Рубрика: Отрывки

Фрагмент из вступительной статьи, а также один из «Скандалов»

О книге Антона Сорокина «Тридцать три скандала Колчаку»

«Это не литература, это вне литературы. Тем хуже для литературы…»

Антон Сорокин

Центральная семиологическая проблема, которую весьма своеобразно и последовательно решал в своем многообразном творчестве сибирский писатель, драматург, художник Антон Семенович Сорокин (1884–1928) — проблема организации перформативной структуры высказывания, той самой, из которой, согласно Жаку Деррида, невозможно удалить имя подписывающего. Вполне закономерно на этом пути появление «Манифеста Антона Сорокина», «Завещания Антона Сорокина», многочисленных вариантов «Автобиографии Антона Сорокина». Подобно Ницше в интерпретации Деррида, скромный омский литератор, провозгласивший себя Писательским Королем, мозгом Сибири, «национальным сибирским писателем», парадоксальным образом оказался готов «пустить в ход свое имя (со всем, что к нему примешано и что не сводится к „я“), инсценировать подписи, сделать из всего, что было написано о жизни и смерти, один огромный биографический росчерк» [Деррида 2002, 47].

Категорией, позволяющей снять неразрешимое противоречие между перформативом и дескриптивной структурой высказывания, имеющей все основания оставаться без автора и не получить резонанса, стал у Сорокина скандал. Он же становится пространством медиации между биографией, телом и текстом, внешнее «величие» и совершенство которых вполне осознанно принесены писателем в жертву своеобразно и глубоко понятой «литературности».

К скандалу писатель относился эстетически, как к произведению искусства, и строго рационально. Скандал и есть, по Сорокину, высшая форма литературного творчества: по крайней мере, весь город Омск — в этой системе ценностей — замирает в напряженном ожидании: что еще вытворит Сорокин? <…>

Из текста «Тридцати трех скандалов…» видно, что А. С. Сорокин «осмеливался провоцировать» не только колчаковцев, но и самого Верховного правителя Александра Васильевича Колчака (1874–1920). Отдадим должное мужеству человека, бесстрашно, самозванно и самочинно являвшемуся на совещания у Колчака и обращавшему адмирала и его свиту в бегство при помощи, например, «знаменитого номера со свечой». Вспомним при этом, что всякое, в том числе, очевидно, и такое, противодействие Верховному правителю грозило расстрелом. Шутки «Писательского Короля» могли иметь нешуточное завершение; скандалист Сорокин изрядно рисковал, ставя на карту собственную жизнь.

Отдадим должное и Колчаку, не только терпевшего выходки эксцентричного провинциального литератора, но и не побоявшегося перед лицом неотвратимой гибели переступать порог дома юродствующего мудреца и писателя, целуя ручку его супруге… Делая шаг навстречу Сорокину, Колчак, оставаясь его антагонистом в жизни и оппонентом в политике, поневоле становится партнером писателя в трагической клоунаде истории и жизни — его и своей.
По многочисленным свидетельствам, об устраиваемых А. С. Сорокиным скандалах знал и говорил тогда практически весь Омск — столица Верховного правителя России.

<…>

В области орфографии, пунктуации и синтаксиса (иногда непривычно «смятого») мы старались сохранить особенности оригинала.

Надеемся, что эта книга привлечет внимание к писателю, художнику и скандалисту, создателю 24-х томов первоклассной литературы.

Иногда, впрочем, автор говорил, что 32-х.

<…>

Скандал третий

Давид Бурлюк был в восторге от моей находчивости. С вами можно дело сделать, не то, что мямля Четвериков. Отец футуризма приглашал меня ехать с ним в Америку, от поездки я отказался, но дал разрешение Давиду Бурлюку выпускать за Антона Сорокина артиста (важны мои произведения). Сидя в Омске, я читал рецензии о выступлении Антона Сорокина в Томске, Новониколаевске, в Иркутске. А в 1921 году в Омск привезли арестованного Антона Сорокина и мне пришлось узнать, что это артист Карпинский, выступавший за Антона Сорокина на вечерах Бурлюка и по отъезде в Америку Бурлюка устраивавший самостоятельно вечера Антона Сорокина. Артиста освободили.

− Можете выступать от моего имени.

Карпинский махнул рукой:

− Довольно!

И вот Давид Бурлюк кричал стихи Маяковского, Четвериков распевал Северянина: мороженое из сирени, Антон Сорокин читал свои киргизские песни, а Всеволод Иванов по моей инструкции выступал против Давида Бурлака, упрекал его в жадности к деньгам. <…>

Давид Бурлюк нарисовал несколько моих портретов и выдал мне следующее удостоверение:

«От Всероссийской Федерации Футуристов национальному великому писателю и художнику Сибири Антону Сорокину. Извещение. Я, Давид Бурлюк, отец российского футуризма, властью, данной мне великими вождями Нового искусства, присоединяю Вас, Антон Сорокин, к ВФФ, приказываем отныне именоваться в титулах своих великий художником, а не только писателем и извещением, что отныне ваше имя вписано и будет упоминаться в обращениях наших к народу в следующее порядке: Давид Бурлюк, Василий Каменский, Владимир Маяковский, Велимир Хлебников, Игорь Северянин и Антон Сорокин, подписал ОРФ действительный член учредитель о-ва „Бубновый валет“, член Президиума московских художественных организаций. Давид Давидович Бурлюк, скрепил Евгений Спасский».

Выставка у Давида Бурлюка была шедевром, неудивительно, что зрители не вмещались в зал выставки. Давид Бурлюк боялся попов, докторов и полиции.
− С этими людьми будьте осторожны, Антон Семенович, вреда причинить могут много.

И потому Антону Сорокину стоило больного труда уговорить Давида Бурлюка выставить распятие Антона Сорокина. Успех этой картины был невероятный, стояли толпы народа, работа была удивительна. Подходит священник:

− Что это, большевизм? Где устроитель? Кощунство!

Давид Бурлюк напуган.

− Что, я не говорил, попы − это сила, много вреда могут сделать.

− Какие пустяки, Давид Давидович, у меня все предусмотрено,

− Что же, увидим.

− Кто звал устроителя выставки, в чем дело?

Священник важно, нараспев, видимо, желая поиздеваться, говорит:

− Придется звать полицию, протокольчик составить на предмет привлечения к ответственности за кощунство.

Давид Бурлюк толкает незаметно в бок Антона Сорокина.

− Ну, что, я не говорил?

− Да, кощунство, большевизм, издевательство над сыном Божьим, − распевает поп, − над Исусом Христом.

− Вы, батюшка, по всей вероятности страдаете близорукостью, наденьте очки и посмотрите, что написано: это не Христос, а разбойник, пояснение идиотам и глупцам.

− Давно ли, батюшка, стали защитником разбойников, как вам известно, на крестах и разбойников распинали.

− После того, как Христос освятил крест пролитием за ны и наши грехи своею пресвятою кровью, крест сия − вещь священная, да и при той оскорблении священного моего сана, на мне благодать святого духа и вдруг идиотам и глупцам, не потерплю такого издевательства. Автора сих богомерзких картин должно отправить в большевизию, здесь им не место!

− А мы исправим.

И Антон Сорокин приписал пояснение: для идиотов и глупцов, а также для умных и с благодатью святого духа иереев, это не Христос, а разбойник.

Хохот публики. Священник старается скрыться.

− Куда вы, батюшка, зовите полицию для составления протокола на предмет привлечения за кощунство.

Священник сердито плюет на пол и говорит:

− А ну вас, футуристов, к дьяволу, связываться не хочется. Благодать святого духа и оскорбление идиот, я понимаю, зараза большевизма.

Давид Бурлюк демонстративно жмет руку Сорокина Антона.

− Справлюсь с попом, а вот сегодня против вас будет доктор.

− Пустяки, я даже и полиции не боюсь, − говорит Антон Сорокин.

<…>

Как справиться с полицией

С попами вы справились, с докторами тоже, а теперь ждите полицию, она вас не оставит в покое.

Я рассказал про море и Эзопа. Давид Бурлюк долго хохотал. Сегодня я выкину Антре, зажигаю свечу и читаю манифест: мы милостью мысли, Антон Сорокин в газетном колпаке, шут Бенецо, кувыркаемся на подмостках мысли человеческой, лицо наше размалевано и одеяние в тусклых блестках, мы приходим к холодному городу давать наше представление, скулить, как побитый пес, и делать веселой битую морду. А там далеко дворцы наших вассалов, в цвету белой боярки и вкушаем тоску в бокалах, сегодня сердцу нашему больно, и так далее. Манифест по моему заказу написан был Всеволодом Ивановичем.

Я объявил себя диктатором над приехавшими в Сибирь писателями Вяткиным, Ауслендером, Лидией Лесной, Ковальскими и другими, требовал, чтобы для меня приобрели автомобиль.

− А то вы, как стадо баранов без диктатора. Мы, Антон Сорокин, почувствовали стремление к власти и желаем быть диктатором, буду выпускать приказы. Ауслендеру приказываю не отбивать хлеб у чернорабочих слова газетчиков, а писать стилизованные рассказы. Вяткину, поэту, лирику, приказывал не увлекаться административными должностями…

− Я не подчиняюсь вашему приказу, − кричит Ауслендер.

Давид Бурлюк радостно улыбается, ненавидит он Ауслендера до того, что его фамилию не произносит, а говорит Сережка Сляндер.

− А вы не подчиняетесь, Ауслендер, вполне понятно, придворный писатель Верховного правителя Колчака, я оплачивать так дорого ваш труд не могу, вы раб, имеете уже господина.

− Я не подчиняюсь, − говорит Вяткин, − это же клоунада.

− Что? Клоунада! Вяткин может возвышать голос здесь перед диктатором писателей, а почему не протестует, когда в спину убивают Новоселова? Я убивать никого не могу. Я власть захватываю, власть клоунскую, но без убийства и насилия. Встать перед первым в мире диктатором над писателями.

Аудитория понимает сатиру, встает и кричит:

− Да здравствует диктатор писателей Антон Сорокин!

− А теперь получите деньги.

И Антон Сорокин раздает денежные знаки шестой державы, обеспеченные полным собранием сочинений Антона Сорокина, подделыватели караются сумасшедшим домом, а не принимающие знаки − принудительным чтением рассказов Антона Сорокина. Портрет король треф Антон Сорокин и надпись Диктатор.

На другой день извозчики привозили деньги в помещение, где происходили вечера Бурлюка и требовали обменить. Эти деньги они приняли от своих седоков, по наивности думая, что деньги выпущены новым правительством.

На другой день я был арестован, но когда написали протокол и дали подписать, я сделал надпись Фердинанд Шестой.

− Что это значит?

− Ничего особенного, понятно, как стеариновая свеча, я сошел с ума, разве нормальный полезет в диктаторы? И вы, нормальные, должны не протокол писать, а отвезти меня в сумасшедший дом, или подчиняться моей диктаторской власти, другого выхода нет.

Посоветовались, пожали плечами и отпустили.

Давид Бурлюк от восхищения не знал, что делать. Он вынул деньги:

− Вот вам, Антон Семенович.

Денег было восемьсот тридцать рублей.

Отрывок из романа

О книге Энтони Капелла «Ароматы кофе»

Я завтракал в «Кафе Руайяль», — тарелка устриц и блюдо с толсто порезанной ветчиной в зеленом соусе, — и тут официант принес мой кофе. Не отрывая взгляда от свежей газеты, я сделал глоток и произнес, сдвинув брови:

— Черт подери, Марсден, кофе у вас отдает ржавчиной!

— Так ведь же тот самый, что и прочие посетители кушают, — нагло отозвался официант. — И никто, уж точно, жаловаться не изволил.

— Хотите сказать, Марсден, что я привередлив?

— Желаете еще чего-либо, сэр?

— Вы, Марсден, обладаете многими навыками официанта, кроме умения обслуживать. В изощренности ума вы также преуспели, за исключением чувства юмора.

— Премного благодарен, сэр.

— Да, да, я привередлив. Ибо чашечка отлично приготовленного кофе — идеальное начало для праздного дня. Аромат его обольстителен, вкус его сладок, хоть и оставляет по себе ощущение горечи и разочарования. В чем, несомненно, кофе имеет сходство с усладами любви. — Весьма довольный подобным aperçu (изречением (франц.)), я снова отпил кофе из принесенной Марсденом чашки. — Впрочем, в данном случае, — заметил я, — напиток имеет исключительно вкус дорожной грязи и ничего более. Разве что с легким привкусом гнилого абрикоса.

— Рад услужить, сэр!

— Вижу, вижу…

Я вновь сосредоточился на «Газетт».

Официант немного помедлил, затем с легким налетом модной усталой меланхолии поинтересовался:

— Станет ли нынче молодой человек платить за свой завтрак?

— Запишите это на мой счет, Марсден. Вот так, вот и умница.

Чуть погодя я уловил рядом движение: кто-кто подсел ко мне за столик. Кинув взгляд поверх газеты, я обнаружил перед собой маленького, похожего на гнома джентльмена, добротный сюртук которого резко выделял его среди щеголей и денди, обычных завсегдатаев этого заведения. Лично я ждал, что ко мне в любой момент могут присоединиться мои приятели Морган и Хант, и, так как в тот ранний час зал почти наполовину пустовал, нам, лишь только они появятся, не составило бы особого труда пересесть за другой столик. И все-таки мне стало любопытно: ведь при обилии свободных столиков просто удивительно, что незнакомец без приглашения присел за мой.

— Сэмюэл Пинкер, сэр, к вашим услугам, — произнес человек-гном, слегка склонив голову.

— Роберт Уоллис.

— Невольно я подслушал брошенную вами официанту фразу. Вы позволите?

И, отринув церемонии, он потянулся к моей чашке, поднес ее к носу и весьма деликатно втянул ноздри, точь-в-точь, как я нынче утром вдыхал аромат цветка, избранного, чтобы вставить в петлицу.

Я рассматривал незнакомца настороженно и одновременно с веселым любопытством. Признаюсь, в «Кафе Руайяль» захаживало немало эксцентрических типов, но эксцентричность прежних обычно носила более показной характер: скажем, букетик фиалок в руке, бархатные бриджи или поигрывание тростью с алмазным набалдашником. Но чтобы нюхать чужой кофе, — такого, насколько припоминаю, здесь еще не случалось.

Сэмюэла Пинкера, судя по всему, ничто не смущало. Прикрыв глаза, он еще пару раз основательно вдохнул запах кофе. Потом поднес чашку ко рту, сделал глоток. Тут же издал смешной втягивающий звук: мелькнул, взвившись, язык, как будто Пинкер полоскал жидкостью рот. После чего он разочарованно изрек:

— Нилгери. Переварен. Не говоря уж о том, что пережарен. Что ж, вы совершенно правы. Полпартии подпорчено. Легкий, но вполне ощутимый привкус гнилых фруктов. Позвольте спросить, вы имеете отношение к торговле продуктом?

— К торговле чем?

— Как чем? Кофе.

Помнится, я громко расхохотался:

— О Господи, нет, конечно!

— Тогда позвольте спросить, — не унимался он, — к какой имеете?

— Вообще ни к какой.

— Простите, тогда верней будет спросить, какова ваша профессия?

— Да, собственно, никакой особенно. Я не врач, не адвокат, ничем особо полезным не занимаюсь.

— Что же вы все-таки делаете, сэр? — раздраженно спросил он. — Чем зарабатываете на жизнь?

Признаться, сам я в ту пору ничего не зарабатывал; недавно мой отец снабдил меня дополнительно небольшой суммой в преддверии литературной славы, строжайше предупредив, что это в последний раз. Однако я счел, что в данном случае стоит называть вещи своими именами.

— Я поэт, — признался я с некоторым налетом усталой меланхолии.

— Известный? Большой поэт? — с жадностью встрепенулся Пинкер.

— Увы, нет. Ветреная слава еще не пригрела меня на своей груди.

— Отлично, — к моему удивлению побормотал он. И снова: — Так вы владеете пером? Вы прекрасно управляетесь со словами?

— Как литератор, я полагаю себя мастером чего угодно, кроме языка…

— Оставьте свои остроты! — вскричал Пинкер. — Я спрашиваю — вы способны что-нибудь описать словами? Ну, конечно же, да. Описали же вы этот кофе.

— Я?

— Вы сказали, «ржавое». Вот именно — «ржавый привкус». Я бы в жизни до такого не додумался, такое слово ни за что бы мне на ум не пришло, но эта «ржавость» она, прямо-таки…

— Mot juste (Точное слово, «в точку» (франц.))?

— Вот именно! — Пинкер взглянул на меня, совсем как мой оксфордский преподаватель, совместив во взгляде сомнение и долю железной решимости. — Разговоры в сторону. Вот моя визитка.

— Я, конечно, с радостью ее приму, — сказал я озадаченно, — но, мне кажется, вряд ли я нуждаюсь в ваших услугах.

Он что-то быстро нацарапал на обороте визитки. Я не мог не заметить, что визитка была отличного качества, исполненная на плотной матовой бумаге.

— Вы не поняли, сэр. Это вы мне нужны.

— Хотите сказать, в качестве секретаря? Но, боюсь, я…

— Нет-нет! — покачал головой Пинкер. — У меня уже есть три секретаря, все трое превосходно справляются со своими обязанностями. Вы, позвольте вам заметить, были бы весьма ничтожным придатком к их числу.

— Тогда, зачем же? — воскликнул я, несколько уязвленный.

В секретари идти у меня не было ни малейшего желания, однако мне всегда нравилось думать, что, если дойдет до этого, я проявлю способности и здесь.

— Мне необходим, — глядя мне прямо в глаза, произнес Пинкер, — эстет, писатель. Если я найду такого одаренного субъекта, он станет вместе со мной участником одного предприятия, которое сделает нас обоих фантастически богатыми людьми. — Он протянул мне визитку. — Зайдите ко мне завтра днем вот по этому адресу.

По мнению моего друга Джорджа Ханта, загадочный мистер Пинкер намерен издавать литературный журнал. Так как Хант и сам уже давно носился с этой идеей, — главным образом потому, что ни один из существующих литературных журналов Лондона, как видно, не дорос до печатания его виршей, — Хант считал, что я должен принять предложение кофейного торговца и нанести ему визит.

— Едва ли он походит на человека из литературных кругов…

Я перевернул карточку. На обороте карандашом было написано: «Прошу сопроводить в мой кабинет. С.П.»

— Посмотри по сторонам, — Хант обвел вокруг себя рукой. — Здесь почти сплошь те, кто цепляется за юбки Музы.

В самом деле, почти все завсегдатаи «Кафе Руайяль» были литераторы или художники.

— Но ведь ему как раз понравилось то, что я назвал кофе «ржавым».

До сих пор не принимавший участия в разговоре третий член нашего содружества — художник Персиваль Морган — внезапно со смехом сказал:

— Знаю я, чего хочет твой мистер Пинкер!

— Чего же?

Хлопнув по тыльной стороне «Газет», Морган вслух прочел:

— «Патентованные оздоровляющие порошки „Брэнэй“. Пациентам гарантировано восстановление цветущего здоровья. Насладитесь покоем альпийских лугов, воистину животворяще вспененном в одной единственной ложке!». Ну, разве не очевидно, что этот тип хочет, чтоб ты писал для него рекламу!

Должен признаться, эта версия показалась мне куда убедительней предположения о журнале. И чем больше я раздумывал, тем вероятней именно она мне представлялась. Пинкер не случайно спросил, силен ли я в обращении со словом, — вопрос странный для того, кто решает запустить журнал, но вполне естественный для того, кому надо сочинить рекламу. Несомненно, он располагает новой маркой кофе, которую требуется красиво подать. «Бодрящий утренний кофе Пинкера. Хорошо прожарен, улучшает цвет лица», или еще какой-нибудь вздор в том же духе. Я испытал легкое разочарование. Ведь я понадеялся было, будто меня ждет… ну, нечто более привлекательное что ли.

— Реклама, — глубокомысленно изрек Хант, — это пошлое олицетворение пошлого века.

— А я напротив, — возразил Морган, — обожаю рекламу. Это единственная разновидность современного искусства, которое хотя бы отдаленно имеет отношение к правде.

Друзья выжидающе уставились на меня. Но мне почему-то уже совсем было не до острот.

Назавтра, усевшись за письменным столом, я корпел над переводом одного стихотворения Бодлера. Сбоку стоял бокал желтого венецианского стекла с золотистым рейнским вином; я писал серебряным карандашом на лиловой бумаге, пропитанной маслом бергамота, курил одну за одной сигареты с турецким табаком — все, как полагается. Что не умаляло тяжести моих усилий. Бесспорно, Бодлер — великий поэт, к тому же он волнующе порочен, но также склонен и к некоторой туманности, что замедляет работу переводчика, и если бы не обещанные мне издателем за работу три фунта, я бы уже давно забросил это занятие. Мои комнаты располагались в Сент-Джонс-Вуд, неподалеку от Риджент-Парк, и в тот солнечный день до меня издалека долетали выкрики расхаживающих взад-вперед перед воротами парка продавцов мороженого. Усидеть в четырех стенах становилось все трудней и трудней. И почему-то для слова «осторожно» я не мог придумать никакой другой рифмы, кроме «мороженое».

— Хватит! — громко сказал я, отложив в сторону карандаш.

Визитка Пинкера лежала на краю стола. Я взял ее, снова пробежал глазами: «Сэмюэл ПИНКЕР, закупка и торговля кофе». Адрес — Нэрроу-стрит, Лаймхаус. Мысль выбраться из этих стен хотя бы на пару часов влекла меня вон, как собака, рвущаяся с хозяйского поводка.

По другую сторону стола высилась стопка счетов. Поэт, разумеется, без долгов обойтись не может. Собственно, не имея долгов, вряд ли можно вообще считать себя художником слова. Но на миг мне стало не по себе от мысли, что придется так или иначе изыскивать средства, чтобы оплатить долги. Я взялся за верхний счет: напоминание от моего виноторговца. Рейнское не только по цвету золотое: оно и стоило чертовски дорого, почти как золото. Хотя, если согласиться писать рекламу для мистера Пинкера … Я и понятия не имел, сколько могут платить за подобную дребедень. Но раз мистер Пинкер в поисках нужного автора решил наведаться в «Кафе Руайяль», то, заключил я, в этом деле он, как и я, новичок. Что если удастся его убедить платить мне не за проделанную работу, а авансировать гонораром? В сумме, скажем… я прикинул реальную, счел ее недостаточной, учетверил, — …скажем, сорок фунтов за год? А если у торговца кофе есть разные приятели, деловые партнеры, которым нужны аналогичные услуги, — что ж, тогда большого труда не составит увеличить годовой доход до четырехсот фунтов, и это всего лишь за изготовление строчек, типа: «Насладитесь покоем альпийских лугов, воистину животворяще вспененном в одной целительной ложке!». Еще и на Бодлера куча времени останется. Правда, Муза может почувствовать себя несколько уязвленной, если художник так проституирует своим талантом. Но ведь художнику так или иначе придется скрывать свои операции от собратьев литераторов; значит, возможно, и Муза останется в неведении.

Решено. Задержавшись лишь для того, чтобы взять карточку Пинкера и облачиться в визитку с кашмирским узором, купленную в «Либерти» неделю назад, я поспешил к выходу.

Давайте вместе совершим путешествие по Лондону, от Сент-Джонс-Вуд до Лаймхаус. В предложенном виде это звучит не слишком завлекательно, не так ли? Тогда позвольте мне перефразировать свое приглашение. Давайте пройдем сквозь этот грандиознейший, населеннейший город в пору его высочайшего расцвета, совершим прогулку, которая, если вы составите мне компанию, даст пищу любому из ваших чувств. Здесь у Примроуз-Хилл воздух — вдохните-ка! — относительно свеж, лишь с легчайшей едко-серной примесью дыма каминов и кухонных плит, которые и в это время года полыхают в каждом доме. Но едва лишь мы минуем Марилебон, тут-то и начнется самое занятное. От красивых кэбов и экипажей сочно пахнет кожей и лошадиным потом: колеса громыхают по булыжной мостовой; мягкий и влажный конский помет заполнил сточные канавы. Повсюду под напором транспорта стопорится движение. Двуколки, коляски, кареты, брогамы, кабриолеты, гиги, купе, ландо, кларенсы, экипажи, -все стремятся пробиться кто куда. Иные даже сконструированы в виде колоссального цилиндра, имена изготовителей выведены золотом. Самые злостные нарушители — шоферы омнибусов; эти виляют из стороны в сторону, едва не наезжая на пешеходов, пытаясь заманить их за три пенса, на пенни дешевле обычного, на крышу своего омнибуса. Тут же и велосипеды с велосипедистами, и стаи гусей, которых гонят на рынок, и люди-афиши, пробивающиеся сквозь толпу, рекламируя зонты и всякую прочую всячину, и молочницы, тупо слоняющиеся по улицам с коровой и с ведром в ожидании желающих купить молока. Гордо вышагивают лотошники с пирожками и пирожными; продавщицы цветов суют вам в руки люпины и ноготки; трубки и сигары привносят в общее буйство запахов свой крепкий аромат. Человек, коптящий на жаровне ярмутские селедки, размахивает у вашего носа одной, поддетой на вилку, хрипло выкрикивая:

— Отличные селедки, два пенса с пылу-с жару!

И мигом, словно в ответ, взвивается многоголосым хором:

— Каштаны-ы-ы… ы-ы-ы… ы-ы-ы… два десятка за пенни!…

— Вакса за полпени!…

— Отличный грецкий орех, шестнадцать за пенни!… — орут мальчишки при торговцах.

— А вот вам турнепс! — подхватывает ревом фермер с повозки, запряженной осликом.

Взвизгивают от соприкосновения с лезвием, исторгая искры, точильные колеса. Разносчики, молча выставив вперед ручные лотки, распродают по пенни за штуку коробки со шведскими спичками. А по краю толпы — вечно! вечно! — тянутся призраками нищие: босые, голодные, бездомные, убогие. Ждущие, когда ненароком что-то перепадет.

Если мы отправимся подземкой от Бейкер-стрит до Ватерлоо, нас примут узкие платформы, обдаваемые влажным, с примесью копоти, паром локомотивов. Если двинемся по новым величественным магистралям, таким как Нортумберленд-авеню, проложенным прямо через трущобы центрального Лондона, то обнаружим себя в гуще немытого человечества — ведь каждый великолепный проспект по сей день окружен обиталищами, и каждое — гнездовье, вмещающее тысячи семей, живущих в тесноте, в зловонном месиве пота, джина, вони изо рта, от кожи. Но день хорош: пройдемся пешком. Мы торопливо проходим задворками Ковент-Гарден, где нас провожает множество глаз в надежде заметить краешек высунувшегося носового платка или перчатки, чтоб тотчас ухватить, а заговаривают с нами лишь Магдалины-малолетки в дешевых вульгарных побрякушках, бормоча свои похотливые приветствия в надежде мигом воспламенить в нас вожделение. Но нет у нас на это времени — у нас ни на что уже нет времени; мы уже чудовищно опаздываем. Вероятно, в конце концов мы возьмем кэб; к слову, вот и он!

Громыхая по булыжникам Друри-Лейн, мы мало-помалу ощущаем едва уловимый, не сказать, чтоб приятный, запах; он как ядовитый туман стелется вдоль по этим узким улочкам. Это пахнет река. Конечно, благодаря Базальгеттовым сточным трубам Темза уже больше не отдает вонью гниющего мусора, столь непереносимой, что члены парламента однажды были вынуждены окунуть свои шторы в раствор сернокислой извести; но сточные трубы хороши лишь для тех, чьи современные туалеты с ними соединены. В трущобах же по-прежнему бытуют громадные зловонные выгребные ямы, откуда тошнотворная жижа проникает в лондонские подземные воды. Кроме того, ощущаются и всякие запахи от фабрик, расположенных, ради доступа к воде, вдоль берегов реки. Из пивоварен тянет хмелем с жаровен — пахнет довольно приятно, как и экзотическими травами с фабрики, где изготовляют джин. Как вдруг тошнотворно потянуло распаренными конскими костями с клеевых фабрик, кипящим жиром с мыловаренных, рыбным потрохом с Биллингзгейтского рынка, тухлым собачьим пометом от сыромятен. Неудивительно, что натуры чувствительные носят душистые бутоньерки или прикалывают к лацканам пиджака броши с эвкалиптовой солью.

Приближаясь к лондонскому порту, мы проходим под нависшими громадами складов, высоких и мрачных, точно утесы. Из одного исходит тяжелый и плотный аромат табачных листьев, из другого приторно пахнет патокой, из третьего — ползут тяжелые пары опиума. Здесь ноги липнут к тротуару из-за лопнувшей бочки рома. Вот путь преграждает марширующая фаланга солдат в красных мундирах. Повсюду вокруг клокочет многоязычная речь, — белесые немцы, китайцы с темной косичкой, негры с яркими, повязанными вокруг головы платками. Мясник в синей робе взваливает на плечо лоток с мясом; за ним — боцман в соломенной шляпе бережно несет в руках бамбуковую клетку с длиннохвостым попугаем. Янки горланят удалые матросские песни. С оглушительной какофонией, как под барабанный бой, бондари катят по булыжной мостовой бочки; блеют в своих клетях предназначенные на продажу козы. А река… река сплошь запружена кораблями всех мастей; их мачты и трубы простираются, куда не кинешь взгляд. Шлюпы, шхуны, двухмачтовики, грузовые судна с бочками пива или углем; плашкоуты и рыбацкие лодки, клиперы- перевозчики чая и прогулочные катера; сверкающие пароходы с палубами красного дерева и закопченные трудяги-баржи. Каждое судно вносит свою лепту в общий беспорядочный гул, перекликаясь пронзительными визгами пароходных гудков, криками разгрузчиков угля, клаксонами лоцманских катеров и непрекращающимся перезвоном судовых баржевых колоколов.

Поистине лишь угасающее сознание не способно испытать прилив возбуждения при виде неугомонной суматошной энергии происходящего, этой демонстрации трудового порыва, изливающейся из недр величайшего в мире города, подобно пчелиному рою, стремящемуся к грузным, сочащимся медом сотам в сердцевине улья и обратно. Правда, наличия душевной силы я в этом не узрел, — зрелище впечатляло, однако было лишено мысли, и я смотрел на происходящее со стороны, как человек, наблюдающий за цирковой кавалькадой. Лишь такой, как Пинкер был способен разглядеть в подобном действе нечто большее, — увидеть, что Цивилизация, Коммерция и Христианство представляют собой в конечном счете единое целое; постичь, что только не стесненная властью коммерция может стать тем светочем, который способен озарить остаточные темные пятна нашего мира.

Глава из книги Рейчел Гринуолд «Почему он не перезвонил?»

О книге Рейчел Гринуолд «Почему он не перезвонил?»

Вопросы, которые мне постоянно задают одинокие женщины

К консультанту по свиданиям обязательно найдутся вопросы. Это и понятно: ведь мне удалось опросить по этой животрепещущей теме приблизительно тысячу мужчин, У врачей подобная ситуация. Стоит мне прийти на вечеринку, как вдруг все хотят рассказать мне о своих душевных ранах. Я не возражаю. Из таких разговоров можно узнать примерно столько же, сколько из официальных Собеседований.

Ниже приведены пять самых распространённых вопросов, которые задают мне одинокие женщины по поводу того, почему он не перезвонил, — и мои ответы тоже.

1) Мне перезванивает много парней, но не всегда те, которые мне больше всего нравятся. Что это значит?

Если ты получаешь массу приглашений на второе свидание — пусть не обязательно от тех, от кого надеялась, — то ты знаешь, как произвести хорошее первое впечатление, но не всегда. Здесь нужно принять во внимание два соображения. Первое: если ты не привлекаешь мужчин, которые нравятся тебе больше всего, возможно, рядом с ними ты ведешь себя по-другому. Может быть, не понимаешь, какие от тебя исходят сигналы, когда ты нервничаешь. Второе: если обычно тебе перезванивают, и ты на этом основании делаешь вывод, что производишь сильное впечатление, это опасная логика. Потому что ты ищешь одну родную душу, и даже если один парень, который действительно тебе понравился, не перезвонил, это уже серьезно. Так редко удается встретить кого-то, кто пробуждает в тебе искреннее сильное чувство, поэтому ты должна быть готова выжать все из каждой возможности. Когда 99 неудачников звонят, а один-единственный господин Кандидат — нет, это проблема. Если ты смотрела футбол в 2007, то помнишь, что у команды «Нью-Ингленд Пэтриотс» была похожая беда: 18 побед за сезон и одно сокрушительное фиаско тогда, когда выиграть было важнее всего — на матче за Супер-кубок.

Если ты не привлекаешь мужчин, которые нравятся тебе больше всего, возможно, рядом с ними ты ведешь себя по-другому.

Не позволяй небольшим препятствиям преграждать тебе дорогу к настоящим отношениям. Проблемы могут быть тривиальны, но они портят твои показатели. Необходимо выяснить, почему в твоей долговременной статистике не 100%, а что-то около того. Для того-то и существует моя книга.

2) Я не переживаю, перезвонят мне или нет, потому что не так-то много интересных мужчин приглашает меня на первое свидание! Что мне делать?

Если ты считаешь, что нужные парни просто тебе не встречаются, рискну предположить, что на самом деле в своей повседневной жизни ты постоянно сталкиваешься с потенциально «нужными» парнями, но по какой-то причине они не спешат с приглашением на свидание. Технически ты не обозначаешь этих молодых людей как «партнеров, которые тебе не перезвонили», потому что они просто сотрудники из твоего офиса, или клиенты по работе, или парни, которые занимаются в том же спортзале, ходят в ту же химчистку, или друзья твоих подруг. В эту же категорию входят и те, кто просматривает твою страничку, но не посылает электронного письма и не отвечает на подмигивающий смайлик. Сюда входит и парень, с которым ты недавно познакомилась на вечеринке и поболтала пятнадцать минут: он тобой заинтересовался, но в итоге ушел, не спросив, какой у тебя номер. По мысли мужчины, ты не соответствуешь его мимолетным ожиданиям, какими бы они ни были. Так что для него стадия «узнать поближе» завершена. И не нужно свиданий. Такие осечки, то есть приводящие в уныние платонические отношения, короткие разговоры, кокетливые взгляды, «сбои сигнала» посреди он-лайн общения или нехватка дружеских предложений познакомить тебя с кем-нибудь — типичные примеры случаев, когда тебе не перезванивают. Ты можешь использовать эту книгу, чтобы определить, к какому типу относят тебя мужчины, исходя из первого впечатления, будь то твоя повседневная жизнь или свидание.

Эта книга поможет определить, к какому типу относят тебя мужчины, исходя из первого впечатления, будь то твоя повседневная жизнь или свидание.

3) Вы не хотите написать книгу для мужчин о том, почему женщины им не перезванивают?

Поверь мне, если бы в целой вселенной найдётся более семи мужчин, которые купят книгу по самопомощи в вопросах свиданий, отдельный том я бы посвятила ошибкам, которые совершают мужчины! Конечно, мое исследование показывает, что и женщины отвергают немало кавалеров,… в конце концов, главная цель этой книги, помочь тебе обрести контроль над ситуацией, встречаться с красавчиками и отказывать тем, кто тебя не достоин. Но реальность такова: мужчины не покупают книги, которые им, пожалуй, нужнее всего.

4) Насколько важна внешность?

Внешность важна, и это далеко не новость. Мы живем в визуальном мире. За тысячу Собеседований с мужчинами я наслушалась отрицательных и грубых замечаний относительно женской внешности, от резких описаний рябого лица до высказываний из серии «коленок как у слона». Иногда мне кажется, будто я целую жизнь провела в мужской раздевалке. Так как внешность, несомненно, важна для привлечения молодого человека, старайся выглядеть привлекательной настолько, насколько возможно. Ты это и так знаешь.

А вот хорошая новость: дело не только во внешности. Разве мужчины перезванивают только тем женщинам, которых считают красивыми? Вовсе нет. Большинство причин, по которым мои Собеседники не захотели второго или третьего свидания, никак не были связаны с внешним видом. Почему? Потому что мужчина уже принял во внимание ее внешность, когда звал на первое свидание. 80% моих «подопытных» либо лично встречались с девушкой до первого свидания (на вечеринке, в офисе, в спортзале), либо видели фото на ее страничке. Они ещё до первого свидания отсеяли какое-то количество женщин из-за их внешности. Таким образом, второму свиданию воспрепятствовало нечто иное, и внешность тут ни при чем. Конечно, за исключением случаев, когда фотография в интернете не соответствует действительности. А вот еще одно свидетельство в пользу того, что внешность не всегда гарантирует приглашение на второе свидание: 68% опрошенных мною мужчин сказали, что девушка, которой они не перезвонили, была по-настоящему привлекательной.

68% опрошенных мною мужчин сказали, что девушка, которой они не перезвонили, была по-настоящему привлекательной.

Да, внешние данные не в малой степени влияют на влечение мужчины к женщине, однако загвоздка в том, что девушек, которых молодые люди считают симпатичными, часто приглашают на первое свидание, но не всегда зовут на второе. Не нужно думать, что «милое лицо + хорошая фигура = он перезвонит»; уравнение гораздо сложнее. Вопрос таков: почему при наличии физического влечения одним женщинам перезванивают, а другим нет? Иначе говоря, что делает женщину привлекательной физически и духовно?

Я общалась со многими «популярными» парнями, которые каждую неделю встречаются с красивыми девушками (в том числе с моделями). Я даже сподобилась поговорить с одним из «самых желанных холостяков» Нью-Йорка (по версии журнала «Готэм»). Что заставляет этих мужчин звонить одной цыпочке, а другую игнорировать (когда они хотят отношений)? Дело, естественно, в личности, а не в красоте. А еще я говорила с «обычными» парнями, которые пользуются популярностью у женщин и не ищут себе куклу Барби. Многие сказали мне, что нарочно выбирают «семерочек» по десятибалльной шкале внешности, потому что такие женщины менее заносчивы, более милые и приятные личности, чем «девяточки» и «десяточки», с которыми они вполне могли бы встречаться.

Эти две цитаты лучше всего отражают преобладающее ощущение мужчин, с которыми я общалась:

«„Шестерочка“ по шкале „Внешность“ может превратиться в „восьмерочку“ за счет своей чудесной личности», Брайен, 28 лет, Нью-Йорк, штат Нью-Йорк.

«По-настоящему яркие женщины, с самым красивым лицом и идеальной фигурой, определенно наиболее ненадежные и эгоистичные. А этих качеств я не хотел бы видеть в своей спутнице», Дэниел, 34 года, Индианаполис, штат Индиана.

Итак, действительно ли внешность имеет значение? Конечно да, но одной красоты определенно мало.

5) Почему вы считаете, что ответы мужчин правдивы?

Иногда мои клиентки, услышав ответы на персональном «Собеседовании о причинах ухода», мгновенно узнавали себя. Иногда все было не так просто: удивление и отрицание — весьма распространенная реакция в случаях, когда человек узнаёт, что другие не всегда воспринимают его таким, каким он сам себя видит. «Почему я должна верить тому, что он говорит?» Мне довольно часто задают подобный вопрос, и возможно, тебя он тоже волнует. Мужчины могут врать или неосознанно говорить неправду, у всех нас был такой опыт, и вопрос о том, насколько честны и ценны эти ответы, вполне законный. Я знаю, что их ответы, и особенно обобщения, одновременно искренни и, что важнее, существенны.

• Я не принимала односложных заявлений

Как уже упоминалось в главе 1, я не принимала банальных отмазок, говоря с мужчинами о причинах неудачных свиданий. Я угадывала честные ответы, использовала целый арсенал уловок, когда они пытались обойти эту щекотливую тему. Я долгое время занималась Собеседованиями, так что мой чепухометр очень чувствителен. Когда мужчина пытался увиливать, я его видела насквозь.

• Непротиворечивые результаты

Проводя Собеседования о причинах ухода, я, путём телефонных, личных и он-лайн бесед, анонимных опросов, намеренно делала большую выборку: искала мужчин из всех штатов, всех возрастов и разных этнических групп, молодых людей, которые раньше встречались с моими клиентками, случайных знакомых (см. раздел «Примечания»). Для проведения некоторых Собеседований я прибегала к помощи исследователя-мужчины, с целью исключить возможность «женской предвзятости», которая могла бы помешать участникам, откровенно говорить с женщинами-Интервьюерами. Непротиворечивость ответов при таком обилии исходных данных, методов исследования и источников убедила меня в том, что мужчины были искренними, а причины не надуманными.

• Поощрение

Я осторожна, поэтому, чтобы быть на 200% уверенной в правдивости ответов во время Собеседований, я предлагала мужчинам старый проверенный стимул: «Если вы скажете, что на самом деле ищете, иначе говоря, чего не хватало конкретной женщине, которой вы не перезвонили, возможно, я найду девушку, отвечающую вашим критериям, и устрою вам встречу». Большинство мужчин, с которыми я говорила, были в тот момент одиноки, и им очень понравилась такая идея. И хотя у меня не было на примете замечательной незамужней женщины для всех и каждого из них. Между прочим, за годы исследований в этой области я познакомила более сотни девушек с моими Собеседниками.

• Слушательница

Мужчины — тоже люди! После свидания, особенно с возрастом, они не идут в раздевалку, чтобы похвастаться, но у них остаются впечатления (хорошие или плохие), и они не против разбора полетов. В отличие от женщин, у мужчин нет команды для обсуждения свиданий. Их слушательницей стала я. Они не просто хотели обсудить то, что пошло не так (а что было правильно) на свидании, кажется, моя просьба о разговоре иногда им льстила или подпитывала их уверенность в себе. Тем лучше для меня. Какие бы выгоды ни получали они, мне доставалось неизмеримо больше — полезные ответы.

• Лучше хоть что-то, чем вообще ничего

Лучше слушать, что говорят мужчины, чем вовсе не спрашивать. Естественно, были мужчины с глубокими психологическими проблемами, которыми они не могли или не хотели со мной поделиться. Но даже то, что они все-таки поведали, полезно и интересно, особенно когда разные мужчины, не сговариваясь, сходятся в одном и том же мнении. Даже если информация в некоторых случаях была неполной, её можно применить на практике, и благодаря этому добиться лучших результатов на следующем свидании.

• Это работает!

Итог таков: Собеседования работают! Клиентки, которые прислушались к отзывам, существенно улучшили личную жизнь. Многие сейчас помолвлены или замужем за чудесными мужчинами. Они сделали простые изменения без изменения личности, и вскоре предложения вторых и третьих свиданий потекли рекой. На моем опыте женщины, которые прислушивались к отзывам, делая правильные выводы, быстро находили своего Единственного (или потенциальных Единственных).

Три главные причины, по которым, как женщинам кажется, он не перезвонил

Прежде чем пригласить мужчину на Собеседование от имени своей клиентки, я всегда просила угадать, какова, как ей кажется, главная причина, по которой он не перезвонил. Как уже упоминалось, женщины ошибались в 90 процентов случаев. Обычно их предположения подходили под одну из трех категорий:

№ 1: НЕ ТОТ МОМЕНТ

44% женщин предположили, что в исчезновении их кавалера виноват «не тот момент». Вот некоторые доводы на тему «Он не был готов к серьёзным отношениям в тот момент, потому что»:

Он недавно расстался

У него много привязанностей

Он всё ещё не может забыть свою бывшую

Он просто не созрел

Он слишком занят (работа, поездки)

У него сейчас другие приоритеты (серьёзное испытание, отец-одиночка и т. д.)

№ 2: СТРАХ

21% женщин решили, что перезвонить помешал страх. Сюда входит несколько оправданий:

Он испугался близости

Он боялся, что ему снова сделают больно

Его испугал мой успех (стиль жизни).

№ 3: НАПРАСНЫЙ ТРУД

13% женщин подумали: я не хотела второго свидания с ним, он уловил этот сигнал во время первого свидания и решил бросить это безнадежное дело, вместо того чтобы гнаться за той, что уже упущена.

ДРУГОЕ

Оставшиеся 22% женщин дали разнообразные ответы из серии:

Может, он встречается с другой женщиной

Слишком большой оказалась разница в возрасте

Он решил, что я слишком толстая

Он не хотел встречаться с матерью-одиночкой

Я поражена, я была уверена, что он перезвонит.

Одна женщина предположила, что не перезвонивший ей парень — латентный гей. Когда я заговорила с ним об этом, он воскликнул: «Да она просто ненормальная! Она слишком много говорила о своей собаке, у нее была собачья шерсть на жакете, она показала мне фотографию своей псины на ай-фоне, а еще она планировала устроить вечеринку в ее день рождения!» Возможно, что этот парень и, правда, втайне гей вдобавок к ее одержимости собакой, точно не знаю!

Еще пример: одна женщина хотела, чтобы я позвонила ее лучшему другу и спросила, почему он часто сводит своих подруг и друзей, но никогда не предлагал познакомить ее с кем-нибудь. Моя клиентка предположила, что этот парень втайне в нее влюблен, хотя она к нему испытывала только платонические чувства. Когда я позвонила этому молодому человеку, он сказал, что девушка постоянно говорила о «сексуальных, красивых мужчинах», с которыми хотела бы познакомиться, но, хотя у него полно отличных друзей, ни один из них не годится на обложку мужского журнала «GQ». Таким образом, парень заключил, что ей такие не будут интересны, и никогда не пытался сосватать ей кого-нибудь.

В целом, я обнаружила две интересные линии среди большинства женских догадок по поводу того, почему им не перезвонили. Во-первых, их предположения часто звучали так же расплывчато, как те, которые я поначалу слышала от мужчин. Девушки не могли указать конкретные эпизоды свидания, которые могли отвратить мужчину. Иногда поначалу мои Собеседники ссылались на «не тот момент», страх или ощущение, что это напрасный труд, но когда я начинала снимать слои шелухи, это редко оказывалось настоящей причиной. Во-вторых, большинство женских предположений включали в себя факторы, никак от них не зависящие. Да, иногда это было справедливо: помнишь, 15% мужчин сказали, что не перезвонили по причине, которая никак от их дамы не зависела, но 85% заявили, что их мотивы были непосредственно связаны с негативным впечатлением, которое произвела девушка. Хорошие новости: я обнаружила, что женщина, чаще всего, в силах всё исправить, и это обнадеживает. Зная, как мужчины воспринимают безобидные на первый взгляд замечания или действия, женщины способны установить взаимоотношения с нужным человеком, когда он, наконец, замаячит в их жизни.

Купить книгу на Озоне

Рассказ из сборника малой прозы Дениса Осокина «Овсянки»

О книге Дениса Осокина «Овсянки»

анемоны

покрывшие

железо и ткань

кровати

анемоны плеч

анемоны рук

анемоны глаз

анемоны свитера

анемоны декабря

света спит на железной койке потому что
чувствует к ней симпатию. правильно — обе
как сестры — похожи друг на друга. длинные
и смешные. света койку называет светой —
а себя койкой. утром света застилает койку,
протирает обувь и идет на работу. вечером
возвращается, стелит койку и ложится спать.

кварталы у северной границы города тоже похожи на
свету. неизвестные миру трамвайные пути, магазины,
аптеки. деревянные улицы с промышленными
названиями, прямыми линиями уходящие к лесу.
никто здесь не гуляет — все думают что ехать сюда
очень далеко и совершенно незачем. а света любит
здесь очутиться — и добирается двумя трамваями.

света любит аперитив с яичницей — и в
выходные дни часто этим завтракает. пить
аперитив и заедать яичницей очень здорово.
так вкусно что хочется плакать. аперитив —
это горечь на травах. крепко но легко. а потом
света едет на северную окраину и там гуляет.

вечером света читает книгу. там написано:
алуксне сине-зеленого цвета — синие крыши,
зеленые окна и двери, стены пятнами. вечером
глядеть на траву — вот вам и город алуксне —
зелень окутанная синевой. ветрено — улицы как
качели. есть озеро — в нем купаются голышом.
спины у девушек алуксне все в веснушках.

свете нравятся анемоны. но не как цветы —
света цветы не очень и любит. света думает что
анемоны означают гораздо большее. анемоны
как слово — это какой-то пароль. анемоны как
смысл напрямую связаны с любовью. света
думает: анемоны: и волнуется: от нежности.

у светы маленькие груди. иногда она на них
смотрит. вы миленькие. — произносит вслух.
если койка — светина сестра, то брат у светы —
с балкона велосипед. она на нем не ездит — потому
что может упасть. света коротко стрижется.
выпал снег. наступила зима. анемоны рядом.

анемоны — это не цветы.

анемоны — это поцелуи в спину. ну или в ключицу.
или в плечо — только долго. когда целуют в спину —
любят на самом деле. в губы в ноги и между ног
человек целуется с летом. а когда анемоны —
целуют только тебя. анемоны рождают декабрь
и одеяло. и желание пройтись. стоять на улице,
мерзнуть. анемоны — поцелуи в спину иногда
через белый свитер. иногда через черное пальто.

а так бывает — обнимешься в толстых куртках
и ну целоваться, иногда попадая в лицо. тут уж
определенно имеешь дело с анемонами. и руки
в перчатках или в варежках. встретились —
нечего сказать. анемоны — поцелуи через одежду.

выпьешь вина и наешься снега. с анемонами
едешь через весь город и плачешь. придумываешь
подарки. покупаешь пирожки. рисуешь улитку.
вышиваешь бабочку. купишь ткань для красивой
ночнушки — шьешь и думаешь — не получится.
наполняешь квартиру керосиновыми лампами —
а толку-то что? — без конца вытираешь с них пыль.

анемоны желто-красные, синие. фиолетовые
анемоны. анемоны и молчание. анемонов полны глаза.
анемонами на балконе покрываешь морозный воздух.
анемоны — когда на улице поцелуешь себя в рукав.

так бывает. сделаешь кофе и поцелуешь чашку.
придешь в хозяйственный магазин чтобы
перецеловать все ведра и инвентарь. каждый
тазик и цветочный горшок. банки с клеем для
обоев все до одной. все бутылки со скипидаром.
мясорубки. гладкие черенки. резиновые
коврики. шланги. мешки с удобрением. кассира
и продавщицу. купишь ситечко и уйдешь
оставив магазин наполненный анемонами.

так бывает. купишь много вкусной еды.
и откроешь форточку. и выйдешь из дома.
вот и вечер пришел за твоими анемонами.

ее вырвало на пол — а ты трезвей. вытираешь ей
простынью рот и убираешь блевотину. аллеснормалес.
— говорит она. долго возишься. она спит —
в свитере и в ботинках. наступает утро. сидишь
на полу. целуешь ее от ботинок до стриженого
затылка. после гладишь эти новые анемоны.

хватит не плакать и не грустить и шить некрасивые
игрушки. хватит рисовать картинки а потом
вставлять их в рамочку. как же жить среди такого
количества анемонов? как же ходить как дышать
когда их столько в такой небольшой квартире?

анемоны. ну всё. ну всё.

прав кто как света догадывается об анемонах. мы не
знаем где она — но в анемонах уверены. пишем пальцем
на белом стекле — анемоны — и целуем каждую букву.

*

начинается начинается — ах ах. дом был очень
маленький. зима дровами щелкала. горячо аж
было. хлеб был — торжественно выносился из
столовой, в столовой брали — вечером — там она
и работала. мыла полы — на полу анемоны — и на
швабре — и на ведре. тугая полоска под майкой
со стороны спины анемонами особенно покрыта.
я буду чинить эту батарею — думал я — и на руках
проступала позолота. дверь заменим — старую
поставим в праздничный угол. почтовый ящик —
ржавая лепешка. маленькая — но плечом рисуешь
в темноте. скачешь на одной ноге и руками машешь.
на деревьях висят бутылки. кто развесил их?

ждать ждать ждать — завернувшись в пижаму —
звонка из киева. засобираться в люблин — надо бы
съездить — надо. автобус с цыганами через улицы
коломыи, через неверные особняки. в черновцах
новый год. и в сучаве новый год. ночью румынские
села спят. буковинские села спят. в городе
рэдэуць на румынской буковине больше всего
анемонов. ‘рэынтоарчереа ля рэдэуць’ — анемонов
личная песня. анемоны — иначе ветреницы.

в перемышле в перми в брашове анемоны
выстилают поребрики — и на крышах такси —
и билетные кассы. простым глазом видно как
цепляются анемоны — вверх и вниз — местность-то
ведь холмистая. идет продавщица из нотного
магазина — пожалуйста остановись! — запусти
в свои волосы руку — что там? — анемон на анемоне.

болезнь бывает так трогательна — шататься по
квартире — в каждой комнате бухаться на кровать —
в каждой комнате на табуретках лекарства — горло
горит а голова кружится. что ж хорошего? — а то
что увлажняющим кремом натираешь губы —
под красным одеялом кривишь улыбку и ждешь.
звонок в дверь — стук в комнату. через щель
под дверью протискиваются анемоны. входит
и забирается в шерстяном платье в перемятую
кровать. на губах ее кровь от твоих ненадежных
губ. анемоны обволакивают пружины — не дают им
громко скрипеть. когда уходит — ползешь на кухню
толкать и в нос и на губы отвратительную мазь.

грохнулись на парту в лекционном зале — и не
жестко ведь. там ковер — из красных анемонов.
голова болтается в воздухе — как же так? — 
почему удобно? это желтые анемоны мягко
поддерживают голову. синие анемоны заслонили
дверь чтобы никто не вошел — не отличил от стен.

радоваться надо — скромнее надо быть — потому что
нету скромности. пальчики твои перебираю как четки —
потому что нету скромности. споткнулся — упал —
оторвал умывальник — потому что нету скромности.
видел тебя — был — радован радошевич — потому что вы
ее не знаете — скромности этой — не бывает скромности.

вот завернутый в целлофан кулич, вот рябиновая
наливка, а вот мой подарок — сливы. сейчас же
все выпьем и сожрем, искупаемся в грязном
озере. вода зацвела густо-густо — покроемся этой
зеленью. она лишь разукрасит пестрые анемоны,
которыми мы покрыты с позавчерашнего утра.

анемоны исчезают — гибнут — покидают — бросают
нас — злючки. колдовать бессмысленно — надо
целоваться. целовать кнопку лифта, рыхлый
и темный снег, тяжелую дверь в главпочтамт.
анемоны родятся — смотри на них — теперь не скоро
исчезнут. анемоны не обмануть — ни губами ни
голосом. чтобы украсить анемонами например утюг —
нужно дважды до его размеров увеличившееся
сердце. а лягушку можно не целовать — достаточно
ее потрогать. возможно ли чтобы анемонами
оказалась покрыта пепельница? — ну конечно же
да. здесь совсем ничего не следует делать — просто
закрыв за гостем дверь вернуться прибраться
в кухне и обнаружить что пепельница вся охвачена
анемонами. анемоны с предметов не исчезают
подолгу — бывает что никогда. анемоны исчезают
с человека очень и очень быстро — и с одежды
его — вот беда. футляр из-под очков легко набить
анемонами — сложнее натолкать их в карманы пальто.

слово да — салфетка плетенная из анемонов —
красно-желтый узор. но их может быть много и в
слове нет — анемоны здесь более дымчаты — бледносиние,
фиолетовые, темно-зеленые. а — это красный
цвет выстилающий поверхность мира — позывной
живых. а — любовь — анемоны свадеб и встреч, дома,
своей постели. анемоны слова нет — воздушные,
подземные — анемоны вокзальной ночи, гостиниц,
кофе — анемоны прощания — анемоны небесной
нежности когда не рассчитывают быть вместе.

мы не будем жить вместе — нет. это нет плещущее
в глазах разрешает нам прорасти насквозь тысячами
синих анемонов и любить друг друга. наши ласки
возможны если они — в анемонах. анемоны слова нет —
украшают небо. анемоны слова да — не покидают земли.

на анемоны — и вызывай такси. да ладно — стукнемся
головами — и всё. подбрасывай анемоны до потолка —
а уж я объясню таксисту почему мы так медленно
едем — почему так трудно дышать — почему на его
сиденьях шуршанье и нежный запах — почему колеса
чуть отрываются от земли — охапки моих анемонов
устремились к небу. нечего сказать — простились.

ехать не шевелясь, не раздеваясь, не вынимая
коржиков. слушать как исчезают твои анемоны —
но до конца дороги хватит. каждое легкое движение
стряхивает их с тебя. не улыбаться чтобы анемоны
не ронялись мускулами лица — ведь и так трясет
и стучит. а сколько их оторвалось когда пришлось
сходить взять постель. а если дорога особенно
долгая — ближе к ее концу можно и выйти в тамбур.
задрать голову — передать привет последним
анемонам уходящим через крышу поезда.

анемоны — это стало ясно вполне. в сумке —
шерстяные чулки разрисованные орнаментом —
словно вазы для красных анемонов. с анемонами
танцевать — не жалеть и умереть от жалости.
существование анемонов — лучшее знание и опыт.
лучшая спешка и неподвижность. но не предмет.
все предметы можно держать в кулаке. анемоны
не являются предметами — и в кулаке не держатся.

поэтому первым и лучшим предметом
мы называем керосиновую лампу.

*

анемоны ткутся и ткутся — вне предметного мира —
нами и ради нас — случайно или намеренно — пусть.

удерживать и следить за ними никто не пытается —
что вы? лучше поешь-ка суп и картошки с грибами
и выпей. будем ходить в кафе и подмигивать друг
другу. мы ведь предметы — и не имеем власти над
непредметами. будем шутить и целоваться с летом
в раскрытые ноги подруг. никого не станем искать
и специально ездить на румынскую буковину. пусть
радио нам споет. пусть появляются дети не знающие
анемонов. жизнь без анемонов смешна и приятна.

притащимся в зоопарк и еще подумаем — стоит ли
покрывать анемонами всех этих бородавочников
и обезьян. если надо будет — покроем хоть змею —
если сердце вдруг станет такое же длинное — если
вдруг замолчим. но бегает жираф — а мы хохочем.

ну-ка что я такое принес? — жестяную коробку
с бомбошками — выкрал из елочного подарка.
есть их надо весь будущий год — доставая
изредка — предчувствуя анемоны. утром встали —
и по очереди пьем из чайника — ой ой ой — вот
так повеселились — под столом семь пустых
бутылок — и бомбошки все сожраны — в пустой
зеленой коробке две последние и налит портвейн.

здравствуй милая — не думай об анемонах — такой
грудью как у тебя анемоны только пугать — ну их
к чертовой матери — поскорее ее достань — раз два
три — прыгаем со стола в кровать. не уснули ни
ночью ни утром — лежа курили — бегали на балкон.
распрощались — смеялись у лифта. я на улице
раскачиваюсь и машу — ты в окно в новый раз
вываливаешь устрашение анемонов. не считая года —
через четыре дня — звоню в твою дверь и целую
дверную ручку — и косяк и глазок — открываешь — и вот
они — вот они анемоны — ну не плачь — ну не шевелись!

замерли замерли — ну давай замерзнем — ну
давай превратимся в сугроб — пусть нас спасают,
везут в больницу — мы оживем — без ушей или
пальцев ног — разве мы виноваты что холодно —
разве мы вправе мешать рождению анемонов?

моя хорошая — стой на месте! — мы никуда не
идем — мы не звоним — не приносим извинений.
возможно мы когда-нибудь и разденемся — когда
обрадованные усталые анемоны чуть раздвинутся
и уступят место лету. тогда мы коснемся живота
и губ — глазами грохнемся в середину тела —
покажем лето и станем им в присутствии анемонов
притихших на спинках кровати на стенах и потолке.

а пока лето ходит где-то под окнами и не смеет
войти в квартиру. так будет долго — ровно столько
сколько на наших одеждах пуговиц ниточек
волосков — сколько вязаных петелек складок
и разводов рисунка — на штанинах и свитерах.

казань

2002

Отрывок из романа Анны Старобинец «Живущий»

О книге Анны Старобинец «Живущий»

С пяти лет я посещал районную группу естественного развития: Ханна приводила меня в круглый, похожий на головку натурального сыра,
блестящий дом с овальными дырками окон. Никого там, конечно, не развивали, одно название. Но мне нравилось. Нравился сырный дом. Нравились убогие дети, у которых с рождения как то неправильно замкнулись в мозгу нейронные цепи и которым невозможно было поэтому инсталлировать СПР, Стандартную Программу Развития, и вообще что бы
то ни было. У них были некрасивые лица с большими лбами и крошечными подбородками, у них были слюнявые рты, у них гноились глаза,
но меня завораживал их взгляд — прямой и пристальный, цепкий, не
такой, как у всех остальных людей.

Они смотрели на меня удивленно. Я был совершенно здоров. Мне
можно было бы безо всяких проблем инсталлировать СПР, если бы не
одно «но».

Я был опасным. Поэтому меня просто не стали подключать к социо.
Вообще. Решение принималось на самом высоком уровне.

Я был опасным. Я был лишним. Я был неизвестным. Я мог что то нарушить… Всего этого Ханне конечно же не сказали. Ей лишь объявили,
что для моего подключения к социо потребовалась бы дополнительная
ячейка. «К сожалению, создание дополнительной ячейки может привести к сбою в работе социо». Я помню ее лицо, когда она приняла сообщение. Или мне только кажется, что я помню, я ведь был совсем маленьким — в любом случае я уверен, у нее тогда стало именно такое лицо.
Застывшее, серое. Как всегда, когда с ней связывались насчет меня из
каких нибудь ведомств.

Мне нравилось говорить с другими детьми из группы развития — они
ведь не знали, кто я. А если бы и узнали, не поняли бы. Мне нравилось
врать. Я врал, что давно уже узнал свой инкод, что я про себя все все
знаю, что мне удалось подслушать разговор взрослых. И мне нравилось
слушать, как они врут то же самое… Мы рассказывали друг другу небылицы о своей жизни до Паузы, и все мы в ней были героями, все заслужили орден Живущего; мы выбирали себе самые престижные должности и профессии, мы все были секретарями Совета Восьми, архитекторами, энтомологами, или фермерами, или садоводами.

Я вот был фермером. Когда нам раздавали коробочки с натуральной
едой (не знаю, как сейчас, а в то время детям до девяти лет ежедневно
полагалось сто граммов натуральной животной пищи, произведенной в
данном регионе Почетным Фермером, это было частью Программы Помощи Природе), я говорил, что кусочки мяса, которые там, внутри, —
они как раз с моей фермы, до паузы у меня была ферма, и я растил там
свиней, да да, настоящих свиней, я видел их очень близко, и они меня
совсем не боялись…

Мы все обожали эти маленькие коробочки счастья с разноцветными
штампами: «регион ЕA 8_молоко», «регион ЕА 8__яйцо__кур», «регион
ЕА 8__мясо__свин»…

— Вйешь! — с завистью говорил мальчик с кривым лицом и внимательными глазами. — Вйешь, все звейи бойаса Йивущего!

— Изоп, — говорил я. — Меня не боятся. Они ведь чуют Почетного
Фермера.

…Мне нравилась наша учительница, пожилая, ей оставалось всего два
года до принудительной паузы. Она закрывала глаза и рассказывала нам
про Живущего и про то, каким был мир до Его рождения, в древности.
Она ставила нам кое какие программы из «Детства Живущего» — внесоциальные версии, сейчас их больше не выпускают, — мы смотрели их
на старинном «Кристалле X0», типа таких, какие стоят в отделениях «Ренессанса», только раза в три больше. Чаще всего она включала сериал
«Малышарики». Ну, про этих фантастических круглых зверей — если
тебе восемь, ты помнишь… А помнишь заставку? Там все малышарики —
Мартыш, Мыша, Утяш, Рыбёша, Волчунья и прочие, — они встают в круг
и кружатся в хороводе, все быстрей и быстрей, пока не склеиваются в
один шар, большой, разноцветный. Его имя — Живуш. Он улыбается розовым ртом и говорит: «Смерти нет». И так перед каждой серией.

Мы знали, что все нормальные дети, все, кому автоматически инсталлировалось «Детство Живущего», участвовали в хороводе. Надеюсь, тебе повезло больше, чем нам. Надеюсь, в пять лет ты кружился вместе с
Утяшем и Мышей, сливался с ними в большой сияющий шар… Мы —
нет. Мы лишь наблюдали со стороны. Мы были изгоями. Мы не могли
почувствовать себя частью шара. Частью Живуша… И все же учительница полагала, что «Малышарики» — самый полезный для нас материал. И самый щадящий. Простой. Форма шара: поймешь, даже если у тебя вообще нет нейронных цепей. Форма шара. Единство.

Я хорошо помню одну из серий. Она называлась «Пауза — это здорово». Там Волчунья по ошибке съедает ядовитую ягоду, с трудом добредает до своего домика и ложится в кровать. Друзья приходят, чтобы
с ней посидеть. Они все очень грустные, потому что Волчунья себя плохо чувствует. Потом Рыбёш говорит: «Ты хочешь, Волчунья, чтобы тебе
помогли?» Волчунья кивает, и друзья несут ее к озеру и кладут прямо
в воду. Она уходит на дно. Пара больших пузырей — и ее больше не
видно. Друзья встают в круг, улыбаются и начинают хлопать в ладоши.
И только Мартыш не хочет хлопать в ладоши. Он бегает вокруг озера и
кричит: «Где ты, Волчунья?» Друзья объясняют ему, что Волчунья временно прекратила существовать. Тогда Мартыш плачет, ярко синие слезы летят во все стороны. Друзья переглядываются и встают в хоровод.
Они кружатся, кружатся, пока не сливаются в большой яркий шар. Это
Живуш. Он объясняет Мартышу, что плакать в таких случаях плохо. Некрасиво и глупо. Что смерти ведь нет. Что есть только пауза. Он обещает, что Волчунья вернется и что она будет счастлива. Она будет здорова, как будто и не было ядовитой зеленой ягоды… В итоге друзья возвращаются в домик Волчуньи, где их ждет сюрприз. Живая Волчунья —
только совсем еще крошечная, и не голубая, а розовая… Они все обнимаются и сливаются в большой яркий шар… Пауза — это здорово. В тот
момент я поверил.

Возможно, если бы мне позволили быть частью их хоровода, частью
их шара, я бы верил в это и дальше. Но я не был их частью, я наблюдал извне. И когда Ханна ушла на свой последний Фестиваль Помощи
Природе, ушла и не вернулась, я повел себя плохо. Некрасиво и глупо.
Когда я понял, что больше не увижу ее, я превратился в свихнувшегося Мартыша, я плакал и подвывал, я отказывался от пищи, я обнимал ее
черное платье и кусался, когда кто то пытался отнять его у меня… Я затыкал уши, когда мне говорили, что это всего лишь пауза, что Мия 31
живет всегда, что повода для слез нет… Я не хотел слушать. Я был противоестественно безутешен. Я выдал патологическую реакцию.

Парадоксальное горе. Так это называется.

Сначала он мне понравился. Эф, человек в маске. Он не смотрел на
меня со смесью брезгливости и удивления, как другие. Я просто не видел, как именно он смотрел. И его голос — неизвестно, как он на самом деле звучал. Мне было слышно лишь ровное автоматическое жужжание, без фальши, без интонаций вообще.

Я подумал — вот бы мне тоже спрятаться под такой маской.

Он сел рядом со мной и сказал:

— Я знаю, тебе не нравится слушать, что смерти нет, что Ханна не
умерла, потому что ее инкод вечен, что через девять месяцев она возродится в каком нибудь малыше, что в вечном перерождении заключена тайна Живущего…

Он сказал:

— Я вовсе не собираюсь тебе это все повторять.

Он сказал:

— Давай ка поговорим как взрослые люди. Только для этого тебе следует успокоиться и перестать размазывать сопли.
И я перестал. Впервые с тех пор, как мне сказали, что она не придет, я умылся и причесался. И приготовился слушать. Я думал, он скажет мне, что надеяться не на что. Что я прав, что не стоило им меня
утешать, что ее и на самом деле не стало… Я хотел, чтобы он забрал у
меня надежду. Надежду, которую они все таки заронили во мне, которой они каждый день пытали меня. Надежду на ее возвращение. С другим лицом. В другом теле. Я думал, он скажет: жизнь продолжается без
нее. Я готов был это принять.

Но он сказал мне другое. Он сказал:

— У тебя ДКВИ. Сожалею.

— Нет, — сказал я. — Изоп. У меня вообще нет инкода.

Он растянул зеркальные губы в улыбке:

— Изоп… А ты мне нравишься, парень. Не боишься. — Уголки рта
медленно оползли. — Если хочешь, я могу зачитать тебе выписку из
твоей медицинской карты.

Я кивнул. Он начал тут же, без паузы — соединение у него было отличным.

— «…Ярко выраженные отрицательные эмоции в связи с паузой биологической матери. Множественные эпизоды парадоксального горя.
Вспышки агрессии. Приступы не купируются стандартными средствами
унитотерапии…»

Он мерно жужжал, а я думал: интересно, закрывает ли он глаза, там, под
своим зеркальным намордником? Наверное, нет. Даже точно. Зачем ему?
Конечно, не закрывает. Он ведь все таки планетарник. Говорят, они могут
держать пять слоев… Или шесть? Интересно, сколько слоев они держат?
Ханна держала три без всяких усилий, у нее была отличная память. Я мог
бы ею гордиться, но меня это скорей огорчало. Лучше бы она закрывала
глаза, как все обычные люди. В третьем слое ей в основном приходили сообщения про меня, и я предпочел бы не видеть ее остекленевшего взгляда. Лучше бы она закрывала глаза. Интересно, перед тем как… она закрыла глаза? И как именно это было? Таблетка? Инъекция? Какой нибудь газ?
Разряд электричества? Потом, после паузы, после Пяти Секунд Тьмы никто
не помнит, как именно… Но все уверены, что это было не больно.

Не больно. Не больно.

Ей было не больно. Они мне сказали: ей было не больно…

— …«…эмоциональное состояние можно квалифицировать как неблагоприятное для спокойствия, гармонии и целостности Живущего. Вероятно наличие деструктивно криминального вектора в инкоде (ДКВИ). Коэффициент потенциальной угрозы (КПУ) предположительно 7, что соответствует КПУ у лиц с ДКВИ, наблюдаемых в течение более чем пяти
воспроизведений…» — он прервался. Вероятно, что то в моем лице смутило его. — Если чего то не понял, спрашивай. Это взрослый разговор,
но тебе всего девять.

— Как именно? — спросил я.

— Как подсчитали коэффициент? Это просто. Берется…

— Нет. Как именно произошла эта… пауза? Ведь вы планетарник.
Вы, наверное, знаете?

— Конечно, знаю. И ты тоже знаешь: не больно…

Мне захотелось царапнуть каким нибудь острым предметом его зеркальную маску. Так, чтобы с визгом: металл по стеклу. И чтобы кровь
из разреза.

Он поднялся на ноги и отошел на пару шагов, словно бы угадал мои
мысли.

Он прожужжал:

— Я бы хотел услышать вопросы по существу. По существу разговора.

Мне вдруг стало скучно.

— Нет вопросов. Я понял.

— И что же ты понял?

— Меня считают преступником.

— Нет. Отнюдь нет! — судя по жестикуляции, он говорил с большим
воодушевлением, жужжание, впрочем, оставалось таким же сонным. — 
Деструктивно криминальный вектор в инкоде — не преступление. Носители ДКВИ — не преступники. Это важно. Как важно и то, что некоторые из носителей ДКВИ — большинство — непременно бы стали преступниками, если бы Живущий о себе не заботился. Именно благодаря
этой неустанной заботе тебя направляют в исправительный Дом для лиц
с ДКВИ.

В желудке стало щекотно, как будто кто то погладил меня изнутри
холодной маленькой лапкой.

— Это навсегда, — спросил я, но прозвучало скорее как утверждение.
Лапка снова задергалась.

— …Меня приговорили к пожизненному заключению?

— Сразу три ошибки в таком коротком вопросе. Во первых, ДКВИ —
это не приговор. Скорее, диагноз. Сигнал опасности. С этим можно работать, и это можно исправить. Поэтому Дом и называется исправительным. Там никого не наказывают, там нет заключенных, там есть исправляемые. Они условно невиновны и работают над тем, чтобы остаться таковыми в дальнейшем. Ну и, наконец, пожизненное… Это же просто
смешно! Что может быть пожизненным в твоей вечной жизни? Надеюсь,
что все уладится после первой же паузы.

Первой же… Мне вдруг захотелось его укусить. Сильно, чтобы услышать хруст раздробленной кости.

— Думаете, я не знаю, что моя первая пауза скорее всего будет последней? Зачем вы врете? Вы разве не знаете, кто я?! — я почти что
кричал. Кажется, я топнул ногой.

— Никто не знает, кто ты, — спокойно прожужжал он. — Я тоже не
знаю. Но я знаю другое. Если ты не хочешь, чтобы твоя первая пауза
стала последней, если ты хочешь остаться с Живущим, твоя злость неприемлема. Живущий полон любви, и каждая Его частица в равной степени любит другую… У тебя есть пятнадцать минут, чтобы собраться.
Тебя отвезут. Я буду посещать тебя еженедельно. Смерти нет.

Купить книгу на Озоне

отрывок из романа

О книге Элизы Ожешко «Миртала»

Под недвижной лазурью небес, под золотым
ливнем солнечных лучей зеленая роща Эгерии
покрывала густой и неподвижной тенью поля,
с которых человеческое благоговение к священному
месту удалило все поселения, чтобы
дать воцариться тишине. Для римлян это место
было вдвойне священным: в тенистой чаще под
раскидистыми ветвями вековых буков, дубов и
платанов стояло белоснежное изваяние одного
из самых милых сердцу божеств Вечного города
и протекал ручей, журчаньем струй своих повествующий
векам и поколениям о долгих уединенных
беседах великого Нумы с возлюбленной
его, великомудрой нимфой. Некогда, а
было это восемь сотен лет назад, будущий великий
законодатель, обеспокоенный судьбою
подвластного ему народа-младенца, прибыл
в это пустынное место и, освежая тенью и тишиной
свою измученную заботами грудь, поднял
взоры к небесной лазури, моля о знамении
свыше, о ниспослании вдохновения и наставления.
Тогда с синевы небес полилась лучезарная
Эгерия, ослепительная, благодатная, и долго
потом в зарослях буков, дубов и платанов
слышались любовные воздыхания и таинственные
шепоты; прекрасная небожительница возложила
длань на царское сердце и умиротворила
клокотавшие в нем бурные страсти, а от поцелуя
ее бессмертных уст полились в его голову
прекрасные мысли о тех верованиях и законах,
которым предстояло стать основой величия
римского народа и вечной славы первого
из его законодателей. Все прошло. Имя Нумы
Помпилия время обратило в эхо, все слабее отдававшееся
в ушах и сердцах далеких от него
поколений; то, что некогда утвердил он, скрылось
со временем в тени новых установлений;
и только в простонародье сохранилась вера в
божественность и бессмертие Эгерии. Но древняя
роща, которую охраняли и за которой ухаживали,
все еще жила в памяти людской, связывая
два прекрасных и редких явления истории:
деву, ниспосылающую на благородного
мужа вдохновение, и царя, пекущегося о благе
своего народа.

Огромный императорский Рим шумел и кипел
довольно близко, тем не менее расстояние
до него было достаточным, чтобы и в глубинах
рощи, и на ее окраинах могла воцариться торжественная
тишина, которую, впрочем, изредка
нарушали шаги благочестивых странников,
приходивших сюда принести дань почтения на
алтарь богини или зачерпнуть воды из священного
источника. В Риме было много храмов, а с
течением времени их становились все больше;
своим числом и красотою с ними соперничали
места увеселений и прогулок, а потому часто
проходили целые дни, а нога человеческая не
топтала разноцветья и буйных трав священной
рощи, и молитвенный глас не сливался с журчаньем
ручья, испокон веков свивавшего свою
серебристую ленту у подножия белоснежной
статуи богини.

На краю рощи, там, где сбегались ведущие
к ней обсаженные самшитами и устланные базальтом
живописные тропинки, каждый день
с раннего утра до позднего вечера сидел человек,
по всему видать, стерегущий эти тропинки.
О стражницкой службе его свидетельствовала
ажурная из золоченой бронзы подвижная перегородка,
закрывавшая вход в священную рощу
до тех пор, пока набожный путник не вложит
мелкой монетки в руку стоящего здесь на страже
человека, а он перед ним заслон этот не уберет.
Мелкие деньги были налогом государства
для тех, кто хотел посетить священную рощу,
а стороживший пересечение тропинок был
сборщиком этой скромной и легкой для сбора
дани.

Впрочем, этот римский сборщик ни одеждой,
ни чертами лица на римлянина не походил,
и довольно было беглого взгляда, чтобы
распознать в нем выходца с Востока. От худой,
дряблой и желтой шеи до ступней, лишь подошвы
и пальцы которых были защищены сандалиями,
всю его сгорбленную фигуру покрывало
просторное бурого цвета платье из грубой
шерсти, перехваченное пожухлым, потрепанным
от долгого ношения поясом. Голову его
прикрывал толстый, тяжелый желтоватый тюрбан,
жесткие края которого отбрасывали тень
на пятидесятилетнее увядшее лицо с длинным
горбатым носом и пепельной, вьющейся жесткими
кудрями бородой. Под ощетинившимися
бровями ярким огнем горели большие, чернее
ночи глаза и смотрели вдаль с вековечной, бездонной
тоской, берущей за душу. Страстной
тоске тех очей соответствовал изгиб тонких
бледно-розовых губ, которые в гуще седеющей
бороды беспрестанно оживлялись то задумчивыми
улыбками, то горькими усмешками, а то
и неслышным шепотом, посылаемым к пустому
полю, к синеве небес, к недвижным букам
и дубам, к кипящей столице. Укрытый от жара
солнца тенью рощи, он сидел на перилах золоченой
балюстрады, болтал ногами в легких
сандалиях и тонкими пальцами перебирал бахрому
своего пояса. Этот человек с пламенным
взором и согбенным станом, казалось, был живой
иллюстрацией немощи тела и силы духа.
Это был еврей.

Каким же образом чужеземец смог стать
здесь сборщиком священной дани? Все современники
легко ответили бы на этот вопрос.
Рим кишел иностранцами, а среди них находилось
значительное число людей богатых и ловким
промыслом богатства свои приумножавших,
каковым был Монобаз, тоже еврей, в чьем
банке, глядящем на Марсово поле, золотая
римская молодежь брала значительные суммы
в долг, в чьи руки не одна прекрасная патрицианка
в обмен на горсть сестерциев отдала
драгоценную посуду; с немилосердной лихвой
он доил тянувшийся к роскоши патрициат; наконец,
правящий ныне император отдал ему
в аренду не один источник государственных
доходов. А правил тогда император Веспасиан,
старательно собиравший и рачительно, по-хозяйски расходовавший общественные
деньги, преступно и бездарно в течение стольких
лет растранжиренные в страшных бурях
междоусобиц и в безумных Нероновых оргиях.
Старый вояка, в речах и обхождении грубый,
искренне заботившийся об общественном благе,
он не колебался брать деньги из самых трудных
источников, из самых сомнительных рук.
Не претили ему и деньги, получаемые от процентщика
Монобаза, руки которого, впрочем,
были белыми и унизанными драгоценными
перстнями. Понятно, что не сами эти белые и
украшенные драгоценностями руки трудились
получать от странников подать, положенную
роще Эгерии. Их замещали в сем деле худые,
трясущиеся, почерневшие пальцы Менахема.
Почему Менахем отдался этому занятию, всей
корысти от которого только и было, что кусок
черствого нищенского хлеба, и даже истово,
взывая к чувствам племенного родства, умолял
Монобаза поставить его на эту должность?
Может, бездонные думы, что отражались в его
очах, на устах и изборожденном морщинами
лице, не позволяли ему другим способом заработать
на хлеб насущный? Может, для постоянных
раздумий его хорошо подходило это место,
безлюдное и тихое? Может, зелень рощи давала
его пылающему взору толику отдохновения, а
щебет птиц и серебряный звон ручья хоть изредка прерывали сладкой нотой радости и надежды
грустные песни его души?

На золоченой балюстраде, не касаясь ногами
земли, сидел он, согбенный, долгие часы
и смотрел на громадный город, купающий в
блеске солнечных лучей безупречную белизну
своего мрамора, золотые купола храмов, великолепные
арки триумфальных ворот, высокие
крыши дворцов и гробниц; он смотрел, и казалось,
что он никогда не сможет налюбоваться
этой картиной. Но не восхищение всем этим
богатством и красотой отражалось в его глазах
и улыбке. В них часто проступало какое-то
парализующее удивление. И тогда он заводил с
кем-то тихий разговор и вопрошал:

— Открой же наконец мне глаза и объясни, почему
всегда радуются и торжествуют неправые,
но сильные. Открой ум мой и научи меня, каковы
пути Твои, ибо понять их не могу. Неужто праведник
живет лишь для того, чтобы страдать? Разве
затем Ты учишь его справедливости, чтобы несправедливость
сердце ему терзала? Для того ли
живет на свете один народ, чтобы его попирали
стопы другого народа? И кто перед Тобою правый?
Грабителю или ограбленному милость Свою Ты
оказываешь? Ибо первый в доме своем роскошь,
богатство и долгую жизнь вкушает, а второй падает
на окровавленной ниве или из земли изгнания
с тоской глядит туда, где руины Сиона…

Купить книгу на Озоне

Рассказ из книги Алана Дершовица «Слово в защиту Израиля»

О книге Алана Дершовица «Слово в защиту Израиля»

Еврейский народ Израиля находится на скамье подсудимых
перед лицом международного правосудия.
Ему предъявляются обвинения в том, что он построил
преступное государство, которое постоянно попирает
права человека, является зеркальным отражением
нацизма и самым непреодолимым барьером
на пути к установлению мира на Ближнем Востоке.
По всему свету, от залов заседаний Организации
Объединенных Наций до университетских кампусов,
Израиль стал мишенью упреков, разоблачений, бойкота
и демонизации. Его лидерам угрожают уголовным
преследованием за военные преступления. Его
сторонников обвиняют в двойной лояльности и ограниченности.

Пришло время для активной защиты Израиля перед
судом общественного мнения. В этой книге я даю
обоснование для такой защиты — не любой политики
или шага, которые предпринимает Израиль, а базового
права Израиля на существование, на защиту
своих граждан от терроризма и на охрану своих
границ от враждебно настроенных соседей. Я покажу,
что Израиль давным-давно выражал готовность
принять концепцию создания двух государств, которая
теперь выражена в новой мирной программе
«Дорожная карта», и что именно арабское руководство
постоянно отрицало право на существование
любого еврейского государства — даже совсем маленького
— в тех частях Палестины, где евреи составляют
большинство населения. Я также попытаюсь
представить реалистичный образ Израиля, со всеми
его недостатками, как процветающей многоэтничной
демократии, во многом похожей на Соединенные
Штаты, где всем гражданам — евреям, мусульманам
и христианам — предоставлено гораздо больше возможностей
и обеспечен более высокий уровень жизни,
чем в любом арабском или мусульманском государстве.
Прежде всего я докажу, что те, кто подвергает
Израиль жестокой критике, забывая направить
свою энергию против стран с гораздо более низким
уровнем соблюдения прав человека, сами виноваты
в международной нетерпимости. Это серьезное обвинение,
и я повторю его. Пусть будет совершенно ясно,
что я не ставлю на всех критиков Израиля клеймо антисемитов.
Я сам достаточно критически настроен
по отношению к отдельным шагам и программам,
осуществлявшимся Израилем на протяжении многих
лет. Так поступает большинство тех, кто поддерживает
Израиль — а среди них не только почти все
граждане самого Израиля, но и множество американских
евреев. Но я также критически настроен по отношению
к другим странам, в том числе и к своей собственной,
а также к целому ряду европейских, азиатских
и ближневосточных государств. До тех пор
пока критика является справедливой, доказательной
и обоснованной, ее следует только поощрять, а не отвергать.
Но когда исключительно еврейский народ
подвергают критике за грехи, которые в гораздо более
тяжелой форме свойственны другим народам, такая
критика перестает быть справедливой и становится
бесчестной, превращаясь из приемлемой позиции
в антисемитскую.

Томас Фридман из Нью-Йорк таймс правильно
уловил это, когда сказал: «Критика Израиля — это
не антисемитизм, и тот, кто так говорит, глуп. Но делать
исключительно Израиль мишенью для международного
осуждения и санкций — не обращая внимания
на все остальное, что делается на Ближнем
Востоке, — это антисемитизм, и было бы нечестно говорить,
что это не так». Существует хорошее определение,
которое гласит, что антисемитизм — это когда
за мнения или поступки, свойственные многим, если
не всем, осуждают исключительно евреев. Так поступали
Гитлер и Сталин и так поступал бывший президент
Гарвардского университета А. Лоренс Лоуэлл,
когда в 20-е гг. он пытался ограничить число евреев,
которых принимали в Гарвард, потому что «евреи
мошенничают». Когда один из выдающихся учеников
возразил ему в том смысле, что неевреи тоже мошенничают,
Лоуэлл ответил: «Вы меняете тему. Я говорю
о евреях». Поэтому если спросить тех, кто выбирает
объектом для своей критики исключительно
еврейский народ, почему они не критикуют врагов
Израиля, они отвечают: «Вы меняете тему. Мы говорим
об Израиле».

Эта книга докажет, что Израиль не только не виновен
в тех преступлениях, которые ему приписывают,
но и что ни один другой народ, который в ходе своей
истории сталкивался с подобными проблемами, даже
не приблизился к такому высокому стандарту соблюдения
прав человека, не был более чуток к безопасности
невинных граждан, не сделал больше для того,
чтобы не выходить за рамки закона, и не проявлял готовность
идти на такой риск ради мира. Это смелое
заявление, и я готов подтвердить его фактами и цифрами,
часть из которых удивят тех, кто черпает информацию
из тенденциозных источников. Например,
Израиль — это единственная страна в мире, где судебные
органы активно применяют власть закона
против армии, даже в военное время. Это единственная
страна в современной истории, которая вернула
спорную территорию, захваченную в ходе оборонительной
войны, в ущерб собственной безопасности,
лишь в обмен на мир. И по сравнению с любой другой
страной, которая участвовала в похожей войне,
Израиль виновен в гибели меньшего количества мирных
жителей по сравнению с числом собственных
граждан, убитых противником. Я призываю обвинителей
Израиля предоставить факты, подтверждающие
их заявление о том, что Израиль, как выразился
один из обвинителей, «это главный в мире пример
страны, нарушающей права человека». Они не смогут
этого сделать.

Когда лучшего обвиняют в том, что он худший,
внимание следует перевести на обвинителей, которые,
по моему убеждению, сами виновны в нетерпимости,
лицемерии или, в самом крайнем случае, в невероятном
невежестве. Это они должны предстать
перед судом истории вместе с теми, кто избрал еврейский
народ, еврейскую религию, еврейскую культуру
и еврейскую страну для беспримерного и незаслуженного
обвинения.

Исходная посылка этой книги состоит в том, что сосуществование двух государств, удовлетворяющих
запросам израильтян и палестинцам, одновременно
неизбежно и желанно. В какой конкретно
форме это решение будет и должно быть принято,
это, безусловно, вопрос, который подлежит обсуждению
— что со всей очевидностью продемонстрировал
провал переговоров в Кемп-Дэвиде и Табе
2000–2001 гг., в ходе которых стороны пытались достичь
взаимно приемлемого решения, а также споры
вокруг «Дорожной карты» в 2003 г. На самом деле,
существует всего четыре возможных варианта обустройства
еврейского и палестинского государств,
которые могли бы мирно сосуществовать бок о бок.

Во-первых, это палестинский вариант, которого
требуют Хамас и все те, кто отказывает Израилю
в базовом праве на существование (обычно их называют
реджекционистами, от англ. rejectionists),
а именно — ликвидация Израиля и полная невозможность
провозглашения еврейского государства где бы
то ни было на Ближнем Востоке. Второй подход исповедует
небольшое число еврейских фундаменталистов
и экспансионистов: полная аннексия Западного
берега реки Иордан и сектора Газа и изгнание или оккупация
миллионов арабов, которые сегодня живут
на этих территориях. Третий вариант некогда поддерживали
палестинцы, но теперь они его отвергли:
своего рода федерация между Западным берегом
и другим арабским государством (например, Сирией
или Иорданией). Четвертая возможность, в которой
изначально заложена идея превращения Израиля де-
факто в палестинское государство, это создание единого
двунационального государства. На сегодняшний
день ни один из этих проектов не является приемлемым.
Резолюция, признающая право на самоопределение
как для израильтян, так и для палестинцев,
— это единственный путь к миру, хотя и не лишенный
определенных рисков.

Вариант решения конфликта между арабами-
палестинцами и Израилем, подразумевающий образование
двух государств, представляется чуть ли
не единственной точкой консенсуса в неразрешимой
другими способами проблеме. Любое разумное предложение
о том, как мирно решить этот долговременный
спор, должно начинаться с определения отправной
точки. Большинство людей в мире в настоящее
время придерживается концепции двух государств,
в их числе огромное большинство американцев.
Подавляющее большинство израильтян на протяжении
долгого времени соглашались на этот компромисс.
Сейчас именно эта точка зрения является официальной
позицией правительств Египта, Иордании,
Саудовской Аравии и Марокко. Только экстремисты
из числа израильтян и палестинцев, а также реджекционистские
государства Сирия, Иран и Ливия заявляют,
что вся территория, которую сейчас занимает
Израиль, Западный берег и сектор Газа, должна навсегда отойти под контроль только израильтян
или же только палестинцев.

Некоторые противники Израиля из числа ученых,
например Ноам Хомский и Эдвард Саид, также отвергают
идею образования двух государств. Хомский говорил:
«Я не думаю, что это хорошая мысль», — хотя
и признавал, что это может быть «лучшая среди прочих
отвратительных идей». Хомский долгое время отдавал
предпочтение единому двунациональному федеральному
государству, построенному по модели
Ливана и Югославии, и, вероятно, придерживается
этой позиции и сейчас. Тот факт, что оба этих начинания
самым печальным образом потерпели фиаско
и закончились кровавой братоубийственной войной,
Хомский игнорирует — для него теория намного
важнее практики. Саид решительно выступает
против любого решения, при котором Израиль продолжает
существовать как еврейское государство:
«Я сам не верю в возможность существования двух
государств. Я верю в одно государство». Он, как и
Хомский, отдает предпочтение двунациональному
светскому государству — это элитистское и непрактичное
решение, которое придется навязывать обеим
сторонам, поскольку в реальности ни израильтяне,
ни палестинцы на него не согласятся (разве что в
качестве коварной тактики, не дающей противнику
построить свое государство).

Несомненно, результаты опросов по проблеме создания
двух государств сильно варьируются и в существенной
степени зависят от обстоятельств. В периоды
активизации конфликта больше израильтян и больше
палестинцев отвергают возможность компромисса,
но более серьезные люди понимают: на что бы
ни надеялись теоретически отдельные люди и что бы
они ни объявляли своим божественным правом, реальность
такова, что ни израильтяне, ни палестинцы
не могут отказаться или согласиться на одно государство. Таким образом, неизбежность — и правильность
— того или иного решения, подразумевающего
образование двух государств, кладет плодотворное
начало дискуссии, целью которой является конструктивное
решение этого опасного и болезненного конфликта.

Наличие точки отсчета, по поводу которой достигнуто
согласие, принципиально важно, поскольку каждая
сторона в этом давнишнем споре начинает изложение
своих претензий на эту землю с разных исторических
эпох. Это не должно удивлять, нации и народы,
вовлеченные в конфликт, обычно выбирают в качестве
исходной точки своего национального нарратива тот
момент, который лучше всего объясняет их претензии
и обиды. Когда американские колонисты добивались
отделения от Англии, их Декларация независимости
начинала нарратив с истории «длинного ряда злоупотреблений
и насилий», совершенных «ныне царствующим
королем», таких, как «обложение нас налогами
без нашего согласия» и «расквартирования у нас
крупных соединений вооруженных сил». Те, кто препятствовал
отделению, начинали свой нарратив с несправедливостей,
учиненных колонистами, таких,
как их отказ выплачивать некоторые налоги и провокации
против британских солдат. Аналогичным образом
израильская Декларация независимости начинает
свой нарратив с того, что в земле Израиля «родился
еврейский народ», там он «жил в своем суверенном
государстве… и дал миру в наследие нетленную
Книгу книг». А разработанная арабами Палестинская
национальная
хартия начинается с «сионистской оккупации
» и отвергает любые «исторические и религиозные
притязания евреев на связи с Палестиной», раздел
Палестины, осуществленный ООН и «учреждение
Государства Израиль».

Любая попытка распутать чрезвычайно сложные
и абсолютно неразрешимые исторические раздоры
экстремистски настроенных израильтян и арабов
только порождает новые бессмысленные аргументы
с обеих сторон. Конечно, необходимо хорошо знать
ход истории — как древней, так и современной — этой
страны и владеть данными постоянно изменяющейся
демографической ситуации, но только для того, чтобы
начать понимать, каким образом разумные люди
могут делать настолько диаметрально противоположные
выводы из одних и тех же базовых фактов.
Реальность, безусловно, состоит в том, что стороны
приходят к согласию только по поводу части этих фактов.
О многом ведутся споры, и то, что одни считают
истинной правдой, другие полагают грубой ложью.

Это драматическое расхождение во мнениях объясняется
целым рядом факторов. Иногда речь идет
лишь об интерпретации события, реальность которого
признается всеми. Например, как мы увидим в главе
12, никто не оспаривает, что сотни тысяч арабов,
которые когда-то жили на территории, ныне занимаемой
Израилем, больше там не живут. И хотя точное
число беженцев остается спорным, главное расхождение
состоит в том, были ли среди них те, кто покинул
Израиль по указанию арабских лидеров и в какой
мере их отъезд объяснялся сочетанием этого и других
факторов. Существуют также разногласия по поводу
того, как долго многие из этих изгнанников прожили
в тех местах, которые им пришлось покинуть,
поскольку ООН определила в качестве палестинского
беженца (в отличие от всех прочих беженцев в мировой
истории) всякого, кто прожил на территории, отошедшей
к Израилю, хотя бы два года, прежде чем ему
пришлось ее покинуть.

Поскольку невозможно восстановить точную динамику
событий и атмосферу, которая сопровождала
войну 1948 г., развязанную арабскими государствами
против Израиля, единственный вывод, который можно
из всего это сделать с полной уверенностью, — это
то, что никто никогда не узнает — и не убедит своих
оппонентов, — правда ли, что большинство арабов,
покинувших Израиль, были изгнаны, уехали по собственной
воле или испытали на себе сочетание целого
ряда факторов, заставивших их переехать из одного
места в другое. Израиль недавно открыл для исследователей
множество своих исторических архивов,
и полученная информация породила множество новых
взглядов и интерпретаций, но не положила —
и никогда не положит — конец всем разногласиям.

Подобным образом 850 000 евреев-сефардов, проживавших
до 1948 г. в арабских государствах и в большом
количестве переехавших в Израиль, либо были
вынуждены уехать, либо покинули свои страны
по собственному желанию, либо действовали в результате
некоего сочетания страха, чувства уникальной
возможности и религиозного предначертания. В этом
случае нам тоже никогда не узнать точно, что происходило
на самом деле, поскольку арабские страны, которые
они покинули, не имеют исторических записей
и архивов либо не желают ими делиться.

Каждая сторона имеет право на собственный нарратив
до тех пор, пока она признает, что другие могут
трактовать факты несколько иначе. Иногда спор
идет больше о смысле терминов, а не об интерпретации
фактов. Например, арабы часто заявляют,
что Израиль занял 54% территории Палестины, хотя
евреи составляли только 35% жителей этого региона.
Израильтяне, в свою очередь, заявляют, что евреи
составляли подавляющее большинство в тех частях
страны, которые отошли к Израилю, когда ООН
поделила спорные территории. Как вы увидите, точные
определения иногда могут сгладить противоречия.

Еще одна точка отсчета должна включать своего
рода устав, подразумевающий ограничения для старых
обид. Как аргументы в пользу Израиля не могут
уже основываться исключительно на изгнании евреев
из Земли Израиля в I в., так и арабские аргументы
должны выйти за пределы апелляции к событиям,
которые якобы произошли больше ста лет тому назад.
Одна из причин договоренности о таких ограничениях
состоит в признании, что с течением времени
становится все тяжелее реконструировать прошлое
с высокой степенью точности и политические
воспоминания подтасовывают факты и представляют
их в черном свете. Как говорится, «есть факты,
а есть правда».

Что касается событий, предшествующих Первой
алие 1882 г. (первой волне эмиграции еврейских беженцев
из Европы в Палестину), то здесь речь идет
больше о политических и религиозных воспоминаниях,
чем о фактах. Мы знаем, что в Израиле всегда
сохранялось еврейское присутствие, особенно в святых
городах Иерусалиме, Хевроне и Цфате, и на протяжении
веков евреи составляли существенную
часть или даже большинство населения Иерусалима.
Мы знаем, что европейские евреи начали переезжать
в регион, который сейчас называется Израилем, большими
массами в 80-е гг. XIX в. — спустя короткое время
после того как австралийцы или потомки англичан
начали вытеснять австралийских аборигенов,
а американцы европейского происхождения стали
продвигаться на Запад, ранее населенный американцами
туземного происхождения.

Евреи, приехавшие в первую алию, не вытеснили
местных жителей путем завоевания или устрашения,
как делали американцы и австралийцы. Они законно
и открыто покупали земли (большая часть которых
считалась непригодной для сельского хозяйства)
у хозяев, не заинтересованных в возделывании
этих участков. Ни один человек, который соглашается
с легитимностью того факта, что Австралия —
это англоязычная христианская страна, а Западная Америка является частью Соединенных Штатов,
не в состоянии оспорить законность еврейского присутствия
на той территории, которая сегодня называется
Израилем, с 80-х гг. XIX в. до сегодняшнего дня.
Еще до раздела, осуществленного ООН в 1947 г., международные
договоры и законодательство признавали,
что еврейская община Палестины находится
там «по праву», и любая разумная дискуссия по поводу
конфликта должна основываться на утверждении,
что «фундаментальный конфликт» разворачивается
«между правым и правым». Такие конфликты зачастую
труднее всего решить, поскольку нужно убедить
каждую из сторон поступиться тем, что она считает
своим абсолютно законным правом. Эта задача
становится еще труднее, когда часть представителей
обеих сторон заявляют, что их претензии основываются
на божественных заповедях.

Я начну свою речь в защиту Израиля с краткого изложения
истории арабо-мусульманско-еврейского,
а затем арабо-палестинско-мусульманско-израильского
конфликта, обращая особое внимание на отказ
палестинских лидеров принять предложение
о создании двух государств (или двух национальных
очагов) в 1917, 1937, 1948 и 2000 гг. Я сосредоточусь
на практических усилиях, которые прилагал
Израиль, чтобы получить возможность жить в мире
и иметь безопасные границы, несмотря на непрекращающиеся
попытки арабских лидеров сокрушить еврейское
государство. Я укажу на ошибки, допущенные
Израилем, но докажу, что они чаще всего были совершены
в ходе реализации благих намерений (хотя
иногда и неверно осуществленных) защитить гражданское
население. Наконец, я докажу, что Израиль
стремился и стремится подчиняться диктатуре закона
практически во всех своих начинаниях.

Невзирая на то что сам я искренне верю, что должен
существовать некий набор ограничений для старых обид, но слово в защиту Израиля требует краткого
экскурса в относительно недавнее прошлое. Это необходимо,
потому что выступления против Израиля,
которые часто звучат в университетских кампусах,
в СМИ и по всему миру, часто базируются на сознательном
искажении исторических сведений, начиная
с первого прихода европейских евреев в Палестину
в конце XIX в. и далее: в отношении раздела, осуществленного
ООН, провозглашения еврейского государства,
войн между Израилем и арабскими странами
и, наконец, продолжающегося терроризма и ответа
на него. Исторические сведения должны быть изложены
объективно, чтобы избежать ошибки, о которой
предупреждал философ Сантаяна: «Те, кто не помнит
своей истории, вынуждены повторять ее».

Каждая глава книги начинается с обвинения, выдвинутого
против Израиля, с приведением источника
обвинения. Я отвечаю на это обвинение бесспорными
фактами, подтверждаемыми достоверными
свидетельствами. Приводя факты, я обычно полагаюсь
не на произраильские источники, а прежде всего
на объективные, а иногда ради того, чтобы подчеркнуть
свою позицию, я прибегаю к антиизраильским
источникам.

Я отбрасываю любую тень сомнения в том,
что к оценке действий Израиля применяются фатальные
двойные стандарты: что даже когда Израиль был
лучшим или одним из лучших в мире, его часто обвиняли
в том, что он худший или один из худших
в мире. Я также доказываю, что эти двойные стандарты
не только несправедливы по отношению к еврейскому
государству, но они еще и нарушают законы,
наносят урон престижу международных организаций,
таких, как ООН, и поощряют палестинских террористов
совершать акты насилия с целью спровоцировать
реакцию Израиля и обеспечить одностороннее
осуждение Израиля мировым сообществом.

Рассказ из книги Шмуэле-Йосефа Агнона «Рассказы о Бааль-Шем-Тове»

О книге Шмуэле-Йосефа Агнона «Рассказы о Бааль-Шем-Тове»

Рассказывается в книге Шивхей ѓа-Бешт, что рабби
Элиэзер, отец Бешта, жил когда-то вместе с
женой своей в стране Валахии, рядом с границей.
Он и жена его были старые. Один раз напали тати
на город и увели рабби Элиэзера в полон. А жена
его бежала в другой город. И стала там повивальной
бабкой. И повели пленители рабби Элиэзера
в страну дальнюю, в которой евреев не было. И
продали его там. И стал он верно служить своему
господину. Понравился он господину, и тот назначил
его управляющим в доме своем. Тогда испросил
он у господина права не работать и отдыхать в
день субботний. И дозволил ему господин испрошенное.
Случилось, что прошло много дней и задумал
он бежать и спасти свою душу. Но сказано
было ему во сне: «Не забегай вперед, пока что должен
ты жить в стране сей».

И настал день, когда у господина его было
дело к царскому советнику. И отдал господин
рабби Элиэзера советнику в подарок. И весьма
хвалил и превозносил его. И когда пришел рабби
Элиэзер к советнику, понравился тому, и тот дал
ему для жилья особую комнату, и никакой службы
не поручал ему, только, когда возвращался
советник из царского дома, рабби Элиэзер выходил
ему навстречу, чтобы обмыть ему ноги, ибо
таков обычай с большими вельможами. И все то
время сидел рабби Элиэзер в своей комнате, занимался
Торой и предавался молитве.

Однажды выпало царю вести большую войну.
И послал царь за советником своим, дабы обсудить
с ним военные хитрости, и положение,
и каков передовой отряд врага. И не знали, что
делать, ибо пришлось царю весьма тяжко. И преисполнился
царь гнева на советника, что оказался
не способен помочь ему в трудную годину. И
вышел советник, и вернулся в дом свой в печали
и смятении. Когда пришел домой, встретил его
рабби Элиэзер, чтобы обмыть ему ноги, но тот не
дал ему. И возлег на ложе свое, гневаясь. И сказал
ему рабби: «Господин, отчего ты гневаешься?
Поведай мне». А советник отругал его. Но рабби
Элиэзер был слуга верный господину своему и
желал ему добра, а посему готов был подвергнуть
себя опасности и стал приходить к нему снова и
снова, пока советник не рассказал ему обо всем.

И сказал рабби Элиэзер господину своему: «Не у
Господа ли все ответы, ибо Господь Воинств Он.
Я буду поститься и испрошу тайну эту у Господа,
да будет благословен, ибо Господь открывает
любую тайну». И стал рабби Элиэзер поститься и
испросил ответа во сне. И явились ему во сне все
способы ведения войны, во всех подробностях
своих, и хорошо были разъяснены. Наутро следующего
дня предстал он перед господином и рассказал
тому все, что было ему указано. И понравилось
это советнику. И пошел советник к царю
в веселии и благости. И сказал: «Царь мой, вот
совет, что присоветую тебе». И рассказал царю
обо всем, во всех подробностях.

Выслушал царь слова советника, и сказал
царь: «Совет сей — совет весьма чудесный, не от
человеческого разума он, но от Божьего человека,
коему явлен был ангелами, или же от нечистого
духа он? Тебя я знаю, ты не Божий человек,
а ежели так, ты колдун». И признался ему советник,
поведав обо всем.

Однажды вышел царь со своими войсками на
кораблях воевать одну крепость. И случилось,
что, придя на место, счел царь задачу незначительной.
И сказал царь: «Вот, день клонится к закату,
крепость мала. Заночуем здесь, немного в
отдалении, а поутру возьмем крепость, да не станем
всех наших воинов обременять этим, но малыми
силами захватим крепость».

А рабби Элиэзер был матросом на одном из военных
кораблей. И было ему явлено во сне, чтобы
пошел к царю и сказал тому: «Не преуменьшай
трудность сей войны, дабы не погибнуть
тебе и всему войску твоему. Ибо нельзя подойти
к городу на кораблях: железные сваи установлены
в море на всех подходах, и корабли затонут, не
дойдя до города». И открылся ему во сне проход,
по которому можно идти, и указаны были ясные
вехи, чтобы не сбиться с дороги.

Царь же встал с утра со всем войском, и стали
будить матросов-гребцов. А рабби Элиэзер не
пожелал грести. И сказал: «Тайное слово у меня
к царю». Побрили его, сменили одежды, и предстал
перед царем. И поведал царю обо всем, что
явлено было ему с Небес. И сказал царю: «Буде
царь не верит в это, да пошлет он малый корабль
с осужденными на смерть, и увидим, что будет».
И сделал царь так. И когда корабль подошел к
сваям, затонул, и погибли все люди, что были на
нем. И сказал царь: «Нужен совет, что делать».
И сказал ему рабби Элиэзер: «Есть надежный
путь. Вот [здесь] проход к городу, по которому
горожане выходят и возвращаются обратно». И
указал царю рабби Элиэзер все вехи, явленные
ему во сне. И сделал царь так и взял крепость.
И возвысил царь рабби Элиэзера и назначил его
начальником над всем войском, ибо понял, что
Господь с ним и во всем, что он делает, Господь
споспешествует ему. И повсюду, куда бы царь ни
посылал его на войну, победа была за ним. В те
дни спрашивал он себя, каков будет его конец,
быть может, сейчас время бежать. И отозвались
ему Небеса: «Ты все еще должен быть в стране
сей».

Настал день, и умер царский советник. И поставил
царь рабби Элиэзера вместо советника,
который умер, ибо по нраву пришелся рабби
Элиэзер царю. И дал ему царь дочь советника в
жены. Но рабби Элиэзер не прикасался к ней и
шел на всяческие уловки, чтобы не оставаться с
ней в доме, а если случалось ему сидеть дома, то
не прикасался к ней.

А в той стране ни один еврей не имел права
проживать. И если находили еврея, один суд был
для него — смертная казнь. А рабби Элиэзер жил
в той стране многие годы.

Однажды сказала ему жена: «Скажи мне, может,
какой изъян ты нашел во мне, что не прикасаешься
ко мне и не делаешь со мной, как издревле
установлено в мире?» Сказал ей: «Поклянись
мне, что не раскроешь тайны, и скажу тебе
правду». И поклялась она. И сказал ей: «Еврей
я». Тотчас послала его в страну его и город его,
дав много серебра и злата. По дороге все, что
было у него, отняли разбойники.

И было, по дороге явился ему пророк Элияѓу,
доброй памяти, и сказал ему: «Благо хранил ты
верность Господу и ходил путями Его, даст Господь
тебе сына, который станет светочем для
всего Израиля, и в нем исполнится реченное
(Йешаяѓу, 49:3): „Исраэль, которым украшусь“».

И пришел рабби Элиэзер к себе домой, и нашел
там жену свою. И родила ему жена сына —
это и был рабби Исраэль Бааль-Шем-Тов. А рабби
Элиэзер и жена его стары были — под сто лет. И
скажет Бешт, что не смог бы выжить, [умри они]
до того, как он перестал сосать молоко.

И вырос ребенок и был отлучен от груди. И
пришло время отцу его умирать. И взял отец его
на руки и сказал: «Вот, вижу я, что ты зажжешь
по мне свечу, а я не удостоился вырастить тебя.
Однако помни, сын мой, во все дни жизни твоей,
что Господь с тобой, а посему не бойся ничего».

Два рассказа из книги Марии Метлицкой «Машкино счастье»

О книге Марии Метлицкой «Машкино счастье»

Считалось, что Марго крупно повезло, просто вытащила счастливый билет. Пока ее старшие сестры нервно делили пуховую перину и две подушки, любовно набитые старенькой бабушкой нежнейшим утиным пухом, младшая из сестер Марго уже примеряла свадебное платье. Да и партия была не из последних — студент последнего курса Академии Внешторга. А это значило, что человек с большими перспективами.

Свадьбу играли в квартире Марго — жених был из приезжих. Две старшие сестры Марго злобно шипели, утверждая, что жениху нужна исключительно московская прописка. Но это было неправдой. Жениху очень нравилась невеста.

На краю Москвы, в Гольяново, где еще стояли частные дома, в старом, обветшавшем, но еще довольно крепком доме, доставшимся от дела — портного, три дня активно жарилось, парилось и пеклось. Замученная хлопотами мать Марго бегала из погреба на кухню и обратно, и вытирала слезы безутешным и завистливым старшим дочерям, уверенно считавшим, что последышу Марго, самой некрасивой из трех сестер, уготована участь старой девы.

Творец и вправду, был скорее всего не в духе, когда на свет появилась маленькая Марго. Девочка была не хороша — не по возрасту крупна, с большими кистями рук и разлапистыми, широкими ступнями. С выдающимся носом и толстыми, яркими губами. Хороши были только глаза — темные, любопытные, живые.

Росла Марго улыбчивой, неприхотливой и всегда готовой услужить. Безропотно донашивала обноски за сестрами, безропотно помогала вечно хлопотавшей на кухне матери, и также безропотно ухаживала за больным астматиком отцом. Так и осталась бы в вечных прислугах, но тут вмешалась судьба.

С Николаем Марго познакомилась в поликлинике — пришла что-то выписать для вечно болеющего отца, а Николай проходил диспансеризацию — в академии требовали справку, что он «практически здоров». А это значит, что его вполне можно делегировать в иностранные державы. В очереди разговорились — и на улицу уже вышли вместе. Маленький, полноватый, с ранней плешью, Николой остолбенел от крупной и яркой, грудастой и бедрастой Марго. Она казалась ему героиней итальянских фильмов 60-х, встречались недолго — гуляли два месяца в Сокольниках, а на третий он попросил ее руки.

Родители Марго от большого душевного волнения и от солидного вида жениха растерялись и обращались к нему исключительно по отчеству. Так и повелось. Даже Марго называла его Николай Иванович. С легкой иронией, правда.

Первое время молодые жили у родителей Марго, а спустя три года уехали в свою первую командировку. В Швейцарию, между прочим.

Отношения между молодыми были распрекрасными. Николай Иванович обожал Марго, а Марго обожала Николая Ивановича. Из Швейцарии Марго присылала родственникам мотки яркого мохера и горький швейцарский шоколад.

Все было ладно и складно, только вот не давал Бог детей. Через год после Швейцарии уехали в Австрию. Прошло пять лет.

В Москве Марго пошла на обследование. Получила вердикт — абсолютно здорова.

— Ищите причину в муже, — посоветовала врачиха.

Марго была человеком деликатным и решила пощадить нервы мужа. За банку растворимого кофе уговорила сестричку из ведомственной поликлиники показать медицинскую карту мужа. Изучила, аккуратно на листочек переписала мужнины болезни. Показала знакомой докторше. Та быстро нашла самую вероятную из причин — перенесенная в юношеском возрасте тяжелая свинка.

— У вас два пути, — сказала умная докторша. — Первый — взять ребенка из детдома, а второй — решить эту проблему самой.

Причем, подчеркнула, что второй способ наименее травматичный. Марго была женщиной не только умной, но и практичной — и она решила твердо — дети должны быть только ее. И обязательно красивые.

Еще со школьных лет у Марго была закадычная и единственная подруга Любочка Левина. Любочка была преподавательницей русского языка и старой девой одновременно. Только ей, Любочке, Марго могла доверить свой опасный план. Допоздна они сидели на маленькой Любочкиной кухне, и смеялись, и плакали, и жалели друг друга. Потом сосредоточились и занялись делом. Ни о каких любовниках речи быть не могло: во-первых, это не нужно было самой Марго — она искренне любила Николая Ивановича, а во-вторых, любой адюльтер мог из тайного стать явным — и тогда «прощай» карьера Николая Ивановича. Этого допустить они не могли. К первому часу ночи Любочку осенило.

— Аркадий! — громко воскликнула она и тут же испуганно прикрыла рот ладонью.

Аркадий был Любочкин родной брат. Собственно, и для Марго он был тоже уже практически братом. Старый холостяк, живший с сестрой в одной квартире. Работал Аркадий в каком-то НИИ, был нелюдим и неприхотлив. Из своей комнаты почти не вылезал — читал книжки и вяло диссиденствовал, слушал на Спидоле «Вражьи голоса». Женщин чурался, хотя вполне был хорош собой. Этакий рак-отшельник. И соблазнить его было делом довольно сложным. Но тут опять его величество случай.

В январе с сезонным гриппом свалилась Любаша, а через три дня, катаясь на лыжах, Аркадий сильно растянул ногу. Марго прилетела за ними ухаживать — что, впрочем, вполне естественно.

Сварила бульон, натушила мяса, вымыла полы и протерла пыль. Устала. Домой ехать было далеко. Любочка уговорила ее остаться ночевать. Ложиться в комнате больной гриппом Любочки было бы полной глупостью. Бросили на пол надувной матрас в комнате Аркадия. Ночью Марго жалобно сказала, что по полу сильно тянет и Аркадий по-дружески подвинулся к стенке и предложил Марго половину своего дивана. Утром Марго принесла Любочке чай и показала большой палец. Любочка облегченно вздохнула. План не провалился. Теперь оставалось уповать на Господа Бога.

Через месяц Марго затошнило. А еще через восемь счастливый и гордый Николай Иванович отвозил Марго в ведомственный родильный дом. Марго родила чудесного мальчика — крупноглазого и черноволосого. Радости Николая Ивановича не было предела. Теперь он обожал Марго еще больше. Подарил ей кольцо с бриллиантом и норковый палантин. Через полгода въехали в новую трехкомнатную кооперативную квартиру. Обустроились. И еще через год опять упорхнули в командировку. На сей раз в Бельгию. В комнате у счастливой Любочки висела фотография горячо любимого племянника.

Марго с Николаем Ивановичем вернулись в Москву через два года. Купили на чеки серую «Волгу». Марго похорошела — нашла свой стиль. Черные кудри по плечам, яркая помада, крупные серьги в ушах. Женщина-праздник. С Николаем Ивановичем жили еще дружнее — в доме достаток, подрастает умница сынок.

Любочка давала частные уроки студентам-иностранцам. Естественно, на дому. Однажды, на пороге ее дома Марго столкнулась с молодым студентом — красавцем-кубинцем.

— Люба! — сказала жарко Марго, — я так хочу девочку!

Бедная Любочка опешила и стала Марго отговаривать.

— Не испытывай судьбу — один раз сошло — благодари бога.

Но Марго была непоколебима.

Студента-кубинца по имени Хосе пришлось соблазнять подольше. Марго пекла блины и щедро накладывала сверху горки красной и черной икры. Варила борщ. Жарила отбивные. Изголодавшийся без еды и женщин Хосе, сломался через две недели. Любочка тактично ушла в кино на двухсерийный индийский фильм. Аркадий сплавлялся на байдарках по горной реке где-то в Карелии.

Блины и страстные объятия продолжались три месяца. Нет, нет, — Марго совершенно не увлеклась. Она по-прежнему любила только Николая Ивановича. Но надо было завершить начатое до конца.

Через четыре месяца Марго затошнило. И опять Николай Иванович на светлой «Волге» гордо вез любимую жену в роддом. На сей раз родилась прелестная, смуглая девочка. С черными, словно нарисованными бровями и крупным ярким ртом.

— Вылитая Маргоша, — умилялся Николай Иванович.

А дальше — дальше жили-поживали и добро наживали. Очень успешно, кстати.

В перестройку Николай Иванович не растерялся и открыл крупную фирму по торговле офисной техникой. В чем, в чем, а в торговле с заграничными державами он был дока, что говорить. Дети выросли и продолжали радовать родителей. Сын — умница и красавец, работал в фирме отца. Удачно женился и родил двух девочек-близняшек. Хорошеньких, как фарфоровые куколки.

Дочка, тоже умница и красавица, вышла замуж за французского бизнесмена и жила на Ривьере на большой вилле в Мавританском стиле. Кстати, странно, но брат и сестра были очень похожи друг на друга.

— В красавицу-мамочку, — гордо говорил Николай Иванович, показывая партнерам яркие глянцевые фото.

С Николаем Ивановичем у Марго по-прежнему чудесные доверительные и близкие отношения. Теперь она была еще и учредитель его компании и очень толковой помощницей. Николай Иванович, кстати, очень ценит ее и в этом качестве.

Живут они за городом, в большом и красивом доме с бассейном и прислугой.

К любимой подруге Любочке Марго ездит исправно каждый месяц. Привозит ей деньги и продукты. Скромная Любочка всегда отказывается от щедрых даров и расстраивается, и даже плачет. Но Марго неумолима. К приезду любимой подруги Любочка обязательно делает фаршированную рыбу и яичный паштет (три крутых яйца, жареный лук и куриные шкварки). И рыбу, и паштет Марго обожает.

Они выпивают немного сухого красного вина — у обеих гипертония — и бесконечно болтают. И нет ничего крепче и сильней их дружбе, проверенной годами и испытаниями. И нет ничего сильнее тайны, связывающей их судьбы.

Любочка не завидует Марго — ни ее богатой и сытой жизни — Любочка скромна, и ей всего хватает. Не завидует тому, что у Марго прекрасный муж — Любочка обожает одиночество и ей хорошо с самой собой. Еще Любочка гордится своим племянником и его прелестными дочурками. И она безмерно счастлива, что они у нее есть. Словом, Любочка настоящий и верный друг.

В общем, жизнь Марго удалась — кто бы мог подумать?

Чем обдели ее бог — пожалуй, только красотой. Но, как говорится — не родись красивой… И жизнь это, кстати, частенько подтверждает.

Правда и ложь

Эта старуха привязалась к Веронике на прогулке — ну, как это обычно бывает.

Вероника приехала в санаторий три дня назад — привез муж, за руль после той аварии она садиться боялась.

Сразу обрушилась целая гора процедур — массаж, иглотерапия, бассейн, ЛФК. Только после ужина было время немного передохнуть и погулять. Вероника вышла из корпуса и, опираясь на палку — без палки она ходить еще боялась, осторожно дошла до скамейки перед столовой. На улице стояло распрекрасное бабье лето и под ногами плотным и ярким ковром лежали опавшие листья. Вкусно пахло грибами и прелой травой.

Старуха материализовалась минут через пятнадцать. Любопытная, как все старухи, она начала расспрашивать Веронику обо всем — и почему она с палкой — ах, авария. Какой кошмар, ах сустав, ах переломы. Надо же, чтобы так угораздило! — такая молодая и приятная женщина, почти девочка. Далее хорошо воспитанная Вероника давала подробный отчет — сколько лет, где работает, кто муж, как зовут детей. Вероника, не любопытная по природе, удивлялась, как может совершенно постороннего человека так глубоко интересовать чужая жизнь. Но старухе — было видно — это и впрямь все было интересно.

Старуха была похожа на большую, старую и облезлую ворону. Седые, растрепанные волосы, крупный крючковатый нос, большие широкие ладони. Облик завершали многочисленные черные тряпки, висевшие на старухе, как на пугале — черная юбка, черные чулки и ботинки, черный макинтош. Старуха много курила и хрипло кашляла.

Вероника извинилась и заторопилась в номер — к вечеру сильно свежело. Кряхтя и охая, старуха проводила Веронику до корпуса. Наутро, на завтраке, старуха увидела сидящую в одиночестве за столом Веронику и бодро направилась к ней, видимо, полагая, что ее общество безусловно приятно. Вероника тяжело вздохнула и отодвинула пустую тарелку из-под манной каши. Старуха и на сей раз была не в меру любопытна и словоохотлива. Пару раз кивнула проходящим мимо них людям и начала рассказывать свистящим шепотом какие-то истории из жизни отдыхающих.

— Простите, но мне это неинтересно, — решительно сказала Вероника.

Старуха замолчала и обиженно захлопала глазами с редкими ресницами.

Вечером Веронику настигла та же участь. Старуха опять подсела на скамейку.

— Вот влипла, — подумала Вероника. — Всегда со мной так.

Старуха закатывала глаза и с упоением сплетничала про медсестер, врачей, уборщиц и поварих.

Веронике хотелось поскорее уйти в номер — выпить горячего чаю, почитать, наконец, новую Улицкую, позвонить своим по телефону. И всего-то было нужно — просто резко оборвать старуху, извиниться и быстро пойти к себе. Быстро не получилось. Старуха начала вспоминать любимых актеров ее поколения. Далее — интересоваться литературными пристрастиями Вероники. Вероника удивилась — старуха была хорошо информирована. В курсе всех книжных новинок.

Старуха опять проводила измученную Веронику до дверей корпуса, объявив на прощание, что с ней «очень мило». Вероника кисло улыбнулась.

В столовой теперь старуха Веронику явно караулила, стоя с подносом в руках и оглядывая глазами столики с отдыхающими. Вероника хоть и раздражалась, но старуху жалела — бедная, скорее всего, одинока, как перст. Она вообще был из жалостливых. Отводила глаза, когда проходящие мимо их столика отдыхающие, бросали на них насмешливые и сочувствующие взгляды.

Меж тем, исчерпав, видимо, все последние сплетни и новости, старуха явно загрустила. И как-то вечером, на скамейке, решилась, наконец рассказать о себе. Бедная Вероника! Воспитанная девочка из хорошей семьи! Где мама и папа с детства вложили в ее голову, что старших надо уважать, что к ближним надо быть терпимой, и не отмахиваться от чужих горестей и проблем. Прописные истины, впитанные с молоком матери. Вот и хлебает сейчас полной ложкой! Старуха приосанилась, воодушевилась и торжественно объявила, что история ее жизни уникальна. Необыкновенная. Трагична — это безусловно. Преподнесено это было так, будто Веронику новые познания страшно обогатят и наполнят. Словом, старуха решила поделиться сокровенным. С полным доверием. А это что-то да значит. Она откинула голову, на минуту прикрыла глаза. Неторопливо и размеренно, с долгой, тщательно выверенной для эффекта, паузой, начала свой рассказ. Издалека. Слава богу, не из детства и юности, но молодости точно.

Первый муж был инженер-нефтяник. Крупный специалист, таких по пальцам. Послали в долгую командировку в Баку — там он был незаменим. Дали роскошную виллу — пять комнат, терраса. Белый дом, колонны, чей-то бывший особняк. Теперь — только для специалистов такого класса. Прислуга и повариха. Черная икра на завтрак, осетрина на обед. Кусты роз под окном. В саду гуляет павлин. Правда, по ночам орет дурным голосом, но это мелочи. Она — молода и прекрасна. С мужем полная, полнейшая идиллия. Она ходит в белом кисейном сарафане и срывает с дерева янтарный инжир. Купается в море, много читает. По просьбе мужа привозят фортепьяно. Вечерами она играет с листа. Беременеет. Рожает прелестного мальчика, долгожданного и обожаемого. В семье царят лад и покой. Зарплата у мужа такова, что про деньги не хочется думать. Муж обожает сына. Мальчик очарователен — белые кудри, черные глаза. В три года знает буквы и пытается складывать слова. Резвится в саду — отец купил ему щенка. Жизнь безоблачная, как синее апшеронское небо.

До поры. В пять лет мальчик тяжело заболевает. Да что там тяжело! — болезнь страшная и необратимая — опухоль мозга. За что их так наказывает бог? Мальчик сгорает за полгода. Могила на русском кладбище в Баку. Памятник из белого мрамора — малыш бросает в море гальку. В броске закинута пухлая ручка, откинута кудрявая голова. Муж чернеет лицом, а она не встает три месяца. Он носит ее на руках в туалет. Видеть никого не выносимо и прислуга становится бестелесна. Она просит мужа уехать в Москву — так ей кажется, что будет легче. Ему идут навстречу — и отпускают их на несколько лет.

В Москве она постепенно начинает приходить в себя. Новая квартира на Тверской, новые связи, новые подруги. В ноябре она заказывает в ателье шубу, закрашивает седину и покупает сервиз на двенадцать персон. В доме опять появляются люди. У мужа крупный пост в министерстве. Они ведут светский образ жизни — приемы, обеды, премьеры. Через три года — а ей уже хорошо за тридцать, она, наконец, беременеет. Беременность протекает тяжело — все-таки возраст, но она, слава богу, рожает прекрасную девочку, очень крупную, четыре с половиной килограмма. Лицом девочка вылитая отец. Он, конечно же, ее обожает — долгожданный и такой желанный ребенок. Девочка тиха и послушна. В четыре года берется за карандаш и рисует изумительные картинки. Чудо, а не ребенок. Снова няни, прислуга. Они опять начинают выходить в свет.

Когда девочке исполнилось девять лет, ее сбивает машина. На Тверской, когда девочка возвращается из музыкальной школы. Сбивает насмерть. Теперь они не встают оба — муж лежит в кабинете, она в спальне. Лечат их лучшие доктора. Она поднимается первая — и начинает ухаживать за мужем.

Через год муж объявляет ей о том, что уходит. У него новая женщина, конечно же, молодая. У него новая жизнь. Они ждут ребенка. Она пытается отравиться, но ее спасают. Разменивают квартиру на Тверской — и она уезжает в Перово, в однокомнатную. Муж, правда, дает денег на содержание. Но это весьма скромное содержание. Ей надо привыкать жить по-новому. Она идет в районную школу библиотекарем. Там, среди людей, понемногу приходит в себя.

И через пару лет даже выходит замуж. За неплохого человека, вдовца, военного в чине майор. У майора десятилетняя девочка, дочь. Девочка с ней груба и неприветлива, но она терпелива и упорна. И их отношения более или менее, становятся похожими на нормальные. Они съезжаются и у нее снова трехкомнатная квартира. Достают по записи ковер, цветной телевизор. Подходит очередь на машину. Начинают строить дачу. Жизнь тяжела, но все-таки это жизнь. С мужем живут неплохо, а вот у дочки характер тяжелый. Но девочка очень талантлива, в точных науках — ей прочат большое научное будущее.

Далее, собственно, ничего особенного в жизни не происходит — хватит с нее событий. Живут они тихо, свой огород, цветы в палисаднике, варенье, отпуск в Кижи или Питер. На море она больше не ездит. После университета дочка уезжает в Америку — получает грант. Она, конечно же, там остается, она же нормальный человек. Выходит замуж, рожает сына. Сын растет успешным и положительным. Муж умирает от инфаркта в почтенном возрасте.

Дочка звонит два раза в неделю — ну, это уж обязательно. Присылает посылки, деньги. Зовет ее к себе. Но, знаете, не хочется быть обузой, да и потом какая там новая жизнь.

— Буду доживать эту. — Старуха откидывается на скамейке и тихо, беззвучно смеется.

Вероника потрясена. Она долго не может придти в себя, а потом провожает старуху до ее корпуса и долго гладит по руке.

Ночью, конечно, не до сна. Она дважды пьет снотворное и обезболивающее — под утро очень разболевается нога и спина. К завтраку она не спускается. И долго лежит в кровати в своих скорбных мыслях. Ей стыдно за то, что она так сильно переживает по мелочам — у мужа не клеится на работе, сын принес двойку, нет шубы и приличных сапог, в квартире давно пора делать ремонт — отваливается плитка и отходят обои. Ей стыдно за то, что она такая мелочная и неглубокая, за то что ее угнетают и расстраивают такие пустячные и незначительные вещи. И вообще ей почему-то стыдно, что жизнь ее в общем-то так безоблачна и благополучна. Она звонит домой — сегодня суббота и все домашние дома и долго говорит с мужем, говорит с ним горячо, и объясняется ему в любви, потом она просит к телефону сына и почему-то плачет, услышав его голос.

И еще она безумно боится встречи со старухой. Хотя, понятно. Сочувствовать и сокрушаться просто нету сил.

Поднимается она только к вечеру и перед ужином идет на массаж.

Массажистка, крупная, немолодая женщина с сильными руками и смешным именем Офелия Кузьминична, профессионально и мягко делает ей массаж. Она немного расслабляется и начинает приходить в себя.

Офелия Кузьминична спрашивает ее про ее новую подругу, и она понимает, что речь идет о старухе.

Она пытается рассказать ей что-то о своей невольной знакомой, но Офелия машет рукой — знаю, все знаю. Она сюда ездит уже который год. По бесплатной собесовской путевке. Морочит всем голову, обожает полечиться. А сама, между прочим, тот еще конь. Кардиограмма, как у молодой. Ну, конечно, суставы, артрит — это все понятно.

— Жизнь у нее, конечно, не сахар — продолжает Офелия. Сын всю жизнь сидел — как сел по малолетке в шестнадцать, вооруженный грабеж, что ли, так и пошло дело. Выйдет на полгода — и снова садится. Жить на воле не может. Она к нему ездила столько лет, а потом он вышел в очередной раз и вообще сгинул. Дочка родилась крепкая физически, красивая, но полный олигофрен. Дома с ней не справлялись. В десять лет отдала ее в интернат. Ездила к ней всю жизнь исправно — но та ее даже не узнавала. Только в руки смотрела — что ты привезла. В общем, слюни по подбородку. Муж ее первый бросил, ушел к молодой. Она, уже в летах, второй раз вышла замуж, за военного, что ли. У того девочка была, дочь. Стерва редкостная. Всю жизнь им испортила. А ведь она, старуха, столько в нее вложила, всю душу, все сердце. Дочка эта потом замуж вышла, на север уехала. Даже отца хоронить не приезжала. Сука та еще. Старухе вообще не пишет, не звонит. Ни копейки за все годы.

Офелия звонко хлопнула Веронику по мягкому месту:

— Ну, все, вставай, красавица. На ужин опоздаешь.

Вероника молча поднялась, оделась, кивнула и вышла из кабинета.

На ужин она не пошла. На следующий день опять началась бесконечная беготня по кабинетам. В обед в столовой старухи не было, впрочем, как и в ужин тоже. Видимо, уехала. Слава Богу! Иначе бы пришлось общаться — а это казалось Веронике невыносимым. На вечерней прогулке после ужина Вероника совсем успокоилась — старухи нигде не было, значит, точно, уехала. Сыграла последний спектакль — и занавес. Можно уезжать со спокойной душой. Чужую-то душу она расбередила до донышка, отыгралась. Артистка хренова. Впрочем, что ее осуждать — хотел человек чуть прикрасить свою жизнь, правда, таким странным и страшным образом. И, не всегда бывает понятно, что страшнее — правда или ложь.

Вероника присела на лавочку, прикрыла глаза и стала вдыхать запахи осеннего, вечернего леса.

И жизнь не показалась ей такой страшной и ужасной. Несмотря ни на что.

Купить книгу на Озоне

Глава из романа

О книге Анны и Сергея Литвиновых «Бойся своих желаний»

Наши дни. Синичкин Павел

С тех пор, как нашу коммуналку на Пушкинской расселили, я нечасто бывал в центре. Намеренно. Потому что каждый раз, как приезжал — расстраивался. Москва изменялась, модифицировалась, трансформировалась — и теперь переродилась окончательно. Ничего общего с тем городом, где я жил и который хорошо помню, не осталось.

В магазине на углу Пушкинской и Столешникова, куда я бегал за пивом (порой в тапочках), расположился многотысячедолларовый бутик. В бывшем букинистическом — на пересечении Столешникова с Петровкой — поместился еще один. Между ними — целый строй других бути-, блин, -ков.

Простые смертные туда не ходят. Нет, ты, конечно, можешь зайти. Но продавцы и охранники встретят тебя такими кислыми рожами, что даже толстокожий парень вроде меня почувствует себя неуютно. В советских «Березках» чеки просили на входе предъявить. По-моему, так было честнее. «Господа, покажите свои платиновые карты, золотые не предлагать». Хотя даже если бы у меня имелась золотая или платиновая кредитка, легкий газовый шарфик ценой в три штуки долларов — на мой взгляд, полный бред. Равно как и вьетнамки за тысячу евро.

Поесть простому человеку тоже негде. В кафе «Зеленый огонек» теперь разместился банк с тщательно вымытыми ступенями. Вместо подвала, где я порой приникал жаждущими устами к «жигулевскому» из щербатой кружки (а то и из литровой банки), появилось кафе, в котором пенный напиток стоит триста рублей. Куда-то провалилось кафе-автомат напротив ЦУМа с очаровательными глазированными сырками. Исчез помещавшийся на углу Кузнецкого ларек с жаренными в масле пирожками — десять копеек штука. Да и сами пирожки за гривенник тоже, конечно, сгинули. Наверное, эмигрировали.

Города моего детства не стало.

Публика тоже разительно переменилась. На месте сумасшедшего Вовы, который последовательно обходил все учреждения в центре (в каждом кабинете он жестами стрелял сигареты) — теперь разгуливает блонда с пакетами от Шанель и Луи Вьюитона. На том самом углу на Петровке, где одноногий инвалид Василич вечно чинил свой «Запорожец», — стоянка, где красуются «Порши», «Бентли», «Феррари».

Я не стану уверять, что очень уж любил ту, прошлую Первопрестольную. Но она, не очень чистая, не слишком трезвая, затрапезная, дурно одетая и порой подванивающая, была близка мне и понятна. И еще она была непритязательной, доброй и честной. И я, конечно, по ней временами скучаю — как скучают брошенные дети по непутевой, пьющей, гулящей матери. Какая-никакая, а она мать. А нынешнюю столицу мне никак не удается полюбить. Лощеная, надменная дамочка в фирменных шмотках и с вечно высокомерным и презрительным взглядом… Готовая в любой момент тебя, сына своего, предать и продать… Нет, такая особа даже на мачеху тянет с трудом.

На окраине, в тех же Вешняках, где у меня офис, или в близлежащих Выхине с Новогиреевым мало что, по счастью, видоизменилось. Москва осталась Москвой. Все так же, как двадцать лет назад, шевелят юными листами деревья в Кусковском и Терлецком парках. Люди, торопясь на работу, штурмуют автобусы и вагоны метро, пробегают по магазинам в поисках майонеза подешевле. Изредка, как пришелец, выглянет из-за панельной девятиэтажки рекламный плакат да проедет явно заблудившийся «Мерседес»… Иногда я ловлю себя на мысли, что в столице мне милее теперь не центровые переулочки, а панельные районы на старых окраинах.

Ладно, будет. Мне не идет философствовать. Оставим это мыслителям. Я человек действия. Мой язык — язык протокола. Существительное, глагол. Прилагательные — только в крайнем случае. «Я выхватил и выстрелил». Подобный стиль подходит мне больше.

Итак, я уселся в кафе на бывшей любимой Пушкинской, неподалеку от моего прежнего дома. Место выбрала клиентка, сроду бы я не пошел на нынешнюю Дмитровку. Не глядя в меню, сделал заказ: кофе и минералку. И сразу попросил счет, чтобы работодательница ни в коем случае за меня не платила. Как и я — за нее.

Всю прошлую нашу встречу Мишель рассказывала об истории своей семьи. Битлы, прадед Васнецов, хоккеист Монин, любера, путч… Я даже не задавался вопросом: вранье ли то, что мне втюхивают? Потому что слушать было интересно. К тому же девушка оказалась хороша. Стройная, холеная, прекрасно одетая. Умная, язвительная, неприступная. С такой красоткой и поболтать приятно.

Мишель меня зацепила. Нет, я в нее не влюбился. Но я хотел бы обладать ею — как ковбой мечтает взнуздать холеную, независимую лошадь.

*

«Идет ли мне роль преступника? Не знаю… Но почему, спрашивается, я (такой великий и могучий!) вынужден всем этим заниматься? А с другой стороны, кто, если не я? Дельце такое — постороннему не поручишь. Да и близкому не поручишь тем более. Грязненькое дельце, неприятное. Да чего уж там, грязненькое! По-настоящему грязное и неприятное. Но делать его — надо. Как говорится, кто, если не я.

*

Я сидел за столиком на улице и заметил Мишель издалека. Она явно чувствовала себя в новой Москве, словно рыба в воде. Плыла, возвышаясь над прохожими. Возвышалась она не физически, а мен-таль-но. Одета была в спортивный костюм. Видать, где-то неподалеку занималась фитнесом. Могу себе представить, сколько здесь стоит клубная карта. Однако спортзальный наряд девушку явно не смущал. Потому как майка наверняка была от какого-нибудь Хреначчи, брючки от Куккараччи, туфли от Моветона. Моя бывшая, Катя, конечно, легко назвала бы фирмы, в которые девушка была разодета. А я не силен.

Мишель подошла ко мне. Дежурно улыбнулась, поздоровалась. Уселась напротив. Черт, я понял, что даже рад ее видеть.

К ней тут же подскочил официант. Она бросила мне:

— Что вам?

— Ничего.

Тогда она заказала себе свежевыжатый морковный.

— Сливочек добавить? — спросил официант.

— Ну, разумеется.

Когда половой отбежал, я спросил:

— Вы пять часов рассказывали мне историю своей семьи, но никакого задания не последовало. Почему? Я не психотерапевт, не адвокат, не консультант. Я частный сыщик. Поэтому вопрос — что вам от меня надо?

Она ответила ни в склад, ни в лад:

— Слушай, Синичкин, давай перейдем на ты. Ты не такой уж старый.

Я терпеть не могу, когда меня зовут по фамилии. Но усмехнулся и сказал:

— Давай, Монина.

Прав был Пушкин: когда с девушкой меняешь «вы» на «ты» — это сближает. Словно первое рукопожатие. И первый поцелуй.

— Мне от тебя нужно-о-о… — протянула клиентка. — А ты не догадываешься?

Я усмехнулся.

— У меня много достоинств. Но телепатия в их число не входит.

— Жаль.

— Ну, извини.

— Я хочу доказать, что я — внучка Битла.

— Доказать — как? Провести ДНК-экспертизу?

— Ага, а ты достанешь мне образец слюны сэра Пола Маккартни. И волосок с груди мистера Ричарда Старки.

Я посмотрел на нее, подняв бровь. Она засмеялась.

— Ладно, Синичкин, не парься. На самом деле мне будет достаточно косвенных улик.

Тут Мишель принесли морковный сок.

— Еще что-нибудь желаете? — склонился над ней официант.

— Чтоб ты поскорее исчез.

— Пардон.

Половой отскочил от столика, как ошпаренный.

— Только один вопрос, Мишель: а зачем тебе это надо?

— Это — что?

— Зачем доказывать, что ты — внучка Битла?

— Ты что такое пиар, знаешь?

— Слыхал чегой-то.

— Я — певица. Певица Мишель. Слышал?

— Пока нет. А ты — спой.

— Это тебе будет дорого стоить. Ну, ничего, скоро из всех утюгов страны меня услышишь. Мне дают деньги на раскрутку. И на съемку клипов, и на ротацию. Но одно дело, когда будут говорить: поет новая звезда и бла-бла-бла Мишель (кстати, имя для подмостков хорошее, мне даже псевдоним брать не надо). И совсем другое: Мишель, внучка Битла!.. Да об этом все трещать будут, и не только в России! Международный, блин, скандал.

— На мировой уровень нацелилась? Хит-парад «Биллборда» и все такое?

— Почему нет?

— Тебе, наверное, телохранитель понадобится.

— Желаешь предложить свои услуги? — прищурилась она.

Я считаю: если уж чего-то хочется — надо артикулировать свои притязания. Одних только пламенных взглядов девушка может и не понять. В лоб, конечно, не стоит ей сразу заявлять: хочу, мол, с тобой возлечь. Что-нибудь поизысканнее. Поэты, к примеру, предлагают даме сердца стать, типа, росой на ее устах. У меня другие методы.

— Да, я мечтаю хранить твое тело.

Она помотала головой:

— Бизнес — отдельно, чувства — отдельно.

— Ради тебя я готов отказаться от твоего заказа. — Своим нахальным взглядом она распалила меня.

— Вот как? А может, ты, наоборот, поработаешь на мое тело бесплатно?

Последнее предложение меня отрезвило.

— Хочешь сэкономить? Расплатиться со мной любовью?

Она аж отпрянула. Покачала головой.

— А ты хам, Синичкин.

— Прости.

— Бог простит. — Наползшее было на наш столик облако неприкрытого кобеляжа вдруг рассеялось, как дым. — Ладно, к делу. Я тебя, Синичкин, хочу нанять, чтобы расследовать чисто конкретное преступление.

— То есть?

— Мою квартиру в Гусятниковом переулке обокрали.

— Когда?

— Две недели назад. Я как раз ездила к друзьям на дачу.

— Что взяли?

— Ценности. Золото-бриллианты. Пару шуб. Но самое главное — бумагу с записью той самой песни, которую сделала моя покойная бабушка, Наталья Петровна Васнецова.

— Ту, неизвестную битловскую?

—Ну да! Ту, что он написал тогда утром в военном городке. А там не просто слова и музыка. Еще — его автограф и посвящение.

— Во как! Супостаты взломали дверь?

— У них был ключ.

— Значит, кражу совершил кто-то из своих?

— Не факт. Понимаешь, Синичкин, — я опять передернулся оттого, что девушка называет меня по фамилии, — мы ведь с мамой и отчимом в той квартире с девяносто второго года не жили. Были за границей, а теперь, в две тыщи восьмом, вернулась только я. А до того в ней съемщики проживали. И замки я после них не поменяла.

— Неразумно, — заметил я.

— Слушай, железные двери, а я только что из Европы вернулась. А здесь ДЭЗы какие-то, слесари пьяные… Разбираться с ними… Ну, я рукой махнула, а потом завертелась и забыла.

— А что у вас за жильцы-то были?

— Приличные люди, иностранцы. Бизнюк один французский с семьей. Он был единственным нашим квартирантом, да в восьмом году, под кризис, его на родину отозвали.

— Значит, вряд ли он мог два года спустя вернуться в Москву и твою квартиру ограбить, — дедуктивно заметил я.

— Да, но кто-то мог с его ключей слепок сделать.

— Оставим как одну из версий, — кивнул я.

— Ты, Синичкин, выражаешься прям как комиссар полиции.

— Тебе это важно? Или тебя результат волнует?

Такие юные особы, как она, редко выдерживают прямой наезд и твердый взгляд. Вот и Монина отыграла назад.

— Конечно-конечно, Пашенька, меня интересует результат.

— Тогда комментарии свои оставь.

— Знаешь, я не сомневаюсь, что грабителями были русские. Не французы какие-нибудь. Не этническая мафия. Наши.

— Отчего?

— Да у меня несколько икон есть — ну, обычных, не писаных, художественной ценности не представляют. Так вот, воры аккуратно сложили их в пакет и засунули в тумбочку.

— Богобоязненный русский народ, — протянул я.

— Да уж! А еще я, знаешь, что думаю: воры выносили из квартиры шубы, ноут… Я не говорю про мелочовку… Почему никто их даже не заметил?

— А кто тебе сказал, что не заметил?

— Следователь. Он говорил, что участковый по квартирам ходил, опрашивал, искал свидетелей. И ничего.

— А следствие вообще хоть что-то нарыло?

— Они мне, конечно, не докладываются. Но, кажется, как всегда, буксует.

— А почему ты следаку денег не предложила, а предпочла ко мне обратиться?

— Потому и предпочла, что совсем пусто у них, понимаешь? Да и мутный он какой-то, этот следователь.

— Но, ты знаешь, по свидетельским показаниям квартирные кражи редко раскрываются (когда подготовленная, конечно, кража, а не наркоман сдуру полез). Что там свидетели расскажут? Мужик в красной майке, бейсболка надвинута на глаза. Вот и все. К тому же нынче лето. Мало кто сидит в городе. Да у вас, наверное, в Гусятниковом переулке, и зимой-то мало кто живет. Ведь квартира в центре — не крыша над головой, а инвестиция капитала.

— Да уж! Мне неоднократно звонили, сумасшедшие деньги за нее предлагали.

— Мне тоже.

Я хотел установить с Мишель неформальные отношения. Чтобы нас связывало что-то личное. Общие интересы — прямой путь в койку.

— А где ты живешь? — заинтересовалась она.

— Жил. — поправил я. — Я-то, в отличие от тебя, на уговоры поддался. А проживал на Пушкинской, ныне Дмитровке, напротив генпрокуратуры.

Мишель посмотрела на меня с интересом.

— Жалеешь?

— Не без этого… Но вернемся к теме дня. А ты следователю про битловский автограф сказала?

— Нет.

— Почему?

— Догадайся с трех раз.

— А все-таки?

— Ну, слишком многое пришлось бы рассказывать. — Скучающим тоном начала она. — Слишком похоже на сказку. И слишком мало шансов, что менты бумагу найдут.

— Ты сама кого-нибудь подозреваешь?

— Понимаешь… — Она размышляла, колебалась, потом все-таки решилась. — Не знаю, стоит ли говорить… В ментовке я не сказала… Короче, был у меня друг, довольно близкий…

— Любовник, — уточнил я.

— Бойфренд. Богатый. И даже очень. Он хотел быть моим продюсером. Точнее, моим — всем. Это он певицей мне стать предложил, и план моей раскрутки составил…

— Короче, он знал, что у тебя есть автограф Битла.

— Да, знал.

— А потом ты с ним рассталась.

— Да.

— И теперь у тебя другой покровитель, еще круче первого?

— Тебе всю мою личную жизнь рассказать? — прищурилась она.

— Нет, только о тех людях, которые могли иметь отношение к преступлению. Или хотя бы к ключам.

— Слава богу, таких всего двое.

— Значит, ты думаешь, что тот, первый, решил тебя ограбить? Так сказать, в отместку за измену?

— Да.

— А что, есть какие-то улики? Именно против него? Или — только домыслы?

— Понимаешь, Синичкин, он, этот первый, Вано — религиозный человек. На самом деле Вано — просто ник, он никакой не грузин, а Иван Иваныч Иванов. Трижды Ванька. Я же говорила об иконках, которые положили в пакет и спрятали в тумбочку. Вот и суди сам. Все вещи в комнатах побросали, пошвыряли, а их — нет.

Я развел руками.

— Истинно религиозный человек вряд ли станет грабить квартиру. Даже своей бывшей. Да и для богатого человека — странное занятие: квартиры грабить. Насколько я знаю, они предпочитают грабить — зрителей.

— Он мог нанять кого-нибудь.

— Ага, а искал он исполнителей в воскресной школе, да? — съязвил я.

Она закатила глаза.

— А ты, Синичкин, раньше в милиции служил, да?

— Намекаешь на мою тупость?

— Нет, на то, что ты версии с порога отметаешь. Как будто работать не хочешь.

— Вано твоего я проверю. Как и всех других перспективных фигурантов. А, скажи, кто-то из твоих новых знакомых не мог позавидовать тебе и тому, как ты роскошно живешь?

— На моего нынешнего намекаешь?

— Боже упаси! Хотя и про него тоже расскажи. Ты, кстати, уверена, что он тот, за кого себя выдает?

— То есть?

— Да бывали в Москве случаи: весь такой из себя продюсер, в брионии-армани, на «Мерседесе»-кабриолете рассекает, тысячами чаевые дает. А потом выясняется: бриони у друга одолжил, «мерс» напрокат взял, чтоб на богатых москвичек охотиться. Ты ведь — богатая?

— Мысль хорошая, — усмехнулась Мишель. — Что ж, прокачай его на всякий случай, будет даже забавно. Зовут моего нынешнего Егор Константинович Желдин.

— А кто еще, кроме обоих мужчин, под подозрением?

— Была домработница приходящая. Я ее, кстати, после ограбления уволила. Чисто на всякий случай. Звать ее Василиса Станиславовна. С Украины. Но она здесь, в Москоу, с мужичонком каким-то живет. И вот эта Василиса мне больше всего не нравится. Для нее мои шубы и драгоценности — реально большие деньги. Для нее, а не для Вано и Желдина.

— А ты ее когда-нибудь в неблаговидном уличала?

— Нет. Она даже моими духами не душилась. Но — как это говорят русские? — и на старуху бывает проруха. Копила свою злость и зависть — и вот, пожалуйста…

— Василиса эта, наверно, на Украину вернулась?

— Да нет, она здесь, в Москве осталась. У мэна своего.

— Телефон, адрес знаешь?

— Да. Пиши.

Она продиктовала, я записал, потом спросил:

— А кто еще мог знать о существовании автографа? И где он, кстати, хранился?

— Думаешь, грабители охотились за битловской песней? А все остальное похитили для отвода глаз?

— Драгоценности и шубы во многих других квартирах в Москве тоже имеются. В том числе, я думаю, и в вашем доме. А ограбили — тебя. Чем же ты лучше других ответственных квартиросъемщиков? — зададимся вопросом. А вот чем: у тебя редкий документ есть.

— Значит, для тебя эта версия — приоритетная?

— Не знаю пока. Будем посмотреть. Итак?

— Что?

— Кто знал о существовании автографа?

— Да никто.

— Как — никто?! Ты только что сказали о Вано и о Желдине.

— И все.

— А члены семьи?

— Ну, прадедушка, Петр Ильич, конечно, знает. Прабабушка скончалась три года назад. Еще, наверное, знают мама и мой отчим Евгений — но их нет в Москве, и не приезжали они в Россию уже лет пятнадцать. Вот и все.

— Минуточку! А твой родной отец, обрюхативший Джулию тогда на юге? Его, кажется, звали Мишель?

— А-а, Миша! — презрительно скривила губы девушка. — Никто и не знает, что с ним, и не видел — не слышал о нем ничего.

— Значит, твой прадед, тот самый Васнецов, жив?

— Еще как! Здоровый, крепкий, в речке купается, по десять километров в день проходит.

— Сколько ж ему годков?

— Не так уж много — восемьдесят четыре.

— Н-да, молодой еще человек.

— Вот именно! — вдруг ожесточенно воскликнула девушка. — Все молодится. Нашел время.

— Что ты имеешь в виду?

— Жена его, моя прабабушка Валентина Петровна, я уже говорила, три года назад скончалась. И не такой уж старой была, всего семьдесят семь, но — рак. Прадед годик погоревал — а потом вдруг завел себе молодуху! Прикинь?! Живет вместе с ней на даче, души в ней не чает. Прискакала дамочка откуда-то из провинции, мымра, охмурила старика! Подумать только! На наследство его нацелилась! А он — как будто она его опоила! — слушать нас не хочет, ей в рот заглядывает.

— Они поженились?

— Нет. Думаю — нет. Пока — нет. Кажется — нет… Пашенька, дорогой: а может, ты и ее заодно проверишь? Пробьешь, как у вас говорится, по своим каналам — вдруг она какая-нибудь мошенница на доверии?

— Конечно, — ухмыльнулся я, — коли выяснится, что сожительница прадеда воровка — ты будешь очень рада.

— Ну, разумеется.

— Минуточку. Давай все-таки уточним. Для чего ты меня нанимаешь? Искать автограф? Или — расследовать ограбление? Или проверить своего любовника Желдина? Или — приживалку прадеда? Не слишком ли много заданий?

— Что тебя не устраивает?

— Я просто хочу напомнить, что за любую работу надо платить.

— Ты же хотел стать моим личным телохранителем? Вот и храни меня. Все эти люди и коллизии могут угрожать моему благосостоянию и безопасности, не так ли? Пожалуйста, выставляй мне счета — хочешь, по каждому виду работ отдельно. За автограф, за раскрытие ограбления, за васнецовскую полюбовницу… Я счета оплачу. Моя мамочка и отчим любят меня. А бабла у них хватает.

— Какая тема из предложенных для тебя самая важная?

— Все важны. Все.

— Тогда подойдем к делу комплексно. Дай-ка мне для начала адрес своего прадеда — Петра Ильича. И координаты той особы, что вдовца вашего охмурила: фамилия-имя-отчество, примерный возраст, откуда родом.

— Сейчас, Пашенька. — Она вытащила из сумки коммуникатор. — Я, знаешь ли, к этой женщине в паспорт заглянула — береженого бог бережет.

— А что, от Васнецова большое наследство ожидается?

— По сравнению с капиталами моего отчима не очень уж огромное — да все равно ведь жалко терять. Квартира четырехкомнатная на Кутузовском как тебе нравится? С видом на парк Победы?

— Мне нравится.

— Еще бы! А дача в паре километрах от МКАД? Дом, правда, старый и небольшой, зато участок — гектар.

— В общей сложности миллионов пять «зеленью», — заметил я.

— Если не семь-восемь. А то и десять. В общем, есть, за что этой Любе бороться. Вот тебе, кстати, на нее установочные данные (так ведь, кажется, у вас, в силовых структурах, говорят). — И она зачитала мне из коммуникатора, а я записал: — Любовь Ивановна Толмачева, родилась в Москве тридцатого ноября одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года… Значит, ей сорок два, — с сарказмом заметила девушка, — замечательно! Самое время старика охмурять, который в два раза ее старше!.. Была она замужем, теперь в разводе. Про мужа ее бывшего зачитывать?

— А как же.

— Замуж вышла в девяносто первом. Муж — Толмачев Эн Пэ. Зарегистрирован брак Дворцом бракосочетаний города Самары. А развелись они скромненько, пятнадцать лет спустя… По-моему, это все. Можешь, Синичкин, приступать. Вот тебе аванс и на расходы.

Она вытащила из рюкзачка (разумеется, тоже от какого-нибудь Чиполлини) кредитку и перебросила через стол мне.

— На ней две тысячи евро. Пин-код: один три три один. Учти: я пользуюсь мобильным банком.

— Я не буду оплачивать билет до Акапулько. И тайский массаж. Во всяком случае, прямо завтра.

Она оставила свой недопитый сок, бросила на стол пятисотрублевую купюру и без улыбки скомандовала:

— Расплатись за меня и приступай.

Она встала, натянуто улыбнулась мне и двинулась по улице: ледяная и недоступная.

Купить книгу на Озоне