Владимир Набоков (1899, Петербург — 1977, Швейцария) — великий русский писатель. Родился в сказочно богатой и родовитой семье, предки по матери были крупнейшими золотопромышленниками, дед по отцу служил министром юстиции при Александре Третьем, отец, один из лидеров партии кадетов, писал текст отречения Михаила Романова от престола. После большевистской революции семья бежала в Европу практически без средств. Более двадцати лет Набоков сочинял под псевдонимом Сирин (в основном, в Берлине) гениальную прозу, написал восемь романов, три пьесы, около шестидесяти рассказов. Только один роман («Король, дама, валет») принес хороший заработок, в целом же Набоков до самого отъезда в США (1940) оставался недалеко от грани нищеты. За океаном преподавал в различных университетах и продолжал писать по-английски. Американцы также считают Набокова своим великим писателем, хотя его английские сочинения гораздо бледнее русских. Изданная в 1958 году «Лолита» принесла автору мировую славу. Набоков вновь стал богат, оставил Америку и остаток жизни провел в номере роскошной гостиницы в швейцарском Монтре, до последнего вздоха не покладая пера.
Цитаты:
Хотя она была все еще замужем за своим боровом, она не жила с ним, и в описываемое время пребывала в эксцентрическом одиночестве на среднеевропейском курорте. Мы встретились в чудесном парке, который она расхваливала с преувеличенным жаром — живописные деревья, луга в цветах — а в глухом его уголке старинная «ротонда» с картинами и музыкой, куда просто нельзя было не зайти передохнуть и закусить.
Эти дежурные строки переводчик «Лауры и ее оригинала» считает «превосходным, лирической мощи отрывком».
Когда твой сдержанный экстаз достиг высшей точки, я просунул сзади горстью сложенную руку меж твоих уступчивых лядвий и осязал вспотевшие складки удлиненной мошонки и затем, еще дальше, поникший короткий фалл.
Герой «Лауры» обнаруживает, что занимается любовью с андрогином
СЫН КАК ТЕКСТ
Вокруг книги Владимира Набокова «Лаура и ее оригинал»
СТЕРЕТЬ СЕБЯ
Умирает старый писатель, и знает, что умирает. В зеркале платяного шкафа он видит огромную бесформенную тушу с кабаньими глазками… печальное зрелище! Он ненавидит свое брюхо, этот набитый кишками сундук, который приходится повсюду таскать за собой вместе с неудобоваримой пищей, изжогой, свинцовой залежью запоров. Все десять его пальцев находятся в состоянии неизъяснимого онемения. Писатель осторожно трогает большой палец правой ноги, потом другие… они как резиновые и они разлагаются. Распад тканей начался немедленно и происходит на глазах.
Надо как-то поступить с этим ненужным телом.
Оно уже не поддается апгрейду, оно должно исчезнуть.
Писатель хочет отрезать себе бритвой мерзкие пальцы, но лишь впадает в гипнотический транс. Он не самурай, не спецагент, он не способен на обычное, «бытовое» самоубийство.
Он закрывает глаза и представляет себя — рисунком.
Если бы можно было просто стереть себя с воображаемого горизонта, как рожицу мокрой тряпкой с доски. Когда что-то получается, когда удается «стереть» ступню, ногу или руку, писатель испытывает «более чем рукоблудное удовольствие».
«Процесс самораспада, производимый усилием воли»: операция фантастическая, но поскольку, похоже, никогда ничего подобного никому не удавалось, сама попытка — уже подвиг и уже… удовольствие. Изощренное, извращенное удовольствие… последнее! Больше не будет! «Учиться пользоваться энергией тела для того, чтобы привести его к саморазложению. Жизнеспособность тут поставлена с ног на голову».
Это, кстати, для нашего писателя нормально: ставить все с ног на голову.
ЛЮБОВЬ И СМЕРТЬ
В 1975 году холодным июньским утром Набоков по обыкновению охотился на бабочек в американских горах. Оступился, скатился вниз по крутому склону, выбраться не мог, пять часов ожидал спасателей. В октябре того же года он пережил операцию по удалению простаты. В апреле 1976 он грохнулся навзничь в своей спальне, ударился затылком об пол, был госпитализирован с сотрясением мозга. В июне его вновь увозили в больницу — с непонятной инфекцией, вызвавшей высокую температуру. Добавить к этому, что писатель всю жизнь страдал псориазом, и особенно его донимали к старости кончики пальцев…
В таких условиях сочинялась «Лаура и ее оригинал». The Original of Laura Набоков называл аббревиатурой, TOOL, что по-английски значит «пособие»… Пособие по умиранию?
Последние четверть века ВВ записывал свои сочинения на карточках из библиотечного каталога; «Лаура» дошла до нас в виде ста тридцати двух таких карточек. На них примерно шестьдесят тысяч так называемых знаков, или даже меньше (в плотной верстке вся «Лаура» уместилась бы на десяти страницах «Однако»): не более пятой части от объема, необходимого даже для небольшого романа. Краткий ли это план задуманного сочинения, или первые несколько глав — вопрос, не поддающийся разрешению без консультаций с почившим автором. Счастливые обладатели книги (она выпущена в двух изданиях, подороже и подешевле) могут ознакомиться с концепцией переводчика, который прозрел замысел автора и переставил некоторые карточки местами — относительно того порядка, в коем они были найдены и в коем публикуются по-английски, то есть на языке оригинала. В любом случае мы имеем дело лишь с малоорганизованными заметками к роману; с текстом, весьма и весьма далеким от завершения.
Примерно половина этих заметок относится к постельным похождениям героини, двоящейся Флоры-Лауры. «Флоре было четырнадцать лет, когда она лишилась девственности со сверстником…», и автор потирает ладони — есть о чем пофантазировать, пока героиня не померла. Употреблены изящные слова «гинандрия» (более известная как андрогинность) и «стегно» (в интим-салонах вместо стегна в ходу примитивный «анал»), но не забыт и профессор, наблюдающий за мальчиками в бане. Преданный читатель Набокова улыбнется «раскосному прищуру бледных сосков», вспомнив «тупое выражение груди» в «Даре» или «нервное выражение пальцев» у музыканта в «Весне в Фиальте», но в целом эта половина ограничена навязчивыми сальными мотивами, которые с упорством, достойным явно лучшего применения, разыгрывал на разные, но единообразные лады «зрелый» Набоков.
Вторая половина заметок — это именно что «лучшее применение», завораживающие-втягивающие фрагменты о гниющих пальцах, стирании личности и самораспаде усилием воли. Завораживание, впрочем, тоже условное, фрагменты крайне сырые. Им бы остаться дневниковыми записями или развиться в полноводный романный сюжет… Но и в дошедшем до нас межеумочном (это слово также еще появится) виде они вызовут несомненный и заслуженный интерес у неравнодушного читателя.
Проблема в чем: законное гнездо для почеркушек с карточек — приложение к последнему тому собрания сочинений. Но они, будучи примяты спереди предисловием правообладателя, а сзади, со стегна, послесловием переводчика, выходят книжкой, даже двумя, и с огромным шумом. Почему?
«ПРОДАЛ ТРУП ОТЦА»
Набоков надеялся закончить роман, но, понимая, что легко может не успеть, строго-настрого велел жене Вере Евсеевне сжечь после его смерти черновик; ничего другого сей автор, болезненный перфекционист, в отношении едва окуклившегося черновика завещать и не мог.
Сын писателя Дмитрий Владимирович неоднократно сообщал, что вот-вот исполнит волю отца, предаст карточки огню. Это как эстрадный певец созывает публику на прощальный концерт в Кремлевский Дворец Съездов, но через полгода выясняется, что он вовсе не покинул сцену и впереди еще несколько «прощальных» концертов на Псковщине, в Украине и у Храма Христа Спасителя. Цель певца — услышать «вернись, мы все простим!». Такова же была цель Дмитрия Владимировича — разжечь хор плакальщиков, умоляющих его не лишать человечество последнего шедевра Мастера. Мы здесь этих плакальщиков не слыхали, из-за океана не доносилось, но вокруг себя некую группу радетелей Набоков-младший собрал. «Сожгу, сожгу! — Не жги, не жги!». Они его, естественно, уговорили.
Примерно около года назад появилось довольно редкое, надо признать, информационное сообщение: дух Набокова-отца явился к сыну и разрешил публиковать «Лауру». В предисловии к книжке этот дух опущен, да и вообще мотивы, побудившие Дмитрия Владимировича нарушить сыновний долг, обозначены чрезвычайно невнятно. «Я добрый малый, и потому, видя что люди со всего света без церемоний зовут меня по имени, сострадая „Дмитрию и его дилемме“ я решил сделать доброе дело и облегчить их страдания».
Этот жеманный цинизм не мог не вызвать в том числе и раздраженных реакций. Самое яркое, из встреченных мною в повсеместно протянутой паутине, принадлежит Алексею Цветкову, в прошлом московскому и пражскому поэту, проживающему ныне в той же Америке: «Дмитрий продал труп отца».
Сказано слишком?
Вот наследник сетует в предисловии: «Как жаль, что первое издание „Лолиты“, с такой любовью мне надписанное, было выкрадено из одного нью-йоркского подвала и продано за два доллара по пути в берлогу некоего аспиранта Корнельского университета!».
Не буду придираться к невнятности фразы (что за подвал, откуда известна цена преступной сделки, не должно ли было стоять «некоим аспирантом»?). Общий смысл ясен: Набоков-сын сетует, что сувенир был продан во-первых, дешево, а во-вторых — не им самим.
Кто-то решил, что наследник тоскует о семейной реликвии, которую можно бережно прижимать к сердцу длинными американскими вечерами? Отнюдь. У Дмитрия Владимировича была коллекция первых изданий Набокова на разных языках, подписанных автором жене Вере (с нарисованной всякий раз веселой бабочкой) — 135 книжек. Десять лет назад он продал коллекцию на аукционе за $ 3 395 000. Калькулировать неохота, но выйдет всяко больше двух баксов за экземпляр. Карточки лаурины — уже объявлено — тоже будут проданы на аукционе.
Но если это кого и коробит, то все равно Дмитрий Владимирович — в полном своем праве.
Отчего фраза «Дмитрий продал труп отца» звучит так прокурорски-пародийно, навроде ильф-петровского «попал под лошадь» или сорокинского «Оська съел яйцо»? Оттого, видимо, что рассуждать о правомерности нарушения родительской воли мы имеем право лишь в пределах своей собственной семьи.
Будет у тебя подобная оказия — сжечь отцовскую рукопись — сжигай.
А что там произошло между духом одного Набокова и душой другого: их дело.
Но, поскольку Дмитрий Владимирович сам устроил изо всей ситуации всемирную гастроль, постольку мы имеем право судить, изящно ли это у него получилось. И даже можем задаться вопросом, понравилась ли бы спецоперация самому Владимиру Владимировичу.
СЪЕСТЬ ОКУРОК
Люди в сочинениях Набокова едят окурки и гусениц , пьют чернила, останавливают поезда стоп-краном в день рождения, танцуют в лесу под осиной, на которой повесился безвестный бродяга, подкладывают женам в постель восковую куклу матроса или просто скелет. Поражают жену зверским аппетитом, а потом оказывается, что исчезнувший тройной обед на съеден, а лежит под столом в новых кастрюлях. Расхаживают по Берлину с большим макетом сердца. Тренируя волю, встают ночью, одеваются и идут на улицу, чтобы выбросить окурок в почтовый ящик. Совершают множество хитровымудренных преступлений. Набоков ценил мистификации, розыгрыши, остроумные комбинации (и образ Остапа Бендера, кстати, очень даже ценил).
Кроме того, он любил искусство рекламы (в девяти из десяти его текстов описывается реклама), уважал дешевый кинематограф и телевидение, радовался высадке астронавтов на Луну да и сам был изрядным шутником.
Так что, отчасти наша история в набоковском духе.
Мастерская пауза в тридцать лет. Сначала осторожные слухи о Лауре, потом дозированная официальная информация, искусная пляска с «прощальными концертами», замечательное явление «духа Отца» (это, на мой взгляд, особенно остроумный креатив), вся рекламная кампания, издание в разных вариантах… наконец, карточки, выставленные на аукцион.
А потом возьмет да огласит собственное завещание: например, все в пользу музея отца на Большой Морской. Куда-то ведь он денет деньги. Не в могилу же, право.
Некоторые передержки с пиаром — но куда же нынче без этого. Утверждение сына, что текст «превосходит предыдущие по своей композиции и слогу» смешит потому, что композиция Лауры неизвестна. Или вот переводчик пишет о «превосходном, большой лирической мощи отрывке» — смотрите соответствующую цитату и пожмите плечами вместе со мной. О вранье тут говорить не приходится не только из уважения к сединам: известно, как умеет застить глаза уверенность в общей благости дела.
Рекламные усилия не остались напрасными: «Лаура» пользуется спросом в книжных магазинах, издатель допечатывает тираж.
Словом, Владимир Владимирович мог искренне позабавить трюк Дмитрия Владимировича, замечательную и умелую продажу пустышки.
Вот понравилась бы ему сама пустышка?
СТАРИКИ-РАЗБОЙНИКИ
Я пропел бы даже и гимн изобретательности и уверенному самостоянию Дмитрия Владимировича, но глянешь снова на эту кургузую вещь под названием «Лаура и ее оригинал»… Ну, так себе, прямо скажем, вещь. Дохлая.
В середине — откровенный, певучий и беспомощный (подняли с кровати, заголили, открыли дверь в спальню) текст Владимира Владимировича.
Предваряет его предисловие сына, в котором прежде всего бросается в глаза непреодолимое желание пнуть мимоходом как можно больше народу. Под недобрую ногу подворачивается медсестра в госпитале, недоследившая за старым больным, неумехи-врачи, пассажиры фуникулера, которые не поняли, что человек, машущий руками внизу — не пьяный гуляка, а попавший в беду писатель, «лица с ограниченным воображением», «издатель с сомнительной репутацией Жиродия» (вообще-то, единственный человек, не струсивший напечатать «Лолиту»), «всякая дрянь вроде тропиков Рака и Козерога» (химически чистый пример: взял да облил грязью книжки, которые в этом сюжете вовсе не при чем), «люди недоходного ума», «модные межеумки»… это не весь список! Набоков-отец тоже не упускал возможности лягнуть литературного противника, но если в случае писателя такое поведение может быть описано как художественная стратегия, то в случае наследника речь, увы, может идти только о недержании хамства.
Сзади, как уже было сказано, пристроилось послесловие переводчика, о котором пора сказать несколько слов. Геннадий Барабтарло — один из мощнейших персонажей набоковского космоса. Его (немногочисленные, увы) статьи о Мастере всегда оригинальны и парадоксальны, его перевод романа «Пнин» выгодно отличается от тяжеловесной версии подвижника (перевел все!) С. Б. Ильина. Оплакивая старую русскую орфографию и не имея возможности возродить ее в чаемом полном объеме, Барабтарло вставляет в тексты ее следы, пишет «шоффер» и «разставил ноги»: в небольших количествах в художественном переводе это выглядит мило и стильно… но вот в тексте публицистическом, а именно в предисловии, которое тоже переведено Барабтарло, смотрится уже как знак присущего всему проекту легкого безумия. И бормотание про «соотношения между повествованием объемлемым, объемлющим и всеобъемлющим» уже не хочется списывать на милое чудачество, а хочется просто назвать пустую чушь пустой чушью. Набоков любил редкие слова, вот и у Барабтарло мы встретим, скажем, брульон, а цитированная выше фраза про потерю героиней девственности процитирована не полностью. В книжке стоит: «Флоре было четырнадцать лет невступно». По-русски ли это сказано, решите сами. Формально — весьма по-русски.
Издательство, подарившее миру русские версии «Лауры», одно из самых культурных и интеллигентных, словно бы заразилось общей сомнительностью затеи. В выходных данных не указано, что в оформлении использована «Весна» Боттичелли, а на третьей странице дорогого издания ухитрились набрать с опечаткой имя Набокова.
АТТРАКИОН С АЛЛЮЗИЕЙ
Говоря выше, что Набоков ценил мистификации, я не делал различия между Набоковым русским (то есть, Сириным) и английским. А оно, между тем, весьма существенно. Сирин воспевал частную жизнь, автономность личности и семьи, «прайвеси». Сирину, возможно, пляски, устроенные Дмитрием Владимировичем, показались бы кощунством. Собственно, легко представить себе нашу историю сюжетом сиринского романа, и бесчинствующий в таком тексте сын писателя, «торгующий трупом отца», встал бы в ряд признанных набоковских пошляков вроде Горна из «Камеры обскура» и Германа из «Отчаяния».
Английский Набоков проделал сложную эволюцию от «прайвеси» к эзотерике. Он стал воcпринимать свое творчество как корпус сакральных текстов, со всеми вытекающими неприятностями. Например, тонкие аллюзии на всю мировую литературу, изящно позвякивающие у Сирина, у Набокова выпячиваются, а сам автор костерит критиков, которые не увидали там-то и там-то тонкого намека на такого-то Шекспира или Сервантеса. «Писателю в высшей степени стыдно самому указывать на такие вещи» — замечает Набоков, указывая на очередную аллюзию. Понимает, что стыдно, но не может сдержаться, указывает. Зрелый Набоков: это не прелестные фокусы ради фокусов, а фокусы ради разоблачения фокусов. «Вот какие у меня аттракционы!». Бог весть, может быть, такому Набокову комбинации сына и пришлись бы по душе. Как и вся замечательная его биография: Дмитрий — оперный певец и автогонщик, сочетание прекрасное, тоже словно бы сошедшее с набоковских страниц.
Повторяю, я считаю себя вправе обсуждать этот семейный сюжет потому, что сам Дмитрий Владимирович вытащил его на авансцену. «Я всегда буду гордиться тем, что был единственным на всем свете ребенком, которому Владимир Набоков преподавал начатки русского языка по грамматическим пособиям» — пишет он (по-английски) в предисловии к «Лауре».
Вторым таким ребенком мог стать внук, которого нет.
У родителей Набокова было пятеро детей, у самого писателя — один сын, у сына писателя, пронзительно воспевшего святую силу семейного очага, детей — ноль.
Тоже сюжет.
Вячеслав Курицын
