Рубрика: Рецензии

• Франсис Пикабиа. Караван-сарай / Пер. с франц., вступ. ст., коммент. С. Дубина. — М.: Гилея, 2016. — 196 с.

Если для Шекспира весь мир был театром, то для Франсиса Пикабиа, французского авангардиста начала двадцатого века, весь мир — это караван-сарай (дворец на торговом пути, служивший домом отдыха). Роберт Деснос так писал о Пикабиа: «Он не занимается „живописью“ и не пишет „стихи“: он живет», а переводчик книги Сергей Дубин говорил, что французскому писателю идеально подходят слова, сказанные о Марселе Дюшане: «Самым замечательным его произведением было то, как он проводил свое время».

Роман «Караван-сарай» был написан в 1924 году, однако увидел свет (хоть и с некоторыми невосстановимыми лакунами) лишь в 1971-м, спустя много лет после смерти автора. Произведение представляет собой смесь нескольких пластов. С одной стороны, это что-то вроде светской хроники: на страницах романа постоянно обсуждается (как правило, в ироническом ключе) жизнь творческой богемы того времени. Иногда Пикабиа выводит людей под их собственными именами, иногда — нет, а время от времени, как настоящий любитель мистификаций, одновременно упоминает и настоящее, и вымышленное имя персонажа, будто бы речь идет о совсем разных деятелях искусства. Не затеряться во всем этом, впрочем, помогают комментарии Сергея Дубина.

С другой стороны, «Караван-сарай» — это роман в романе, но написан он был за год до выхода «Фальшивомонетчиков» Андре Жида, переоткрывших этот прием для литературы двадцатого века. На протяжении всей книги повествователя буквально преследует начинающий писатель Клод Ларенсе, зачитывающий отрывки из своего бездарного произведения, вкрапляя тем самым в «Караван-сарай» параллельный сюжет. Этот текст в тексте откровенно пародиен: он высмеивает устаревшие художественные принципы, от которых сам Пикабиа был очень далек.

Наконец, на страницах романа можно встретить высказывания главного героя, близкие к манифестарным. Пикабиа рассказывает о своих взглядах на творчестве и жизнь в целом (эти два понятия для автора, в общем-то, неразделимы).

Авария на дороге меня занимает куда больше оплеухи клоуна другому коверному! Розина уже была положительно возмущена:

— Но это просто безнравственно, вы точно из ума выжили.

— Да нет, поймите, авария замечательна тем, что она, как правило, неумышленна — ее невозможно предугадать. Цирк же или театр напоминают полотна Делакруа, Леонардо да Винчи или Магдалину Лемера.

— И что, по-вашему, есть такие произведения или картины, которые напоминают аварию?

— Быть может — мои, древнеегипетские, негритянские; в Мексике попадаются очень недурственные вещи; и просто замечательную роспись мне довелось видеть на старых вигвамах краснокожих! Но краснокожая живопись в исполнении ученика Школы изящных искусств — это чистый цирк! А вот негритянские статуи по красоте своей не уступают изяществу умирающих от рака женщин, которых я видел в музее Сальпетриер.

Упоминаемый здесь музей Сальпетриер — это музей патологической анатомии, и подобное предпочтение естественного, животного и в то же время случайного, патологического, что в жизни, что в искусстве, — наиболее показательный пример мировоззрения Пикабиа.

Сергей Васильев

• Андрей Рубанов. Патриот. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. — 512 с.

Уже давно стал прописной истиной тот факт, что шаблонные, будто бы вырезанные из картона персонажи книг, являющиеся лишь отражением функции, которую им выдал автор, никому не интересны. Всем известное утверждение, что «каждый человек является целой вселенной», в случае с литературными героями становится настоящим мерилом писательского таланта. Ведь чем сложнее и многограннее персонаж, тем более реальным он выглядит для читателя. И самыми удачными в этом плане будут те герои, которые, выйдя из-под писательского пера, стали настолько живыми, что автору не остается ничего другого, как раз за разом возвращаться к их жизнеописанию. Именно таким героем для Андрея Рубанова стал Сергей Знаев, эпизодический персонаж книг «Сажайте, и вырастет» и «Жизнь удалась», а также главный герой романа «Готовься к войне». Именно в этом тексте читатель ближе всего мог познакомиться с 41-летним Знаевым, этаким «человеком-энерджайзером», пытающимся каждую минуту своей жизни использовать максимально эффективно для себя.

«Готовься к войне» — произведение с открытым финалом. К следующей книге по «внутреннему» календарю жизни Сергея Знаева проходит семь лет. Надо сказать, семь лет — не просто цифра для героя Рубанова, на этот счет у него имеется весьма занимательная теория.

Жизнь человека состоит из циклов… Каждый цикл — семь лет. Плюс-минус год. За семь лет все клетки в теле человека полностью обновляются. Каждые семь лет ты — новый… Каждые семь лет человек меняет окружение. Как только цикличность сбивается, как только ты останавливаешься в развитии — ты начинаешь умирать. От возраста это вообще не зависит. Некоторые начинают умирать уже в двадцать восемь. Если перестают обновляться.

В соответствии с этой теорией, в романе «Патриот» читатели застают главного героя вступающим в восьмой, для многих людей завершающий цикл; события прошлых лет появляются лишь изредка, флешбэками. Перед «Патриотом» совершенно необязательно читать первый роман (правда, скорее всего, прочитать его захочется) — все, что нужно знать о герое, читатель узнает и так. И все же, если рассматривать «Патриота» как продолжение книги «Готовься к войне», можно сказать, что это очень удачный финал истории Знаева. Все составляющие его биографии, которые были интересны читателям, наконец обретут свое логическое завершение.

Сергей Знаев очень нравится читателю: он настоящий, живой, совершенно не рутинный человек, его жизнь — сплошное приключение, его путь никогда не был однообразным и монотонным и уж точно никогда не прерывался. Практически все окружение Знаева — состоявшиеся люди со сложившейся судьбой. Евгений Плоцкий, первый «учитель» Знаева, некогда построивший свое состояние на простейшем, но железобетонном принципе — «купи подешевле, продай подороже». В кого он превратился? В желчного, обидчивого и мстительного старика, который хоть и может многим очень серьезно испортить жизнь, но зачастую просто жалок в своей возрастной упертости. Или Герман Жаров, верный соратник Знаева и в работе, и в неистовом досуге. Он вроде бы остался веселым и заводным человеком, чей темперамент, казалось бы, погасить практически невозможно, но даже его запал понемногу начал утихать. Иными словами, люди, в той или иной степени близкие главному герою, в своем долгом жизненном пути уже либо пришли, либо приближаются к его логическому завершению. Сергею Знаеву же такое точно не подходит. Идея постоянного обновления жизни просто не позволяет ему останавливаться. Именно поэтому в любой ситуации он верит, что все еще можно исправить. Именно поэтому он, даже видя, как тонет его супермаркет, нанимает дизайнера для разработки красивых и стильных телогреек — апофеоза его патриотических идей. И именно поэтому он так злится, слыша утверждения, что он уже стар. Знаев не чувствует себя старым, поэтому и не считает себя таковым, внутренне оставаясь тем же самым энергичным человеком в вечном движении, как и годы назад.

Захлёбываясь и хохоча, [Знаев] выкладывал истории одну за другой, — ему было важно вспомнить как можно больше ситуаций, когда он проявил себя сильным, быстрым, безрассудным и легкомысленным. То есть — не старым. Никогда он не испытывал такого бешеного желания жить, как в тот день, когда ему сказали, что он уже не молод.

Андрей Рубанов — очень талантливый писатель. От той ловкости, с которой он описывает человеческие чувства, ощущения в любой точке романа, захватывает дух. Очень часто о той или иной фразе хочется сказать: «и я так думаю» или «и я так это вижу». При этом Рубанов не скатывается в обширные рассуждения, его литературный талант позволяет выделить какие-то образы, бегло отметить их и двигаться дальше со скоростью движения мысли в человеческой голове. Этот эффект узнавания не отпускает читателя до последней страницы романа, даже если ему не близка точка зрения героя.

«Патриот» — не та книга, после которой читатель полюбит Родину. Ни автор, ни его герои ни в чем и никого не пытаются убедить. Точно так же в планы автора не входит и опровержение каких бы то ни было истин. Главное в романе — совсем не это.

Что в романе главное, каждый читатель должен понять для себя сам. История Сергея Знаева, человека, с юных лет вечно летящего к своей цели, заканчивается так же динамично: герой неумолимо стремится к точке, которую видит лишь он сам. Кто-то, быть может, увидит в романе реквием по ушедшим девяностым. Но не кровавым годам, когда человеческая жизнь ценилась слишком уж дешево, а тем временам, когда тот, кто жаждал успеха и отдавал этому всего себя, непременно своего добивался.

Борис Алиханов

• Анна Козлова. «F20». — РИПОЛ Классик, 2016. — 238 с.

Когда назойливый сосед Сергей стучится в дверь в твоей голове и просит о помощи — тяжело отказать. Когда же Сергей приглашает соседей, а количество голосов в голове заглушает твой собственный, окружающие начинают паниковать и нет-нет да вспоминают об азалептине с циклодолом. В романе «F20» российская писательница и сценаристка Анна Козлова погружает читателей в жизнь двух девочек-сестер, у которых есть истеричная мать и бабушка-медик, драгоценности, спрятанные бывшим владельцем квартиры в люстре, и невоспитанный пес Лютер, умерший друг и диагноз «шизофрения» — подарок отца, любовника матери.

Автор родилась в 1981 году в Москве, писала сценарии сериалов для «Первого канала» и молодежную прозу. То ли нарочно, то ли специально, Козлова в романе ничем не выдает себя — кажется, что жизнь с дошкольного возраста лет до 16 ее героини придумали себе сами — уж очень естественны их мысли и чувства. По той же причине переживания героев трогают не из-за психологизма в изображении, а от общей безысходной ненормальности. Текст Козловой похож не на историю болезни, но на дневник подростка, где хороши все фантазии, кроме реальности. Это странная книга, в которой возраст детей определяется не мыслями, а физиологией и степенью привязанности к домашним животным и молодым людям. Уровень же сознательности и стремления к нормальности и, более того, к счастью у Юли и Анютика уже в восемь лет выше, чем у взрослых вокруг.

Почему Анютик ненормальная? Она слышит голоса и хотела выкинуться в окно. А мама? Она что, нормальная? И аэробика, и лежание в кровати — это все нормально? А папа? Он поджег маму и Анютика, он хотел, чтобы они умерли, — неужели эти люди могут считаться нормальными, а Анютик — нет?

За простотой языка и «я» девочки Юли скрывается целый пласт неочевидных фактов: в обычной жизни нет места «официально» больным, а жизнь пациента с диагнозом «F20», что значит «шизофрения», врачи превращают в сон. А из главы в главу переходит мысль: человек, пусть с раздвоением личности и голосами в сознании, как и все, хочет быть нормальным и ищет любви, даже оказываясь порой не в своей, а в чужой действительности, где родители делают вид, что заботятся, и советуют не пить — правда, сидя за бутылкой водки.

Удивляет, что за описаниями «баб» отца и пересчетом не принятых сестрами таблеток, вперемешку с тоскливым настроением двора и школьными уроками, Юля и Анютик уже не кажутся детьми, а родители — взрослыми. «F20» — как калейдоскоп, где яркие пятна радостных событий и семейных ужинов появляются неожиданно и тут же перекрываются ругательствами уставшей бабушки и отупением шизофреника-отчима, предлагающего двенадцатилетней девочке часть своих препаратов. И люди тут не плохие, но и не хорошие — они всего лишь квинтэссенция общества, которое не принимает больных и очень хочет быть нормальным.

В книге никто не смеется, быть может от правдивости описания уставших от жизни женщин, которые знать не знают о том, что у ребенка — галлюцинации, зато очень беспокоятся о своих варикозных ногах.

Мир ограничен маленькой квартирой, двором и сковородками розовой меди, видится он через непосредственный детский взгляд и потому получается неглубоким, но очень настоящим. Детали и стиль маленького городка, где у двоих детей «сломался чемоданчик с генами», а взрослые обычны и даже смешны — все это похоже на рассказ уже выросшей героини о странном детстве кого-то очень знакомого, но только не ее самой. Но все равно среди всех гротескных странностей легко узнать себя: если не накормленного пилюлей азалептина, то вырвавшегося из обыденной повседневности обратно в детство.

В чем было дело, мне вдруг стало совершенно понятно. У меня не было будущего. У меня не было потенциальности. Все, что могла предложить мне шиза, я уже видела и знала, а другими вариантами она не располагала. Дело было в том, что я никогда не встречу мужчину, я не полюблю, я не смогу стать матерью, максимум, что мне светит — это завести добермана и быстро свести его с ума, чтобы прогуливаться с ним по траектории восьмерки.

В книге «F20» нет хронологического деления — время отмеряется сменой таблеток и рубцеванием шрамов на ноге Юли, на которой она вырезает звучно-жесткие немецкие слова и диагнозы, чтобы не «выходить из тела».

Анна Козлова сделала ставку на вынужденную взрослость, и показала ее не через изменение и развитие личности, а через осознание сестрами того, что раз уж генный чемодан сломался, то этого уже не изменить, а если любовь и есть, то смысл ее не в озабоченном кудахтанье и не в «траханье на обеденном столе». Книга не стала попыткой залезть в голову к больному человеку, потому что главные желания как людей с диагнозом, так и без — сводятся к одному и тому же: это «привязанность, семья и счастье».

— А как будет аэропорт?

Он улыбнулся: — Лотниско.

— А любовь?

— Любовь будет милошчь, — Марек поцеловал меня в волосы и взял сигарету, — это славянские языки, они очень похожие.

Быть может, книгу Анны Козловой было бы правильно назвать кинороманом, вот только визуалы остались бы недовольны: мрачные тона ничем не разбавляются, потому как надежда в тексте отсутствует. Язык произведения живой и совсем не возвышенный, а из ярких счастливых деталей здесь — тактильные ощущения близости, свечки, утонувшие в ванной, закат за окном и нелепые повседневные случайности. Героев жалко — с самим собой невозможно бороться, да и разбить себе голову тоже. Жить лучше хочется и в детстве, и в юности, но не получается: ни у Юли с Анютиком, ни у провинившегося духа их друга Сергея, ни даже у пса Лютика. В этом сумбурном и цинично-смешном дневнике в каждом видится человек: живой, виноватый и истерично-несчастный. Прочесть «F20» стоит, хотя бы ради того, чтобы научиться судить об окружающих не по диагнозам, а по их характерам.

Ольга Минеева

• Аффинити Конар. Чужекровка / пер. с англ. Е. Петровой. — СПб.: Азбука-Аттикус, 2017. — 416 с.

Любовь и верность — то, о чем едва ли задумываешься, когда представляешь ужасы Освенцима. Однако Аффинити Конар в романе «Чужекровка» не ведет счет смертям, напротив, она пишет историю о жизни, полной созидания. И пока военная документалистика считает тех, кого не уберегли, «Чужекровка» полна любви, которая не признает потерь.

Автор — польская еврейка, чей дедушка участвовал во Второй мировой войне. Именно по этой причине, как отмечает она сама, ей всегда были близки истории Холокоста. А на желание написать именно о близнецах оказала большое влияние книга из детства Конар — «Дети пламени», героями которой были дети, пережившие Освенцим. Все это сложилось в «Чужекровку», которая стала хитом Лондонской книжной ярмарки 2015 года и была признан книгой года по версии New York Times. Стоит отметить, что Аффинити Конар — редактор детской образовательной литературы, и это может объяснить ее чуткость к восприятию мира глазами ребенка. Своим читателям она признается, что одна из немногих вещей, которую она по-настоящему любила и по которой будет скучать, — это история про Стасю и Перль.

Сюжет романа достаточно незамысловат и прямолинеен в своей жестокости. Девочки-близнецы становятся подопытными кроликами в аду концлагеря, против своей воли испытывая на прочность жизнь — одну на двоих. Именно поэтому роман можно смело назвать психологической драмой: вы не найдете остросюжетных линий и поворотов, вам не придется задумываться над мотивами персонажей, поскольку все они предельно честны в самых мерзких и самых светлых поступках. Вместо этого главные герои всего лишь открывают читателю дверь в свой внутренний мир переживаний. Но это будет так широко, самоотверженно, откровенно и по-наивному беззащитно, что больше всего вам захочется, чтобы впредь такие миры встречались на вашем пути как можно чаще.

Если вам доводилось читать «Книжного вора» или «Мальчика в полосатой пижаме», вы наверняка имеете представление о том, как выглядит война в глазах ребенка. «Чужекровка» не уступает классике этого жанра: детям, попавшим в кошмар Освенцима, приходится слишком рано взрослеть. Несколько лет, проведенных в «Зверинце» Йозефа Менгеле, равны для них целой жизни, познанной в бесконечных потерях. А потому после войны им предстоит заново учиться любви к миру.

Как и в «Книжном воре», в романе Конар центральное место занимают воображение и образное мышление — пожалуй, две вещи, которые помогают детям выжить в любой непростой ситуации. Воображение для них является проекцией надежды, в нем находит отражение то, что дети выдают за желаемое будущее. Образное мышление — это рефлексия настоящего. Главные героини Перль и Стася, признавая себя отверженными во внешнем мире, находят уют в своем собственном, искусственно созданном, где спасением для них становятся тайный язык рисунков, секретные игры и способность читать и даже предугадывать мысли друг друга.

— Во что ты бы согласилась превратиться: в часы, сделанные из косточек руками Бога, — спрашивала я, — или в часы, сделанные из душевных струн Бинга Кросби?

— Я хочу быть обычной девочкой, — тупо отвечала Перль. — Как раньше.

Рефлексия — то, на чем строится весь роман. Вполне возможно, что для кого-то «Чужекровка» может стать толчком к тому, чтобы начать прислушиваться к себе. Единственные, кому приходится бесконечно рефлексировать в книге, — это дети (на деле — уже совсем взрослые), которые, еще не зная своего «я», пытаются найти оправдание своим поступкам и чувствам под гнетом внешних разрушительных обстоятельств. И это не может не пугать. «Можно ли выйти ребенком из концлагеря?» — риторический вопрос, который Аффинити Конар провокационно не озвучивает.

В конце коридора она распахнула перед нами дверь, за которой нам суждено было измениться навсегда. Легче всего сказать, что таких дверей немало в жизни каждого. Вы тоже могли бы указать: вот она, эта дверь, за которой я влюбилась. Или: за той дверью до меня дошло, что моя личность не ограничивается моей тоской, гордостью, силой. Не хочу показаться высокомерной, напротив — я бы многое отдала, чтобы такие двери оказались по-настоящему важными. Но в Освенциме я обнаружила, что по-настоящему мы меняемся лишь за той дверью, которая делает нас полностью бесчувственными.

Пожалуй, самой светлой нотой книги остается жизнь, разделенная на двоих. Близнецы как части одного целого являют собой воплощение мысли о том, что лучшая часть нас — это наши близкие, а точнее, любовь к ним. Главным героиням удалось выжить только благодаря тому, что каждая из них знала: пока жива она, жить должна и другая. И если бы у Стаси спросили, что она считает лучшим в себе, она бы отступила на шаг назад и безмолвно указала на свою сестру Перль.

Произведение основано на реальных событиях: «зверинец» доктора Менгеле, который проявлял особый «лабораторный» трепет к изучению природы близнецов, действительно существовал. Какими люди выходили оттуда, пожалуй, нам так и не удастся узнать. Однако в «Чужекровке» двум девочкам удалось доказать, что сохранить в себе человека можно даже в самые жестокие времена.

Роман Аффинити Конар напоминает о том, что в темные годы повсеместных разрушений жизни двух близких людей становятся одним целым, дорогой, которую нельзя осилить в одиночку. И где-то уже вне страниц этой книги одна девочка шепчет другой: «Пока ты рядом, все лучшее в тебе остается со мной».

Александра Сырбо

Во время чтения обычно не удается погрузиться в абсолютную тишину. Это все оттого, что слова, складываясь в строчки, начинают звучать особым образом. Сначала тихо, едва заметно, но, словно разгоняясь, они звучат все громче. И не где-нибудь, а в голове у читателя. Слова складываются в скрипы, крики и даже целые мелодии.

Звуковая составляющая текста подчас становится очевидной, воплем вырываясь из открытой книги, иногда звучит чуть тише — странными звуками, которые могут издавать люди и даже предметы, а бывает и так, что музыкальный ритм книги задается самим словом, а не наоборот. Перед вами три разных и по-своему особенных звуковых приключения.

• Константин Сперанский. Кто знает, о чем думает Амалия? — Казань: ИЛ-music, 2017. — 126 с.

Константин Сперанский — музыкант, участник группы «Макулатура». Это его дебютная книга, в которой автор находит «меньше всего текста и больше — вопля».

«Кто знает, о чем думает Амалия?» — это своего рода дневник, состоящий из коротких и не очень заметок, порой будничных, вроде рассказа о походе в магазин, но неизбежно поэтичных — особенно, если речь заходит об Амалии, чье присутствие в тексте обозначается заветной буквой с точкой — «А.»: «и если перевернуть вверх тормашками буквы ее имени, можно собрать из этих букв букет». Есть среди заметок и совсем небольшие обрывки давно минувшего. Пробираясь через страницы, герой бросает буквы, словно камни из карманов, с какой-то неистовой злостью, в надежде найти ответ на тот самый волнующий его вопрос. Он мечтает, что перенесенные на бумагу борьба и поиски там и останутся.

Вспоминается еще один дневник — «Секретная тетрадь» Эдуарда Лимонова. И здесь, и там бешеная любовь: стойкая, хулиганская, рвущаяся к неуловимой, как снежинка, женщине, одновременно разрывающая героя на части. В одной заметке — невыносимая нежность к А., в другой — к ней же болезненная нелюбовь. Такая,  — которая часто бьет рикошетом по самому автору. Порой кажется, что обнажиться еще больше уже невозможно.

Если бы я мог расстегнуть на своей груди молнию, как на бомбере, распахнуть — вот как ты красива — руины внутри меня. Оттуда ей улыбается ей улыбнулся щербатый, разбитый рот истерзанного сумасшедшего задиры. Он раз за разом получает лещей, но все равно смеётся и лезет прямо на кулаки. Следуя за автором по пятам, постепенно привыкаешь к непростой манере изложения, точнее — к борьбе, разворачивающейся на страницах книги. Но ты уже внутри этого процесса, уже наблюдаешь за проживаемой жизнью. Этот марафон требует стойкости.

Вопль звучит, он слышится, иногда особенно отчетливо. В конце обнаруживается письмо, будто бы забытое, оставленное про запас. Первое и последнее в книге. К известному нам адресату. Вопль стихает, отчего-то начинает играть Lachansondeprévert Генсбура, ты читаешь строки, подпрыгивающие, как камушки по воде, и ловишь себя на том, что делаешь это вслух.

• Дмитрий Баранов. И дело в шляпе. — СПб.: Геликон Плюс, 2017. — 292 с.

Роман «И дело в шляпе» — опасный и громкий, как звук выстрела. «Ритм этой музыки задавало одно повторяющееся слово „Приключение“», — написал автор следующей книги. Дмитрий Баранов — литературовед, создавший то дело, которое окажется в шляпе. Эта «бравурная» музыка звучит в душе одного из его героев, и ритм ее столь заводной, что в пляс пускаются и автор, и повествователь, и читатель, и различить кто где, подчас становится невозможно.

Раз уж речь зашла о шляпах, то вы, вероятно, не удивитесь, узнав, что действие романа разворачивается на Диком Западе. Молниеносно перед нами оказывается герой — но главный ли? Опять же, сам автор указывает на сходство героя с Клинтом Иствудом, да и дело так же, как и для героев Иствуда, для бравого ковбоя по имени Джон Дабл-Ю Смит находится сразу. Разъезжает ковбой (внимание!) на корове! Но не будем раскрывать все секреты. Все бы и закончилось еще в первой главе классической дуэлью по законам Дикого Запада, если бы не один паренек — Иннокентий. Необычное для контекста имя, правда? И даже несмотря на это, все еще кажется, будто сюжет романа совсем обыденный: есть герои, есть и злодей, именуемый Белым. Но Запад есть Запад, и оказавшись здесь — без приключений прожить не удастся.

Борьба с мороками (здесь правильнее спросить читателя — с мОроками или морОками?), в которую ввязываются герои, — это не обычная сказочная битва, это метафора, разгадать которую и предстоит читателю. Монстры со страниц романа, на которых героям придется направлять кольты, отнюдь не такие уж и вымышленные, например, вампиры — потомки тех, кто когда-то сильно мешал жить другим и был прозван «кровопийцами», финансисты — существа с огромным пузом, что питаются золотом и деньгами, или есть еще эстеты, которые кушают картины, скульптуры и даже книги. Существуют и другие, которые — один в один — стречались на пути каждого из нас.

Постепенно осознаешь, что, быть может, герой книги — это ты сам. Что, если все это правда и множество миров остаются незамеченными? Где грань между каждой из реальностей? Размышлений хватит на целое приключение. Все-таки очень хочется довести это дело до конца!

• Моше Шанин. Места не столь населенные. — М.: РИПОЛ классик, 2016. — 306 с.

В этой книге всхлипывают чайки, рот может издать горестный фотоаппаратный звук, а стон оказаться «подвлажненным». Дворы пахнут кисло, где-то выращиваются в полевых условиях искусственные кристаллы риторики. То ли это в голове шумит, то ли на самом деле — например, за окном. А зазвучало все это у Моше Шанина, молодого, но уже неоднократно награжденного автора, в сборнике «Места не столь населенные», куда он бережно, как в чудную коробочку, сложил повести и городские небылицы.

Встретить здесь можно кого угодно. Даже тех, кто покупает вместе с тобой батон белого, или тех, кто приветствует у подъезда. Дворовые мальчишки, соседи-близнецы, один из которых «стройный, как тень от ноги цапли на закате солнца», а другой «основателен, устойчив и пирамидален». Потом и вовсе обнаруживаешь нечто, названное автором картотекой-антиэпопеей (короткий рассказ о животных), в котором собраны уникальные персонажи с чудными именами-прозвищами. И вот ты уже зарываешься с головой, ходишь по рынкам, прислушиваешься к разговорам под окнами кухонь, возникаешь звуком, раздающимся при ударе пивных бокалов друг о друга, и снова прислушиваешься.

Простые, на первый взгляд, люди и сюжеты, в которые они встраиваются, описаны необычно. Разве можно вообразить, что в природе встречаются настолько диковинные выражения, а герой может спокойно вышагивать в штанах, сшитых из бархатного советского знамени, которые с бахромой и кисточкой, а по ляжке идет надпись «Вперед, к победе». Вряд ли кто-то снимал об этом кино: столкнуться с таким можно лишь в жизни, и собранные вместе небылицы дают вам это понять. Смешно и вместе с тем грустно, но точно не скучно. Автор забавляется, экспериментируя и ставя опыты над жанрами, смешивая их и получая нечто.

— Завтра для меня не существует, нет по такой жизни для меня никакого завтра. Кровь из меня уходит и молоко, красная кровь и жирное молоко. Я не муравей, я жизни хочу. Мне спокою нет — и тебе не дам. А раз ты такой, так катись колбаской.

Вот так и говорят в «не столь населенных местах». Билета сейчас уже не купить, так что попасть туда никак не удастся. Можно только прислушиваться к звукам, доносящимся из чудного поселения, расположившегося на страницах романа.

Анна Буслаева

•  Ежи Пильх. Зуза, или Время воздержания / Пер. с польского К. Я. Старосельской // Иностранная литература. — 2016. — № 9.

Ежи Пильх — польский прозаик, автор у себя на родине достаточно известный и титулованный — на русском языке представлен лишь вышедшим в издательстве «Иностранка» романом «Песни пьющих», а также несколькими журнальными публикациями. Что не так уж и плохо по ряду причин.

Во-первых, отечественными читателями (и, следовательно, издателями) более востребована западноевропейская переводная литература, и небольшое количество вышедших по-русски произведений поляка — это уже хорошо. А во-вторых, все свое творчество Ежи Пильх посвящает двум темам, поэтому получить представление о книгах писателя можно и по нескольким из них. Темы эти — алкоголизм и продажная любовь (достаточно просто посмотреть на названия произведений: «Признания творца скрытной эротической литературы», «Список блудниц», «Монолог из норы»).

В своей повести 2015 года «Зуза, или Время воздержания» Пильх склоняется ко второму тематическому полюсу. Попойки, конечно, тоже периодически возникают на фоне основного сюжета, однако являются именно фоном, а не стержнем повествования — как это было, скажем, в «Песнях пьющих».

До того как выплеснуть свои невесёлые мысли на бумагу, что в подобных ситуациях помогает, было далеко. Кто я? Глас вопиющего в пустыне с известной целью — добиться снисхождения для старичья? Ладно уж, потрахайтесь ещё, друзья! Совокупление — не пустяк! Некоторые этот процесс отождествляют с жизнью.

Перед нами характерная для писателя условно-исповедальная проза, написанная простым, порой слегка грубоватым языком. Повесть предваряется примечанием от лица Ежи Пильха, в котором говорится, что рукопись была найдена в поношенном лыжном ботинке, а любые совпадения с жизнью случайны. Однако герой книги — женившийся на проститутке мужчина шестидесяти с небольшим лет — напоминает одновременно и самого автора (чьи романы всегда автобиографичны), и героев других его произведений, какими бы они могли стать, когда постареют.

Как и остальные книги Пильха, «Зуза» пронизана любовью к литературе. В качестве отдельных главок здесь встречаются цитаты из Достоевского, Фернандо Пессоа, Марио Варгаса Льосы. Иногда страсть персонажей Пильха к чтению порождает поистине комичные ситуации: например, герой «Монолога из норы» вызывает проституток с русскими корнями, чтобы они читали ему Платонова и Ерофеева в оригинале.

Вот и главный герой «Зузы» считает невозможным любить женщину, не читающую книг, — и тем большим потрясением оказываются для него чувства к проститутке, что к литературе ничуть не тянется.

Впрочем, в конце книги у читателя закрадываются сомнения в существовании самой Зузы. Герой страдает прогрессирующей болезнью Паркинсона — и по мере развития сюжета повествование становится все более путаным. В конце героя посещает призрак Зузы, и нельзя быть уверенным в том, что история с проституткой не была выдумана от первого до последнего слова.

Сергей Васильев

• Анна Матвеева. Горожане. Удивительные истории из жизни людей Е. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017.— 347 с. 

По уже сложившейся традиции новая книга прозаика Анны Матвеевой — это, во-первых, сборник рассказов, а во-вторых, посвящен он жителям Екатеринбурга.

Эту книгу от остальных сборников отличает то, что ее герои — исторические личности, чьи судьбы удивительным образом соединились в названном выше городе. Девять историй, герои которых объединены попарно. Павел Бажов и Георгий Жуков, Николай Ипатьев и Борис Ельцин, Владимир Мулявин и Владимир Шахрин и другие: писатели, политики, ученые, архитекторы, музыканты, летчики, актеры — всех не перечесть. Рассказы Матвеевой дают представление о жителях города лучше, чем перепись населения. Однако именно город всегда остается главным героем сборника. Матвеева не устает признаваться в любви Екатеринбургу, из книги в книгу населяя его литературными героями так, как это столетиями делали другие писатели с Москвой и Петербургом.

В Екатеринбурге, как и в любом другом городе, за эти годы случилось много такого, что может стать романом — или пьесой. Это ведь только кажется, что города стоят на месте. И что люди не меняются. И что испытание медными трубами проходит легче и приятнее, чем огненно-водные процедуры. Медными трубами по голове — не пробовали?

Художественный мир рассказов Матвеевой складывается из симметричных рисунков, которые то уменьшаются до одной человеческой судьбы, то увеличиваются до размеров целой страны — и все они тесно переплетаются между собой, составляя одно удивительно узорчатое полотно, ни одна завитушка на котором не оказывается лишней.

Трогательная (подчас чересчур) интонация, аккуратное обращение с фактами создают впечатление, что знающий все о героях автор рассказывает не о большой реальной истории огромной страны, известных людей и одного немаленького города, но как будто бы располагает фигурки на игрушечном макете. Вот аккуратно из коробки достается одна, любовно разворачивается упаковка, фигурка рассматривается со всех сторон и занимает свое место на макете. А вот домик, с очень страшной историей, к слову сказать. Но и с ним проделывает автор тот же трепетный ритуал. Выполнившие свою функцию фигурки снова тщательно упаковываются и убираются в коробку. Их единственное спасение от тьмы забвения — память и надежда на то, что вскоре кто-то вновь захочет вытащить их на свет.

Интеллигентно-разговорная манера письма — демонстрация особого отношения к читателю. Текст изобилует разного рода истинами: «Безжалостнее всех судят тех, кто не судит» или «Исправить минус на плюс легко только в школьной тетрадке, в жизни действуют иные правила» — все это вместе похоже на рассказанную автором притчу об одном городе. Словарь Даля толкует слово «притча» как «поучение в примере». Матвеева демонстрирует читателю их целых восемнадцать, и свой собственный в придачу — есть из чего выбирать. А можно взять за образец то, что объединяет и всех героев, и автора: «Самое главное — мечтать. Мечты обязательно исполняются — жаль, что чаще всего после смерти».

Матвеева пишет остроумно, метафорично, ее тексты обладают особенным ритмом, отчетливым и очень заводным — настолько, что при чтении трудно удержаться от того, чтобы не начать легонько подпрыгивать на месте в такт повествованию.

А город — так что городу? Стоит, где поставили. Плоский бронзовый истукан, изображающий Татищева, дружелюбно соседствует с таким же точно плоским де Геннином: ироничная улыбка земной славы освещает Плотинку, как закатное солнце. Небо розовое, телесное, будто кто-то случайно прикрыл пальцем объектив. И чем твоя жизнь запомнится иным поколениям, до поры не знает никто — строкой ли из забытого стихотворения, сказанием о невиданном звере, новым городом, тюремным сроком или историей о женщине, которая бежала через улицу под гудки машин и мат водителей: бежала, чтобы сказать спасибо тому, кто спас её сына.

Так, и только так приходит мирская слава.

Но потом пройдёт и она.

Время в рассказах Матвеевой, несмотря на причудливые скачки из настоящего в прошлое и в будущее, упрямо движется вперед, унося с собой людей, дома и даже целые города. В этом движении автор видит логичную и оттого вовсе не печальную закономерность. Может, потому, что обо всем, что уходит, остается память, а может, потому, что автор знает: узоры на рисунке судьбы имеют свойство повторяться.

Полина Бояркина

• Фигль-Мигль. Эта страна. — СПб.: Лимбус Пресс, 2017. — 377 с.

После того как без малого четыре года назад роман «Волки и медведи» был удостоен премии «Национальный бестселлер», а инкогнито автора, скрывающегося под странным псевдонимом уже третий роман, было раскрыто, судьба писателя Фигль-Мигль стала неясной. Продолжит ли автор писать под псевдонимом или сбросит литературную маску, а вместе с ней и узнаваемые черты своего стиля: закрученный сюжет, ироничное отношение к современной гуманитарной интеллигенции, смешные диалоги в духе Тарантино, залихватское использование арготизмов? Нет, все на месте: и фирменные точки над «ё», и прочная позиция в списке финалистов «Нацбеста». Фигль-Мигль явно писатель per se, нашедший свой голос в литературе и не собирающийся от него отказываться.

Сюжет лихой. В рамках федеральной программы по воскрешению мертвых вернули с того света жертв политических репрессий 20–30-х годов с целью восстановления генофонда страны. Центральный герой романа, филолог Саша Энгельгардт (вероятно, названный так в честь известного литературоведа, кстати, репрессированного в 1930-м), едет на конференцию в провинциальный город Филькин. Там герой оказывается втянут в водоворот местных разборок, не последнюю роль в которых играют те самые жертвы репрессий, пытающиеся найти свое место в современной России. Политические интриги и грязные деньги, роковые красотки и обаятельные ФСБ-шники, стрельба и погони — все это почти повседневная жизнь Филькина. Словом, нечто среднее между фильмом «За пригоршню долларов», так называемым «крутым детективом» в духе Рэймонда Чандлера и «Мертвыми душами» (только вместо мертвых — воскрешенные).

Основная авторская мысль выражена словами одного из персонажей: «Не только жизнь людей ничему не учит, но и смерть тоже». Воскрешенные жертвы репрессий, призванные составить гордость страны, оказываются по большей части сбродом, промышляющим какими-то темными делами и совершенно не желающим влиться в современность.

Старые меж собой счеты были для них ядовито живыми, а мир за пределами старых счетов — стерильно мертвым. Они освоились в нем ровно настолько, чтобы дорога за порог не вела прямиком в ад — цены, магазины, транспорт, а самые храбрые освоились среди местных кабаков, шлюх и гомосексуалистов.

Так автор предостерегает от романтизации прошлого, от желания видеть во всех жертвах сталинизма невинных мучеников. Такого взгляда придерживается и главный герой, однако к концу романа понимает, что мир не делится на жертв и палачей. К сожалению, этот совершенно здоровый скепсис перерастает в книге в политический манифест, вытесняя художественную составляющую романа.

Как уже было сказано, «Эта страна» — узнаваемый Фигль-Мигль, но стремление к политическому высказыванию как бы разделило текст на две части. Искрометные шутки соседствуют с вымученными и натянутыми. А экскурсы в историю (некоторые из них сообщают об интереснейших перекличках литературной и политической жизни российского общества начала XX века) периодически превращаются в нудный пересказ Википедии или, и того хуже, в высокомерное разъяснение того, как правильно воспринимать те или иные факты прошлого. Детективный сюжет, за перипетиями которого иногда сложно уследить из-за перенасыщенности персонажами и событиями, подгоняется автором под нужную ему политическую оценку.

В итоге роман вышел очень неоднородным. Получилось, что некоторые фрагменты — это образцовая проза, которую так и хочется разобрать на афоризмы («Фёдоров философ. Его, если не хочет, знать не заставишь», «Глупо думать, что мясорубка остановится, если именно ты сунешь в неё палец»), а некоторые — тягомотина невнятного посыла.

Кирилл Филатов