снабжена богатыми подробными комментариями, которые занимают ее последнюю треть — так что вам понадобится сразу две закладки, потому что в комментарии придется заглядывать часто. И не потому, что издатель сомневается в эрудированности читателя, — нет, даже если вы знаете о Розе Люксембург или Версальском мирном договоре, все равно изучать статьи комментариев интересно и познавательно. Иногда они поясняют Хафнера, иногда спорят с ним с «высоты» нынешнего века.

Пролог — это хронологическое изложение событий детства автора, описанное с позиции взрослого человека, с горечью понимающего то, чего ребенок не осознавал. Это художественное полотно, развернутое прежде всего в сторону Европы, написанное для Европы. Громкое предупреждение из 1939 года тем, кто не верит в силу нацизма, не воспринимает его всерьез, считая, что умные не откликнутся на истеричные призывы, несмотря на погибшие к тому времени Испанию, Австрию и Чехословакию. Здесь проведены убедительные параллели между Германией накануне Гитлера и Европой накануне войны:

И все же тогда, как и сейчас, в самый последний, опаснейший, отчаянный миг распространялся болезненный, блаженный оптимизм, оптимизм игрока, беспричинная вера, надежда на то, что волосок выдержит, не оборвется…

Тогда, как и сегодня, тешились мыслью о том, что худшее — позади…

Но все эти слова оттуда, из глубины истории, адресованы и нам: «История одного немца» актуальна как никогда, и для русского человека тоже. Предостережения звучат современно и своевременно:

Далеко не каждый в Германии, кто стал нацистом, ясно осознавал, кем он на самом деле стал… Многие из таких сторонников нацизма были бы всерьез напуганы, если бы их спросили: согласны ли они на государственную организацию погромов, или на создание постоянно действующих государственных пыточных камер? Еще и сегодня встречаются нацисты, которые делают испуганные глаза, когда им задают такие вопросы.

Уже пролог дает читателю представление о том, что перед ним — прежде всего художественное произведение, а уже потом публицистика. Эмоциональность, искренность, яркие образы, фактура материала и жесткий каркас, собирающий все это вместе, — история. Чего стоит, к примеру, сравнение традиционного немецкого карнавала с тесной галдящей каютой в тяжело ползущем в открытом море лайнере, который давно решено затопить; или немецкого народа — с кашеобразным тестом, без труда принимающим любую форму, с субстанцией, в которую без труда внедрился нацизм.

Удивительно, что книга написана чистокровным немцем, — уж слишком безжалостен он к собственному народу. Это напоминание о том, что первая страна, пострадавшая от нацизма, — сама Германия: «Не Австрия и не Чехословакия были первыми оккупированными нацистами странами; сначала нацисты оккупировали Германию».

Главное действующее лицо книги — один из многих таких же немцев, довольно заурядный молодой человек, за «обычность» которого автору даже приходится извиняться. Но в этом и главная идея произведения: по мнению Хафнера, революции и перевороты происходят не в кабинетах, а в душах простых людей — солдат, чиновников, лавочников. И живая, настоящая Германия — не в фамилиях политических деятелей, не в нацистских парадах, а за шторами гостиных, «в семьях, литературных кружках и дружеских компаниях, в редакциях журналов и газет, театрах, концертных залах, издательствах, в самых разных центрах общественной жизни, от церкви до кабаре». Хотя стоит признать, что истории известных личностей, сыгравших важную роль в период становления нацизма и борьбы с ним, очень увлекательны. В комментариях, как в картинной галерее, читателя ждут яркие портреты не только главных действующих лиц Третьего рейха, военачальников и министров, но и писателей, актеров и даже кабаретистов.

В середине книги вас ждет небольшой спиритический сеанс — вы переворачиваете страницу и читаете:

Я заблуждаюсь — или и впрямь слышу шелест — это мой читатель, до сих пор одаривавший меня своим благосклонным вниманием, нетерпеливо перелистывает страницы. Этим он хотел бы сказать: «Что все это должно означать? Какое нам дело до того, что в 1933 году в Берлине молодой человек NN боялся за свою подружку, если она опаздывала на свидание, малодушно вел себя со штурмовиками, общался с евреями…»

Но именно это и есть самое главное в «Истории одного немца» — личная жизнь одной-единственной души, вобравшей в себя и крупные события, и секунды страха, и унижения среди бела дня, и мучительные ночные размышления.

Послесловие переводчика Никиты Елисеева полно уважения и благодарности к автору. Это рассказ о том, что в истории одного немца выдумано — имена, люди, факты, а что подлинно — пронзительная человечность. Благодаря ей читатель к концу повествования вдруг понимает, что этот роман — и о нем тоже.

 

Надежда Каменева

Книга в дорогу. Часть 2

Вторая подборка спецпроекта «Книга в дорогу» более актуальна для жителей Петербурга: в нее включены излюбленные Рига, Таллин и Хельсинки, являющиеся также перевалочными пунктами, из которых можно недорого улететь чуть ли не в любую страну.

Латвия

АВИА

Санкт-Петербург — Рига — 1 час 20 минут

  • Элис Манро. Тайна, не скрытая никем. — М.: Азбука, 2017. — 384 с.

Каждый рассказ — это несколько десятков страниц очень концентрированной прозы, порой включающей в себя больше героев и сюжетных ходов, чем иной толстый роман. Элис Манро иногда сравнивают с Чеховым — авторской вненаходимостью и ненавязчивостью она действительно напоминает русского классика. Рассказ «Тайна, не скрытая никем» наследует скорее традиции лучших психологических детективов: здесь пропажа девушки тоже служит лишь фоном для вскрытия давних конфликтов и обид. Но и это действие происходит подспудно, теряясь в диалогах, описаниях, отступлениях. И развязка, и сами герои, и даже стиль Манро кажутся предельно простыми и будто ни на что не претендующими — быть может, именно это и помогло автору получить Нобелевскую премию по литературе.

 

  • Оливье Мелано. На двух колесах. История велосипеда. — М.: Манн, Иванов и Фербер, 2017. — 48 с.

В европейских городах сегодня без велосипеда не обойтись — но почему-то его история не кажется чем-то очень интересным: рама плюс два колеса, что такого там может быть? Художник Оливье Мелано не только доказывает, что все не так просто, но и подключает сюжет (причем не без интриги), используя прием «рассказа в рассказе». Движутся не только колеса с педалями, но и история семьи (глава которой как раз и расскажет о том, как «изобретали велосипед») — а за ней фоном идет мировая история. И если этот красивый стимпанк-рассказ вам покажется неубедительным, то специально для вас в конце книги приложены карточки с фотографиями настоящих велосипедов и историческими справками.

 

АВТОБУС 

Санкт-Петербург — Рига — 12 часов

  • Селеста Инг. Все, чего я не сказала / Пер. с англ. А. Грызуновой. — М.: Фантом Пресс, 2017. — 320 с.

Написав несколько коротких историй, американская писательница Селеста Инг в 2014 году выпустила свой дебютный роман «Все, чего я не сказала». Книга переведена на десятки языков мира и имеет неплохие шансы в скором времени стать бестселлером. В центре повествования — история покончившей с собой Лидии Ли. Читателю предстоит самому решить, что подтолкнуло к этому героиню. Возможно, дело в том, что в 1958-м в Америке еще не утихли шовинистические настроения, а Лидия — дитя американки Мэрилин и китайца Джеймса Ли. К тому же героиня пытается разобраться, действительно ли она воплощает в жизнь свои мечты или всего лишь является заложницей амбиций тщеславной матери. Как бы там ни было, в книге Селесты Инг — любовь, а лирическое звучание текста заставляет сопереживать каждому персонажу.

 

  • Эдуард Френкель. Любовь и математика. Сердце скрытой реальности / Пер. с англ. Е. Шикарева. — СПб.: Питер, 2016. — 352 с.

Эдуард Френкель еще в юношестве увлекался высшей математикой и квантовой физикой. После того, как его не зачислили на мехмат Московского университета из-за еврейского происхождения, он поступил на факультет прикладной математики в менее престижный вуз, однако сразу после получения диплома его пригласили в Гарвард, а затем в Калифорнийский университет Беркли, где он преподает и в настоящее время. Многие годы Эдуард Френкель не теряет интереса к своему предмету. Книга «Любовь и математика» рассказывает не о той математике, которую многие терпеть не могли в школе, а о той, которую мы, вероятно, не разглядели. Математика предстает перед нами как настоящее искусство, удивительное и многогранное. Легкость повествования и доступность примеров и аналогий делают книгу понятной и интересной для широкого читателя.

Эстония

АВИА

Санкт-Петербург — Таллин — 1 час

  • Это футбол! Сборник. — СПб.: Лимбус Пресс, 2017. — 300 с.

Странно видеть в разделе «художественная литература» книгу под названием «Это футбол». Тем не менее сборник рассказов и повестей содержит пятнадцать текстов, которые придутся по вкусу как любителям футбола, так и ценителям художественной литературы. Все дело в том, что за лучшей в мире игрой с необыкновенным азартом наблюдают и признанные классики, вроде Ильфа и Петрова, и современные писатели, вроде Сергея Носова и Германа Садулаева. В книге речь пойдет не только о захватывающих поединках, ревущих трибунах и забитых голах, но и о жизни спортивного комментатора, о четырехлетнем мальчике, пинающем мяч, и даже о герое, пишущем роман о футболе. Как справедливо отметил составитель сборника Вадим Левенталь, «главное — то, что футбол в каждом из них оказывается не просто антуражем, декорацией, на фоне которой герои выделывают коленца, а ключевой метафорой, так или иначе объясняющей мир».

  • Дмитрий Гавриш. Дождя не ждите. Репортажи. — Казань: Смена, 2016. — 102 с.

Дмитрий Гавриш родился в Киеве в 1982 году. Спустя одиннадцать лет его семья переехала в Швейцарию, а с 2010 года живет в Германии. Он автор многочисленных пьес, которые были поставлены в Вене, Берлине, Мюнхене и Цюрихе. Его произведения переведены на разные языки, в том числе на русский и украинский. Книга «Дождя не ждите» включает три репортажа из поездок по России и Украине и выглядит как произведение из рубрики «Советский Союз глазами западной интеллигенции». Однако перед нами предстает не просто иностранец-интеллектуал, а человек, вернувшийся на родину спустя много лет. Как и положено эмигранту, он временами ужасается увиденному, но одновременно интересуется, а порой даже скучает и любуется. Более всего проникнут ностальгическими настроениями репортаж «Крым» (кстати сказать, не затрагивающий тему политики).

АВТОБУС 

Санкт-Петербург — Таллин — 7 часов 30 минут

  • Пьер Леметр. Три дня и вся жизнь / Пер. с фр. М. Брусовани. — СПб.: Азбука: Азбука-Аттикус, 2017. — 256 с.

Впервые на русском языке вышел роман знаменитого французского писателя и сценариста Пьера Леметра «Три дня и вся жизнь». Жанр книги тяготеет к психологическому триллеру. В основе сюжета — непреднамеренное убийство, которое совершает в порыве гнева и обиды двенадцатилетний мальчик Антуан. Это событие переворачивает жизнь самого обыкновенного ребенка, который еще недавно боялся, что мать не разрешит ему играть в приставку или друзья посмеются над построенным им шалашом. В минуту его жизнь оборачивается парализующим страхом разоблачения и постоянной паникой. Пьер Леметр как хороший психолог логично и очень четко описывает, что происходит в сознании мальчика, однако оставляет открытыми вопросы: кто виноват в том, что случилось? Действительно ли животная сущность, скрывающаяся в душе ребенка, вырвалась наружу? Или он всего лишь орудие возмездия тем взрослым, которые совершают страшные поступки на его глазах?

  • В.М. Успенский, А.А. Россомахин, Д.Г. Хрусталев. Имперский шаг Екатерины. Россия в английской карикатуре XVIII века. — СПб.: Арка, 2016. — 288 с.

Это удивительное издание охватывает один из самых интересных периодов русской истории — со времен царствования Анны Иоанновны до конца правления Павла I — и содержит полторы сотни гравюр, большая часть которых находится в коллекции Государственного Эрмитажа. Впервые воедино собраны ранние английские карикатуры с русской тематикой, которые отражают характер внешней политики России XVIII века. Авторы рассматривают каждую, даже самую смелую карикатуру не только с художественной стороны, но и с исторической и литературной точек зрения. Тексты ориентированы на широкого читателя: они не перегружены историческими фактами, а, наоборот, изобилуют малоизвестными и увлекательными рассказами. Иронический тон повествования и изящный слог дополняют образ настоящего и единственного в своем роде арт-объекта.

Финляндия

АВИА

Санкт-Петербург — Хельсинки — 1 час 10 минут

  • Туве Янссон. Лодка и я: новеллы. — СПб.: Амфора, 2017. — 317 с.

Если есть необходимость представлять этого автора, то в вашем списке для детского чтения зияет ощутимый пробел. Туве Янссон — самая известная писательница Финляндии, а созданные ею в 1940-х муми-тролли до сих пор радуют детей всех возрастов. Этот magnum opus заслоняет произведения для взрослых читателей, хотя ее перу принадлежат несколько сборников отличной прозы, хранящей в себе тепло, — специально для морозов Северной Европы. В книге «Лодка и я» — избранные поздние новеллы писательницы. Для короткого перелета особенно подойдет рассказ «Мои любимые дядюшки», в котором представлена целая галерея очаровательных шведов. В бестолковых перемещениях и легкой инфантильности персонажей видны не только повзрослевшие муми-тролли, но и мечты о крепкой семье. Если Туве Янссон научит вас видеть северян именно такими, то удовольствие от пребывания в Хельсинки увеличится стократ.

  • Винсен Сорель, Ян Маршан. Диоген. Человек-собака. — М.: Ad Marginem, 2017. — 64 с.

Серия книг «Влюбленный Сократ» московского издательства «Ad Marginem» призвана в доступной форме объяснить детям устройство основных философских систем. Их герои — великие философы от античности до ХХ века. Обаяние этих произведений — в мастерских иллюстрациях, сопровождающих истории о мыслителях всех времен. Новинка серии посвящена античному философу Диогену — тому, который если и выбирался из родного пифоса, то только чтобы побродить с фонарем по Афинам или сорвать лекцию именитому современнику — Анаксимену. Сложно найти более подходящего героя для иллюстрированного рассказа, и биография этого человека, завидующего свободе собак, увлечет не только ребенка. Его философия была воплощена не в бесконечных трактатах, а в самой жизни. Лаконично собранные под одной обложкой основные факты (или легенды?) о пути афинского мудреца выполнены в форме изящных иллюстраций, которые можно рассматривать все время перелета.

Ж/Д 

Санкт-Петербург — Хельсинки — 3 часа 27 минут

  • В путь! Рассказы финских писателей. — СПб.: Лимбус-Пресс, 2015. — 320 с.

Эта книга не станет для вас настольной и не займет важного места в сердце. Но найти что-то более атмосферное для путешествия в Хельсинки на поезде сложно: «В путь!» — сборник железнодорожных баек современных финских литераторов. Весь текст поделен на разделы, названные по местам в вагоне: вот места для едущих с питомцами, вот бизнес-купе, вот сидячее место, поэтому вы можете выбрать подходящего попутчика. Мне выпало ехать в тамбуре с Катей Кетту и Яри Терво. Неторопливые сюжеты этих рассказов пропитаны приятным юмором и любовью к своей земле. Трагизма великой электрички из Москвы в Петушки вы здесь не найдете, но тексты послужат приятным дополнением к стуку колес фирменного «Аллегро».
 

  • Л. Гиршович. Мозаика малых дел. — М.: Новое литературное обозрение, 2017. — 104 с. (Серия «Письма русского путешественника»)

К нон-фикшену эту книгу можно отнести только потому, что в ее основе — вполне реальное путешествие рассказчика по Москве, Петербургу и Парижу. Сборник дорожных заметок учит особому «всматриванию» в окружающее пространство. Автор будто ощупывает мир взглядом и фиксирует это на бумаге. Подобные книги просто необходимы в дороге — как своего рода учебники по вИдению нового места. Знакомство с любым городом — да и с любым пространством вообще — начинается именно со взгляда вокруг. А чтобы туристский восторг не заслонил самое главное и интересное, нужно тренировать свой глаз. В том числе и так, как это делает Гиршович. Эти зрительные опыты дополняются остроумными замечаниями о жизни современной русской эмиграции, с ее нелюбовью к российским властям и страхом перед исламским миром.

АВТОБУС 

Санкт-Петербург — Хельсинки — 7 часов 30 минут

  • М. Хагельберг. Кекконен. — СПб.: Бумкнига, 2015. — 128 с.

Урхо Кекконен не слишком известен в России, однако для Финляндии он — знаковая политическая фигура. Трижды президент Финляндии, кавалер шведского ордена Серафима, чемпион страны по прыжкам в высоту. Необычная судьба и эксцентричный образ привлекли художника Матти Хагельберга — в результате появился комикс «Кекконен». Это совершенно недостоверная, пропитанная черным юмором и насквозь абсурдная биография президента (здесь — и супергероя). Персонажами зарисовок Хагельберга становится не только Кекконен, но и целая вереница политиков, музыкантов, лиц поп-культуры. Непростой, напоминающий о северном дизайне рисунок позволяет подолгу рассматривать каждую страницу, находя все новые и новые детали.

  • П. Вольлебен. Тайная жизнь деревьев. Что они чувствуют, как они общаются — открытие сокровенного мира. — М.: Издательство Высшей школы экономики, 2017. — 224 с.

Финляндия относится к числу самых экологичных европейских держав. Поехать туда стоит как минимум чтобы побродить среди деревьев. Новинка от ВШЭ наверняка изменит ваше отношение к зеленым друзьям человечества: вместо неподвижных колонн леса, очистителей воздуха и поставщиков сырья для новых книг они предстанут как сложноорганизованное сообщество, соединенное корнями не хуже интернет-серверов. Автор — беззаветно влюбленный в свое дело лесник, и его восторг перед зелеными гигантами порой мешает бесстрастному и педантичному изложению фактов. Но отступления от академизма восполняются примечаниями научной редакции, объясняющей читателю неточности Вольлебена. Книга превращается в своего рода диалог между фанатом своего дела, верящим в лесной коммунизм, и строгим ученым, одергивающим слишком утопичного автора. В итоге увлекательное изложение соединяется с научной достоверностью, создавая весьма занимательную книгу.

Валерий Отяковский

Эрик Хобсбаум. Разломанное время

  • Эрик Хобсбаум. Разломанное время / Пер. с англ. Н. Охотина. — М.: Издательство АСТ: CORPUS, 2017. — 384 с. 

Известный британский историк, автор таких работ, как «Эпоха революций: Европа 1789–1848», «Эпоха капитала: Европа 1848–1875» и «Век империй: Европа 1875–1914», Эрик Хобсбаум в своей новой книге «Разломанное время» анализирует разные течения в искусстве и точно определяет связь между ними и ключевыми моментами истории XX века.

Глава 18

Искусство и революция

Между европейским культурным и художественным авангардом (термин стал использоваться примерно с 1880 года) и крайнелевыми партиями XIX и XX веков нет непременной логической связи, хотя и авангард, и партии представляли себя носителями «прогресса» и «современности» и были транснациональны в своих масштабах и амбициях. В 1880–1890-х годах новые социал-демократы (в основном марксисты) и левые радикалы сочувственно относились к авангардным художественным течениям: натуралистам, символистам, Движению искусств и ремесел и даже к постимпрессионистам. В свою очередь, симпатия авангардных художников к защитникам бедных и притесняемых подталкивала их к социальной и даже политической позиции. Это относилось даже к таким состоявшимся фигурам, как сэр Губерт Геркомер («Забастовка», 1890) или Илья Репин («17 октября 1905 года»). Русские художники-мирискусники, вероятно, представляли из себя сходную фазу авангарда вплоть до отъезда Дягилева на Запад. Знаменитый портретист Серов в 1905–1907 годах также демонстрировал отчетливую политическую позицию.

В предвоенное десятилетие расцвет нового и радикально-провокативного авангарда в Париже, Мюнхене и столицах империи Габсбургов провел водораздел между политическим и художественным. К этому же водоразделу позже присоединилось уникальное сообщество русских художниц. Под разнообразными и пересекающимися ярлыками — кубисты, футуристы, кубофутуристы, супрематисты и т. д. — эти радикальные инноваторы с революционными взглядами на искусство, ищущие вдохновения в космосе и мистике, уже не интересовались левой политикой и почти не поддерживали с ней контактов. После 1910 года даже молодой большевистский поэт и драматург Владимир Маяковский на время отошел от политики. Если авангардисты читали в то время философские книги, то это был не Маркс, а Ницше, чьи политические воззрения были скорее в пользу элит и «сверхлюдей», чем народных масс. Только один художник, назначенный на ответственный пост новым советским правительством, был членом партии социалистической направленности: бундовец Давид Штеренберг (1881–1938).

С другой стороны, и социалисты не слишком доверяли непонятным изобретениям нового авангарда, поскольку считали главной задачей нести искусство — под которым, как правило, понималась высокая культура образованной буржуазии — в трудящиеся массы. В лучшем случае некоторые социалистические лидеры, такие как, к примеру, журналист и большевик Анатолий Луначарский, не будучи убежденными сторонниками нового искусства, оказывались достаточно чувствительны к современным интеллектуальным и культурным течениям и понимали, что аполитичные и даже антиполитичные революционеры от искусства могут иметь определенное воздействие на будущее.

В 1917–1922 годах центрально- и восточноевропейский авангард, которому предстояло превратиться в единую плотную трансграничную паутину, массово перешел на революционно-левые позиции. Вероятно, это стало большей неожиданностью в Германии, чем в России, на этом «Титанике», пассажиры которого осознавали приближение айсберга революции. В России, в отличие от Германии и Габсбургской империи, синдром отторжения прошедшей войны играл незначительную роль. Два ключевых авангардиста — поэт Владимир Маяковский и художник Казимир Малевич — делали в 1914 году популярные патриотические плакаты. Их вдохновляла и политизировала сама революция, так же как это происходило в Германии и Венгрии. Она же принесла им международную известность, благо- даря которой Россия считалась центром модернизма вплоть до 1930-х годов.

Революция дала новому русскому авангарду уникальную власть и влияние под благосклонным присмотром наркома просвещения Анатолия Луначарского. Только желание режима сохранить наследие и институты высокой культуры удерживало авангардистов (особенно футуристов) от полного уничтожения старой культуры (Большой театр лишь чудом не был закрыт в 1921 году). Мало кто из художников был так предан Советам («Нельзя ли найти надежных антифутуристов?» — спрашивал Ленин). Шагал, Малевич и Лисицкий возглавили художественные школы, архитектор Владимир Татлин и театральный режиссер Всеволод Мейерхольд — отделы Наркомпроса. Прошлого больше не существовало. Искусство и общество предстояло создавать заново. Все казалось возможным. Мечты о жизни, неот- делимой от искусства, о публике, неотделимой от творца, — или отделимых, но объединяемых революцией, — теперь могли хоть каждый день воплощать на улицах, на площадях мужчины и женщины, которые сами становились творцами, как демонстрировало советское кино, поначалу настороженно относившееся к профессиональным актерам. Авангардный писатель и критик Осип Брик сформулировал это так: «Каждый должен стать художником. Все может стать искусством».

Футуристы, кого бы ни объединял этот общий термин, а позже конструктивисты (Татлин, Родченко, Попова, Степанова, Лисицкий, Наум Габо, Певзнер) крайне последовательно шли к этой цели. Именно они обеспечили русскому авангарду мощнейшее влияние на весь остальной мир — в том числе через кино (Дзига Вертов и Эйзенштейн), театр (Мейерхольд) и архитектурные идеи Татлина. Русский авангард играл ведущую роль в тесно переплетенных русско-немецких культурных движениях, имевших важнейшее значение в современном искусстве периода между Октябрьской революцией и холодной войной.

Наследие этих радикальных взглядов до сих пор входит в арсенал базовых приемов, используемых в киномонтаже, книжной верстке, фотографии и дизайне. Невозможно не восхищаться этими достижениями: татлинским проектом Памятника III Интернационалу, красным клином Эль Лисицкого, монтажом и фотографиями Родченко, «Броненосцем „Потемкиным»» Эйзенштейна.


От их работ первых лет революции мало что сохранилось. Не было построено ни одного здания. Ленин, будучи прагматиком, признавал пропагандистский потенциал кино, но экономическая блокада практически не пропускала кинопленку на советскую территорию во время гражданской войны; студенты нового ВГИКа, основанного в Москве в 1919 году, под руководством Льва Кулешова оттачивали мастерство монтажа, кромсая и склеивая сохранившиеся ленты. Один из первых декретов марта 1918 года предусматривал снесение памятников старого режима и замену их на статуи революционных и прогрессивных фигур со всего света, для воодушевления неграмотных. Около сорока памятников было воздвигнуто в Москве и Петрограде, но сделанные на скорую руку, в основном из гипса, они простояли недолго. Возможно, и к лучшему.

Авангардисты с энтузиазмом погрузились в уличное искусство, малюя лозунги и изображения на стенах и площадях, железнодорожных станциях и «летящих вперед паровозах», а также обеспечивая убранство на революционных праздниках. Это искусство было временным по самой своей природе, но все равно порой не доживало до своего естественного конца: один раз дизайн, придуманный в Ви- тебске Марком Шагалом, был признан недостаточно политическим, в другой — Ленин воспротивился покраске деревьев у Кремля в голубой цвет плохо смываемой краской. Мало что из этого сохранилось, кроме нескольких фотографий и поразительных эскизов для ораторских трибун, киосков, церемониальных инсталляций и т.п., включая проект знаменитой татлинской Башни Коминтерна. Единственными творческими проектами, которые удалось полностью реализовать во время Гражданской войны, стали театральные постановки, но сценические действия сами по себе эфемерны, хотя декорации некоторых постановок остались целы.

С окончанием Гражданской войны и наступлением рыночного нэпа в 1921–1928 годах стало куда больше воз- можностей для реализации проектов новых художников, и авангард смог сделать шаг от утопии к практике, хотя и ценой все большей раздробленности. Ортодоксальные коммунисты настаивали на полностью рабочем Пролеткульте и нападали на авангард. Внутри самого авангарда представители чистейшего революционного искусства, такие как Наум Габо и Антуан Певзнер, осуждали «продуктивистов», стремившихся к прикладному искусству, промышленному дизайну и к отказу от мольберта. Это привело к дальнейшим личным и профессиональным конфликтам, как те, что привели к изгнанию Шагала и Кандинского из Витебского художественного училища и замене их там на Малевича.

Связи между Советской Россией и Западом — в основ- ном через Германию — множились, и в течение нескольких лет авангардисты свободно перемещались между Европой и Россией. Некоторые из них (Кандинский, Шагал, Юлиус Экстер) остались на Западе, примкнув к эмигрантам ранней волны, собравшимся вокруг Дягилева, таким как Гончарова и Ларионов. В целом наиболее долгосрочные творче- ские достижения русского авангарда состоялись в середине 1920-х годов — особо стоит отметить первые триумфы нового русского «монтажного» кинематографа, «Кино-глаз» Дзиги Вертова и «Броненосец „Потемкин“» Сергея Эйзен- штейна, фотопортреты Родченко и некоторые нереализованные архитектурные проекты.

До конца 1920-х на авангард не было серьезных нападок, хотя партия и не одобряла его, — в том числе потому, что его привлекательность для «народных масс» была, бесспорно, слишком незначительной. На стороне авангарда находились не только Луначарский с его широким кругозором, глава Наркомпроса с 1917 по 1929 год, и культурные лидеры большевиков Троцкий и Бухарин, но и стремление советского режима задобрить нужных «буржуазных специалистов», образованную, но в основном оппозиционную интеллигенцию, которая была главным потребителем искусства, включая авангард. В период между 1929 и 1935 годами Сталин, предоставив ей приемлемые материальные условия, принудил ее к полному подчинению власти. Эта безжалостная культурная революция означала конец авангарда образца 1917 года — соцреализм стал обязательным для всех. Штеренберг и Малевич замолчали; Татлин, лишенный возможности выставляться, ушел в театр; Лисицкий и Родченко нашли пристанище в иллюстрированном журнале «СССР на стройке»; Дзига Вертов закончил как монтажер кинохроники. Хотя в большинстве своем авангардисты пережили эпоху сталинских репрессий (в отличие от старых большевиков, подаривших им этот шанс), их произведения, погребенные в российских музеях и частных собраниях, казалось, были навсегда забыты.

Но несмотря на это, мы по сей день живем в визуальном мире, который в значительной степени создан ими в первое десятилетие после революции.