Первая глава романа Гарри Каролинского «Вальс Императора»
О книге Гарри Каролинского «Вальс Императора»
День генерала Никитского начинался с докладов о положении в армии. Дыхание войны носилось в воздухе. О том, какой она будет, были исписаны тысячи страниц. Создавалось много различных теорий: от более или менее реальных до самых фантастических. Исход ее во многом зависел от того, насколько верно еще до начала боевых действий, удалось бы угадать, какими они будут.
Головокружительные достижения техники последних лет наложили свой отпечаток на приемы ведения боя и на военную стратегию. Прежние теории ведения войны не годились. Опубликованные десять лет назад «Принципы войны» генерала Фоша, утверждали, что при нынешней огневой мощи война долго продолжаться не может. Тратить время и средства на увеличение резервов и их подготовку бессмысленно — они не успеют принять участие в боевых действиях. Больших запасов вооружений делать незачем, и тем боле не следует нарушать течение жизни страны и переводить ее на военные рельсы. Сконцентрировать силы в определенных точках и продвигаться вперед, и вперед, чего бы это ни стоило. «Кровь — цена победы. Войну надо вести с жестокой энергией и добиться победы», — писал французский генерал. Война будет скоротечной или, как ее стали называть, молниеносной. Все будет решено быстро.
Такова была точка зрения наших союзников. У нее было много сторонников. У наших противников взгляды на войну были иными. Стратегия немцев была изложена в доктрине недавно скончавшегося фельдмаршала Шлиффена. Его только что вышедший труд «Канны», который был воспринят как своего рода завещание бывшего главы Германского Генерального штаба, уже одним названием вновь напоминал о том, что лежало в основе шлиффеновского плана грядущей войны: стремительное продвижение, завершающееся гигантскими ганибаловскими Каннами — окружением и уничтожением главных сил противника.
Однако нынешний начальника Генерального штаба Мольтке, племянник знаменитого фельдмаршала, расширяя концепцию Клаузевица о тотальной войне, называл будущую войну битвой наций, в которой нечего рассчитывать на то, что, как когда-то, исход борьбы, определит одно решающее сражение. Вряд ли оно будет. Будущая война потребует от воюющих сторон величайшего напряжения. Ресурсы противников громадны. Боевые действия могут продлиться и семь, и даже тридцать лет.
Споры о том, кто прав, не затихали. Несколько дней назад после обсуждения обоих планов: «Г» на случай нападения Германии на нас, и «А» — если немцы атакуют Францию, Никитский, вынув кривую трубочку изо рта и в такт помахивая ею, с невозмутимостью, ставшей легендарной и за которую, как он знал, сослуживцы прозвали его Буддой, изложил свою точку зрения. Наши французские союзники, по-прежнему убеждены в справедливости выводов генерала Фоша. Оборону французский генерал невысоко ценит, лаконичными точными фразами, объяснял он. Для него это проявление слабости морального духа. Надо обеспечить решающее превосходство в главной точке и атаковать массами, массой двигаться прямо к цели!
— Звучит красиво, — пыхтя трубочкой, заметил Никитский и неудивительно, что у нас этот призыв привлекает многих. Кому же, как не нам, при нашем превосходстве в людях не навалиться на немца всеми силами, массой и быстро добиться победы. Криво усмехнувшись, он посоветовал еще раз внимательно перечитать «Стратегию» своего коллеги по Николаевской академии Михневича, который пишет, что силы возможных противников примерно равны. Все говорит за то, что следует быть готовым не к краткосрочной, а к долгой и изнурительной войне. — А закончится она раньше — тем лучше, — подвел итог начальник Генштаба.
Совещание подошло к концу, продолжая спорить, штабисты покидали кабинет.
Оставшись один, Никитский вновь вернулся к никогда не покидавшим его думам и сомнениям. Звал готовиться к долгой войне, а выдержим ли мы ее? Да и готовы ли к мы ней? Можно ли вообще когда-либо полностью быть готовым к войне? Ведь противник наверняка готовит сюрпризы, и сам ход боевых действий таит их в себе, он полон неожиданностей, предусмотреть которые просто невозможно. Планы планами, а как начнется…Лучше не думать.
Нет слов, мы многого добились за последнее время. Размеры армии громадны. 37 корпусов, не считая казаков и нерегулярных частей. Значительно повысилась боеготовность, подготовка офицерского корпуса и новобранцев. Улучшились и отношения между офицерами и солдатами. Мы стали более маневренны. Все это были плюсы. Дальше шли минусы. Прежде всего, генералов у нас много, да большинство привыкло действовать по старинке и хоть выдвинулись за последние годы талантливые, по-новому мыслящие военачальники, при нашей громадной армии их недостаточно. Могло бы быть больше, да пройти через частокол препон у нас трудновато. Это тоже сказывается на нашей подготовке. Так что от уровня, требуемого современной войной, мы еще далеки. Ныне все решает не число солдат, а огневая мощь. Артиллерия наша, которой мы всегда гордились, отстает. На четырнадцать немецких гаубиц у нас — одна. На орудие всего тысячу снарядов. Отсутствие новых рокадных железных дорог и дорог, пригодных для автомобилей, сковывает способность к маневренности. Четыреста грузовиков, две с половиной сотни легковых авто и только триста двадцать аэропланов — это крохи. Не хватает телефонов, телеграфных аппаратов и уже взятых в ряде армий на вооружение радиостанций. В плохом состоянии медицинская служба. Вместо положенных по штату на каждые четыре тысячи личного состава пяти хирургов — три. Так что, хоть нас и хвалят за колоссальные успехи после японской войны, успокаивать это не должно.
Он посмотрел на громоздящиеся перед ним сводки, циркуляры, инструкции… Работы еще непочатый край. И потому на самый крайний случай, хоть до середины пятнадцатого года, нам надо избежать войны, а тем более случайного вступления в нее, чему, как раз и способствует наша мобилизационная неразбериха. Вот она наша ахиллесова пята! А как прикрыть ее, как обрести свободу в мобилизации и в любой момент безболезненно для наших последующих планов остановить запущенную машину. Как найти такой ход, чтобы проведенный для устрашения одного противника демарш, так и остался демаршем только против него? И в тоже время не лишить дипломатов их порой единственного оружия для предотвращения конфликта — угрозы всеобщей мобилизации, и осуществить ее в нужный момент нам нисколько не помешает наша частичная мобилизация.
Смешно! Надо было Дмитрию Святогорскому повстречаться в Берлине со своим кузеном, чтобы подхлестнуть нас. Что же, отхлебывая крепкий чай, размышлял Никитский, со стороны, говорят, виднее. Немец увидел то, что нам было известно, но чему того значения, которое оно заслуживает, мы, однако, не придавали.
Будто они могли ему что-то подсказать, он всматривался в наизусть выученные им цифры, в знакомые до мелочей схемы и графики движения поездов. Еще и еще раз он скрупулезно перепроверял цифры. Из ста восьмидесятимиллионного населения каждый год призыву подлежал миллион триста тысяч новобранцев. В мирное время столько было не нужно. Набирали всего треть. И железные дороги с этим справлялись. Иное дело война…
Генерал Никитский, известный трудами по военной истории, что требовало глубокого изучения и системы государственного управления, лучше многих видел, что, несмотря на успехи последних десятилетий, управление страной все еще здорово хромает. Только теперь, когда чиновник приобретал все больше значение, дало знать отсутствие у нас правящей из поколения в поколения аристократии, как, к примеру, у англичан, приученной к службе в учреждениях и не считающей эту службу занятием зазорным. Привычно говорим: бюрократия заела, а у нас чиновников не хватает, знающих же дело и умеющих его толково выполнить — и того меньше. И вот таким исполнителям при нашей-то никудышной связи, когда многие места по-прежнему труднодосягаемы, и распоряжения доходят с большим запозданием, а то и вовсе теряются в пути, предстоит оповестить и собрать в нужный час в определенных пунктах и затем, четко соблюдая расписание, перевезти к узлам сосредоточения, призванных по частичной мобилизации, и буквально вслед за тем повторить все то же самое при всеобщей. От одной мысли об этом голова шла кругом. Наши и в давно выученном графике дров наломают, а тут два, да оба новых. А ведь надо будет к границе из глубины страны перебросить пять миллионов триста тысяч солдат! Никто в мире ничего подобного раньше не проделывал… Так что ничьим опытом не воспользуешься. И у нас ни одной даже пробной мобилизации в таком масштабе не проводилось.
Слов нет, наша сеть прифронтовых железных дорог стала лучше, позволяет большую маневренность. Тем не менее, ее пропускная способность, о чем еще раз напоминал недавний доклад начальника военных перевозок генерала Ронжина, не чета немецкой. Об увеличении нагрузок, что произойдет при проведении одной мобилизации на «плечах» другой, не хотелось и думать. Генерал, которого было не удивить нашей неповоротливостью, все-таки никак не мог найти объяснений, почему у нас так упорно отказываются даже оттого, что принесет нам пользу? Почему бы, например, не пойти по стопам французов, которые в случае угрозы, вместо того, чтобы сразу призвать новое пополнение, просто продлят срок службы уже находящихся в строю? Экономия средств колоссальная и гонять новые составы, загружая дороги, не нужно. Тем более что увеличить число составов не позаботились.
Несмотря, на то, что проведение одной мобилизации «на плечах» другой ломало все выкладки, путало все расчеты, и вопреки тому, что наши противники не верят в то, что мы сумеем справиться со всем этим, справиться придется. И при том, напоминал Никитский себе, избежать неразберихи. То, что случилось с тем капитаном — ее порождение. А если такое случится в боевой обстановке?
Он вынул трубочку, умял табак, зажег спичку и, когда поднес огонек, тот сразу как-то вытянулся вверх и превратился в полыхающее прямой свечой пламя. Да, столкнешься с таким, и никогда оно из твоей памяти не изгладится.
И началось все как раз из-за тех же самых вагонов. То ли их не вовремя подали, то ли не те… Точно выяснить и не удалось. Показывали по-разному… Установили только то, что частей, направлявшихся на японский фронт, скопилось на той станции больше положенного, и унтер одной из них оскорбил капитана, который пытался водворить порядок. Его окружили, и капитан, можно только догадываться о его состоянии посреди озверелой солдатни, кого-то ударил шашкой. И намертво.
Вот откуда оно это пламя, пылающее перед ним сейчас свечой.
Это полыхал капитан. Облили его керосином и… сожгли. На глазах его жены и детей! И это происходит в русской армии… Всего восемь лет назад! Пришлось ему, тогда командовавшему округом, вести расследование. Читать рапорты, показания… Одна за другой вытягивалась цепь недопустимых оплошностей. Все началось с самого простого: невыполнения требований службы. Кто-то наверху в нарушение установленных предписаний позволил вместо сорока человек запихнуть в теплушку сотню. Мол, серая скотинка вытерпит. Было ли это только головотяпство? Так и не дознались, не продали ли высвободившиеся вагоны на сторону. Не выполнили своих обязанностей ни струсивший начальник станции, ни жандармы, не сумевшие предотвратить самосуд. Не выполнил их и унтер. Не вымуштрован был, как положено, забыл дисциплину и оскорбил офицера, который тоже оказался не на высоте.
С точки зрения Никитского, несчастный капитан вообще не достоин был носить офицерское звание. Ведь он манкировал своей первейшей обязанностью — заботиться о солдате. А не выполнил своего долга — жди неприятностей. Не проявил капитан и выдержки. Осуждать за это его трудно. Когда тебя, офицера, оскорбляет нижний по чину, это не только личная неприятность, это равносильно обвалу всех устоев, это конец армии, службе которой отдал жизнь. Другое дело, бедолага видимо вообще не умел владеть собой. Подчиненные ему солдаты, наверное, испытали его нрав на себе, потому на защиту своего командира ни один из них не встал. А встали бы, если бы любили.
Никитский верил в это, хотел верить. С первых шагов армейской службы он был приучен к тому, что командир — отец солдатам, которые на любовь к ним ответят преданностью, пойдут за тобой, лихо и с готовностью выполнят твои приказы, в общем, все будет, как во все времена: «Солдатушки, браво ребятушки, молодцы-братцы, рады стараться, ура!» Если солдаты на самом деле не всегда, как он имел случай в том убедиться, были такими, на живший в его сознании образ это не влияло. Он оставался неизменным. Потому, что он его любил.
Пятый год с мятежами матросов в Свеаборге и Кронштадте, на «Потемкине» и «Очакове», случаем с капитаном поставил под сомнение его прежние представления о солдате… Что же теперь на старости лет переделывать себя, заставить себя отказаться от привычного взгляда на солдат, опасаться их? Лучше сразу вешай саблю на крючок. Но раз одна только мысль о том, чтобы расстаться с армией, заставляет кровь твою кипеть, тогда делай все, чтобы не втянули нас раньше времени в войну, которая сразу же выявит нашу к ней неподготовленность. Газеты заклюют, в Думе власть обвинят в напрасных жертвах, и последствия этого… О них страшно подумать. Жизнь огромной империи, само существование ее зависело от того, как справится он, генерал Никитский и его подчиненные, со своей задачей. Какой бы хитроумной ни была стратегия, успех ее зиждился на том, вовремя ли будут выдвинуты войска, необходимые для осуществления стратегических планов. Первые дни войны могут оказаться решающими. Они накладывают тень на весь ее дальнейший ход. Успех вдохновляет, ошибки — обходятся дорого и их придется исправлять на ходу. Выдержит ли наша армия испытание поражением, без которого война не обходится, хватит ли у нее выносливости для затяжной войны, из которой победитель выйдет не менее истощенным, чем побежденный? Для России такой исход всего опасней. Мы это видели в пятом.
Генерал встал из-за стола и подошел к широкому окну, выходившему на Дворцовую площадь. Вдали утреннее солнце зажгло стрелу Адмиралтейства. Зимний — напротив… Рядом — преображенцы… Дальше по Большой Морской — конногвардейцы и моряки гвардейского экипажа. Гвардия — опора. Всегда ли она будет оставаться такой? Пример с однажды отказавшимися выполнить приказ семеновцами уверенности не вселял. Да и что гвардия — эта тоненькая цепочка перед взбунтовавшейся массой, которой к тому же, призвав ее в армию, дали оружие!
Любуясь открывавшимся из его окна видом, Никитский всегда испытывал гордость. Сейчас он видел посреди нее горящего капитана и вокруг него озверелые толпы солдат. Они накатываются и на штаб, и на Зимний дворец. Они — словно вышедшая из берегов Нева, только еще страшнее. От нее на лодках не спасешься, как не спасся тот несчастный капитан. И вновь, как и тогда, когда читал первый рапорт о происшедшем с капитаном, ему казалось, что это его окружила озверелая солдатня, что это его сейчас растерзают. И опять возник тот же назойливый вопрос: Как бы он себя повел на месте капитана, когда нервы взвинчены до передела, когда напирает со всех сторон дико ревущая толпа? Не нашел он ответа тогда, не находил и сейчас. И думать об этом не хотелось, да и некогда. Каждый день приносил новые заботы.
На днях на ежегодной встрече русских и французских военачальников начальник французского генерального штаба Жоффр поинтересовался планом развития дорог, на строительство которых во Франции был размещен специальный заем. Никитский в переговорах по этому вопросу не участвовал, и ему не оставалось ничего другого, как пообещать в ближайшее время представить подробный отчет. Необходимые для него данные хранились у военного министра.
Генерал от кавалерии Владимир Александрович Сухомлинов занимал пост военного министра уже четыре года. Звезд с неба он не хватал, к тому же с годами стал, вял, нерешителен и, по-прежнему был убежден, чего и не скрывал, что главная причина неудач нашей армии в японской войне не в недостатках вооружения и подготовки, а в промахах командиров. Как и во времена Суворова штык в его глазах все еще был умнее пули-дуры.
При всем при том нельзя было не отдать министру должного. Под его руководством армия изменилась к лучшему. И все это время ему ведь приходилось еще вести борьбу и с подсиживанием, и с интригами, немалую роль в которых играл его соперник председатель Совета Государственной обороны дядя царя великий князь Николай Николаевич-младший. Обоих в случае войны прочили в Главнокомандующие. Армия разделилась на сторонников и противников, как того, так и другого претендента. Однако оставалось немало тех, кто усматривал в этом нарушение закона, гласившего: «Верховное начальствование над военными силами Империи сосредоточивается в особе Государя Императора». Считалось само собой разумеющимся, что именно царь станет во главе войск. Правда, все понимали, что армия в любом случае остается в подчинении царя и ему совсем и не обязательно возлагать на себя звание Главнокомандующего.
С точки зрения Никитского, ни Сухомлинов, ни Николай Николаевич на роль Главнокомандующего не подходили. Оставалось загадкой, за какие заслуги великого князя превозносили, как выдающегося полководца. Ничем, что давало бы основание к такому заключению, он себя не проявил. Да и негде было. В войне с японцами он не участвовал, а других воин после турецких, когда великий князь еще ходил в малых чинах, мы не вели. А вот в пятом году, когда он командовал гвардией и Петербургским военным округом, его поведение служило точным подтверждением мнения о нем генерала Скобелева: «Великий князь со временем станет самым опасным человеком для императора. Его едва прикрытая пренебрежительность к царю наводила на мысль, что он считает себя более достойным престола, возможно, уже и видит себя императором » Николаем Третьим«. По этой ли или какой-то иной причине, но когда требовалось проявить для прекращения беспорядков решительность, важнейших качеств «выдающегося полководца» великий князь, под началом которого Никитский в то время служил, не проявил. Наоборот он грозил царю покончить самоубийством, если тот не подпишет манифеста о Думе, что стало известно, и что снискало ему в определенных кругах большую популярность.
Бывший в то тревожное время военным министром генерал Редигер, с которым Никитский был дружен, однажды в минуту откровенности под строжайшим секретом, ему признался, что куда большим ударом, чем беспорядки, для него явилась неподготовленность и нерешительность высших военачальников, их неумение действовать в критических ситуациях. Они просто боялись проявить инициативу и брать на себя ответственность. Смелые командиры, с горечью жаловался Редигер, были наперечет.
Если в борьбе с революцией великому князю не хватило твердости, то на заседаниях Совета Государственной обороны он ее демонстрировал с избытком. Но проявлялась она главным образом в безапелляционности суждений, в том, что он отдавал команды, порой довольно грубым, повышенным тоном, с полупрезрительной небрежностью выкрикивая слова, впиваясь в тех, к кому они относились, пристальным, ничего не прощающим взглядом. Его смуглое, еще моложавое с короткой бородкой лицо, в такие моменты напоминало Никитскому высматривающего с высоты добычу коршуна. Его жестокость только и ждала повода, чтобы на кого-нибудь выплеснуться. Сухая длинная рука нервно теребила золотой генерал-адъютантский аксельбант на зеленом кителе, и великому князю не хватало только хлыста, чтобы постучать им о высокие сапоги, обтягивающие его длинные ноги в синих с красными лампасами рейтузах.
Казалось бы, председатель Совета обороны должен был быть готов выслушивать различные мнения, но великий князь, если с ним не соглашались, утрачивал уравновешенность, забывал о логике, видимо, нисколько не сомневаясь в том, что может себе позволить говорить все, что взбредет на ум. Возникало впечатление, что у него и впрямь, как шла молва, «зайчики в мозгах прыгают». При неожиданном изменении обстановки он терялся, не находя верного решения, быстрый анализ ему давался с трудом, оттого он еще больше ярился, нередко впадая в припадки бешеного гнева.
Все это затмевалось созданным вокруг него ореолом и его безграничной самоуверенностью. Будь что, будь, она никогда не убавлялась ни на йоту. Питалась она, видимо, сознанием врожденного превосходства, выделяющим его из всех громадным ростом, особой «николаевской» кавалерийской выправкой, при которой всадник как бы сливался с конем, этаким гвардейским ухарством. И это же его ухарство выказывало себя порой самым неожиданным образом. Не так давно приехав во Францию, он, к радости французов, ухарски провозгласил: «За нашу общую будущую победу! До встречи в Берлине!» И это притом, что не мог же он не знать, что ввяжись мы сейчас в войну, нам не только что побед не видать, добро бы целыми остаться.
При всем при том и у него были заслуги. Благодаря ему, наша кавалерия приобрела славу одной из лучших в мире. Не отказывал Никитский ему и в рвении, и в определенных военных способностях. Это немало, но для поста Главнокомандующего недостаточно.
Если великий князь своим видом, что иногда важнее сути, создавал некий образ военного вождя, Сухомлинову до этого было далеко. Сам его облик, круглый, рыхлый, наводил на мысль об удобном министерском кресле, а не о седле Главнокомандующего. Никитский, знавший его много лет, ценил ум Сухомлинова, хотя глубиной суждений он не отличался. Он был способен быстро принимать решения, беда только в том, что порой принимал он их легкомысленно. Но самым большим его недостатком было затмевавшее для него все стремление добиться успеха, а какова его цена, и успех ли это на самом деле, он предпочитал не докапываться.
Не всегда умел, или не желал, министр, боясь испортить отношения, настоять на выполнении своих указаний. В прошлом году под давлением командующих Варшавского и Киевского военного округов, нашедших поддержку в Думе, которую не столько заботило, кто прав, кто нет, сколько возможность любыми способами расширить влияние среди военных, Сухомлинов отказался от ликвидации крепостей в этих округах. В военный план вновь были внесены поправки. Центр тяжести переносился на южный фланг. Здесь теперь сосредотачивались основные силы, которым предстояло наступать против австро-венгров, а для наступления против немцев были оставлены только две армии, всего 800 тысяч солдат. А ведь они должны были наносить главный удар в случае нападения немцев на Францию. Передислокация войск была проведена с согласия Государя, после того, как заместитель начальника французского Генштаба генерал Дюбай ознакомил его с французской доктриной offensive a outrance.
— Если уж воевать, так воевать, — сказал в заключение царь. — Мы должны ударить в самое сердце Германии. Наша общая цель —Берлин.
Великий князь не мог не знать об этом, и, тем не менее, не замедлил этим воспользоваться и резко напал на военного министра, обвинив его в отсутствии твердости, что больше еще подняло его престиж в войсках. Это был новый удар по самолюбию военного министра, который тоже пускался во все тяжкие, чтобы выставить своего соперника в невыгодном свете. И терпел в этом неудачу за неудачей.
И вдруг в подвале особняка балерины Кшесинской на Кронверкском проспекте полиция обнаруживает не только кем-то там спрятанные революционные листовки, но и секретные документы артиллерийского ведомства. А его возглавлял не кто иной, как покровительствовавший балерине великий князь Сергей Михайлович. Военный министр воспрянул духом. Разве он не намекал, что великим князьям серьезных дел поручать нельзя?
Вскоре затем было объявлено о проведении военных игр. Командовать одной из сторон должен был Николай Николаевич. Во влиятельном Яхт-клубе на Большой Морской, доступ в который кроме членов императорского дома был открыт лишь избранным, это расценили, как ловушку. Чтобы скомпрометировать великого князя Сухомлинов наверняка что-нибудь подстроит, причем никто не говорил как и что. Очевидно поверив этому, Николай Николаевич от участия в играх отказался. А Никитский недоумевал, почему великий князь не воспользовался представленной ему возможностью продемонстрировать свою компетентность.
Если престижа великого князя это не повысило, то и позиций военного министра не укрепило. Для него это было тем досаднее, что сейчас ему хотелось больше чем когда-либо ощущать себя во всем победителем. Ему необходима была компенсация за приближавшийся к середине седьмой десяток. Только успех позволил бы ему чувствовать себя, как ему хотелось рядом с женой, бывшей на тридцать два года его моложе. Славой победителя он желал возместить удаль ушедшей молодости. Верил, что женщины, особенно молодые, оценивают мужчину, прежде всего по его успехам. Им льстит, что на их избранника взирают с завистью и благоговением. Их возбуждают и ласкают лучи славы и, купаясь в них, они подобно драгоценному камню сверкают ярче.
Усы министра были все так же лихо закручены, но были уж не те, что у того молодого кавалерийского офицера, который несся в атаку на турок и получил за храбрость крест Св. Георгия. Таким он хотел видеть себя рядом со своей душечкой. Рядом с ней Владимир Александрович отказывался видеть себя таким, каким его видели другие — обрюзгшим, постаревшим. Проходя с ней мимо зеркала, он старался в него не заглядывать. Не хотел видеть себя нынешнего, с распиравшим китель, черт его возьми, животиком. Пробовал его втянуть. И что? Лицо набухает и краснеет. Ну, сколько так протянешь? Он с облегчением выдыхал воздух и опускал грудь. Округлость на кителе возвращалась на свое место. А лысину и вовсе не спрячешь, не парик же напяливать. Как у этого… Вот была умора…Зацепился за что-то, и парик так и повис, а он себе идет и лысиной отсвечивает. От смеха его тяжелые набрякшие веки почти совсем скрывали миндальные глаза, когда-то так привлекавшие женские сердца.
Вот перед тем лихим офицером, каким продолжал видеть себя, и своей нынешней молодой женой он только и преклонялся. Он мог сколько угодно распространяться в своей любви и преданности императору, но только образ этого офицера был ему по-настоящему дорог. Тот офицер определял всю его жизнь. Военный министр отбрасывал все, что наслаивалось между ним, нынешним, и тем молодым, которому вот тогда-то бы и встретить ее, милую ему душеньку. И, когда Сухомлинов похвалялся, что за последние двадцать три года не прочитал ни одного нового военного наставления, он и этим хотел сказать все то же: он на двадцать три года моложе.
Начальника Генштаба он встретил приветливо.
— Докладывай, докладывай Савелий, что у тебя, как живется-можется? И чтобы, как ну духу, ничего не скрывать. Мы ведь старые служаки, не один пуд соли вместе сжевали, — ласково сыпал словами Сухомлинов, а сам думал: сущее бельмо на глазу начальник Генштаба.
Зачем вообще эта должность, когда есть министр? Только соперника себе выращиваешь. Будь его воля, убрал бы его, и заодно ликвидировал бы саму должность. А раз сделать этого было нельзя, он всячески старался принизить значение начальника Генштаба.
Слушая Никитского, министр, чему-то улыбаясь и избегая взгляда генерала, перебирал бумаги на столе, бубня своей обычной скороговоркой что-то невнятное. Зачем это все Савелию? Что у него на уме? — соображал министр. Ведь он меня поддержал, когда я против крепостей выступал. Я его считал за союзника. Не иначе, как на мое место метит.
— Вот нашел! — обрадовано воскликнул он, и Никитский подумал, что ему сейчас покажут что-то имеющее отношение к делу. — Вот куда запропастился адресок. Ищу все утро! Женушкины поручения — дело святое, поверьте моему опыту, их надо выполнить в первую очередь. Нет покоя дома — в делах успеха не будет. Такова моя заповедь. Душенька у меня на Ривьере и я на несколько дней собираюсь туда. Там ведь сейчас такая весна. Не бывал там в эту пору? Все благоухает и море… Ай! Ох, знал бы ты, голубчик, как ты не вовремя… Ну, с Богом, приеду, поговорим. А цифирь нужную и без меня добудешь.
Вот тебе, Савелий, и Ривьера, не суйся в воду, не зная броду, сетовал начальник Генштаба, покидая Сухомлиновский кабинет.
Позвонив князю Павлу, он объяснил, в какое попал положение. На другой день с нарочным прибыл пакет, в котором были точно изложены планы направления строительства новых дорог. Но и это не давало ответа на не выходивший из головы начальника Генштаба вопрос: как совместить частичную и всеобщую мобилизации?
Раздумья над этой задачей обращали к главному — недостаткам нашего военного плана. Вот за него-то и надо браться, если хочешь решить задачу. Но это легко сказать. Пересмотр военного плана — дело щепетильное. Существующий план это не просто бумага. Это люди, работавшие над ним, и те, кто одобрил его. Все горой будут стоять за свое детище. И ты против всех них идешь в атаку…
