Бенгт Янгфельдт. Ставка – жизнь. Владимир Маяковский и его круг

Книга Бенгта Янгфельдта «Ставка — жизнь» написана о людях, окружавших главного поэта революции Владимира Маяковского, в первую очередь — о Лиле и Осипе Брик. Герои рассказанных автором историй пережили водовороты политических, литературных и личных страстей, которые для многих из них оказались гибельными. Поклонников творчества поэта привлечет занимательность повествования, а специалистов — редкие фотографии и не известные до сих пор документы из личного архива Л. Ю. Брик и архива британской госбезопасности.

Сердце обокравшая,

всего его лишив,

вымучившая душу в бреду мою,

прими мой дар, дорогая,

больше я, может быть, ничего не придумаю.

«Маяковский ни разу не переменил позы, — вспоминала Лили. — Ни на кого не взглянул. Он жаловался, негодо-вал, издевался, требовал, впадал в истерику, делал паузы
между частями.

Вот он уже сидит за столом и с деланной развязностью
требует чаю. Я торопливо наливаю из самовара, я молчу,
а Эльза торжествует — так я и знала!»

Эльза добилась своего. «Это было то, о чем так давно мечтали, чего ждали, —
вспоминала Лили. — Последнее время ничего не хотелось читать».

Первым пришел в себя Осип, объявивший, что Маяковский великий поэт,
даже если он не напишет больше ни строчки. «Он отнял у него тетрадь, —
вспоминает Лили, — и не отдавал весь вечер». Когда Маяковский снова взял
тетрадь в руки, он написал посвящение: «Лиле Юрьевне Брик». В этот день
ее имя появилось над поэмой Маяковского в первый, но не в последний раз:
до самого конца его жизни все его произведения будут посвящены Лили.

Судя по всему, Лили и Осип были первыми слушателями окончательной
версии «Облака». До этого Маяковский читал фрагменты поэмы многим,
в частности Максиму Горькому, Корнею Чуковскому и Илье Репину — с одинаково ошеломляющим эффектом. Горького, например, Маяковский «испугал
и взволновал» так, что тот «разрыдался, как женщина». Услышав от Горького,
что «у него большое, хотя, наверное, очень тяжелое будущее», Маяковский
мрачно ответил, что хотел бы «будущего сегодня», и добавил: «Без радости —
не надо мне будущего, а радости я не чувствую!» Разговаривал он, как впоследствии вспоминал Горький, «как-то в два голоса, то — как чистейший лирик, то резко сатирически <…> Чувствуется, что он не знает себя и чего-то
боится… Но — было ясно: человек своеобразно чувствующий, очень талантливый и — несчастный».

Что же заставило Горького зарыдать, а Лили — приветствовать «Облако в штанах» как нечто новое и долгожданное? Для читателя, знакомого с ранними
стихами Маяковского, «Облако» звучало не особенно «по-футуристически».
Поэма изобиловала дерзкими образами и неологизмами, но формально не являлась сложным произведением вроде его прежних кубофутуристических стихов, создавших ему скандальную репутацию. Нет, новизна заключалась прежде всего в посыле и в интонации — скорее экспрессионистской, нежели
футуристической.

Наблюдение Горького о «двух голосах» Маяковского было на редкость точным. Через несколько недель после читки у Бриков Маяковский публикует
статью «О разных Маяковских», в которой представляется так, как ему кажется, его воспринимает публика: нахалом, циником, извозчиком и рекламистом, «для которого высшее удовольствие ввалиться, напялив желтую кофту,
в сборище людей, благородно берегущих под чинными сюртуками, фраками
и пиджаками скромность и приличие». Но за двадцатидвухлетним нахалом,
циником, извозчиком и рекламистом скрывается, объявляет он, другой человек, «совершенно незнакомый поэт Вл. Маяковский», написавший «Облако
в штанах», — после чего приводится ряд цитат из поэмы, раскрывающих эту
сторону его личности.

Спустя три года, после революции, Маяковский опишет «идеологию» поэмы следующими лозунгами: «Долой вашу любовь», «Долой ваше искусство». «Долой ваш строй», «Долой вашу религию». Подобной систематики или симметрии в поэме нет, но если идеологическое «ваш» заменить местоимением первого лица единственного числа, описание можно считать правильным:

«Облако в штанах» рассказывает об этих вещах, но не о «ваших» — то есть капиталистического общества, — а о моей, Маяковского, мучительной и безответной любви, моем эстетическом пути на Голгофу, моем бунте против несправедливостей, моей борьбе с жестоким и отсутствующим богом.

«Облако» — один сплошной монолог, в котором поэт протестует против внешнего мира, против всего, что является «не-я». Начинается поэма дерзким самовосхвалением в духе Уитмена:

У меня в душе ни одного седого волоса,

и старческой нежности нет в ней!

Мир огрóмив мощью голоса,

иду — красивый,

двадцатидвухлетний.

Уже здесь, в прологе, читателя готовят к резким перепадам чувств, которыми
пронизана вся поэма:

Хотите —

буду от мяса бешеный

— и, как небо, меняя тона —

хотите —

буду безукоризненно нежный,

не мужчина, а — облако в штанах!

В первой части поэмы рассказывается о любви к молодой женщине, Марии, одним из прообразов которой послужила Мария Денисова. Ожидая ее
в условленном месте, Маяковский чувствует, что «тихо, как больной с кровати, спрыгнул нерв», вот уже «и новые два мечутся отчаянной чечеткой», такой
свирепой, что в гостиничном номере этажом ниже, где они должны встретиться, падает штукатурка.

Нервы —

большие,

маленькие,

многие! —

скачут бешеные,

и уже

у нервов подкашиваются ноги!

Когда Мария наконец появляется и объявляет, что выходит замуж за другого,
поэт спокоен, «как пульс покойника». Но это спокойствие вынужденное —
кто-то другой внутри него стремится вырваться из тесного «я». Он «прекрасно болен», — то есть влюблен — у него «пожар сердца». Подоспевших пожарных поэт предупреждает, что «на сердце горящее лезут в ласках», и пытается
сам тушить огонь «наслезнёнными бочками». Когда у него не получается, он
пытается вырваться из себя, опираясь о ребра, — «не выскочишь из сердца!»
и не избавишься от вечной тоски по любимой: «Крик последний, — ты хоть —
/ о том, что горю, в столетия выстони!»

В следующей части настроение резко меняется: отчаявшийся поэт с горящим сердцем теперь выступает в роли футуристического бунтаря, который «над всем, что сделано», ставит nihil:

Никогда

ничего не хочу читать.

Книги?

Что книги!

Поэты, которые «выкипячивают из любовей и соловьев какое-то варево», принадлежат прошлому, теперь «улица корчится безъязыкая — ей нечем кричать
и разговаривать». Только новые поэты, которые «сами творцы в горящем гимне — шуме фабрики и лаборатории», способны воспевать современную жизнь,
современный город. Но путь Маяковского тернист. Турне футуристов представлено как путь на Голгофу:

…и не было ни одного,

который

не кричал бы:

«Распни,

распни его!»

Поэтический дар Маяковского отвергается и обсмеивается современниками,
как «длинный скабрезный анекдот». Но будущее принадлежит ему, и в мессианском пророчестве он видит «идущего через горы времени, которого не видит никто». Он видит, как приближается, «в терновом венце революций», «который-то год»:¹

И когда,

приход его

мятежом оглашая,

выйдете к спасителю —

вам я душу вытащу,

растопчу,

чтоб большая! —

и окровавленную дам, как знамя.

В третьей части развиваются все предыдущие темы, но мотив бунта становится
более четким. Облака — «белые рабочие», которые «расходятся», «небу объявив озлобленную стачку», и поэт призывает всех «голодненьких, потненьких, покорненьких» к восстанию. Однако его чувства противоречивы: хотя он видит «идущего через горы времени, которого не видит никто», он знает, что «ничего не будет»: «Видите — небо опять иудит / пригоршнью обрызганных предательством звезд?» Он ежится, «зашвырнувшись в трактирные углы», где «вином обливает душу и скатерть». С иконы на стене «трактирную ораву» «одаривает сиянием» другая Мария, Богоматерь: история повторяется, Варавву снова предпочитают «голгофнику оплеванному», то есть Маяковскому:

Может быть, нарочно я в человечьем месиве

лицом никого не новей.

Я,

может быть,

самый красивый

из всех твоих сыновей.

…………………………….

Я, воспевающий машину и Англию,

может быть, просто,

в самом обыкновенном евангелии

тринадцатый апостол.

Несмотря на то что протест Маяковского не лишен социальных аспектов,
на самом деле речь идет о более глубоком, экзистенциальным бунте, направленном против времени и миропорядка, превращающего человеческую жизнь
в трагедию. Это становится еще яснее в заключительной части поэмы, где
молитва о любви опять отвергается, в строках, пророческий смысл которых
автору, к счастью, пока неведом: «…я с сердцем ни разу до мая не дожили, /
а в прожитой жизни / лишь сотый апрель есть».

Виноват в несчастной, невозможной любви Маяковского не кто иной, как сам Господь, который «выдумал пару рук, / сделал, / что у каждого есть голова»,
но «не выдумал, / чтоб было без мук / целовать, целовать, целовать»:

Я думал — ты всесильный божище,

а ты недоучка, крохотный божик.

Видишь, я нагибаюсь,

из-за голенища

достаю сапожный ножик.

Крылатые прохвосты!

Жмитесь в раю!

Ерошьте перышки в испуганной тряске!

Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою

отсюда до Аляски!

Любовь доводит человека до грани безумия и самоубийства, но Вселенная
безмолвствует, и не у кого требовать ответа. Миропорядок поколебать невозможно, мятеж напрасен, все растворяется в тишине: «Вселенная спит, / положив на лапу / с клещами звезд огромное ухо».

«Облако в штанах» — молодой, мятежный монолог, заставивший Пастернака вспомнить о юных бунтарях Достоевского, а Горького воскликнуть, что
«такого разговора с богом он никогда не читал, кроме как в книге Иова». Несмотря на некоторые композиционно-структурные слабости, поэма представляет собой значительное достижение, особенно учитывая возраст автора. Благодаря эмоциональному заряду и новаторской метафорике она занимает
центральное место в творчестве Маяковского; к тому же поэма является концентратом всех главных тем поэта. Многие из них — безумие, самоубийство,
богоборчество, экзистенциальная уязвимость человека — сформулированы
еще в написанной двумя годами ранее пьесе «Владимир Маяковский» — экспрессионистическом, ницшеанском произведении с жанровым определением «трагедия». «Владимир Маяковский» — не имя автора, а название пьесы.

«Трагедия называлась „Владимир Маяковский“, — прокомментировал Пастернак. — Заглавье скрывало гениально простое открытие, что поэт не автор,
но — предмет лирики, от первого лица обращающейся к миру». Когда Маяковского спросили, почему пьеса названа его именем, он ответил: «Так будет
называть себя тот поэт в пьесе, который обречен страдать за всех». Поэт — козел отпущения и искупитель; одинокий, отверженный толпой, он принимает
на себя эту ношу именно в силу того, что он поэт.

Когда в феврале 1915года отрывок из поэмы «Облако в штанах» был опубликован в альманахе «Стрелец», она носила жанровое определение «трагедия»,
а в статье «О разных Маяковских» поэт называет ее своей «второй трагедией», тем самым устанавливая прямую связь между поэмой и пьесой. Эта связь
становится еще более очевидной, поскольку изначально «Облако» называлось
«Тринадцатый апостол» — которым был не кто иной, как Маяковский. Будучи
вынужденным по требованию цензуры изменить название, Маяковский выбрал «Облако в штанах» — еще одну свою ипостась. Все три названия: «Владимир Маяковский», «Тринадцатый апостол», «Облако в штанах» синонимичны авторскому «я» — естественный прием поэта, чье творчество глубоко
автобиографично.

Несмотря на то что «Облако» получило одобрение таких авторитетов, как
Максим Горький и Корней Чуковский, Маяковскому было трудно найти издателя. Услышав об этом, Брик предложил профинансировать издание и попросил Маяковского узнать стоимость. Поэты-футуристы были бедны и находились в постоянных поисках денег на свои дела, так что поначалу Маяковский рассматривал Осипа как потенциального мецената. Поэтому он указал
завышенную сумму, положив часть денег в собственный карман. Когда много
лет спустя он понял, что Лили и Осип знали об этом, ему было очень стыдно.

Однако Маяковскому скоро стало ясно, что Осип не обычный богач, а искренне увлекается футуризмом. Но это было новым увлечением. Помимо
единственной до чтения «Облака» личной встречи, Лили и Осип видели Маяковского лишь однажды, на публичном выступлении. Когда в мае 1913года
в Россию после многих лет эмиграции вернулся поэт-символист Константин
Бальмонт, в его честь был устроен вечер, на котором выступал Маяковский,
приветствовавший Бальмонта «от имени его врагов». Маяковского ошикали,
и среди шикающих были Лили и Осип.

Теперь, в 1915году, Маяковский считался обещающим поэтом, но широкая
слава к нему пока не пришла. Его немногочисленные стихи печатались в газетах и малоизвестных футуристических изданиях, а когда осенью 1913года
в Петербурге поставили пьесу «Владимир Маяковский», Лили и Осип жили
в Москве. На самом деле пока он был известен главным образом как устроитель футуристических скандалов.

Чтение «Облака в штанах» мгновенно развеяло скепсис Лили и Осипа.
В сентябре 1915-го поэма вышла с окончательным посвящением «Тебе, Лиля»
на титульном листе, издательским именем ОМБ — инициалы Осипа — на обложке и новым жанровым определением: не «трагедия», а «тетраптих» — композиция из четырех частей, ассоциативно уводящая к «триптиху», трехчастной иконе. Тираж 1050 экземпляров. Строки, в которых цензура разглядела
богохульство или политическую крамолу, были заменены точками.

Мы знали «Облако» наизусть, — вспоминала Лили, — корректуры ждали как
свидания, запрещенные места вписывали от руки. Я была влюблена в оранжевую обложку, в шрифт, в посвящение и переплела свой экземпляр у самого
лучшего переплетчика в самый дорогой кожаный переплет с золотым тиснением, на ослепительно белой муаровой подкладке. Такого с Маяковским еще
не бывало, и он радовался безмерно.

Продажи, однако, шли вяло, согласно Маяковскому, потому что «главные потребители стихов были барышни и барыни, а они не могли покупать из-за заглавия».

Очень жалко, что книга Маяковского тебе не понравилась, — писал Осип
Олегу Фрелиху в сентябре, — но думаю, что ты просто в нее не вчитался.
А может быть, тебя отпугнула своеобразная грубость и лапидарность формы. — Я лично вот уже четвертый месяц только и делаю, что читаю эту книгу;
знаю его наизусть и считаю, что это одно из гениальнейших произведений
всемирной литературы <…> Маяковский у нас днюет и ночует; он оказался
исключительно громадной личностью, еще, конечно, совершенно не сформировавшейся: ему всего 22 года и хулиган он страшный.

«Брики отнеслись к стихам восторженно», а Маяковский «безвозвратно полюбил Лилю» — так подвела итог Эльза после чтения «Облака». Будучи
младшей сестрой, она всегда пребывала в тени Лили, а порой, например
в случае с Гарри Блюменфельдом, даже наследовала ее увлечения. Тем не менее в этот раз вышло наоборот: отныне Маяковский не видел никого, кроме Лили.

1 Эти строки первоначально были вычеркнуты цензурой. В неподцензурном издании 1918г. Маяковский заменил «который-то» на «шестнадцатый». Он хотел показать, что предсказывал революцию, но не хотел, чтобы пророчество выглядело подозрительно точным.