Метка: Музыка

• Издательство Corpus, 2012 г.
• Увлекательная и драматическая история, написанная музыкальным критиком The New Yorker Алексом Россом,
  охватывает весь ХХ век — из Вены до Первой мировой войны в Париж двадцатых, из гитлеровской Германии и сталинской России в нью-йоркский даунтаун шестидесятых—семидесятых, из Пекина наших дней в увлеченную экспериментами Европу. Книга Росса — это виртуозный проводник по лабиринту музыкальных стилей, который не
  только укажет путь, но и поведает о самых известных композиторах ХХ века и связи их произведений с окружающей действительностью. «Дальше — шум» — удивительная летопись ХХ века, пересказанная с помощью музыки.

• Перевод с английского М. Калужского и А. Гиндиной
• Купить книгу на Озоне

К востоку от Берлина и Вены пейзаж стареет. Сразу после развала Советского Союза, большие и маленькие города в России и Восточной Европе выглядели застывшими во времени. В Таллине, столице Эстонии, можно было сидеть у церкви в старом городе воскресным утром и не заметить почти
никаких свидетельств того, что XIX век уже закончился. На глухих улочках
Восточного Берлина полустершиеся надписи на магазинах в старых еврейских кварталах рассказывали об уничтоженном мире. И за кулисами Мариинского театра в Санкт-Петербурге можно было увидеть привидение Шаляпина, скрывающееся среди груд разваливающихся декораций. Валерий
Гергиев, дирижер Мариинки, учился у педагога советских времен Ильи Мусина, продолжавшего преподавать пять дней в неделю в Санкт-Петербургской консерватории практически до самой смерти в 1999 году в возрасте
95 лет. В день поступления Мусина в консерваторию за ним в очереди стоял
Шостакович.

Советская эпоха, несмотря на опустошающее дух воздействие, сохранила предвоенную музыкальную культуру как будто в янтаре. Еще в 1980-е
композиторов по-прежнему героизировали, оперные театры и оркестры
щедро финансировали, и внушительная система музыкального образования
направляла таланты из провинции в центр. Все это, конечно, изменилось,
когда коммунисты потеряли власть. В новом плутократическом российском
государстве учреждения вроде Мариинского театра поддерживаются как достопримечательность для элиты, а спонсорство новой музыки практически
прекратилось. Композиторы, давно привыкшие к дачам и гонорарам, теперь
барахтаются в открытом рынке. Другие, по большей части помоложе, приняли творческую свободу, которая рука об руку идет с относительной бедностью. Американский минимализм, влияние рока и поп-музыки и призраки русской традиции сталкиваются и смешиваются, иногда со скандальным
эффектом — как в опере Леонида Десятникова «Дети Розенталя», в которой
немецко-еврейский эмигрант-генетик основывает по приказу Сталина секретную биологическую лабораторию и добивается клонирования Моцарта,
Верди, Вагнера, Мусоргского и Чайковского.

Смерть Шостаковича в 1975 году оставила в сердце русской музыки временную пустоту, которая вскоре была заполнена новой когортой композиторов. Родившееся приблизительно в то же время, что и американские минималисты или европейские спектралисты, последнее значимое советское
поколение излучало разрушительную, нонконформистскую энергию, открыто отказываясь повиноваться официальным указаниям, в то время как
их предшественники были услужливы или склонны к колебаниям. Альфред
Шнитке приправил свой оркестр электрогитарами. София Губайдулина написала Концерт для фагота и низких струнных, в середине которого солист
испускает вопль. Арво Пярт из Эстонии участвовал в хэппенинге в духе
Кейджа, когда там загорелась скрипка. Позднее провокации уступили место медитации: долгий закат режима Брежнева принес полуночный урожай
религиозной музыки.

Шнитке, человек с испуганным лицом землистого цвета, потомок русских евреев и волжских немцев, был законным наследником Шостаковича.
Мастер иронии, он выработал язык, который называл «полистилистикой»,
собравший в беспокойный поток сознания осколки музыкального тысячелетия: средневековые песнопения, ренессансную полифонию, барочную
фигурацию, принцип классической сонаты, венский вальс, малеровскую
оркестровку, додекафонию, хаос алеаторики и штрихи современной поп-музыки. Шнитке говорил другу: «Я записываю на бумаге красивый аккорд,
и он вдруг портится». В его «Первой симфонии» 1972 года вступительная
тема Первого концерта для фортепиано Чайковского как раненый зверь
бьется с огнем звуков.

Углубляясь в лабиринт прошлого, Шнитке бросил ироничные комментарии романтического стиля и вместо этого сам стал призрачным романтиком. Он подпал под обаяние главного романтического мифа о жизни
и смерти Фауста и, как многие другие послевоенные композиторы, прочитал роман Томаса Манна, который, по его словам, невероятно на него повлиял. Его незаконченным шедевром стала опера «История доктора Иоганна Фауста», которая, как и выдуманное «Оплакивание доктора Фаустуса»
Адриана Леверкюна, использовала оригинальный текст 1587 года. В неожиданном повороте конца ХХ века герой Шнитке отправляется в ад под сатанинское танго с усиленным меццо-сопрано во главе, своего рода Этель
Мерман апокалипсиса.

Шостакович смотрел на Шнитке с неодобрением, возможно, потому
что у них были схожие темпераменты. К Губайдулиной он относился теплее. «Я хочу, чтобы вы продолжали идти по своему ошибочному пути», —
сказал он ей, возможно, с загадочной улыбкой. В карьере, лишенной провалов, Губайдулина стремилась ни много ни мало к «духовному возрождению» в cамом композиторстве. Будучи поклонницей Кейджа, она заполняет партитуры звуками не от мира сего — гудящими, пульсирующими текстурами, кошачьими криками глиссандо деревянных и медных духовых,
скрипом и шепотом струнных, импровизациями (иногда с русскими, кавказскими, среднеазиатскими или восточноазиатскими народными инструментами). Эпизоды крайнего покоя, в которых змееподобные хроматические фигуры вьются среди небольшой группы инструментов, уступают
место рыку тамтамов, туб и электрогитар. Эти свободные, дикие, органичные нарративы в качестве кульминации часто обладают тем, что сама Губайдулина называет, в духе Мессиана, «преображениями», моментами сияющей
ясности. Ее работа 1980 года Offertorium для скрипки с оркестром деконструирует «королевскую тему» из «Музыкальных приношений» Баха, разделяя
ноты между инструментами в стиле Новой венской школы. К концу тема
Баха каким-то образом превращается в звучащую на старинный манер литургическую мелодию, проходящую сквозь оркестр, словно икона в религиозной процессии.

В музыке Пярта икона — это все. Эстонец обратился к религиозной тематике в конце 1960-х, бросив вызов официальному атеизму Советского
Союза. В его кантате 1968 года Credo слова Credo in Jesum Christum положены на мелодию баховской Прелюдии до мажор и украшены алеаторным
бедламом. После этого в течение восьми лет Пярт сочинял мало, погрузившись в изучение средневековой и ренессансной полифонии. Затем, в 1976 году, в год Music for 18 Musicians Райха и Einstein on the Beach Гласса, Пярт возник вновь, с поразительно простой фортепианной пьесой под названием
Fur Alina, состоящей всего из двух голосов, один из которых двигается по
ступеням мелодического лада, а второй кружит по тонам си-минорного
трезвучия. В следующем году он написал Cantus в память о Бенджамине
Бриттене, чья музыка преследовала его так, что он не мог выразить это словами. Техника в Cantus схожа с фазовым сдвигом Райха — нисходящие ляминорные гаммы развертываются в разных голосах и на разных скоростях.
В концерте для двух скрипок Tabula Rasa, тоже написанном в 1977 году,
Пярт отходит от строгости в сторону свободного самовыражения; в начале
второй части, Silentium, шепчущее арпеджио подготовленного фортепиано,
как шелест крыльев, впускает пронзительно прекрасные аккорды ре минора.
И призыв к молчанию, и использование подготовленного фортепиано выражают признательность Джону Кейджу, который распахнул столько дверей
в умах своих коллег.

Музыкальный покой Пярта не означал, что он стал квиетистом. Называть этот покой монашеским — значит совершать ошибку, за грустными
глазами и длинной бородой скрывается железная воля. В 1979 году он совершил жест, который был совсем не в духе, скажем, Шостаковича: надев длинноволосый парик, он обратился с пылкой речью насчет официальных ограничений к Эстонскому совету композиторов. Он бежал на Запад в следующем году; Шнитке, игравший на подготовленном фортепиано во время
первого западного исполнения Tabula Rasa, помог Пярту и его жене остановиться в Вене, а потом пара устроилась в Берлине.

Его изгнание вполне могло оказаться одиночеством; немецкое музыкальное сообщество сопротивлялось минимализму в любой форме. Но когда немецкая компания EMC в 1980-е начала выпускать записи Пярта, они
продавались миллионными тиражами, в количествах, невероятных для новой музыки. Несложно догадаться, что Пярт и несколько композиторов-единомышленников — в первую очередь Хенрик Гурецкий и Джон Тавенер — приобрели некоторую степень массовой привлекательности во время
глобального экономического расцвета 1980-х и 1990-х, они обеспечивали
оазис покоя в технологически перенасыщенной культуре. Для некоторых
странная духовная чистота Пярта удовлетворяла более острую потребность:
медсестра в больничном отделении в Нью-Йорке регулярно ставила Tabula
Rasa молодым людям, умирающим от СПИДа, и в свои последние дни они
просили послушать эту музыку снова и снова.

Когда 9 ноября 1989 года Берлинскую стену начали ломать, ровно через
71 год после провозглашения Веймарской республики и через 51 год после
«хрустальной ночи», Леонард Бернстайн поспешил к месту событий, чтобы
исполнить Девятую симфонию Бетховена с обеих сторон рассыпающейся
стены. Великому старцу американской музыки оставалось жить меньше года, и он привлек внимание мира в последний раз типичным для себя безвкусным и сентиментальным поступком; шиллеровская «Ода к радости» была переписана как «Ода к свободе». Томас Манн улыбнулся бы такой ситуации: Девятую симфонию снова «отобрали обратно». Той осенью по всей
Восточной Европе, а потом и в России, люди, жившие в страхе перед советским режимом, мельком увидели свободу, и обращение Бернстайна к Девятой симфонии символизировало зарождающиеся надежды на будущее.
В некоторые места свобода пришла быстро, в другие — чуть медленнее,
а в изрядной части бывших советских республик она так и не появилась.

Между прочим, аллюзии на Девятую симфонию Бетховена обнаруживаются в нескольких крупных работах восточноевропейских композиторов
позднего периода, хотя ни один из них не создал ничего похожего на «Оду
к радости». В 1981 году, как раз когда польское коммунистическое руководство пыталось распустить движение «Солидарность», Витольд Лютославский начал писать Третью симфонию, и отправной точкой для него были
четыре четкие итерации ноты ми — военный сигнал, напоминающий захватывающее начало Пятой симфонии Бетховена. Большую часть получасовой
симфонии кажется, что оркестр пытается понять, как ему ответить на первый взрыв энергии, проверяя тропинки, которые оказываются прегражденными тем или иным образом. Только в последние минуты он находит развязку — своего рода великолепие без триумфа. Виолончели и контрабасы
интонируют низкую ми, а затем добавляется си, образуя неоспоримую, идеальную квинту. Изгибы мелодии расходятся от этого основания, пересекаясь в конвульсивном додекафонном диссонансе. На вершине сияет си-бемоль всего лишь в тритоне от изначальной ми. Затем музыка откатывается
обратно к основному тону, который четыре раза взрывается перед завершением. Лютославскому было за шестьдесят, когда он написал эту музыку, но
она обладает динамичностью неистовой, блаженной юности.

Дьердь Лигети в последние годы избрал своеобразный язык, который
он называл «не-атональность», — своего рода гармонический калейдоскоп,
в котором тональные аккорды, псевдофольклорные мелодии, натуральный
строй и прочие пережитки прошлого кружили вокруг друг друга в раздробленном контрапункте. Horn Trio Лигети 1982 года начинается с искаженной
вариации «прощального» мотива бетховенской Сонаты для фортепиано,
Opus 81а. Оно заканчивается lamento — опустошенным ландшафтом, полным предсмертных криков, в котором композитор, кажется, оглядывается
назад, на век, убивший большую часть его семьи и его веру в человечество.
Но гармония не становится настолько мрачной, насколько могла бы. Трезвучия, растянутые на много октав, приносят трепет надежды. В финале три
тона светятся в ночи: соль — низко на валторне; до — высоко у скрипки; негромкая ля — в среднем диапазоне фортепиано. Эти же ноты появляются
в обратном порядке в начале финальной части бетховенского последнего
Струнного квартета фа мажор — в музыке, к которой композитор добавил
слова «так должно быть!».

Венгр Дьердь Куртаг, коллега Лигети, в худшие годы «холодной войны»
решил остаться в Будапеште. Куртаг тоже был мастером искусства «ни то ни
другое» — композитором не традиционным, не авангардным, не национальным, не космополитичным, не тональным, не атональным. Каждая попытка описания музыки Куртага требует оговорок: она сжатая, но не плотная, лирическая, но не мелодичная, мрачная, но не гнетущая, тихая, но не
спокойная. В 1994 году Куртаг написал для Берлинской филармонии пьесу
под названием Stele (мемориальная плита по-гречески), в которой опять появляется призрак Бетховена. Сперва октавные соль безошибочно отсылают
к началу бетховенской Увертюры № 3 «Леонора» — на самой верхней ступени лестницы, которая ведет вниз, в тюрьму к Флорестану. Куртаг тоже ведет нас в подземелье, но мы так и не выходим обратно. Последняя часть,
приглушенная и максимально жуткая, фиксируется на расширенном аккорде, который неоднократно искривляется. В самом конце гармония сдвигается к белоклавишным нотам до-мажорной гаммы, и все семь нот звучат светло и размыто.
Бетховенская увертюра движется к до-мажорному ликованию. Stele, напротив, ковыляет по иссушенному, безлюдному ландшафту. Но белоклавишные аккорды в конце не совсем безнадежны, они не доходят до полного
отчаяния леверкюновского «Я понял, этого быть не должно». Вместо этого,
как отметил сам Куртаг в беседе с дирижером Клаудио Аббадо, они обладают ритмом изможденной фигуры, которая неверным шагом идет вперед.

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Безумная атмосфера рок-движения середины 70-х насквозь пронизывает этот роман. Даже его название («Stories We Could Tell») в точности повторяет название хита Тома Петти, звезды рок-музыки того времени. Истории, которые рассказывает нам автор, продолжаются всего один день, 16 августа 1977 года. Но для трех героев романа, работающих в музыкальном журнале, это не просто день. В этот день умер Элвис Пресли, король рок-н-ролла. Для одних это означает конец эпохи, лозунгом которой было знаменитое «Секс, наркотики, рок-н-ролл». Для других это всего лишь этап быстротечной и изменчивой жизни, один из многих…
• Перевод с английского Анастасия Маркелова
• Купить книгу на Озоне

Его остановили на пункте таможенного досмотра
в аэропорту. Еще бы! Один только внешний вид Терри наводил на подозрения.
Бледный цвет лица после многих бессонных ночей
и бог знает чего еще, купленный в магазине «Оксфам»
пиджак, футболка с логотипом американского клуба
«СиБиДжиБи», джинсы «Ливайс» — Терри не стирал
их с того самого дня, как купил и залез в них в ванну
(его мать тогда кричала, что он сляжет, а отец — что
он чертов псих), и ботинки «Доктор Мартенс». А венцом всего были его короткие, иглами торчащие волосы. Терри выкрасил их в черный цвет — и плохо, надо
признать,— какой-то краской под названием «Глубокая ночь», которую обнаружил на нижней полке стеллажа в женском отделе магазина «Бутс».

— Задержитесь, сэр.

«Сэр» прозвучало как укол, как язвительная шутка. Разве такого, как Терри, можно было назвать «сэром» на полном серьезе? Двое таможенников. Одному
на вид около тридцати. Бачки и интересная стрижка — длинные волосы сзади и заметно короче спереди
и по бокам — придавали ему сходство с каким-нибудь
футболистом с Кингз-роуд, который изо всех сил старается угнаться за модой. Второй — вообще древний —
может быть, даже старше отца Терри, но без свойственного последнему огонька в глазах.

— Далеко ездили, сэр? — поинтересовался старикашка, встав по стойке «смирно».

За плечами — долгие годы в униформе.

— В Берлин.

Тот, что помоложе,— обросший, как какой-нибудь
персонаж из романа Диккенса,— уже вовсю рылся в
дорожной сумке Терри. Он извлек из ее недр футболку с надписью «Боже, храни королеву», серебристый
диктофон, запасную упаковку батареек, микрофон
и пару трусов.

Как часто говорила мама Терри: никогда не знаешь, когда прижмут.

— В Берлин? Там должно быть просто чудесно в
это время года,— воскликнули бачки, а старый солдат
захихикал.

Очень остроумно. Бивис и Батхед из Третьего терминала.

Солдафон раскрыл толстый синий паспорт Терри
на странице с фотографией и как следует вгляделся.
Бледный черноволосый юноша, стоящий перед ним,
имел мало общего с физиономией на снимке. Это был
снимок из прошлого Терри — прошлого, в котором он был счастливым обладателем волос мышиного цвета и мешковатой одежды, жил дома с мамой и папой,
работал на заводе по производству джина и видел сны
наяву. Тогда он только и мечтал о другой жизни.
Именно на этом снимке была запечатлена его нее
удавшаяся стрижка перьями. Терри стремился выглядеть как Род Стюарт, а в итоге стал больше похож на
Дэйва Хилла — гитариста из группы «Слэйд». Он даже
был слегка загорелым. В тот период Терри еще только собирался начать жить. Когда солдафон захлопнул
паспорт, у юноши горели щеки.

Бачки пробирались в самую глубь его сумки, и Терри невольно передернуло. Там лежали вещи, которые
для него очень много значили. Вот экземпляр «Газеты» двухнедельной давности. На ее обложке красовался Джо Страммер, напоминающий блистательного и обреченного Лоренса Харви из кинофильма
«Путь в высшее общество». Таможенник развернул
«Газету» и с полным безразличием пробежал глазами по разделу новостей и заголовкам, которые явно
ни о чем ему не говорили.

«Костелло этого года». «Инциденты с „Талкинг
хид“». «Распад Бахмана и Тернера». «Мадди Уотерс —
снова тверд». «Фэнни разогреет „Ридинг“?»
Таможенник быстро пролистал «Газету», даже не
взглянув на заглавную статью на развороте, автором
которой был сам Скип Джонс — величайший музыкальный критик на всем земном шаре, но задержав
внимание — будто в этом была фишка! — на разделе
объявлений.

— «Шедевры от Грязного Дика — собери коллекцию«,— вслух прочитал человек с бакенбардами, искривив лицо в гримасе.— Ну и гадость, иначе не скажешь.

Он отшвырнул «Газету» в сторону и снова полез
в сумку. На этот раз он извлек из нее весьма потрепанный экземпляр книги Тома Вулфа «Конфетнор-аскрашенная, апельсинно-лепестковая, обтекаемая малютка», в которой были подчеркнуты целые абзацы. За
книгой последовали незаменимые кассеты с записью
недавнего интервью с легендарным Дэгом Вудом —
единственным человеком, которого со свистом прогнали со сцены в Вудстоке.

С бесценными кассетами обращались так, словно это были какиеенибудь безделушки, которые в рекламных целях раздают при покупке бензина. И Терри захотелось посоветовать этим выродкам заняться
чем-нибудь действительно полезным. Например, пойти поймать Карлоса Шакала.

Но если я так скажу, мне наверняка придется пройти полную процедуру личного досмотра, подумал Терри, вовремя прикусил язык и напрягся. Интересно,
сколько еще будет ждать моя девушка?

— Какова была цель вашей поездки, сэр? — спросил старый солдафон.

— Я журналист.

Девять месяцев работы — а ему все еще доставляло невыразимое удовольствие произносить эти слова.
Терри все еще испытывал эйфорию всякий раз, когда
видел свое имя в начале статьи, особенно если рядом
с именем красовалась фотография размером с почтовую марку. Казалось бы, мелочи, но они служили неоспоримым доказательством: Терри становился тем, кем хотел быть всегда. И теперь его уже не остановишь.

— Журналист? — переспросил таможенник с тенью подозрительности в голосе. Будто настоящий
журналист обязан ходить в костюме и галстуке, носить с собой дипломат, быть в преклонном возрасте
или что-нибудь вроде того!

— Ну и о чем же вы пишете?

Терри улыбнулся.

Заканчивался еще один летний день 1977 года, и
что-то особенное чувствовалось повсюду. Это что-то
витало в воздухе, обитало в клубах, доносилось из каждого радиоприемника. Все вдруг снова стало хорошо,
как и десять лет назад, в шестидесятые, когда Терри
был еще ребенком, а его родители считали «Битлов»
милыми ребятками.

О чем он писал? Он писал о том, как все меняется.
Все, начиная с причесок и заканчивая штанами, а так
же то, что в этом промежутке.

О чем он писал?

Да, это хороший вопрос!

Терри вспомнил фразу, которую недавно услышал
от Рэя Дэвиса. Музыкант признался, что готов зарыдать всякий раз, когда знакомится с чьей-нибудь коллекцией записей. Это ведь так трогательно — видеть
разложенные перед тобой пластинки, такие беззащитные, распростертые и с годами вытесняемые другими. А все потому, что среди поцарапанного винила
и помятых конвертов заключены все надежды и мечтания чьей-то личной вселенной — все то, чего хочет,
в чем нуждается и по чему тоскует молодое сердце.

— Я пишу о музыке.
Мисти ждала его на выходе.

Он увидел ее прежде, чем она его. Ему нравилось,
когда получалось именно так. Это были одни из самых приятных мгновений в жизни Терри — увидеть
ее прежде, чем она увидит его.

Мисти. Милая Мисти с ее золотисто-медовыми волосами и кошачьим личиком. Высокая стройная девушка в простом белом платьице и тяжелых байкерских ботинках.

Девушки стали все чаще сочетать в своем наряде
что-то неоспоримо женственное: мини-юбки, колготки в сеточку, высокие каблуки или белые платьица
с чем-то откровенно мужским: шипованными ошейниками, грубыми браслетами на запястье или ботинками,— совсем как Мисти. Они словно подчеркивают
свою половую принадлежность, подумал Терри, требуя, чтобы вы признались, на что смотрите, и молча
спрашивая, что вы собираетесь делать дальше. Это
было нечто новенькое.

У Мисти на плече висела сумка с камерой. А на
одном из ремешков болталась — нет, не пластмассовая фигурка какого-нибудь божка, участника группы «Фонз» или Хан Соло, как можно было бы ожидать,— а пара наручников, розовых игрушечных на
ручников из меха норки. Сразу и не скажешь, где они
куплены — в магазине игрушек или в секс-шопе.
Мисти с розовыми наручниками из норки. При виде нее Терри вздохнул.

Она была похожа на девушку из романа. О, извините, женщину! Еще одно нововведение — теперь нельзя
было говорить «девушка», нужно было всех называть женщинами, даже если они все еще — с формальной
точки зрения — являлись девушками. Мисти однажды попыталась объяснить ему почему — это было
как-то связано с тем, что она называла «удушающей
тиранией мужчин».

Смешно, подумал Терри.

Да, она напоминала пташку — женщину — из романа Томаса Гарди, который читали в школе, как раз
в том году, когда Терри отчислили и он пошел работать на завод. «Вдали от безумной толпы». Мисти была похожа на героиню романа — внешне женственная
и нежная, но с твердым характером, о чем с виду и не
подумаешь. Батшеба Эвердин. Да, такой была Мисти. Батшеба с парой розовых игрушечных наручников.
Она пока еще не замечала Терри, и при виде пары
серьезных глаз, внимательно всматривающихся в тол
пу, его сердце сжалось. А когда наконец их взгляды
встретились, Мисти стала подпрыгивать от радости.
Она была рада видеть его после такой долгой разлуки.
Больше недели друг без друга!

Мисти нырнула под табличку с надписью «ВХОД
СТРОГО ВОСПРЕЩЕН» и подбежала к Терри. Ее
вообще мало заботили подобные ограничения — она
шла по миру как человек, имеющий полное право быть
где угодно и когда угодно. Женщина из романа, девушка из песни.

— Смотри, Тел!

В руках она держала последний выпуск «Газеты» —
почта недельной давности. Краска отчего-то была еще
сырой, кончики ее пальцев — черными, а на первой
странице красовался худощавый и мрачный платиновый блондин в тренче. Он позировал у высокой стены, на которой было написано: «Achtung! Sie verlassen
jetzt West Berlin».

Его статья о Дэге Вуде. Терри написал ее в берлинской гостинице на мешке для грязного белья и продиктовал по телефону.

— И какой он? — спросила Мисти, и Терри рассмеялся. Обычно этот вопрос приводил его в бешенство.
Вы пишете о ком-то статью в три тысячи слов, а
затем все начинают приставать к вам с вопросами: «Ну
и какой же он?» Какой он, вы поймете из статьи, а если не поймете — значит, статья не удалась. Когда Том
Вулф писал о Мухаммеде Али, Филе Спекторе или
Хью Хефнере, разве его спрашивали: «Да, Том, но какие они на самом деле?» Возможно. Но сейчас это не
имело значения. Потому как сейчас этот вопрос задала она — Мисти.

— Он — великий! Я вас познакомлю сегодня, идет?

А потом в глазах у Мисти появился особенный
взгляд, слегка сонный и отстраненный; девушка слегка наклонила голову, и Терри губами прижался к ее
губам. Целуя Мисти, он ощущал, как по его крашеным
волосам пробегают ее пальчики, а ее камеры через
ткань сумки и пиджака прижимаются прямо к сердцу.
Поцелуи с привкусом «Мальборо» и «Джуси
фрут». Они целовались на выходе, не замечая ничего — ни смешков, ни взглядов, ни язвительных комментариев вроде «Посмотри, как эта парочка одета,
папа«,— и не сомневались, что вкус их поцелуев останется таким навсегда.

Леон Пек сортировал синглы.

Он сидел в маленькой, продолговатой, как коридор, каморке со стереосистемой. В эту комнатенку они
приходили слушать новые музыкальные записи. Повсюду валялись новинки недели — сотня или более
семидюймовых пластинок на 45 оборотов. Некоторые из них были сделаны из новомодного винила и
упакованы в красочные конверты.

В соответствии с установленными правилами Леон должен был выбрать «Сингл недели» и написать
о нем восторженный отзыв, а потом отобрать и охарактеризовать в одном лаконичном абзаце еще двадцать-тридцать пластинок, которые не заслуживали
ничего, кроме насмешек.

Комментарии «Газеты» всегда отличались какой-то злорадной бесцеремонностью. В предисловии к
каждому выпуску читателям обещались «горячие, зажигательные новинки и золотые хиты, а также масса грязной скандальной полемики». Именно этого от
Леона и ждали: массы грязной скандальной полемики.
Но сейчас его лучше было не тревожить.

Что-то произошло с Леоном за эти выходные, и
теперь ему казалось, что вся эта словесная шелуха —
«давайте-ка посмотрим, что у нас здесь такое? — „Плыви“ от „Флоатерз“, или „Полегче“ от „Коммодорз“,
или „Серебряная леди“ от Дэвида „Старски“, Соула —
или все-таки это был „Хатч“»? — ниже его достоинства.

Что-то случилось на выходных, что изменило его
взгляд на мир. Поэтому Леон вытащил «Серебряную
леди» с тупо улыбающимся Старски или Хатчем на
конверте — и швырнул ее подальше от себя. Ударив
шись о стену, семидюймовый кусок винила расколол
ся на части с убедительным и на удивление громким
треском. Леону понравилось.

Так понравилось, что он сделал то же самое с «Плыви». А затем с «Полегче». А затем с «Ты мне нравишься» от группы «Шоуэддиуэдди». И наконец, с особенной злобой Леон метнул в стенку «Фанфары для простого человека» — новую пластинку от трио Эмерсона,
Лэйка и Палмера. Вскоре вся комната была усыпана
осколками треснувшего винила.

Леон отодвинул кипу пластинок в сторону и со
вздохом взял в руки самое последнее издание «Газеты». Как все это никчемно, бездушно и мелочно! Разве этим людям неизвестно, что творится в мире?
С первой страницы на него смотрел Дэг Вуд в его
излюбленной позе героя-наркомана на фоне Берлинской стены. Леон был рад за Терри — он мог представить, как того распирает от гордости при виде собственной статьи на первой странице,— но да ладно
уже! Будто никто до него этого не делал! Делал, и да
же лучше! Можно подумать, что Дэг Вуд знает, в чем
разница между Карлом Марксом и Гручо!

Терри просто боготворит этих рокеров, подумал
Леон. Здесь все такие.

Он зевнул и перелистнул страницу, устало вздохнув при виде музыкальных рейтингов. На вершине чарта красовался бестолковый хит в стиле диско —
«Я чувствую любовь» от Донны Саммер, на протяжении всей песни имитирующей оргазм. Лучшим из альбомов был признан «Сборник хитов Джонни Матиса» — музыка в помощь домохозяйкам, переживающим менопаузу.

Леон насмешливо фыркнул и продолжил листать
«Газету». Его пальцы, как и его настроение, с каждой
секундой становились все чернее.

Запись первого альбома «Итера» во время школьных каникул… новые хиты от «Пайлот», «Джентл джайант» и «Рой Вуд бэнд»… новые альбомы от Рая
Кудера, «Бони Эм» и «Модерн лаверз»…

И — наконец-то! — в самом низу одиннадцатой
страницы, задвинутые в угол громадной рекламой концерта «Аэросмит» в клубе «Ридинг» и эксклюзивным
материалом о распаде «Стили спэн», были напечатаны несколько коротеньких абзацев, которые привлекли внимание Леона и заставили его сердце биться чаще. В строке с фамилией автора стояло его имя.

Отрывок из книги Рудольфа Шенкера «Rock Your Life»

О книге Рудольфа Шенкера «Rock Your Life»

Если взглянуть на наш мир глазами невинного ребенка, то может показаться, что секрет счастливой и интересной жизни несложен. Придерживайся определенных правил, приноси домой хорошие отметки,
работай каждый день на пределе сил — и тогда твои
старания будут щедро вознаграждены — новой порцией правил, новыми школьными занятиями и еще более тяжелой работой. Когда школьные годы окажутся
позади, тебя ожидает самое гениальное, что вообще
может предложить жизнь: место работы, зарплата и
будущее, которое наполнено нескончаемой, бешеной
погоней за деньгами и разными благами — пока однажды ты не проснешься седым стариком, стоящим одной
ногой в могиле. Вот такую жизнь и принято считать
счастливой.

«Ну, что за мрачный взгляд, честное слово! Откуда
только у этого Рудольфа столько цинизма?» — подумает кто-то. «Да, верно, все так — и в чем проблема?» —
скажут другие. К какой группе принадлежишь ты? Возможно, ты и сам толком не знаешь, так как никогда
не задумывался над этим. Не парься‚ малыш, ничего
страшного. Немножко пофилософствуй. А я пока расскажу тебе одну историю, которую я пережил в своей
родной деревне Швармштедт.

Было чудесное утро, светило солнышко, крестьянка, как и каждую неделю, устанавливала на деревенской площади свою палатку с фруктами и овощами. Я,
как обычно, пил у Джино свой гутен-морген-эспрессо‚ когда в пиццерию вошли два каких-то мужика и сели
за столик возле меня. Судя по манере держаться и по
стилю одежды, два этаких типичных менеджера. Они
заказали капучино и стали громогласно рассуждать о
последствиях финансового кризиса. Ругали беспомощную государственную политику, одержимых властью
политиков, слетевший с катушек капитализм. Больше
всего досталось алчным банкирам, которые совершенно четко и без всяких сомнений назначались единственными подлинными виновниками произошедшей
катастрофы. Банкиры получили за все: за капризного
шефа этих мужиков, за их страх перед будущим, за плохие оценки детей, даже за личные проблемы. Я с интересом прислушивался к их разговору. Неужели этот
тип и в самом деле возлагал вину за свой семейный
кризис на совершенно незнакомого ему банкира? Точно! И даже без тени сомнения. До финансового кризиса у него все шло гладко, не было никаких проблем —
ни с женой, ни с детьми, ни с работой, — все было в
шоколаде! Теперь же — проблема за проблемой, и виноват в этом, разумеется, был только один человек —
злой банкир. Дискуссия закончилась. Счет, пожалуйста! Когда они двинулись своей дорогой, я посмотрел
им вслед. Да, они не светились от счастья.

Ну? Тебе знакомы такие речи? Разве ты сам их не
произносишь? Возможно, не слово в слово, и, может,
тебя пощадил финансовый кризис, но разве у тебя нет
такой привычки — возлагать вину за трудную ситуацию
на других, а не на себя самого? Ты можешь спокойно
признаться, ведь большинство так и делают.

Ну а теперь задержимся еще немного на теме злого банкира. Как известно, в обществе сложилось не самое благоприятное мнение о банкира. И когда все
увидели в новостях, как на лондонских фонарях болтаются пластиковые куклы, одетые как банковские менеджеры, ты тоже, вероятно, подумал — хотя бы мельком: «Правильно. Так им и надо, мерзавцам!»

О’кей, еще раз перечитай эту фразу, не торопись.
Интересно, как бы ты думал, если бы банковский менеджер был твоим младшим братом? Любимым супругом, лучшим другом или даже твоим отцом? Как бы ты
тогда смотрел на ситуацию?

Не один только банковский менеджер несет вину за
нынешнюю плачевную экономическую ситуацию, если
здесь вообще можно говорить о вине. Мысленно пройди на пару шагов вперед. Пусть даже это смешно звучит, но за нашу теперешнюю ситуацию в ответе мы все.
В чем же состоит твоя связь с банкиром? Ну, ты наверняка держишь свои деньги в банке — этим ты поддерживаешь систему. Ведь ты считал ее разумной и обоснованной, пока твои личные дела шли нормально, так
ведь? Никто не сможет от этого отпереться. Мы все
сидим в одной лодке и все поддерживаем приемлемые
для нас вещи — хотя бы ради наших детей и их детей.

Мировой экономический кризис, климатическая
катастрофа, религиозные войны — все это мы, так как
все это исходит от нас. В том числе и от тебя. Нечего смотреть на других и уж тем более проклинать
их, ведь они делают только то, что диктует им система, в которой мы все живем: будь самым лучшим, самым хитрым, самым быстрым и сильным! Мы видим,
к чему ведет такое мышление. Или тебя учили в школе — что ты должен быть самым счастливым? За что
тебе вручили аттестат — за заботу о своем классе, за верность в дружбе или «всего лишь» за то, что ты выучил наизусть кучу всякой ерунды?

Мы любим сетовать на то, что в нашем мире трудно
разобраться, что все безумно сложно и запутано. Что ж,
допустим, это так, но не надо быть супергением, чтобы сообразить, что устройство этого мира все равно не
функционирует. Все больше людей голодают, все больше жестоких военных конфликтов сотрясают целые
континенты, все больше людей по всей Земле так страдают, что не видят смысла жить дальше, хотя у всех этих
проблем есть решение. Никто не может предъявить мне
убедительные аргументы в пользу того, что эта самая
система, которая породила подобные кризисы, — самая
правильная. Такое просто невозможно. Мы все это знаем и все-таки ничего не хотим менять. Почему же люди,
подобно тем менеджерам из ресторана Джино, жалуются на жизнь, вместо того чтобы использовать энергию,
которую они тратят на жалкое мемеканье, и что-то активно изменить в своей ситуации? Потому что не хотят
брать ответственность за свою жизнь! Они выставляют
себя жертвами, чтобы не испытывать вину за свой возможный крах. Им трудно признаться: «Черт побери, я
сам во всем виноват! Я один, и больше никто!«

Обама и его путь

Феномен энергичного созидания прекрасно виден на
примере Обамы, истории его успеха. Я не верю, что
все восхищаются им только потому, что он первый черный президент в истории Соединенных Штатов Америки. Нет, все дело в том, что он совершил нечто, казавшееся невозможным. Барьер, связанный с его цветом
кожи, был настолько высоким, что ему пришлось проявить невероятное волевое усилие, чтобы преодолеть
этот барьер. Обама осуществил свою самую большую
мечту и показал человечеству: достичь можно всего,
если верить в победу. За это он и пользуется всеобщим
уважением, за это его и почитают, как рок-звезду. Наконец-то мир снова получил вождя, на которого можно
спихнуть ответственность за все проблемы. Мы получили нового Мессию, и он отныне будет вершить суд.
Мы же вздохнем с облегчением, ведь отныне можно
больше не думать о нашей собственной пассивности.

Да, несомненно: наш мир нуждается в таких визионерах и стратегах, как Обама, идущих собственными,
непроторенными путями. В людях, для которых нет
навсегда установленных стандартов, которые вырабатывают новую энергию и ведут нас вперед. Но ведь и
ты можешь стать таким человеком. Нет, ты уже такой,
только сам этого не замечаешь.

Иногда из вонючей навозной кучи вырастает прекрасный цветок, но если мы стоим рядом с закрытыми
глазами, то не видим эту красоту. Экономический кризис — такая вот вонючая куча. Нам пойдет на пользу
возникшее за счет кризиса напряжение, чтобы еще раз
пересмотреть обычный порядок вещей. То, что мы называем «нормальным порядком», рушится у нас на глазах. И все-таки, на мой взгляд, не так все плохо: этот
кризис станет для нас поводом для пересмотра нашего мироустройства. Нас, конечно, крепко тряхнуло, но
мы еще не проснулись. Голова наша по-прежнему спрятана в песок, глаза закрыты. Либо мы вообще ничего не делаем, либо пытаемся найти решение проблем,
хватаясь за те же средства, которые и привели нас в
эту плачевную ситуацию. Мы летаем на Луну, посылаем
в космос ракеты, но не понимаем самых простейших
вещей. Поэтому кризисы неизбежно повторятся и в будущем в той или иной форме, пока кто-нибудь в конце
концов не поймет, что нашу систему пора менять.

«Ладно, все так, но я-то тут при чем?» — спросишь
ты. Ведь тебе нужно наладить лишь твою собственную
жизнь, а не спасать весь мир. Конечно, мне это понятно, но и никакого противоречия здесь нет. Большой
мир развивается точно таким же образом, как и твой
собственный, маленький мир, как мир любого другого
человека. Мы сами создаем его по собственным представлениям и даже конструируем, строим его. Бог нарочно дал нам с собой в дорогу свободную волю, поэтому он и позволяет нам создавать всю эту ерунду.
Он дал каждому из нас, тебе, мне, Бараку Обаме, Усаме бен-Ладену, всем семи миллиардам людей на нашей
планете столько власти, что мы можем все устроить
по-другому не только теоретически, но и практически,
в эту секунду, вот здесь и сейчас. Мы все носим в себе
это знание, но лишь немногие им пользуются.

Но все же я замечаю, что в последнее время глобальное сознание меняется к лучшему, и меняется массово.
Это хорошо. Ведь еще 30 лет назад все выглядело совсем по-другому. Человечество медленно пробуждается
ото сна, пусть и в темпе улитки, но все же пробуждается.
Как это говорится: капля и камень точит. Но все же мы
постоянно упускаем из вида целое и направляем нашу
энергию не на перемены, а на накопление материальных
ценностей: домов, автомобилей, телевизоров, компьютеров, мобильников и прочей всякой всячины.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из книги

О книге Михаила Марголиса «АукцЫон: Книга учета жизни»

Гандболист, киномеханик, театрал

Сила «Аукцыона» в случайностях. Они определяют все — от состава команды до ее названия и существования как такового. Несколько сверстников (речь сейчас о Гаркуше, Федорове, Озерском, Бондарике; один-два года разницы в возрасте между ними — не в счет) из ленинградских спальных районов вполне могли бы пойти по жизни разными, не совсем рок-н-ролльными и совсем не рок-н-ролльными путями. Но пересеклись и сложились в феноменальный организм, затянувший в свое энергетическое поле еще массу душ, столь же непохожих друг на друга, как эти четверо.

Неатлетичный, картавящий Леня в школьную пору «о музыке серьезно не думал». Он учился в спортивном классе и выступал за сборную Ленинграда по гандболу.

— Я еще и в хоккей играл — вспоминает Федоров. — Меня в СКА хотели брать, но я уже успел гандболом проникнуться. У нас была достаточно сильная детская команда, но, как ни странно, на взрослом уровне никто из нее особо не блеснул. В лучшем случае, кто-то сейчас работает тренером в детской спортшколе. А в основном — все быстро прекратили занятия. Из девчонок, правда, одна впоследствии играла даже за сборную Польши. Хотя в своем возрасте обе наши команды — и мальчиков, и девочек — входили в тройку по стране. Белорусы, украинцы и казахи с нами конкурировали, а москвичей мы обыгрывали…»

Пока Леня закидывал мячики в ворота сборных республик-сестер, Олег закончил восьмилетку и двинул за средним профессиональным образованием. Туда, где могли выучить на «директора пивного бара или винно-водочного магазина», экзамены сдать не удалось, зато Гаркушу взяли в Ленинградский кинотехникум, где в первый же учебный день он получил по фэйсу от однокашников постарше. Далее ремесло киномеханика, любопытство и несуразная внешность способствовали ему в активном постижении окружающего мира и, прямо по Бродскому, смещали Гаркунделя «от окраины к центру», где Невский проспект, «Сайгон», филофонисты-фарцовщики у Гостиного двора, народившийся рок-клуб на Рубинштейна, разные люди, масса знакомств и дорог.

— Когда ты молод, из тебя выходят зелененькие росточки — душевно констатирует Гаркуша. — Тебе все интересно, интересен практически любой человек. А если он еще и с б[о]льшим, чем у тебя, жизненным опытом, то и подавно. Грязь, слякоть, сугробы, минус 30, «если диктор не врет» — тебе по барабану. Все рок-клубовские концерты, тусовки в «Сайгоне», парадники (по-московски — подъезды) с приятельскими компаниями, дискотеки — меня притягивали. Я увлекался звукозаписями, частенько тусовался в магазине «Мелодия» и однажды прочел там объявление, что в ДК им. Первой пятилетки (сейчас его уже нет — там Еврейский театр) клуб «Фонограф» проводит лекцию, то ли о «Лед Зеппелин», то ли о «Дип Перпл». Это был год 1980 или 1981. Я, естественно, на нее помчался. И потом ходил на каждую. А они проводились достаточно регулярно. На лекции о «Машине Времени» познакомился с известным ныне питерским журналистом Андреем Бурлакой. Он меня, собственно, в скором времени и ввел в рок-клуб. Хотя еще раньше, году в 1979-м, я побывал на концерте «Россиян», когда никакого рок-клуба не существовало.

Потом я сам стал лектором. Кто-то из ведущих заболел, мне предложили его заменить, поскольку я там уже примелькался, и я с задачей справился. В моей коллекции были какие-то интересные слайды, записи, я начал делать программы о разных группах «демократического лагеря» — из ГДР, Венгрии, Польши.

За лекциями следовали дискотеки, диджействовать на которых тоже доверяли Гаркуше. В собственных мемуарах Олег расписал это так: «Я стоял на возвышении, приплясывал, объявлял группы…В перерыве между танцами я шел в бар, выпивал и ел пирожные. Выбор тогда был щедрый. Вино, шампанское, коньяк и коктейли. После возлияния дискотека продолжалась. Я не выдерживал и пускался в пляс. Ставил рок-н-роллы и твисты».

Озерского на гаркушиных дискотеках не было. Он отплясался раньше.

— Родители с малых лет пихали меня в различные самодеятельные кружки, как, в общем-то, происходит с большинством детей, — говорит Дима, поглядывая на моросящий дождь за окном. Класса до шестого я занимался танцами, а потом по состоянию здоровья мне это запретили, и я пошел в театральную студию. Она была достаточно заметной в Питере. Из нее вышло немало известных людей. Например, кинорежиссер Дима Астрахан.

В студии занимались разные начитанные ребята постарше и подрастающее поколение, к которому я тогда относился. Это сподвигало к чтению. Культурный набор у всех нас тогда был общий: перепечатки Толкиена, «Мастер и Маргарита», братья Стругацкие…

В «Сайгон» и вообще в неформальную, музыкальную тусовку я попал позже. До того у меня сложился сугубо театральный круг вращения. А это достаточно замкнутая сфера. На мой взгляд, музыканты гораздо шире знакомы с жизнью, чем театральные люди, варящиеся в собственном соку, в своем коллективчике, и постоянно изобретающие велосипед. Однако моими приоритетами были литература и театр.

— А я о приключениях любил читать. «Остров сокровищ», например. И фантастику, — возвращается в далекую юность Бондарик. — А чтобы там чего-то думать, сложные книги — нет. «Войну и мир» так и не осилил. Пытался, пытался…

В общем, они не были продвинутыми юношами. «Когда я уходил в армию, то даже не знал, что рок-клуб существует», — признается Витя. Они проводили львиную долю времени, как говорят нынешние тинейджеры, «на районе». Они и мысли не допускали, что когда-нибудь музыка станет их основным делом. Двое из них, Озерский и Гаркуша, не играли ни на каком инструменте и не собирались этого делать (Олег, в общем-то, остался верен данному принципу до сих пор). В сей четверке, ставшей незыблемой основой «Аукцыона», кажется, не было (и теперь нет) и йоты целеустремленности, но, видимо, в ней быстро пробуждалось чутье на «не сегодняшнее», желание двигаться туда, где «ощущение „под“ превращается в ощущение „на“», и так невзначай родилась самая нонконформистская и беспредельная (в поэтическом восприятии эпитета) отечественная рок-группа.

Леня и папа

Вот и вышел, паскуда, в своем свитерке!..
Юрий Арабов. «Предпоследнее время»

В чуть растянутом свитерке болотного цвета Леня появился на сцене где-то в первой половине 1990-х (раньше он использовал иные прикиды), и такой его облик оказался не менее выразительной и знаковой чертой «Ы», чем белые перчатки и инкрустированный бижутерией пиджак Гаркуши. К этому времени хребетная значимость Федорова в группе стала очевидна любому, кто хоть раз видел и слышал «Аукцыон». А до того реально «заведующий всем» Леня был квинтэссенцией «аукцыоновской» парадоксальности. Человек, вокруг которого, собственно, и строились история группы, ее мелодия, голос, кредо, казался самой миниатюрной и малоприметной фигурой в «Ы». Ну, у какого еще коллектива найдется такой лидер?

За подлинной федоровской индифферентностью к популярности и сторонним оценкам скрывалась, как выяснилось, редкие основательность и мощь. Он, год за годом, от альбома к альбому, стремительно рос во всех переносных смыслах. И вырос, не побоюсь чуждой Леониду пафосности, в заметную личность русской современной культуры.

— Ленька-то был парень довольно простой, а я — из интеллигенции петербургской, знал всю богему, хорошо тусовался, — рассуждает с высоты своих 50 лет «господин оформитель» раннего «Ы», художник-неформал Кирилл Миллер. — И я не ожидал, что впоследствии именно он ни с того, ни с сего достигнет таких вершин. Федоров единственный музыкант из мне известных, кто пребывая в фаворе, на волне успеха, полез в глубь музыки. Популярность почему-то останавливает развитие большинства музыкантов. Они начинают просто тиражировать себя, купаться в своей известности. А Ленька в пику собственному успеху заинтересовался бесконечностью музыки. Это меня потрясло и вызвало фантастическое к нему уважение.

Потому и «паскуда» в эпиграфе, кстати. Здесь это не ругательство, а восторженное восклицание, типа: каков стервец! Ведь начиналось-то все по-мальчишески типично и легкомысленно…

— Еще в дошкольном возрасте родители отвели меня в музыкальную студию при ДПШ (Дом пионеров и школьников), — рассказывает Федоров. — Изначально я сам туда хотел, но после нескольких занятий на фортепиано мне всё там дико не понравилось. Тем не менее я отходил в студию лет десять, наверное. И ничего из нее не вынес. Сольфеджио я игнорировал, специальных знаний фактически не приобрел, играть нормально не научился. Ну, руки мне там поставили кое-как, конечно, за такой-то срок. И всё.

В первые школьные годы меня даже коробило от того, что я, как «ботан», хожу заниматься на пианино. Благо, нашлись в моем классе два приятеля, посещавшие ту же студию. Я с ними сошелся и уже в девятилетнем возрасте мы пытались что-то вместе исполнять — «битлов», кажется. Приятели, кстати, играли гораздо лучше меня…

Где-то году в семьдесят седьмом, зимой, я все-таки уговорил папу купить мне гитару и пошел учиться играть на ней в другой ДПШ при ДК имени Газа. А летом, в деревне, один из моих старших товарищей, с которым мы до сих пор общаемся, показал мне три блатных аккорда. За каникулы я их хорошо освоил. С тем же парнем, к слову, я и курить начинал, и выпивать. Лет с двенадцати я уже алкоголь точно употреблял. Правда, года через два уже «завязал». В старших классах я не пил, не курил, поскольку спортом серьезно занимался. А до того, в каникулы, мы в основном пили какое-то эстонское яблочное вино. Деревня находилась недалеко от Нарвы. И любимые наши сигареты «Лайэр» были эстонскими.

В четырнадцать лет я собрал свой первый ансамбль из одноклассников. Репетировали у меня в квартире, на первом этаже сталинского дома в районе Автово. Помнится, у нас были маленькие пионерские барабанчики, которые мы струбцинами прикрепляли к стульям. Собирались вечерами, раза три в неделю. И мои родители нас как-то терпели. Ансамбль состоял из гитариста, барабанщика и клавишника. Последний играл либо на моем домашнем пианино, либо на каких-то дешевых клавишах, которые мы впоследствии ему купили. Однажды в наш класс перевели из другой спортшколы парня по имени Миша Маков. Выяснилось, что он тоже играет на гитаре и поет. Я взял его в ансамбль, и вскоре он привел на репетицию своего приятеля, басиста, Витю Бондарика. Это был 1978 год…

Знаменательная встреча Лени и Вити считается некоторыми днем зарождения «Аукцыона». В таком случае сегодня «Ы» уже за тридцать. Солидно, но слегка преувеличенно. Та безымянная команда, что продолжила вместе с Бондариком репетировать у Федорова «на флэту», — не более чем ленино «школьное сочинение».

Впрочем, появление Вити годится для открытия списка животворных «аукцыоновских» случайностей, о которых упоминалось в предыдущей главе. Бондарик явился в федоровский бэнд тем еще басиситом. За его плечами был минимальный опыт подъездно-домашнего бренчания на обычной акустической гитаре с приятелем Маковым. Баса он в глаза не видел. Но когда пришел к Лене и получил положительный ответ на вопрос: «Можно ли с вами поиграть?» — отчего-то сказал, что хочет «попробовать на бас-гитаре». И на эту его просьбу откликнулись, мол, если желаешь — пробуй.

— Других ансамблей у нас в районе я, честно говоря, не знал, — поясняет Виктор, — и очень обрадовался, что оказался в такой компании. Те наши занятия были для меня, в сущности, процессом обучения, поскольку ни в какие музыкальные кружки и школы я не ходил. Я привыкал, что называется, держать бас-гитару. И все свои навыки черпал по ходу дела: кто-то нам что-то показывал, у кого-то я что-то подсматривал… Гитары нам Ленькин отец делал. Пилил их из фанеры, сам паял схемы, крутил датчики. Искал нужную информацию по радиожурналам.

Инженер-электротехник Валентин Федоров, по словам своего сына, «оказался вообще активным».

— Когда собрался наш ансамбль, — вспоминает Виктор, — батя нашел какие-то специальные книжки и сделал мне гитару. Потом еще две: соло-гитару для меня и бас для Витьки. Да еще через профсоюз купил нам барабанную установку, клавиши, какие-то колонки. До окончания школы мы на всем этом и играли. А тот первый, самодельный, бас у Бондарика, кажется, до сих пор сохранился.

Мы записывались тогда дома, на мой кассетный магнитофон и по праздникам играли для своих друзей. Гаркуша говорит, что у него сохранилась какая-то пленка с теми записями. Откуда она у него взялась, не знаю, но чего-то такое он мне действительно как-то давал послушать.

Олег и сестра

Воплощенный герой «аукцыоновских» песен — шизоидно-юродивый Гаркундель, открыл в себе поэта в карельском поселке Гирвас (где проходил летнюю трудовую практику) в 1980 году, после тесного контакта с тамошней «первой блядью на селе». Красота северо-западной природы и «неопределенная влюбленность» побудили будущего автора «Панковского сна» и «Польки» («Сосет») к рифмовке строк о «царях эфира», «сверканье звезд» и «судьбине мира». В ту же олимпийскую пору его родная сестра Светлана, считавшая своего старшего брата малым, не вполне адекватным (что не помешало ей через два года после поступления Олега в кинотехникум избрать ту же стезю и оказаться в одной учебной группе с…Витей Бондариком), стала девушкой Лени Федорова.

Бессменный басист «Аукцыона» в конце 1970-х был не только однокашником Светы, но и наладил с ней «романтические отношения». Витя нередко наведывался в Веселый поселок, где Света жила со своей мамой и братом Олегом, и как-то привез туда руководителя любительского ансамбля, в котором играл, — Леню. Увидев последнего, Гаркуша-младшая, еще не подозревая, что обращается к будущему супругу и отцу своих дочерей, заботливо предупредила: «будь поосторожней с моим братом, он очень странный». Федоров, юноша на тот момент, по собственной оценке, «вполне обычный», рассудил, однако, прогрессивно, в грибоедовском духе, мол, «а не странен кто ж?» — и к Гаркунделю проникся симпатией. А к сестре его, как оказалось, тем паче. Через некоторое время он увел девушку у Вити, что, в принципе, грозило потерей друга. Но толерантность и приоритет свободного выбора, видимо, являлись, для «аукцыонщиков» базовыми принципами еще в доисторический период группы. Проще говоря, никто сильно не напрягся.

— Никакого конфликта или обид у нас с Леней по этому поводу не было, — поясняет Бондарик. — Всегда стараюсь претензии предъявлять сначала к себе. Если так случилось, значит, я сам виноват.

— Так вышло, — солидарен с другом Федоров. — Витя, конечно, расстроился. Но Света ж сама выбирала. Причем, я был такой мальчик, неиспорченный. И специально никакими благоприятными моментами не пользовался. Всё было чисто. Мы все тогда еще почти детьми оставались.

Вскоре Виктор надолго, аж на три года, ушел служить в военно-морском флоте, а Леня и Света в 1983 году поженились.

— Обычная свадьба была, — вспоминает Леня, — веселая. Человек шестьдесят гостей. Никакой рок-н-ролльной тусы. Я тогда не очень в нее вливался. Учился в институте. Жил не в центре и лишний раз выезжать из района меня ломало.

— Сестра моя стала встречаться с Леней еще до ухода Вити в армию, — растолковывает Гаркуша. — Ее личное дело. Это жизнь, здесь никого не нужно осуждать. Тем более, Федоров мне больше нравится, чем Бондарик. Я человек откровенный. И много раз, по пьяни, это самому Вите говорил. Да я ему и сейчас, совершенно трезвый, так говорю. Думаешь, только пьяницы говорят правду?..

Амурные хитросплетения не потопили федоровский домашний бэнд. Напротив, посткарельский Гаркуша влил в него свежую кровь.

— Мы и в квартирных условиях уже репетировали песни своего сочинения, — рассказывает Федоров. — Музыку писал я, а тексты использовали различные, те, что находили в книгах и журналах. На стихи Блока что-то пели, на стихи Смелякова…В начале 1980-х ряды поэтов пополнил Гаркундель.

Я не считал тебя на пальцах,
И не терял в кромешной мгле
И не искал, как кольца в ЗАГСе,
На красном бархатном столе…

— глаголил Олег, и Леня сразу признал в виршах потенциального родственника поэзию, достойную музыкального переложения. До настоящего «Аукцыона» еще было далеко, но авторский альянс Федоров—Гаркуша стал, конечно, семимильным шагом ему навстречу. А тут и Озерский возник…

Дима и клавиши

Побаловавшийся в пору юную эстонским табачком и ради спорта завязавший с этим вредным занятием, Леня по окончании школы опять закурил. То ли от того, что вдруг решил пойти нелегкой металловедческой стезей и поступил в питерский Политех, дабы постичь технологию термической обработки металлов, то ли потому, что его кустарный ансамбль стал, по мнению Федорова, «реальной группой».

Из лёниной квартиры команда перебралась на свою первую настоящую репетиционную базу — в подростковый клуб «Ленинградец» на улице Петра Лаврова (ныне ей возвращено историческое название Фурштатская) неподалеку от метро «Чернышевская», где, по рассказам Бондарика, молодым музыкантам «предоставили гитары «Урал», какие-то колонки, усилители, короче, все дела…

Группе, которая по смутным воспоминаниям Лени, именовалась в тот момент, «кажется, „Блю бойз“», хотелось «играть на танцах».

— Песенки-то у нас получались довольно бойкие, — констатирует Федоров. — Играли рок какой-то. Все мы в группе тогда любили примерно одну и ту же музыку: «Дип Перпл», «Лед Зеппелин», из нашего — «Земляне».

Ансамбль состоял теперь уже из бывших моих одноклассников: Лешка Виттель, Зайченко Димка, Александр Помпеев на клавишах, Бондарик и Маков. Вскоре Витька ушел в армию, а Миша еще какое-то время оставался с нами, зато потом отправился сразу в военное училище.

Видимо, Макову однокурсник Федорова Дима Озерский, «с детства баловавшийся написанием каких-то дурацких стишков, веселивших товарищей», и посвятил свой «юмористический» опус: «Твой скорбный путь к венцу военной славы, движение сквозь тернии вперед, во имя благоденствия державы народ почтит, а партия зачтет. Дай Бог, тебе дожить до генерала, тяжелого от водки и наград. И поглупеть не с самого начала, а лет хотя бы в 40-50. Иначе, если раньше поглупеешь, не будешь ты командовать полком. А лишь простой полковник, полысеешь, и в добрый путь простым военруком. Занятие достойное мужчины. Бог Марс простер ладони над тобой. Раз не перевелись еще кретины, то маршируй под медною трубой».

— В нашей институтской группе было человек двадцать—двадцать пять, но мы с Ленькой как-то нашли друг друга. Я однажды показал ему свои стишки, они его заинтересовали, — воссоздает анатомию «Аукцыона» Озерский.

— Наше знакомство с Димкой произошло на почве того, что я сообщил ему о своем ансамбле, — развивает тему Федоров. — И еще сказал, что мне «Машина Времени» нравится. Озерский сразу дал мне книжку стихов своего приятеля, Олега Киселева, кажется (Димка до сих пор у него останавливается, когда в Москву приезжает), который как раз тогда писал что-то в духе «Машины» и заодно сказал, что сам может сочинять тексты. Вскоре он присоединился к нашему составу.

Если верить Федорову, мечта о выступлении «на танцах» осуществилась у его команды в 1981-м, когда она превратилась из «Блю бойз» в «Параграф», а «Параграф» вскоре стал «Фаэтоном», несколько поменял состав и даже получил грамоту на конкурсе патриотической песни среди ВИА Дзержинского района Ленинграда, проходившем в клубе «Водоканал».

— До сих пор помню, что мы исполняли песню на стихи Ярослава Смелякова, где были замечательные строчки, которые нас с Озерским очень веселили:

Не глядя на беззвездный купол
И чуя веянье конца,
Он пашню бережно ощупал
руками быстрыми слепца…

Начиналось это стихотворение, «Судья» (1942), тоже радикально:

Упал на пашне у высотки
Суровый мальчик из Москвы;
И тихо сдвинулась пилотка
С пробитой пулей головы…

От такого военного трагизма и каверов на зарубежные и советские хиты федоровский коллектив вскоре станет плавно переходить к реалистичному абсурдизму Гаркунделя и Озерского. Последний же, параллельно с написанием текстов и участием в институтском театральном кружке, приступит к освоению игры на клавишах.

— Поначалу я в ансамбле ни на чем не играл, поскольку ни на чем и не умел играть, — доходчиво поясняет Дима. — Конечно, три гитарных аккорда я знал, ибо, как все подростки, класса с пятого чего-то бренчал в подворотне. Потом даже попробовал заниматься на ритм-гитаре в какой-то самодеятельной команде, хотя своего инструмента у меня так и не было. Вскоре в том коллективе появились ребята, игравшие на этих самых ритм-гитарах на порядок лучше меня, и я оттуда удалился.

Когда мы встретились с Ленькой, он мне резонно посоветовал: гитаристов много, давай, начинай играть на клавишах. И хотя клавиш я прежде никогда не касался, предложение воспринял нормально. В сущности, как и на гитаре, требовалось взять те же три нотки: ту-ту-ту… Времени у меня свободного было много, и я принялся совмещать театральные занятия с музыкальными. Даже записался, будучи студентом, в музыкальную школу — на фортепиано. Но протянул в таком режиме с полмесяца и понял, что на всё меня не хватает. В музыкалке было четыре—пять занятий в неделю, это чересчур. Решил осваивать инструмент самостоятельно. Тыкал одним пальцем по клавишам и разучивал песню за песней.

Не прошло и года, как Озерского вслед за музыкальной школой достал и Политехнический. Сначала он взял академический отпуск, а потом совсем ушел из чуждого ему негуманитарного вуза в институт культуры на режиссерский факультет. Для грядущего «Аукцыона» такой трансфер Димы получился весьма полезным. Спустя некоторое время «кулек», благодаря коммуникативности Озерского, стал поставщиком ценных кадров для раннего «Ы».