Вступление к книге Анатолия Лысенко «ТВ живьем и в записи»
О книге Анатолия Лысенко «ТВ живьем и в записи»
Ненавижу писать… В силу отвратительного почерка, который
уже через двадцать минут после написания не дает мне
возможности оценить глубину своих замечательных мыслей,
стараюсь писать красиво, то есть печатными буквами. А это
очень, очень медленно. Мысль начинает бунтовать, как водитель,
перед «Мерседесом» которого неторопливо ползет
говновоз, вызывая из памяти матерные слова на всех языках,
включая суахили и тувинский.
Как-то в институте один из сокурсников, отчаявшийся разобраться
в моем конспекте, не выдержал: «Лысый, это у тебя
китайская грамота». Мой друг Чжоу Дай Джан, присутствовавший
при этом, обиделся: «Китайская грамота красивая, четкая
и понятная. У Толи гибрид клинописи и азбуки Морзе». Через
много лет мой добрый знакомый, которому по роду службы
приходилось иметь дело с шифрами, подтвердил мнение Чжоу:
«Знаете, Толя, ощущение, что вы пишете шифром, меняя его
на каждой странице, а потом забываете ключ к шифру».
Печатать я вообще не умею. Подозреваю компьютер в устоявшемся
ироническом отношении ко мне, которое выражается
в гудении, урчании, мигании и темном экране — реакции на
мою якобы неправильную работу. Больше всего раздражает
подчеркивание в тексте неграмотных и корявых фраз, как будто
я сам не знаю, что малограмотный.
То ли дело диктовка… Кто-то работает за тебя, а ты поешь,
не думая о гласных, согласных, написании причастий и деепричастий,
а главное — о пунктуации. Последнее особенно важно,
потому что я пользуюсь исключительно тире и многоточием.
Применение мной остальных знаков препинания еще в школе вызывало у учительницы русского языка помутнение сознания,
переходящее в глубокий обморок.
Кроме того, в диктовке есть что-то неуловимо заманчивое
для людей, родившихся в этой стране в 1937 году и неплохо
знающих историю, — не оставляешь следов.
Многолетнее активное участие в воспитательно-пропагандистской
деятельности советского ТВ не может не вылиться
в устойчивый синдром вранья.
Вообще тяга к фантазии заложена у меня с детства благодаря
чтению лучших образцов русской и мировой литературы (спасибо
маме).
Умение придумывать отточено многолетней борьбой с учителями
и любимой бабусей, осуществлявшей повседневный
процесс моего воспитания и обладавшей проницательностью
Шерлока Холмса и мисс Марпл, вместе взятых.
Как вы понимаете, похмелье после такого коктейля тяжелое
и долго не проходящее.
Отсюда и сложность — было это или не было? И в какой степени
было или в каких размерах не было?
С учетом бегущего времени и догоняющего склероза у меня
и близких друзей — уточнить не у кого, и приходится доверять
самому себе. Что чревато…
Дневников никогда не вел. Во-первых, лень, во-вторых,
в жизни и так хватает вранья.
Смертельно завидовал и завидую тем, кто регулярно заполняет
страницы описанием каждого дня, каждой встречи и потом,
через много лет, подготовив всё это к печати, умиляется:
ну до чего же я умный! как я был прав! как я их сделал! Писать
по-другому, честно, не имеет смысла — это будет уже не книга
жизни, а книга жалоб. Вот и приходится врать. У моего любимого
автора Ежи Леца есть гениальная фраза (впрочем, как
и все): «Самому себе трудно сказать правду, даже когда знаешь
ее». Поэтому не писал и не пишу.
Дневник мне заменяет старый портфель, набитый блокнотами,
ежедневниками и клочками бумаги. Моя бабуля называла
это «твой мусор». Чего там только нет: чьи-то телефоны, интересные
факты, стихи, посвященные неведомо кому, цитаты,
списки книг, которые надо купить. Когда взялся за книгу, полез
в портфель и понял, что остаток жизни придется потратить на
расшифровку.
Память — штука для меня более надежная. Впрочем, парочка
клочков зацепила, и удалось расшифровать.
На бланке «Начальник строительства магистрали Москва—
Сургут» написано: «Батюшка, пощади!» К чему бы это? Год,
судя по всему, 1968–1969-й. Я тогда снимал репортаж о строительстве
этой железной дороги и застрял в Тюмени. Погода
была нелетная, надо было ждать, и меня поселили в вагоне
начальника строительства. К вечеру пошел в магазин. Гастроном
— стекляшка с убогим ассортиментом на прилавках, мужики
в ватниках, роящиеся у винного отдела. До закрытия еще
полчаса, но входная дверь перегорожена, и бабка-уборщица
шаркает по грязному полу не менее грязной тряпкой, норовя
попасть по ногам. Все как везде и всегда, за исключением одного.
В дверь гастронома среди других страждущих проходит
Алексей Николаевич Косыгин — член Политбюро и Предсовмина
(это для тех, кто уже не знает). Честно говоря, в первый
момент я решил, что или это двойник, или я тронулся. Народ,
проникнув в магазин, кидается к прилавкам, а он, стоя на месте,
с большим любопытством оглядывается (тут я вспомнил,
что на следующий день в Тюмени должен состояться какой-то
грандиозный актив и что мне рассказывали легенды о посещениях
Алексеем Николаевичем разных общественных мест без
помпы, местного начальства, с одним-двумя охранниками).
Стоящий человек почему-то вызвал у бабки повышенное раздражение.
«Ходют тут», — начала она, далее переходя на принятый
в этих кругах мат. Магазин закрыт — таков был краткий
перевод ее монолога. Видимо, Алексей Николаевич владел родной
речью достаточно, чтобы понять смысл сказанного. «Так
ведь еще минут двадцать осталось», — вежливо сказал он. Но
тут бабка совершенно озверела и во весь голос стала крыть Косыгина,
особенно упирая на его «шапку-пирожок» (нелюбовь
нашего народа к шляпам и прочим нестандартным головным
уборам общеизвестна). На крик начали оборачиваться люди
и, естественно, стали узнавать Косыгина (портреты его, как
и остальных членов Политбюро, висели везде и всегда). «Это
же Косыгин!» До бабки дошло не сразу, но когда дошло, она рухнула на колени с воплем: «Батюшка, пощади!» (Вот он русский
бунт, бессмысленный и беспощадный.) Громовой хохот, улыбка
Косыгина, бегущий на полусогнутых ногах, обливающийся
потом директор. Прилавки, которые за минуту наполнились
давно никем не виданными деликатесами. Говорят, на следующий
день поменялось руководство города. Может, и правда.
Алексей Николаевич был человеком крутым.
Вот и все, что за этим клочком бумажки. А как приятно было
бы в дневниках описать свою беседу с Предсовмина, ряд ценных
советов, данных Косыгину, принятые меры, благодарность
жителей…
Хорошо, что я не веду дневников.
Листок из блокнота. На нем рисунки, в которых с большой
долей фантазии можно признать танки и через весь лист надпись
«Мюр и Мерелизен», в скобках «мягкие сапоги».
Несколько дней ломал себе голову, что бы это значило. «Мюр
и Мерелизен» — это дореволюционное название магазина
ЦУМ. Но причем здесь сапоги и танки? И только, когда я уже
с облегчением заканчивал книгу, вспомнил, что в 1968 году
снимали мы с Олегом Корвяковым фильм «Баллада о Т-34».
Помогал нам во время съемок чей-то знакомый — никак не
вспомню его фамилию. В силу долголетней работы в оборонной
промышленности, он помог выйти на крупнейших танковых
конструкторов и танкостроителей. Учитывая, что в нашей
стране секретно все, а то, что не секретно, имело гриф «Для
служебного пользования», большинство наших героев сталкивалось
с телевизионщиками впервые в жизни. Они, считая,
что все согласовано, говорили с нами от всей души. Люди были
легендарные: Жозеф Яковлевич Котин, Николай Александрович
Астров, Сергей Нестерович Махонин, Юрий Евгеньевич
Максарев. В любой современной книге по истории отечественного
танкостроения им посвящены десятки и сотни страниц,
а тогда их фамилии знали единицы. «Мюр и Мерелизен» — это
название из рассказа Ж.Я.Котина — создателя тяжелых танков,
Героя, лауреата, генерала и т.д., и т.п.
Будучи главным конструктором Кировского завода, он докладывал
в Кремле о проекте нового танка. В кабинете Сталина на
столе был установлен его макет. Как реагирует вождь на представленную машину, было неясно. Он ходил по кабинету, попыхивая
трубкой, и, что особенно нервировало, по рассказу Жозефа
Яковлевича, у вождя были мягкие сапоги, и передвигался он
абсолютно бесшумно. Вдруг Сталин, не говоря ни слова, вышел
из кабинета. Все замерли. Члены Политбюро, по воспоминаниям
Ж. Котина, стали смотреть на макет и автора с определенным
осуждением. Прошли несколько минут, а для Ж. Котина
и его коллег это были несколько лет… и Сталин вернулся в кабинет
с большим перочинным ножом. Подойдя к макету, он очень
ловко отсоединил башню. Тут следует пояснить, что в тридцатые
годы тяжелые танки были многобашенными и предлагаемая
машина имела четыре башни: две сверху и две сбоку.
— Сколько эта башня весит, товарищ Котин? — спросил Сталин.
И, получив ответ, отсоединил еще одну башню, а затем, подумав,
и третью.
— Давайте сделаем так. Этот вес пусть пойдет на усиление
брони и увеличение вооружения. Нам нужен танк, а не «Мюр
и Мерелизен».
Надо сказать, что здание ЦУМа и по сей день украшают несколько
башенок.
Самое интересное, что на этом история многобашенных
танков и у нас, и за рубежом завершилась.
Почему я это включил в книгу? Рассказы наших героев были
безжалостно порезаны цензурой. Фильм, снятый на горючей
кинопленке, через несколько лет «смыли», то есть уничтожили.
И эта история осталась, наверное, только в моей памяти.
Еще один клочок — со словами «вечный милиционер». Тут
я сразу вспомнил, потому что история эта тянулась лет тридцать.
Телевидение всегда тщательно охранялось. Так что милиционеры
были неотъемлемой частью телевизионного пейзажа.
Служба непыльная. Большинство из нас они знали в лицо, поэтому
зверств с проверкой никто не устраивал. Кроме Цербера.
Так называли одного сержанта с глазами-пуговками, на лице
которого была смесь подозрительности и ненависти ко всем,
кого он должен был пропускать. Пропуск он рассматривал тягуче,
вглядываясь в лицо, потом в фотографию, и с глубоким
нежеланием говорил: «Проходите».
Наша первая встреча произошла на Шаболовке. Там пропуск
надо было предъявлять при входе на территорию, а потом при
входе в корпус, откуда велось вещание.
Случилось так, что пришедший на передачу какой-то ученый
умудрился на пути от внешних ворот к корпусу (это примерно
150 метров) потерять пропуск. Ученые, они все такие забывчивые.
На входе в корпус стоял Цербер, который, по-моему,
чувствовал себя и пограничником Карацупой, и его не менее
знаменитым пограничным псом Индусом.
Ученого в корпус он не пустил. Администратор Таня Зиновьева,
брошенная на поиск пропавшего выступающего, нашла
его у Цербера. Тот был неумолим. Предложение Тани взять
в залог ее пропуск, так как до начала передачи (эфир был живой)
оставалось три минуты, Цербер отверг. Более того, он
схватил Таню за руку с пропуском, чтобы и она не исчезла. Тогда
обезумевшая Татьяна укусила милицейскую руку и, рявкнув
на ученого: «За мной!» — бросилась в студию. Там гостя впихнули
на место, но тут в студию ворвался наш Цербер и стал его
вытаскивать. Редактор, выскочив в фойе, вопила: «Хулиган
в студии!» Все бросились туда, милиционера выкинули в фойе,
намяв бока, и передача состоялась.
На следующий день в редакции разбирался рапорт «О факте
покусания постового (фамилии не помню) администратором
Зиновьевой». Татьяне объявили выговор. Думаю, это был
единственный в истории страны выговор с формулировкой
«За покусание».
Когда нас перевели в Останкино, Цербер остался на Шаболовке.
Прошло несколько лет. Был какой-то актив, не помню
уж чему посвященный, и все выступающие дружно жаловались
на отсутствие хороших сценариев. Обычный актив — тоскливый,
как плохой сценарий. Народ дремал, шуршал газетами
и ждал с нетерпением окончания.
— Есть еще желающие выступать? — с дежурной интонацией
произнес председательствующий.
— Есть, — раздалось из зала.
И на сцену вышел Цербер. Зал оживился.
— Вот тут граждане жалуются, что не хватает сценариев, —
начал он. — Мы ведь стоим на посту и все видим. Каждый день
идут со студии… Выясняешь, что несут. А ведь все с портфелями, папками, сумками. И всегда одно. Это сценарии. Граждане,
ну откуда же взяться сценариям, если их каждый день
выносят?
Передать словами, что творилось в зале, я не могу. Как изящно
выразился один из присутствующих, «слезы, сопли и истерики».
На клочке написано «вечный милиционер», так что история
не заканчивается.
Прошло еще несколько лет. В концертной студии «Останкино», где сейчас расположен информационный комплекс
Первого канала, мы иногда проводили встречи с интересными
людьми. И вот как-то пригласили мы Владимира Райкова — врача,
серьезно занимавшегося вопросами гипноза. Удивительные
опыты, которые он проводил на сцене, вызывали в зале
неоднозначную реакцию, споры. И вдруг на сцене оказался
наш старый друг Цербер.
— Это всё жульничество! — безапелляционным тоном заявил
он. — У нас в деревне один вот так гипнотизировал, а потом
корова пропала.
Зал начал ржать, и это почему-то ужасно разозлило Райкова.
Он подошел к Церберу, проделал какие-то манипуляции, и наш
герой запел, закукарекал, залаял. Его уложили меж двух стульев
(опирался он на затылок и пятки), и два зрителя уселись
на него. Какой был в зале хохот!
Минут через десять Цербера привели в первоначальное состояние,
и он, подобрав выпавшие документы, с ужасом сбежал
со сцены. Больше в «Останкино» его никто не видел.
Но всё-таки вечный… Где-то в середине девяностых, придя
в очередной раз «побираться» в Минфин, я увидел на
проходной Цербера, постаревшего, но всё так же преисполненного
чувства глубокой подозрительности ко всем пришедшим.
— Ходят тут, ходят, а потом денег в бюджете не хватает.
Он посмотрел на фото, на меня, что-то в глазах мелькнуло…
— А сценариев хороших всё равно мало, — доверительно
шепнул я ему.
— Проходите, — устало сказал он.
Действительно, нас много, а на страже он один. Устаешь от
этого.
…По сей день, если мне попадется какая-нибудь история,
я записываю ключевые слова. Потом не могу вспомнить, зачем
я это записал. Так что «мусор» накапливается.
Я очень люблю поздравлять друзей и знакомых с днем рождения,
причем стараюсь делать это повеселее, ибо теплое «желаю
вам здоровья и успехов в труде и личной жизни» считаю
вежливой формулировкой мысли «да отвяжись ты от меня».
Надо сказать, что друзья и знакомые отвечают тоже неформально.
Например, помню поздравление на шестидесятилетие
тогдашнего председателя правительства Виктора Черномырдина.
Игорь Шабдурасулов, работавший в тот момент в правительстве,
прочитал официальное поздравление, а потом говорит:
«Отдельно Виктор Степанович просил передать тост: „За
нас с вами и за… (бог) с ними“».
Мои помощницы по Международной академии телевидения
и радио с помощью домашних собрали все поздравления.
И встал вопрос: а что с ними делать? Возникла идея разбросать
их по книге. Когда я прочитал поздравления, у меня начался
приступ диабета, настолько это оказалось «сладко». Хотя, наверное,
было бы странно иметь друзей, которые в день рождения
пишут тебе о том, какая ты бяка (тем более что ты сам
знаешь это лучше других), и желают всякие пакости.
Дочь, крупный специалист по диабету, сказала мне, что есть
лекарства, которые надо принять перед порцией сладкого,
и тогда большого вреда для здоровья не будет.
Так что, уважаемые читатели, предупреждаю (вместо лекарства):
66,6% сказанного в поздравлениях относится к доброте
моих друзей, 33,2% — к их вежливости и 0,2% — непосредственно
к адресату. Ведь надо в каждом искать что-то хорошее.