Метка: Мемуары

Глава из книги Феликса Медведева «Мои Великие старухи»

О книге Феликса Медведева «Мои Великие старухи»

—Я хочу вас познакомить с человеком необыкновенной,
фантастической судьбы,— сказала
Белла Ахмадулина. — Бывшей княжной. Увы, бывшей дворничихой.
Ее отец дружил с Лермонтовым (Фантастика! Отец моей современницы
дружил с Лермонтовым. Но как такое возможно? — Ф.
М.), она появилась на свет, когда отцу было за семьдесят. Этот случай
— матримониальные фантазии природы.

Мы вышли на улицу Воровского, миновали арку старинной постройки.
Узкий дворик — неправильной формы колодец — упирался
в убогую, выщербленную дверь. Зарешеченные окна. Ни души.

— Это здесь.

Мы постучались…

Шел самый перестроечный и во многом действительно светлый,
«надеждный» год нашей новой истории — 1987. Весна, еще многое
закрыто, запрещено, еще балом правит Егор Лигачев, еще идет
война в Афганистане и Сахаров томится в горьковской ссылке. И
Ельцин еще состоит в членах Политбюро. И многие свободы еще
были впереди. К одной из подвижек к демократии я как журналист
оказался счастливо причастен — к реабилитации, возрождению в
России дворянского сословия.

Познакомившись с княжной Екатериной Александровной Мещерской, представительницей знаменитейшего русского рода, и
узнав перипетии ее драматической биографии, я начал готовить
статью о ней для журнала «Огонек». Как говорила моя героиня, она
гордилась не тем, что среди Мещерских были герои, а тем, что среди героев были Мещерские. Командиром молодого Суворова был
Иван Мещерский, а его сын Алексей служил у Суворова адъютантом. Герой Шипки князь Эмануил Мещерский несколько месяцев
держал осаду Шипки, пока не подошли скобелевские войска, он
умер геройской смертью. Мещерский Иван Николаевич, магистр
высшей математики, создал «теорию переменной массы тел».
«Уравнения Мещерского» использовались при разработке гвардейских минометов «Катюша», а появление советских искусственных
спутников Земли было бы невозможно без его теории.

За неподобающее происхождение Екатерине Александровне
пришлось заплатить сполна. Голодная и полулегальная, на правах
приживалки, жизнь во флигеле своего имения, скитания, лишение
права работать и иметь паспорт, арест, опять арест…

Роковые серьги Натальи Гончаровой

…В один из вечеров, угостив меня непревзойденной рисовой
кашей, сваренной по старинному рецепту, Екатерина Александровна подошла к окну и, как мне показалось, поплотнее задернула
штору. Потом заперла дворницкую свою комнатенку на лишний
крючок.

— Я вам доверяю и хочу попросить об одной услуге, — вернувшись в кресло, стоявшее возле шкафа красного дерева, негромко произнесла хозяйка. — Мне восемьдесят три года, моя жизнь
идет к концу. И я хотела бы отблагодарить человека, который много лет был рядом, помогая мне, разделяя все мои невзгоды. Эту
женщину вы видели. Она здесь домоправительница. И потом, нужны средства на будущие похороны, ведь сбережений у меня нет.
Как я живу, вы видите. Перед вами остатки когда-то огромного отцовского наследства — картина кисти художника прошлого века,
старинный подсвечник и несколько редких книг. Нет ни Рокотова,
ни Кипренского, ни Рубенса, ни Боттичелли, обращенных в пользу
государства приказами Ленина и Дзержинского. Не могу же я требовать сегодня возвращения незаконно изъятого имущества. Меня
и так арестовывали тринадцать раз. И последний раз в 1953 году.
Но совесть моя перед Господом чиста. (Я весь превратился в слух.
Екатерина Александровна была серьезным, честолюбивым, жестким человеком, и я понимал, что только обстоятельства непреодолимой силы заставляют ее раскрыться передо мной.)

Екатерина Александровна поднялась из кресла и, как мне показалось, торжественно-печально подошла к комоду, повернула ключик, куда-то вглубь просунула руку и извлекла оттуда нечто в старинной коробочке. От комода до меня четыре шага. Я замер.

— Вот, откройте…

Я нажал малюсенькую кнопочку, и коробочка открылась.

— Что это?

— Это серьги, которые принадлежали Наталье Николаевне Гончаровой. Она их получила в подарок к свадьбе от матери.

Я потерял дар речи. Что говорить, как реагировать на услышанное. Серьги Натальи Николаевны Пушкиной? Но как они оказались
в этом доме?

Словно уловив мое волнение, Мещерская продолжала:

— Знаете ли вы о том, что Мещерские связаны родственными
узами с Гончаровыми? Да, да, с теми самыми, пушкинскими. Сначала брат Натальи Николаевны Гончаровой, Иван, женился на красавице-княжне Марии Мещерской, тетке моего отца, а последней
владелицей гончаровского Яропольца была княжна Елена Мещерская — дочь старшего брата моего отца, вышедшая замуж за одного из Гончаровых. Каждое лето до семнадцатого года вместе с мамой я ездила в Ярополец на могилы родственников.

Наталья Николаевна носила эти серьги недолго. Мать Натали
была в отчаянии, что ее красавица-дочь вышла замуж «за какого-то
поэта-полунегра, который был охоч до карт и погряз в долгах». Насмотревшись на сумбурную жизнь молодой четы, она отняла у дочери рубиновые серьги. Затем они оказались у Марии Мещерской.

У Елены Борисовны Мещерской-Гончаровой, тети Лили, как мы ее
называли, детей не было, и она передала сережки моей матери,
чтобы я, когда мне исполнится 16 лет, их носила.

— Но как же вы смогли сохранить такую реликвию? Ведь чтобы заработать на хлеб, вы после революции работали швеей!

— Так и сохранила. Мне, еще девчонкой начавшей кормиться
собственным трудом, незнакома алчность к вещам. Пожалуй, мы с
мамой особенно тяжело переживали лишь в тот день, когда у нас
реквизировали портрет отца работы Карла Брюллова. Кстати, сейчас он находится в Киеве в Русском музее, а бронзовый бюст отца,
сделанный Паоло Трубецким, — в запасниках Третьяковской галереи. Единственную реликвию семьи Мещерских, с которой я не
расставалась и, несмотря на нужду и голод, хранила и даже носила,
это «пушкинские серьги». Я думала, что перед смертью передам их
народу, как и все, что у нас было, но, как говорится, «земля приглашает, а Бог не отпускает». Я так тяжело больна и слаба, что превратилась в беспомощного инвалида. По правде сказать, мне никогда не хватало пенсии, так как при моем больном сердце, а тем более после того как я сломала шейку правого бедра, а позже и
левого, без такси я никуда. Вот почему сейчас, на пороге могилы, я
вынуждена расстаться с этой, — Екатерина Александровна отчетливо произнесла, — реликвией.

Я впился глазами в чуть поблескивающий под бликами сорокаваттной электролампочки удивительный раритет. Дрожащей рукой
вынул из коробки и положил на ладонь. Это были изящной работы
золотые сережки — на изогнувшейся веточке рассыпались бриллиантовые капли, а среди них кровавыми огоньками горели гладкие
красные рубины. Казалось, они ничего не весили. Но от сережек, и
я это отчетливо ощущал, исходила какая-то аура. Казалось, что я
держу в руках одушевленное существо. Недаром считается, что
вещи прирастают к владельцам и что в них переселяется часть души человека. Да, да, в природе нет ничего мертвого. Даже камень
имеет душу. Мистические аллюзии в моей голове остановила Екатерина Александровна:

— Помогите мне продать эти серьги… Купите их для своей жены. У вас есть деньги?

Вопрос, так решительно обращенный ко мне, был для меня не
столь неожиданным, сколь сакраментальным: я коллекционировал
автографы и фамильные реликвии, но не многие знают, что «живые» деньги для собирателей редкостей — явление иллюзорное. И
у меня вырвалось:

— Но как оценить сережки, которые держал в руках сам Пушкин?! Разве они имеют цену? Быть может, обратиться в музей?
Екатерина Александровна не то чтобы немного смутилась, но
мне показалось, ей стало как-то неловко. Ведь речь шла о тонкой
нравственно-материальной субстанции, о судьбе сокровища, которое пуще ока хранилось в ее доме более века. Мещерская как-то
скомкано заговорила о несомненной бесценности пушкинского раритета, который трудно измерить деньгами, и назвала сумму, которая, безусловно, была достойна этой «диковины». Сразу ответить
на столь неожиданное предложение я не решился, пообещав подумать несколько дней.

Прошло недели три, за время которых я не звонил в дом на улице Воровского. Ждал отсутствующего в Москве знакомого антиквара. Но, если честно, каким бы заманчивым ни было для меня
приобретение уникальных серег, душа моя, что называется, не лежала к экзотической
сделке. Да и тем более, моя скромная и почти равнодушная к дорогим украшениям жена Мила не проявила интереса к этой покупке:
«Носить серьги жены Пушкина — это уж слишком…»

Меня вызывает товарищ Яковлев

И вдруг однажды редактор журнала «Огонек» Виталий Коротич
сообщил, что меня вызывает к себе Александр Яковлев, в те времена член Политбюро, главный идеолог партии.

— Яковлев? Но зачем я ему понадобился?

— Вам скажут на месте. Что-то, связанное с княжной Мещерской.

Сломя голову я помчался в здание на Старой площади, получил
пропуск, поднялся на четвертый этаж и вошел в помещение, на котором висела табличка «А. Н. Яковлев».

Но к члену Политбюро меня не пригласили. Помощник Александра Николаевича с ходу деловито протянул какое-то письмо и
предложил ознакомиться с его содержанием здесь же, в комнате, за
столом у окна.

— Мы хотели, чтобы вы использовали это письмо для публикации в «Огоньке». Сегодня это очень важно, считает товарищ Яковлев, — напутствовал меня цековский чиновник.

Письмо оказалось довольно длинным, на тринадцати страницах,
и, как только я начал читать, меня околдовала красивая, интеллигентная русская речь. Это было письмо Мещерской к Раисе Максимовне Горбачевой с приколотой к верхнему уголку маленькой
запиской «А. Н. Яковлеву: Прошу помочь».

Екатерина Александровна рассказывала о тяжелой своей судьбе,
об отце и матери, о роде князей Мещерских, верой и правдой служивших государю и Отечеству. Особенно красочно сообщала она о
несметных богатствах своих предков. И это при том, что в советское время ей пришлось служить и ткачихой, и дворничихой. Моя
героиня молила Раису Максимовну о помощи. Она извещала о сохраненных ею для потомков серьгах Натальи Николаевны, которые
могла бы предложить заинтересованным лицам за соответствующую материальную компенсацию.

Ознакомившись с письмом, сам факт которого был для меня,
конечно же, неожиданным, я обратился к референту с просьбой
взять письмо с собой в редакцию. Через пять минут, получив захватывающее своим содержанием послание, я покинул здание, вызывавшее у многих его посетителей волнение и страх. А буквально
через день кто-то, словно опомнившись, прислал со Старой площади курьера, который отобрал у меня этот документ. Но копию с
него я все же успел снять…

Через некоторое время в журнале «Огонек» вышла моя статья
«Княжна Мещерская: жизнь прожить…». Она вызвала оглушительный резонанс, волны которого ушли далеко за пределы Советского
Союза. Мещерская стала известной повсюду. Журнал «Новый мир»
опубликовал написанную ею автобиографическую повесть, которая
вскоре вышла отдельным изданием. В СССР возникло заново возрожденное Дворянское общество, получили право гражданства
многие традиции и атрибуты отечественной истории.

Как-то я позвонил Екатерине Александровне. Она поблагодарила меня за публикацию и между прочим сказала, что стала получать большую пенсию. «Всесоюзную, —
с гордостью произнесла Мещерская. И добавила: — Умирать теперь будет спокойнее… Я рада, что мое письмо прочитали на самом верху».

«Что ж,— думал я, — княжне-страдалице, раздавленной российским переломом, пусть и на самом краю жизни, наконец-то воздано». Но все-таки какова судьба серег Натальи Николаевны? Где
они? Сохранились ли? И чьи ушки украшает невесомый шедевр
замечательного мастера? Носит ли их любимая женщина какого-нибудь долларового нувориша или супруга сановного «хозяина
жизни»? А может быть, они попали в музей? Или на аукцион? Ответить на эти вопросы я не мог.

1992 

Кристаллы, таящие смерть

Версия князя Евгения Мещерского, изложенная им в письме в
газету «Мир новостей», где я опубликовал ранее приведенную историю о княжне Мещерской и серьгах Натальи Николаевны Гончаровой:

Много тысяч лет цари Ширинские передавали из поколения в поколение таинственные кристаллы. Их было много. Какая-то тайна
хранилась в их сверкающих гранях. Не секрет, что древние бриллианты заключают в себе непостижимую для человеческого разума таинственную силу. Бог — на небе, а царь или князь — наместник Господа — на земле, и то, что принадлежит или принадлежало ему, должно
к нему вернуться, ибо его собственность дана ему Господом и Господом же может быть только отобрана. Как только алмазы похищались,
они несли последующим владельцам неисчислимые беды. Смерть и
кровь всегда сопутствовали дальнейшей истории этих камней. По-видимому, алмазы обладают способностью хранить информацию и
воздействовать ею на людей. И кристаллы Ширинских царей обладали способностью нести беды и смерть… Их дарили врагам. И враги
погибали. Их вставляли в перстни и серьги и дарили неверным женам.
Эти легенды очень древние, и я не знаю, что здесь правда, а что вымысел. Но из поколения в поколение передавались в роду князей Мещерских — потомков Ширинских царей — таинственные кристаллы.

Князь Петр Иванович Мещерский был самым младшим в семье
моего прапрапрапрадеда князя Ивана Сергеевича Мещерского.
Именно он был наиболее дружен с Александром Сергеевичем
Пушкиным. Ведь усадьба князей Мещерских Лотошино находилась в нескольких верстах от гончаровского Яропольца. Поэтому
молодые люди могли ездить друг к другу каждый день. Гостеприимство князей Мещерских было общеизвестно. Звучала музыка.
Вечерами пели романсы. Читали свои и чужие стихи. Петр Мещерский обожал Пушкина. В компании со своим старшим братом Иваном он часто ездил с ответным визитом в Ярополец. Видимо, там и
проговорился кто-то из братьев о таинственных серьгах, что хранились у отца князя Ивана Сергеевича Мещерского. Сначала это
только вызывало желание поговорить о непонятном и мистическом, особенно когда потухал закат и серый сумрак расползался по
закоулкам старинного дома.

Но спустя несколько лет Александр Сергеевич Пушкин вдруг
вспомнил об этих алмазах. Ревность? Да, именно ревность воскресила в памяти давно забытое. Наталья Николаевна Пушкина (урожденная Гончарова) блистала на балах. Очаровательная, юная — она
не могла не привлекать к себе внимания. И царя в том числе. Я не
знаю всей истории о том, как поэт уговорил князя Петра дать для
Натальи эти серьги. Знаю только, что они не были куплены. Возможно, поэт взял их для Натальи Николаевны лишь на время, чтобы проверить, как она ему верна. Петр отговаривал его от опасной
затеи, рассказывал странные истории о гибели женщин, носивших
эти украшения и замысливших измену. Но, очевидно, эти истории
еще больше распаляли воображение Александра Сергеевича. Да,
Наталья Николаевна носила эти серьги с алмазами, но смерть настигла не ее, а супруга. Как серьги вернулись в семью, также неизвестно. О них упоминала последняя владелица Яропольца, моя
двоюродная прабабка княжна Елена Борисовна Гончарова (урожденная Мещерская).

Потом, очевидно, они попали к князю Александру Васильевичу
Мещерскому — владельцу Алабинского дворца, а от него — к его
второй супруге Екатерине Прокофьевне Мещерской (урожденной
Подборской).

Ее отец организовал брак восемнадцатилетней дочери с шестидесятидвухлетним (вот почему князь Мещерский мог знаться с
Михаилом Лермонтовым! — Ф. М.) старцем князем Мещерским. Я
не берусь обсуждать законность этого брака, хотя весь свет и дочь
Наталья (от первого брака) возмущались происшедшим. Известны
слова Натальи Мещерской, будущей герцогини Руффо: «Сокровища Мещерских погубят вас и вашу душу. Эти алмазы не приносят
счастья…». Действительно, революция разрушила все планы новоиспеченной княгини Екатерины Прокофьевны Подборской. А перед этим событием были и скоропостижная смерть мужа-старца, и
отказ князя Паоло Трубецкого (того самого, знаменитого скульптора. — Ф. М.) жениться на ней и признать свою дочь Екатерину, которая родилась 4 апреля 1904 года, спустя четыре года после смерти Александра Васильевича Мещерского (автор письма здесь не
точен, по одним источникам, князь умер в 1903, по другим — в
1909 году. — Ф. М.) Екатерина Александровна потом всю жизнь
будет называть его отцом и путать даты своего рождения и его
смерти. Она говорила мне, показывая серьги «от Наталии Гончаровой», что мать всегда очень чувствовала их на себе, и невыносимая
усталость и подавленность возникали каждый раз, когда она их надевала.

Мать и дочь тринадцать раз сидели в тюрьме. Бедствовали.
Страдали и боролись со своими несчастьями. Они называли много
причин, которые вмешались в их судьбу, но я думаю, что все эти
несчастья смодулировали для них ширинские алмазы, которые сияли в тайном свете ночных ламп и… мстили. Незаконное обладание
убивало владельцев. Лишь в конце своей жизни Екатерина Александровна Мещерская решилась избавиться от злополучных кабошонов. Она их кому-то продала или подарила, и сразу благополучие, может быть, впервые в жизни, повернулось к ней…

1998

В 2002 году меня пригласили в Литературный музей
А. С. Пушкина для участия в телевизионной передаче. «Мы снимаем сюжет о серьгах Натальи Николаевны Гончаровой, о которых
вы когда-то писали, — сказал мне режиссер столичного канала. — 
Мы ждем вас на Пречистенке».

Каково же было мое удивление, когда я увидел в витрине ту самую реликвию, пришедшую из пушкинских времен.

Несмотря на съемочную суматоху, я, конечно же, оглянулся на
события пятнадцатилетней давности, вспомнив рассказ Екатерины
Мещерской о ее трудной судьбе, и порадовался неожиданной
встрече с загадочным рубиновым артефактом, который я когда-то
держал на своей ладони.

«Если прав князь Мещерский, приславший когда-то письмо в
газету, хорошо, что эти злополучные драгоценности хранятся теперь под толстым пуленепробиваемым стеклом в музейном „плену“ и никому уже не смогут навредить», — подумал я.

А как же «пушкинские серьги» попали в музей? Ах, ну да,
письмо княжны Мещерской Раисе Максимовне! Но сотрудники
музея мое любопытство не удовлетворили.

Во время работы над книгой я решил позвонить одному влиятельному активисту Фонда культуры и поинтересовался, не знает
ли он истории с серьгами княжны Мещерской. «Конечно, знаю, —
буднично-равнодушно ответил он, — я сам их держал в руках. Так
же как и все, кто присутствовал на заседании Фонда (человек двадцать), когда Раиса Максимовна Горбачева поведала собравшимся
музейщикам, историкам, пушкинистам о судьбе серег, которые когда-то принадлежали Наталье Николаевне Гончаровой. Цель того
заседания была конкретной: определить подлинность серег, оценить их и решить их дальнейшую судьбу. Решили: „пушкинские
серьги“ должны находиться в литературном музее великого поэта».

Для меня в этой почти детективной истории наконец была поставлена точка.

Вступление к книге Анатолия Лысенко «ТВ живьем и в записи»

О книге Анатолия Лысенко «ТВ живьем и в записи»

Ненавижу писать… В силу отвратительного почерка, который
уже через двадцать минут после написания не дает мне
возможности оценить глубину своих замечательных мыслей,
стараюсь писать красиво, то есть печатными буквами. А это
очень, очень медленно. Мысль начинает бунтовать, как водитель,
перед «Мерседесом» которого неторопливо ползет
говновоз, вызывая из памяти матерные слова на всех языках,
включая суахили и тувинский.

Как-то в институте один из сокурсников, отчаявшийся разобраться
в моем конспекте, не выдержал: «Лысый, это у тебя
китайская грамота». Мой друг Чжоу Дай Джан, присутствовавший
при этом, обиделся: «Китайская грамота красивая, четкая
и понятная. У Толи гибрид клинописи и азбуки Морзе». Через
много лет мой добрый знакомый, которому по роду службы
приходилось иметь дело с шифрами, подтвердил мнение Чжоу:
«Знаете, Толя, ощущение, что вы пишете шифром, меняя его
на каждой странице, а потом забываете ключ к шифру».

Печатать я вообще не умею. Подозреваю компьютер в устоявшемся
ироническом отношении ко мне, которое выражается
в гудении, урчании, мигании и темном экране — реакции на
мою якобы неправильную работу. Больше всего раздражает
подчеркивание в тексте неграмотных и корявых фраз, как будто
я сам не знаю, что малограмотный.

То ли дело диктовка… Кто-то работает за тебя, а ты поешь,
не думая о гласных, согласных, написании причастий и деепричастий,
а главное — о пунктуации. Последнее особенно важно,
потому что я пользуюсь исключительно тире и многоточием.
Применение мной остальных знаков препинания еще в школе вызывало у учительницы русского языка помутнение сознания,
переходящее в глубокий обморок.

Кроме того, в диктовке есть что-то неуловимо заманчивое
для людей, родившихся в этой стране в 1937 году и неплохо
знающих историю, — не оставляешь следов.

Многолетнее активное участие в воспитательно-пропагандистской
деятельности советского ТВ не может не вылиться
в устойчивый синдром вранья.

Вообще тяга к фантазии заложена у меня с детства благодаря
чтению лучших образцов русской и мировой литературы (спасибо
маме).

Умение придумывать отточено многолетней борьбой с учителями
и любимой бабусей, осуществлявшей повседневный
процесс моего воспитания и обладавшей проницательностью
Шерлока Холмса и мисс Марпл, вместе взятых.

Как вы понимаете, похмелье после такого коктейля тяжелое
и долго не проходящее.

Отсюда и сложность — было это или не было? И в какой степени
было или в каких размерах не было?

С учетом бегущего времени и догоняющего склероза у меня
и близких друзей — уточнить не у кого, и приходится доверять
самому себе. Что чревато…

Дневников никогда не вел. Во-первых, лень, во-вторых,
в жизни и так хватает вранья.

Смертельно завидовал и завидую тем, кто регулярно заполняет
страницы описанием каждого дня, каждой встречи и потом,
через много лет, подготовив всё это к печати, умиляется:
ну до чего же я умный! как я был прав! как я их сделал! Писать
по-другому, честно, не имеет смысла — это будет уже не книга
жизни, а книга жалоб. Вот и приходится врать. У моего любимого
автора Ежи Леца есть гениальная фраза (впрочем, как
и все): «Самому себе трудно сказать правду, даже когда знаешь
ее». Поэтому не писал и не пишу.

Дневник мне заменяет старый портфель, набитый блокнотами,
ежедневниками и клочками бумаги. Моя бабуля называла
это «твой мусор». Чего там только нет: чьи-то телефоны, интересные
факты, стихи, посвященные неведомо кому, цитаты,

списки книг, которые надо купить. Когда взялся за книгу, полез
в портфель и понял, что остаток жизни придется потратить на
расшифровку.

Память — штука для меня более надежная. Впрочем, парочка
клочков зацепила, и удалось расшифровать.

На бланке «Начальник строительства магистрали Москва—
Сургут» написано: «Батюшка, пощади!» К чему бы это? Год,
судя по всему, 1968–1969-й. Я тогда снимал репортаж о строительстве
этой железной дороги и застрял в Тюмени. Погода
была нелетная, надо было ждать, и меня поселили в вагоне
начальника строительства. К вечеру пошел в магазин. Гастроном
— стекляшка с убогим ассортиментом на прилавках, мужики
в ватниках, роящиеся у винного отдела. До закрытия еще
полчаса, но входная дверь перегорожена, и бабка-уборщица
шаркает по грязному полу не менее грязной тряпкой, норовя
попасть по ногам. Все как везде и всегда, за исключением одного.
В дверь гастронома среди других страждущих проходит
Алексей Николаевич Косыгин — член Политбюро и Предсовмина
(это для тех, кто уже не знает). Честно говоря, в первый
момент я решил, что или это двойник, или я тронулся. Народ,
проникнув в магазин, кидается к прилавкам, а он, стоя на месте,
с большим любопытством оглядывается (тут я вспомнил,
что на следующий день в Тюмени должен состояться какой-то
грандиозный актив и что мне рассказывали легенды о посещениях
Алексеем Николаевичем разных общественных мест без
помпы, местного начальства, с одним-двумя охранниками).

Стоящий человек почему-то вызвал у бабки повышенное раздражение.
«Ходют тут», — начала она, далее переходя на принятый
в этих кругах мат. Магазин закрыт — таков был краткий
перевод ее монолога. Видимо, Алексей Николаевич владел родной
речью достаточно, чтобы понять смысл сказанного. «Так
ведь еще минут двадцать осталось», — вежливо сказал он. Но
тут бабка совершенно озверела и во весь голос стала крыть Косыгина,
особенно упирая на его «шапку-пирожок» (нелюбовь
нашего народа к шляпам и прочим нестандартным головным
уборам общеизвестна). На крик начали оборачиваться люди
и, естественно, стали узнавать Косыгина (портреты его, как
и остальных членов Политбюро, висели везде и всегда). «Это
же Косыгин!» До бабки дошло не сразу, но когда дошло, она рухнула на колени с воплем: «Батюшка, пощади!» (Вот он русский
бунт, бессмысленный и беспощадный.) Громовой хохот, улыбка
Косыгина, бегущий на полусогнутых ногах, обливающийся
потом директор. Прилавки, которые за минуту наполнились
давно никем не виданными деликатесами. Говорят, на следующий
день поменялось руководство города. Может, и правда.
Алексей Николаевич был человеком крутым.

Вот и все, что за этим клочком бумажки. А как приятно было
бы в дневниках описать свою беседу с Предсовмина, ряд ценных
советов, данных Косыгину, принятые меры, благодарность
жителей…

Хорошо, что я не веду дневников.

Листок из блокнота. На нем рисунки, в которых с большой
долей фантазии можно признать танки и через весь лист надпись
«Мюр и Мерелизен», в скобках «мягкие сапоги».

Несколько дней ломал себе голову, что бы это значило. «Мюр
и Мерелизен» — это дореволюционное название магазина
ЦУМ. Но причем здесь сапоги и танки? И только, когда я уже
с облегчением заканчивал книгу, вспомнил, что в 1968 году
снимали мы с Олегом Корвяковым фильм «Баллада о Т-34».
Помогал нам во время съемок чей-то знакомый — никак не
вспомню его фамилию. В силу долголетней работы в оборонной
промышленности, он помог выйти на крупнейших танковых
конструкторов и танкостроителей. Учитывая, что в нашей
стране секретно все, а то, что не секретно, имело гриф «Для
служебного пользования», большинство наших героев сталкивалось
с телевизионщиками впервые в жизни. Они, считая,
что все согласовано, говорили с нами от всей души. Люди были
легендарные: Жозеф Яковлевич Котин, Николай Александрович
Астров, Сергей Нестерович Махонин, Юрий Евгеньевич
Максарев. В любой современной книге по истории отечественного
танкостроения им посвящены десятки и сотни страниц,
а тогда их фамилии знали единицы. «Мюр и Мерелизен» — это
название из рассказа Ж.Я.Котина — создателя тяжелых танков,
Героя, лауреата, генерала и т.д., и т.п.

Будучи главным конструктором Кировского завода, он докладывал
в Кремле о проекте нового танка. В кабинете Сталина на
столе был установлен его макет. Как реагирует вождь на представленную машину, было неясно. Он ходил по кабинету, попыхивая
трубкой, и, что особенно нервировало, по рассказу Жозефа
Яковлевича, у вождя были мягкие сапоги, и передвигался он
абсолютно бесшумно. Вдруг Сталин, не говоря ни слова, вышел
из кабинета. Все замерли. Члены Политбюро, по воспоминаниям
Ж. Котина, стали смотреть на макет и автора с определенным
осуждением. Прошли несколько минут, а для Ж. Котина
и его коллег это были несколько лет… и Сталин вернулся в кабинет
с большим перочинным ножом. Подойдя к макету, он очень
ловко отсоединил башню. Тут следует пояснить, что в тридцатые
годы тяжелые танки были многобашенными и предлагаемая
машина имела четыре башни: две сверху и две сбоку.

— Сколько эта башня весит, товарищ Котин? — спросил Сталин.

И, получив ответ, отсоединил еще одну башню, а затем, подумав,
и третью.

— Давайте сделаем так. Этот вес пусть пойдет на усиление
брони и увеличение вооружения. Нам нужен танк, а не «Мюр
и Мерелизен».

Надо сказать, что здание ЦУМа и по сей день украшают несколько
башенок.

Самое интересное, что на этом история многобашенных
танков и у нас, и за рубежом завершилась.

Почему я это включил в книгу? Рассказы наших героев были
безжалостно порезаны цензурой. Фильм, снятый на горючей
кинопленке, через несколько лет «смыли», то есть уничтожили.
И эта история осталась, наверное, только в моей памяти.

Еще один клочок — со словами «вечный милиционер». Тут
я сразу вспомнил, потому что история эта тянулась лет тридцать.

Телевидение всегда тщательно охранялось. Так что милиционеры
были неотъемлемой частью телевизионного пейзажа.
Служба непыльная. Большинство из нас они знали в лицо, поэтому
зверств с проверкой никто не устраивал. Кроме Цербера.
Так называли одного сержанта с глазами-пуговками, на лице
которого была смесь подозрительности и ненависти ко всем,
кого он должен был пропускать. Пропуск он рассматривал тягуче,
вглядываясь в лицо, потом в фотографию, и с глубоким
нежеланием говорил: «Проходите».

Наша первая встреча произошла на Шаболовке. Там пропуск
надо было предъявлять при входе на территорию, а потом при
входе в корпус, откуда велось вещание.

Случилось так, что пришедший на передачу какой-то ученый
умудрился на пути от внешних ворот к корпусу (это примерно
150 метров) потерять пропуск. Ученые, они все такие забывчивые.
На входе в корпус стоял Цербер, который, по-моему,
чувствовал себя и пограничником Карацупой, и его не менее
знаменитым пограничным псом Индусом.

Ученого в корпус он не пустил. Администратор Таня Зиновьева,
брошенная на поиск пропавшего выступающего, нашла
его у Цербера. Тот был неумолим. Предложение Тани взять
в залог ее пропуск, так как до начала передачи (эфир был живой)
оставалось три минуты, Цербер отверг. Более того, он
схватил Таню за руку с пропуском, чтобы и она не исчезла. Тогда
обезумевшая Татьяна укусила милицейскую руку и, рявкнув
на ученого: «За мной!» — бросилась в студию. Там гостя впихнули
на место, но тут в студию ворвался наш Цербер и стал его
вытаскивать. Редактор, выскочив в фойе, вопила: «Хулиган
в студии!» Все бросились туда, милиционера выкинули в фойе,
намяв бока, и передача состоялась.

На следующий день в редакции разбирался рапорт «О факте
покусания постового (фамилии не помню) администратором
Зиновьевой». Татьяне объявили выговор. Думаю, это был
единственный в истории страны выговор с формулировкой
«За покусание».

Когда нас перевели в Останкино, Цербер остался на Шаболовке.
Прошло несколько лет. Был какой-то актив, не помню
уж чему посвященный, и все выступающие дружно жаловались
на отсутствие хороших сценариев. Обычный актив — тоскливый,
как плохой сценарий. Народ дремал, шуршал газетами
и ждал с нетерпением окончания.

— Есть еще желающие выступать? — с дежурной интонацией
произнес председательствующий.

— Есть, — раздалось из зала.

И на сцену вышел Цербер. Зал оживился.

— Вот тут граждане жалуются, что не хватает сценариев, —
начал он. — Мы ведь стоим на посту и все видим. Каждый день
идут со студии… Выясняешь, что несут. А ведь все с портфелями, папками, сумками. И всегда одно. Это сценарии. Граждане,
ну откуда же взяться сценариям, если их каждый день
выносят?

Передать словами, что творилось в зале, я не могу. Как изящно
выразился один из присутствующих, «слезы, сопли и истерики».

На клочке написано «вечный милиционер», так что история
не заканчивается.

Прошло еще несколько лет. В концертной студии «Останкино», где сейчас расположен информационный комплекс
Первого канала, мы иногда проводили встречи с интересными
людьми. И вот как-то пригласили мы Владимира Райкова — врача,
серьезно занимавшегося вопросами гипноза. Удивительные
опыты, которые он проводил на сцене, вызывали в зале
неоднозначную реакцию, споры. И вдруг на сцене оказался
наш старый друг Цербер.

— Это всё жульничество! — безапелляционным тоном заявил
он. — У нас в деревне один вот так гипнотизировал, а потом
корова пропала.

Зал начал ржать, и это почему-то ужасно разозлило Райкова.
Он подошел к Церберу, проделал какие-то манипуляции, и наш
герой запел, закукарекал, залаял. Его уложили меж двух стульев
(опирался он на затылок и пятки), и два зрителя уселись
на него. Какой был в зале хохот!

Минут через десять Цербера привели в первоначальное состояние,
и он, подобрав выпавшие документы, с ужасом сбежал
со сцены. Больше в «Останкино» его никто не видел.

Но всё-таки вечный… Где-то в середине девяностых, придя
в очередной раз «побираться» в Минфин, я увидел на
проходной Цербера, постаревшего, но всё так же преисполненного
чувства глубокой подозрительности ко всем пришедшим.

— Ходят тут, ходят, а потом денег в бюджете не хватает.

Он посмотрел на фото, на меня, что-то в глазах мелькнуло…

— А сценариев хороших всё равно мало, — доверительно
шепнул я ему.

— Проходите, — устало сказал он.

Действительно, нас много, а на страже он один. Устаешь от
этого.

…По сей день, если мне попадется какая-нибудь история,
я записываю ключевые слова. Потом не могу вспомнить, зачем
я это записал. Так что «мусор» накапливается.

Я очень люблю поздравлять друзей и знакомых с днем рождения,
причем стараюсь делать это повеселее, ибо теплое «желаю
вам здоровья и успехов в труде и личной жизни» считаю
вежливой формулировкой мысли «да отвяжись ты от меня».

Надо сказать, что друзья и знакомые отвечают тоже неформально.
Например, помню поздравление на шестидесятилетие
тогдашнего председателя правительства Виктора Черномырдина.
Игорь Шабдурасулов, работавший в тот момент в правительстве,
прочитал официальное поздравление, а потом говорит:
«Отдельно Виктор Степанович просил передать тост: „За
нас с вами и за… (бог) с ними“».

Мои помощницы по Международной академии телевидения
и радио с помощью домашних собрали все поздравления.
И встал вопрос: а что с ними делать? Возникла идея разбросать
их по книге. Когда я прочитал поздравления, у меня начался
приступ диабета, настолько это оказалось «сладко». Хотя, наверное,
было бы странно иметь друзей, которые в день рождения
пишут тебе о том, какая ты бяка (тем более что ты сам
знаешь это лучше других), и желают всякие пакости.

Дочь, крупный специалист по диабету, сказала мне, что есть
лекарства, которые надо принять перед порцией сладкого,
и тогда большого вреда для здоровья не будет.

Так что, уважаемые читатели, предупреждаю (вместо лекарства):
66,6% сказанного в поздравлениях относится к доброте
моих друзей, 33,2% — к их вежливости и 0,2% — непосредственно
к адресату. Ведь надо в каждом искать что-то хорошее.

Глава из книги

О книге Даниэля Домшайт-Берга «WikiLeaks изнутри. Как я работал на самый опасный в мире сайт»

Успешные утечки, о которых подробно рассказывали
СМИ, сразу же давали о себе знать на наших счетах.
Уже в 2008 году существовало три счета для пожертвований на PayPal. После утечки по «Юлиусу Бэру»
на основной счет 1 марта 2008 года поступило 1900 евро, 3 марта там было уже 3700 евро, а к 11 марта набралось 5000 евро. В июне 2009 года единственный
активный счет на PayPal был заморожен: на него
можно было перечислять деньги, но снимать мы ничего не могли.

Мы не заглядывали туда несколько месяцев, и
только письмо от PayPal о блокировании счета напомнило нам о нем.

«Держись крепко, — написал мне Джулиан в августе 2009-го. — Там лежат почти 35 тысяч долларов».
Я решил во что бы то ни стало разморозить счет.
Джулиан же считал это не особенно важным делом.
И вообще не понимал, зачем из-за этого сейчас волноваться.

PayPal требовал от нас некий документ. Мы зарегистрировались там как некоммерческая организация, хотя официально у нас этого статуса не было.
На американском бюрократическом сленге это называется «501с3».

Когда я задал вопрос Гуглу, оказалось, что мы далеко не первая общественная организация, которая
сталкивается с данной проблемой. PayPal регулярно
осложняет жизнь своим клиентам. Тогда мы зарегистрировались как предприятие. Пришлось заплатить,
но зато мы избавились от утомительных административных затрат. Немыслимо, сколько времени из собственной жизни надо потратить на то, чтобы поменять в договоре с PayPal всего одну запятую.

Я раз тридцать звонил на их «горячую линию»,
писал имейлы и в конце концов пришел к выводу:
PayPal — это не компания с живыми работниками, а
машина. Хотя иногда, после долгого ожидания на линии, мне удавалось поговорить с живым человеком.
Однако индийские субподрядчики, или кто еще этим
занимался, лишь советовали мне воспользоваться
услугами онлайн-системы поддержки.

По-моему, сотрудники PayPal столь же беспомощны перед собственным программным обеспечением, как и клиенты этой платежной системы. Искусство правильно заполнять все поля формуляров
по-прежнему является для меня тайной за семью печатями.

После того как мы переделали наш счет в счет,
приносящий прибыль, и согласились платить пошлину, система в награду ненадолго заработала. Она
впустила нас на один день. А потом все безумие повторилось: вновь не хватало каких-то данных, вновь
я не мог понять, куда их вносить, и боролся с онлайн-поддержкой.

Из-за этих сбоев появились новые проблемы,
потому что оказались затронуты не только мы. В то
время все наши счета вели по нашему поручению
разные добровольцы. Например, этот несчастный заблокированный счет PayPal зарегистрировал для нас
некий американский журналист. Ему было лет пятьдесят, он жил где-то на Среднем Западе и работал в
местной газете. Уже несколько месяцев он предлагал
нам свою помощь. Он не стремился заниматься нашими финансами, поэтому мы дали ему именно эту
работу. Мы тогда руководствовались нехитрой логикой: если кандидат не интересуется нашими счетами,
то он прекрасно подходит для того, чтобы ими управлять. Если кандидат не горит желанием влиять на общественное мнение, он подходит для управления
нашим чатом. И так далее. Но задание оказалось непосильным для этого человека, и он никак не мог понять, что ему делать и где там проблема.

Тогда в сентябре 2009 года Джулиан вызвал на
подмогу Няню. Она всегда приходила на помощь,
когда надо было выполнить работу, которой Джулиан не мог или не хотел заниматься. Иногда она приезжала перед конференциями, чтобы написать для
него речь. А позднее, когда я и другие сотрудники
WikiLeaks вышли из проекта, именно эта женщина
ездила по всему миру и вела переговоры между нами
и Джулианом, убеждая нас не вредить проекту публичной критикой.

Няня — это давняя знакомая Джулиана, очень
дружелюбная и энергичная сорокалетняя женщина.
В глазах Джулиана у нее было одно неоспоримое достоинство: она никогда не хотела объявлять о своей
связи с WL.

Но в данном случае она вконец замучила нашего американского помощника, хотя бы потому, что
они находились в разных часовых поясах. Чтобы вести разговоры, одному из собеседников приходилось просыпаться среди ночи. Кроме того, бедняга
был не в состоянии все опять пересказывать с самого начала.

В итоге нам помогла моя знакомая журналистка
из «Нью-Йорк таймс». В предпоследнюю неделю
сентября она направила служебный запрос в PayPal,
почему они заблокировали счет проекта, который
поддерживается «Нью-Йорк таймс». И, как по взмаху волшебной палочки, счет вскоре разморозили.
Вот тут-то и начались настоящие споры. Неожиданно у нас оказалось очень много денег. Однако у
нас с Джулианом были совершенно разные представления о том, что с ними делать.

Я хотел первым делом купить железо, и не только
потому, что это моя специальность, но и потому,
что это было необходимо для нашей инфраструктуры. С таким высоким риском поломок и серьезными
рисками безопасности противники могли бы легко
вывести нас из строя. Пока все лежало на одном-единственном сервере, WL был очень уязвимым для
взлома. Само по себе не так страшно, но главное —
на том же сервере лежали все документы.

У Джулиана были иные планы. Он хотел основать собственные фирмы, чтобы обезопасить пожертвования. И уверял, что только расходы на юристов для регистрации в США составят около 15 тысяч
долларов.

Джулиан завязал контакты с несколькими организациями, которые согласились стать нашими налоговыми спонсорами. Это были общественные организации, куда американские жертвователи могли перечислять деньги, чтобы сэкономить на налогах. Не
знаю, с какими людьми в то время общался Джулиан
и какие фильмы он смотрел, или даже скорее — какие документы с нашего сайта он прилежно изучал,
но в речи его постоянно мелькали выражения «подставные компании», «международное право», «офшорные зоны». Я так и видел его, с надежным криптофоном, рука небрежно лежит на бедре, длинная
белая челка, которая была у него тогда, зачесана с гелем назад.

«Алло, Токио, Нью-Йорк, Гонолулу? Да, будьте
добры, трансфер в три миллиона на Виргинские острова. Да, благодарю, вы очень любезны. И пожалуйста, не забудьте уничтожить договоры по окончании
операции. Лучше всего сожгите. А пепел соберите в
кучку и проглотите, хорошо? Терпеть не могу крошек, знаете ли…»

Что за фантазии проносились в голове Джулиана — даже не представляю себе. Ему явно мерещилась неприступная организация, с международным
сплетением фирм и нимбом неприкасаемости, которая жонглировала финансами и компаниями по всему миру и была непобедима. По сравнению с этим
мои предложения звучали просто и приземленно —
я считал, что нам нужны обычные практичные вещи.
Моя тогдашняя подружка достала нам криптофоны. При этом она одолжила нам изрядную сумму, и
меня по сей день мучает совесть при воспоминании
о том, как я все больше пренебрегал ею ради работы.

Через несколько месяцев в Исландии я вдруг
случайно узнал, что Джулиан пытался продать один
из этих дорогих аппаратов нашей знакомой — за
1200 евро. Но, во-первых, телефоны были не его, а
во-вторых, он просил за них слишком большую сумму, причем у женщины таких денег точно не было.
Тогда он просто подарил телефон одному семнадцатилетнему парню, желая привлечь его к работе на
WikiLeaks. Джулиан бывал удивительно щедрым, а в
следующий момент — страшно жадным.

Уже в апреле 2008 года мы открыли счета на
Moneybookers, куда нам могли перечислять онлайн-пожертвования в основном американцы. Сколько туда пришло денег и что с ними стало, не знал никто из
сотрудников. Джулиан отказывался нам всем об этом
говорить.

Кроме того, он открыл в Moneybookers личный
счет на свое имя. И туда вела прямая ссылка с нашей
страницы о пожертвованиях. Джулиан не хотел говорить, для чего предназначен этот счет. Он был закрыт осенью 2010 года. Позднее Джулиан жаловался,
что у WikiLeaks отобрали деньги. «Гардиан» цитировала имейл от Moneybookers к WikiLeaks от 13 августа
2010 года. Счет закрыт после проверки отделом безопасности Moneybookers, чтобы «соответствовать
дальнейшим правительственным расследованиям».
Счет действительно был заблокирован. Но перед
этим с него были сняты все деньги.

Причем Джулиан был безразличен к деньгам как таковым. У него их обычно и не водилось, и за него
всегда платили другие. В свое оправдание он говорил, например: если он станет снимать деньги в банкоматах, то можно проследить его передвижение и
понять, в какой точке света он сейчас находится. Эти
доводы вполне убеждали людей, плативших за Джулиана, кажется, даже когда он выступал на пресс-конференциях, которые транслировались из той самой
точки света, где он находился. Ему всегда особенно
охотно помогали женщины. Чего только они ему не
покупали: одежду, зарядные устройства, мобильные
телефоны, кофе, авиабилеты, шоколадки, сумки,
шерстяные носки.

Джулиан не придавал значения всяким статусным предметам. Может, сейчас это изменилось, но
когда мы вместе ездили по миру, у него не было ни
часов, ни машины, ни фирменной одежды — его это
не интересовало. Даже его компьютер — это был
древний «Макинтош», такой белый iBook, почти музейный экземпляр. В лучшем случае он покупал себе
новую флешку.

Но все-таки мы часто размышляли, как бы получить деньги для WikiLeaks. Одной из наших идей было зарабатывать напрямую на документах, на праве
эксклюзивного доступа к материалам. Что-то вроде
аукциона eBay. В сентябре 2008 года мы запустили
пробный шар. Мы объявили на сайте и в пресс-релизах, что выставляем на аукцион электронную почту
Фредди Бальсана, который писал речи для венесуэльского президента Уго Чавеса.

Наше заявление вызвало огромный резонанс в
Южной Америке. Нельзя сказать, что нас забросали
ставками, но разразилось много критики. Нас упрекали в том, что мы собираемся зарабатывать на наших информаторах, и в том, что материалы попадут
таким образом к богатым СМИ. Но на самом деле
мы даже не располагали тогда техническими средствами для проведения подобного аукциона.

Я попытался добыть для нас деньги у Фонда братьев Найт (Knight Foundation). Полностью он называется Фонд имени Джона С. Найта и Джеймса Л.
Найта (John S. and James L. Knight Foundation) и
поддерживает выдающиеся журналистские проекты; только в 2009 году он выделил более 105 миллионов долларов для различных СМИ. В конце 2008
года я в первый раз подал заявку на грант на два
миллиона долларов, но ее отклонили в третьем или
четвертом раунде многоступенчатого процесса рассмотрения заявок. Причем уже после приглашения
во второй раунд Джулиан написал в нашей почтовой рассылке, что два миллиона практически у нас в
кармане.

В 2009 году я сделал вторую попытку, теперь я
просил полмиллиона. Написание заявки — дело
очень трудоемкое, но Джулиан не стал помогать. Мы
работали вместе с одной добровольной помощницей
над этой заявкой две недели. Надо было ответить на
восемь вопросов о мотивации и о внутренней структуре проекта. За день до сдачи вдруг объявился Джулиан, притащив за собой Няню. Она должна была за
полдня написать заявку; мы к тому времени уже давно все закончили. Джулиан решил, пусть будет два
запроса, тогда один точно проскочит. И они вдвоем
еще рассказывали мне, как прекрасна их собственная
заявка. Хотя именно моя прошла дальше: первый раунд, второй, третий — и вдруг мы оказались в финале. А письмо Джулиана и Няни было отсеяно уже на
первом этапе.

Позднее Джулиан обвинял меня, будто я нечестно продвигал собственное имя. Но дело было не в
том. Еще в 2008 году, когда я в последний день перед
подачей сидел за письменным столом и смотрел в заполненный формуляр, то не понимал, как его подписывать и какие контактные имя и адрес указывать.
Никакого офиса у нас и в помине не было. А Джулиан вообще не имел постоянного местожительства.

Время поджимало, и я решил, что не стоит волноваться из-за США и надо дать мои настоящие имя
и адрес. Я подписался и отослал заявку.

В последующие дни я мечтал, как мы получим
для WikiLeaks полмиллиона долларов и сколько на
них всего купим. Перед сном я представлял себе самую совершенную технику для обеспечения безопасности: половину стойки в хорошо охлаждаемом вычислительном центре, с источником бесперебойного
питания, с избыточным подключением к Сети, с терминальным сервером на случай каких-либо проблем.
И это будут серверы последнего поколения, а не
предпоследнего.

Раз начнешь мечтать — остановиться трудно.
Я рисовал себе, как мы снимем офис и поручим людям конкретные задания. И сможем выплачивать
себе зарплату. Я предпочел бы никогда больше не
возвращаться на фирму, к совещаниям по вторникам и таблицам Excel, к моим секретным телефонным переговорам в складских помещениях на девятом этаже.

Рассмотрение заявок растянулось на несколько
недель. Фонд затребовал новые документы, а затем
хотел пригласить нас в Массачусетский технологический институт для финального этапа. Им надо было
познакомиться с нами и с людьми из нашего консультативного совета.

Наш консультативный совет — это фантастическая конструкция, появившаяся на свет еще до моего
прихода в WL. Из восьми перечисленных там людей
лишь один человек открыто подтвердил, что он нас
поддерживает, — Си-Джей Хинке, сетевой активист
из Таиланда. С течением времени журналисты опросили каждого из указанных членов совета. Китайцы
сразу опровергли свою причастность к проекту, на
что Джулиан отреагировал: «Разумеется, им нельзя
это публично признавать».

Бен Лори из фонда APS (Apache Software
Foundation) многократно отрицал, что когда-либо
нас консультировал. Австралийский журналист и режиссер Филип Адамс признал, что однажды согласился, но по состоянию здоровья ничего не мог делать.

Вполне понятно, что сотрудники Фонда братьев
Найт хотели хоть раз поговорить с ядром нашей команды. Но было совершенно невозможно назначить
время для общей телефонной конференции. Имейлы безостановочно летали туда и обратно, и в фонде,
должно быть, решили, что мы ужасно высокомерные
или крайне неорганизованные, — в принципе, и то и
то было правдой. Я заверял фонд, что лично я соглашусь на любое время, которое они назначат. Мне хотелось показать, что нас в WikiLeaks заботит судьба
нашей заявки. По этому поводу Джулиан написал
мне злобный имейл, что вовсе не я — главный заявитель.

Потом он рассказывал другим, будто посредством этой заявки я сам стараюсь протолкнуться вперед. Боже мой! Лучше бы мы эту энергию потратили
на то, чтобы вместе сделать убедительную презентацию. Нам отказали в гранте на самом последнем
этапе.

Я искренне рассчитывал, что когда-нибудь мы
будем получать от WikiLeaks зарплату. Цель заключалась в том, чтобы никому не приходилось зарабатывать на стороне. Это была серьезная проблема: нам
требовалось гораздо больше людей. И гораздо больше времени. Но ничего не получалось, потому что
параллельно с работой для WL почти все мы должны
были еще зарабатывать себе на жизнь.

Я считал, что это проституция, когда не можешь
заниматься той работой, которую считаешь по-настоящему нужной и осмысленной. Конечно, я понимал, что я не единственный, кто желает работать не
там, где ему приходится.

В то время только один человек получал деньги в
WikiLeaks — техник, который до сих пор там работает. Может, он потому и остался в проекте, что чувствует себя обязанным. Еще как-то мы заплатили одной журналистке около 600 евро за то, что она написала нам подробный анализ про банковские утечки.
Решили, что кто-то должен провести серьезное исследование. В 2009 году 600 евро были для нас крупной суммой.

Так или иначе, моя собственная работа все сильнее действовала мне на нервы. Зачем я тратил свои
силы на клиентов — какой смысл в том, что с конвейеров «Опеля» будет сходить еще больше машин или
что стремительно возрастет сбыт какой-то компании? Мир от этого лучше не станет. Я всегда считал,
что человек, владеющий определенным багажом знаний, должен применять их на благо общества. Поэтому каждая минута на работе казалась мне бесполезной тратой времени. Я старался выполнять свои
обязанности с максимальной эффективностью. Это
было нетрудно в большой компании, где сроки проектных фаз планировались с щедрым запасом. К тому же я справлялся с работой быстрее, чем многие
другие.

По ночам я работал для WL, а днем занимался
делами клиентов, и все чаще — из дома. Случалось,
меня будил телефон в 11 утра, на проводе был какой-то важный клиент, о переговорах с которым я совсем
забыл. Едва очнувшись от глубокого сна, я ковылял,
чуть не поскальзываясь на разбросанных по полу секретных военных документах, и падал на кресло-мешок. А потом, разглядывая дыру на правом носке,
рассказывал ведущему менеджеру мирового концерна, как чудесно мы оптимизируем работу их вычислительного центра. Затем опять переключался на разведсводки и документы о коррупции, которые должны были следующими появиться на нашем сайте.
Качество моей работы от этого не страдало. Родители
воспитывали меня ответственным человеком, а это
так быстро не забывается.

В середине 2008 года меня направили на четыре
недели в Москву. Я должен был организовать там
вычислительный центр в офисном здании. На месте оказалось, что дело совсем вышло из-под контроля.

Я жил на северо-востоке около парка «Сокольники» в гостинице «Холидэй-Инн» и ежедневно добирался на метро до работы около 45 минут. Я был
там единственным нерусским и потому вскоре стал
для заказчика мальчиком на побегушках. Мне звонили с утра до ночи по любым вопросам, и я вкалывал
целыми сутками. Вдобавок я должен был защищать
от грязи и пыли оборудование стоимостью в миллион долларов. То рабочий вдруг шлифовал стены перед серверной комнатой, то протекал кондиционер с
потолка.

Стройка имела кошмарный вид: рабочие, которые получали мизерную оплату, прятали строительный мусор и отходы в перекрытиях и в фальшполу.
Они еще не успели закончить, а уже начались первые
протечки в трубах отопления, потому что прямо по
ним все бегали. Я был на ногах с утра до позднего вечера, у меня даже появились кровавые мозоли. После
Москвы мои «Мартенсы» были полностью стоптаны.
Город действовал мне на нервы.

Один раз я позволил себе отвлечься и встретиться со знакомым по школьной программе обмена — я
жил у него, когда в двенадцатом классе впервые был
в России. Владимир* изучал юриспруденцию. На вопрос, в чем сейчас заключается его работа, он ответил: «Оказывать услуги». У него было четыре подружки, и каждой он купил машину и квартиру. Но
больше всего меня поразило, что в его машине лежало письмо начальника полиции: «Пожалуйста, не
трогайте этого человека».

Я — вовсе не робкий пассажир, но когда Владимир на скорости 100 км/ч выезжал на правый поворот или же просто создавал для себя новую полосу в
полной уверенности, что ему все уступят место, а
транспортный суд его все равно оправдает, — в такие моменты я покрепче вцеплялся в поручень над
окном.

Из моего кабинета открывался вид на несколько
гигантских строек. Молдавские рабочие как раз устанавливали новые рекорды. Слева росло самое высокое здание Европы, справа — второе по вышине здание в мире, если я правильно помню. Рабочие жили
в контейнерных поселках, такие русские гетто, огражденные колючей проволокой. С начала строительства от несчастных случаев погибли более пятидесяти
человек.

Это действительно позор, что за все прошедшие
годы мы ни в одном документе не обращались к положению дел в этой стране. Во-первых, нам приходило слишком мало материала из России. И мы не знали языка. Можно что угодно говорить про нашего
любимого врага, про США, но здесь, в Москве, проблемы били в глаза на каждом углу. В эти недели мне
не хватало времени для WL. Хотя мне все-таки удалось встретиться с московскими представителями
«Трансперенси Интернешнл» и дать интервью в зарубежном бюро телерадиокомпании ARD.

В это время в нашем немецком отделении прошла первая волна увольнений, и производственный
совет разослал письмо всем сотрудникам, предлагая
консультации в связи с этим. Довольно быстро пришел и следующий имейл, от руководства фирмы, где
говорилось, что те пятнадцать минут, которые сотрудник проводит в производственном совете, не засчитываются как рабочее время. Полицейские замашки и назидательная мерзость подобного рода были в порядке вещей: то нас предупреждали, что 24 декабря — это все-таки рабочий день, хоть и укороченный, то нам напоминали, что ручки и ластики являются собственностью фирмы.

Я вкалываю по 16–18 часов в день, и потом меня
обвиняют, будто я пытаюсь присвоить себе пятнадцать минут оплаченного рабочего времени. Тогда я
сочинил ответ и разослал его всем немецким сотрудникам концерна. В качестве отправителя указал гендиректора, а в поле «копии» — весь руководящий состав. В письме я попросил начальство не судить по себе о трудовой сознательности других людей. И кроме
того, пожелал производственному совету научиться
проявлять чуть больше твердости. Я послал имейл через сетевой принтер. Я знал его IP-адрес, потому что
он стоял в прихожей моего офиса в Рюссельсхайме.

Прошло совсем немного времени, и на моем
компьютере открылось окошко чата — это была сотрудница из доверенного круга руководства. У них
тут, мол, проблема, а я же хорошо разбираюсь в вопросах безопасности, не могу ли я помочь.

Я изобразил удивление: «Ну надо же!»

Я все добросовестно проверил и напомнил, что
уже неоднократно говорил о проблемах безопасности
сетевых принтеров.

«А можно ли вычислить отправителя?»

«К сожалению, нет, — ответил я. — К тому же у
меня тут куча работы, извини».

Я мило попрощался и опять занялся моей русской стройкой.

Некоторые из моих коллег скоро всерьез возненавидели неведомого отправителя имейла. Они боялись, что авторами посчитают их самих и теперь уж
точно уволят. Причем в штаны наделали именно те,
кто раньше при малейшей возможности за глаза ругал начальников.

Я забавлялся, глядя, как начальство подключило к
расследованию даже полицию и насколько неумело
та действовала. Они с большими сложностями опечатали помещение и сняли отпечатки пальцев на всех
принтерах и ксероксах. Затем демонтировали из этих
приборов память и отправили все на экспертизу. Разумеется, там ничего не нашли.

В начале 2009 года стало ясно, что я уволюсь. Вообще-то меня ни за что бы не уволили. Но раз я предложил это добровольно, к тому же был молодым и
несемейным, фирма не могла отказаться. В качестве
компенсации я договорился о годовом окладе и ушел
с работы 31 января 2009 года. Первым делом я купил
из этих денег шесть новых ноутбуков и пару телефонов для WL.

Родители поначалу не могли понять, зачем я
ушел, — отказываться от надежной работы и пенсии
казалось им опасным. Но в общем и целом они меня
всегда поддерживали. Особенно мама — она давно
уже поняла, что я хочу делать то, что считаю полезным и разумным для общества, и что попытки меня
переубедить возымеют только обратный эффект.

Я тогда рассчитывал, что в течение года нам
удастся так организовать проект, чтобы мы получали
небольшую зарплату. Поэтому мне мой поступок вовсе не казался авантюрным. Я чувствовал, что это хорошо и правильно.

Отрывок из книги

О книге Бель де Жур «Тайный дневник девушки по вызову»

Лондон был не первым городом, где мне приходилось жить. Зато, безусловно, самым большим. В любом другом месте всегда есть шанс встретить кого-то из знакомых — или, в крайнем случае, улыбающееся лицо. Но не здесь. Пассажиры втискиваются в поезда, стремясь превзойти своих коллег по несчастью во все нарастающей войне за личное пространство с помощью макулатурных книжонок, плееров с наушниками или газет. Однажды на Северной ветке женщина рядом со мной держала «Метро» всего в паре дюймов от лица; только через три станции я заметила, что она не читает, а плачет. Трудно было не посочувствовать ей. Еще труднее — не расплакаться самой.

Итак, я наблюдала, как мои скудные сбережения истощаются, пока покупка проездного на неделю не стала моей единственной отрадой. У меня есть мотовская привычка покупать красивое бельишко — но даже урезание затрат на кружевные штучки проблему не решало.

Вскоре после переезда я получила эсэмэску от одной женщины, с которой меня познакомил Н. Этот город для Н. родной, и такое ощущение, что он знает здесь каждую собаку. Из любых шести взятых наугад моих знакомых с ним будет знаком, по крайней мере, каждый четвертый. Поэтому, когда он взял на себя труд познакомить меня с этой леди, я не могла не насторожиться. «Слышала, что вы в городе — хотела бы встретиться, если вы не заняты», — гласил текст. Это была довольно сексапильная дама с аристократическим произношением и безупречным вкусом. Когда мы впервые встретились, я решила, что она не из моей лиги. Классом повыше. Но как только она повернулась к нам спиной, Н. полушепотом и яростно жестикулируя, принялся показывать мне, что она трахается как паровоз и женщин тоже любит. Ну, и тут у меня в трусах заработала глубинная скважина. То есть — мгновенно.

Я не удаляла эту эсэмэску несколько недель, а мое воображение распалялось все больше и не давало мне покоя. Вскоре она преобразилась в затянутую в латекс адскую суку-начальницу моих полночных грез. Уличные девки и, повернутые на сексе, офисные трутни моих мечтаний стали обретать лица — и все они принадлежали ей. Я послала ответное сообщение. Она перезвонила почти сразу же, чтобы сказать, что она и ее новый друг с удовольствием на следующей неделе пригласили бы меня на ужин.

Я несколько дней пребывала в панике по поводу того, что надеть, и разорилась на стрижку и новое белье. В назначенный вечер перерыла весь гардероб, перемерив с десяток одежек. Наконец, остановилась на обтягивающем джемпере цвета морской волны и угольно-черных брюках — возможно, несколько по-офисному, но в меру сексуально. Я была в условленном месте на полчаса раньше, учитывая то, что еще полчаса ушло на поиски этого самого ресторана. Обслуга сказала, что меня смогут посадить за столик только после прибытия мои спутники. Остаток денег я потратила на выпивку у барной стойки, в надежде на то, что они оплатят счет за еду.

Воркование парочек в узких кабинках смешивалось с журчанием фоновой музыки. Все они выглядели старше меня, явно люди обеспеченные. Некоторые, похоже, пришли сюда прямо с работы, иные уже побывали дома, успев освежиться. Дверь, открываясь, всякий раз впускала порыв прохладного осеннего ветра и запах сухих листьев.

И вот они появились. Нас усадили за столик в углу, подальше от внимания обслуги, меня втиснули между ними. Пока она болтала о художественных галереях и спорте, он блуждал взглядом по переду моего джемпера. В тот момент, когда я ощутила его ладонь на своем правом колене, ее ступня, облитая чулком, заскользила вверх по моей ноге под брючиной.

«Ах! Так вот чего им нужно», — подумала я. Можно подумать, не понимала этого с самого начала? Они оба — зрелые, распутные, роскошные. Не было никакой сколько-нибудь уважительной причины, чтобы не трахнуть их — или не быть оттраханной ими. Я последовала их примеру в выборе блюд: сытных, жирных. Ризотто с грибами — такое густое, что его едва можно было оторвать от неглубокой тарелки, такое клейкое, что снять его с ложки можно было только зубами. Рыба с головой, ее остекленевшие от печного жара глаза пялились на нас. Женщина облизала пальцы, и я почувствовала, что это не недостаток хороших манер, а рассчитанный жест. Моя рука скользнула по ее туго обтягивающим брюкам к лону, и она сомкнула бедра вокруг моих костяшек. Именно в этот момент официантка решила, что пора бы уже уделить нашему столику больше внимания. Она принесла набор крохотных пирожных и шоколадных сладостей. Мужчина одной рукой кормил ими свою подругу, второй сжимая мою ладонь, мои же пальцы тем временем блуждали меж ее бедер. Она кончила легко, почти молча. Я мазнула губами по ее шее.

— Чудесно, — промурлыкал он. — А теперь еще раз.

И я проделала все снова. Поужинав, мы вышли из ресторана. Он попросил меня оголиться до пояса и сесть на переднее пассажирское кресло. Она вела машину. Сидя на заднем сиденье, он охватил мои груди и пощипывал соски, пока мы ехали — недолго — до ее дома. Я дошла от машины до дверей — полуголая — и, как только мы вошли внутрь, получила приказ встать на колени. Она исчезла в спальне, а он провел со мной несколько базовых уроков покорности: просто неудобные позы, неудобные позы с удержанием тяжелых предметов на весу, неудобные позы с удержанием тяжелых предметов на весу и с его смычком во рту.

Она вернулась со свечами и плетками. Хотя мне прежде случалось попробовать и горячего воска, и рабочего конца хлыста, но проделывать это с ногами, задранными вверх и введенной внутрь горящей свечой, истекающей воском на живот — это было что-то новенькое. Часа через два он вошел в нее и, пользуясь членом, как та госпожа из моей фантазии, впихнул ее лицом в мою киску…

Мы оделись, она отправилась в душ. Он вышел со мной на улицу, чтобы поймать черный кэб. Взял меня под руку. Отец и дочь — подумал бы любой случайный прохожий. Мы выглядели респектабельной парой.

— Ну и женщина вам досталась, — проговорила я.

— Все, что угодно, сделаю, чтобы она была счастлива, — отозвался он.

Я кивнула. Он взмахом руки подозвал такси и дал инструкции водителю. Когда я забралась на заднее сиденье, он протянул мне свернутые в трубочку деньги и сказал, что мне всегда будут рады. Уже на полпути домой я развернула комок банкнот и увидела, что их, по крайней мере, в три раза больше, чем придется отдать таксисту.

Мой мозг заработал, производя подсчеты: долг за аренду, количество дней в месяце, чистая прибыль от ночных похождений… Я подумала, что должна была бы испытать укол сожаления или хотя бы удивления оттого, что мною попользовались и заплатили за это. Но ничего подобного. Они получили наслаждение, а для такой богатой пары расходы на ужин и такси — сущая ерунда. По правде говоря, эта работа не показалась мне неприятной.

Я попросила водителя остановиться за несколько улиц от дома. Стаккато моих каблуков эхом разносилось по асфальту. Стояла ранняя осень, но по ночам было еще довольно тепло, и красные отметины от свечного воска под моей одеждой наливались ответным жаром.

Идея торговать сексом, как язва, росла во мне. Но на некоторое время я задвинула свои крамольные мысли подальше. Занимала деньги у друзей и начала серьезно встречаться с одним молодым человеком. Это приятно отвлекало меня, пока не пришло первое сообщение от моего жилищного комитета о превышении кредита с предложением пообщаться с ними на тему ссуды. Язва шептала соблазнительные непристойности, открывалась при каждом отвергнутом заявлении о приеме на работу или проваленном собеседовании. Я то и дело вспоминала, каково это было — уноситься прочь на черном кэбе посреди ночи. Я могла это делать. Я должна была попробовать.

С тех пор, после принятия решения, не прошло много времени, я начала вести дневник…

Купить электронную книгу на Литресе

Отрывок из книги Рудольфа Шенкера «Rock Your Life»

О книге Рудольфа Шенкера «Rock Your Life»

Если взглянуть на наш мир глазами невинного ребенка, то может показаться, что секрет счастливой и интересной жизни несложен. Придерживайся определенных правил, приноси домой хорошие отметки,
работай каждый день на пределе сил — и тогда твои
старания будут щедро вознаграждены — новой порцией правил, новыми школьными занятиями и еще более тяжелой работой. Когда школьные годы окажутся
позади, тебя ожидает самое гениальное, что вообще
может предложить жизнь: место работы, зарплата и
будущее, которое наполнено нескончаемой, бешеной
погоней за деньгами и разными благами — пока однажды ты не проснешься седым стариком, стоящим одной
ногой в могиле. Вот такую жизнь и принято считать
счастливой.

«Ну, что за мрачный взгляд, честное слово! Откуда
только у этого Рудольфа столько цинизма?» — подумает кто-то. «Да, верно, все так — и в чем проблема?» —
скажут другие. К какой группе принадлежишь ты? Возможно, ты и сам толком не знаешь, так как никогда
не задумывался над этим. Не парься‚ малыш, ничего
страшного. Немножко пофилософствуй. А я пока расскажу тебе одну историю, которую я пережил в своей
родной деревне Швармштедт.

Было чудесное утро, светило солнышко, крестьянка, как и каждую неделю, устанавливала на деревенской площади свою палатку с фруктами и овощами. Я,
как обычно, пил у Джино свой гутен-морген-эспрессо‚ когда в пиццерию вошли два каких-то мужика и сели
за столик возле меня. Судя по манере держаться и по
стилю одежды, два этаких типичных менеджера. Они
заказали капучино и стали громогласно рассуждать о
последствиях финансового кризиса. Ругали беспомощную государственную политику, одержимых властью
политиков, слетевший с катушек капитализм. Больше
всего досталось алчным банкирам, которые совершенно четко и без всяких сомнений назначались единственными подлинными виновниками произошедшей
катастрофы. Банкиры получили за все: за капризного
шефа этих мужиков, за их страх перед будущим, за плохие оценки детей, даже за личные проблемы. Я с интересом прислушивался к их разговору. Неужели этот
тип и в самом деле возлагал вину за свой семейный
кризис на совершенно незнакомого ему банкира? Точно! И даже без тени сомнения. До финансового кризиса у него все шло гладко, не было никаких проблем —
ни с женой, ни с детьми, ни с работой, — все было в
шоколаде! Теперь же — проблема за проблемой, и виноват в этом, разумеется, был только один человек —
злой банкир. Дискуссия закончилась. Счет, пожалуйста! Когда они двинулись своей дорогой, я посмотрел
им вслед. Да, они не светились от счастья.

Ну? Тебе знакомы такие речи? Разве ты сам их не
произносишь? Возможно, не слово в слово, и, может,
тебя пощадил финансовый кризис, но разве у тебя нет
такой привычки — возлагать вину за трудную ситуацию
на других, а не на себя самого? Ты можешь спокойно
признаться, ведь большинство так и делают.

Ну а теперь задержимся еще немного на теме злого банкира. Как известно, в обществе сложилось не самое благоприятное мнение о банкира. И когда все
увидели в новостях, как на лондонских фонарях болтаются пластиковые куклы, одетые как банковские менеджеры, ты тоже, вероятно, подумал — хотя бы мельком: «Правильно. Так им и надо, мерзавцам!»

О’кей, еще раз перечитай эту фразу, не торопись.
Интересно, как бы ты думал, если бы банковский менеджер был твоим младшим братом? Любимым супругом, лучшим другом или даже твоим отцом? Как бы ты
тогда смотрел на ситуацию?

Не один только банковский менеджер несет вину за
нынешнюю плачевную экономическую ситуацию, если
здесь вообще можно говорить о вине. Мысленно пройди на пару шагов вперед. Пусть даже это смешно звучит, но за нашу теперешнюю ситуацию в ответе мы все.
В чем же состоит твоя связь с банкиром? Ну, ты наверняка держишь свои деньги в банке — этим ты поддерживаешь систему. Ведь ты считал ее разумной и обоснованной, пока твои личные дела шли нормально, так
ведь? Никто не сможет от этого отпереться. Мы все
сидим в одной лодке и все поддерживаем приемлемые
для нас вещи — хотя бы ради наших детей и их детей.

Мировой экономический кризис, климатическая
катастрофа, религиозные войны — все это мы, так как
все это исходит от нас. В том числе и от тебя. Нечего смотреть на других и уж тем более проклинать
их, ведь они делают только то, что диктует им система, в которой мы все живем: будь самым лучшим, самым хитрым, самым быстрым и сильным! Мы видим,
к чему ведет такое мышление. Или тебя учили в школе — что ты должен быть самым счастливым? За что
тебе вручили аттестат — за заботу о своем классе, за верность в дружбе или «всего лишь» за то, что ты выучил наизусть кучу всякой ерунды?

Мы любим сетовать на то, что в нашем мире трудно
разобраться, что все безумно сложно и запутано. Что ж,
допустим, это так, но не надо быть супергением, чтобы сообразить, что устройство этого мира все равно не
функционирует. Все больше людей голодают, все больше жестоких военных конфликтов сотрясают целые
континенты, все больше людей по всей Земле так страдают, что не видят смысла жить дальше, хотя у всех этих
проблем есть решение. Никто не может предъявить мне
убедительные аргументы в пользу того, что эта самая
система, которая породила подобные кризисы, — самая
правильная. Такое просто невозможно. Мы все это знаем и все-таки ничего не хотим менять. Почему же люди,
подобно тем менеджерам из ресторана Джино, жалуются на жизнь, вместо того чтобы использовать энергию,
которую они тратят на жалкое мемеканье, и что-то активно изменить в своей ситуации? Потому что не хотят
брать ответственность за свою жизнь! Они выставляют
себя жертвами, чтобы не испытывать вину за свой возможный крах. Им трудно признаться: «Черт побери, я
сам во всем виноват! Я один, и больше никто!«

Обама и его путь

Феномен энергичного созидания прекрасно виден на
примере Обамы, истории его успеха. Я не верю, что
все восхищаются им только потому, что он первый черный президент в истории Соединенных Штатов Америки. Нет, все дело в том, что он совершил нечто, казавшееся невозможным. Барьер, связанный с его цветом
кожи, был настолько высоким, что ему пришлось проявить невероятное волевое усилие, чтобы преодолеть
этот барьер. Обама осуществил свою самую большую
мечту и показал человечеству: достичь можно всего,
если верить в победу. За это он и пользуется всеобщим
уважением, за это его и почитают, как рок-звезду. Наконец-то мир снова получил вождя, на которого можно
спихнуть ответственность за все проблемы. Мы получили нового Мессию, и он отныне будет вершить суд.
Мы же вздохнем с облегчением, ведь отныне можно
больше не думать о нашей собственной пассивности.

Да, несомненно: наш мир нуждается в таких визионерах и стратегах, как Обама, идущих собственными,
непроторенными путями. В людях, для которых нет
навсегда установленных стандартов, которые вырабатывают новую энергию и ведут нас вперед. Но ведь и
ты можешь стать таким человеком. Нет, ты уже такой,
только сам этого не замечаешь.

Иногда из вонючей навозной кучи вырастает прекрасный цветок, но если мы стоим рядом с закрытыми
глазами, то не видим эту красоту. Экономический кризис — такая вот вонючая куча. Нам пойдет на пользу
возникшее за счет кризиса напряжение, чтобы еще раз
пересмотреть обычный порядок вещей. То, что мы называем «нормальным порядком», рушится у нас на глазах. И все-таки, на мой взгляд, не так все плохо: этот
кризис станет для нас поводом для пересмотра нашего мироустройства. Нас, конечно, крепко тряхнуло, но
мы еще не проснулись. Голова наша по-прежнему спрятана в песок, глаза закрыты. Либо мы вообще ничего не делаем, либо пытаемся найти решение проблем,
хватаясь за те же средства, которые и привели нас в
эту плачевную ситуацию. Мы летаем на Луну, посылаем
в космос ракеты, но не понимаем самых простейших
вещей. Поэтому кризисы неизбежно повторятся и в будущем в той или иной форме, пока кто-нибудь в конце
концов не поймет, что нашу систему пора менять.

«Ладно, все так, но я-то тут при чем?» — спросишь
ты. Ведь тебе нужно наладить лишь твою собственную
жизнь, а не спасать весь мир. Конечно, мне это понятно, но и никакого противоречия здесь нет. Большой
мир развивается точно таким же образом, как и твой
собственный, маленький мир, как мир любого другого
человека. Мы сами создаем его по собственным представлениям и даже конструируем, строим его. Бог нарочно дал нам с собой в дорогу свободную волю, поэтому он и позволяет нам создавать всю эту ерунду.
Он дал каждому из нас, тебе, мне, Бараку Обаме, Усаме бен-Ладену, всем семи миллиардам людей на нашей
планете столько власти, что мы можем все устроить
по-другому не только теоретически, но и практически,
в эту секунду, вот здесь и сейчас. Мы все носим в себе
это знание, но лишь немногие им пользуются.

Но все же я замечаю, что в последнее время глобальное сознание меняется к лучшему, и меняется массово.
Это хорошо. Ведь еще 30 лет назад все выглядело совсем по-другому. Человечество медленно пробуждается
ото сна, пусть и в темпе улитки, но все же пробуждается.
Как это говорится: капля и камень точит. Но все же мы
постоянно упускаем из вида целое и направляем нашу
энергию не на перемены, а на накопление материальных
ценностей: домов, автомобилей, телевизоров, компьютеров, мобильников и прочей всякой всячины.

Купить книгу на Озоне

Глава из книги Якова Минченкова «Воспоминания о передвижниках»

О книге Якова Минченкова «Воспоминания о передвижниках»

Восьмидесятые годы должны были иметь своего выразителя и в пейзаже, как в литературе они его имели в лице Чехова. Разбитые надежды передовой интеллигенции тонули в тоске безвременья. Русская природа и убогие деревни, казалось, олицетворяли собой настроение общества. Печальные равнины с рощами белоствольных берез и трепетных осинок, окольные дороги с протоптанными извилистыми пешеходными тропинками, уходящие к бес предельной синеве далей, деревенские сизые избы и сараи, разбросанные по пригоркам, золотой наряд осенних грустных дней просились в душу поэта-живописца и нашли своего выразителя в лице Левитана.

И везде в его вещах вы слышите эту щемящую душу музыку, подслушанную им в тихом шелесте падающей осенней листвы и в говоре весеннего ручья, бегущего из-под тающих снегов. Пробуждающаяся природа не несет радости обновления и силы, в ней лишь скоропреходящий блеск безотрадной улыбки.

Портрет Левитана работы Серова охватывает его полностью, прекрасно выражая его духовное содержание. Смуглое лицо с глубокими впадинами задумчивых, с тихой печалью глаз. Этим взором оглядывает он мир и, отбрасывая детали, берет общее, самое главное. И грусть его изящна. Каждый мазок на его этюде говорит о красоте души художника-поэта. И эта красивая тоска опьяняет вас, как аромат цветов. Вы отдаетесь ей и не можете от нее оторваться. Ею было захвачено почти целое поколение пейзажистов, выражавших в своих произведениях левитановское настроение.

Однако оно не заглушало в нем чувства реального. Правда жизни видна во всех его произведениях. Он глубоко и упорно изучает натуру, делает массу этюдов, ищет самое существенное для своей картины, в которую вкладывает потом всю сумму своих знаний и переживаний. Не стеснялся, как и Врубель, прибегать даже к фотографии, если она помогала ему раскрыть в природе сложную задачу. Так, в картине «Март» прекрасно написанный снег под лучами весеннего солнца явился, как передавали товарищи Левитана, результатом не только непосредственного наблюдения, но и проверки соотношений светотени по фотографическим снимкам. Но нигде вы не увидите и признаков фотографии, нигде она не повела художника к грубому натурализму, не заставила его разменяться на ненужные детали.

Эту правду в передаче натуры Левитан требовал и от своих учеников, когда был преподавателем по классу пейзажа в Московском училище живописи. Он подолгу останавливался перед ученическими работами на выставках и метким, изощренным на природе глазом выхватывал из этюдов учеников самое верное и за него хвалил. Тогда выдвигался большой пейзажист С. Ю.Жуковский, еще учившийся в Училище. Левитан изучал каждый его этюд на выставке, расспрашивал, сколько времени он писал их, и от многих приходил в восторг.

В каждой вещи Левитана, в каждом этюде сказывалась его душа, слышалась его песня. Левитана породила переживаемая им эпоха и нянчила нужда. В то время многие чуткие талантливые натуры быстро изживали себя или уходили от жизни, впадая в крайний индивидуализм, мистицизм, а в худшем случае прибегали и к зелену вину. Всяко бывало.

Наряду с Левитаном мне рисуется никому не известная, никем не упоминаемая фигура его друга, школьного товарища Часовникова, прошедшего этап мистицизма до самой бездны.

В тяжелые дни ученичества, когда Левитану приходилось ночевать под скамьями в Училище живописи и питаться на три копейки в день, он подружился с Часовниковым, очень одаренным и чутким юношей. Василий Васильевич Часовников, находившийся в немного лучших материальных условиях, всячески помогал Левитану, делился с ним куском хлеба, давал бумагу, угли для рисования и оберегал от всяких неприятных случайностей в товарищеской среде. Эти две фигуры при всем своем несходстве имели в себе много общего, олицетворяя веяние времени.

Левитан еще в школе проявил себя талантливым пейзажистом со своей особой нотой. Он умел находить в природе мотив и умел овладеть им. Часто самый этюд его уже представлял целую картину.

Часовников говорил: «Пойдем мы компанией на этюды в окрестности Москвы, бродим, бродим и ничего не найдем интересного, а Левитан сядет у первой попавшейся лужицы и приносит домой прекрасный мотив для пейзажа, и вполне проработанный».

В классах работал хорошо и Часовников. Перов, его учитель, восторгался живописью его этюдов.

Левитан кончает школу и упорно пробивает себе дорогу. Сперва его, как и полагается для таланта, не признают, потом с ним мирятся и, наконец, восхищаются. Передвижники долго выдерживали его в экспонентах, но в конце концов должны были признать его талант и принять в число членов.

Часовников из Московского училища едет в Петербург, в Академию художеств, попадает к старым, дореформенным профессорам, никакой помощи у них не находит и сам ищет новых путей в искусстве. Хочет найти особые, главные линии в натурщике, упрощает колорит, бьется над неразрешимыми, им же самим поставленными задачами и, надорвавшись, бросает Академию и уезжает учительствовать в средней школе. Доля учителя рисования всем известна. Стать им — это значит похоронить себя как художника. Оторванный от художественной среды, от восприятия художественных произведений, лишенный времени для самостоятельной творческой работы, учитель рисования обыкновенно бросал искусство, а если и пробовал когда писать, то, не видя в провинциальном городе ничего, кроме собственных работ, останавливался в своем развитии и затем быстро катился назад. Исключения представляли только очень сильные натуры, не порывавшие связи с центрами, с общей художественной жизнью.

В то время, когда Левитан находился в гуще художественной жизни, много видел, ездил за границу и в постоянной работе подымался все выше и выше, — Часовников, запершись в провинции, оставил искусство. Но утеряв веру в искусство, в свое к нему призвание — во что же верить и чем жить?

Он видит кругом насилие, греховность мира, мрак и нищету. Кто укажет спасение от них и новый путь для жизни? Умами многих владел тогда Толстой. Часовников окружает себя всем, что пишет о жизни наш Савонарола, и ищет у него решения всех вопросов и спасения для себя.

Наслушавшись о Часовникове в Москве от его товарищей, я напал на его след на юге, в Новочеркасске. Был у него на квартире. Свою комнату он и уходя не запирает, да в ней, кроме книг, почти и нет ничего. Спит на досках. Интересуется жизнью искусства, особенно московского, в питерцев не верит: у них искусство по повелению императорского двора, москвичи хоть от этого более свободны.

Много расспрашивает и говорит о Левитане, восторгается им. Но все это между прочим, это прошлое, а сейчас он буквально горит над решением вопроса: как жить, что делать, чтобы спастись от греховной жизни? А грех, преступление везде.

— Чему мы учим? — спрашивает меня. — Ведь вся наука в теперешнем виде ложь, она для того, чтобы одним жилось хорошо, а другим приходилось бы только работать всю жизнь, без просвета, на богачей. И мы повинны в этом, мы пользуемся их каторжным трудом, так как не можем оторваться от общества, породившего нас и содержащего нас для своих надобностей или своей потехи. Я преподаю рисование и черчение в техническом училище, но чему научаем мы там своих учеников? Делать замки! Да! Замки для своих детей, для самих себя. Вот Толстой указывает это. Подождите, может, он найдет, как жить надо. Я жду. А пока надо самоусовершенствоваться, чтобы потом обновленным, с другим сердцем подойти к разрешению проклятого вопроса.

Часовников смотрел на меня глубокими глазами, просил:

— Вот что: искусство все же должно быть. Оно было и у рабов. Кроме замков, я хочу, чтобы они могли внести в свою работу то, что сохраняли и рабы, — чувство красоты. Ведь это единственное, что поднимало раба в его труде выше уровня рабочего скота. Так вот, пришлите нам образцы народного художественного творчества, резьбу по дереву, литье, кованые вещи, постройки. Они насмотрятся, и, может, что сами сумеют. А иначе как же? Они для себя ничего не имеют в своей работе.

Из Москвы я выслал ему все, что мог найти по его просьбе, и получил благодарности в письмах, насыщенных тем же горением духа, жаждой найти выход из тупика жизни.

Левитан вырос в большую величину. Каждый пейзаж его был событием на передвижной выставке. Он берег свою славу, вынашивал подолгу вещи и ставил только то, что его удовлетворяло. Вещи, которые оказывались на выставке, по его мнению, слабыми, он снимал и увозил, не показывая публике. Из десятка привозимых на выставку вещей он снимал иногда половину. Иные переписывал, другие уничтожал. Частых повторений, как у большинства пейзажистов, у него не было. Почти в каждую картину вносил он новую ноту.

Его возмущало количество представляемых на выставку необработанных, непродуманных вещей, повторений старых мотивов, картинного базара.

— Для чего это? — показывал он на ряд пейзажей. — Думают попросту заработать и жестоко ошибаются. Простой расчет: ведь на этом рынке будет взято потребителем ровно столько, сколько он может затратить, ни больше, ни меньше, а потому не следует выходить из границ, а делать только то, что самого удовлетворяет. Этот базар ни к чему.

Учеников своего пейзажного класса возил на ученическую дачу на этюды, «заражаться природой».

— Без этого нельзя, — говорил Исаак Ильич. — Надо не только иметь глаз, но и внутренне чувствовать природу, надо слышать ее музыку и проникаться ее тишиной.

Он был охотник, ходил на тягу вальдшнепов и, конечно, не ради самой охоты, стрельбы, но чтобы переживать моменты, связанные с охотой, которые давала ранняя весна.

Он красиво описывал время пробуждения природы, вечерние зори ранней весны и остатки снега в березовых рощицах, окутанных сумерками.

Третьяковская галерея отражает все этапы творчества Левитана в последовательности его развития. Здесь и ранняя «Осень в Сокольниках», «Плес на Волге», «После дождя», «Омут», «Март», «Золотая осень», «Солнечный день» и, точно реквием самому себе, — «Над вечным покоем».

С приходом славы изменилось и материальное положение Левитана. Он вышел из подавляющей его нищеты и мог не отказывать себе во всех потребностях культурного художника. Жил в тихом дворе, в небольшом уютном особняке с простой, но изящной обстановкой, ездил за границу, где работал и видел все, что было лучшего в искусстве.

Меня удивляло, что Часовников не имел общения со своим другом, хотя бы письменного. Что разъединило их? Я напомнил Левитану о нем. Исаак Ильич глубоко задумался и своим, особым, как бы заглушенным голосом заговорил.

— Да, да! Он стоит передо мной, не знаю, как сказать, — как живой укор совести. Не знаю, в чем я виновен, но чувствую свою вину, и не перед ним, а перед всеми. Он как бы моя перешедшая в него совесть, которая говорит мне то, что нашептывает и природа. Это неразгаданное и грустное, грустное без конца. И как тяжело бывает остаться наедине со своею совестью — так чувствую я себя при воспоминании о Василии Васильевиче.

Исаак Ильич прикрыл лицо рукой и долго просидел неподвижно.

Я подумал, что Часовников не хотел наводить тень на жизнь друга своим внутренним разладом.

Когда произошел в Товариществе передвижников раскол и свежие силы во главе с Серовым покинули Товарищество и образовали художественное общество «Союз русских художников», Левитан примкнул к «Союзу», но из Товарищества все же не вышел и присылал на передвижные выставки свои картины. Что удерживало его в Товариществе—неизвестно. Некоторые говорили, что Исаак Ильич делал это из чувства признательности к Товариществу, которое встало на его защиту, когда Левитану как еврею грозило выселение из Москвы. Во всяком случае им руководило не желание материальных выгод. Этим Исаак Ильич никогда не был заражен. В Товариществе он оставил о себе самое светлое воспоминание, как человек безукоризненной честности в жизненном обиходе, в отношении к искусству и Товариществу.

Левитан стал кумиром юношества — пейзажистов. Все передовые художественные общества стремятся заполучить его вещи на свои выставки, и картины его распродаются в первые же дни. Судьба признала свою несправедливость к Левитану и после годов нужды и страданий венчает его лаврами и дает возможность не думать о завтрашнем дне, свободно отдаваться искусству.

Но поздно. Силы надорваны, ослабело сердце. На выставке Левитан с трудом подымается по лестнице.

— Все бы хорошо, а вот от этого пустяка, — показывает на сердце, — нет настоящей жизни.

Товарищеский парадный обед. Высказываются всяческие пожелания. Усталое лицо Левитана вдруг вспыхивает, он приподымается, упирается одной рукой о край стола и, как будто стремясь куда-то вперед, воодушевленно говорит:

— Надо жить, и жить красиво! Надо побороть и забыть свои страдания, надо пользоваться жизнью, ее светом, ее радостью, как блеском солнечного дня. Мы еще успеем сойти, об этом нечего и думать, а сейчас выпьем последние сладкие остатки из жизненного бокала, упьемся всем лучшим, что может дать нам жизнь!

Он схватил бокал и звонко ударил о бокал соседа.

От Часовникова получаю снова письмо с заказом — прислать книги по прикладному искусству, по русскому народному творчеству, а в конце приписка: «Не найду выхода из тупика, вижу, что и Толстой его не нашел, сам собой я тоже ни к чему не приду, надо отдать себя кому-то другому, сильнее меня, и пусть ведет меня, куда знает. Но где эта сила, которая бы сковала мою волю, заглушила бы мои сомнения и пусть хоть убила бы меня? Где эти верные руки? Я их не вижу». На этом переписка с ним окончилась, на свои письма я не получал больше ответа и не знал, у кого же мне справиться о Часовникове.

Весной в Москве получил от Левитана записку; просит зайти к нему, чтобы поговорить о его делах в Товариществе.

В назначенный час прохожу двор левитановского домика. Над дорожкой цветущие кусты сирени, а день солнечный, радостный, весенний.

Дверь в передней оказалась отпертой, в квартире пусто. Вошел в гостиную и из спальни услыхал голос Исаака Ильича:

— Вот видите — я лежу в постели, противная хвороба не вовремя…

Идите ко мне, поговорим.

А мне нравилось осматривать гостиную, и я задержался. Редко приходилось встречать такое у товарищей-передвижников. Много света, блестящий паркетный пол, все чисто, ново, изящно. Тонкие рамы, и картины в них мелодичные и точно благоухающие тонким ароматом.

Я вспомнил слова Левитана на обеде и подумал, что он действительно умел пользоваться жизнью, как блеском солнечного дня.

А сейчас он лежал бледный и слабый на белоснежной подушке. Глаза стали еще более глубокими.

После короткого делового разговора Левитан погрузился в мечты о поездке в деревню и работе среди природы.

— Держит вот меня болезнь, а пора бы уже давно в деревню. Теперь там хорошо. Жаль, что упустил тягу. Ничего, и ранняя зелень хороша… тонкая-тонкая, с розовыми и фиолетовыми полутонами. Необыкновенная деликатность. Необходимо прежде всего почувствовать эту мелодию. Вот из молодых у вас к ней прислушивается Бялыницкий-Бируля. Пусть поют все молодыми голосами этот гимн природы. Может, иначе, чем мы, — радостнее. А я тоже, как только подымусь, — сейчас туда, под солнце, к избам, к ярким полоскам озимей. Хорошо, ведь, право же, хорошо!

Он так говорил, а видно было, что у изголовья его, как в портрете Беклина, та неизбежная гостья играет уже на одной струне свою грустную мелодию…

Распрощался я с чувством, что навсегда. Прошел через пустую гостиную. В раскрытое окно лился весенний свет, пахли расставленные на подоконниках гиацинты, на стенах — картины в изящных рамах, а на трюмо дамская шляпа и длинные лайковые перчатки…

В начале лета ехал я на юг и проездом через Новочеркасск решил остановиться от поезда до поезда, чтобы повидать Часовникова. Час был дообеденный, думал застать его в училище, которое было за городом. На извозчике подымаюсь в гору по улице пустынного, сонного города. Жара нестерпимая, сушь и пыль. Извозчик жалуется: «С весны ни одного дождя, что поделаешь?»

Вдруг, откуда ни взялась, рыжая малая тучка. Круглилась, круглилась и разразилась настоящим ливнем, а гром, казалось, разрывался над самой головой.

Весь мокрый подъехал я к училищу и вскочил в подъезд. Обращаюсь к сторожу:

— Как мне повидать Василия Васильевича?

Степенный старик, посмотрев на меня через очки, переспросил:

— Василия Васильевича? — и многозначительно добавил: —

Такого уже нет.

— Неужели, — говорю, — умер?

— Нет, не умерли, но у них другое имя.

— Как так? Ничего не понимаю.

— А так, что они давно уже ушедши в Соловецкий монастырь и переменили свое имя в пострижении.

Я содрогнулся. В детстве пришлось мне видеть труп удавленника. Синее лицо с выпученными глазами произвело на меня потрясающее впечатление, и долго призрак его пугал мое воображение. И сейчас я точно увидел этот страшный призрак самоубийцы, и мне захотелось скорее бежать от него, уехать из этого города.

Тем же извозчиком поехал обратно на вокзал. Я старался свои мысли направить на что-либо другое, и тогда в воображении моем вставала квартира Левитана с гиацинтами на подоконниках, цветущей сиренью во дворе, блестящий паркет, рояль, дамская шляпка — и тут же вырастала фигура Часовникова, бьющегося в покаянии головой о каменные монастырские плиты.

То вдруг чувствовал устремленный на меня глубокий, тихий и грустный взор Левитана, который сменялся воспаленными глазами Часовникова. Чудилась сладостно щемящая мелодия, переходившая потом в покаянный вопль отчаяния. Что со мной? Не заболел ли?

До поезда еще оставалось много времени, и я остановил извозчика у писчебумажного магазина. Вхожу и сажусь.

— Что вам будет угодно? — спрашивает продавец старообрядческого вида с длинной узкой бородой.

— Пока ничего, дайте посидеть.

— Так вы, вероятно, хотите посмотреть на эти вещи? — говорит

продавец, показывая на стены.

На стенах я увидел этюды Часовникова.

— Зачем это у вас? — спрашиваю хозяина.

— А вот после Василия Васильевича это его единственное оставшееся имущество поступило в распродажу, но спрос, видите ли, небольшой. Необразованность, и какой кому здесь интерес? Больше военные, которые, чтобы выпить или поиграть в карты. Можно сказать, даже земства в области не завели.

Видимо, покупателей заходило в магазин мало, и хозяин рад был поболтать от скуки.

Я этим воспользовался и стал расспрашивать его о Часовникове. Он говорил:

—Истинно сказать — Василий Васильевич был человек особенный: искатель правильной жизни. Его хозяйка говорила: живет, как угодник, хоть нет того, чтобы перекреститься, нет того, чтоб помолиться, в церковь никогда не заглядывает. Книги читал да с мастерами возился, кое-что разъяснял им. Начальство начало за ним присматривать, а у него и двери всегда настежь, и ничего в квартире не найдете. Так вот — искал он, искал, озирался кругом и ничего не нашел для себя потребного. Не справился с собой и отдал свою душу другим в распоряжение, на себя как бы, в некотором смысле, руки наложил. Вот как я это дело понимаю.

Когда я возвратился в Москву, Левитана уже не стало. Мне рассказывали, как его хоронили, какие говорили речи, с какими поэтами сравнивали и сколько венков и цветов было на его могиле.

Невольно я спросил: «Не знает ли кто, что стало с Часовниковым?«— «Как, вы не читали в газетах? — ответил один из его школьных товарищей. — Он уехал миссионером в Китай и там погиб этим летом во время боксерского восстания».

Купить книгу на Озоне

Рассказ из книги Юрия Нагибина «Итальянская тетрадь»

О книге Юрия Нагибина «Итальянская тетрадь»

Когда мы вернулись в Милан после трехнедельной поездки
по стране, наш милый хозяин Джанни сказал, что его
друг-миллионер приглашает нас на ужин. Мы приняли известие
хладнокровно, быть итальянским миллионером не
фокус, если при всех падениях один американский доллар
стоит восемьсот двенадцать лир. Джанни поторопился уточнить:
его друг — миллионер в долларах, а в лирах — миллиардер.
Лет десять назад ему досталась в наследство небольшая
фабрика; талантливый инженер и волевой администратор,
он превратил фабрику в одно из самых доходных
предприятий Ломбардии.

Миллиардер жил под Миланом, в небольшом городке,
где проводятся автомобильные гонки. Там у него вилла, но
есть еще квартира в Милане, охотничий домик в горах, за
озером Комо, и мыза в Скандинавии, его жена-северянка
любит фиорды и снежную зиму. Из шутливых намеков
Джанни мы поняли, что если будем хорошо себя вести, то
удостоимся приглашения во все резиденции миллиардера,
кроме скандинавской в связи с ее отдаленностью. Мы дали
себе слово на один вечер забыть о классовых боях.

Я никогда не имел дела с миллиардером и думал, что появление
его должно быть обставлено торжественно, вроде
выхода восточного властелина или римского кесаря, — трубы,
букцины, флейты, карнаи, кимвалы, ковровые дорожки,
белые слоны, полуголые рабы. И был сильно разочарован,
когда в полутемном баре миллиардерской виллы, где мы
пили аперитивы, невысокий круглый человечек с чаплинскими
усиками сунул мне небольшую теплую руку и назвался
священным именем. Он показался мне тихим, скромным,
рассеянным и даже грустным. Потом, в клубе, где нас
ждал ужин, во время долгого застолья, наблюдая, как он ест,
пьет, разговаривает, вернее, ленится есть, пить, разговаривать
и даже слушать, я понял, что его поведение диктуется
пресыщением. Ему все надоело, и он не хочет притворяться,
будто ему весело. Героический период жизни, когда он
поды мал фабрику, давно миновал, теперь дело движется
почти без его участия; он был три или четыре раза счастливо
женат, особенно удачным оказался последний брак с красивой
северной женщиной, подарившей ему наследника;
младенец надежно защищен от процветающего в стране
киднапинга двумя вооруженными до зубов охранниками,
мамками и няньками в пуленепроницаемых жилетах; к путешествиям
он давно остыл, скучная доступность всех
остальных радостей заставляет его быть верным жене, воздерживаться
от вина, не одеваться по моде, на нем поношенный
клубный пиджак с оторванной на животе пуговицей,
мятые фланелевые брючки, нечищеные ботинки, кое-как
повязанный шерстяной галстук; его «мерседес» полагалось
бы давно сменить, даже будь он убогим миллионером поитальянски.
Но все это ему безразлично. К его услугам лучшие
портные Лондона, штучные «роллс-ройсы» или «мерседесы
» с блиндированными стеклами, впрочем, к личной
безопасности он совершенно равнодушен. Похоже, он не
прочь, чтобы его похитили, все-таки какое-то разнообразие.
Считается, что большие деньги заставляют стремиться к
еще большим деньгам, но этот инженер, видать, не стал настоящим
капиталистом.

Лишь раз обнаружил он свой сильный характер. Джанни
пошел танцевать. Ресторан был почти пуст. Из-за частых нападений
на рестораны миланцы утратили вкус к ночной
жизни. После девяти улицы города пустеют, одинокие фигуры принадлежат полицейским, карабинерам, наркоманам и
педерастам. И хотя у въезда на территорию клуба дежурит
крепкий паренек с перебитым носом и вздувающейся от пистолета
подмышкой, клубмены предпочитают ужинать дома.
Почувствовав себя по-домашнему, Джанни разошелся и стал
пародировать новомодные танцы. Джанни — коммерсант, но
он явно прошел мимо своего настоящего призвания: с удлиненным,
глазастым, необыкновенно подвижным лицом и
долгим пластичным телом, с умением подмечать смешное в
окружающих и ловко копировать, он прирожденный комик.
Убежден, снимайся Джанни в кино, он затмил бы умученных
режиссерами и порядком выдохшихся Альберто Сорди
и Уго Тоньяци. Любимый номер Джанни — это пресловутый
Андреотти, которого он почему-то особенно не любит. Так и
сейчас Джанни выдал танец парализованного старичка, в котором
все сразу узнали бывшего премьера.

Потом Джанни танцевал, как подвыпивший карабинер,
как накурившийся марихуаны наркоман, как гомосексуалист,
испытывающий отвращение к партнерше, как усталый
жиголо на Ривьере. Ему стало жарко, он скинул пиджак и с
блеском изобразил танец провинциального мафиози, на которого
сыплются ножи и пистолеты. А когда музыка стихла,
к нему подошел администратор и сказал, что устав клуба запрещает
танцевать без пиджака и что отныне он здесь «персона
нон грата». Джанни рассмеялся, поклонился и, сделав
лицо скорбящего Андреотти, вернулся за столик.

И тут послышался неожиданно громкий и жесткий голос:
миллиардер потребовал счет и лист чистой бумаги. Счет он
небрежно подписал, кинул официанту чаевые, а растерявшемуся
администратору вручил заявление о выходе из клуба.

— Шампанское и кофе будем пить дома, — сказал он нам
и, резко двинув стулом, поднялся.

Пока мы шли к выходу, к нему подбегали взволнованные,
огорченные люди и упрашивали взять заявление назад. Их
лепет словно не достигал его слуха. Обращались и к Джанни
— с извинениями и просьбами о заступничестве, тот улыбался, прижимал руки к груди, закатывал глаза — мол, рад
бы, да не властен. Откуда-то извлекли древнего, впрозелень
старца, наверное, одного из старейшин клуба. Миллиардер
снизошел до ответа.

— Оскорбили моего друга, здесь мне нечего делать.
А дома за кофе он подсел ко мне и спросил по-немецки с
грустно-доверительной интонацией:

— Вы любите поэзию?

— Очень!

— Вы правду говорите?

— Конечно. — Меня удивило, что он придает этому значение.

— Я люблю поэзию больше прозы.

— А знаете, — сказал он застенчиво, — я пишу стихи.

— И печатаетесь?

— Зачем?.. Но для друзей я издал небольшой сборник.

Всего сто экземпляров, впрочем, и это куда больше, чем
нужно. Разве бывает у человека сто друзей? Даже если причислить
к друзьям всех бедных родственников.
Он вышел из комнаты и вернулся с папкой в руках. Стихи
не были сброшюрованы: отпечатанные на отдельных листах
изумительной, плотной и нежной, как сафьян, будто
дышащей бумаги не типографскими литерами, а рисованными
буквами, они были вложены в строго оформленную
папку. Меня трудно удивить полиграфическими чудесами,
я видел старинные издания Библии, молитвенники королей,
монографию о Босхе семнадцатого века в переплете из
свиной кожи, с золотыми застежками, и все же я был потрясен.
Расточительная щедрость издания обуздана безукоризненным
вкусом.

Он писал маленькие стихотворения — четверостишия и
восьмистишия, каждое напечатано на отдельном листе.

— Великолепно! — восхитился я от души.

— Подарить вам?

— Спасибо. Жаль, я не читаю по-итальянски.

— Хотите послушать коротенькое стихотворение по-немецки?

Оно сложилось, пока мы ужинали.

Как разительно меняет человека прикосновенность к
проклятому и благословенному делу литературы! Куда девался
пресыщенный, равнодушный хозяин жизни? Из-за
очков струился мягкий, молящий свет коричневых беспомощных
глаз. А что ему до меня — случайно захожего человека,
которого он больше не увидит, к тому же глухого к
итальянскому звучанию стихов? Но мы принадлежим к
одному братству боли, и сейчас я был важнее для него всех
друзей и всех бедных родственников.

Он прочел коротенькое стихотворение, набросанное на
бумажной салфетке.

— Хотите знать, как это звучит по-русски? — спросил я.

— Я все равно не пойму.

— У вас же ухо поэта.

Слова, слова,

Всего-то лишь слова…

Но — высшая вам честь!

Все тлен и суета,

Вы — есть.

— И это стихи?

— Я не умею переводить, стихи получились сами собой.

— И смысл есть?

— Да. Очень неожиданный для владельца фабрики.

— Как она мне надоела! Вот единственное, для чего стоит
жить. — Он что-то размашисто написал на титульном листе
своего сборника и подвинул папку ко мне. — Я несчастен,
видит Бог… — Беспомощный взгляд коричневых глаз за очками
приметно потвердел. — Но без фабрики я был бы еще
несчастнее.

Купить книгу на Озоне

Глава из книги Наташи Кампуш «3096 дней»

О книге Наташи Кампуш «3096 дней»

Я попыталась закричать. Но не смогла издать ни звука. Мои голосовые связки просто отказали. Все во мне было сплошным криком. Беззвучным криком, который никто не мог услышать.

На следующий день я проснулась в плохом настроении. Меня душила досада, что мать сорвала на мне гнев, предназначавшийся отцу. Но больше всего меня мучило то, что мне навсегда запрещено с ним встречаться. Это было одним из тех спонтанных опрометчивых решений, которые взрослые принимают в минуты гнева, обрушивая их на головы детей и не задумываясь о том, какую боль это приносит им, бессильным против жестокого приговора.

Я ненавидела это чувство бессилия, чувство, напоминающее о том, что я всего лишь ребенок. Мне хотелось поскорей стать взрослой, надеясь, что тогда мои стычки с матерью больше не будут так задевать меня за живое. Мне хотелось научиться глотать обиды, а вместе с ними и этот глубоко засевший во мне страх, вызываемый у детей ссорами с родителями. В день моего 10-летия первый и несамостоятельный отрезок моей жизни остался в прошлом. Магическая дата, которая бы документально подтвердила мою независимость, приблизилась: еще 8 лет и я смогу покинуть родительский дом и выбрать себе профессию. Тогда я больше не буду зависеть от решений взрослых, для которых мои потребности значат меньше, чем их глупые ссоры и мелочная ревность. Еще 8 лет, которые я хочу использовать для того, чтобы подготовиться к независимой жизни.

Несколько недель назад я уже сделала один важный шаг к этому: убедила мать отпускать меня в школу одну. До этого момента, хотя я уже ходила в 4-й класс, она всегда довозила меня на машине до самой школы. Путь занимал меньше пяти минут. Каждый день, вылезая из машины и целуя на прощание мать, я испытывала чувство неловкости перед другими детьми. Они могли видеть мою слабость. Долгое время я пыталась убедить мать в том, что мне пора научиться самой преодолевать путь в школу. Этим я хотела доказать не столько родителям, сколько самой себе, что я больше не маленький ребенок и могу справиться со своим страхом. Моя неуверенность в себе постоянно изводила меня. Она ждала меня еще в подъезде, шла по пятам во дворе и нападала, когда я бежала по улицам нашего района. Я ощущала себя такой беззащитной и крохотной. И ненавидела себя за это. В тот день я твердо решила, что попробую стать сильной. Он должен был стать первым днем моей новой жизни и последним — моей прошлой. Сейчас это, может быть, звучит несколько цинично — ведь в этот день моя прошлая жизнь, как я и хотела, действительно осталась позади. Правда, совсем не так, как это рисовалось в моем воображении.

Я решительно откинула одеяло и встала. Как всегда, мать подготовила вещи, которые я должна была надеть в школу — платье с джинсовым верхом и юбкой из серой в клеточку фланели. В нем я чувствовала себя бесформенной, скованной, как будто одежда пыталась удержать меня в том состоянии, из которого я хотела побыстрее вырасти. Я неохотно влезла в платье и прошла на кухню. На столе лежали приготовленные мамой для школы бутерброды, завернутые в бумажные салфетки с логотипом кафе в Марко-Поло и ее именем. Когда пришло время выходить из дому, я надела красную куртку и закинула за плечи свой пестрый рюкзак. Погладила кошек и попрощалась с ними. После чего открыла дверь в подъезд и вышла из квартиры. Спустившись вниз по лестнице, на последнем пролете я остановилась в нерешительности. В памяти возникла фраза, которую мать повторяла много раз: «Нельзя уходить, унося в себе злость на другого. Неизвестно, придется ли еще раз встретиться!» Она бывала несправедливой, импульсивной, порой давала волю рукам, но при прощании всегда была очень нежной. Могу ли я просто так уйти, не сказав ни слова? Я, было, повернула назад, но чувство обиды, не прошедшее с вечера накануне, взяло верх. Я не вернусь, чтобы ее поцеловать, я накажу ее своим молчанием. Кроме того, ну что же может случиться?

«Ну что же может случиться?» — пробормотала я вполголоса. Серые плиты подъезда отразили эхом эти слова. Я снова развернулась и начала спускаться по лестнице. Ну что же может случиться? Этим словам я придала силу мантры, повторяя их при выходе на улицу и по дороге к школе — через дворы между корпусами домов. Мантры, направленной против страха и нечистой совести, что я ушла, не попрощавшись. С ней я вышла за пределы общины, бежала вдоль ее бесконечной стены, ждала на перекрестке. Мимо прогрохотал трамвай, набитый спешащими на работу людьми. Мужество покидало меня. Все окружающее вдруг показалось мне слишком огромным. Мысли об очередной ссоре с матерью и боязнь окончательно запутаться в хитросплетениях отношений между моими рассорившимися родителями и их новыми партнерами, которые меня не признавали, не покидали меня. Желание восстать против этого уступило место уверенности, что мне еще предстоит не одна схватка за место в этом клубке. И что у меня никогда не получится изменить свою жизнь, если даже зебра перехода кажется мне непреодолимой преградой.

Я заплакала и почувствовала, как во мне растет непреодолимое желание просто исчезнуть, раствориться в воздухе. Провожая взглядом несущиеся мимо меня машины, я представляла, как сделаю шаг вперед и буду сбита одной из них. Она протащит меня еще пару метров, и я буду мертва. Мой рюкзак останется лежать рядом со мной, а куртка будет похожа на красный сигнал на асфальте, кричащий: посмотрите только, что вы сделали с этой девочкой! Мать, рыдая, выскочит из дому, казня себя за все ошибки, совершенные ею. Так бы и было. Определенно.

Конечно же, я не бросилась ни под машину, ни под трамвай. Я никогда не хотела привлекать к себе слишком много внимания. Вместо этого я набралась духу, пересекла улицу и пошла вдоль Реннбанвега по направлению к моей школе на Бриошивеге.

Дорога вела несколькими спокойными переулками, где стояли маленькие домики 50-х годов со скромными палисадниками. В местности, потесненной индустриальными постройками и районами панельных домов, они выглядели анахронично и успокаивающе одновременно. Завернув на Мелангассе, я вытерла с лица следы слез и, понуро опустив голову, медленно двинулась дальше.

Теперь я не помню, что заставило меня тогда поднять голову. Звук? Птица? В любом случае, мой взгляд упал на белый пикап. Он стоял на парковочной полосе на правой стороне дороги и почему-то смотрелся странно неуместно на этой спокойной улочке. Я увидела стоящего перед машиной мужчину. Худой, невысокого роста, он как-то бесцельно смотрел вокруг блуждающим взглядом, как будто чего-то ждал, но не знал, чего именно.

Я замедлила шаги и внутренне оцепенела. Мой вечный страх, с которым я никак не могла совладать, моментально вернулся, руки покрылись гусиной кожей. Первый импульс был — перейти на другую сторону улицы. В моей голове быстрой чередой промелькнули картины и отрывки фраз: «не разговаривай с незнакомыми мужчинами…», «не садись в чужую машину…» Похищения, изнасилования, множество историй, рассказывающих о пропавших девочках, все то, что я видела по телевизору. Но если я действительно хочу стать взрослой, я не должна поддаваться этому чувству. Я должна собраться с духом и идти дальше. Ну что же может случиться? Школьный путь был моим испытанием, и я его выдержу.

Сейчас я не могу сказать, почему при взгляде на эту машину в моей душе сработала сигнализация: может быть, это была интуиция, а может, повлиял переизбыток информации обо всех случаях сексуального насилия, посыпавшейся на нас после «случая Гроера» (Кардинал Гроер, обвиненный в сексуальных домогательствах к собственным ученикам). В 1995 году кардинала уличили в сексуальных домогательствах к мальчикам, а реакция Ватикана вызвала настоящую шумиху в средствах массовой информации и привела к сбору подписей против церкви в Австрии. К этому прибавились сообщения обо всех похищенных и убитых девочках, о которых я узнавала из немецкого телевидения. Но вполне возможно, что любой мужчина, встретившийся мне в необычной ситуации на улице, вызвал бы у меня страх. Быть похищенным в моих детских глазах представлялось чем-то реальным, но все же, в глубине души я верила, что такое может случиться только по телевизору. Но никак не в моем близком окружении.

Когда я подошла к мужчине на расстояние около двух метров, он посмотрел прямо на меня. Страх испарился: эти голубые глаза и длинные волосы могли принадлежать студенту из старого фильма 70-х годов. Его взгляд был каким-то отстраненным. «Это несчастный человек», — подумала я. От него веяло такой беззащитностью, что во мне возникло спонтанное желание предложить ему помощь. Это звучит наивно, как детская убежденность в том, что все люди — добрые. Но когда этим утром он первый раз поднял на меня глаза, то показался потерянным и очень ранимым.

Да. Я выдержу этот экзамен. Я пройду на расстоянии, которое допускает узкий тротуар, мимо этого человека. Мне не нравилось сталкиваться с людьми вплотную, и я хотела попытаться пройти, по меньшей мере так, чтобы не задеть его. Дальнейшее произошло очень быстро. В тот момент, когда я, опустив глаза, поравнялась с мужчиной, он резко обхватил меня за талию, приподнял и закинул через открытую дверь в машину. Для моего похищения потребовалось одно единственное движение — как будто это было балетное па, которое мы отрепетировали вместе. Хореография кошмара.