- М.: Вагриус, 2006 г.
- Переплет, 320 стр.
- ISBN 5-9697-0231-5
- Тираж: 3000 экз.
Сразу у нашего героя не заладилось. Детство его прошло в глухую, хотя отчасти и рассветную советскую пору, когда с легкомысленной подачи Пикассо, а также в силу волюнтаризма и безграмотности Хрущева на Москву произошло нашествие голубей. Понятно, тут же «московские подоконники покрылись несмываемой коркой голубиного помета»: убогий итог всех благодушных затей. В окружении этих гадящих голубей, а также «уродливых собак с мордой премьер-министра Черчилля» и прошло детство Яши.
К тому же вот еще — имя Яков. Во времена советского телевизора «Темп-6» с беременным кинескопом и негласного верховенства пятого пункта имя это на все сов. структуры производило неприятное впечатление. Не надо и в паспорт заглядывать. Хотя никакого подтверждения тому, что в Якове течет еврейская кровь, не было и быть не могло. Облик его папы неясно прорисовывался лишь в воспоминаниях мамы, маму же звали Долорес Амвросимова.
Была она заслуженной артисткой РСФСР. «Вы не знаете, что это такое — быть сыном оперной певицы, нет, вы не знаете!» Так, с легким стилистическим нажимом, автор дает понять, что подозрения советских чиновников по поводу Яшиной родословной не были совсем напрасны. «Спускается вода, сливной бачок над унитазом свищет, как ветер, а терзающее слух сопрано перекрывает и унитаз, и жарящуюся на комбижире картошку, и голос Левитана из черной тарелки репродуктора…»
В эпоху международного московского фестиваля черная тарелка стала уже театральным реквизитом, но в квартире у Яши, возможно, и задержалась еще, продолжала служить, то ли из любви к раритетам, то ли из ностальгии, то ли бюджет не позволил вовремя откликнуться на предложение легкой промышленности. Не спорю. К тому же главное — эффект. Нам жалко Яшу, который в детстве уже был так мучительно устроен и совсем не умел радоваться жизни.
Долорес Евгеньевна, будучи совсем не старой «сорокалетней женщиной с легкой одышкой», сорвала голос прямо во время телевизионной трансляции «Иоланты», и тут к нашему герою пришла настоящая беда. Мать решила сделать из сына музыканта. К музыке душа у него не лежала, он, напротив, больше «интересовался мистикой и всякой чертовщиной». Но в советское время последнее не могло еще стать промыслом, а других интересов, которые можно было бы легализовать профессионально, у бедного Яши не было.
С фортепьяно не получилось, «растяжечка» оказалась маловата. Мама купила ему детскую скрипку. «Что может быть нелепее человека, который водит какой-то дорогостоящей палкой по дребезжащей веревке, закатывает глаза и клянется тенью мертвого Паганини, от которого известен один „Каприз“, что и настораживает…»
Автор знает, конечно, что музыкальное произведение называется не «Каприз», а «Каприс», и у Паганини их двадцать четыре. Но как еще передать страдания несчастного, отчасти убогого, хотя и ироничного от природы Иакова, как называла сына ослепшая и одновременно офанатевшая мать?
Яша стал гобоистом. К музыке душа его так, правда, и не прикипела: «…Я сижу в оркестровой яме, как дикий зверь сидит в своем логове. …Я читаю Уилки Коллинза, читаю про то, как какой-то юноша бродит в лунатическом трансе по коридорам старинного дома и крадет в полной несознанке драгоценный камень. При этом твердо знаю, что вступлю со своим гобоем вовремя…»
Когда в конце прошлого века (а именно в 1999-м, три перевернутые шестерки — ну как нынче без этого?) классическая музыка оказалась временно невостребованной и оркестр распался, это для гобоиста без призвания не было, как вы догадываетесь, полной трагедией.
Была еще у Яши сестра, Инга, которую он как будто даже любил (впрочем, может быть, это признание просто ироническая фигура; он ведь ироник, Иаков). Но выработанная за годы вялотекущей жизни проницательность не давала покоя не столько его сердцу, сколько зрению: «пошла, как на ходулях, раскачивая сухими бедрами»; «ее смугловатые плечи, острые, как деревяшки»; «на ней уже напялен легкий халатик, из-под которого выпирают колени, похожие на сучки». Тут, сразу видно, никакого художественного воображения, одна голая правда. Недаром всех своих «немногочисленных» любовниц герой наш выбирал в пику сестре — «одних низкорослых блондинок с кривыми ногами».
Может быть, именно из-за того, что это был не вольный выбор, а некий вдохновенный негатив, с женщинами у Иакова тоже не ладилось. Да и любовницей его знакомую Алину можно назвать лишь условно. На бессмертный вскрик поэта: «Алина, дай!» последняя отвечала всегда отказом, сублимируя страсть в историко-литературные размышления: «…о как бы я хотела преподавать Есенина. Или Белого! Да, да, Андрюшу Бугаева с его тайной и кажущейся заумью!» С Яшей, который был уверен, что Моцарт «та же попса, но только восемнадцатого века», у них было явное родство, так и встречались они в какой-то малодоступной для посвященных области интимной непроходимости.
Беда лишь в том, что Алина вознамерилась женить своего условного и в настоящий момент безработного любовника на своей дочери Мирабелле, потому что сама, несмотря на факт существования дочери, считала себя чистой и непорочной (что-то о Деве Марии, столь же проницательно и точно, как про Андрюшу Бугаева).
Тут в моем условном пере начинают высыхать чернила. Среднестатистические эпизоды абсурда, фантасмагории, гротеска и чернухи вгоняют в сон, психологические очертания героев, и без того прорисованные небрежно, в этом сне, то ли в моем, то ли в авторском, теряются вовсе.
Герой устраивается в таинственное учреждение, в котором деньги делают буквально из ничего. Зарплату ему выплачивают в долларах, чем наш герой так напуган и обескуражен, как будто на дворе не конец 90-х, а середина 30-х. К тому же он совершенно не понимает, как распорядиться этими двумя тысячами — последствия травматического влияния советской власти. А между тем умение толково распорядиться деньгами является тестом на его профпригодность. Не прошедших тест уничтожают. Так в мусоропроводе он видит знакомую туфельку на знакомой ноге — очередная жертва зловещего учреждения, его нареченная невеста Мирабелла.
Яше тоже грозит уничтожение, ну не знает он, как потратить с умом деньги, хотя и намекают ему, что мог бы прикупить себе, например, костюм или плащ. Нет, лучше смерть! С любимыми, типа, не расставайтесь. Дорога ему эта ветошь советского производства.
До уничтожения, правда, Яше еще предстоит секс на каменном ложе с мумией — директором этого самого криминального учреждения. Мумия, однако, настоящая, не сомневайтесь.
Все эти инфернальные приключения необходимы были, оказывается, для того, чтобы герой ясно осознал бедственность и печальную двусмысленность своего состояния: «Сердце не думало, голова не чувствовала, а тело делало вид, что я остаюсь человеком — то есть хожу, сижу, травлю анекдоты, объясняюсь в любви, во всяком случае к самому себе, и вру про то, как это интересно и поучительно (что? объясняться в любви к самому себе? бедный Яша. — Н. К.). На самом же деле я переставал жить, не понимая, что происходит вокруг, и даже не отдавая себе отчета в том, в какой из точек пространства я нахожусь в данный момент».
Герой решает избавиться от этой двойственности и ложится в одну могилу с умершей матушкой, к которой воспылал вдруг родственными чувствами. Этому предшествуют размышления о судьбах России, немного недотягивающие до статей перестроечного «Огонька»: «Единственная загадка России состоит, пожалуй, в дурном начальстве, и ни в чем другом». Такой вот асимметричный ответ на патетическую фразу «милого старичка»: «Умом Россию не понять…» Остроумия, допустим, никто не оспаривает, но стоило ли из-за такого ничтожного повода хоронить себя заживо, изображая флагелланта (самобичующегося)? Тем более что в эксцентрическом поступке этом плохо просматривается «покаяние и аскетическое деланье» (справка из словаря о флагеллантах, вынесенная в эпиграф романа): в могиле герой наш продолжает мило болтать и переругиваться не только с матушкой, но также с сестрой и условной любовницей.
Доверяя повествование рассказчику, автор обрекает себя на молчание. В тексте он в этом случае обычно оставляет некий ключ (желательно не слишком глубоко), с помощью которого читатель должен отомкнуть авторский замысел.
До того Юрий Арабов был известен широкой публике как автор сценариев фильмов Сокурова, а также фильмов по произведениям Гоголя и Пастернака. Там дело как будто ладилось. Чужая биография или чужой текст шли в топку творческого огня. Да и место нахождения ключа ни для кого, видимо, не было тайной.
В романе дело иное. Герой норовит вытеснить автора и заговорить его голосом. Оба, похоже, полагают, что причиной всех несчастий является проклятая российская действительность с ее кислотными дождями, движущаяся по истории медленно, как троллейбус. Ни Иакову, ни Юрию в голову не приходит, что один из них болен. Любовь и сострадание только слова из старой, смешно сказать, еще христианской культуры. Яша даже себя не любит, из чего мог бы вырасти пусть приторный, но яркий цветок декаданса. Несмотря на это, накануне кончины оба, и автор, и герой, становятся вдруг серьезны, даже патетичны.
Погашенную эмоциональность героя автор тщетно пытается представить неким метафизическим свойством современной цивилизации. Простительно герою трактовать свою ущербность как общечеловеческий изъян и глобальную энтропию, для создателя романа, однако, это не более чем игра в поддавки с падким на общие идеи читателем. Но автор так увлекается собственной игрой, что в покаяние и прозрение героя сам начинает верить. Ему кажется, что он рисует процесс постепенного умирания, читатель, однако, с первых страниц видел, что герой мертв, и не может испытывать потрясения от его повторной и к тому же мнимой кончины. Тем более что ни одного сколько-нибудь похожего на человеческий, гуманный поступок за героем замечено не было. Кроме, пожалуй, одного: он не травил в детстве голубей мира, как делали его злые соотечественники, а одного даже пустил в свободный полет. Для жизни, может быть, и достаточно, для романа, с прозрением в финале, маловато.
Через некоторое время голубь вернулся к Яше, держа в клюве обрывок товарного чека с веселой надписью: «Спасибо за покупку!»
Николай Крыщук
