Рубрика: Рецензии

• Андрей Рубанов «Психодел»
• Купить электронную книгу на Литресе

Любой человек, раскрывая книгу, втайне надеется, что сейчас ему/ей скажут что-то новое. Однако так получается далеко не всегда и часто бывает, что старые истины преподносятся в новой упаковке. Именно поэтому в современной литературе основная борьба разворачивается не за содержание, а за форму. С этой точки зрения роман «Психодел» не изобретает колесо, а рассказывает о том, как распределяются теперь роли в российском социальном ландшафте исходя из вековечного закона жизни: сильный есть слабого.

Воистину, образов, связанных с «поглощением» и «пожиранием» в романе великое множество. Весна в романе «жрет» зиму, влюбленные поглощают друг дружку, сынишка, требуя себе игрушек, ест поедом мамашу, а та в свою очередь «гложет» папа. Чтобы возращение к «основному инстинкту» стало еще более наглядным, автор подчиняет жизнь своих персонажей циклическому календарю и естественным силам природы. Главы так и названы: «Новый год», «Старый Новый год», «Мужской праздник», «Женский праздник». А заканчивается все свадьбой. Однако героями являются не первобытные дикари, а наши современники, которые пьют кофе в «Кофе-Хаузе» и «Шоколаднице», ездят на дорогих машинах и т.д. В романе автор глубоко исследует эволюцию тех, кого он называет «новыми бодрыми» и, сталкивая их с людьми из девяностых, показывает читателю, как на деле происходит естественный отбор.

Вот главные персонажи: Борис, сын советских укомплектованных академиков, завсегдатай тренажерного зала, водитель гоночной Субару, рантье, имеющий свой игрушечный бизнес, и Мила, бухгалтер строительной фирмы, богатеющей не от выигрышей, а от проигрышей тендеров. Живут они вместе в Москве, кочуя из одной съемной квартиры в другую. Их ждут фантастические, воистину сказочные приключения, и он, тот, кого называют «принцем», будет вести себя как Иван-дурак, а Мила прекрасно справится с ролью Василисы Премудрой. Она не позволит Серому волку проглотить себя и еще спасет жениха от неминуемой гибели.

Грозная сила, с которой ей придется сражаться, воплощена в бывшем соседе Бориса по коммуналке — Кирилле Кактусе. Когда-то для юного Бориса он был учителем жизни (философское кредо Кирилла Кактуса «У меня есть ножичек»). Но тот оказался плохим учеником, выдвинув свой собственный лозунг, больше отвечающий духу времени: «Главное быть в тренде». Увидев в этом полное ренегатство Кирилл Кактус решил за это … съесть Бориса со всеми потрохами. Этот парадоксальный ход сервируется автором следующим образом: «Собственно, никто не пострадает. Ведь пища, если родилась пищей, не может страдать, когда ее глотают, ибо выполняет свое предназначение. Сладкий мальчик Борис физически будет цел и невредим, более того — доволен и даже, возможно, счастлив. Будут и деньги на жизнь безбедную, и машина красивая. И жена, еще красивее машины. Сладкий мальчик получит все, к чему лежит душа, и даже не заметит, что все это произойдет уже в желудке Кирилла». Ну, конечно «съесть» своего бывшего ученика Кирилл Кактус хочет не в прямом смысле, а в переносном смысле. Борис, действительно, ничего не заметил и был уже наполовину «съеден» своим инфернальным антагонистом (то есть, повязан по рукам и ногам), когда флиртующая с Кактусом Мила, осознав, что ее будущее счастье под угрозой, решила бить врага его же собственными методами. И девушку можно понять — ведь это ее лакомством был Борис и делиться ни с кем она не собиралась.

Уяснив для себя принцип авторского видения жизни («новое грызет и проглатывает старое»), мы не слишком переживаем за то, что отсидевший в 90-х бандит Кирилл Кактус сможет осуществить свои коварные планы и навредить жизни и судьбе «новых бодрых». Он — старое, а значит быть ему и съеденным, и переваренным. И пусть он считает себя людоедом, пусть видит людей насквозь и просчитывает каждый свой шаг, пусть он даже заполучит в свою постель Милу перед ее законным бракосочетанием с Борисом. Именно в этой-то постели и ждала Кактуса трагическая смерть (если интересуют подробности — читай роман «Психодел»). Вот собственно и все: «новые бодрые» в ходе поступательного движения эволюции смели теоретиков из прошлого.

Психоделика? Возможно… Реализм? Отчасти… Абсурд? Не исключено… Главная мысль вполне справедлива и легко усваивается: тот, у кого есть все с самого рождения — машина, дорогая квартира в Москве, папа академик — всегда будет в дамках. А Кириллу Кактусу, несмотря на всю его ницшеанскую философию, сидеть в своей комнате в коммуналке и курить траву, мечтая о светлом будущем. Собственно говоря, это есть закон жизни. И против этого не попрешь.

Думаю, нет ничего плохого в том, что читателю напомнят еще раз, что мир в котором он живет — не так уж благостен, как это может показаться на чей-то незамутненный взгляд. А если он об этом и так знает — ничего страшного. Главное, что читать не скучно.

О книге Андрея Рубанова «Психодел»

Отрывок из романа

Уля Углич

• Ольга Славникова «Легкая голова»

Испокон веков русская литература славилась своей способностью разглядеть и представить миру «маленького» человека, этакого Акакия Акакиевича да Макара Девушкина. Поскольку современные экономические условия никак не позволяют всем этим российским «маленьким» людям собраться в крепкий «средний» класс, новая русская литература (в лице букероносной О. Славниковой) предлагает и новый критерий для их измерения — вес. Критерий очень современный. Вот, например, в политике давно всех измеряют весом, не говоря уже про спорт и диетологию. Итак, вооружимся безменом и взвесим старые истины на новый лад!

В романе «Легкая голова» на одной чаше весов находится будущее всего нашего государства, а на другой — «Максим Т. Ермаков, счастливый владелец „Тойоты“-трехлетки и бренд-менеджер ужасающих сортов молочного шоколада». Именно его легкая голова «немного, совсем чуть-чуть, травмирует гравитационное поле земли» — так объясняет нам автор. И этому аккуратно-карикатурному герою, представители спецслужб (ну куда теперь без них!) предлагают застрелиться, обязательно добровольно и собственноручно. На что наш герой, поняв, что денег на этом ему не срубить, решительно восклицает: «А вот не хочу! Нашли Александра Матросова! <…> Высшие соображения! Вы эти тоталитарные примочки в жопу себе засуньте!» <…> Прям Гастелло! Если бы в ту войну нормально платили тогдашним «сапогам», не пустили бы немцев до самой Москвы!» Даже обещание посмертной славы, «памятника в Москве и наименования улицы на малой родине» не склоняют чашу весов в сторону подвига во имя человечества — герой по-прежнему живет легковесными мечтами о квартире в центре и новых брэндовых костюмах.

Далее роман увлекательно рассказывает нам с какими именно морально-нравственными приключениями Максим Т. Ермаков движется навстречу своей смерти, по-кафкиански сопротивляясь властям и общей энергии принуждения. Усилиями злополучных спецслужб жизнь его делается невыносимой. Вот тут-то и становится по-настоящему заметным различие между бытовыми мезансценами русской философствующей классики и голливудско-ориентированным романом. Не выходя за пределы старых истин о свободе выбора, праве на жизнь, ценности личности, сюжет изобилует всем, что способно развлечь, «требуя от потребителя наслаждения, как война требует подвига». Для предания веса повествованию, в сюжете появляется и продажная пресса, и долги времен общежитской молодости, и секс-охота, и водолазы, и коллекции антиквариата и даже призраки — все, к чему мы так привыкли, жуя попкорн, на фильмах с Брюсом Уиллисом. Но если американец — крепкий орешек в майке, жертвующий собой ради хэппи-энда, то наш соотечественник Максим Т. Ермаков — орешек легкий, без ядрышка. И обременить его ответственностью за всеобщую судьбу человечества невозможно.

Несмотря на это, Голливуд, предположим, и купил бы права на экранизацию романа, если бы, совершив подъем с переворотом, Ольга Славникова опять не вернулась к русской классике с ее вечными (не теряющими своей весомости) истинами! Тургеневское испытание любовью заставляет главного героя совершить то, что он не желал делать во блага государства. Наконец-то спецслужбам удается создать ситуацию, которая вынуждает героя покончить с собой: ему просто больше незачем жить, поскольку его беременная возлюбленная трагически гибнет. Мир рушится в одночасье и сначала, вставив дуло в рот (чуть не блеванув при этом, «прямо как девушка во время первого минета»), а затем, упершись лбом, словно пытаясь переупрямить пистолет, герой стреляет в свою «легкую голову». И пока душа его отлетает ввысь, в московских кабинетах отчитываются о том, что операция по спасению человечества прошла успешно, неважно, что для этого пришлось инсценировать террористическую атаку, чтобы в ходе ее проведения и погибла возлюбленная Максима Т. Ермакова. Арифметика героя и спецслужб совпала: «что хуже, если один умрет или тысячи?» Уравнение, в котором было найдено решение: одна «маленькая Люся» умерла и герой застрелился, чтобы тысячи россиян жили и могли голосовать за того, кто «бодро улыбался» с портретов в кабинетах.

Вот и все: наш герой, покинув бренное тело, парит душой в звездных высях, не покидая при этом ни пределов мироздания, ни страниц романа, который со всей вероятностью займет собой все премиальные списки нового литературного года. И после этого естественной новацией было бы, опираясь на классику Голливуда, написать «Легкая голова-2». Не зря же говорится, что одна голова хорошо, а две лучше.

О книге Ольги Славниковой «Легкая голова»

Отрывок из книги Ольги Славниковой «Легкая голова»

Купить книгу на Озоне

Дмитрий Калугин

• Михаил Барановский «Про баб». Издательство «АСТ», 2010
• Купить электронную книгу на Литресе

Не вняв предупреждению «не путать Гоголя с Гегелем, Бабеля с Бебелем», а заодно «нос… с пальцем» автор сборника киноповестей поплатился за свое легкомыслие тем, что его «тексты» безнадежно зависли где-то между литературой и кино. Повести мы кое-как осилили, о фильмах, которые пока еще не сняты, судить не беремся вовсе. Можно только сказать, что если режиссер не проявит какой-нибудь дикой изобретательности, то весь этот проект обречен на полный… успех. Думаю, что даже обычный жанр рецензии не подходит для того, чтобы как-то описать получившийся продукт, поэтому попробуем взять у всех трех киноповестей пробы на скрытые (и открытые) инфекции.

Итак, анализируем это…

В книги три киноповести «Про баб», «Зуб за зуб» и «Последний еврей». Сюжет как таковой вычитывается здесь с большим трудом, поскольку все тонет в диалогах, монологах и прочих формах коммуникации. Поэтому легче говорить не об истории болезни, а о клинической картине в целом, которая вполне себе очевидна. Главный герой (Илья) человек неприятный, дикий комплексоид, недовольный собой и своей жизнью. Но, как думается, он является лишь ширмой, за которой сталкиваются в непримиримой схватке две великие субстанциальные силы — моча и фекалии. Копрологические дискурсы уже не новы для литературы (Сорокин, например, и вся его школа). Можно сказать, что просто вчерашний день. А вот уринограммы — пока еще внове.

Именно на это вещество делает ставку автор. Вот, например, первая фраза киноповести «Про баб»: «Каждое утро встаю, чтобы пописать». Этот тонкий каламбур открывает просто невообразимые возможности, поскольку мы (о, вечные обманутые ожидания!) думаем, что перед нами прустовский рассказ о буднях писателя, художника, выплетающего свои синтаксические узоры. Ан нет! Автору просто хочется сходить в туалет! И это повторяется уже сорок с лишним лет! Есть от чего взвыть и чем поделиться с читателем! Повествовательная логика здесь не выходит за рамки детских скабрезных прибауток типа: «Чайковский писал, писал и „Лебединое озеро“ написал!»

Ну как тут не засмеяться, как не восхититься автором, киноповествующим нам довольно последовательно о сорокасемилетнем герое, который так и не вырос из той веселой поры, когда смех могло вызвать, например, словосочетание «двадцать первый палец». И, который, однако, преодолев себя, научился называть вещи своими именами. Читатель встретится в книге с такими признаками половой и творческой зрелости, о которой сигнализируют слова «п-а», «х-й», «кли-тор», которыми по назначению и со знанием дела пользуются проститутки, их клиенты (все сплошь депутаты!), банные стриптизерши и просто любительницы мелкого разврата, «переступающие границы дозволенного».

При помощи такой разнообразной палитры на все лады расцвечивается довольно нетривиальная мысль, что все достало и жизнь не удалась. Детство кончилось, лучший друг переспал с твоей женой, ремонту конца края не видно. Из миазмов прошлого, как ведьмы перед обезумевшим Макбетом, являются нашему герою картины детства, его самые знаковые моменты. Они весьма показательны: приехавший в гости друг первым делом идет в туалет (при этом герой слушает, «как струя бьется об унитаз»); талисман героя — «камень с Голгофы», который тот же самый друг привез из Иерусалима, оказывается на самом деле «обоссанным ростовскими дворнягами кирпичом», а про жизнь говорится, что она «превращается в бледную ослиную мочу».

Одновременно, чтобы избежать монотонности, художественная перспектива, намеченная этими уринограммами, расширяется и вводятся новые образы. В конце повести «Про баб» герой ошарашивает читателя признанием, что «он не всегда был таким унылым говном». И уже совершенно обоснованным оказывается, что в «Последнем еврее» главный герой (тоже, кстати, Илья — видимо альтер эго автора) пишет пьесу с вполне симптоматичным названием: «Жизнь — говно».

Одним словом все перемешалось! И читателю вместе с героями всех трех повестей хочется вырваться за пределы этого душного и скучного мира. Первым это сделать гораздо легче, чем вторым. Для этого достаточно подшить анализы к истории болезни и сдать все это в макулатуру.

Уля Углич

• Издательство: Издание А. Терентьева, 2010

«Хотя бы раз в году поезжайте туда, где вы никогда прежде не бывали», — так учит Далай-лама XIV… Хотя бы раз в году прочтите такую книгу, которую вы никогда бы не прочитали — это сулит не меньше открытий.

За педантизмом, за излишним, казалось бы, нагромождением имён и дат, — за всем этим в 500-страничном труде Кузьмина просвечивает история. История народов как история людей; история ярких индивидуально-личностных начал, воплощенных в этносе.

Тибету в цивилизационном отношении ближе страна монголов, нежели Китайская империя; Тибет испытывает к Монголии своего рода влечение — но он вынужден быть с Китаем. Так на определенном этапе представляет дело Л. С. Кузьмин, — и страны оказываются подобны людям, в жизни которых так часто не совпадают желаемое и насущное.

***

Пафос Кузьмина сводится к следующему: не смотря ни на что и вопреки всему Тибет на протяжении всей своей истории никогда не был всецело и безоговорочно частью Китая, и рассуждения о легитимности присоединения Тибета к Китаю — не более чем прозаический пересказ басни «Волк и Ягненок». Но содержание книги богаче этих тезисов.

«Лучшая вера — в У-Цанге, лучшие лошади — в Амдо, а лучшие люди — в Каме», — так говорят сами тибетцы, характеризуя провинции своей страны. Книга Кузьмина — своего рода энциклопедия Тибета. На месте эзотерики и мистицизма мы обнаруживаем повествование историка, подкупающе сухое и демистифицирующее, — и тем страннее, тем причудливее выглядят сюжеты с различного рода перерождениями и реинкарнациями, оракулами, гаданиями, и прочим, — вплетенные в историческую канву.

Впрочем, гадания и оракулы совсем не диссонируют с традиционным укладом тибетцев. Сказочная страна, живущая в гармонии с природой, — страна, одну из основных статей экспорта которой составляли… хвосты яков! (Из этих хвостов делали в США бороды для Санта-Клаусов). Таким предстаёт у Кузьмина вековой традиционный Тибет.

«Если муха попадала в чай, всеми возможными способами её старались спасти: она могла оказаться реинкарнацией умершей бабушки. Зимой люди разбивали лёд в прудах, не давая рыбам погибнуть от мороза; летом же, если пруд высыхал, их сажали в баки или кастрюли перед тем, как вернуть обратно в водоём. Тем самым спасатели облагораживали свои души. Чем больше жизней человеку удавалось спасти, тем счастливее он себя чувствовал», — Кузьмин приводит воспоминания Харрера, злополучного эсэсовца, скрывавшегося в Тибете. Заметим, что замусоленный и пошловатый сюжет о контактах тибетцев с Третьим Рейхом решён Кузьминым не без известной виртуозности: мертвые «тибетцы» в немецкой форме, найденные в Берлине в 1945, вполне могли быть калмыками, ушедшими в Германию в 1942-1943, — хотя парочка немецких офицеров действительно получили в Тибете убежище, как в нейтральном государстве.

***

Один из основных мотивов книги Кузьмина — болезненный травматизм модернизации. Та дорогая цена, которую заплатили тибетцы за развитие промышленности, здравоохранения, образования. И не была ли эта цена напрасной?

В книге много сцен насилия — не только человека над человеком, или системы над человеком, — но и одной национальной культуры над другой. Последние, возможно, производят наибольшее впечатление, поскольку силы здесь не равны, даже не сопоставимы. Китайцы хотят строить ГЭС, тибетцы протестуют: нельзя строить ГЭС в священных горах, но китайцы всё же строят. Кузьмин оперирует сухим языком цифр, — впечатление же создается такое, что человек, в полном расцвете сил, наносит обиду старику, или ребенку, который не может ответить тем же. И нам уже не хочется прогресса, и хочется встать на сторону угнетенных тибетцев.

Если ты маленький, слабый и отсталый, ¬— значит, тебе суждено стать жертвой большого передового и сильного. Это похоже на закон: ты будешь завоеван, ассимилирован, или уничтожен. Но что-то в нас может восставать против этого закона. Это может быть чувством справедливости. (В том числе, и не без оттенка зависти. Так, Кузмин не без досады повествует о том, как Тибет — не без вмешательства вездесущих англичан — не вошёл в сферу интересов Российской империи.) Это может быть чувством сострадания — в различных вариантах.

Кузьмин очевидным образом противопоставляет свою позицию позиции западных правозащитников, которые отмечают в Тибете многочисленные случаи нарушения прав человека. «Суть, — пишет Кузьмин, — по моему мнению, не в этом, а в угрозе гибели тибетско-монгольской цивилизации».

Что выше, права человека или права культуры? Это один из вопросов, на которые провоцирует книга Кузьмина. И если права культуры мы поставим выше, то в качестве перспективы перед нами откроется диктатура культуры, — одна из утопических идей, во вкусе русского, и шире, восточно-европейского сознания, — как бы не до конца простившегося с дикостью, и оттого культуру ставящего выше своего собственного существования.

***

«Скрытый Тибет» у не-ориенталиста вызовет много вопросов. Как работают поисковые комиссии, ведающие перерождением лам? Как функционирует государственный оракул? Что представляет из себя гадание, связанное с наблюдениями за озером? Как происходит гадание на мучных шариках? И что значат китайские императорские «девизы правления»? Книга действительно способна пробудить интерес к Тибету.

Книга трудна; книга требует сил и времени; но в награду мы получаем не информацию и не знания; точнее, не только знания. Осиливший «Скрытый Тибет» сможет, пожалуй, около полугода успешно играть в игру «умный мальчик» (или «умная девочка», соответственно), но это еще не всё.

Мы не знаем, как будет дальше разворачиваться история, но каждый из нас волен повернуть свою собственную жизнь к добру. Так, пожалуй, можно вкратце суммировать многостраничный труд Кузьмина. И если вам недостаёт веры в добро и веры в собственные силы, — есть «Скрытый Тибет».

Вадим Хохряков

• Вадим Басс «Петербургская неоклассическая архитектура 1900—1910-х годов в зеркале конкурсов: слово и форма». СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2010. — 487 с.

Когда смотришь на старые, двадцати-тридцати летней давности фотографии Питера (тогдашнего Ленинграда) поражают две вещи: полупустые улицы (машин почти нет даже в час пик) и полное отсутствие новодела. Таким мы помним этот город и таким его уже не увидят те, кто придут сюда после нас. Расстраивает другое: у наших детей, вероятно, будут наворачиваться слезы на глаза в тот момент, когда новые инвесторы будут сносить дома, на которые мы сейчас смотреть не можем без отвращения и которые возникли на месте прежних, наших любимых. Жаль, конечно, но таковы законы памяти: человек получает городское пространство сложившимся до своего появления и воспринимает все окружающее как некую неустранимую данность — ведь именно здесь происходит первое осознание мира и начинается отсчет человеческой жизни. И все дело в том, что искусственную, продуманную и сконструированную городскую среду мы воспринимаем как среду естественную, где все существует изначально раз и навсегда.

Такие способы восприятия маскируют одну простую, но довольно неприятную вещь: все, с чем мы сталкиваемся каждый день, эти улицы и площади, имеют по большому счету случайный и необязательный характер. Cтоль привычный ландшафт может преобразиться в одночасье, ведь любую постройку, любой архитектурный ансамбль следует рассматривать не как действие природных сил, а как результат сговора разных людей и институций — заказчиков, подрядчиков, архитекторов, Академии художеств, разных комиссий и т.д. и т.п. Финал этого может быть достаточно плачевным, потому что «прекрасное», «уместное», «целесообразное», что уж тут греха таить, понимается участниками процесса совершенно по-разному и далеко от представлений «непрофессионалов».

Обо всем этом заставляет задуматься монография известного искусствоведа Вадима Басса «Петербургская неоклассическая архитектура 1900–1910 годов в зеркале конкурсов. Слово и форма». Сюжет вроде бы достаточно локальный. Но так кажется только на первый взгляд: основным предметом книги является природа того, что мы называем «классикой». И вроде ведь все знают, что классика — нечто объективно прекрасное, общепризнанное, может быть даже что-то скучное, имеющее свою вечную и неизменную цену. На самом деле все не так просто и весь фокус состоит в том, что это понятие, которым мы готовы оперировать в разговорах и своих оценочных суждениях («Ну, чего ты хочешь, это же классика!!!»), достаточно сложно определить. Здесь начинается область невнятных допущений, где подчас каждый сам себе голова.

Вопрос о классике можно было бы тихо спустить на тормозах, но дело в том, что в некоторых случаях апелляция к ней жизненно необходима. Например, в архитектуре — творчестве, как известно, коллективном, где любая постройка должна удовлетворить по крайней мере три стороны: корпорацию архитекторов, заказчика и нас с вами, простых граждан. У каждой стороны свои резоны: архитекторы отстаивают свое право на экспертную оценку, застройщик хочет уменьшить расходы, а все остальные — получить эстетическое удовольствие от конечного продукта. Все эти силы (первые две — непосредственно, третья — опосредованно) взаимодействуют друг с другом во время конкурсов проектов, где в ситуации обсуждения должно решиться насколько правомерны/неправомерны конкретные архитектурные решения. И в этом случае недостаточно просто сказать: «отлично!», «в лучших традициях!», «вычурно!», «аляповато!», «безвкусица!» и т.д. Корпорация должна обосновать свою позицию, а это невозможно сделать без существования универсальных принципов, с точки зрения которых можно высказаться за или против. Именно так, через обращение к неким нормам и ценностям, открывается возможность выстраивания аргумента, что в конечном счете позволит убедить заказчика (с его главным аргументом — деньгами) в достоинствах конкретного проекта и нас с вами в том, что перед нами архитектурный шедевр.

От того, кто кого одолеет во время этих ристалищ, и будет зависеть конечный продукт. И если живешь в Санкт-Петербурге, то особенно интересно читать как проходили конкурсы сто лет назад, и понимать, о каких именно зданиях идет речь. А если Питера под рукой нет — можно посмотреть иллюстрации в конце книги. Это познавательная сторона дела. Важная, но не единственная. Как мне представляется, главная заслуга книги В. Басса состоит в том, что она открывает связь между вещами, казалось бы не имеющими между собой ничего общего, — между словом и формой, риторикой и архитектурой. И пусть монография, в конечном счете, посвящена лишь одному эпизоду архитектурной истории, она позволяет по-другому посмотреть на то, что происходит с городом сейчас, и осознать, что аргумент (наш с вами) может при определенных условиях сыграть свою роль в том, что мы будет видеть перед глазами. Однако здесь я забегаю вперед — это материал для новой книги, в актуальности которой уже никто не сомневается. Книги о современной архитектуре, которая должна объяснить и механизм принятия решений и те принципы, которыми руководствуются современные «градостроители» (кавычки здесь кажутся вполне уместными, если учесть что понятие «архитектурная ошибка» все больше и больше входит в нашу жизнь). Но первый шаг уже сделан, ведь начинать-то в любом случае нужно с начала: с классики. Ну, или хотя бы с «неоклассики».

О книге Вадима Басса «Петербургская неоклассическая архитектура 1900-1910-х годов в зеркале конкурсов: слово и форма»

Читать отрывок из книги

Купить книгу в интернет-магазине издательства

Дмитрий Калугин

Вильгельм Зон. Окончательная реальность

М.: Астрель: Corpus, 2010. — 544 с.

Первое впечатление от романа — пир духа, симпосион цитат.

Тут не только «Тихий Дон», Шолохов и Крюков, вокруг которых строится сюжет. Тут и Юлиан Семенов («Альтернатива»), и Умберто Эко («Маятник Фуко»), и «12 стульев», и «Записки сумасшедшего», и «Хазарский словарь», и «Голем», и полный Пелевин, и Агата Кристи (Пуаро и Гастингс в ролях наемных убийц), и Ян Флеминг (Бонд как неудавшийся посланец в прошлое), и Конан Дойль («Собака Баскервилей», в роли собаки — Кулик), и Филип Дик («Человек в высоком замке»), и Роберт Харрис (роман и фильм «Фатерлянд»), и когорта современных отечественных фантастов-альтернативщиков во главе с Андреем Лазарчуком. Можно вспомнить и «Палисандрию» Саши Соколова. А если говорить о литературе последних лет, то ближайшие родственники «Окончательной реальности» — «Голубое сало» Сорокина и «Стоп, коса!» Анатолия Королева.

Ну и уж, конечно, Стругацкие: главные герои — дети и внуки Витицкого (псевдоним Б. Н. Стругацкого).

Поначалу книга производит впечатление какой-то очень сложной игры с историей и литературой, но очень скоро понимаешь, что правила у этой игры на самом деле простенькие: зеркальная или обратная симметрия.

Немцы победили в войне. Третий Рейх держит в железных объятиях всю Европу и часть России. Западная Россия — та же ГДР с циркулем на гербе, а на Востоке за Московской стеной — свободный мир. Немцы ездят на убогих недоделанных «мерседесах», а восточные русские — на мощных «москвичах 600». В Западной Москве — любимый магазин детворы «Юный фашист», в Восточной — гигантский параллелепипед Третьяковки, набитый современным искусством. Гитлер — это Сталин, после него Рейхом правит Геринг-Хрущев (развенчал культ Гитлера, отпустил евреев в Израиль), потом разные Брежневы (Шпеер) и Андроповы (Шелленберг), потом в революция в Москве, ломают стену, потом революция в Берлине, потом хаос и бардак при Коле-Ельцине, потом Герхардт-Путин…

Понятно, что идеологически это все та же старая диссидентско-либеральная шарманка про «СС равно ГБ», что и у какого-нибудь Войновича в «Чонкине», плюс столь же древнее убеждение в предопределенности исторического процесса. Ни новых смыслов, ни попыток анализа причин и следствий не видно, есть только более или менее ловкое жонглирование пустотелыми знаками. В результате получается безупречно плоская, но с иллюзией глубины, книга. В каком-то смысле «Окончательная реальность» — припозднившийся на 20 лет образцовый постмодернистский роман. От современности тут только «нефтяной детерминизм» — манера объяснять исторические события динамикой цен на нефть (кстати, тоже с зеркальной симметрией: для России хороши высокие цены, для Германии — низкие, что русскому здорово, то немцу смерть).

Постмодернистская нонселекция (то есть принцип «ни одна блоха не плоха») определяет выбор героев — точнее, отсутствие выбора. Есть, например, в романе сцена, где беседуют Юлиан Семенов, Путин, Джоанна Роулинг, Умберто Эко, А. А. Зиновьев и диссидент Павел Литвинов. Говорят о Штирлице. Все персонажи — медийные фантомы, подретушированные и со слегка измененными именами, а главное развлечение читателя — декодировать эти знаки: «Ага, это Путин. Смотрите-ка, Штирлиц! А Конрад Эйбесфельд — это кто? Непонятно, погуглим. Ага, Конрад Лоренц плюс его ученица». Ни о каких характерах нет и речи. Глиняные големы и резиновые куклы бубнят совершенно одинаковым — авторским — голосом.

В итоге получается псевдоинтеллектуальная картинка на манер нелюбимого Зоном Ильи Глазунова: исторические деятели, писатели и ученые выстроены в три шеренги, и у каждого на физиономии и в биографии что-нибудь подправлено. Правда, Глазунов придавал лицам благостное выражение, а Зон предпочитает глумливо-похабное.

Та же нонселекция в стиле.

Пишет Зон очень неровно. Тут надо учесть одну вещь: старорежимное авторское право, как известно, отменили еще во время бури и натиска постмодерна, но Зон эту свободу понимает уж очень широко. Так широко, что не меньше половины книги составляют незакавыченные цитаты. Ворует он отовсюду: ломтями нарезает Википедию, десятками страниц переписывает Шолохова и Крюкова, а вся последняя часть — это просто текст «Альтернативы» Юлиана Семенова, сильно сокращенный и с многочисленными чужеродными вставками. Поэтому читателя попеременно бросает из жара в холод и обратно: кто подзабыл или не читал Шолохова и вовремя не сообразил, что ему отгружают «Тихий Дон», тот может увлечься и даже ахнуть: о, как сделано-то! Но как только Зон прерывает цитату, чтобы сказать что-нибудь свое, хочется закрыть книгу.

Особенно раздражает то, что в речь автора и героев периодически вставляются матюги. Я не пурист, слова — как краски, все зависит от того, где, когда и в каком сочетании они накладываются. Но беда в том, что у Зона мат вводится без малейшей художественной надобности — такое впечатление, что его равномерно рассыпает по тексту некая программа «Оживляж».

Та же программа, видимо, распределяла гэги.

Зон постоянно хохмит. Некоторые шутки забавны: поэт Вознесенко, автор стихов «Уберите Гиммлера с денег!», или вот: «Борман, заснятый в лыжной шапочке у костра, похож на сочинителя лирических песенок». В целом же, несмотря на вроде бы игровой характер и постоянное подмигивание, книга получилась несмешная. Уж больно глубокомыслен и тяжеловесен этот юмор. Хотел бы я посмотреть на человека, который начнет ржать и биться от хохмы «альпинист Эйтингон». Тут разве что профессиональный историк ухмыльнется.

Все вышесказанное не означает, что роман плох. Достоинств у книги много, и главные из них — это тщательно, до последней детали продуманная альтернативная реальность и виртуозно закрученный сюжет.

Зон выбирает ту точку, в которой история действительно могла пойти иначе. Эту точку подметил Юлиан Семенов в «Альтернативе». Речь идет об апреле 1941 года, когда Гитлер решал — сразу нападать на Сталина или сначала разобраться с Югославией?

Вот тут автор и вносит в историю маленькую поправочку: Германия нападает на СССР на месяц раньше — 9 мая 1941 г. А поскольку главные враги врагов России — это распутица и мороз, месяц форы оказывается решающим: в октябре немцы берут Москву. Сталин убит, Ленинград сдан, но война продолжается на Кавказе и под Сталинградом.

Вторая поправочка: Гейзенбергу с подсказки Майкла Фрейна (усиленно подмигиваем тем, кто понимает) удается сделать немецкую атомную бомбу к августу 1944 года, одновременно с американцами. После нескольких локальных ядерных ударов наступает мир, и Европа делится на профашистскую (тоталитарную, и, стало быть, обреченную на вырождение и застой) и проамериканскую (стало быть, в будущем процветающую).

Эту картину мира кое-кто в спецслужбах хочет исправить, и потому прогрессор Адам Зон-Витицкий прибывает в 1941 год, где поселяется в теле своего дедушки — тоже Адама Витицкого — и убивает… Штирлица.

Господибожемой, почему Штирлица?

А потому что Макс Отто забыл завет Дзержинского о холодной голове чекиста, разволновался и просчитался: рассорил Сталина с Белградом, предотвратил вторжение немцев на Балканы, а Гитлер взял и напал 9 мая на СССР. И есть только один способ исправить ошибку резидента: задавить его, как бабочку Брэдбери. Тогда в начале мая Гитлер нападет на Югославию, а войну против СССР будет вынужден перенести на вторую половину июня. Ну а потом немцам не хватит месяца до начала распутицы и холодов, чтобы взять Москву, и получится другая история. Та, которую мы знаем. «Окончательная реальность». Стало быть, помимо исторических экзерсисов, Зон говорит нам и том, что убив литературного героя, можно попасть в другой, нелитературный, незнаковый, «несделанный» мир. (Любопытно было бы сравнить это с «Т» Пелевина, где убивают не героя, а автора).

Этот в общем-то стройный сюжет в романе невероятно усложнен. Прежде всего «Тихим Доном», который приплетен сюда совершенно зря. Мотивировка «установление авторства Крюкова — первый импульс перестройки» шита белыми нитками, так же, как мотивировка «„Тихий Дон“ — катализатор путешествий во времени». Можно предположить, что автору просто захотелось покопаться в бесконечной (и нерешаемой) филологической задаче, и вместо того, чтобы приберечь эту историю для будущих сочинений, он сделал ее стержнем своего первого романа и совместил с «альтернативкой». Связи между «Тихим Доном» и изображаемой реальностью нет никакой, но Зон прикладывает огромные усилия, чтобы ее изобрести. В результате получается, что все герои так или иначе связаны с шолоховской проблемой, тайна авторства — это тайна возникновения альтернативного мира, мелькают близнецы, чекисты, графини, брокеры, ударники, Солженицын, серийные убийства шолоховедов, гришки, шашки, абрамы, аксиньи и черт знает что еще.

В принципе понятно, что хотел сказать Зон: «История зависит от литературы» (заметим еще, что главный мориарти в книге — драматург Майкл Фрейн) или же «Смысл истории внутри нас». Но явно перемудрил.

А вот финал прекрасен: на последних страницах сообщается, что весь этот текст написан зачитавшимся сумасшедшим, и далее следует список использованной им (использовавшей его) литературы.

Поскольку «Вильгельм Зон» — псевдоним, надо бы высказать догадки про автора. Москвич (дело не только в московских словечках, но в какой-то общей торопливости). Не профессиональный литератор. Скорее всего, филолог (разбирается в тартуско-московской семиотике и близлежащей лингвистике; хотя и в истории тоже… ну ладно — ученый-гуманитарий). Не первой молодости (такого знания соцкультбыта времен оттепели и застоя у молодого человека быть не может). Вполне либеральных, несмотря на весь «постмодернизм», убеждений (как уже говорилось, он увлеченно рифмует: НСДАП — ВКП(б), СС — ФСБ, что твой Войнович). Дебютант, конечно.

Книга неровная, переусложненная, героев и сюжетных линий хватило бы на два-три романа. Но все-таки при этом яркая, умная, карнавальная. Поэтому хочется пожелать «Вильгельму Зону» не бросать дальнейшее чтение и письмо, несмотря на все претензии критиков. Во времена, когда литература задыхается от душного бытописательства, Зоны ей нужны, как воздух. Как можно больше Зонов, как можно больше внуков Витицкого, выходящих из гетто фантастики в «мейнстрим».

Читать отрывок из книги

О книге Вильгельма Зона «Окончательная реальность»

Купить книгу на Озоне

Андрей Степанов

• Таллин: Авенариус, 2009

Вот одно из возможных будущих русской литературы: сочинения экспатов, для которых русский — хоть и родной, да не единственный; тексты, почти неотличимые от переводов с английского, с интернационалом действующих лиц, с сюжетом-квестом, с генеалогией от «На дороге» Керуака и «Джанки» Берроуза до рассказов Жадана и «Фактора фуры» Гарроса-Евдокимова, и уж, конечно, не без Лимонова. Безумный индус Хануман (будь он негром, его мог бы сыграть самый дерганый актер в Голливуде) и русский типа поэт Юдж (aka Женя из Таллина) болтаются по ненавистной им мелкобуржуазной Дании. Тырят, квасят, дуют, нюхают, вставляют, кидают, тикают, клянчат, костерят, не работают. Выживают на птичьих правах в лагере для беженцев, полном таких же паразитов, которые уже не надеются получить статус беженца, но тянут свой «кейс» (см. «Венерин волос» М. Шишкина), чтобы не ехать в родимый ад — в Непал или Россию. Из святого у них сохраняется только мечта добраться до Америки и ненависть к евробюргеру и еврочиновнику. Натурализму описаний и обилию настоящей, густой, смачно чавкающей грязи позавидовали бы виднейшие отечественные нью-реалисты, но стиль не такой старомодный: закрывшему книгу чудится, что он четыре часа слушал рэп. Однако вот парадокс: несмотря на обилие чуждых нам элементов, гуманистические традиции русской литературы все преодолевают. Если спросить: «А о чем книга?» — то ответ будет такой: о настоящей дружбе и о необходимости воскрешения погибшего человека. Никому не известный в России Иванов — лауреат премий им. М. Алданова и Юрия Долгорукого, участник шорт-листа «Русской премии», а также лауреат эстонской премии «Капитал культуры». Читать его нужно обязательно — если достанете это редкое издание.

Андрей Степанов

• М.: АСТ, Астрель, 2010
• Купить электронную книгу на Литресе

После первой книги («Девятный Спас», 2008) казалось, что «Брусникин» — самый легковесный из проектов Г. Ш. Чхартишвили*, что он на две весовые категории легче даже «Приключений магистра» и, кроме развлечения, ждать от него нечего. Однако второй роман это представление ломает. Тончайшая пластическая операция по преображению «Героя нашего времени» в приключенческий роман не исключает ни историософии, ни политических аллюзий, ни анализа современного положения дел на Кавказе, ни разливанного моря скрытых цитат (в основном из русских и европейских романтиков), ни глубокой проработки исторического материала, ни иронии (один ангел-котенок чего стоит), ни умной проповеди толерантности, а главное — предлагает Героя, составленного из добродетелей всех прежних времен (но в каком-то смысле анти-Фандорина). Герой, конечно, выдуманный, но разве не выдуман «составленный из пороков поколения» Печорин? Похоже, что г-н Брусникин решил всерьез потягаться с классиком: а сочиню-ка я роман, который по композиции будет еще сложнее, чем у Лермонтова, в котором бесплотные Бэлы и Казбичи будут низведены на землю, после которого дурная повторяемость русской истории станет ясна даже последнему тупице — и при всем том роман со стремительным сюжетом, без единой длинноты. Такой роман, что если станут снимать по нему кино, то ни одного диалога не придется порезать. Смешные претензии? Судите сами. По-моему, все получилось, хоть завтра включай в школьную программу — сочинения писать. Что же касается версии о том, будто бы маэстро сочиняет брусникинские вещи в соавторстве, то я почувствовал слабые стилистические сбои не больше двух-трех раз. Если соавтор и существует, то он полностью растворился в Акунине.

Андрей Степанов

* Внесен в реестр террористов и экстремистов Росфинмониторинга.

• М.: Эксмо, 2010
• Купить электронную книгу на Литресе

А вот книга, в которой фантастика поднимается до уровня, как говорят сами фантасты, мейнстрима. Поднимается, правда, не всегда: страшилки про съевшие человечество вьющиеся растения или про злобных красных вервольфов все же к нему не относятся. Лучшие рассказы Галиной — это те, в которых нет выморочной традиционной фантастики с ее готовыми подвидами («твердая», «хроно», «космо», «апокалиптическая» и т. п.), но зато есть юмор и социальная история. Вот рассказ «Спруты»: Тургенев читает в романе Ж. Верна «20 000 лье под водой» главу про битву с гигантскими спрутами и верит «амьенскому отшельнику», потому что, после того как вампирша П. Виардо начала сосать из него кровь, оборотень Иван Сергеич видит мир реальным — т. е. населенным гигантскими спрутами и прочей нечистью. Очень хороши и тексты, где действие происходит в позднесоветское время: тогда фантастика «глушится» детальной картиной эпохи. Так было уже в повести «Малая Глуша», принесшей Галиной заслуженное признание в мейнстриме (шорт-лист премии «Большая книга»), и таков же рассказ «Заплывая за буйки». А в повести «Прощай, мой ангел» приметы застоя оказываются частью антиутопии. Отлично получается у автора и стилизация чужой речи: одесский говорок («Контрабандисты»), советский научпоп («Красные волки»), комиссарская риторика («В плавнях»), «женский Декамерон» (уморительная байка «Краткое пособие по собаководству»). Рассказы нафаршированы цитатами, а по композиции напоминают и модные «мэш-апы», и Сорокина, и Борхеса, и Стивена Кинга, и бог знает что еще. Но очень похоже, что это не просто литературная игра: за реальным миром у Галиной постоянно просвечивает реальнейший. «Между месяцем и нами кто-то ходит по еще больше о книге земле», — вот ее камертон.

Андрей Степанов

• Издательство «Азбука», 2010 г.
• Перевод с английского Ю. Степаненко

Эту книгу трудно критиковать. И не потому, что она дружно признана экспертами лучшим романом последнего десятилетия. Просто говорит она об отцовской любви, о страхе за ребенка, об отчаянии человека, который ничем не может помочь самым близким, — в общем, о святых вещах. Автор сдержан и объективен, но чувствуется, что пишет он о личном: «В книге много мест, где дословно воспроизведены наши разговоры с Джоном, моим сыном» (из интервью Маккарти журналу «Афиша»). И все-таки при чтении «Дороги» мой внутренний Станиславский постоянно кричал: «Не верю!» Во-первых, лакричный привкус фантастики. Непонятная катастрофа, которая уничтожила на Земле всю органику, но оставила в живых часть людей, — по-моему, даже редакторам «Мира фантастики» давно пора отстреливать из бластеров авторов, приносящих такие сюжеты. Во-вторых, однообразие. Бесконечные диалоги на одной ноте: «Если они нас поймают, то убьют. Правда, пап?» — «Ш-ш-ш. Помолчи, пожалуйста» — «Ведь убьют?» — «Ш-ш-ш. Да, убьют». Однообразные, как присыпанная пеплом равнина, эпизоды, однообразные ужасы, утомительная фиксация мельчайших движений героев, и при этом ни тени улыбки, даже грустной. В защиту Маккарти говорят одно: ну, так ведь писать о мире после Катастрофы иначе и нельзя. Можно! Желающие убедиться пусть заглянут в книгу недооцененного у нас Джорджа Сондерса «Пасторалия. Разруха в парке Гражданской войны» (Фантом-пресс, 2005) и прочтут там последнюю повесть «Всем нам благ». Возможны и ирония, и многоголосие, и напряженный сюжет. Кстати (если уж главное достоинство Маккарти — это рейтинг), в одном из опросов о лучших книгах XXI века (версия журнала «The Millions») эксперты поставили Сондерса на одну позицию выше Маккарти. И правильно.

Читать отрывок из книги

О книге Кормака Маккарти «Дорога»

Андрей Степанов