Книга Бенгта Янгфельдта «Ставка — жизнь» написана о людях, окружавших главного поэта революции Владимира Маяковского, в первую очередь — о Лиле и Осипе Брик. Герои рассказанных автором историй пережили водовороты политических, литературных и личных страстей, которые для многих из них оказались гибельными. Поклонников творчества поэта привлечет занимательность повествования, а специалистов — редкие фотографии и не известные до сих пор документы из личного архива Л. Ю. Брик и архива британской госбезопасности.

Сердце обокравшая,

всего его лишив,

вымучившая душу в бреду мою,

прими мой дар, дорогая,

больше я, может быть, ничего не придумаю.

«Маяковский ни разу не переменил позы, — вспоминала Лили. — Ни на кого не взглянул. Он жаловался, негодо-вал, издевался, требовал, впадал в истерику, делал паузы
между частями.

Вот он уже сидит за столом и с деланной развязностью
требует чаю. Я торопливо наливаю из самовара, я молчу,
а Эльза торжествует — так я и знала!»

Эльза добилась своего. «Это было то, о чем так давно мечтали, чего ждали, —
вспоминала Лили. — Последнее время ничего не хотелось читать».

Первым пришел в себя Осип, объявивший, что Маяковский великий поэт,
даже если он не напишет больше ни строчки. «Он отнял у него тетрадь, —
вспоминает Лили, — и не отдавал весь вечер». Когда Маяковский снова взял
тетрадь в руки, он написал посвящение: «Лиле Юрьевне Брик». В этот день
ее имя появилось над поэмой Маяковского в первый, но не в последний раз:
до самого конца его жизни все его произведения будут посвящены Лили.

Судя по всему, Лили и Осип были первыми слушателями окончательной
версии «Облака». До этого Маяковский читал фрагменты поэмы многим,
в частности Максиму Горькому, Корнею Чуковскому и Илье Репину — с одинаково ошеломляющим эффектом. Горького, например, Маяковский «испугал
и взволновал» так, что тот «разрыдался, как женщина». Услышав от Горького,
что «у него большое, хотя, наверное, очень тяжелое будущее», Маяковский
мрачно ответил, что хотел бы «будущего сегодня», и добавил: «Без радости —
не надо мне будущего, а радости я не чувствую!» Разговаривал он, как впоследствии вспоминал Горький, «как-то в два голоса, то — как чистейший лирик, то резко сатирически <…> Чувствуется, что он не знает себя и чего-то
боится… Но — было ясно: человек своеобразно чувствующий, очень талантливый и — несчастный».

Что же заставило Горького зарыдать, а Лили — приветствовать «Облако в штанах» как нечто новое и долгожданное? Для читателя, знакомого с ранними
стихами Маяковского, «Облако» звучало не особенно «по-футуристически».
Поэма изобиловала дерзкими образами и неологизмами, но формально не являлась сложным произведением вроде его прежних кубофутуристических стихов, создавших ему скандальную репутацию. Нет, новизна заключалась прежде всего в посыле и в интонации — скорее экспрессионистской, нежели
футуристической.

Наблюдение Горького о «двух голосах» Маяковского было на редкость точным. Через несколько недель после читки у Бриков Маяковский публикует
статью «О разных Маяковских», в которой представляется так, как ему кажется, его воспринимает публика: нахалом, циником, извозчиком и рекламистом, «для которого высшее удовольствие ввалиться, напялив желтую кофту,
в сборище людей, благородно берегущих под чинными сюртуками, фраками
и пиджаками скромность и приличие». Но за двадцатидвухлетним нахалом,
циником, извозчиком и рекламистом скрывается, объявляет он, другой человек, «совершенно незнакомый поэт Вл. Маяковский», написавший «Облако
в штанах», — после чего приводится ряд цитат из поэмы, раскрывающих эту
сторону его личности.

Спустя три года, после революции, Маяковский опишет «идеологию» поэмы следующими лозунгами: «Долой вашу любовь», «Долой ваше искусство». «Долой ваш строй», «Долой вашу религию». Подобной систематики или симметрии в поэме нет, но если идеологическое «ваш» заменить местоимением первого лица единственного числа, описание можно считать правильным:

«Облако в штанах» рассказывает об этих вещах, но не о «ваших» — то есть капиталистического общества, — а о моей, Маяковского, мучительной и безответной любви, моем эстетическом пути на Голгофу, моем бунте против несправедливостей, моей борьбе с жестоким и отсутствующим богом.

«Облако» — один сплошной монолог, в котором поэт протестует против внешнего мира, против всего, что является «не-я». Начинается поэма дерзким самовосхвалением в духе Уитмена:

У меня в душе ни одного седого волоса,

и старческой нежности нет в ней!

Мир огрóмив мощью голоса,

иду — красивый,

двадцатидвухлетний.

Уже здесь, в прологе, читателя готовят к резким перепадам чувств, которыми
пронизана вся поэма:

Хотите —

буду от мяса бешеный

— и, как небо, меняя тона —

хотите —

буду безукоризненно нежный,

не мужчина, а — облако в штанах!

В первой части поэмы рассказывается о любви к молодой женщине, Марии, одним из прообразов которой послужила Мария Денисова. Ожидая ее
в условленном месте, Маяковский чувствует, что «тихо, как больной с кровати, спрыгнул нерв», вот уже «и новые два мечутся отчаянной чечеткой», такой
свирепой, что в гостиничном номере этажом ниже, где они должны встретиться, падает штукатурка.

Нервы —

большие,

маленькие,

многие! —

скачут бешеные,

и уже

у нервов подкашиваются ноги!

Когда Мария наконец появляется и объявляет, что выходит замуж за другого,
поэт спокоен, «как пульс покойника». Но это спокойствие вынужденное —
кто-то другой внутри него стремится вырваться из тесного «я». Он «прекрасно болен», — то есть влюблен — у него «пожар сердца». Подоспевших пожарных поэт предупреждает, что «на сердце горящее лезут в ласках», и пытается
сам тушить огонь «наслезнёнными бочками». Когда у него не получается, он
пытается вырваться из себя, опираясь о ребра, — «не выскочишь из сердца!»
и не избавишься от вечной тоски по любимой: «Крик последний, — ты хоть —
/ о том, что горю, в столетия выстони!»

В следующей части настроение резко меняется: отчаявшийся поэт с горящим сердцем теперь выступает в роли футуристического бунтаря, который «над всем, что сделано», ставит nihil:

Никогда

ничего не хочу читать.

Книги?

Что книги!

Поэты, которые «выкипячивают из любовей и соловьев какое-то варево», принадлежат прошлому, теперь «улица корчится безъязыкая — ей нечем кричать
и разговаривать». Только новые поэты, которые «сами творцы в горящем гимне — шуме фабрики и лаборатории», способны воспевать современную жизнь,
современный город. Но путь Маяковского тернист. Турне футуристов представлено как путь на Голгофу:

…и не было ни одного,

который

не кричал бы:

«Распни,

распни его!»

Поэтический дар Маяковского отвергается и обсмеивается современниками,
как «длинный скабрезный анекдот». Но будущее принадлежит ему, и в мессианском пророчестве он видит «идущего через горы времени, которого не видит никто». Он видит, как приближается, «в терновом венце революций», «который-то год»:¹

И когда,

приход его

мятежом оглашая,

выйдете к спасителю —

вам я душу вытащу,

растопчу,

чтоб большая! —

и окровавленную дам, как знамя.

В третьей части развиваются все предыдущие темы, но мотив бунта становится
более четким. Облака — «белые рабочие», которые «расходятся», «небу объявив озлобленную стачку», и поэт призывает всех «голодненьких, потненьких, покорненьких» к восстанию. Однако его чувства противоречивы: хотя он видит «идущего через горы времени, которого не видит никто», он знает, что «ничего не будет»: «Видите — небо опять иудит / пригоршнью обрызганных предательством звезд?» Он ежится, «зашвырнувшись в трактирные углы», где «вином обливает душу и скатерть». С иконы на стене «трактирную ораву» «одаривает сиянием» другая Мария, Богоматерь: история повторяется, Варавву снова предпочитают «голгофнику оплеванному», то есть Маяковскому:

Может быть, нарочно я в человечьем месиве

лицом никого не новей.

Я,

может быть,

самый красивый

из всех твоих сыновей.

…………………………….

Я, воспевающий машину и Англию,

может быть, просто,

в самом обыкновенном евангелии

тринадцатый апостол.

Несмотря на то что протест Маяковского не лишен социальных аспектов,
на самом деле речь идет о более глубоком, экзистенциальным бунте, направленном против времени и миропорядка, превращающего человеческую жизнь
в трагедию. Это становится еще яснее в заключительной части поэмы, где
молитва о любви опять отвергается, в строках, пророческий смысл которых
автору, к счастью, пока неведом: «…я с сердцем ни разу до мая не дожили, /
а в прожитой жизни / лишь сотый апрель есть».

Виноват в несчастной, невозможной любви Маяковского не кто иной, как сам Господь, который «выдумал пару рук, / сделал, / что у каждого есть голова»,
но «не выдумал, / чтоб было без мук / целовать, целовать, целовать»:

Я думал — ты всесильный божище,

а ты недоучка, крохотный божик.

Видишь, я нагибаюсь,

из-за голенища

достаю сапожный ножик.

Крылатые прохвосты!

Жмитесь в раю!

Ерошьте перышки в испуганной тряске!

Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою

отсюда до Аляски!

Любовь доводит человека до грани безумия и самоубийства, но Вселенная
безмолвствует, и не у кого требовать ответа. Миропорядок поколебать невозможно, мятеж напрасен, все растворяется в тишине: «Вселенная спит, / положив на лапу / с клещами звезд огромное ухо».

«Облако в штанах» — молодой, мятежный монолог, заставивший Пастернака вспомнить о юных бунтарях Достоевского, а Горького воскликнуть, что
«такого разговора с богом он никогда не читал, кроме как в книге Иова». Несмотря на некоторые композиционно-структурные слабости, поэма представляет собой значительное достижение, особенно учитывая возраст автора. Благодаря эмоциональному заряду и новаторской метафорике она занимает
центральное место в творчестве Маяковского; к тому же поэма является концентратом всех главных тем поэта. Многие из них — безумие, самоубийство,
богоборчество, экзистенциальная уязвимость человека — сформулированы
еще в написанной двумя годами ранее пьесе «Владимир Маяковский» — экспрессионистическом, ницшеанском произведении с жанровым определением «трагедия». «Владимир Маяковский» — не имя автора, а название пьесы.

«Трагедия называлась „Владимир Маяковский“, — прокомментировал Пастернак. — Заглавье скрывало гениально простое открытие, что поэт не автор,
но — предмет лирики, от первого лица обращающейся к миру». Когда Маяковского спросили, почему пьеса названа его именем, он ответил: «Так будет
называть себя тот поэт в пьесе, который обречен страдать за всех». Поэт — козел отпущения и искупитель; одинокий, отверженный толпой, он принимает
на себя эту ношу именно в силу того, что он поэт.

Когда в феврале 1915года отрывок из поэмы «Облако в штанах» был опубликован в альманахе «Стрелец», она носила жанровое определение «трагедия»,
а в статье «О разных Маяковских» поэт называет ее своей «второй трагедией», тем самым устанавливая прямую связь между поэмой и пьесой. Эта связь
становится еще более очевидной, поскольку изначально «Облако» называлось
«Тринадцатый апостол» — которым был не кто иной, как Маяковский. Будучи
вынужденным по требованию цензуры изменить название, Маяковский выбрал «Облако в штанах» — еще одну свою ипостась. Все три названия: «Владимир Маяковский», «Тринадцатый апостол», «Облако в штанах» синонимичны авторскому «я» — естественный прием поэта, чье творчество глубоко
автобиографично.

Несмотря на то что «Облако» получило одобрение таких авторитетов, как
Максим Горький и Корней Чуковский, Маяковскому было трудно найти издателя. Услышав об этом, Брик предложил профинансировать издание и попросил Маяковского узнать стоимость. Поэты-футуристы были бедны и находились в постоянных поисках денег на свои дела, так что поначалу Маяковский рассматривал Осипа как потенциального мецената. Поэтому он указал
завышенную сумму, положив часть денег в собственный карман. Когда много
лет спустя он понял, что Лили и Осип знали об этом, ему было очень стыдно.

Однако Маяковскому скоро стало ясно, что Осип не обычный богач, а искренне увлекается футуризмом. Но это было новым увлечением. Помимо
единственной до чтения «Облака» личной встречи, Лили и Осип видели Маяковского лишь однажды, на публичном выступлении. Когда в мае 1913года
в Россию после многих лет эмиграции вернулся поэт-символист Константин
Бальмонт, в его честь был устроен вечер, на котором выступал Маяковский,
приветствовавший Бальмонта «от имени его врагов». Маяковского ошикали,
и среди шикающих были Лили и Осип.

Теперь, в 1915году, Маяковский считался обещающим поэтом, но широкая
слава к нему пока не пришла. Его немногочисленные стихи печатались в газетах и малоизвестных футуристических изданиях, а когда осенью 1913года
в Петербурге поставили пьесу «Владимир Маяковский», Лили и Осип жили
в Москве. На самом деле пока он был известен главным образом как устроитель футуристических скандалов.

Чтение «Облака в штанах» мгновенно развеяло скепсис Лили и Осипа.
В сентябре 1915-го поэма вышла с окончательным посвящением «Тебе, Лиля»
на титульном листе, издательским именем ОМБ — инициалы Осипа — на обложке и новым жанровым определением: не «трагедия», а «тетраптих» — композиция из четырех частей, ассоциативно уводящая к «триптиху», трехчастной иконе. Тираж 1050 экземпляров. Строки, в которых цензура разглядела
богохульство или политическую крамолу, были заменены точками.

Мы знали «Облако» наизусть, — вспоминала Лили, — корректуры ждали как
свидания, запрещенные места вписывали от руки. Я была влюблена в оранжевую обложку, в шрифт, в посвящение и переплела свой экземпляр у самого
лучшего переплетчика в самый дорогой кожаный переплет с золотым тиснением, на ослепительно белой муаровой подкладке. Такого с Маяковским еще
не бывало, и он радовался безмерно.

Продажи, однако, шли вяло, согласно Маяковскому, потому что «главные потребители стихов были барышни и барыни, а они не могли покупать из-за заглавия».

Очень жалко, что книга Маяковского тебе не понравилась, — писал Осип
Олегу Фрелиху в сентябре, — но думаю, что ты просто в нее не вчитался.
А может быть, тебя отпугнула своеобразная грубость и лапидарность формы. — Я лично вот уже четвертый месяц только и делаю, что читаю эту книгу;
знаю его наизусть и считаю, что это одно из гениальнейших произведений
всемирной литературы <…> Маяковский у нас днюет и ночует; он оказался
исключительно громадной личностью, еще, конечно, совершенно не сформировавшейся: ему всего 22 года и хулиган он страшный.

«Брики отнеслись к стихам восторженно», а Маяковский «безвозвратно полюбил Лилю» — так подвела итог Эльза после чтения «Облака». Будучи
младшей сестрой, она всегда пребывала в тени Лили, а порой, например
в случае с Гарри Блюменфельдом, даже наследовала ее увлечения. Тем не менее в этот раз вышло наоборот: отныне Маяковский не видел никого, кроме Лили.

1 Эти строки первоначально были вычеркнуты цензурой. В неподцензурном издании 1918г. Маяковский заменил «который-то» на «шестнадцатый». Он хотел показать, что предсказывал революцию, но не хотел, чтобы пророчество выглядело подозрительно точным.

«Утренний чтец» — первый роман французского новеллиста, двукратного обладателя Международной премии Хемингуэя Жана-Поля Дидьелорана. Книга быстро завоевала популярность: шестидесятитысячный тираж разошелся меньше чем за четыре месяца, а права на перевод купили двадцать пять стран. Публику привлек сюжет, в центре которого находится история молодого человека, вслух читающего в поезде отрывки из книг, оказавшихся на заводе по переработке макулатуры. Однажды он находит под сиденьем флешку с дневником неизвестной девушки, и его жизнь обретает новую цель — отыскать незнакомку.

Атмосфера пустой бальной залы, царившая в этот час на заводе, леденила кровь. От всего, что происходило здесь накануне, не было и следа. И ничто, совсем ничто не предвещало шума и ярости, которые в ближайшие минуты обрушатся на эти стены. Не оставлять улик. Одна из навязчивых идей Феликса Ковальски. Каждый вечер шеф заставлял отмывать место преступления. Преступление, совершавшееся бесконечно, круглый год, кроме выходных и праздничных дней, должно было быть идеальным.

Белан шаркающей походкой пересек ангар. Брюннер ждал его. Молодой парень в неизменно безупречной спецовке, скрестив руки на груди, небрежно прислонился к пульту управления Твари. И как всегда, при виде Белана на его губах обозначилась странная, едва заметная улыбка. Ни слова, ни приветственного жеста, нет, только эта наглая улыбочка, посланная с высоты своих двадцати пяти лет и метра восьмидесяти пяти. Брюннер в основном занимался тем, что изрекал истины в последней инстанции: все чинуши — бездельники и леваки, бабы годны только на то, чтобы обслуживать мужиков, то есть днем возиться на кухне, а ночью давать себя обрюхатить, чурки (это слово он не произносил, а сплевывал через губу) только и делают, что жрут хлеб французов. Ну и до кучи — денежные мешки, социальщики на пособии, продажные политиканы, горе-водилы, нари-ки, педерасты, нарики-педерасты, инвалиды и проститутки. Этот молодчик судил обо всем, причем весьма категорично, так что Белан уже давно не пытался с ним спорить. В свое время он перепробовал все риторические приемы, стараясь ему объяснить, что все не так просто, что между белым и черным есть целая гамма оттенков, от светло-серого до свинцового, — тщетно. В конце концов Белан пришел к выводу, что Брюннер — безнадежный тупица. Безнадежный и опасный. Люсьен Брюннер в совершенстве владел искусством плевать на вас с высокой башни и одновременно перед вами пресмыкаться. В его снисходительном «месье Гормоль» сквозило глухое презрение. Брюннер был злобная змея, кобра, готовая ужалить, стоит лишь чуть-чуть оступиться, и Белан всегда старался держаться от него на расстоянии, подальше от ядовитых клыков. В довершение всего этот скот обожал свое палаческое ремесло.

— Эй, месье Гормоль, дадите мне сегодня ее включить?

В глубине души Белан возликовал. Нет, месье Гормоль не даст ему сегодня ее включить. И завтра не даст, и послезавтра! Месье Гормоль не доставит ему ни с чем не сравнимого удовольствия врубить этот чертов промышленный перерабатывающий объект!

— Нет, Брюннер. Вы прекрасно знаете, что это невозможно, пока вы не прошли аттестацию и не оформили допуск.

Белан обожал эту фразу и произносил ее сочувственным тоном, хоть и ждал с тоской дня, когда этот дебил сунет ему под нос вожделенный допуск. День этот недалек, и тогда придется ему уступить. Недели не проходило, чтобы Брюннер не приставал к Ковальски, не просил толстяка поддержать его заявление в дирекцию. При каждом удобном случае этот подхалим ходил за ним по пятам, осыпал его угодливыми «месье Ковальски» и «шеф», не упускал ни единой возможности просунуть свою хищную лисью морду к нему в кабинет и полизать ему сапоги. Скворец на спине буйвола. А тому страшно нравилось. Льстил его эго весь этот цирк. А покуда Белан, прикрываясь техникой безопасности, читал Брюннеру мораль. И всякий раз у него мелькало ощущение, что он дразнит палкой кобру. Не прошел подготовку — не трогай установку!

— Гормоль, мать вашу, какого не включаете, ждете, когда дождь пройдет? — Ковальски заметил его с высоты своей башни из слоновой кости и специально выскочил из кабинета, чтобы визгливо облаять.

Его застекленное логово находилось под крышей завода, на десятиметровой высоте. Ковальски сверху было видно все, он сидел там, словно божок, озирающий свои владения. Малейшая тревога, ничтожная ошибка — и он уже стоит на мостках, изрыгает приказы или извергает попреки. А если, как сейчас, решает, что этого мало, то заявляется вниз, скатившись по трем десяткам металлических ступенек, возмущенно визжащих под центнером его жира.

— Дьявол, Гормоль, пошевеливайтесь! На улице три полуприцепа ждут! Феликс Ковальски не разговаривал. Он гавкал, вопил, ревел, поносил, рычал; говорить нормально он не умел вообще. Это было выше его сил. Каждый день у него начинался со шквального лая на первого, кто окажется в пределах досягаемости его голоса, как будто скопившаяся в нем за ночь злость непременно должна была излиться через рот, а не то он захлебнется. Обычно этим первым становился Белан. Брюннер был мудак, но не слепой и не глухой; он быстро раскусил повадки шефа и чаще всего прятался за пультом управления. А Белану — Белану от воплей толстяка было ни жарко ни холодно. Они редко продолжались дольше минуты. Надо просто уйти в свой панцирь, как черепаха, и переждать цунами. Втянуть голову в плечи, пока Ковальски не прекратит портить воздух словоизвержениями вперемешку с облаками кислого пота. О! порой ему страшно хотелось заартачиться, возмутиться несправедливостью. Указать злобному жирдяю, что длинной стрелке настенных часов над дверью раздевалки, единственно точных в глазах Ковальски, еще десять минут ползти до вертикального положения, а значит, он ничем не заслужил этих необоснованных обвинений, ведь в его трудовом договоре значится, что рабочий день начинается ровно в семь, а не в 6.50! Но он предпочитал молчать. Это было наилучшим решением: заткнуться и направить стопы в раздевалку, не дожидаясь, пока шеф прекратит свой словесный понос, извергавшийся изо рта и бравшийся невесть откуда.

Белан открыл свой металлический шкафчик. Белые буквы наклейки на внутренней стороне замка, казалось, светились в темноте. STERN. Пять букв аббревиатуры Компании по природной переработке и утилизации отходов. Брюннер, говоря о ней, всегда добавлял слово Company. STERN Company. Считал, что так круто. На логотипе был изображен силуэт красивой арктической крачки, sterna, — птички, которая большую часть жизни гоняется за летом, а потому летает без отдыха в поисках солнца чуть ли не по восемь месяцев в году. Брюннер разбирался в орнитологии примерно так же, как в теологии, и видел в этом птичьем силуэте обычную ласточку. На эту тему Белану тем более не хотелось с ним спорить. Он упаковал свои пятьдесят восемь кило в спецовку и тяжело вздохнул. Тварь ждала корма.

Роман Аарона Аппельфельда, который ребенком пережил Холокост, во многом соотносится с переживаниями самого писателя. «Цветы тьмы» —
это история еврейского мальчика Хуго, который жил с родителями в маленьком
украинском городке, но когда пришли немцы и отца забрали, мать оставила мальчика на попечении своей школьной подруге Марьяны. Марьяна — проститутка, живет в борделе, а в чулане за своей комнаткой прячет одиннадцатилетнего Хуго. Ему предстоит осваивать новый, незнакомый мир.

В гетто людей становится все меньше и меньше. Теперь хватают стариков и детей в домах и на улицах.
Хуго проводит большую часть дня в темном подвале, читая и играя в шахматы при свете лампы-
коптилки. Из-за темноты он часто раньше времени
засыпает. Во сне он убегает от жандармов, залезает на дерево, но в конце концов падает в глубокий колодец. А проснувшись, радуется, что падение
не причинило ему боли.

Каждые несколько часов мама приходит взглянуть на него. Она приносит ему ломоть хлеба, намазанный смальцем, иногда яблоко или грушу. Хуго
знает, что она недоедает, чтобы побольше досталось
ему. Он уговаривает ее поесть вместе с ним, но она
не соглашается.

Еще один эшелон. Хуго стоял у узкого оконца
и наблюдал за высылаемыми. Толчки, крики, яростные стычки. В плотной толпе бросается в глаза живописная фигура Фриды. На ней цветастое платье,
шевелюра растрепана, и издалека заметно, что давка
почему-то вызывает у нее смех. Она машет своей
соломенной шляпкой, как будто ее не схватили,
а она по своей доброй воле отправляется куда-нибудь на курорт.

— Мама, я видел Фриду в эшелоне.

— Не может такого быть.

— Да своими собственными глазами видел.

Вечером мама выясняет, что Фриду на самом
деле схватили и выслали без каких бы то ни было
вещей. Рухнула надежда на то, что ее украинский
дружок даст им убежище.

Мама все больше говорит о Марьяне. Она живет
за городом, и добираться до нее придется, как видно,
по канализационным трубам. Эти трубы широкие,
и ночью нечистот по ним течет мало. Мама пытается
говорить нормальным голосом и время от времени
придает своим словам этакий приключенческий оттенок. Хуго знает: это для того, чтобы успокоить его.

— Где Отто?

— Тоже, скорей всего, прячется в каком-нибудь
подвале, — коротко отвечает мама.

С тех пор как мама объяснила ему, что путь
к Марьяне лежит по канализационным трубам,
Хуго пытается вспомнить ее образ. Но в результате
всех усилий вырисовываются только высокий рост
и длинные руки, обнимающие маму при встречах,
которым он был свидетелем. Встречи были обычно
мимолетными. Мама передавала Марьяне пару посылок, а та тепло ее обнимала.
— Марьяна живет в деревне? — интересуется Хуго
в этой новой темноте.

— В предместье.

— Я смогу играть на улице?

— Думаю, нет. Марьяна тебе все объяснит. Мы
с ней еще девочками подружились. Она добрая женщина, только судьба у нее нелегкая. Ты должен быть
очень дисциплинированным и делать все в точности, как Марьяна тебе велит.

Что это значит — судьба у нее нелегкая? —
спрашивает себя Хуго. Ему трудно представить себе
такую высокую и красивую женщину печальной
или униженной.

Мама снова повторяет:

— У каждого своя судьба.

Эта фраза такая же непонятная, как предыдущая.

А пока что мама приносит в подвал рюкзак
и чемодан. В рюкзак уложены книги, шахматы и домино. В набитом чемодане — одежда и обувь.

— Не волнуйся, Марьяна обо всем позаботится.
Я с ней говорила. Она тебя любит, — говорит мама
дрожащим голосом.

— Мама, а куда ты пойдешь?

— Попробую укрыться в соседней деревне.

Мама больше не читает Хуго из Библии, но когда он гасит лампу, то слышит ее голос, зовущий
его. Ее голос мягкий, мелодичный и проникающий
в душу.

— Ты должен вести себя, как большой, — говорит
мама каким-то не своим голосом.

Хуго хочется ответить ей, что он будет делать
все, что велит ему Марьяна, но он не раскрывает рта.

Ночью подвал сотрясают звуки снаружи. Большей частью это рыдания женщин, у которых отняли
детей. Женщины в отчаянии бегут за жандармами
и умоляют вернуть им детей. Мольбы бесят жандармов, и они с остервенением бьют женщин.

После облавы воцаряется тишина, только слышатся там и здесь сдавленные рыдания.

Хуго не спит. Все, что происходит в доме и на
улице, трогает его. Каждое случайное впечатление возвращается к нему ночью более ярким. Ему
трудно читать и играть в шахматы, образы и звуки
переполняют его.

— Где Отто? — снова спрашивает он маму.

— В каком-нибудь подвале.

Хуго почему-то уверен, что Отто тоже схватили,
швырнули на грузовик и сейчас везут на Украину.

Мама сидит, скрестив ноги, и описывает ему
жилище Марьяны.

— У нее есть большая комната, а при ней чулан.
Днем ты будешь в большой комнате, а ночью будешь
спать в чулане.

— Меня и у Марьяны могут схватить? — осторожно спрашивает Хуго.

— Марьяна будет беречь тебя как зеницу ока.

— Почему я должен спать в чулане?

— Так безопаснее.

— А она будет читать мне из Библии?

— Если попросишь.

— Она умеет играть в шахматы?

— Думаю, нет.

Короткие вопросы и ответы звучат для него
последними приготовлениями к тайному путешествию. Хуго тяжко сидеть в подвале, и он с нетер-
пением ожидает того дня, когда навьючит на себя
рюкзак и вместе с мамой спустится в канализационную трубу.

— Там есть школа? — вдруг спрашивает он.

— Милый, ты не будешь ходить в школу, ты дол-
жен будешь сидеть в укрытии, — отвечает мама изменившимся голосом.

Для него это звучит как наказание, и он спрашивает:

— Все время в укрытии?..

— Пока война не кончится.

Ну, это ничего: он где-то слышал, что война
не продлится долго.

Маме больно слышать, как Хуго вслепую пытается что-нибудь разузнать. На большую часть его
вопросов она отвечает полными фразами, на другие короткими полуфразами, но всегда правду. Она
взяла себе за правило не обманывать его. Но если
по-честному, иногда она выражается туманно, отвлекает его внимание и скрывает от него кое-какие
вещи. Оттого она испытывает некоторые угрызения
совести. Чтобы справиться с ними, она говорит:

— Ты должен быть начеку, вслушиваться в каждое слово и понимать, что мы живем в необычное
время. Все теперь не так, как раньше.

Он чувствует, что мама в отчаянии, и говорит:

— Я вслушиваюсь, мама, все время вслушиваюсь.

— Спасибо, милый, — отвечает мама и чувствует,
что в последнее время теряет контроль за словами.
Они слетают с языка, но не затрагивают сути. Она,
например, хочет рассказать ему о Марьяне и о том,
чем она занимается — чтобы знал и остерегался,
но никакие слова, которые она пытается подыскать,
не помогают ей.

— Прости меня, — говорит она внезапно.

— За что, мама?

— Ничего, просто так, с языка сорвалось, — и она
прикрывает рот платком.

Но это не успокаивает Хуго. Ему кажется, что
мама хочет открыть ему большую тайну, но почему-то не решается. И из-за этой своей нерешительности он опять спрашивает о том, о чем мама уже
рассказывала ему.

— У Марьяны есть дети? — пробует он зайти
с другого конца.

— Она не замужем.

— Чем она занимается?

— Работает.

Чтобы покончить с этим допросом, мама говорит:

— Ни к чему столько вопросов. Я тебе повторяю:
Марьяна добрая женщина, она будет беречь тебя как
зеницу ока, я в ней уверена.

На этот раз Хуго обижается и говорит:

— Больше не буду спрашивать.

— Спрашивать ты можешь, только знай, что не
на каждый вопрос есть ответ. Некоторые вещи невозможно объяснить, а есть такие, что дети в твоем
возрасте не поймут. — И добавляет, чтобы немножко успокоить его: — Поверь мне, очень скоро
тебе все станет ясно, ты многое поймешь и без моих
ответов, ведь ты такой умный мальчик.

Мама широко раскрывает глаза, и оба они улыбаются.

«О чем речь» — продолжение «Русского со словарем». Это собранье веселых и ярких эссе о жизни русского языка, об изменениях, которые происходят в нем на наших глазах. А еще, по словам автора, ее книга о том, «что язык неотделим от жизни. Настолько, что иной раз о нем и поговорить почти невозможно: пишешь про слова, а читатели яростно возражают про жизнь. Наша жизнь пропитана языком — и сама в нем растворена».

У меня в прошлой книжке есть рассказ о том,
как один деятель искусства, повествуя о своей тяжелой жизни, с подобающим смирением произнес: «Ну что ж, такая моя харизма». Я предположила, что он спутал слова
харизма и планида («судьба, участь»). И вот
одна моя знакомая написала: «Я, конечно,
не знаю, что это был за „деятель“ и какого
именно „искусства“, но рискну предположить, что имел
он в виду не старомодно-литературную „планиду“, а новомодную „карму“, которая вошла в речевой обиход относительно недавно — вместе с „харизмой“». Что ж, могло быть и такое. Хотя по типажу мне показалось, что скорее у него могло быть в пассиве старое слово планида,
которое послужило субстратом для нового — харизма.
А слово карма как-то с ним не вязалось. Но поди пойми,
что там у человека в голове.

Однако я задумалась о самом слове карма. Оно пришло к нам извилистыми путями. Если посмотреть Национальный корпус русского языка (http://www.ruscorpora.ru),
легко заметить, что в текстах до 1970 года это слово встречается, но нечасто. Есть оно у Лескова, Толстого, Лосского, С. Булгакова, В. Соловьева, Рериха и т. д. — и всё в нормальном буддийском контексте. Ну, у Андрея Белого, конечно, не без метафор и фантазий. Вообще карма — это
одно из центральных понятий в индийских религиях и философии, некий вселенский причинно-следственный закон, по которому праведные или греховные действия человека определяют его судьбу, причем не только в текущем,
но и в последующих существованиях.

А на исходе тысячелетия на нас хлынул мутный поток оккультно-эзотерического варева, в котором булькала и карма:

Без специальных знаний невозможно определить, что является
источником проблем: порча, сглаз, проклятие или карма.

Снятие порчи, коррекция кармы, целитель, снятие проклятия,
экзорцизм.

Восковой отливкой можно достать даже на уровне зрелой,
а при необходимости, и скрытой Кармы.

Плохие экстрасенсы нарушают закон кармы, когда устраняют
последствия болезни. Одни латают ауру, другие чистят карму,
но все это временно.

Любая подверженность порчам связана с кармой человека.

Здесь самое время обратиться к специалисту по карме. Дело
в том, что на каждый род, семью отводится определенное количество кармической энергетики.

И вот уже Гребенщиков, который в свое время изрядно способствовал и увлечению эзотерикой, и популяризации самого слова карма (вспомним «Балладу о Кроки, Ништяке
и Карме», которую он пел вместе с Майком Науменко),
раздраженно отвечает на вопрос журналиста: «Может, нищенская пенсия — это карма, против которой, как вы сами
как-то спели, не попрешь?» — «Я думаю, непонятное чужеземное слово карма здесь ни при чем. Существует социальная справедливость, которую можно обеспечить тем или
иным образом».

А в последнее время слово карма употребляется и совершенно иначе. Говорят слегка иронически: карма такая,
то есть попросту непруха. Например, обсуждается на каком-то сайте некий магазин бытовой техники, и кто-то пишет: вот его ругают, а у меня вся техника оттуда, да и у родителей, так что это если у кого-то бэд карма… (в смысле,
кому как повезет).

А еще — еще бывает такая постановка вопроса: «Что такое Карма и как ей пользоваться на форуме?» Это уже, конечно, не про то, что, как пел Высоцкий, «если был как дерево, родишься баобабом», да и не про везение. Это некий
цифровой показатель авторитета:

Если ты активный участник и постоянно участвуешь в жизни форума, например, отвечаешь на вопросы пользователей, то карма
увеличивается, а если ты флудер и постоянно нарушаешь правила
форума, то карма уменьшается. Это некое общественное мнение.
Отношение к твоим постам. Чем больше карма, тем значит вас
больше уважают и любят на форуме.

Тоже, между прочим, своего рода причинно-следственный
закон. Кстати, в этом контексте бэд карма — плохой, значит, пост.

А вот еще одна история в тему. Недавно я наткнулась
в Сети на забавную запись: «Смотрю фильм и не понимаю. Исус Христос суперзвезда, рок опера вот все понятно
но причем тут виндоуз???»

Здесь я прерву цитату и спрошу: догадался ли кто-нибудь, о чем речь? Нет? Тогда цитирую дальше:

Первосвященники несколько раз повторили МАСТДАЙ. причем
они явно кричали и возмущались что и тогда уже проблема виндусей была актуальна? или это пророчество/провидство???

Все помнят конечно же этот фрагмент из Jesus Christ Superstar:

So like John before him, this Jesus must die.

For the sake of the nation, this Jesus must die.

ALL (inside). Must die, must die, this Jesus must die.

Вот молодой человек услышал это впервые и шутит: он решил, что обнаружил просто случайное и смешное созвучие.
Нет, юноша, это даже не просто формально то же самое сочетание слов must die, это действительно именно то маст-
дай (масдай, маздай), которое Windows. Потому что зря
многие программисты думают, что «выражение „мастдай“
появилось в среде сисадминов в 90-е годы. Так на жаргоне называли (и продолжают называть) Windows из-за ее ненадежности». Действительно, Windows часто так называют:
«А я вчера мастдаище 98-е поставил»; «Re: Поработал я с Линуксом… Мастдай имхо лучше». — «Гнать в шею отсюда,
пришедших под флагом M$ Die’я!!! Тошнит от етих юзверей»; «Что такое недопатченный мастдай или энциклопедия
начинающего крекера»; «ВЫНЬДОС — Windows, она же
МАСТДАЙ. (Син.: ВИНДА, ВИНДУЗА, ВИНДЮК,
ОКОШКИ, СТЕКЛА и др.)». Однако говорят и по-другому, например: «Это просто мастдай / полный маст-
дай» в смысле «очень плохо» (хочется сказать: «бэд карма»).
И здесь антонимом будет вовсе не Линукс, а форевер: «Прапорщик МАСТДАЙ! Сержант ФОРЕВА!»; «Универ маст-
дай, митхт тоже мастдай, учеба мастдай, все мастдай, прикладная медицина форевер»; «Тупы и примитивны. Полный
мастдай!!!»; «Материализм мастдай, вы правы.. но все же..
не поверить ли вам хоть немного в светлое?»

По-моему, очевидно, что слово мастдай первоначально возникло вовсе не для обозначения Windows. Оно более
раннего и более возвышенного происхождения. Его подхватили поклонники великой рок-оперы как некий западный вариант клича «Банзай!». А Microsoft, программы — это
уж потом.

Вообще-то возникновение новых слов
обычно связано с изменениями картины мира. Ну, появился новый смысл,
а слова-то для него нет, вот и… Однако в языке есть и другие механиз-
мы. Прежде всего существуют разные
подъязыки, в частности, жаргоны —
молодежные, профессиональные и пр. Здесь специфические словечки нужны как опознавательные знаки для своих,
а то и как шифр — от чужих. И они, разумеется, должны
меняться, а то постепенно словечки просачиваются за пределы узкого круга своих и теряют эксклюзивность. Но, кроме
того, в языке явно действует и механизм обновления: людям
надоедают одни и те же слова, хочется чего-то новенького.
Старые слова затираются, новые кажутся яркими и свежими.
Потом и они приедаются, и снова откуда-то берутся новые.

Это особенно хорошо видно на всяких формулах речевого общения: у каждого поколения свои коммуникативные
обыкновения. А еще очень характерны «слова-паразиты» —
мода на них тоже меняется. Вот в последние годы — эпидемия на словечко по ходу (в интернете видим также написания походу и по-ходу). Ну, там: «Ты что по ходу совсем дурак?»; «А у тебя по ходу самое длинное сочинение».

Вот несколько примеров, выловленных в Сети (орфография,
само собой, аутентичная):

Набираю в гугле «что делать», найдено 11 900 000 результатов.
по ходу проблема очень актуальна…

По-ходу забился бензиновый фильтр в машине. Не завелся.

Каждый раз после визита к родителям (что своих, что жены)
у меня в голове крутится один вопрос, по ходу не имеющий ответа: «зачем, НУ ЗАЧЕМ?! Ну вот нафига я ТАК ОБОЖРАЛСЯ?!»:).

В городе Н как-то все дует и красный восход не впечатляет. На на-
бережной дубак по ходу.

И написала Насте в 23 часа, что МОЖЕТ не поеду (почему я выделяю «может», потому что по ходу Настя именно этого слова
не заметила).

Походу я правда ф-ленты сильно засоряю.

Я по ходу заболела. Температура маленькая, но голову долбит
конкретно!

Был отвратительный вечер, по пьяному делу люди расплатились
с офицанткой, а та походу воспользовалась и попросила расплатиться их еще раз.

Но сейчас-то я ничего не пишу. И поэтому через два года я, может,
пролистаю страницу в 20 постов и скажу «ээ, чувак, да я так посмотрю с 2007 по 2009 ты ваще ничерта не делал походу».И вот самый замечательный:

В хлебопечке сварил варенье из мякоти мандаринок, а потом
подумал и из шкурок тоже. Первое вкусно кушать ложкой, второй
походу хорошо на начинку пустить для какой нибудь вкусняшки.

Тут все, что я люблю — и мандаринки, и кушать, и особенно — бр-р!.. — вкусняшка. Ну и тут же наше походу.

Вообще это слово довольно вульгарное. Правда, в молодежном сленге, кажется, сейчас почти общепринятое. При этом мне не раз приходилось слышать от коллег:
«Да брось ты! Нет такого слова». Не попадалось. А ведь оно
на каждом шагу — если места знать, конечно.

Судьба выражения по ходу в качестве «паразита» складывается так удачно, потому-то у него очень подходящий
семантический потенциал. Подобные слова призваны помочь человеку в нелегком деле речевого общения. Трудно
ведь одновременно говорить и думать, слова могут подвернуться какие-нибудь неточные. Вот язык и предлагает целый
арсенал словечек, снимающих с говорящего ответственность
за такие неточности. Классика жанра здесь — знаменитые
как бы и типа (типо). Действительно, одно дело «Он профессор», и другое — «Он типа профессор» или «Он как бы
профессор». А тут еще Грайс со своими постулатами!

Один из столпов лингвистической прагматики
Г. П. Грайс выделил четыре принципа речевого общения
(коммуникативные постулаты): 1) количества (требование
информативности высказывания); 2) качества (требование истинности); 3) отношения (соответствие высказывания теме коммуникации); 4) способа (требование ясности — однозначности, упорядоченности и т. п.). Грайс называет это Принципом Кооперации. Он, конечно, признает,
что люди часто в своем общении отклоняются от его постулатов. Он говорит лишь о том, что люди при говорении бессознательно стремятся следовать этим постулатам,
а при восприятии речи друг друга интерпретируют ее исходя из предположения, что собеседник, скорее всего, им следует. Отсюда и фундаментальное понятие коммуникативной импликатуры.

Ничего себе: «Будь информативен»; «Не отклоняйся от темы». А как тут быть информативным и тем более
как не отклоняться от темы, если говорится как-то само со-
бой, а зачем — «затем, что ветру и орлу…» Поэтому очень
удобно на всякий случай пересыпать речь словечками, которые помогают сделать вид, что вот это говорится так, между делом, как будто вообще-то человек открыл рот, чтобы
сказать нечто важное, просто случайно отвлекся на что-то
другое. Тут возможны такие выражения, как между прочим,
между тем, кстати — и наше славное по ходу из этой когорты. Постепенно в выражении по ходу, конечно, остается
лишь слабый след первоначальной идеи. В вариантах по ходу
дела или, как сейчас часто говорят, по ходу пьесы, смысла гораздо больше. Но и употребляются они гораздо более ограниченно. По ходу содержит, так сказать, гомеопатическую
дозу. Вроде почти что ничего, но при регулярном применении довольно эффективно.

Вообще было бы неверно считать, что подобное слово
каждый раз конкретно указывает на то, что такая-то часть
высказывания недостоверна, нерелевантна, неинформативна и т. п. Это некие словесные жесты, передающие определенную установку говорящего. Мол, не предъявляйте
ко мне повышенных требований: это я так просто, пусть
Грайс со своими постулатами пока покурит.

Между прочим, а почему мы так часто начинаем речь
со слова а? Потому что очень трудно начать речь, вступить
в словесный контакт. Вот мы и говорим «А скажите, пожалуйста…»; «А можно войти?» Как будто мы уже до этого
с человеком разговаривали, а сейчас просто хотим тему сменить. А то действительно — как это прямо так и брякнуть:
«Можно войти?» Или там: «Где найти директора?»

Да и закончить речь непросто, именно поэтому люди
так часто в конце фразы прибавляют ни к селу ни к городу:
во-о-о-т или еще что-нибудь в этом роде. Скажем, как в рус-
ском переводе «Над пропастью во ржи»— трогательно-беспомощное и все такое… Сейчас, кстати, в моде вариант вот
это все..., до него — как-то так…

Роман Донны Тартт «Маленький друг» появился в 2002 году и спустя несколько лет был переведен на русский язык. В 2015 издательство CORPUS подготовило новый перевод текста лауреата Пулитцеровской премии.

«Маленький друг» — еще один повод убедиться в том, что Донна Тартт является непревзойденным мастером интриги и детективного сюжета. На этот раз она рассказывает историю Гарриет, которая ищет убийцу своего брата, найденного повешенным во дворе родительского дома, когда она была еще совсем маленькой. Девочка, превратившаяся в упрямого и решительного подростка, не подозревает, какую опасную игру она затеяла.

Когда Робин погиб, Первая баптистская церковь объявила о сборе пожертвований в его честь — на них купили бы потом куст японской айвы или новые подушки на скамьи, но никто не думал, что денег соберут так много. Церковные окна — шесть штук — были витражными, с изображением сцен из жизни Христа, один из витражей во время вьюги пробило суком, и оконный проем с тех пор так и был забит фанерой. Пастор, который уж отчаялся прикидывать, во сколько обойдется церкви новый витраж, предложил на него и потратить собранные деньги.

Значительную сумму собрали городские школьники. Она ходили по домам, устраивали лотереи, торговали печеньем собственной выпечки. Друг Робина, Пембертон Халл (тот самый Пряничный Человечек из детсадовской пьески), отдал на памятник погибшему другу почти двести долларов — этакое богатство, уверял всех девятилетний Пем, хранилось у него в копилке, но на самом деле деньги он стащил из бабушкиного кошелька. (Еще он пытался пожертвовать обручальное кольцо матери, десять серебряных ложечек и невесть откуда взявшийся масонский зажим для галстука, усыпанный бриллиантами и явно недешевый.) Но и без этих внушительных пожертвований одноклассники Робина собрали весьма солидную сумму, а потому вместо того, чтоб снова вставлять витраж со сценой брака в Кане Галилейской, было решено не только почтить память Робина, но и отметить так старательно трудившихся ради него детей.

Новое окно представили восхищенным взорам прихожан полтора года спустя — на нем симпатичный голубоглазый Иисус сидел на камне под оливковым деревом и разговаривал с очень похожим на Робина рыжим мальчиком в бейсболке.

— такая надпись бежала по низу витража, а на табличке под ним было выгравировано следующее:

Всю свою жизнь Гарриет видела, как ее брат сияет в одном созвездии с архангелом Михаилом, Иоанном Крестителем, Иосифом, Марией, ну и, конечно, самим Христом. Полуденное солнце текло сквозь его вытянувшуюся фигурку, и той же блаженной чистотой светились его одухотворенное курносое личико и озорная улыбка. И так ярко оно светилось потому, что чистота его была чистотой ребенка, а значит — куда более хрупкой, чем святость Иоанна Крестителя и всех остальных, однако на всех их лицах — в том числе и на личике Робина — общей тайной лежала тень вечного равно- душного покоя.

Что же именно произошло на Голгофе или в гробнице? Как же плоть проходит путь от скорби и тлена до такого вот калейдоскопного воскресения? Гарриет не знала. А вот Робин — знал, и эта тайна теплилась на его преображенном лице.

Воскресение самого Христа очень ловко называли таинством, и отчего-то никому не хотелось в этом вопросе докопаться до сути. Вот в Библии написано, что Иисус воскрес из мертвых, но что это на самом деле значит? В каком виде Он вернулся — как дух, что ли, как жиденький какой-нибудь призрак? Но нет же, вот и в Библии сказано: Фома Неверующий сунул палец в рану от гвоздя у Него на ладони; Его во вполне себе телесном обличии видели на пути в Эммаус, а в доме одного апостола Он даже немного перекусил. Но если Он и впрямь воскрес из мертвых в своей земной оболочке, где же Он сейчас? И если Он взаправду всех так любил, как сам об этом рассказывал, то почему тогда люди до сих пор умирают?

Когда Гарриет было лет семь-восемь, она пришла в городскую библиотеку и попросила дать ей книжек про магию. Но открыв эти книжки дома, она пришла в ярость — там были описания фокусов: как сделать так, чтобы шарик исчез из-под стаканчика или чтоб у человека из-за уха вывалился четвертак. Напротив окна с Иисусом и ее братом был витраж, изображавший воскрешение Лазаря. Гарриет снова и снова перечитывала в Библии историю Лазаря, но там не было ответов даже на простейшие вопросы. Что рассказал Лазарь Иисусу и сестрам о том, как он неделю пролежал в могиле? И что, от него так и воняло? А он сумел потом вернуться домой и жить с сестрами, как и прежде, или теперь все соседи его боялись и потому ему, может быть, пришлось уехать куда-нибудь и жить в одиночестве, как чудищу Франкенштейна? Гарриет никак не могла отделаться от мысли о том, что будь она там, то уж рассказала бы обо всем поподробнее, чем святой Лука.

Но, может, это все была выдумка. Может, и сам Иисус никогда не воскресал, а люди просто придумали, что Он воскрес, но если Он и впрямь откатил камень и вышел из гробницы живым, то почему тогда этого не мог сделать ее брат, который по воскресеньям сиял подле Него?

И это стало самой большой навязчивой идеей Гарриет, породившей все другие ее навязчивые идеи. Потому что больше «Напасти», больше всего на свете — она хотела вернуть брата. Или найти его убийцу.

На дворе был май, со дня смерти Робина прошло уже двенадцать лет, и как-то утром Гарриет сидела на кухне у Эди и читала путевые журналы последней экспедиции капитана Скотта в Антарктику. Она ела яичницу-болтунью с тостом, и книжка лежала у нее под локтем, возле тарелки. По пути в школу они с Эллисон часто заходили к Эди позавтракать. Дома у них за готовку отвечала Ида Рью, но раньше восьми утра она не приходила, а их мать, которая, впрочем, вообще почти ничего не ела, обычно завтракала сигаретой, иногда разбавляя ее бутылкой «Пепси».

День был будний, но каникулы начались, и Гарриет не надо было идти в школу. На Эди был фартук в горошек, она стояла у плиты и готовила яичницу себе. Чтение за столом она не слишком одобряла, но пусть уж Гарриет читает, все легче, чем одергивать ее каждые пять минут.

Вот яичница и готова. Она выключила плиту, пошла к буфету за тарелкой. При этом ей пришлось переступить через другую свою внучку, которая распласталась ничком на кухонном линолеуме и монотонно всхлипывала.

Всхлипывания Эди проигнорировала, осторожно перешагнула через Эллисон и ложкой переложила яйца на тарелку. Опять осторожно обошла Эллисон, уселась за стол рядом с погруженной в чтение Гарриет и молча принялась за еду. Нет, для такого она уже старовата все-таки. С пяти утра на ногах и все это время — с детьми.

Беда была с их котом, который лежал на полотенце в коробке возле головы Эллисон. Неделю назад он перестал есть. Потом начал вопить, когда до него дотрагивались. Кота принесли к Эди, чтоб Эди его осмотрела.

Эди умела обращаться с животными и частенько думала, что из нее вышел бы отличный ветеринар или даже врач, если бы в ее время девушки таким занимались. Она вечно выхаживала то котят, то щенков, спасала птенцов, выпавших из гнезд, промывала раны и вправляла кости попавшим в беду животным. Об этом знали не только ее внучки, но и все соседские дети, которые вечно тащили к ней не только своих прихворнувших питомцев, но и всех бездомных кошечек-собачек и прочих зверьков.

Эди животных любила, но сентиментальничать не сентиментальничала. И чудес не творила тоже, напоминала она детям. Деловито осмотрев кота — тот и вправду был вяловат, но с виду вполне здоров, — она встала и отряхнула руки об юбку, пока внучки с надеждой глядели на нее.

— Лет-то ему сколько уже? — спросила она.

— Шестнадцать с половиной, — ответила Гарриет.

Эди нагнулась и погладила беднягу — кот жался к ножке стола, таращился на них — безумно, жалобно. Этого кота она и сама любила. Котик был Робина. Тот его летом подобрал на раскаленном тротуаре, когда кот помирал и даже глаз уже не мог раскрыть, и с робкой надеждой притащил ей — в сложенных ковшиком ладонях. Эди пришлось попотеть, чтоб его спасти. Опарыши проели котенку бок, и она по сей день помнила, как он лежал покорно, не жалуясь, пока она промывала рану, и какая красная потом была вода.

— Он ведь поправится, правда, Эди? — спросила Эллисон, которая уже тогда была готова разреветься. Кот был ей лучшим другом. После смерти Робина он привязался к Эллисон: ходил за ней по пятам, как что убьет или стащит — нес ей (дохлых птиц, лакомые кусочки из мусорного ведра, а однажды каким-то загадочным образом притащил даже непочатую пачку овсяного печенья), а когда Эллисон пошла в школу, кот каждый день без пятнадцати три принимался скрестись в заднюю дверь, чтоб его выпустили и он мог встретить ее на углу.

И Эллисон обходилась с котом куда нежнее, чем с родственниками. Она вечно с ним разговаривала, подкармливала с тарелки курицей и ветчиной, а ночью брала к себе в кровать, где он укладывался у нее на шее и засыпал.

— Наверное, что-нибудь не то съел, — сказала Гарриет.

— Поживем — увидим, — ответила Эди.

Но, похоже, все было, как она и думала. Ничем кот не болел. Старый он был, вот и все. Она пыталась кормить его тунцом, поить молоком из пипетки, но кот только жмурился и сплевывал молоко, которое пенилось у него в пасти противными пузырями. Накануне утром, пока дети были в школе, она зашла на кухню, увидела, что кота, похоже, скрутило в припадке, завернула его в полотенце и отнесла к ветеринару.

Когда девочки пришли к ней вечером, она им сообщила: — Уж простите, но поделать ничего нельзя. Утром я кота носила к доктору Кларку. Говорит, его надо усыпить.

Гарриет могла бы тоже истерику закатить, с нее бы сталось, но она восприняла новости на удивление спокойно.

— Бедный старичок Вини, — сказала она, присев возле коробки, — бедный котик, — и погладила его вздрагивающий бок. Как и Эллисон, она очень любила кота, хотя он, правда, ее не особо жаловал своим вниманием.

Зато Эллисон вся так и побелела:

— Что значит — усыпить?

— То и значит.

— Ни за что. Я тебе не позволю.

— Мы ему больше ничем не поможем, — резко ответила Эди. — Ветеринару лучше знать.

— Я тебе не дам его убить.

— Ну а чего ты тогда хочешь? Чтоб несчастное животное еще помучилось?

У Эллисон затряслись губы, она рухнула на колени рядом с коробкой, где лежал кот, и истерично зарыдала.

Это все было вчера, в три часа пополудни. С тех пор Эллисон от кота не отходила. Ужинать она не ужинала, от подушки с одеялом отказалась и так и пролежала, плача и подвывая, всю ночь на холодном полу. Эди где-то с полчаса просидела с ней на кухне, деловито пытаясь ее вразумить — мол, все мы смертны, и Эллисон пора бы с этим смириться. Но Эллисон рыдала все громче и громче, и тут уж Эди сдалась, поднялась в спальню, захлопнула дверь и уселась за детектив Агаты Кристи.

Книга Энн Эпплбаум — это не только полная, основанная на архивных документах и воспоминаниях очевидцев, история советской лагерной системы в развитии, от момента создания в 1918-м до середины восьмидесятых. Не менее тщательно, чем хронологию и географию ГУЛАГа, автор пытается восстановить логику палачей и жертв, понять, что заставляло убивать и что помогало выжить. Эпплбаум дает слово прошедшим через лагеря русским и американцам, полякам и евреям, коммунистам и антикоммунистам, и их свидетельства складываются в картину, невероятную по цельности и силе воздействия. Это подробнейшее описание мира зоны с ее законами и негласными правилами, особым языком и иерархией.

«ГУЛАГ» Энн Эпплбаум удостоен Пулитцеровской премии в 2004 году и переведен на десятки языков.

Глава 15

Женщины и дети

…Когда мы возвратились с работы, дневальная встретила меня возгласом:
— Беги в барак, посмотри, что у тебя под подушкой лежит! Сердце у меня забилось. Я подумала: наверное, мне все-таки дали мой хлеб! Я подбежала к постели и отбросила подушку. Под подушкой лежало три письма из дома, три письма! Я уже полгода не получала писем.
Первое чувство, которое я испытала, было острое разочарование: это был не хлеб, это были письма! А вслед за этим — ужас. Во что я превратилась, если кусок хлеба мне дороже писем от мамы, папы, детей!

Я раскрыла конверты. Выпали фотографии. Серыми своими глазками глянула на меня дочь. Сын наморщил лобик и что-то думает.
Я забыла о хлебе, я плакала.

Ольга Адамова-Слиозберг.

Путь

Они должны были выполнять одни и те же трудовые нормы.
Они ели одну и ту же водянистую баланду. Они жили в одних
и тех же бараках. Они тряслись в одних и тех же телячьих вагонах. Их жалкая одежда и обувь была почти одинакова. С ними
одинаково обращались во время допросов. И все же — лагерный опыт мужчин и женщин не вполне совпадал.

Разумеется, многие из женщин, переживших лагеря, убеждены, что
в ГУЛАГе пол давал им немалые преимущества перед мужчинами. Женщины лучше умеют заботиться о себе, лучше следят за своей одеждой и волосами. Им, кажется, легче было переносить голод, они не так быстро заболевали пеллагрой и другими болезнями, связанными с недоеданием¹. У них возникали крепкие дружеские связи, и они оказывали друг другу такую помощь, на какую мужчины редко были способны. Маргарете Бубер-Нойман вспоминает, что с ней в камере Бутырок сидела женщина, арестованная в легком летнем платье. Теперь оно превратилось в лохмотья. Обитательницы камеры решили сшить ей новое платье:

Они купили в складчину полдюжины полотенец из грубого небеленого русского полотна. Но как скроить платье без ножниц? Немного смекалки —
и решение найдено. Разрез намечался обгорелым концом спички, ткань
складывалась по этой линии, а затем вдоль складки взад-вперед водили горящей спичкой. Пламя прожигало материю по линии. Нитки для шитья аккуратно выдергивались из других кусков ткани. <…>

Платье из полотенец (его шили для дородной латышки) переходило из рук
в руки, и вдоль ворота, на рукавах и на подоле появилась красивая вышивка.
Когда платье было готово, его увлажнили и аккуратно сложили. Счастливая
обладательница разгладила его, проспав на нем ночь. Невероятно, но утром,
когда она его продемонстрировала, оно выглядело роскошно. Оно не испортило бы витрину любого модного магазина².

Однако многие бывшие заключенные мужского пола придерживаются
противоположного мнения. Они считают, что женщины быстрее опускались нравственно, чем мужчины, — ведь у них были особые, чисто женские возможности получить более легкую работу и повысить свой лагерный статус. В результате они сбивались с пути, теряли себя в жестком мире
ГУЛАГа. Густав Герлинг-Грудзинский пишет, к примеру, о «кудрявой Тане,
московской оперной певице», посаженной за «шпионаж». Как «политически подозрительная» она сразу же попала в бригаду лесорубов.

[Ей] выпало несчастье понравиться гнусному урке Ване, и вот она огромным
топором очищала от коры поваленные сосны. Тащась в нескольких метрах
позади бригады рослых мужиков, она приходила вечером в зону и из последних сил добиралась до кухни за своим «первым котлом» (400 граммов
хлеба и две тарелки самой жидкой баланды — выполнение нормы меньше
чем на 100 процентов). Было видно, что у нее жар, но лекпом (помощник
врача, что-то вроде фельдшера) был Ванин кореш и ни за что не давал ей
освобождения.

Через две недели она отдалась Ване, а затем «стала чем-то вроде бригадной маркитантки, пока какая-то похотливая начальственная лапа не вытащила ее за волосы из болота и не посадила за стол лагерных счетоводов»³.

Бывали и худшие судьбы — о них пишет тот же Герлинг-Грудзинский.
Он рассказывает о молодой полячке, которую сразу же очень высоко оценили урки. Поначалу

…она выходила на работу с гордо вскинутой головой и каждого мужчину,
который посмел к ней приблизиться, прошивала молнией гневного взгляда. Вечером она возвращалась в зону несколько присмирев, но по-прежнему неприступная и скромно-высокомерная. Прямо с вахты она шла на кухню за баландой и потом, после наступления сумерек, больше не выходила из женского барака. Было похоже, что ее не так легко поймать в западню
ночной охоты…

Но и эта стойкость была сломлена. Заведующий овощным складом, где
она работала, неделю за неделей «бдительно надзирал, чтоб она не воровала подгнившую морковку и соленые помидоры из бочки». И девушка
не выдержала. Однажды заведующий «пришел вечером в наш барак и молча бросил мне на нары изодранные женские трусики». С тех пор девушка
совершенно переменилась.

Она не спешила, как бывало, на кухню за баландой, но, вернувшись с базы,
гоняла по зоне до поздней ночи, как мартовская кошка. Ее имел кто хотел —
под нарами, на нарах, в кабинках техников, на вещевом складе. Каждый раз,
встречая меня, она отворачивалась, судорожно стискивая губы. Только раз,
когда, случайно зайдя на картофельный склад на базе, я застал ее на куче
картошки с бригадиром 56-й, горбатым уродом Левковичем, она разразилась судорожными рыданиями и, возвращаясь вечером в зону, еле сдерживала слезы, прижимая к глазам два худых кулачка⁴.

Подобные истории рассказывались часто, хотя надо сказать, что из уст женщины они могли звучать несколько иначе. Например, лагерный «роман»
Татьяны Руженцевой начался с записки. Эта была «стандартная любовная
записка, чисто лагерная» от молодого, красивого Саши, заведующего сапожной мастерской, который входил в число лагерной «аристократии». Записка была короткой: «Давай с тобой жить, и я буду тебе помогать». Через
несколько дней Саша потребовал ответа: «Будешь со мной жить или не будешь?» Она отказалась, и он избил ее железной палкой. Он отнес ее в больницу и велел врачу и медсестрам хорошо за ней ухаживать (к его словам
там прислушивались). Она поправлялась несколько дней. Выйдя из больницы, она стала жить с Сашей, рассудив, что выхода нет — «иначе он меня
просто убьет».

«Так, — пишет Руженцева, — началась моя семейная жизнь». Выгоды
были очевидны: «Я поправилась, ходила в красивых сапожках, уже не носила
черт знает какие отрепья: у меня была новая телогрейка, новые брюки. <…>
У меня даже новая шапка была». Много десятилетий спустя Руженцева назвала Сашу своей первой настоящей любовью. К несчастью, Сашу затем отправили в другой лагерь, и она никогда больше его не видела. Офицер, отправивший Сашу, тоже ее домогался. «Я вынуждена была жить с этим подонком,
у меня не было выхода», — пишет Руженцева. Любви к нему у нее не было,
но связь давала ей преимущества: она могла выходить за зону, и у нее была
своя лошадка, на которой она развозила по объектам газеты и табак⁵. Ее рассказ, как и эпизод из книги Герлинга-Грудзинского, можно назвать историей
нравственной деградации, а можно — историей выживания.

Строго говоря, ничего подобного происходить не должно было. Мужчин
и женщин в принципе полагалось держать раздельно, и некоторые бывшие заключенные вспоминают, что годами не видели лиц противоположного пола. К тому же лагерному начальству не особенно нужны были арестантки. Физически более слабые, они плохо способствовали росту производства, и поэтому начальники некоторых лагерей старались их не брать.
В феврале 1941 года администрация ГУЛАГа даже разослала всем региональным руководителям НКВД и всем начальникам лагерей циркуляр
с жестким требованием принимать женские этапы; там же перечислялись
отрасли производства, в которых можно продуктивно использовать женский труд: швейная, текстильная, трикотажная, деревообрабатывающая,
металлообрабатывающая, обувная промышленность, некоторые виды работ на лесозаготовках и на погрузке и разгрузке вагонов⁶.

Возможно, из-за возражений лагерных начальников количество женщин в лагерях всегда было сравнительно низким. Сравнительно невелика и доля женщин среди расстрелянных в ходе чисток 1937–1938 годов. Согласно официальной статистике, например, в 1942-м женщины составляли
только около 13 процентов заключенных ГУЛАГа. В 1945 году их доля возросла до 30 процентов, отчасти из-за того, что огромное число мужчин
находилось в армии, но также и из-за того, что многих молодых женщин
наказывали «за побеги с заводов, <…> куда их мобилизовывали во время
войны»⁷.. В 1948 году женщин в лагерях было 22 процента, в 1951–1952 годах — 17 процентов⁸.. Правда, эти цифры не вполне отражают положение
дел, потому что женщин гораздо чаще отправляли в колонии, где режим
был легче. А в крупных промышленных лагерях Дальнего Севера их было
еще меньше.

1 Например, Виленский, интервью, взятое автором.

2 Buber-Neumann. P. 38.

3 Герлинг-Грудзинский. С. 148.

4 Там же. С. 146–147.

5 Левинсон. С. 72–75.

6 ГАРФ, ф. 9401, оп. 1а, д. 107.

7 См., например: Алин. С. 157–160 и Евстюничев. С. 19–20.

8 Эти статистические данные собраны из разных источников в ГАРФ. Я благодарна за них Александру Кокурину

Китай со стороны выглядит почти карикатурой: коммунисты-прагматики, «колосс на глиняных ногах», роботообразные студенты, «мастерская мира», бесстрашные коррупционеры и диссиденты, «желтая угроза»… Настоящий котел противоречий под прыгающей крышкой. Корреспондент журнала «Нью-Йоркер» делится впечатлениями о культуре, политике и экономике, но главное — о людях стремительно меняющейся КНР, где он прожил восемь лет. Эта книга в 2015 году вошла в шорт-лист Пулитцеровской премии в номинации «Документальная литература».

Глава 9

Свобода, ведущая народ

Весной 2008 года официальный Китай ждал Олимпиады, превращенной в подобие государственной религии. Партия распорядилась установить на Тяньаньмэнь новые гигантские часы, отсчитывавшие секунды до начала игр. Вся столица была увешана плакатами: «Один мир, одна мечта».

Однажды утром, выйдя за порог, я увидел, как двое рабочих размазывают цемент по кирпичной стене моей спальни. Во многих районах Пекина дома сносили и подновляли, создавая безукоризненный задник. С помощью рейки и отвеса рабочие процарапали прямые на свежем цементе. Я не сразу понял, что это имитация кирпичной кладки. Напротив моей двери на ограде красовалось выцветшее граффити эпохи Культурной революции. Пять угловатых иероглифов гласили: «Да здравствует Мао!» Двумя движениями мастерка Великого Кормчего похоронили под цементом.

Стремление к совершенству проявилось и в гонке за медалями. В рамках «Концепции завоевания олимпийских наград в 2001–2010 годах» спортивные чиновники обязались добыть больше «золота», чем когда-либо. Этот план включал «Проект-119»: завоевание рекордного числа золотых медалей в основных летних видах спорта (119 медалей). Правительство ничто не оставило на волю случая. Когда организаторов, искавших девочку-солистку для церемонии открытия, не устроила ни одна кандидатка, для оптимального соотношения голоса и внешности одного ребенка научили открывать рот под пение другого. Однажды официальный поставщик свинины заявил, что китайские спортсмены могут быть спокойны: они не провалят тесты на допинг. Услышав такое, остальные китайцы обеспокоились тем, что за свинину едят они сами. Олимпийскому комитету Китая пришлось объявить историю «небылицей».

Чем одержимее становились организаторы Олимпиады, тем чаще они сталкивались с вещами, не поддающимися контролю. Эстафета Олимпийского огня с 21888 участниками (больше, чем в любой из прежних эстафет), которую в Китае назвали «Гармоничное путешествие», должна была преодолеть шесть континентов и достичь вершины Эвереста. Китайская пресса называла зажженный в Олимпии факел «священным огнем» и обещала, что он не потухнет пять месяцев, пока не достигнет Пекина. Ночью или в самолетах, когда факел нести невозможно, пламя собирались поддерживать в специальных фонарях.

Десятого марта, незадолго до начала «Гармоничного путешествия», несколько сотен монахов из Лхасы устроили шествие. Они потребовали освободить тибетцев, арестованных за то, что они праздновали вручение далай-ламе Золотой медали Конгресса США. Десятки монахов были задержаны милицией, а 14 марта в Тибете начались самые масштабные с 80-х годов беспорядки. Одиннадцать гражданских лиц, ханьцев, а также один тибетец сгорели заживо, пытаясь укрыться в подожженных домах. Один милиционер и шестеро гражданских лиц, согласно официальным данным, умерли от побоев и по другим причинам. Далай-лама призвал к спокойствию, но китайские власти заявили, что беспорядки были «спланированы, спровоцированы и направляемы кликой далай-ламы». В Лхасу вошли солдаты и военная техника, сотни граждан были арестованы. Тибетцы в изгнании утверждали, что во время операции в Лхасе и других местах были убиты восемьдесят тибетцев. Китай это отрицал.

Когда факел несли по Лондону, Парижу и Сан-Франциско, протесты против подавления восстания в Тибете усилились настолько, что организаторам эстафеты приходилось тушить пламя или менять маршрут, чтобы избежать разъяренной толпы. Китайские граждане, жившие за границей, особенно студенты, приняли критику страны в штыки. В Южной Корее дошло до драк. В самом Китае у французских супермаркетов «Карфур» прошли тысячные демонстрации: Франция, по мнению манифестантов, сочувствовала тибетцам. Гендиректор крупного портала sohu.com Чарльз Чжан (кандидатская степень Массачусетского технологического института) призвал бойкотировать французские товары, чтобы «пропитанные предрассудками французские СМИ и общество ощутили боль и потери».

Государственные СМИ Китая реанимировали язык другой эпохи. Когда Нэнси Пелоси, спикер Палаты представителей, осудила действия Китая в Тибете, информационное агентство «Синьхуа» назвало ее «отвратительной». Журнал «Аутлук уикли» предупредил, что «внутренние и внешние враждебные силы пытаются… саботировать Олимпиаду в Пекине». Секретарь КПК в Тибете назвал далай-ламу «волком в монашеской одежде, чудовищем с человеческим лицом и сердцем зверя». В Сети в выражениях и вовсе не стеснялись. «Я засуну этим пердящим через рот мудакам их дерьмо обратно в глотку!» — написал один комментатор на форуме официальной газеты. «Дайте мне ружье! Никакой пощады врагам!» — отозвался другой. Многие китайцы стыдились этого разгула, но его было трудно игнорировать иностранным журналистам: они начали получать угрозы. Аноним, приславший мне факс, советовал: «Очисть имя Китая… или ты и твои близкие будете мечтать о смерти».

Я начал искать в китайском секторе интернета наиболее любопытные проявления патриотизма. Утром 15 апреля на портале sina.com появилось короткое видео «2008 год. Китай, поднимайся!» Имени автора не было. Стояли только буквы: CTGZ.

Самодельная документалка начиналась с портрета Мао с исходящими от его головы лучами. Тишину прервала оркестровая музыка, и под барабанный бой на черном экране вспыхнула мантра Мао (на китайском и английском языках): «Империализм никогда не оставит попыток уничтожить нас». Потом шла подборка современных фотографий и новостных съемок, а также обзор «насмешек, интриг и злоключений» современного Китая — среди них обвал фондовой биржи (дело рук иностранных спекулянтов, которые «манипулируют» курсом) и глобальная «валютная война» (Запад хочет «заставить китайский народ расплачиваться» за финансовые неурядицы в Америке).

Пауза. И — другой фронт. Вот в Лхасе дерутся и грабят магазины: «Так называемый мирный протест». Набор вырезок из зарубежной прессы с критикой Китая: эти СМИ «игнорируют истину» и «говорят одним искаженным голосом». Эмблемы Си-эн-эн, Би-би-си и других СМИ уступают место портрету Геббельса. И вывод: «Налицо заговор против Китая. Новая холодная война!» Кадры из Парижа: протестующие пытаются отнять Олимпийский огонь у факелоносца; полиция их оттесняет. Финал: китайский флаг сияет в солнечном свете. Лозунг гласит: «Мы не сдадимся и будем держаться вместе, как одна семья!»

Шестиминутный ролик CTGZ уловил витавший в воздухе дух национализма и за полторы недели набрал миллион просмотров и десятки тысяч одобрительных комментариев. Он стал четвертым по популярности видеороликом на сайте. (Клип с зевающими телеведущими удержал первую строчку.) Ролик просматривали в среднем два человека в секунду. Он стал манифестом самопровозглашенных защитников чести Китая — фэнь цин, «рассерженной молодежи».

Я был поражен тем, что через девятнадцать лет после Тяньаньмэнь китайская молодая элита снова восстала — не во имя либеральной демократии, а за честь Китая. Николас Негропонте, основатель Медиалаборатории в Массачусетском технологическом институте и один из первых идеологов интернета, однажды сказал, что Сеть изменит наше представление о том, что такое страны. Государство, по мнению Негропонте, испарится, «как нафталиновый шарик, переходящий из твердого состояния сразу в газообразное» и «национализм исчезнет, как исчезла оспа». В Китае все произошло наоборот. Я заинтересовался этим CTGZ. Псевдоним был связан с электронным адресом. Он принадлежал двадцативосьмилетнему аспиранту из Шанхая по имени Тан Цзе. Он пригласил меня в гости.

Кампус Университета Фудань, лучшего в Китае, окружает пару тридцатиэтажных башен из стекла и бетона, которые можно принять за главный офис какой-нибудь корпорации. Тан Цзе встретил меня у ворот. У него были светло-карие глаза, круглое детское лицо и слабая поросль на подбородке и на верхней губе. Одет он был в голубую рубашку, брюки цвета хаки и черные туфли. Когда я вышел из машины, он бросился мне навстречу и попытался заплатить таксисту.

Тан признался, что рад отвлечься от диссертации. Он специализировался на феноменологии. Тан свободно читал на английском и немецком, но редко на них говорил, поэтому иногда, извиняясь, перескакивал с языка на язык. Он изучал латынь и древнегреческий. Тан оказался скромным человеком с тихим голосом, иногда доходящим до шепота. Он был очень серьезен и смеялся очень скупо, будто экономя энергию. Тан слушал традиционную китайскую музыку, однако ему нравились и безумные комедии Стивена Чоу. Он гордился тем, что не следует моде. В отличие от Майкла (Чжана) из «Крейзи инглиш», Тан не взял себе английское имя. Псевдоним CTGZ он составил из двух труднопереводимых терминов из китайской классической поэзии: чантин (changting) и гунцзы (gongzi), которые вместе переводятся как «благородный сын в павильоне». В отличие от других студентов из элиты, Тан не вступал в компартию, опасаясь, что это скажется на его объективности как ученого.

Тан пригласил нескольких друзей присоединиться к нам за ланчем в ресторане сычуаньской кухни «Толстые братья». Он жил один в шестиэтажном доме без лифта в комнатке площадью метров семь. Ее можно было перепутать с библиотечным хранилищем, занятым взыскательным скваттером. Книги были здесь повсюду. В этом собрании более или менее полно была представлена вся история мысли: Платон, Лао-цзы, Витгенштейн, Бэкон, Хайдеггер, Коран и так далее. Когда Тан захотел расширить кровать на пару сантиметров, он положил на каркас лист толстой фанеры, а углы подпер книгами. Когда книги заполнили комнату, Тан выстроил в коридоре стену из картонных коробок.

Хозяин присел на письменный стол. Я спросил, ждал ли он, что ролик станет настолько популярным. Тан улыбнулся: «Видимо, я выразил распространенное чувство, общий взгляд».

Рядом с ним сидел Лю Чэнгуан (веселый широколицый аспирант-политолог, который недавно перевел на китайский лекцию «Мужественность» консервативного гарвардского профессора Харви Мэнсфилда). На кровати растянулся Сюн Вэньчи (степень по политологии, сейчас преподает сам). Слева от Тана помещался Цзэн Кэвэй (опрятный стильный банкир, изучавший западную философию, прежде чем заняться финансами). Всем было около тридцати лет. Они первыми в семье получили высшее образование, и все они хотели изучать западную философию. Я спросил, почему. Лю объяснил:

Китай в Новое время отставал в своем развитии, поэтому нас всегда интересовало, почему Запад стал таким сильным. Мы учились у Запада. Все мы, получившие образование, мечтаем об одном: стать сильнее, научившись у Запада.

Эти молодые люди, как и китайские туристы, с которыми я познакомился, или участники проекта Ай Вэйвэя Fairytale, относились к искушениям Запада с восхищением и тревогой. Это было странное время: китайцы протестовали против Си-эн-эн, а по ТВ шла образовательная программа по английскому языку: «Через месяц вы сможете понимать Си-эн-эн!»

Профессор математики Лондонского университета Ханна Фрай убедительно доказывает: математические формулы вполне способны
рассказать нам нечто новое об отношениях. Как бы
причудливы и изменчивы ни были законы любви, математика в состоянии не только описать их, но и предложить ряд практических
идей — от теории флирта и оптимального алгоритма поведения на
вечеринке до прогнозирования числа гостей на свадьбе и даже их
рассадки за столом. Математика — это язык мироздания. И любви, как оказалось, тоже.

Кто же не любит хорошей свадьбы! Но сколь неуместными ни казались бы грустные мысли в столь
великий день, удручающий факт современной жизни состоит в том, что многие браки не выдерживают
испытания временем.

Несмотря на то, что большинство людей довольно оптимистично оценивают собственные шансы
на успех, мало кому удается избежать столкновения
с суровой реальностью: иногда отношения могут быть очень тяжелыми. И независимо от того,
решили ли вы скрепить ваш союз узами официального брака, думаю, вам будет полезно немного
узнать о том, как лучше вести себя в долгосрочных
отношениях, чтобы сохранить их. Вам наверняка пригодятся некоторые приемы эффективного
разрешения конфликтов, затягивающих вас в катастрофический порочный круг, или стратегия, при
помощи которой каждый из вас сможет сохранить
свою индивидуальность, но при этом остаться одним из членов маленькой сплоченной команды.

Прежде чем предложить вам эти приемы и стратегии, хочу рассказать об одном из самых моих любимых математических приложений и о том, каким образом оно было применено в самой настоящей истории любви. Это история об удивительно
успешном сотрудничестве математиков и психологов, которая очень убедительно иллюстрирует, каким образом абстрактные математические
модели могут обеспечить нам долгие и счастливые
отношения в реальной жизни.

Математика брака

В любых отношениях время от времени случаются
конфликты, но большинство психологов сегодня
сходятся на том, что у каждой пары свой собственный стиль конфликтов и что по поведению супругов
в ходе конфликта можно предсказать, суждено ли
данной паре долгое счастье.

В тех союзах, где оба партнера считают себя счастливыми, «плохое» поведение рассматривается как
необычное и имеющее серьезные причины: «У него
сейчас такой стресс», «Ничего удивительного, что она
ворчит — она в последнее время совсем не высыпается». Для этих пар (им можно только позавидовать)
характерно глубоко укоренившееся положительное
восприятие партнера, которое только укрепляется
благодаря постоянным проявлениям «хорошего»
поведения: «Какие чудесные цветы! Он всегда ко мне
так внимателен» или: «Просто она очень хороший человек, ничего удивительного, что она так поступила».

Если же партнеры взаимно воспринимают друг
друга негативно, ситуация противоположная,
и «плохое» поведение считается нормой: «Вот
всегда он так» или: «Ну вот, опять. Все-таки она
ужасная эгоистка». А «хорошее» поведение рассматривается как необычное: «Это он просто пускает
пыль в глаза, потому что ему повысили зарплату.
Это ненадолго» или: «Как это на нее похоже! Она
всегда так себя ведет, когда чего-то от меня хочет».

Эти выводы интуитивно понятны, но кроме
того, группа исследователей под руководством
психолога Джона Готтмана разработала шкалу
количественной оценки¹
позитивного или негативного отношения супругов друг к другу.

В течение нескольких десятилетий команда
Готтмана наблюдала за сотнями разных пар и фиксировала массу параметров: от выражения лиц до
пульса, электропроводимости кожи, артериального
давления, не говоря уже о словах, которые в разных ситуациях произносили наблюдаемые.

Пары с низким риском развода набирали по
шкале Готтмана гораздо больше положительных
баллов, чем отрицательных, в то время как пары
с неустойчивыми отношениями часто оказывались
втянутыми в «порочный круг негатива».

Даже если у вас дома не найдется переносного
прибора для определения электрической проводимости кожи, вы можете использовать упрощенную
версию метода, чтобы проанализировать свои
собственные отношения.

Установите видеокамеру и примерно в течение
пятнадцати минут записывайте, как вы обсуждаете
какой-нибудь особенно болезненный или спорный
вопрос. Когда закончите (и успокоитесь), просмотрите запись и оцените все, что сказал каждый из вас,
по следующим категориям эмоциональных реакций:

Постарайтесь не препираться из-за баллов. Проанализируйте результаты и посмотрите, не заметите ли вы каких-нибудь закономерностей. Может
быть, что-то, что вы сказали, запустило цепную
негативную реакцию? Достаточно ли открыты вы
были, чтобы понять точку зрения партнера? Я,
конечно, не психолог, но мне кажется, что из объективной (то есть выраженной в числах) оценки
вашего собственного поведения уже можно извлечь
что-то полезное и понять, что бы вы могли сделать,
чтобы дискуссия была более плодотворной.

Анализ разговоров и наблюдение за общением
с использованием более сложной системы подсчета
баллов (для этого таблица была расширена влево) позволили Готтману и его команде правильно
предсказать развод в 90% случаев. Но лишь после
того, как к группе исследователей присоединился
математик Джеймс Мюррей, ученые начали по-настоящему понимать, как формируется и развивается критически важный «порочный круг негатива».

Хотя математические модели Мюррея используют
термины «муж» и «жена», они не основаны на каких-либо гендерных стереотипах и могут с одинаковым
успехом применяться и к долгосрочным гетеросексуальным, и к долгосрочным однополым отношениям.
Эти модели — пример того, с какой удивительной
элегантностью математика может описывать закономерности человеческого поведения. По сути, их
можно свести к следующим двум уравнениям:

Пусть эти уравнения на первый взгляд кажутся
непонятными, однако они описывают простой
набор правил, позволяющих предсказать, насколько позитивно или негативно будут вести себя муж
и жена в следующем раунде их разговора.

Возьмем верхнюю строчку — уравнение для
жены — и посмотрим, как работают эти правила.
Левая часть уравнения показывает, насколько позитивна или негативна будет следующая реплика
жены. Ее реакция зависит от ее настроения в целом (w), ее настроения в обществе мужа (rwWt) и,
самое главное, от того, насколько на нее влияют
действия мужа (IHM). Фактор Ht
в скобках в конце
уравнения обозначает, что это влияние зависит от
того, что муж только что сказал или сделал.

Уравнение для мужа имеет аналогичный смысл:
h, rHHt , IHM —
это, соответственно, настроение
мужа, когда он один, его настроение в присутствии жены и влияние, которое его жена окажет на
его следующую реакцию.

Стоит на минуту остановиться, чтобы заметить,
что аналогичные уравнения, как было доказано
учеными, успешно описывают и то, что происходит между двумя ядерными державами во время
гонки вооружений. Таким образом, ссоры пары,
втягивающейся в порочный круг негатива и балансирующей на грани развода, на самом деле математически эквивалентны сползанию в ядерную войну.

Но это не значит, что модель, созданную для анализа одной системы, бездумно приложили к другой. Поскольку доказано, что эти уравнения достаточно точно описывают оба сценария, аналогия
означает лишь, что закономерности, обнаруженные
в ходе изучения международного конфликта, могут
обогатить наше понимание брака, и наоборот. Эта
универсальность лишь подчеркивает мощь математики, а вовсе не умаляет ее значение.

1 Эта шкала известна как Specific Affect Coding System (SPAFF) — Система
кодирования специфических реакций.