Жесть как она есть

Роман Сенчин. Срыв. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. — 608 с.

В далеком 2009 году был впервые издан роман «Елтышевы». Тягостная, мрачная, но по-человечески близкая читателю история семьи, переехавшей из города в деревню, вызвала тогда бурю мнений. Кто-то открыто обвинял автора, Романа Сенчина, в беспросветности и чернухе, кто-то, наоборот, восхвалял его за кристально четкое видение современной действительности, которую и нужно показывать только таким образом — неприкрыто и без купюр.

С тех пор прошло около восьми лет. «Елтышевы» вошли в шорт-листы главных литературных премий России и даже «Русского Букера десятилетия». У Романа Сенчина вышло еще несколько малых и крупных прозаических произведений. И вот, наконец, в мае 2017 года выходит его новая книга под названием «Срыв». В этот сборник вошел уже ставший каноническим для современной российской литературы роман «Елтышевы», а также ранее не издававшиеся повести и рассказы писателя.

Начнем с «Елтышевых» — произведения о человеческой судьбе и жизни в деревне. За прошедшее с момента его выхода время мало что изменилось, особенно в сельской местности. Разве что у населения ненамного увеличились пенсии да у некоторой части молодежи появились смартфоны и прочие девайсы. Но отсутствие доходов и каких бы то ни было стабильных возможностей заработать, тотальный, практически поголовный алкоголизм и, как его следствие, — высокая смертность, остаются и процветают.

Сюжет романа прост. Под воздействием неблагоприятных жизненных обстоятельств семейство Елтышевых — отец, мать и их двадцатипятилетний сын — переезжает в деревню.

Уже через несколько минут после приезда Артем догадался, почему отец не брал его с собой ремонтировать дом, готовить место для вещей. Да, это была яма, ее черное, беспросветно черное дно. Черное, как бревна их жилища.

Они не догадываются, что в деревне их вовсе не ожидает привольная жизнь на свежем воздухе, полная пасторальных радостей. Поначалу у всех, особенно у старшего Елтышева, Николая Михайловича, бодрый настрой «прижиться» на новом месте: построить дом, наладить жизнь и хозяйство, встать на ноги уже не в качестве обеспеченного городского жителя, а крепкого селянина, хозяина. Но судьба, как известно, распоряжается всем по своему разумению.

«Изюминка» этого романа в том, что повествование ведется от разных лиц, переходя в каждой главе от старшего Елтышева к его жене или их сыну. Автору удалось показать не только мысли героев, но и их моральный настрой, эмоции, чувства, надежды, а также неумолимое движение вниз.

Катилась жизнь под откос стремительно и неостановимо. И лишь огрубение души, какой-то, пусть слабенький, но панцирь на ней не давал совсем отчаяться, свалиться и умереть. Да, может, и хорошо бы вот так умереть, как древние греки или былинные русские богатыри, но не получалось. Приходилось мучиться дальше и дальше, и неизвестно зачем.

К счастью, в сборник «Срыв» вошел не только этот роман (иначе восприимчивому читателю не осталось бы ничего иного, как еще долго после прочтения пребывать в состоянии опустошенности и беспросветности), но и десяток повестей и рассказов Сенчина. Их эмоциональная тональность не настолько мрачная, как у «Елтышевых». С присущими многим литераторам внимательностью и психологизмом автор описывает человеческие жизни такими, какие они есть. И не стоит думать, что он намеренно стремится показать Россию «бедненькой, пьяненькой, да грязненькой». Вряд ли им двигало именно это стремление: путем реалистичных живописаний оскорбить большую, замкадовскую часть Родины — совсем наоборот. С гоголевской неутомимостью он пишет о простых русских людях, жителях деревни, в беспросветной жизни которых все же нет-нет да и мелькает лучик надежды. Жители далеких, забытых почти всеми городков и полустанков, учителя и сотрудники крошечных музеев, в существовании которых есть не меньший смысл, чем у жителей столиц. Сенчин пишет о минутах счастья, которые иногда случаются даже у тех, кто находится в нескольких шагах от смерти, или тех, кто устал надеяться и просто живет, машинально двигаясь по жизни к неизвестной цели.

Сборник «Срыв» замечателен своим реализмом. Входящие в него произведения — хирургически точные срезы русской действительности. Вряд ли они писались лишь для того, чтобы причинить читателю моральные страдания. Скорее всего, они были написаны в стремлении отвратить лицо читателя от порой слишком блистательного, красочного мира и обратить к повседневности, к людям, которых принято называть «обывателями», а у людей успешных — даже относиться к ним с изрядной долей снобизма и пренебрежения. Но именно поэтому должны быть произведения, транслирующие простую русскую аксиому «от сумы и от тюрьмы не зарекайся». И «Срыв» — сборник именно таких произведений, точно соответствующих требованиям к литературе Франца Кафки:

Нам нужны книги, которые действуют как глубоко волнующее нас несчастье, как смерть человека, которого мы любим больше себя, как пребывание в глухом лесу вдали от человеческого жилья, как самоубийство. Книга должна быть топором, которым можно разрубить замерзшее внутри нас море.

Борис Алиханов

Александр Генис. Картинки с выставки

Александр Генис — культуролог и блестящий эссеист, автор книг «Странник», «Американская азбука», «Пейзажи» и других. «Картинки с выставки» — книга его впечатлений и размышлений, собранных за три десятилетия в лучших музеях мира. Под обложкой — разговор об абсурде Магритта и восторге Шагала, романтизме Фридриха и золоте Климта, бронзовых ковбоях и нью-йоркских небоскребах.

Алфавит Шагала

Оксюморон, — сказал Эпштейн, когда мы с ним подходили к Еврейскому музею Нью-Йорка, — такого, в сущности, не может быть.

— Конечно, — согласился я, — музей нарушает вторую заповедь: «Не сотвори себе кумира».

— Поэтому, — неожиданно заключил Миша, — среди мастеров авангарда столько еврейских художников.

Борясь с ортодоксальным подсознанием, они не решались изображать мир таким, каким он создан, чтобы не вступать в конкуренцию с Богом. Отсюда деформации видимых образов, которые, собственно, и отличают авангард от реализма.

— Искажая реальность, — обрадовался я мысли, — художник словно просит у нее прощения за свое кощунственное ремесло. Вот так благочестивые евреи пропускают из благоговения букву в слове «Б-г».

Шагал, однако, благоговел громко, не стесняясь своего богоборческого искусства. Его картины живут озвученными: они кричат и поют. Не зря работы художника украшают оперные театры — и нью-йоркский, и парижский. Побывав в последнем, Солоухин брезгливо пожаловался на то, что французы смешали высокое искусство с местечковым. По-своему он был прав. Шагал хотел вместить мир в родной штетл и научил всех говорить на его языке.

Накануне ХХI века лучше всех приспособленный к ретроспективам музей Гуггенхайма устроил смотр искусству уходящего века. Обойдя внутри гениальной спирали все школы и направления — от раннего Пикассо до позднего, — я восхищался всеми, но жить бы хотел только с картинами Шагала. В них тепло, уютно, до земли недалеко, но и к небу ближе.

Неудивительно, что каждый раз, когда в Нью-Йорке устраивают его выставки, приходят толпы. На этот раз экспозиция покрывала самые трудные годы — военные. Сперва Шагал надеялся отсидеться в Провансе, но вскоре пришлось бежать в Нью-Йорк, откуда он перебрался в Катскильские горы. Жил в маленьком городке Крэнберри-Лэйк (и правда — озеро, я в нем ловил рыбу). Там художника никто не знал. Однажды Шагал хотел расплатиться за визит к местному доктору своим рисунком. Сельский врач предпочел два доллара, чего ему так и не простили наследники. 

Все бы ничего, но в Америке внезапно умерла его жена и муза — возлюбленная Белла. Горюя, Шагал перестал работать. Беспокоясь об отце, дочь нашла ему компаньонку (племянницу, не могу не сказать, того самого Хаггарда, что написал «Копи царя Соломона»). Шагал на ней женился и снова стал писать свадьбы, цветы и ангелов. После войны вернулся во Францию и умер в лифте, поднимаясь в мастерскую. Ему было девяносто семь. Но все главное в этой растянувшейся почти на век жизни произошло в самом начале. В сущности, Шагал всю жизнь писал свое детство, когда он, как Адам, открыл мир и назвал его по-своему. В Париже, считая мастерскую Эдемом, он писал картины голым.

— Я бродил по улицам, — вспоминал Шагал в мемуарах, — и молился: «Господи, Ты, что прячешься в облаках или за домом сапожника, яви мне мой путь, я хочу видеть мир по-своему». И в ответ город лопался, как скрипичная струна, а люди, покинув обычные места, принимались ходить над землей.

— Почему у Шагала все летают? — спросил я у внучки Шолом-Алейхема Бел Кауфман, знавшей художника.

— Кто бы о нем говорил, если бы у него не летали, — не без ехидства ответила она.

— Почему у Шагала все летают? — спросил я у знакомого книжника.

— Евреи жили так скученно, что от тесноты можно было сбежать только в небо.

— Почему у Шагала все летают? — спросил я у одноклассника, ставшего хасидом.

— Искра божественности тянется к своему Создателю, и у святых цадиков приподнимается бахрома на одежде.

— А почему мы этого не видим?

— Глухой, ничего не знавший о музыке, увидел пляшущих на свадьбе и решил, что они сошли с ума, — ответил он мне хасидской притчей, и, вооружившись ею, я отправился на выставку.

Больше всего там было Христа. Таким был ответ Шагала на Холокост. Для него распятый был прежде всего бедным евреем. У шагаловского Христа — глаза коровы, невинной жертвы, которая все терпит и никогда не ропщет, хотя и не знает за собой вины. Таких коров резал дед-мясник. Животные — самые красивые существа на его полотнах. Они прекрасны и невинны, как дети и ангелы. Последними кишат его картины.

— Естественно, — сказал хасид, — каждое доброе дело порождает ангела.

— Еще бы, — поддакнул я.

— А каждый грех, — и он покосился на меня, — демона.

На картинах ангелов больше, но в шагаловской «Гернике» («Падение ангела», которое он под давлением истории переписывал раз в десять лет) они сыплются сверху, как бомбы, словно само небо не выдержало ужаса происходящего.

Обычно, однако, на холстах Шагала все взлетает, а не падает. Он — художник радости, а не горя. Мир у него пребывает в том регистре восторженной экзальтации, которую я встречал — вопреки названию — у Стены плача. Радость на его картинах прячется, как магма, под окостеневшим слоем обыденного. Выпуская ее на волю, Шагал восстанавливал противоестественное положение вещей.

— Все мы, — писал он, — робко ползаем по поверхности мира, не решаясь взрезать и перевернуть этот верхний пласт и окунуться в первозданный хаос.

Чтобы увидеть его глазами художника, надо подойти к холстам вплотную. Абрам Эфрос, первым открывший гений Шагала, считал его мазок самым красивым во всей отечественной живописи. И действительно, если смотреть долго и вблизи, то начинаешь понимать художественную логику мастера. Собираясь с окраин полотна, мазки исподволь стягиваются в образ. Становясь все гуще, краска топорщится ближе к центру. Эта «тактильная» живопись будто рвется к трехмерным видам искусства — мозаике и, конечно, витражам, которыми Шагал заполнил Иерусалим, Нью-Йорк и соборы Франции, оставшиеся после войны без стекол.

Но если подойти еще ближе, так, чтобы забыть о расплывшемся сюжете, можно проследить за поэтической эволюцией мазков. Вот так Бродский советовал читать стихи, ставя себя в положение поэта. Как всякая строка требует продолжения и конкретного решения, так один мазок тянет за собой другой, словно рифма — строчку. Вызов палитры рождает композицию. Люди и вещи вызываются из небытия потребностью художника в динамичном равновесии, в красочном балансе и цветовой гармонии.

— После Матисса, — говорил Пикассо, — никто не понимал цвета лучше Шагала.

Не доверяя ни одной школе, презирая манифесты и теории, Шагал не создал своей мифологии, которая так часто помогала художникам в их отношениях с критиками. Вместо богов и героев, символов и аллегорий, сознательных и подсознательных намеков Шагал обращался к персональному алфавиту вещей, обставивших его ментальную вселенную.

Часто это была парящая в небе рыба. Она напоминала о селедке, местечковой манне небесной. Еще чаще — скрипка, сопровождавшая и создававшая праздник. Иногда часы — старинные, монументальные, с бронзовым маятником и громким ходом. Не обязательная, но престижная — «буржуазная» — роскошь, такие часы были не символом бренности или пластичности времени, как у Дали, а знаком домашнего уюта, вроде абажура у Булгакова. И всё это взлетало в воздух от тихого взрыва, который производила кисть художника. Шагал пишет лопнувший от восторга мир.

Конечно, на его полотнах есть страх, кровь, распятый еврей и горящие крыши. Но это — кошмар заблудившейся истории. Благодаря Шагалу ей есть куда вернуться

Наташа Романова: «Всплеск интереса к Серебряному веку в наше время мне смешон»

Наташа Романова — одна из самых оригинальных поэтесс современной России. Новатор и экспериментатор в области поэтического творчества, она придерживается классических взглядов на прозу. В интервью журналу «Прочтение» автор рассказала, как поэзия Серебряного века стала частью массовой культуры, почему писательские сообщества — пережиток прошлого, а также почему не стоит слишком крепко держаться за прочитанные в юности книги.

— Читаете ли вы современную литературу?

— В этом году в четвертый раз я была членом большого жюри премии «Нацбест». Каждый раз надо написать по двадцать рецензий на новые книги, которые на нее номинированы. Восемьдесят новейших книг я прочла благодаря «Нацбесту»: вряд ли именно их я бы осилила по собственной инициативе. Это долженствование считаю главным бонусом своего участия в этом деле. Писать стараюсь всегда о малоизвестных авторах и дебютантах. Два года назад я приняла решение рецензировать только тех писателей, с кем лично незнакома. В этом году хорошим для премии знаком считаю участие молодых литераторов, чьи книги вышли в музыкально-литературном издательстве «Ил-music». И обязательно хочу отметить знаковую книгу Бренера «Жития убиенных художников». Это не нон-фикшен, а художественная книга о современном искусстве 90-х и связанном с ним разочаровании: так об этом у нас еще никто и никогда не писал.

— Может быть, что-то еще из современного нон-фикшена вас заинтересовало?

— Мой старший сын Платон — учредитель книжного магазина «Фаренгейт». Это не только магазин, но и клуб по интересам для умеющей думать без ограничений просвещенной публики без предрассудков. Они делают встречи с писателями и лекторами, проводят интереснейшие встречи с легендами альтернативных культур. Там появляется самая новая, самая неоднозначная и самая острая литература. Благодаря «Фаренгейту» мои читательские горизонты еще больше расширились. Вот из последних впечатлений — Н.Б. Лебина, В.С. Измозик «Петербург советский. Новый человек в старом пространстве», где много бесценных документальных свидетельств и исследований жизни и быта в Ленинграде в 20-30-е годы, и еще одна, написанная Наталией Лебиной, о культуре и быте 60-х — «Повседневность эпохи космоса и кукурузы». Забавная книга «Мозг зомби». Научный подход к поведению ходячих мертвецов. Ее написали двое нейрофизиологов со специфическим, очень мне подходящим юмором — Тимоти Верстинен и Брэдли Войтек. И главное открытие — Шон Тан «Arrival». В этой книге нет ни одного слова, ни одной буквы, и она меня поразила убедительностью невербального повествования, которое ничем не уступает привычному нам. Потребовалось переключить регистры своего восприятия, чтобы прочесть ее от начала до конца с неослабевающим интересом. Это потрясающей силы графический комикс о разлуке, тяготах эмиграции, о тоске и надежде. Там очень точно изображается область человеческих чувств, а не только смена событий, и это захватывает. Я подумала, что, если бы это был толстый роман, написанный словами, он был бы скучен, как Диккенс, а так — впечатление невероятной силы. Читаю много всякого нон-фикшена о современной музыке, но еще никто не превзошел «Музпросвет» Андрея Горохова, книгу всех времен и народов. Каждый, кто хочет разбираться в современных музыкальных направлениях и течениях, обязан ее прочесть, кто не прочтет — тот лох.

— Выдвигали ли вы кого-нибудь сами на литературные премии? Почему?

— Сама для себя читаю молодых авторов, а перечитываю Владимира Козлова («Школа», «Гопники», «СССР», «Попс», «Домой» и другие книги). Это очень своеобразный писатель, пишущий о молодежи, и незаурядный режиссер. В свое время я номинировала его книгу «1986» на «Нацбест». Члены жюри старой формации не поняли этой книги. Они на самом деле не поняли там ни одного слова, хотя Козлов пишет предельно ясно и просто. Но это другой язык, чем тот, к которому привыкли пожилые застрявшие в прошлом писатели, которые варятся среди себе подобных в собственном соку. Писательские сообщества вообще довольно отсталые формирования, дрейфующие в прошлых десятилетиях, с трудом принимающие что-то другое, непохожее на привычные им образцы, встречающие тех, кто эстетически не с ними, в штыки. В кружки и союзы сбиваются слабые беспомощные авторы, которые испытывают страх перед современностью и молодостью. Молодые, в свою очередь, тоже жмутся друг к дружке, стараются держаться вместе по той же причине: каждый сам по себе в одиночку не может заявить о себе как автор. Литературные объединения, сообщества, коллективы и писательские союзы существуют для слабых писателей, которые изо всех сил хотят остаться на льдине наравне с другими, плыть по отдельности им трудно. Внутри всех этих сообществ и творческих союзов выстраивается собственный отдельный концлагерь и иерархия — вот таково состояние литературы на сегодняшний день, таковым оно было, собственно, и всегда.

Когда я попадаю в номинаторы Григорьевской поэтической премии, я никогда не номинирую поэтов, а стараюсь привлечь молодых авторов с соседних пограничных территорий. Однажды с моей подачи в шорт-лист Григорьевки прошли участники уральской экспериментальной группы «Птицу Емъ». В последний раз в короткий список прошел опять с моей подачи талантливый автор и музыкант из Ростова-на-Дону Денис Третьяков с проектом под псевдонимом Карп Тузлов.

— Как вы начали читать?

— Я начала читать достаточно рано — в 3,5 года, и сразу бегло. До школы я самостоятельно освоила всю детскую классику: «Сказки дядюшки Римуса» Харриса, «Без семьи» Мало,  «Приключения Тома Сойера» Марка Твена, серию «Книга за книгой» и т.д. Читать меня научила моя бабка. Мы жили с дедом и бабкой в Слуцке, в Белоруссии. Тогда это был наполовину деревенский город с обширным частным сектором, там многие вели домашнее хозяйство, как в деревне: разводили живность, сажали огород. Моя бабушка тоже держала свиней, обрабатывала маёнтак, при этом у нас была большая библиотека, которую она подбирала специально для себя, дед читал техническую литературу и роман-газеты. Наш дом был единственным на улице, где были книги. К бабушке часто приходили соседи — просто посмотреть на них, потому что они никогда не видели такого количества книг в шкафах. Народ там был простой, книг, естественно, никто не читал.

Когда я еще толком не умела ходить, бабушка вешала рядом с моей кроватью какую-нибудь открытую книгу с картинками: Сутеев, Бианки, Чуковский, братья Гримм, и каждый день переворачивала страницу. Поэтому меня не покидает ощущение, что я родилась со знанием этих книг. Особенно запомнились чешские и польские стихи в пересказе Бориса Заходера. Вслух мне читали исключительно взрослые книги: Цвейга, Драйзера, Бронте, Санд, все детские я читала самостоятельно. У бабули было много зарубежной литературы: Гюго, Золя, Кронин, Диккенс, Ремарк, Фейхтвангер, мой любимый Мериме. Меня воспитывали строго по режиму: днем обязательно полагалось спать. Бабушка укладывала меня, читала вслух несколько страниц. Мне становилось скучно, и я хотела, чтобы она переключилась на что-то более понятное. Тогда она говорила: подожди, если мы еще одну страницу прочитаем, из книги посыплется золото. И это было правдой. Она трясла книгу, и из нее сыпалась золотая пыль.

— Вы много читали во время учебы в школе?

— В школу я пошла у родителей в Ленинграде. У них книг было не больше, чем у бабули, но зато все другие. Например, очень большие, в одном томе было полное собрание сочинений Некрасова. Я лежала на животе и читала все поэмы подряд. Потом я снова вернулась к бабке. В 12 лет я стала серьезно интересоваться поэзией. Моя мать работала в Парголовской библиотеке, я сообщила ей, что мне хочется читать современные стихи, и она стала присылать мне огромные бандероли с книгами всех современных поэтов, которые выходили сериями, их было очень много. Я выставляла им оценки: например, Андрей Дементьев получил жирную единицу. Он сразу показался мне подозрительно плохим поэтом. Оказывается, его книги сейчас продаются в «Буквоеде», они входят чуть ли не в топ продаж. Я отлично знаю советскую поэзию.

— Было ли что-то, что вам особенно нравилось?

— Скоро я самостоятельно вышла на начало века. В 1970 году в белорусском райцентре это было невозможно. Декаденты были запрещены, у нас о них никто не слышал — ни библиотекари, ни учителя литературы. Закрытость информации, недоступность и запрет меня очень подзадоривали. Если человеку что-то очень нужно, и он чего-то сильно хочет, он найдет лазейки и перед ним нужная дверь откроется сама, как для меня эта дверь нашлась тогда. В 1970-е периодически выходили толстые книги большого формата — коллективные антологии «День поэзии», вот их было полно в городской библиотеке. В конце всегда было приложение типа литературного наследия: очень мало, скупо, как-то даже исподтишка, иногда там печатались по одному-два стихотворения кого-то из декадентов. Названия Серебряный век тогда не существовало. Сейчас меня от него коробит. Я поняла, что есть не только Блок. Я жадно впитывала все, что было связано с этим запрещенным периодом. Каждое слово было на вес золота. Усваивалось все мгновенно и на всю жизнь: Мережковский, Бальмонт, Сологуб, Гумилев, Гиппиус, Лохвицкая, Гуро. Каждое стихотворение впечатывалось в мою память с одного прочтения, так значима и бесценна была для меня вся эта новая информация, это было не знакомство с поэзией, не чтение, а таинство, посвящение. Как сейчас люди, чтобы отыскать что-то особенное для себя, ходят по ссылкам с сайта на сайт, я так шла по сноскам — от одного советского издания к другому, и по крупицам — то там, то тут я находила драгоценные сведения и стихи. Так по сноскам я вышла на никому не нужные вузовские учебники. Вузов в нашем городе не было ни одного, у нас была только школа механизаторов («хабза») и ветеринарное училище. Вузовские учебники как хлам лежали горой в библиотечном хранилище, и меня туда допустили. Вот это было круто! В хрестоматии для филфака БГУ было все — все эти авторы. Роман Сологуба «Мелкий бес» я прочла в полном восторге и чуть не выучила наизусть. Даже в наши дни у меня постоянный статус на странице «Вконтакте» — цитата оттуда: «Уж и город! Какую гадость ни сделай, сейчас все свиньи о ней захрюкают».

— Что именно привлекло вас в поэзии Серебряного века?

— В 13 лет я изучила литературный период начала века, насколько это тогда было возможно. Об этом не знал ни один человек, мне не с кем было это обсудить, да и не больно-то надо было. С подругами мы говорили о шмотках и о парнях, с парнями — о выпивке и иностранной музыке, и никогда — о книгах. Всплеск интереса к Серебряному веку в наше время мне смешон. Не вижу ничего хорошего в том, что это стало достоянием кого попало. Противно, когда все подряд сейчас эти стихи читают, поют на них песни, публикуют в соцсетях, типа «открыли для себя». Нет сокровенности и таинства — нет явления. Сама по себе поэзия этого периода достаточно слабая, заунывная и вымученная. Ее ценность была в сакральности. Она исчезла — и все мгновенно превратилось в часть массовой культуры и обесценилось. Когда культура лежит на блюде — подходи и ложкой ешь — она перестает ею быть, становится частью массового потребления.

Сейчас если кто-то скажет, что он любит Серебряный век, а на вопрос о современной литературе кривит нос, это означает, что насчет новых авторов он не в курсе, а избитое до пошлости выражение Серебряный век — это просто удобная ширма, за которой прячется обыкновенное невежество. Такой же ширмой является и ответ «русская классика» на вопрос «Что вы читаете?». Это неправда: просто человек забыл, когда в руки брал книгу и не знает, что сказать, а «классику» он когда-то проходил в школе, хоть пару фамилий помнит, краем уха слышал. Никого против воли заставить читать нельзя. Меня все время спрашивают, как приучить к чтению школьников, подростков. Я прямо говорю, что для нечитающих родителей эта задача не имеет решения. В читающих семьях никогда не возникнет таких вопросов, там читать так же естественно, как мыться и ходить в магазин за продуктами. Общедоступная литература подросткам и сейчас неинтересна, тем более такая, которая навязывается взрослыми, чье развитие остановилось в далеком прошлом. Подавляющее большинство педагогов и родителей именно такие, поэтому вместо того, чтобы заставлять кого-то читать устаревшие неактуальные книги, лучше оставить всех в покое и дать возможность развиваться самостоятельно: кому надо, тот все сам найдет и ко всему придет, тем или иным путем доберется до тех авторов, которые нужны именно ему и которые изменят его сознание. Если такая потребность возникнет — двери тут же настежь распахнутся: появятся товарищи, круг общения, там понадобятся особые коды и теги — имена, названия, термины, мемы, паблики, группы в контакте. Есть места, где проводят время и общаются, и это отнюдь не библиотеки и не читальни.

— Что происходило в годы учебы в университете?

— Перед поступлением в университет вместо того, чтобы готовиться, я читала журналы «Иностранная литература»: Белль, Стейнбек, Харпер Ли, Айрис Мердок, Селинджер, Ульрих Пленцдорф и так далее. Готовиться мне не надо было: я не понимала, что это значит: все было у меня в голове. Я не зря провалялась с «иностранкой» — мне фантастически повезло: одна из тем сочинения в тот год была как по заказу, специально для меня: «Образ моего ровесника в современной зарубежной литературе». На нашем потоке, кроме меня, никто за эту тему не взялся.

Я училась на вечернем. Науки меня мало интересовали, хотя училась я хорошо и ходила на поэтическое лито на факультете, которое вел Герман Филиппов. Никаких Сайгонов, богемы, тусовок не было и в помине. Я практически сразу ушла от родителей, надо было жить самостоятельно и работать. Круг общения у меня отсутствовал. Общаться с друзьями после каждой сессии я летала на самолете в Беларусь. Сейчас меня хотят втянуть в круг бывших сайгонщиков, многие думают, что именно мне там было тогда самое место. Я тогда даже не знала, что он существует, узнала, когда он закрылся. И это правильно. Я тогда была очень незрелая для такого места с такими людьми. Мне тогда нечего было бы там делать. Я, как овощ позднего созревания, принадлежу к другим, куда более поздним временам, которые наступили после падения СССР, и к первому десятилетию нулевых. Моя первая книжка вышла только в 1994 году, две последние — в 2015.

Советских писателей, которые продавались в магазинах, читать не хотелось. Среди них были немассовые, я тянулась именно к ним: Энн Ветемаа, Анатолий Ким. И хотелось чего-то неведомого, запрещенного. В руки пошли отпечатанный на машинке Хармс с Введенским, слепые оттиски текстов запрещенных поэтов, из них интересным показался только Бродский. Стихи, как всегда, запоминались с первого прочтения, не забылись по сей день. Знакомый взрослый поэт сделал мне по-настоящему бесценный по тем временам подарок: книгу стихов Пастернака из малой серии «Библиотека поэта». Везде носила и возила ее с собой, всю книгу знаю наизусть и диплом писала по Пастернаку — тогда это было запрещено: добилась этого благодаря безалаберности, которая царила на кафедре советской литературы, и своему бесшабашному научнику, которого уволить было нельзя: он «руководил» внештатно, в смысле не мешал, за что огромное спасибо.

— Что вы предпочитаете — классику, или современную литературу?

Сейчас вся литература, освоенная в давно прошедшем времени, для меня пройденный этап. Я не люблю, когда люди изо всех сил цепляются за книги, которые они когда-то прочли в юности, и преувеличивают их значение. Такое отношение не предполагает развития. В каждый момент своей жизни надо двигаться вперед вместо того, чтобы оглядываться. Главный рай для меня как для читателя наступил в нулевые годы. Появились книжки издательства Ad Marginem и оранжевая серия «Альтернатива», сформировались независимые книжные издательства, 15-16-летние друзья-подростки подросли и все как один стали работать в магазинах сети «Буквоед», потому что никакой другой работы не было. Трудно сегодня найти в нашей формации того, кто в первом десятилетии нулевых не работал бы в «Буквоеде», — среди моих многочисленных друзей и родных, пожалуй, нет таких. Мы тогда все читали Уэлша, Буковски, Бэнкса, Рю Мураками, Косински, Аготу Кристоф. Из русских был Лимонов, Мамлеев, Елизаров, Пелевин, Сорокин, Масодов, Владимир Козлов.

Фото на обложке интервью: Валерий Смирнов  

Мария Нестеренко

Искусство бережного присмотра за судьбой

  • Александр Генис. Обратный адрес: автопортрет. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2016. — 444 с.

«Обратный адрес» — вдохновенная и долгожданная автобиография. Чтобы разобраться, что в ней особенного, мы с вами немного последим за автором, как он когда-то за своими любимыми литературными героями. Благодаря многочисленным интервью и частным рубрикам во всевозможных СМИ, мы хорошо усвоили его помешанность на еде как на сексе. Да и сам он не скрывает: «Эрос кухни, однако, раним и капризен. Его может спугнуть и панибратский стёб, и комсомольская шутливость, и придурковатый педантизм». Но это — лишь фон для череды переживаний, возникающих одно за другим. Переезд из Риги в Нью-Йорк в 1977 году. Большие надежды. Рядом родные люди. И, кажется, ничего не изменилось. Не хватало только бабушки, оставшейся на родине. В остальном — почти как дома. Только со свободным пространством, свободой слова, свободой мироощущения. А потом оказалось, что это не совсем так. Или совсем не так.

Последние книги Александра Гениса достаточно монотонны. Но эта оставляет ощущение, что все грустное было не зря. Дело в том, что для Гениса настоящим ударом стал арест сына Дэниела, очень талантливого, небанального журналиста и хорошего переводчика. Его поймали в 2004 году, когда тому было 26 лет, за серию фактически неудачных грабежей (то сам напугается своих жертв, то денег в кассе совсем мало) нью-йоркских магазинов и простых прохожих. Конечно, Александр Александрович был склонен винить во всем себя. Частые пьяные посиделки дома, когда в их американскую квартиру могли нагрянуть лихие, отвязные ребята вроде писателей Игоря Ефимова, Умберто Эко, Лимонова и Довлатова. Заходили Михаил Барышников и Алексей Хвостенко. Дэниел рано втянулся во взрослую жизнь. Друзья отца часто давали мальчику переводить с русского на английский свои фривольные тексты. И щедро за это платили. А дальше… героиновая зависимость и жена, американская богемная девочка со слабостями, вряд ли способны довести кого-то до добра.

Суд дал ему десять лет. Дэниел отсидел их, читая книжки и коротая дни в разговорах с другими известными заключенными. В 2014 году его выпустили. Но на путь исправления 38-летний Дэниел встает неохотно: в прошлом году его поймали на краже в супермаркете — им с новой женой практически нечего есть, так как журналы «The New Yorker» и «Esquire», в которых печатается Дэниел, дают заказы нечасто, а принимать деньги от родителей он не хочет. Эта семейная драма и есть причина депрессивного облака, которое витает над новыми книгами Александра Гениса. Но в «Обратном адресе» писатель будто возвращается к настроению «Американской азбуки». Борис Гребенщиков двадцать три года назад спел: «А ежели поймешь, что сансара — нирвана, то всяка печаль пройдет», — именно этой песне Генис признается в любви на страницах автопортрета. Скорее всего, она утвердила его в духовных исканиях. Печаль стала светла, но не прошла.

Книга написана филигранным языком, от соприкосновения с которым действительно испытываешь такое наслаждение, что периодически кружится голова. Ее издание — уже заявка на бестселлер. Ведь Александр Генис — выдающийся литературный критик, эссеист, радиоведущий, культуролог, который по-прежнему может одинаково виртуозно написать про кулинарию и политику. Кто-то помнит его по корешкам книг «60-е. Мир советского человека» и «Иван Петрович умер», стоявших в родительской библиотеке. Другие, кто в 1990-е уже мог подписаться на русское издание «Playboy», вспомнят его невульгарные заметки для взрослых. А третьи встречали его в байопиках Довлатова и Бродского, где наш герой фигурирует как один из их лучших друзей.

Текст автобиографии, по внушению друзей Гениса, концептуальных художников Виталия Комара и Александра Меламида, герметично разделен на три части. Все начинается с блока «Янтарный трактор». В него поместились воспоминания о городах детства: о Риге, Киеве (особенно выделяется тоска по «еврейскому базару»), Луганске, Рязани, Саласпилсе, колонии Лапиня, Крыме и Бресте. Пытливые читатели вспомнят, что такая конструкция напоминает когда-то очень популярную книгу Эдуарда Лимонова «Книга воды», и будут правы. Но все же «Обратный адрес» только прикидывается нон-фикшеном; это горький роман воспитания в зарисовках. Эти географические новеллы пронизывает самурайский дух. Герой осознает и анализирует свой путь. Выпад против школьного обидчика, воспоминание о студенческих прогулках, когда будущая жена Ира (ставшая еще и талантливым соавтором после смерти Петра Вайля) требовала любви. И самое захватывающее — игра в кошки-мышки с КГБ. Сквозь все это время Генис пронесет бесконечную, всепоглощающую любовь к родителям. Благодаря их образцовому воспитанию и страсти к частым переездам в нем вырабатывается стоическое принятие трудностей жизни за рубежом.

Нью-Йорк ведь не стремился стать американцем и равнодушно позволял каждому найти себе угол. Мой был еще незанятым, пока я не прибился к своим на первой русской тусовке, по-местному — раrty. Не умея вращаться с бокалом, я отошел к стене, где скучал человек со знакомой внешностью. Присмотревшись, я ахнул: Барышников. — Sveiki, — сказал я по-латышски, надеясь, что звезда приветит земляка. — Здрасте, — ответил Барышников без энтузиазма и, узнав новенького, спросил из вежливости, всего ли хватает. — Еще бы, — похвастался я, — нам дают три доллара в день: сигареты, сосиска и сабвей в одну сторону. — А у меня, — вздохнул Барышников о своем, — мосты обвалились и конюхам не плачено.

Стоит человек под нью-йоркским небом семидесятых и точно знает, что умеет писать и дружить. Его сковывают какие-то путы, например чужое мнение, но влечет настоящая свобода. Ему достаточно написать статью в «Новом Американце» — и читатели не чуют под собой ног от восхищения. Но про отношения с людьми, с самим собой и остальным миром тоже забывать нельзя. Рижскому самураю ничего не оставалось делать, как изучать науку бережного отношения к формированию своей будущей жизни. Об этом — вторая часть книги, которая называется «Amerika». Здесь Генис вдохновенно и серьезно рассказывает о своих порою милых, порою трагифарсовых приключениях в 1980-х и 1990-х. В Вене, Риме, на Бродвее, в Бруклине, в Париже — везде он учился жить хорошо, чтобы было комфортно с собой и друзьями. Здесь с ним уже неразлучны Петр Вайль (вместе они написали шесть книг), Сергей Довлатов и андеграундный певец, режиссер и художник Алексей Хвостенко.

«Третий берег» — заключительная и самая минорная часть книги. Генис подводит промежуточные итоги. Один из них, постоянно транслируемый впоследствии автором, выведен в беседе с Владимиром Сорокиным:

— Мы, люди, — пациенты онкологического отделения. В одной палате — цветы, медсестры улыбаются, в другой — окна с решетками и санитары с наколками, но конец один, и это единственное, что мы знаем наверняка. — Метафизика рождения и смерти, — поддакнул я, чтобы что-то сказать. — Про первое, — возразил Сорокин, — нас никто не спрашивал, а от второй мы всю жизнь пляшем.

Эта книга — предупреждение. Мы должны быть готовы к тому, что когда-нибудь, возможно, нам предстоит решать жизненные шарады еще круче, чем выпали на долю героев книги. Именно эта интонация — грустная и ностальгическая — и является основой «Обратного адреса»:

Если считать меня историей, то так оно и есть. Когда сегодня, уже совсем в другом веке, я разглядываю эти длинные, склеенные, чтобы все влезли, снимки, то радуюсь, что одни друзья на них молоды, другие — живы. На левом фланге пилястрами возвышаются дочки Смирнова: Дуня и Саша. Рядом с ними любой — метр с кепкой. Однажды сестры взяли меня под руки и подняли на смех. — Втроем, — обрадовались ведьмы, — мы напоминаем большую букву W. Рядом угадывается Битов, почему-то в маске коровы. Где бы мы ни встречались, на конференциях или за столом, я никогда не слыхал от него банального слова. Тем больше было мое удивление, когда в дни Грузинской войны мне попалась подпись Битова под своеобразным документом, назвавшим Америку врагом свободы и оплотом тоталитаризма. Живя здесь, я этого не заметил, но Битову, который редко ее покидал надолго, ничего не сказал. Я ведь до сих пор не знаю, как себя вести со взрослыми, которые были кумирами моего детства.

Влад Лебедев

Дэвид Болдаччи. Последняя миля

  • Дэвид Болдаччи. Последняя миля / Пер. с англ. А.В. Филонова. — М.: Издательство «Э», 2017. — 480 с.

Имя автора множества книг и сценариев Дэвида Болдаччи занесено в Международный зал славы писателей криминального жанра. «Последняя миля» — продолжение детективной истории об Амосе Деккере. Страшный удар по голове оборвал его спортивную карьеру, но пробудил уникальную способность к абсолютной памяти, которая теперь помогает ему раскрывать загадочные преступеления. 

За столом сидел высокий мужчина, выглядевший подтянутым и элегантным, несмотря на преклонный возраст. На нем был парадно-выходной мундир, увешанный медалями и орденскими лентами. Седые усы были аккуратно подстрижены, а редеющие волосы зализаны назад. Лицо его смахивало на гранитную плиту, которую пару столетий обтачивала бегущая вода. Встав, мужчина протянул руку.
— Шеф Макклеллан, — произнес он, обмениваясь рукопожатием с каждым по очереди. — Прошу садиться. — Обойдя вокруг стола, полицейский направил их к местам на креслах и диване, прежде чем усесться напротив. — Хотите что-нибудь выпить? Кофе вполне недурен, есть и вода в бутылках.
Они вежливо отказались.
Откинувшись на спинку кресла, Макклеллан оглядел их с головы до ног.
— Благодарю, что пришли. Уж, разумеется, вы можете понять, что, когда с визитом является ФБР, я держу ушки на макушке.
— Несомненно. Как я понимаю, вы поговорили с мисс Пирс? — сказал Богарт.
— Дьявол, да мне без надобности полагаться на это. Факт в том, что в маленьком городке новости разносятся быстро. Глаза и уши повсюду. — Протянув длинную руку, он прихватил со стола кружку и отхлебнул из нее.
Декер заметил, что на кружке начертаны слова «Virtuteetarmis».
— Официальный девиз великого штата Миссисипи, — заметив его взгляд, пояснил Макклеллан.
— «Доблестью и оружием», — перевел Амос.
— Вы знаете латынь?
— Нет, просто помню, что видел это где-то.
Макклеллан поставил кружку.
— Так что привело вас сюда, люди? — Он обводил их взглядом, пока не остановился на Марса. — Ну, вас я знаю. Но вы не из ФБР.
— Нет, я Мелвин Марс.
— Черт, да, он самый. Видел, как вы играли в футбол в колледже. Ну а я выпускник Старушки Мисс, тоже играл в футбол. Рад, что ни разу не пришлось с вами схлестнуться. Вы как тягач «Мак» с двигателем «Феррари». Обалденный игрок, сынок.
— Спасибо.
Пока Макклеллан говорил, Декер прикрыл глаза, а затем в его голове будто включился свет, когда он сделал правильное сопоставление.
«Старушка Мисс».
Он открыл глаза.
— И я слыхал о… э-э… вашей ситуации, — продолжал Макклеллан. — Рад, что вы вышли. Смахивает на изрядную несправедливость.
— Я так это и воспринимаю, — лаконично отозвался Марс.
Макклеллан переключил внимание обратно на Богарта.
— Итак, можете мне что-нибудь поведать?
— Мы просто рассматриваем кое-какие события прошлого, которые могли оказать влияние на более недавние.
Макклеллан кивнул.
— Послушайте, не хочу отнимать у вас время, агент Богарт. Я занят и знаю, что вам тоже некогда. Мне известно, что вы наводите справки о теракте в церкви, имевшем здесь место в шестьдесят восьмом году. Как вам известно, никто так и не был арестован. Дьявольски огорчительно. Едва вступив в органы много лун назад, я сделал заход на это дело, как, впрочем, чуть ли не каждый в полицейских силах Кейна.
— И добились каких-либо успехов?
— Ни малейших, но не от недостатка усердия. Это черное пятно на репутации городка, скажу я вам. Что может быть лучше, чем распутать дело спустя столько времени? — Он развел руками. — Ну так как, не забрезжил свет?
— Рано еще судить, — Богарт тоже развел руками.
Макклеллан снова поглядел на Мелвина.
— А поскольку мистер Марс здесь, я должен заключить, что он тоже имеет к этому какое-то отношение?
— Это еще надо установить. Нам предстоит долгий путь, где потребуется делать и другие остановки.
— И где бы это? — поинтересовался Макклеллан.
— Не в Миссисипи. Расследование охватывает территорию нескольких штатов. И могу вам сказать, что, если нам потребуется какая-либо помощь в Миссисипи, первым делом мы обратимся к вам.
— Что ж, о большем и просить грешно.
Он встал, а за ним и остальные. Снова обменялись рукопожатиями.
Пожимая руку Марсу, Макклеллан задержал ее чуть дольше.
— Рад, что вам представился второй шанс, молодой человек. Несомненно, вы воспользуетесь им в полной мере. Надеюсь, вас ждет хорошее будущее. Лучше, чем прошлое. Просто смотрите вперед. Не оглядывайтесь. Вы справитесь.
Мелвин поглядел на него не без удивления, но кивнул.
Выйдя из отделения полиции, они направились к машине.
— Ну ладно, он был весьма вежлив; так почему ж у меня такое чувство, словно я только что была на междусобойчике с социопатом? — содрогнулась Джеймисон.
— А еще он хочет, чтобы я сосредоточился на будущем, а не на прошлом, — добавил Марс.
— По-моему, это специфическое послание было адресовано всем нам, — прокомментировал Декер.
— А еще он дал понять, что в этом городе ничего не ускользает от его внимания, — заметил Богарт.
— И Пирс наверняка передала ему, о чем мы расспрашивали, — рассуждала Джеймисон. — Должно быть, он подослал каких-нибудь головорезов, чтобы допросить бедняжку миссис Райан, и она сообщила им об упоминании трех мушкетеров. Значит, он знает, что оказался на мушке.
— Наверное, надо вызвать еще агентов, — решил Богарт. — Я чувствую себя здесь как голый.
— Не надо было нам браться за дело так круто, — сказала Джеймисон. — Впрочем, опять же, мы же не знали, что одним из главных игроков выступает долбаный шеф полиции.
— И может быть, мы обратим это себе на пользу, — отозвался Декер.
— Как? — заинтересовался Богарт.
— Давайте науськаем пса спугнуть дичь.
— И как же вы предлагаете взяться за это? — спросил спецагент.
— Встретимся в отеле, — и, развернувшись, Амос направился обратно в участок.

***

Пару минут спустя Декер уже сидел напротив Макклеллана в кабинете последнего. Тот смерил его взглядом с головы до ног.
— Не поймите меня неправильно, но вы малость не в форме для ФБР.
— Вам надо было видеть меня прежде, до того, как я сел на диету. — Декер замолчал, разглядывая полицейского.
— Хотите обсудить что-либо еще? — поинтересовался Макклеллан. — Как я понимаю, ваши друзья поехали дальше?
— Им надо проверить кое-что еще. Но мне вздумалось вернуться и потолковать с вами.
— Правда? О чем же?
— О четырех мушкетерах.
— Как-как?
— О четырех мушкетерах.
— Вы имели в виду трех мушкетеров, не так ли? Как в книжке? Или я что-то упустил?
— Скорее о местных. И считал Чарльза Монтгомери четвертым мушкетером.
— Кого?
— Вы же играли с ним в Старушке Мисс, не так ли? Потому что он был в той же команде, что и вы.
— Не могу сказать. Давненько это было. Память уже не та.
— Но о нем вам тревожиться незачем. Он мертв. Казнен в штате Алабама. Впрочем, вы наверняка об этом знаете.
— Нет, не знал.
— Может, я неправильно выразился…
— Так разъясните.
— Три мушкетера, как было сказано в альбоме выпускников Кейнской средней школы. Вы, Дэнни Истленд и Турман Хьюи. Вы, ребята, бегали виражом — два хафбека и один квотербек. Хьюи был квотером, а вы с Истлендом — таранами. Ну и как, срабатывало?
— Дэнни был скорее скэтбеком*. Рывок делал я. Но мы выиграли два чемпионата штата подряд. А в Миссисипи футбол как общественное времяпрепровождение стоит всего на ступеньку ниже, чем посещение церкви.
— Не сомневаюсь. Так что, как ни крути, три мушкетера. Друзья навсегда.
— Я могу понять, к чему это ведет?
— Попробуйте такое: это вас осенила идея послать Монтгомери проехать мимо пьяным, чтобы у копов был благовидный предлог пуститься в погоню, позволив вам, ребятишкам, сделать свое грязное дело? Или это квотерХьюи подсказал? Потому что к этому и сводилась роль Монтгомери — пьяный водитель, отрывающий копов от охраны офиса НАСПЦН в Таскалусе, а после здешней церкви в Кейне.
— Боюсь, вы лепечете невесть что, — с жалостью поглядел на него Макклеллан. — Не проверить ли мне вас на предмет опьянения?
Откинувшись на спинку кресла, Декер напустил на себя нарочито задумчивый вид, хотя на самом деле задумываться было почти не о чем. Он прекрасно знал, как разыграть эту партию.
— Ну, может статься, что четвертым мушкетером был Рой Марс, или как там его звали, а вовсе не Монтгомери, хотя Чаки и провел отвлекающий маневр на обоих местах терактов. Вы знали Роя под его настоящим именем, а не вымышленным. Имя у него начинается на «А», а фамилия — на «К». Вот и все, что мне известно. — Декер помолчал, прежде чем обрушить удар кувалды. — Своего настоящего имени во время недавней встречи он мне не назвал.
Единственной приметной реакцией шефа полиции на эту информацию был едва заметный лицевой тик, которого Декер прежде не замечал, потому что его и не было.
— Извините, может, вы не знали, что он еще жив, — разыграл Амос замешательство. — А эти дела в Техасе — сплошное очковтирательство, стоившее Мелвину двадцати лет жизни за то, чего он не совершал.
— Значит, вы утверждаете, что этот некий Рой жив? — Макклеллан облизнул губы.
— Очень даже. Приставил мне нож к горлу, когда я спал. Весьма внушительный тип. Прикончит и даже глазом не моргнет. А значит, вы знали, что он еще может быть жив. Или хотя бы предположить это, когда Монтгомери вдруг выступил с признанием, чтобы вытащить Мелвина из тюрьмы. Единственная причина, по которой он мог совершить подобное, — если Рой объявился, чтобы подкупить его. А Рой не мог бы сделать этого, если б был мертв. Три мушкетера не стали бы платить ни гроша, чтобы избавить Мелвина от тюрьмы.
— Вообще-то я не представляю, что за чертовщину вы несете. Я думал, мы уже установили это.
— Не тревожьтесь, «жучка» на мне нет. Вероятно, это было бы незаконно, даже если б я попытался. Но вы ведь хотите, чтобы я продолжал говорить, верно? — Декер привстал. — Или хотите, чтобы я просто удалился? Ваше слово.
— По моим понятиям, всегда лучше знать больше, чем меньше, — развел Макклеллан руками.
— Так я и думал, что вы воспримете это подобным образом, — Амос сел на место. — Словом, как бы то ни было, товар у него, шеф. Я понимаю, что вам не хотелось бы это слышать, но это так. Все эти годы возвращаются, чтобы укусить вас за задницу. Я понимаю, что это нелегко.
— Какой еще товар?
— Материальные улики. На убийства срок давности не распространяется. Вам это известно.
— Совершенно верно, хотя я отстаю на несколько шагов, которые вы уже сделали, — хмыкнул он. — Вы слишком проворны для меня.
— Я здесь не затем, чтобы просить у вас признания. Этого не будет. Вы будете разыгрывать дурачка, пока вам не сделают смертельную инъекцию.
Макклеллан отхлебнул из своей кружки.

* Более мелкий и юркий игрок, чем раннингбек, но исполняющий примерно ту же роль.

Дайджест литературных событий на июнь: часть 2

Лето наконец вошло в свои права — и принесло множество сюрпризов. Автограф-сессия Тилля Линдеманна, приезд Ричарда Докинза, лекции о мистицизме и технологиях — во второй части июньского дайджеста.

20 ИЮНЯ

Автограф-сессия Тилля Линдеманна
Вокалист группы Rammstein Тилль Линдеманн представит свой сборник стихов «В тихой ночи. Лирика». Тексты в книге дублируются на немецком и русском языках, а проиллюстрировано издание провокационными работами Матиаса Маттиса. На встрече легенда мировой музыки подпишет книгу поклонникам творчества.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, магазин «Буквоед», Невский проспект, 46. Начало в 17:00. Вход свободный.

Презентация школы реставрации антикварных книг и гравюр
В рамках школы начнут работать два курса: один из них даст основополагающие знания в области реставрации книг и переплетного дела, а второй научит основам старославянской каллиграфии и практическому почерковедению XVIII—XIX веков. На презентации мастер-класс проведет известный реставратор и историк Дмитрий Фост.

Время и место встречи: Москва, аукционный дом «Литфонд», Нижний Кисловский пер., 6, стр. 2. Начало в 18:00. Вход свободный.

20–22 ИЮНЯ

Фестиваль «Летние чтения»
В рамках фестиваля пройдут чтения современной зарубежной прозы в исполнении актеров петербургских театров, встречи с переводчиками и издателями. Книги, представленные в программе этого года, — номинанты проекта «Читающий Петербург — 2017: выбираем лучшего зарубежного автора». Полная программа доступна на сайте фестиваля.

Время и место встречи:
20 июня
Санкт-Петербург, библиотека имени В.В. Маяковского, наб. Фонтанки, 46. Начало в 18:00. Вход свободный.
Санкт-Петербург, Dead Poets Bar, ул. Жуковского, 12. Начало в 20:00.Вход свободный.
21 июня
Санкт-Петербург, Музей Анны Ахматовой, Литейный пр., 53. Начало в 18:00. Вход свободный.
Санкт-Петербург, клуб «Книги и кофе», ул. Гагаринская, 20. 19:00. Вход свободный.
22 июня
Санкт-Петербург, ресторанный проект «Библиотека вкусов», Невский пр., 20, 3 этаж. Начало в 18:00. Вход свободный.
Санкт-Петербург, магазин «Порядок слов», наб. Фонтанки, 15. Начало в 20:00. Вход свободный.

21 ИЮНЯ

Презентация книги Дмитрия Глуховского «Текст»
«Текст» — первый реалистический роман Дмитрия Глуховского, автора известной трилогии «Метро 2033/2034/2035». «»Текст» — скорее психологический триллер. Но в нем есть и драма, и криминальная интрига, и надрывные отношения между детьми и родителями и между мужчинами и женщинами, и неразрешенные противоречия между живыми и мертвыми», — говорит о новой работе сам автор.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, магазин «Буквоед», Невский пр., 46. Начало в 19:00. Вход свободный.

22 ИЮНЯ

Лекция «Мистические прозрения Александра Грина»
Автор «Алых парусов» Александр Грин прославился как «переводчик с неизвестного» — настолько странен и необычен был его язык. В чем на самом деле дар Грина? Нет ли в его «сказках» истинно мистических откровений? Об этом и многом другом расскажет писатель и переводчик Надежда Муравьева.

Время и место встречи: Москва, культурно-просветительский центр «Архэ», ул. Малая Пироговская, 29/7. Начало в 19:30. Билеты доступны на платформе TimePad.

24 ИЮНЯ

Лекция Андрея Аствацатурова «Генри Миллер: женщина и мегаполис»
Генри Миллера называли сексуальным маньяком, порнографом, скандалистом, графоманом. Защитники нравственности объявили ему войну — а битники считали своим кумиром. О том, кем на самом деле был писатель, расскажет Андрей Аствацатуров. Лекция проходит в рамках курса «Шедевры американской прозы ХХ века».

Время и место встречи: Санкт-Петербург, ТРЦ «Охта Молл», Якорная ул., 5А. Начало в 16:00. Билеты доступны на платформе TimePad.

Встреча «„От Автора“: Сергей Стратановский»
Режиссер Рома Либеров и телеведущий Владимир Раевский продолжают цикл «От Автора» встречей с поэтом, лауреатом премии Андрея Белого Сергеем Стратановским. Он прочтет свои избранные стихотворения и расскажет об истории их написания.

Время и место встречи: Москва, Музей истории ГУЛАГа, 1-й Самотечный пер., 9, стр. 1. Начало в 20:00. Регистрация доступна на платформе TimePad.

Лекция: «Очарование зла: мрачные фантазии Серебряного века»
Рубеж XIX — XX веков ознаменован сильнейшим духовным кризисом в России и Европе. Модернизм демонстративно противопоставил себя реалистической литературе. В произведениях этих лет беспрецедентно высок интерес к тайному, еретическому, запретному. Образ Дьявола становится популярным в искусстве. Каковы причины эстетизации зла декадентами? Об этом расскажет лектор Никита Тимофеев.

Время и место встречи: Москва, культурный центр «Пунктум», Малый Афанасьевский пер., 1/33. Начало в 15:00. Запись на лекцию доступна на сайте культурного центра.

24–25 ИЮНЯ

Фестиваль Geek Picnic
Geek Picnic — крупнейший международный научно-популярный фестиваль, посвящённый современным технологиям, науке и творчеству. В программе 2017 года – лекция исследователя саунд-арта и медиапозии Сабины Миналто, художника Сергея Филатова, искусствоведа Натальи Фукс, музыканта Игоря Старшинова и многих других. Специальный сюрприз организаторов — приезд знаменитого популяризатора науки Ричарда Докинза.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, Пулковский парк. Начало в 12:00. Полная программа мероприятий и билеты — на сайте фестиваля.

25 ИЮНЯ

Цикл поэтических программ. В.Я. Брюсов: «Я в бесконечное бросаю стих»
Перед поэзией символиста Валерия Брюсова распахнулись дали времен и пространства Вселенной: неслучайно, когда человечество впервые проникло в космос, написанные полвека назад стихи Брюсова оказались наиболее близки чувствам и мыслям, обуревавшим человечество. На встрече эти стихи прозвучат под звездным небом Петербургского Планетария — многократно усиленные акустикой его купола.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, Санкт-Петербургский планетарий, Александровский парк, 4. Начало в 19:30. Билеты доступны на платформе TimePad.

26 ИЮНЯ

Лекция «Фрёкен Смилла и ее Копенгаген»
Вот уже 25 лет как загадочный датчанин Питер Хёг подарил нам возможность смотреть на снег глазами Смиллы Ясперсен. Исследователь современной культуры Мария Могилевич предлагает посмотреть на тот самый Копенгаген, по улицам которого ходила фрёкен Смилла: это не только милый центр города, но и суровые Северная и Южная гавань, «Белое сечение», тюрьма, Гренландское кладбище и масса других мест, которые вы бы никогда не посетили как турист.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, библиотека имени М.Ю. Лермонтова, Литейный пр., 19. Начало в 18:30. Вход свободный.

Лекция «Ерофеев: “Москва-Петушки”»
«Москва — Петушки» — из тех книг, что затягивают в водоворот причудливых образов и фантастических событий. Участники встречи узнают, почему автор написал поэму, а не роман, в чем связь книги с произведениями Гоголя и почему вместо всей советской литературы, достаточно прочесть лишь поэму Венички Ерофеева. Лекцию читает литературовед Артем Новиченков.

Время и место встречи: Москва, Культурный центр библиотеки имени А.П. Чехова, Страстной бульвар, 6/2. Начало в 20:00. Билеты доступны на платформе.

27 ИЮНЯ

Литературный клуб: Александр Ильянен
Александр Ильянен — петербургский прозаик и поэт, лауреат премии Андрея Белого и финалист премии «НОС». Проза Ильянена — дневниковая, фрагментарная, «мозаичная» — важнейший эксперимент последних десятилетий. На встрече прочтет фрагменты из своих романов и ответит на вопросы читателей.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, павильон острова «Новая Голландия», наб. Адмиралтейского канала, 2. Начало в 19:30. Вход свободный.

28 ИЮНЯ

Лекция Михаила Соколова «Между Ремарком и Донцовой»
Социолог Михаил Соколов расскажет о том, как менялись литературные предпочтения разных социальных слоев, — опираясь на данные о восьмидесяти тысячах читателей петербургских библиотек. Участники встречи поговорят о том, является ли вкус границей между элитой и не-элитой, а также о том, как экономические кризисы отражаются на престиже высокой культуры.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, павильон острова «Новая Голландия», Набережная Адмиралтейского канала, 2. Начало в 19:30. Регистрация доступна на платформе TimePad.

Встреча с Андреем Рубановым «Супермены больше не нужны! Или современный патриот»
Один из самых парадоксальных и неоднозначных писателей современности Андрей Рубанов проведет встречу с читателями, на которой расскажет, почему злободневность — не цель литературы и как писатель может встать на защиту родины — то есть своего языка.

Время и место встречи: Москва, ул. Воздвиженка, 9, Конференц-зал. Начало в 19:30. Билеты доступны на сайте проекта «КультБригада».

Встреча «Сказки Прибалтики»
Филолог и писатель Елена Калашникова поможет участникам встречи — детям от 8 до 12 лет — передать свои впечатления от встречи в удобной форме: устно, через рисунок или в движении, спонтанном танце. Во второй части встречи каждый создает собственную сказку с иллюстрациями, читает ее или рассказывает и показывает главное в нескольких движениях. Встреча проводится в рамках цикла «Такие разные сказки».

Время и место встречи: Москва, «Культурный центр ЗИЛ», ул. Восточная, 4, корп.1. Начало в 17:30. Вход свободный.

30 ИЮНЯ

Встреча с Татьяной Толстой
Прозаик, публицист и телеведущая представит сборник «В Питере жить» – настоящий петербургский текст от знаменитых людей города на Неве – и расскажет о творческих планах. Специальный гость встречи – издатель Елена Шубина. 

Время и место встречи: Москва, «Московский дом книги», Новый Арбат, 8. Начало в 19:00. Вход свободный.

Иллюстрация на обложке дайджеста: Marco Goran Romano

Книга в дорогу. Часть 1

На страницах нашего журнала стартует спецпроект «Книга в дорогу». Лето — пора отпусков. Чемоданы собраны, документы взяты, остается последний рывок — добраться до пункта назначения. Приятно скоротать время в пути поможет чтение. Мы выбрали самые популярные летние направления для путешествий и определили книги, которые вы успеете прочитать за время пути. Какой бы вид транспорта вы ни предпочитали, вы найдете его в наших обзорах. В первой подборке мы предлагаем вам отправиться туда, где, конечно же, есть море. Дело за малым — найти в сумке местечко для книги.

Крым

АВИА

Москва — Симферополь — 2 часа 35 минут

  • София Синицкая. Повести и рассказы. — СПб.: Реноме, 2016. — 360 с.

Сборник повестей и рассказов Софии Синицкой в этом году вошел в длинный список «Нацбеста». Несколько текстов из него (в том числе и рекомендуемый к прочтению «Ганнибал Квашнин») ранее публиковались отдельно. Произведения Синицкой исконно-русские, в первую очередь потому, что их герои — эдакие классические юродивые. Несмотря на очевидную национальную принадлежность, пространство и география текстов почти необъятны: такие разные герои живут рядом на страницах небольших историй и так легко перемещаются из одного места в другое, что кажется, будто весь мир книги помещается на спине сказочной чудо-рыбы. Персонажи Синицкой естественны и живут больше по наитию и оттого, кажется, все у них и получается. И есть во всем этом какая-то абсурдная, но очень утешительная правда жизни. Герои несомненно автобиографичны — ведь мало кто способен видеть мир так, как это делает автор. Еще один удивительный факт — иллюстрации к изданию Синицкой сделаны ее дочерью-подростком Марианной.

  •  Роберто Калассо. Искусство издателя / Пер. А. Дунаева. — М.: Ад Маргинем Пресс, 2017. — 160 с.

Книга за авторством итальянского прозаика и переводчика — сборник эссе об издательском деле с углублением в его историю. Здесь и философские размышления о книгоиздании как литературном жанре, и воспоминания о встречах с известными издателями, и рассказ о собственном детище автора. Заинтересованные найдут в «Искусстве…» несколько весьма полезных рекомендаций, например воспринимать каждую изданную книгу как самодостаточную. При этом Калассо сравнивает издателя с писателем, замечая, что все эти уникальные книги складываются для него в одну. И потому ориентироваться в этом необъятном книжном море нужно, прежде всего, полагаясь на интуицию. Тем, кто книготорговлей не занимается, «Искусство издателя» приоткроет двери в мир, живущий на самом деле жизнью очень закрытой при всей его кажущейся близости.

 

Ж/Д

Москва — Краснодар-1 — Феодосия — 39 часов 44 минуты


  • Жан Старобинский. Чернила меланхолии / Пер. с франц. С. Зенкина. — М.: Новое литературное обозрение, 2016. — 616 с.

Жан Старобинский — известный швейцарский психоаналитик и филолог, специалист по творчеству Руссо и Дидро. До того как заняться филологией, автор защитил докторскую диссертацию по медицине — она и стала первой частью книги. «Чернила меланхолии» — своего рода история борьбы с депрессивным состоянием в различных культурах и рассказ о способах его изображения в искусстве. Это исследование одновременно социологическое и литературоведческое. С уверенностью можно сказать, что один из своих главных научных интересов — проблему меланхолии — автор изучил всеми доступными ему методами. В современной обстановке повышенного внимания к нервным расстройствам научно-популярный экскурс в историю вопроса будет отнюдь не лишним, а возможно, даже поможет взять на заметку несколько нетривиальных способов лечения: например, участие в театрализованных представлениях или созерцание произведений искусства и архитектуры. Отдых на море тоже по праву может занять свое место в этом списке.

  • Джамбаттиста Базиле. Сказка сказок, или Забава для малых ребят / Пер. с неап. Петра Епифанова. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2017. — 552 с.

Джамбаттиста Базиле — неаполитанский поэт и сказочник, живший в XVI–XVII веках. «Сказка сказок» — первый подобный сборник в истории европейского фольклора. Некоторые сказки, обработанные Шарлем Перро и братьями Гримм, стали позднее классическими («Спящая красавица», «Золушка», «Кот в сапогах» и другие). Пусть подзаголовок не вводит вас в заблуждение, эти истории вряд ли стоит читать детям: здесь и частотное употребление бранной лексики, и раблезианское описание физиологических подробностей. Зачем тогда, спрашивается, читать такие сказки? А затем, что главное их достоинство — вписанность в современную автору реальность, составленную из множества мелких деталей. Читатель осознает, что даже в сказке мир остается таким, каков он есть, порой весьма неприглядным, но и в нем есть место благородству, доброте и радости. Если после прочтения останется время, можно посмотреть красочную экранизацию книги 2015 года — «Страшные сказки» режиссера Маттео Гарроне с Сальмой Хайек и Венсаном Касселем.

Санкт-Петербург — Краснодар-1 — Ялта — 43 часа 53 минуты

  • Станислав Дробышевский. Достающее звено. В 2 т. — М.: АСТ: Corpus, 2017. — 1312 с.
  • Теория эволюции человека называется антропогенезом. Именно ей и посвящена книга биолога и популяризатора науки Станислава Дробышевского. По названиям томов — «Обезьяны и все-все-все» и «Люди» сразу становится понятно, кто в них главные герои. Прелесть научпопа в том, что он написан для неопытных читателей. Автору этой книги очень быстро удается ввести неподготовленных в курс дела и во многом благодаря легкому и метафорическому языку постоянно поддерживать интерес к чтению. Особенно заумные места можно пропускать, тогда даже останется время, чтобы поспать. Или, если будет не оторваться, дочитывать во время пересадок. Сергей Кумыш в статье на Posta Magazine по объему и увлекательности сравнил «Достающее звено» с «Властелином колец», отведя в книге Дробышевского не последнее место хоббитам, — весьма высокая оценка художественных достоинств книги.
  • Нил Гейман. Скандинавские боги. — М.: АСТ, 2017. — 320 с.
  • Нил Гейман. Американские боги. — М.: АСТ, 2016. — 704 с.

Геймана называют самым известным сказочником современности. Его последняя книга, переведенная на русский язык, в оригинале называется Norse Mythology, что по-русски звучит как «Древнескандинавская мифология». Надо сказать, что в ней автор достаточно точно следует за положенным в основу оригиналом, сюжеты которого интересны сами по себе. Переводное название — очевидный маркетинговый ход, недвусмысленно отсылающий к одной из самых известных книг Геймана, которая сейчас приобрела еще большую популярность в связи с долгожданным выходом эффектного одноименного сериала (который тоже можно посмотреть в пути, если вас, конечно, потенциально не смущает возможность увидеть кровавый дождь). «Американские боги» — коктейль из различных мифологий (как древних, так и современных), американской культуры и фэнтези. Захватывающий сюжет и точно выделенные проблемы нашего общества — лишь некоторые из достоинств книги.

Грузия

Санкт-Петербург — Тбилиси — 3 часа 25 минут 

  • Тинатин Мжаванадзе. Самолет улетит без меня — М.: АСТ, 2017. — 352 с.

Если название сборника не отпугнет вас в лихорадке сборов, то наградой будет знакомство с очень легким и ироничным повествованием, в котором привычные проблемы разрешаются на фоне грузинских реалий. Героиня одноименной повести, вошедшей в состав сборника, Лика живет в городе Б. — вероятно, Батуми, — работает в редакции газеты, встречает самых разных людей и иногда попадает в переделки — смешные не нарочито, а скорее из-за своего жизнеподобия. Каждый рассказ в книге посвящен герою в поисках счастья — только рецепт его не для всех одинаков. Ну а центральная, в хорошем смысле напоминающая наивные журнальные истории, повесть напомнит о том, что самолеты и существуют-то только для того, чтобы доставить нас туда, где мы будем счастливы. Говоря проще — помочь нам, как и Лике, вернуться домой.

 

  • Ричард Фейнман. Наука, не-наука и все-все-все. — М.: АСТ, 2017. — 192 с.

Ричарда Фейнмана можно благоговейно называть «человеком Возрождения» — ведь удавались ему не только физика и разгадывание головоломок, но и живопись, музыка, химия, язык майя и очень долго перечислять, что еще. А можно для ясности назвать его самым обаятельным персонажем среди ученых — героем бесконечно интересной байки, которую он сам же о себе и рассказал. В этой книге собраны серьезные, но окрашенные особой авторской интонацией лекции о Вселенной, об этике науки, о медицине, об НЛО и даже о воспитании детей. Название очень подходит разноцветью тем, собранных воедино — не как рассказ о Винни-Пухе, но скорее как кубик Рубика, любимая загадка великого любителя головоломок.

 

Болгария

Санкт-Петербург — Варна — 3 часа 

  • Милан Кундера. Торжество незначительности. — СПб.: Азбука, 2016. — 160 с. 

На самом деле новая книга живого классика построена на торжестве случайностей, сцепленных легкостью — пусть не бытия, но сюжета и стиля. Здесь она не только вполне выносима, но и становится фундаментом, позволяющим не развалиться многоголосому и довольно алогичному действию. Один герой случайно заговаривает с другим, тот почти случайно притворяется смертельно больным, кто-то случайно спасается от смерти, а кто-то нечаянно находит любовь. За таким комком незначительных событий скрывается что-то масштабное — настолько, что не подлежит прямому описанию и скрыто от глаз примерно так же, как Сталин, прогуливающийся в книге по Люксембургскому саду. Абсурдность нарастает, сюжет расплывается, легкость превращается в тяжесть — тем интереснее находить нечто, угадывающееся между строк.

 

• Карен Кризанович. Мировой кинематограф в инфографике. — СПб.: Питер, 2016. — 160 с.

Сколько бутафорской крови уходит на один фильм Тарантино? Как, по мнению голливудских режиссеров, одевается дьявол? Что такое формула Джудда Апатоу? Можно ли составить кинокарту нашествия зомби? Журналист Карен Кризанович не поленилась и сосчитала в популярном кинематографе все, что можно и нельзя, а потом перевела свои наблюдения в яркие графики, таблицы и карты. Читателю остается только рассматривать, удивляться и выбирать фильм на вечер. Авторский квест для киноманов прилагается.

 

Испания

Москва — Мадрид — 5 часов 10 минут

• Антон Секисов. Через лес. — Казань: ИЛ-music, 2016. — 177 с.

Журналист Антон Секисов успешно дебютировал с повестью «Кровь и почва», которая вошла в длинный список премии «Нацбест» 2015 года. Его следующим произведением стал сборник рассказов «Через лес», наполненный не столько событиями, сколько эмоциями. Десять исповедальных историй-монологов о взаимоотношениях с противоположным полом полны искренности. В каждой из них герой пытается наладить отношения (иногда — просто избавиться от них) с живыми и в отдельных случаях — с уже умершими — девушками. Связующим звеном повествования становится самоирония, которая не покидает героя даже в самых драматичных ситуациях. Балансируя на грани между нежностью и пошлостью, Антон Секисов говорит о женщинах с удивительной чуткостью — и через плотское проступают нежность и теплота.

 

• Карл Проффер. Без купюр / Пер. с англ. В. Бабкова, В. Голышева. — М.: Издательство АСТ: CORPUS, 2017. — 288 с.

Обладатель уникальных воспоминаний − американский славист и основатель издательства «Ардис», в котором были выпущены на русском языке произведения Андрея Белого, Владимира Набокова, Иосифа Бродского и многих других русских писателей, лишенных возможности публиковаться на родине. Под одной обложкой находятся две книги: «Литературные вдовы России» и «Заметки к воспоминаниям об Иосифе Бродском», их автор умер, не успев отредактировать первую и закончить вторую. Их собирает вместе теперь уже вдова мемуариста, она же пишет предисловие, тон которого причудливо перекликается с первой частью книги. «Без купюр» − воспоминания, пропитанные уважением и любовью к своим героиням и героям. Здесь нет возвышенных фраз и преклонения, только уютные бытовые детали и интересные факты из жизни известных литературных деятелей, которых автор своими рассказами сумел сделать ближе к читателю, примерно так же, как когда публиковал их тексты, что могли никогда не выйти в свет.

Санкт-Петербург — Барселона — 4 часа 10 минут

• Саша Филипенко. Красный Крест. — М.: Время, 2017. — 224 с.

Белорусский прозаик, лауреат «Русской премии» Саша Филипенко обрел популярность сразу после выхода своего первого произведения. Поймав читателя на крючок двумя последующими книгами, мастер ассоциативного монтажа вернулся с новым произведением — романом «Красный крест». На самом деле автор рассказывает истории обычных людей, сделав фоном для них уникальные документы Международного комитета Красного Креста — переписку гуманитарных организаций с советским правительством о судьбе военнопленных. Главная героиня − женщина, рожденная в Лондоне, а воспитанная в СССР. Она успела поработать в МИДе, а после Великой Победы пережить ад, оказавшись запертой в сталинских лагерях. Татьяна делится своей историей с соседом Сашей, молодым, но уже успевшим пережить личную трагедию. И оба они смогут найти смысл жить дальше. В небольшом по объему романе нашлось место и для стихов: своеобразная лирическая подложка и перекличка времен — от Петра Вяземского до Бориса Рыжего.

• Том Нилон. Битвы за еду и войны культур: Тайные двигатели истории. — М.: Альпина Паблишер, 2017. — 224 с.

Том Нилон − историк и специалист по рукописным и первопечатным книгам. Стоит только открыть «Битвы за еду», и сразу становится понятно, что к еде исследователь относится с тем же трепетом, с каким до этого изучал сотни антикварных кулинарных трудов. В этой книге можно получить ответы на самые неожиданные вопросы. Например, как лимонад спас Париж от чумы? Почему разведение карпов могло бы избавить мир от Крестовых походов? И почему, чтобы создать известный рецепт чили, нужно было столкнуться с каннибализмом? Нилон демонстрирует неразрывную связь кулинарии и всемирного хода времени: гвоздичные войны, открытие континентов в поисках новых специй, спасение нескольких сотен жизней благодаря одному простому рецепту. Будучи прекрасным рассказчиком, он дает понять, что изучать историю вовсе не скучно, особенно если приправить ее коричневым соусом, который, кстати говоря, оказал влияние на поэзию Байрона. Прежде чем приниматься за чтение — проверьте, хорошо ли вас будут кормить в самолете.

Анастасия Оленева

Ирина Жукова. Трефовый туз

Ирина Жукова родилась в военном гарнизоне в Саратовской области в 1983 г. Закончила Воронежский политех, занималась тяжелым машиностроением, написала диссертацию по организации производства. Училась в литературных мастерских Creative Writing School на курсе прозы Майи Кучерской и на курсе автобиографии Екатерины Ляминой.

Рассказ публикуется в авторской редакции.

 

Анька уткнулась деду в шею холодным носом, втянула табачный, яблоневый дух и дернула его за воротник:

— Ну, покажи!

Дед хитро усмехнулся. За усами не видать, но Анька знает: улыбается дед, по глазам понятно. Желтые, кошачьи, все в лучах морщин.

— Дееед!

— Расчирикалась, пеструшка. — Дед провел смуглой мозолистой ладонью по рыжим косам, погладил родинку на худеньком плече, маленький трилистник трефы, и прогудел:

— Слазь с колен. И стул неси.

Анька легко спрыгнула на траву, в три прыжка доскакала до сарая, ухватила колченогий табурет и бегом назад.

— Ну, торопыга, два шага до дома не сделает! Ладно, давай поломатку, сгодится.

Анька заулыбалась и уселась прям в траву, не жалея белый сарафан.

— Давай, дед, не болтай, — нетерпеливо проговорила она, не отрывая глаз от волшебного кармана алой дедовой рубахи.

— Смотри внимательно.

Дед достал из кармана колоду и ловкой рукой раскинул на табурете клетчатый зеленый веер. Скомандовал:

— Тяни три.

Анька наугад выбрала три карты и, укрывшись от деда ладошкой, заглянула: дама червей, туз треф и десятка пик.

— Выбирай одну.

Потирая трефовую свою родинку, Анька задумалась: «Туз, и масть моя! Бабушка говорит — удача в делах. Пусть будет». И, ерзая на месте от волнения, спрятала карты назад в колоду.

Дед собрал веер, смешал, скинул из ладони в ладонь и обратно. Потом спрятал карты назад в карман рубахи, достал папиросу, медленно закурил и выдохнул с кольцом дыма:

— Ищи свою карту.

— Дед, — запротестовала Анька, — ну давай, из уха достань!

— Не-а! — смеются дедовы усы.

— Ну дед, ну из рукава! — Анька поняла, что почти кричит.

— Будешь вопить, придет бабка, и нам обоим попадёт.

Тут не поспоришь, дед прав, бабушка Мила — умна, красива, но очень уж сурова. Фокусы с картами, например, не любит, а это уж совсем непонятно, как так можно-то. Анька нехотя поднялась с колен, отряхнула сарафан и пошла деду за спину, искать свою карту. Опять выпустил из-под руки, теперь ищи по саду. А найти надо. Когда дед не угадывает, он подарки дарит. Правда, попросить ничего нельзя, дед сам приносит. Но дедовы дары — и того лучше, что сам себе в самой смелой мечте пожелаешь. Один раз в лесу земляничную поляну показал. Сами наелись и домой ведро привезли. В другой раз он Аньку на конезавод возил и целый день учил держаться в седле. А последний раз подарил монету, старый дореволюционный рубль, который Анька давно уж приметила и частенько запускала по столу волчком. Достал его из шкатулки, просверлил дырку и повесил Аньке на шею на шнурок. С тех пор она его не снимала.

— Мне, пожалуй, пора, — дед поднялся, забрал табурет и пошел вон из сада. — А ты ищи!

— Дед, ну как же так? А карта?

— А ты ищи, ищи! Как найдёшь — ко мне не ходи, вечером покажешь.

— Почему не ходить?

— Я сегодня за стол пойду, во двор к Межлинским, знаешь, вниз по улице, в арку?

— Знаю, там Васёк живёт.

— Вот туда, да. Не приходи, там большая игра сегодня. Не малявок учить.

Дед оставил табурет у сарая и вышел за калитку.

Анька бродила по саду, снимала с кустов спелую малину и складывала её в банку. И хмурилась. Ну как не ходить? Дед давно говорит: ты — моя удача, мой талисман, как же не пойти-то? А ну как карта не придёт? Проиграется дед, бабушка с него шкуру спустит, это она давно грозится. Анька аж остановилась. Нельзя так. Как вот человек без шкуры? Это без волос что ли? Анька представила деда без его взлохмаченной седой гривы — хвост в руку толщиной — и почувствовала, как скручивается что-то внутри в тугой, жгучий ком. Да бес с ней, с картой, хоть и туз! Анька оставила банку под кустом и бегом бросилась за калитку. Отбивая по брусчатке дробь стоптанными каблуками, она помчалась вниз по улице, к дальней арке, туда, где в маленьком дворике под старой грушей стоит грубо сколоченный игральный стол.

Вечерами за столом собираются местные игроки. Дед Михалыч — отставной прапорщик, он скоро ослепнет. Бабушка говорит, от пьянства слепнут. А Михалыч закладывает ежедневно. Видно, недолго ему осталось в карты смотреть.

Ещё Протасов. Этот работает в колонии для несовершеннолетних. Бабушка Аньку пугает, что отдаст ее Протасову за плохое поведение. Только Анька уверена: бабушка никогда никому её не отдаст, да и колония местная — для мальчиков она. Поэтому Протасова Анька не боится.

А вот Шмитт — мерзкий длинноносый старикашка с липким взглядом. Этого все дети обходят по кривой дуге, хотя и говорит он тихо, ласково, и от того ещё страшнее. И собаку свою он лупит, это каждый знает. Бедный мордатый Борман. Бабушка говорит, он бы его ещё Адольфом назвал. Анька не понимает, что общего между этими именами и чем Адольф хуже, но все равно кивает. Соседи Шмитта не любят, но за игральный стол зовут всех, кто готов играть на деньги.

Заглянув в арку, Анька увидела, что игра уже началась.

Первым рыжую головенку приметил Шмитт:

— Смотри, Цыган, твоя девчонка! — ласково проговорил он. — Иди к нам, милая!

Анька виновато смотрела на деда, но он, как будто не сердился, поманил её рукой:

— Подойди, Анна.

Анька подошла, положила деду подбородок на плечо и попыталась заглянуть в карты. Но дед сложил их зеленой клетчатой рубашкой вверх, повернулся и заговорил:

— Я ж тебе сказал не ходить сюда. — Он аккуратно оправил на девочке сарафан, особенно карманы. Будто что-то вытащил оттуда.

— Но дед, а как же твоя удача, а что если проиграешь, бабушка же тебе хвост отстрижет! Гриву! Ну, то есть, шкуру. Спустит, в смысле, — тараторила Анька.

— Что? О, господи! — расхохотался дед.

— Слыхал, Цыган? — смеялся красноглазый Михалыч, — Имей в виду!

— Цела будет моя шкура, обещаю. — Дед поцеловал мягкую рыжую макушку и подтолкнул девочку в сторону арки. — А теперь иди.

— Да не прогоняй. Пусть посмотрит, — гадко улыбался Шмитт.

— Дед? — Анька покосилась на веселившихся мужиков.

— Ну, чего тебе?

— Возьми мою, — прошептала она, стягивая через голову свой талисман.

— Что?

— Возьми мою удачу, — Анька протянула деду монету.

— Спасибо. — Дед заулыбался усами. — Иди, иди.

Анька никак не могла уснуть. В открытую форточку, надувая штору, дул холодный ветер с реки. Пахло яблоками и далеким костром. С улицы доносились голоса молодежи, собиравшейся в соседнем саду, переклик горлиц и лай собак. Еле слышен был перестук колес далекого поезда. Вечером Бабушка вернулась с рынка встревоженная и до сих пор гремела во времянке кастрюлями. Когда во дворе хлопнула калитка, Анька сорвалась с кровати и босиком пробежала по холодным половицам к двери. В щель было видно бабушкино лицо с печальными темными глазами. Она помотала седой головой, так что качнулись длинные серьги, и тихо проговорила:

— Уж вся деревня слыхала, что ты банк снял! А жена Протасова рассказала, что мужики думают, ты жульничал!

— Дураков за нос водить — не жульничество. А воспитательная мера.

— Никто не поверит, что это случай: подряд сдать пару, тройню и каре тузов!

— Так они сами просили.

— Рамир! Это шулерство!

— Ну и что? Не докажут, дюжина человек у меня за спиной стояла и каждый подтвердит, что я чист.

— Убьют тебя, Рами, — заплакала бабушка.

— Не дури, — рассердился дед, — лучше возьми денег, пойди завтра, книг Аньке купи. Девке в школу скоро. Остальное на счет положим, нам её ещё растить.

Анька шмыгнула под расшитое одеяло и накрылась с головой. Дверь тихонько отворилась, впустив в комнату немного света.

— Ну, Анька, смотри, цел мой хвост! — Дед сел на кровать и погладил мягкий ком одеяла. Анька вскочила и уткнулась ему в горячую шею:

— Тебя теперь убьют?! И ты умрёшь, как мама и папа!

— Нет, что ты, огонёк, я всегда буду с тобой. Ну, не разводи болото! Смотри, вот и пропажа твоя. — Дед провёл рукой по рыжей косе и достал из-за уха трефовый туз. — Ну, твой?

— Мой, — выла Анька. — Дед, не надо больше карт. Пожалуйста, дед!

— Не буду. Не реви.

— Ты и бабушке говорил не буду, а сам…

— Ну, то — бабке, а то — тебе. Сказал: не буду. А туз себе оставь, мне не давай, как я без туза играть стану?

— Не отдам! Ни за что не отдам, — Анька спрятала карту под подушку и села сверху.

— И это возвращаю. Спасибо. — Дед надел Аньке её амулет.

— Он тебе сегодня принес удачу?

— Ты — моя удача. — Дед уложил Аньку и укрыл, задержавшись пальцем на маленькой трефовой родинке на плече. — Спи.

Иллюстрация на обложке рассказа: Gracey Zang

Объявлен длинный список премии «Просветитель»

На сайте премии опубликован лонг-лист 2017 года, в него традиционно вошли двадцать пять книг, среди которых:

  • Станислав Дробышевский. «Достающее звено» (в двух томах). Книга первая. Обезьяна и все-все-все. Книга вторая. Люди;
  • Анна Иванова. «Магазины „Березка“: парадоксы потребления в позднем СССР»;
  • Ася Казанцева. «В интернете кто-то неправ! Научные исследования спорных вопросов»;
  • Александр Соколов. «Учёные скрывают? Мифы XXI века».

С полным списком можно ознакомиться на сайте премии.

Книги были отобраны оргкомитетом под руководством его сопредседателей — публициста Александра Архангельского и литературного критика Александра Гаврилова.

Шорт-лист, состоящий из восьми книг, 4 октября объявит независимое жюри. В этом году в его состав вошли Сергей Кавтарадзе, Александр Панчин, Владимир Плунгян, Дмитрий Зимин и другие.

Церемония награждения лауреатов состоится 16 ноября в Москве.

Премия «Просветитель» за лучшую научно-популярную книгу на русском языке была учреждена в 2008 году основателем и почетным президентом компании «Вымпелком» Дмитрием Зиминым и Фондом некоммерческих программ «Династия», а с 2016 года проходит при поддержке Zimin Foundation. Цель премии — привлечь внимание читателей к просветительскому жанру, поощрить авторов и создать предпосылки для расширения рынка просветительской литературы в России. В этом году премия отмечает десятилетний юбилей.

Обещание счастливого конца

  • Элена Ферранте. Те, кто уходит, и те, кто остается / Пер. с ит. О.Ткаченко.— М.: Синдбад, 2017. — 448 с.

«Те, кто уходит, и те, кто остается» Элены Ферранте — уже третья литературная зарисовка дружбы двух «Л» — Лилы и Лену. И пока мы в очередной раз становимся свидетелями демонстрации прописной истины о том, что старая дружба не ржавеет, красной нитью через весь роман проходит идея о том, что в этой истории нет тех, кто уходит, и тех, кто остается. «Гениальные подруги» уходят только на время, а возвратившись, остаются навсегда.

Сложно недооценить феномен неаполитанской тетралогии: мир Лилы и Лену завоевывает сердца все большей и большей аудитории. По местам Неаполя, где происходит действие книг, уже существует как онлайн, так и реальный тур. В сети Instagram набирают популярность тематические хэштеги, по которым читатели со всего мира могут поделиться своими впечатлениями и мыслями по поводу романа. Тем не менее сама Ферранте предпочитает оставаться в тени — мы до сих пор не можем похвастаться какими-либо сведениями об авторе. Чтобы удовлетворить любопытство читателей, издатели выпустили книгу под названием «Фрагмент», в которой собраны письма итальянской писательницы своему редактору и ее редкие интервью. И что-то подсказывает, что эта книга может обернуться не меньшим откровением, чем всем известный цикл романов.

Судьбы Лилы и Элены становятся одним целым, историей, которую они пишут вдвоем, несмотря на то, что перо буквально находится в руках Элены (она писательница). Внутренний мир главных героинь уже знаком читателю, каждая — сложная, многогранная личность, которая далеко не всегда вызывает симпатию. Порой они кажутся потерянными, иногда — совершенно неразумными. Но в этом и вся прелесть романа: он в очередной раз изящно, но в то же время прямо напоминает о том, как сложно порой обуздать молодое сердце. Разве не обэтом нам до сих пор твердят и бессмертные Лондон, Шоу и Диккенс?

Сейчас, когда я пишу эти строки, ее тень нужна мне как никогда. Она нужна мне здесь и сейчас, поэтому я и пишу. Я хотела бы, чтоб она исправила нашу историю, что-то вычеркнула, а что-то добавила, переписала ее на новый вкус и рассказала обо всем,что знала, говорила и думала.

Динамику сюжету придает и революционный дух третьей части романа. Итальянская драма, центральное место в которой занимает ценность дружбы, — классика, которой Ферранте не изменяет. И пока Лилу пытается бороться за справедливость, Элена борется за лучшую новую жизнь для своей подруги.

Пожалуй, главной темой всего романа становится понятие дома. Элена переступает ту грань, когда воспоминания о детстве превращаются в подобие старинных фотокарточек: история остается, но уже не играет красками. Бывший дом становится местом, из которого Элене хочется бежать быстрее всего. Однако все это скорее похоже на решительный отказ не от прошлого как такового, а от прошлой себя.

К тому дню Бог из моего детства уже лет десять как ослаб и был, подобно больному старику, отправлен в дальний угол: я не испытывала никакой потребности в освящении моего брака. Главное было уехать из Неаполя.

Самым большим откровением третьей части стали интимные отношения. Скромность в вопросах сексуальности, проявляемая, казалось бы, уже взрослыми девушками, удивляет. Возможно ли познать любовь через секс — вопрос, которым задаются обе девушки. Найдут ли они ответ — это и предстоит узнать читателю.

Легкий слог, которым может похвастать Ферранте, прекрасно подходит для формы биографической исповеди. И действительно, автор оправданно отказывается от замысловатых форм в выражении предельно честных мыслей героев. Ведь это едва ли не все, что нужно, чтобы проникнуться их чувствами и начать им доверять.

«Те, кто уходит, и те, кто остается» — очередная откровенная история, полная светлых и темных переживаний. Герои наконец-то приходят к вопросам, которые раньше боялись задать сами себе. Несмотря на динамично развивающийся сюжет, Ферранте удается мягко подготовить читателя к грядущему прощанию с любимыми героями. Хочется верить, что мы отпустим их безболезненно, ведь двум «Л» обещают счастливый конец, где есть место и настоящей дружбе, и любви, и безвозмездной заботе о ближнем.

Александра Сырбо