Рубрика: Отрывки

Глава из книги Александра Гениса «Странник. Путевая проза»

О книге Александра Гениса «Странник. Путевая проза»

Франция без Парижа, словно тело без мозжечка, теряет координацию и рассыпается на части. За что я люблю ее еще
больше.

Дижон

В придорожном сортире не было унитаза.

«Не Америка», — подумал я. Но стоило закрыть дверь, как
из вделанного в стенку динамика раздался мелодичный шепот Азнавура, которого даже сюда транслировало парижское
«Радио Ностальжи».

«Не Америка», — опять подумал я.

На самом деле тут была даже не Европа. В этой глубокой
провинции Франция оставалась самой собой — страной,
счастливо сдавшейся виноградникам. Решительно захватив
Бургундию, они обнимали дома с погребами, тесно обступали
телеграфные столбы, крепко сжимали дорогу, выкраивая
лишний метр у асфальта. Лучшая лоза жила за высокой оградой. Путь к ней преграждали ворота с адресом, который
до сих пор я встречал лишь на этикетках в той части магазина, куда забредал по ошибке.

Одни знатоки ценят в вине вкус, другие — аромат, третьи —
год, и все — цену. По-моему, все это — глупости. Качество
вина определяется радостью и делится на стаканы. Первый
служит прологом. Он отрезает день от праздника: пригубив,
ты уже по ту сторону. Кто-то отпустил вожжи и теперь время работает на тебя. С каждым глотком и минутой, дух приподнимается над телом. Не отрывается, как с водкой, а неспешно парит, лениво касаясь дна. Второй стакан ставит его
на ноги, прибавляя языку уверенности, а сердцу благодарности. Третий включает душевность. И тут — на благодушии — пора остановиться, чтобы все повторить за ужином.
Хорошо еще и то, что в Бургундии можно не разбираться, ибо
трудно ошибиться, заказывая не белое, не красное, а то, что
меняет сны и учит петь. Я не понимаю, как живут люди,
ежедневно участвующие в этой мистерии. Еще труднее мне
понять тех, кто отсюда уезжает.

Я бы не стал, хотя в этой глуши никто не говорил по-английски. В этом, собственно, не было нужды: иностранцев в городе было двое — мы с женой. Ставни закрывались в девять,
фонари стояли редко, не слышно было даже телевизоров.
Вечерняя улица казалась скучнее Пруста, но мне она все
равно нравилась, ибо по обеим сторонам дома с обнаженными балками вываливали на тротуар брюхо. Один из них,
ровесник трех мушкетеров, стоял уж совсем набекрень. За
частым переплетом чердачного окошка тлел оранжевый абажур. Я бы туда переехал, но место оказалось занятым, о чем
мне и сказала выглянувшая хозяйка.

— Давно вы здесь живете? — спросил я на пальцах.

— 400 лет, — ответила она, указав на дату, выбитую над
порталом.

Эренбург считал, что даже красота не спасает французскую
провинцию от скуки.

«Здешние церкви — писал он, — все равно что музей итальянской живописи в Пензе».

Мне трудно согласиться, потому что я и сам вырос вроде как
в Пензе, но — с архитектурой. А с ней не бывает провинции:
в старом городе каждый переулок ведет к собору, а он-то уж
точно — столица.

Шартр

Пара разномастных шпилей кафедрального собора, как и
раньше, торчали прямо из поля. Приближение ничего не
изменило. Собор подавлял город, он был его центром и причиной, поэтому весь день мы не могли отойти — ни далеко,
ни надолго. Погода быстро менялась, и мы постоянно забегали внутрь, полюбоваться тем, что натворила с витражами
новая туча.

У каждого окна был свой сюжет — полупонятный, полузнакомый, как слова в мессе. Мы знали — о чем, и ладно. От старых мастеров не требовали подробностей — ветвь заменяла сад, плод — соблазн, череп — грех. Рассказ лепился из
цвета и не зависел от действительности. Богородица любила синий. Злодеи носили желтое. Рыцари получались зелеными, кони — розовыми, неба не было вовсе.

Каждый витраж в церкви безошибочно балансировал между наррацией и декорацией. Смысл и красота складывались
в подвижную гармонию. Любой луч менял состав, но всегда
к лучшему. Цветной воздух дрожал в соборе, выжимая последние фотоны из заходящего солнца. Когда оно исчезло,
заиграл орган. Сперва я даже не заметил инструмента, да и
теперь он терялся в каменных зарослях, но звук нельзя было
не узнать: токката и фуга ре минор. В триллерах ее играют
свихнувшиеся монстры, здесь она была на месте.

Романтики сравнивали средневековые соборы с лесом, с
кружевами, с симфонией, мы, как все умное и сложное, —
с компьютером. Чтобы он заработал, в него надо загрузить
программу. Бах писал что-то вроде них, лучшие из них. Они
создавали резонанс музыки с архитектурой, поднимая душу
к крыше.

Чтобы все это возникло, не нужен Бог, достаточно было в
него верить, и этому помогали мощи. Они питали собор чудотворной энергией, которую мы, путая форму с содержанием, не умеем ощутить. И зря. Ведь плоть святого — его кость
или прядь — убеждала прихожан в том, что вся эта дикая
история — правда. Мощи служили залогом обещанного бессмертия. Трудно понять? А вы посмотрите на Итигэлова. Как
легко нетленный труп бурятского ламы внушил 21-му веку те
же надежды, что и 13-му.

Выйдя, наконец, наружу, мы повстречали на площади клоуна, на которого я не обратил внимания утром. Сейчас он
показался странным. Клоун не собирал мелочь, развлекая
публику. Разряженный по-цирковому, он исполнял необходимую средневековому благочестию роль. Хроники именовали ее «жонглер Господа». К вечеру, однако, он угомонился и тихо сидел на скамье с живой курицей. Между ними
стояла бутылка красного.

Шамбор

— Вчера мы были в гостях у Бога, — объявил я программу, — сегодня отправимся к царям.

Помня, что во французском письме слишком много лишних
букв, я дважды сверился с путеводителем, набирая на клавиатуре навигатора название королевского замка: Chambord.

Путь был неблизкий, но мы не торопились — воскресенье.
В деревнях народа почти не было, разве что — прохожий с
багетом. Зато людной оказалась площадь городка, в названии которого фигурировало три дефиса. Народ валил в церковь. Увильнув от службы, мы бегло осмотрели норманнскую
колокольню и поехали дальше, погоняемые столь же суровым голосом из GPS. Полагаясь на него, я не взял с собой
карты, поэтому мне нечего было возразить, когда пошли уже
совершенные закоулки. Сперва исчезли бензоколонки, потом
улицы, затем дома. Зато на сжатых полях появились люди с
палками.

— Землемеры? — предположила жена.

— А псы?

Издали раздались выстрелы, собаки бросились за добычей.
Чем дальше мы ехали, тем чаще встречались довольные охотники: осень, пасмурно, покойно. Когда поля сменились лесом и из чащи вышла пара в капюшонах с грузом дров для
камина, я вспомнил, что уже видел такое на «Временах года»
у Брейгеля. «Рубка сучьев».

Дорога, однако, неуклонно сужалась. Сперва исчезла разделительная полоса, потом — обочина, затем — канавы. Мы
ехали по лесу, и ветви цеплялись за фары. Но навигатор
уверенно сокращал расстояние до цели, а когда жена выражала озабоченность, я отвлекал ее сведениями из ученой
монографии, проштудированной до отъезда.

— В Шамборе, — говорил я, — 400 комнат и сокровищ без
счету. Франциск I считался законодателем мод, и кавалеры носили на танцах составные шелковые шоссы цвета крамуази.

— Крамуази, — завороженно повторила жена, но тут все
испортила чайка. Ей нечего было делать вдали от трех морей, в самом центре Франции.

— Перелетная, — объявил я с лживой уверенностью, но со
мной уже не разговаривали.

Между тем, как торжественно объявил навигатор, мы достигли места своего назначения. В любом случае дальше ехать
было некуда, потому что тропа обрывалась в болоте. Из него
высовывался невысокий столбик с названием Chambord. Буквы, включая непроизносимую, совпадали, но замком не пахло.

— Нечто похожее королю Артуру устроила Фата-Моргана, —
попытался я разрядить обстановку, но она не разряжалась.
Тогда я вылез из-за руля и отправился за помощью в единственное строение, составлявшее Шамбор. Оно напоминало
изрядный курятник и являлось, если верить вывеске, мэрией. Во дворе стоял старик с вилами. Он с таким восторгом
смотрел в нашу сторону, что у меня зародилось подозрение:
иностранцев здесь не было с войны.

— Шамбор? — спросил я его по-французски.

— Шамбор, — согласился он.

— Шато? — продолжил я беседу.

— Сhateau?! — с восхищением переспросил он и пошел за
женой.

Когда мы разворачивались, они все еще хохотали. Только
выбравшись на шоссе, мы узнали, что уехали от замка на
300 километров к северу. Зато до Гавра — рукой подать.

— Хорошо хоть в Англию не проскочили, — робко пошутил
я, не рассчитывая на ответ. Навигатора тоже никто не слушал. Благодаря ему я узнал, что во Франции есть два очень
разных, хоть и пишутся они одинаково, Шамбора. Хорошо
еще, что на обратном пути у нас было вдоволь времени, чтобы решить, какой из них — настоящий.

Форс-мажор

Столь безмятежной я видел атмосферу лишь однажды —
11 сентября, когда в Америке отменили авиацию. Но сейчас все было по-другому: в городе царил почти праздничный хаос. Друзья решили, что я нарочно.

— В Париже? — сказали в трубку. — В апреле? Что же ты
там делаешь? Посыпаешь голову пеплом?

— Почти, — ответил я на сарказм, ибо возразить было нечего. На Елисейских Полях зацвели каштаны, и городское
небо залила весенняя лазурь, которую не портили самолетные выхлопы. Столь безмятежной я видел атмосферу лишь
однажды — 11 сентября, когда в Америке отменили авиацию. Но сейчас все было по-другому: в городе царил почти
праздничный хаос.

Вулкан — не террор, вулкан — форс-мажор, препятствие
непреодолимое, но законное, в котором винить некого и не
хочется. В извержении нет унизительной беспомощности.
Природа — достойный соперник, перед которым не стыдно
склониться. Мы, конечно, ее покорили, но не всю, не везде,
не всегда и ненадолго. Кроме того, вулкан идет Парижу.
Жюль Верн был ими одержим и вставлял чуть не в каждый
роман. Последний вызов прогрессу, вулкан у него — явление грозное, великолепное, сверхъестественное, но земное,
вроде Наполеона или башни Эйфеля.

Туристы, во всяком случае, переносили бедствие стоически. Особенно американские. Наземный транспорт им не
светил, и в ожидании летной погоды они перебирались по
городу с чемоданами, не переставая фотографировать и
жевать. С официантами американцы говорят по-французски,
даже если им отвечают по-английски. По-английски они могли и дома, а сюда собирались всю жизнь. Как известно, после смерти праведные американцы попадают в Париж, а тут
они — мы — в нем еще и застряли.

Стихия отключила обычный — ненормальный — распорядок
жизни. Внезапно ты выпал из расписания, и появилась возможность сделать все, что собирался успеть в следующей
жизни. Теперь можно сходить в Лувр — дважды, послушать
Рамо в церкви Мадлен, купить на базаре клубники, проведать
Пиаф на кладбище Пер-Лашез, смотаться на блошиный рынок, устроить пикник в Булонском лесу, а главное — бродить
по городу до ломоты в ступнях и немоты в коленях.

Парижа не бывает много, потому что он построен клином.
Каждый бульвар кончается торцом и смотрит в три четверти. Прямой, но не скучный, город кажется воплощением
вкусной жизни в роскошных интерьерах доходного дома.
Довольный собой и окружающим, у меня он вызывает зависть и неприязнь к современности. Иногда мне кажется
разумным отменить за ненадобностью целые отрасли искусств — живопись, писание романов, архитектуру. Лучше,
чем тогда, все равно не сделают.

«Париж, — написал Вальтер Беньямин, — столица XIX столетия».

Фокус, однако, в том, что тут оно так и не кончилось. Если
Рим — вечный город, то Париж — вчерашний. ХХ век пронесся над ним, еле задев. В Первую мировую войну парижане обходились без круассанов, во Вторую — без отопления.
Чтобы согреться, Сартр писал в кафе, теперь здесь целуются — даже американцы.

Внезапно над Монмартром образовалась туча, и стало хлестать.

— В дождь, — трусливо сказал я, — Париж расцветает, как
серая роза.

— Лучше бы ты взял зонтик, — хмуро ответила жена.Но зонтики, специально купленные от апрельских дождей, дожидались нас в отеле, и мы спрятались под карниз. Когда небо
расчистилось, в нем показался первый за всю неделю самолет. Пауза, похоже, кончилась.

Глава из книги

О книге Даниэля Домшайт-Берга «WikiLeaks изнутри. Как я работал на самый опасный в мире сайт»

Успешные утечки, о которых подробно рассказывали
СМИ, сразу же давали о себе знать на наших счетах.
Уже в 2008 году существовало три счета для пожертвований на PayPal. После утечки по «Юлиусу Бэру»
на основной счет 1 марта 2008 года поступило 1900 евро, 3 марта там было уже 3700 евро, а к 11 марта набралось 5000 евро. В июне 2009 года единственный
активный счет на PayPal был заморожен: на него
можно было перечислять деньги, но снимать мы ничего не могли.

Мы не заглядывали туда несколько месяцев, и
только письмо от PayPal о блокировании счета напомнило нам о нем.

«Держись крепко, — написал мне Джулиан в августе 2009-го. — Там лежат почти 35 тысяч долларов».
Я решил во что бы то ни стало разморозить счет.
Джулиан же считал это не особенно важным делом.
И вообще не понимал, зачем из-за этого сейчас волноваться.

PayPal требовал от нас некий документ. Мы зарегистрировались там как некоммерческая организация, хотя официально у нас этого статуса не было.
На американском бюрократическом сленге это называется «501с3».

Когда я задал вопрос Гуглу, оказалось, что мы далеко не первая общественная организация, которая
сталкивается с данной проблемой. PayPal регулярно
осложняет жизнь своим клиентам. Тогда мы зарегистрировались как предприятие. Пришлось заплатить,
но зато мы избавились от утомительных административных затрат. Немыслимо, сколько времени из собственной жизни надо потратить на то, чтобы поменять в договоре с PayPal всего одну запятую.

Я раз тридцать звонил на их «горячую линию»,
писал имейлы и в конце концов пришел к выводу:
PayPal — это не компания с живыми работниками, а
машина. Хотя иногда, после долгого ожидания на линии, мне удавалось поговорить с живым человеком.
Однако индийские субподрядчики, или кто еще этим
занимался, лишь советовали мне воспользоваться
услугами онлайн-системы поддержки.

По-моему, сотрудники PayPal столь же беспомощны перед собственным программным обеспечением, как и клиенты этой платежной системы. Искусство правильно заполнять все поля формуляров
по-прежнему является для меня тайной за семью печатями.

После того как мы переделали наш счет в счет,
приносящий прибыль, и согласились платить пошлину, система в награду ненадолго заработала. Она
впустила нас на один день. А потом все безумие повторилось: вновь не хватало каких-то данных, вновь
я не мог понять, куда их вносить, и боролся с онлайн-поддержкой.

Из-за этих сбоев появились новые проблемы,
потому что оказались затронуты не только мы. В то
время все наши счета вели по нашему поручению
разные добровольцы. Например, этот несчастный заблокированный счет PayPal зарегистрировал для нас
некий американский журналист. Ему было лет пятьдесят, он жил где-то на Среднем Западе и работал в
местной газете. Уже несколько месяцев он предлагал
нам свою помощь. Он не стремился заниматься нашими финансами, поэтому мы дали ему именно эту
работу. Мы тогда руководствовались нехитрой логикой: если кандидат не интересуется нашими счетами,
то он прекрасно подходит для того, чтобы ими управлять. Если кандидат не горит желанием влиять на общественное мнение, он подходит для управления
нашим чатом. И так далее. Но задание оказалось непосильным для этого человека, и он никак не мог понять, что ему делать и где там проблема.

Тогда в сентябре 2009 года Джулиан вызвал на
подмогу Няню. Она всегда приходила на помощь,
когда надо было выполнить работу, которой Джулиан не мог или не хотел заниматься. Иногда она приезжала перед конференциями, чтобы написать для
него речь. А позднее, когда я и другие сотрудники
WikiLeaks вышли из проекта, именно эта женщина
ездила по всему миру и вела переговоры между нами
и Джулианом, убеждая нас не вредить проекту публичной критикой.

Няня — это давняя знакомая Джулиана, очень
дружелюбная и энергичная сорокалетняя женщина.
В глазах Джулиана у нее было одно неоспоримое достоинство: она никогда не хотела объявлять о своей
связи с WL.

Но в данном случае она вконец замучила нашего американского помощника, хотя бы потому, что
они находились в разных часовых поясах. Чтобы вести разговоры, одному из собеседников приходилось просыпаться среди ночи. Кроме того, бедняга
был не в состоянии все опять пересказывать с самого начала.

В итоге нам помогла моя знакомая журналистка
из «Нью-Йорк таймс». В предпоследнюю неделю
сентября она направила служебный запрос в PayPal,
почему они заблокировали счет проекта, который
поддерживается «Нью-Йорк таймс». И, как по взмаху волшебной палочки, счет вскоре разморозили.
Вот тут-то и начались настоящие споры. Неожиданно у нас оказалось очень много денег. Однако у
нас с Джулианом были совершенно разные представления о том, что с ними делать.

Я хотел первым делом купить железо, и не только
потому, что это моя специальность, но и потому,
что это было необходимо для нашей инфраструктуры. С таким высоким риском поломок и серьезными
рисками безопасности противники могли бы легко
вывести нас из строя. Пока все лежало на одном-единственном сервере, WL был очень уязвимым для
взлома. Само по себе не так страшно, но главное —
на том же сервере лежали все документы.

У Джулиана были иные планы. Он хотел основать собственные фирмы, чтобы обезопасить пожертвования. И уверял, что только расходы на юристов для регистрации в США составят около 15 тысяч
долларов.

Джулиан завязал контакты с несколькими организациями, которые согласились стать нашими налоговыми спонсорами. Это были общественные организации, куда американские жертвователи могли перечислять деньги, чтобы сэкономить на налогах. Не
знаю, с какими людьми в то время общался Джулиан
и какие фильмы он смотрел, или даже скорее — какие документы с нашего сайта он прилежно изучал,
но в речи его постоянно мелькали выражения «подставные компании», «международное право», «офшорные зоны». Я так и видел его, с надежным криптофоном, рука небрежно лежит на бедре, длинная
белая челка, которая была у него тогда, зачесана с гелем назад.

«Алло, Токио, Нью-Йорк, Гонолулу? Да, будьте
добры, трансфер в три миллиона на Виргинские острова. Да, благодарю, вы очень любезны. И пожалуйста, не забудьте уничтожить договоры по окончании
операции. Лучше всего сожгите. А пепел соберите в
кучку и проглотите, хорошо? Терпеть не могу крошек, знаете ли…»

Что за фантазии проносились в голове Джулиана — даже не представляю себе. Ему явно мерещилась неприступная организация, с международным
сплетением фирм и нимбом неприкасаемости, которая жонглировала финансами и компаниями по всему миру и была непобедима. По сравнению с этим
мои предложения звучали просто и приземленно —
я считал, что нам нужны обычные практичные вещи.
Моя тогдашняя подружка достала нам криптофоны. При этом она одолжила нам изрядную сумму, и
меня по сей день мучает совесть при воспоминании
о том, как я все больше пренебрегал ею ради работы.

Через несколько месяцев в Исландии я вдруг
случайно узнал, что Джулиан пытался продать один
из этих дорогих аппаратов нашей знакомой — за
1200 евро. Но, во-первых, телефоны были не его, а
во-вторых, он просил за них слишком большую сумму, причем у женщины таких денег точно не было.
Тогда он просто подарил телефон одному семнадцатилетнему парню, желая привлечь его к работе на
WikiLeaks. Джулиан бывал удивительно щедрым, а в
следующий момент — страшно жадным.

Уже в апреле 2008 года мы открыли счета на
Moneybookers, куда нам могли перечислять онлайн-пожертвования в основном американцы. Сколько туда пришло денег и что с ними стало, не знал никто из
сотрудников. Джулиан отказывался нам всем об этом
говорить.

Кроме того, он открыл в Moneybookers личный
счет на свое имя. И туда вела прямая ссылка с нашей
страницы о пожертвованиях. Джулиан не хотел говорить, для чего предназначен этот счет. Он был закрыт осенью 2010 года. Позднее Джулиан жаловался,
что у WikiLeaks отобрали деньги. «Гардиан» цитировала имейл от Moneybookers к WikiLeaks от 13 августа
2010 года. Счет закрыт после проверки отделом безопасности Moneybookers, чтобы «соответствовать
дальнейшим правительственным расследованиям».
Счет действительно был заблокирован. Но перед
этим с него были сняты все деньги.

Причем Джулиан был безразличен к деньгам как таковым. У него их обычно и не водилось, и за него
всегда платили другие. В свое оправдание он говорил, например: если он станет снимать деньги в банкоматах, то можно проследить его передвижение и
понять, в какой точке света он сейчас находится. Эти
доводы вполне убеждали людей, плативших за Джулиана, кажется, даже когда он выступал на пресс-конференциях, которые транслировались из той самой
точки света, где он находился. Ему всегда особенно
охотно помогали женщины. Чего только они ему не
покупали: одежду, зарядные устройства, мобильные
телефоны, кофе, авиабилеты, шоколадки, сумки,
шерстяные носки.

Джулиан не придавал значения всяким статусным предметам. Может, сейчас это изменилось, но
когда мы вместе ездили по миру, у него не было ни
часов, ни машины, ни фирменной одежды — его это
не интересовало. Даже его компьютер — это был
древний «Макинтош», такой белый iBook, почти музейный экземпляр. В лучшем случае он покупал себе
новую флешку.

Но все-таки мы часто размышляли, как бы получить деньги для WikiLeaks. Одной из наших идей было зарабатывать напрямую на документах, на праве
эксклюзивного доступа к материалам. Что-то вроде
аукциона eBay. В сентябре 2008 года мы запустили
пробный шар. Мы объявили на сайте и в пресс-релизах, что выставляем на аукцион электронную почту
Фредди Бальсана, который писал речи для венесуэльского президента Уго Чавеса.

Наше заявление вызвало огромный резонанс в
Южной Америке. Нельзя сказать, что нас забросали
ставками, но разразилось много критики. Нас упрекали в том, что мы собираемся зарабатывать на наших информаторах, и в том, что материалы попадут
таким образом к богатым СМИ. Но на самом деле
мы даже не располагали тогда техническими средствами для проведения подобного аукциона.

Я попытался добыть для нас деньги у Фонда братьев Найт (Knight Foundation). Полностью он называется Фонд имени Джона С. Найта и Джеймса Л.
Найта (John S. and James L. Knight Foundation) и
поддерживает выдающиеся журналистские проекты; только в 2009 году он выделил более 105 миллионов долларов для различных СМИ. В конце 2008
года я в первый раз подал заявку на грант на два
миллиона долларов, но ее отклонили в третьем или
четвертом раунде многоступенчатого процесса рассмотрения заявок. Причем уже после приглашения
во второй раунд Джулиан написал в нашей почтовой рассылке, что два миллиона практически у нас в
кармане.

В 2009 году я сделал вторую попытку, теперь я
просил полмиллиона. Написание заявки — дело
очень трудоемкое, но Джулиан не стал помогать. Мы
работали вместе с одной добровольной помощницей
над этой заявкой две недели. Надо было ответить на
восемь вопросов о мотивации и о внутренней структуре проекта. За день до сдачи вдруг объявился Джулиан, притащив за собой Няню. Она должна была за
полдня написать заявку; мы к тому времени уже давно все закончили. Джулиан решил, пусть будет два
запроса, тогда один точно проскочит. И они вдвоем
еще рассказывали мне, как прекрасна их собственная
заявка. Хотя именно моя прошла дальше: первый раунд, второй, третий — и вдруг мы оказались в финале. А письмо Джулиана и Няни было отсеяно уже на
первом этапе.

Позднее Джулиан обвинял меня, будто я нечестно продвигал собственное имя. Но дело было не в
том. Еще в 2008 году, когда я в последний день перед
подачей сидел за письменным столом и смотрел в заполненный формуляр, то не понимал, как его подписывать и какие контактные имя и адрес указывать.
Никакого офиса у нас и в помине не было. А Джулиан вообще не имел постоянного местожительства.

Время поджимало, и я решил, что не стоит волноваться из-за США и надо дать мои настоящие имя
и адрес. Я подписался и отослал заявку.

В последующие дни я мечтал, как мы получим
для WikiLeaks полмиллиона долларов и сколько на
них всего купим. Перед сном я представлял себе самую совершенную технику для обеспечения безопасности: половину стойки в хорошо охлаждаемом вычислительном центре, с источником бесперебойного
питания, с избыточным подключением к Сети, с терминальным сервером на случай каких-либо проблем.
И это будут серверы последнего поколения, а не
предпоследнего.

Раз начнешь мечтать — остановиться трудно.
Я рисовал себе, как мы снимем офис и поручим людям конкретные задания. И сможем выплачивать
себе зарплату. Я предпочел бы никогда больше не
возвращаться на фирму, к совещаниям по вторникам и таблицам Excel, к моим секретным телефонным переговорам в складских помещениях на девятом этаже.

Рассмотрение заявок растянулось на несколько
недель. Фонд затребовал новые документы, а затем
хотел пригласить нас в Массачусетский технологический институт для финального этапа. Им надо было
познакомиться с нами и с людьми из нашего консультативного совета.

Наш консультативный совет — это фантастическая конструкция, появившаяся на свет еще до моего
прихода в WL. Из восьми перечисленных там людей
лишь один человек открыто подтвердил, что он нас
поддерживает, — Си-Джей Хинке, сетевой активист
из Таиланда. С течением времени журналисты опросили каждого из указанных членов совета. Китайцы
сразу опровергли свою причастность к проекту, на
что Джулиан отреагировал: «Разумеется, им нельзя
это публично признавать».

Бен Лори из фонда APS (Apache Software
Foundation) многократно отрицал, что когда-либо
нас консультировал. Австралийский журналист и режиссер Филип Адамс признал, что однажды согласился, но по состоянию здоровья ничего не мог делать.

Вполне понятно, что сотрудники Фонда братьев
Найт хотели хоть раз поговорить с ядром нашей команды. Но было совершенно невозможно назначить
время для общей телефонной конференции. Имейлы безостановочно летали туда и обратно, и в фонде,
должно быть, решили, что мы ужасно высокомерные
или крайне неорганизованные, — в принципе, и то и
то было правдой. Я заверял фонд, что лично я соглашусь на любое время, которое они назначат. Мне хотелось показать, что нас в WikiLeaks заботит судьба
нашей заявки. По этому поводу Джулиан написал
мне злобный имейл, что вовсе не я — главный заявитель.

Потом он рассказывал другим, будто посредством этой заявки я сам стараюсь протолкнуться вперед. Боже мой! Лучше бы мы эту энергию потратили
на то, чтобы вместе сделать убедительную презентацию. Нам отказали в гранте на самом последнем
этапе.

Я искренне рассчитывал, что когда-нибудь мы
будем получать от WikiLeaks зарплату. Цель заключалась в том, чтобы никому не приходилось зарабатывать на стороне. Это была серьезная проблема: нам
требовалось гораздо больше людей. И гораздо больше времени. Но ничего не получалось, потому что
параллельно с работой для WL почти все мы должны
были еще зарабатывать себе на жизнь.

Я считал, что это проституция, когда не можешь
заниматься той работой, которую считаешь по-настоящему нужной и осмысленной. Конечно, я понимал, что я не единственный, кто желает работать не
там, где ему приходится.

В то время только один человек получал деньги в
WikiLeaks — техник, который до сих пор там работает. Может, он потому и остался в проекте, что чувствует себя обязанным. Еще как-то мы заплатили одной журналистке около 600 евро за то, что она написала нам подробный анализ про банковские утечки.
Решили, что кто-то должен провести серьезное исследование. В 2009 году 600 евро были для нас крупной суммой.

Так или иначе, моя собственная работа все сильнее действовала мне на нервы. Зачем я тратил свои
силы на клиентов — какой смысл в том, что с конвейеров «Опеля» будет сходить еще больше машин или
что стремительно возрастет сбыт какой-то компании? Мир от этого лучше не станет. Я всегда считал,
что человек, владеющий определенным багажом знаний, должен применять их на благо общества. Поэтому каждая минута на работе казалась мне бесполезной тратой времени. Я старался выполнять свои
обязанности с максимальной эффективностью. Это
было нетрудно в большой компании, где сроки проектных фаз планировались с щедрым запасом. К тому же я справлялся с работой быстрее, чем многие
другие.

По ночам я работал для WL, а днем занимался
делами клиентов, и все чаще — из дома. Случалось,
меня будил телефон в 11 утра, на проводе был какой-то важный клиент, о переговорах с которым я совсем
забыл. Едва очнувшись от глубокого сна, я ковылял,
чуть не поскальзываясь на разбросанных по полу секретных военных документах, и падал на кресло-мешок. А потом, разглядывая дыру на правом носке,
рассказывал ведущему менеджеру мирового концерна, как чудесно мы оптимизируем работу их вычислительного центра. Затем опять переключался на разведсводки и документы о коррупции, которые должны были следующими появиться на нашем сайте.
Качество моей работы от этого не страдало. Родители
воспитывали меня ответственным человеком, а это
так быстро не забывается.

В середине 2008 года меня направили на четыре
недели в Москву. Я должен был организовать там
вычислительный центр в офисном здании. На месте оказалось, что дело совсем вышло из-под контроля.

Я жил на северо-востоке около парка «Сокольники» в гостинице «Холидэй-Инн» и ежедневно добирался на метро до работы около 45 минут. Я был
там единственным нерусским и потому вскоре стал
для заказчика мальчиком на побегушках. Мне звонили с утра до ночи по любым вопросам, и я вкалывал
целыми сутками. Вдобавок я должен был защищать
от грязи и пыли оборудование стоимостью в миллион долларов. То рабочий вдруг шлифовал стены перед серверной комнатой, то протекал кондиционер с
потолка.

Стройка имела кошмарный вид: рабочие, которые получали мизерную оплату, прятали строительный мусор и отходы в перекрытиях и в фальшполу.
Они еще не успели закончить, а уже начались первые
протечки в трубах отопления, потому что прямо по
ним все бегали. Я был на ногах с утра до позднего вечера, у меня даже появились кровавые мозоли. После
Москвы мои «Мартенсы» были полностью стоптаны.
Город действовал мне на нервы.

Один раз я позволил себе отвлечься и встретиться со знакомым по школьной программе обмена — я
жил у него, когда в двенадцатом классе впервые был
в России. Владимир* изучал юриспруденцию. На вопрос, в чем сейчас заключается его работа, он ответил: «Оказывать услуги». У него было четыре подружки, и каждой он купил машину и квартиру. Но
больше всего меня поразило, что в его машине лежало письмо начальника полиции: «Пожалуйста, не
трогайте этого человека».

Я — вовсе не робкий пассажир, но когда Владимир на скорости 100 км/ч выезжал на правый поворот или же просто создавал для себя новую полосу в
полной уверенности, что ему все уступят место, а
транспортный суд его все равно оправдает, — в такие моменты я покрепче вцеплялся в поручень над
окном.

Из моего кабинета открывался вид на несколько
гигантских строек. Молдавские рабочие как раз устанавливали новые рекорды. Слева росло самое высокое здание Европы, справа — второе по вышине здание в мире, если я правильно помню. Рабочие жили
в контейнерных поселках, такие русские гетто, огражденные колючей проволокой. С начала строительства от несчастных случаев погибли более пятидесяти
человек.

Это действительно позор, что за все прошедшие
годы мы ни в одном документе не обращались к положению дел в этой стране. Во-первых, нам приходило слишком мало материала из России. И мы не знали языка. Можно что угодно говорить про нашего
любимого врага, про США, но здесь, в Москве, проблемы били в глаза на каждом углу. В эти недели мне
не хватало времени для WL. Хотя мне все-таки удалось встретиться с московскими представителями
«Трансперенси Интернешнл» и дать интервью в зарубежном бюро телерадиокомпании ARD.

В это время в нашем немецком отделении прошла первая волна увольнений, и производственный
совет разослал письмо всем сотрудникам, предлагая
консультации в связи с этим. Довольно быстро пришел и следующий имейл, от руководства фирмы, где
говорилось, что те пятнадцать минут, которые сотрудник проводит в производственном совете, не засчитываются как рабочее время. Полицейские замашки и назидательная мерзость подобного рода были в порядке вещей: то нас предупреждали, что 24 декабря — это все-таки рабочий день, хоть и укороченный, то нам напоминали, что ручки и ластики являются собственностью фирмы.

Я вкалываю по 16–18 часов в день, и потом меня
обвиняют, будто я пытаюсь присвоить себе пятнадцать минут оплаченного рабочего времени. Тогда я
сочинил ответ и разослал его всем немецким сотрудникам концерна. В качестве отправителя указал гендиректора, а в поле «копии» — весь руководящий состав. В письме я попросил начальство не судить по себе о трудовой сознательности других людей. И кроме
того, пожелал производственному совету научиться
проявлять чуть больше твердости. Я послал имейл через сетевой принтер. Я знал его IP-адрес, потому что
он стоял в прихожей моего офиса в Рюссельсхайме.

Прошло совсем немного времени, и на моем
компьютере открылось окошко чата — это была сотрудница из доверенного круга руководства. У них
тут, мол, проблема, а я же хорошо разбираюсь в вопросах безопасности, не могу ли я помочь.

Я изобразил удивление: «Ну надо же!»

Я все добросовестно проверил и напомнил, что
уже неоднократно говорил о проблемах безопасности
сетевых принтеров.

«А можно ли вычислить отправителя?»

«К сожалению, нет, — ответил я. — К тому же у
меня тут куча работы, извини».

Я мило попрощался и опять занялся моей русской стройкой.

Некоторые из моих коллег скоро всерьез возненавидели неведомого отправителя имейла. Они боялись, что авторами посчитают их самих и теперь уж
точно уволят. Причем в штаны наделали именно те,
кто раньше при малейшей возможности за глаза ругал начальников.

Я забавлялся, глядя, как начальство подключило к
расследованию даже полицию и насколько неумело
та действовала. Они с большими сложностями опечатали помещение и сняли отпечатки пальцев на всех
принтерах и ксероксах. Затем демонтировали из этих
приборов память и отправили все на экспертизу. Разумеется, там ничего не нашли.

В начале 2009 года стало ясно, что я уволюсь. Вообще-то меня ни за что бы не уволили. Но раз я предложил это добровольно, к тому же был молодым и
несемейным, фирма не могла отказаться. В качестве
компенсации я договорился о годовом окладе и ушел
с работы 31 января 2009 года. Первым делом я купил
из этих денег шесть новых ноутбуков и пару телефонов для WL.

Родители поначалу не могли понять, зачем я
ушел, — отказываться от надежной работы и пенсии
казалось им опасным. Но в общем и целом они меня
всегда поддерживали. Особенно мама — она давно
уже поняла, что я хочу делать то, что считаю полезным и разумным для общества, и что попытки меня
переубедить возымеют только обратный эффект.

Я тогда рассчитывал, что в течение года нам
удастся так организовать проект, чтобы мы получали
небольшую зарплату. Поэтому мне мой поступок вовсе не казался авантюрным. Я чувствовал, что это хорошо и правильно.

Отрывок из романа

О книге Мориса Дантека «Призрак джазмена на падающей станции „Мир“»

Я вошел в здание почтамта и сказал:

— Добрый день, дамы и господа. Я не отниму у вас много времени. Это вооруженное ограбление, так что ложитесь на пол и считайте пылинки перед собственным носом.

Людей в крошечном помещении местного почтового отделения было немного. Только чета пенсионеров и пухлая немолодая уроженка Мартиники по эту сторону перегородки с окошечками, да двое служащих — по другую. Оттенок их лиц настолько совпадал с тоном стен, что наводил на мысль о цветном ксерокопировании.

— ВСЕ — НА ПОЛ! — рявкнул я, чтобы до них, наконец, дошло. — Эй, вы, — обратился я к операционистам, — шевельнете хоть пальцем, завалю всех, кто находится рядом со мной.

Обладатели пенсионных книжек принялись стонать. н Я заставил их шевелиться быстрее, размахивая «Береттой» и выкрикивая много разных слов, после чего с максимальной поспешностью опустил засов на совершенно сгнившей входной двери. Столь древнее почтовое отделение — настоящая находка. До закрытия оставалось пять минут. Сегодня у служащих «PTT» этот момент наступил немного раньше, только и всего.

Я хорошо знал расположение всех комнат, и речь шла не только о местонахождении «тревожной кнопки» или замаскированной камеры наблюдения в углу. Я хорошенько ударил по двери, которая торчала позади прилавка, — замок буквально взорвался, — и без лишних условностей скомандовал:

— Все — туда, живо!

Выражение лицвсех присутствующих словно свидетельствовало о том, чтоперед ними внезапно возник инопланетянин. В их вытаращенных глазах открывались бездонные пропасти чистейшего ужаса, и я вынужден был признать, что это вполне логично. Я размахивал массивным черным пистолетом «Беретта М92» — весьма грозным орудием убийства, а мои глаза налились кровью: ведь меня уже несколько дней мучила бессонница из-за «спида», этого чертового «мета», привезенного мной из Амстердама.

Чета пенсионеров и грузная негритянка встали, часто дыша и подвывая, а я проревел нечто неразборчивое, чтобы заставитьихпошевеливаться. Я еще раз врезал ногой по двери.Раздался адский грохот, но все-таки не такой громкий, как при выстреле. Этого оказалось достаточно, чтобы добавить им расторопности и сообразительности.

После этого я занялся сотрудниками почтамта.

Это были парень и девка, одного возраста. Хотя о возрасте, если честно, тут говорить не приходилось: последняя стадия молодости, едва ли больше тридцати. Я видел, что парень не слишком-то горит желанием умереть и досрочно покинуть занимаемую должность. Поэтому он стоял, не шевелясь, и не пытался совершить какую-нибудь глупость. Телка, держа руки за головой, торчала возле этажерки с картотеками и, судя по всему, отчаянно трусила.

— Мне известно, где лежит наличка, — сказал я, обращаясь к служащему, — в задней комнате, в мешках, за которыми через пару часов должны приехать ваши парни… Если не станешь мне перечить, то сможешь расписываться в ведомости на протяжении еще добрых тридцати лет, понятно?

Дуло «Беретты», казалось, хотело пусть корни у него во лбу.

— Понятно, — ответил парень без особого смущения.

— Отлично. Все — в заднюю комнату, живо! — рявкнул я, указывая направление кончиком ствола.

Я запер всех, кроме парня, в комнате, похожей на пыльное архивохранилище без окон.

Деньги лежали в старом сейфе, намертво вмонтированном в стену, — в углу другой комнаты, расположенной за кассовым залом. Я объяснил парню, что ему лучше напрячь память и сообщить мне секретный код. Отпираться было бесполезно, ведь именно он спустя полтора часа должен открыть бронированный ящик инкассаторам. Служащий не стал возражать. Он отпер сейф и вытащил два массивных холщовых мешка. Я тут же запихнул их в черные полиэтиленовые пакеты для мусора, которые лежали наготове у меня в кармане. Около тридцати тысяч евро в каждом — двести тысяч франков, как сказали бы раньше. Сбережения скромных стариков, проживавших в этом квартале, арабов, державших лавки, и нескольких пройдох, которые пользовались тем, что в древних желто-голубых почтовых отделениях клиенты сохраняли инкогнито. Кое-какие знатоки вообще полагали, что наличные деньги вскоре полностью исчезнут и превратятся в нечто незаконное.

Я продолжил действовать в соответствии с намеченным планом.

Велел парню взять мешки и идти за мной. Покидая помещение, я мимоходом оборвал провода телефонных аппаратов.

Отделение «РТТ» на улице Анатоля Франса было пережитком минувшей эпохи. Без сомнения, это было одним из последних учреждений, напоминавших французскую почту ХХ столетия. Теперь, после того, как человечество только что разменяло новое тысячелетие, оно походило, скорее, на заведение, которое в ближайшем будущем займет место в музеях.

Мы вышли. Парень с мешками в руках шел первым. Я по-прежнему не снимал шерстяную шапку-шлем. Учитывая, что на улице была зима, это вполне могло сойти мне с рук. В любом случае, в крошечном переулке, куда мы немедленно свернули, взяв влево, не оказалось ни души. Проулок под прямым углом примыкал к улице Анатоля Франса. Перед тем, как мы покинули почтовое отделение, я четко и без обиняков объяснил парню схему дальнейших действий: иди прямо и поворачивай, когда я скажу, не думай ни о чем и все будет хорошо. Молодой человек в форме почтового служащего реагировал на мои слова спокойно, хладнокровно. Все складывалось отлично, дельце проворачивалось легко, как по маслу.

Мы дошагали до площади Пьера Броссолета и оказались в старом жилом квартале, граничившем с железнодорожной линией «RER C»: массивные приземистые халупы, дремлющие под деревьями, которые зима раздела догола (типичная жестокость природы), переплетение невзрачных улочек, озаренных серым дневным светом. Напротив был тупик, где в тачке меня ждала Карен.

Мы подошли к «бумеру» — массивному автомобилю 5-го поколения, оформленному в полном соответствии со всеми правилами, если не считать того, что он записан на двух несуществующих бельгийских граждан. Я сразу же открыл багажник, чтобы парень не успел разглядеть фигуру Карен, сгорбившуюся на водительском сиденье.

— Положи мешки сюда, — произнес я.

Он швырнул пакеты в багажник и повернулся ко мне. Судя по его гримасе, до него начинало доходить, как события будут развиваться дальше.

— Извини, но времени на обсуждение у нас нет. Забирайся в багажник, он придется тебе как раз в пору. Я обязательно выпущу тебя чуть позже, в промзоне…

Это было предусмотрено планом: трюк, позволяющий выиграть немного времени у преследователей и дающий парню возможность хорошенько запомнить наши приметы.

Я пытался сохранять спокойствие. Служащий не создавал нам особых проблем. Конечно, мы не были похожи на порядочных людей, но и совершенно неблагодарными свиньями нас тоже не назовешь.

Парень колебался. Было заметно, что он находится на грани истерики. Я прятал ствол под рукой, но по-прежнему держал мужчину на прицеле. Времени на споры у меня не оставалось.

Я заранее велел Карен вести себя тихо, но в тот момент увидел, что она зашевелилась на своем сиденье. Мы теряли драгоценные секунды.

Я резким движением захлопнул багажник.

— Иди до конца тупика и прислонись к стене, как будто справляешь нужду. Если ты отлипнешь от стенки прежде, чем мы смоемся, я займусь стрельбой по мишени.

Я залез в тачку. Сел возле Карен. Машина тут же резко тронулась с места, проехав задним ходом до маленькой площади.

— План «А», — произнес я. — Через десять минут мы должны быть у Итальянских ворот.

Она рванула рычаг, переключаясь на первую передачу, и, двигаясь на максимальной скорости, свернула к железной дороге. Шины взвизгнули в ледяном безмолвии скованного зимой пригорода.

Как я успел заметить, служащий почты воспользовался моментом, чтобы помочиться на стену, которая перегораживала тупик.

Мы мчались по пустынным проспектам, тянувшимся вдоль железнодорожной ветки и прилегающих пустырей, среди заброшенных складов и старых жилищ для рабочих, среди покинутых кафе, жалких магазинов и одиноких гостиниц, каждая из которых походила на какое-то умирающее существо. Им на пятки наступал свеженький бетон третьего тысячелетия с его торговыми центрами, жилыми и офисными зданиями. Менее, чем через пять лет вся эта ветхость исчезнет, поглощенная новой цивилизацией. Мы направились к железнодорожным путям, пролегающим вдоль берегов реки, прямо к кольцевой автодороге. Движение было не слишком интенсивным. Наступило время обеда, когда плотность автомобильного потока резко падает.

Мы не обменялись ни единым словом, пока не выехали за черту Парижа — в полном соответствии с планом «А». На данный момент все складывалось удачно.

Когда в пределах видимости показалась гидроэлектростанция Мант-ла-Жоли, напряжение стало отпускать нас.

— Все прошло отлично, — произнес я.

Повисла короткая пауза, затем девушка ответила:

— Угу, все прошло отлично.

Я вновь достаточно проворно включился в разговор: следовало поддержать беседу.

— Все прошло просто супер.

— Угу, — сказала она спустя пару секунд, — все прошло супер.

Я повернулся к Карен. До этого момента я не сводил глаз с дороги, если не считать косых взглядов по сторонам. Девушка крепко держала руль, мускулы ее рук и предплечий были немного напряжены, а она смотрела строго прямо перед собой. Я видел, что Карен сосредоточена и взвинчена, но мало-помалу моя напарница начала расслабляться.

Еще одно усилие.

— Никаких потерь, никаких царапин, никаких копов, — продолжил я. — Мы действуем, как предусмотрено… и не меняем плана, который полностью срабатывает…

Я пытался ободрить Карен, но видел, что мои попытки не слишком удачны. Получалось, будто я заливаю ей какую-то ерунду, чтобы убедить в успехе самого себя.

Поэтому я предпочел сменить стратегию и принялся рыться в бардачке в поисках кассеты.

Мне попалась любимая «фишка» Карен — джаз, импровизация, Альберт Эйлер, сборник шестидесятых годов. По ее мнению, это один из величайших джазменов. Звучание инструмента, напоминающего саксофон-камикадзе сопровождало нас на всем протяжении дороги, ведущей на запад.

Согласно плану, нам предстояло доехать до побережья Нормандии и бросить тачку в укромном месте, под пологом леса, где-то между Довилем и Онфлёром. Затем мы должны сесть на поезд и доехать до Байё, хотя билеты куплены до Шербура. Дальше м

Позже мы покинем вагон и выйдем в маленьком городке, знаменитом своим ковром. Там, на парковке возле вокзала, нас со вчерашнего дня ждала вторая машина — «Ауди», в меру крутая, но достаточно распространенная, зарегистрированная в регионе Иль-де-Франс. Таких в этих местах полно. Мы помчимся на юг, до самой Испании — согласно второй фазе плана. Фазе, во время которой мы с баблом смываемся за тридевять земель.

Мы взяли напрокат «Бумер» в Лилле, воспользовавшись поддельными бельгийскими удостоверениями личности. Обнаружив эту тачку на северном побережье Франции и узнав о наших железнодорожных билетах до Шербура, копы убедятся в правильности своей версии о нашем бегстве в Великобританию или одну из стран Северной Европы.

Эту «Ауди» мы купили и держали в резерве «для последнего рывка».

Мы будем ехать без остановки, до самой южной точки континента, где в Альхесирасе нас ждет судно и даже покупатель для нашей второй тачки, готовый заплатить до того, как мы поднимемся на борт.

Я вновь обдумал все это, пока мы съезжали с автобана в районе Манта, перед пунктом взимания транзитной платы, наполненным легавыми. Мы двинулись по федеральной трассе, не говоря друг другу ни слова. Теперь я тоже пытался расслабиться. Сигнал тревоги уже прозвучал, и описание нашей колымаги разошлось по всей Франции с помощью информационных сетей Метропола. Перед самым налетом я как следует испачкал грязью номерные знаки машины, чтобы их не смог разглядеть ни один потенциальный свидетель, а сразу после ограбления отдал тачку во власть валиков автоматической мойки, прямо за Итальянскими воротами. Согласно нашему плану, полиция будет искать грязный «бумер» с нечитаемыми номерными знаками, за рулем которого находится «парень» в шапке-ушанке, а рядом с ним — мужчина в кожаной куртке и шапке-шлеме. Но сейчас мы выглядим как чета молодых бельгийских горожан, а «бумер» с парижскими номерами сияет чистотой, как новенький.

Все прошло классно.

Мы бросили тачку в условленном месте, и вновь изменили свой внешний вид с головы до ног. После чего протопали пешедралом пару километров по пустынной сельской дороге. Я швырнул ствол в море с обрывистого берега. К вечеру мы добрались до вокзала Онфлёра, а с наступлением ночи оказались в Байё, где сразу же сели в «Ауди» на стоянке у железнодорожной станции и уехали. На этот раз машину вел я.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Глеба Соколова «Жара»

21.07.2010, Москва 14:55:30.

Жара в Москве и области в ближайшие дни не спадет, в регион может вернуться смог. Как сообщает Гидрометцентр России, ночью и утром местами туман, (видимость 300-500 м), мгла (густая дымка), температура в Москве — плюс 35-37 градусов, по области — до 40 градусов.

За Москворецким мостом начинается набережная, которую можно считать главной в столице. Она называется Кремлевской и вид ее чаще других тиражируется на открытках. Иногда набережная появляется на экранах. Как правило, при этом рассказывают о событиях в Кремле — центре политики великого государства, по сути — лишь старинной крепости шестнадцатого века, у которой есть стены, башни, ворота и засыпанный ров.

Ближе к мосту стоит Беклемишевская, затем две Безымянных, Тайницкая, Благовещенская, Водовзводная…

Антон Рубцов, недавний выпускник МВТУ имени Баумана, специалист по электронным технологиям, сотрудник московской IT-компании, поправил на лице смоченную водой медицинскую маску и поднял глаза к небу: дым от бушевавших в подмосковье пожарищ закрывал солнце. Сизая дымка висела над центром Москвы. Казалось, еще немного — и в ней скроются острые шпили на кремлевских башнях.

На набережной выстроились длинные ряды машин — начало седьмого, самое время для пробок. Народ катил из офисов по домам. К почти сорокоградусной жаре и дыму от пожарищ добавлялись выхлопы от тысяч работавших двигателей.

Четверть часа назад Антон закончил свой рабочий день. Он провел его не в офисе родной компании, а у заказчика — на территории Кремля, в помещении одного из музеев. Их «контора», как именовали между собой Рубцов и его приятели компанию-работодателя, заключила договор на выполнение работ по оцифровке одной из коллекции. Необходимо создать имиджи экспонатов и сохранить их на долговечных электронных носителях.

Сегодняшний день — третий, который Антон провел в московском Кремле. Припомнилось утро. Из-за него Рубцов торчал теперь между двумя Безымянными башнями, поглядывая на следующую — Тайницкую, задаваясь вопросом: с чего такое название? Какую тайну скрывает краснокирпичное сооружение, похожее на вытянутый вверх старомосковский терем?..

* * *

Маленький сгусток белковой материи, бежавший по толстой, шевелившей мелкими ворсинками трубке, неожиданно ускорился и за короткое расстояние успел разогнаться так, что когда он воткнулся в сероватое, чуть припухшее пещеристое тельце, оно вздрогнуло и выпустило в окружающее пространство облако черного дисперсного вещества.

Точно бы в аэродинамической трубе задул ветер… Черные капельки, как живые, рванулись по узкому каналу вниз, их было много, какой бы объект не встречался на пути — в каждый они вонзались, проникали глубоко внутрь…

После этого встреченные черными капельками «объекты» начинали часто и мелко дрожать, их корчила судорога, заканчивавшаяся коротким, мощным рывком — словно попыткой оторваться от навсегда заданного места, на котором они были укоренены. После чего «объекты» обмякали и сдувались…

— А-а… Я… Мне… Помогите… — пассажир троллейбуса, подъехавшего к остановке рядом с Центральным телеграфом нелепо выгнулся, отпустил портфель — тот с глухим стуком упал на пол, попытался освободившейся рукой зацепиться за поручень, но она ухватила лишь воздух…

— Помогите, человеку плохо! — истерически взвизгнула какая-то девушка в дурацкой синенькой беретке. Она стояла относительно далеко, но зрелище смерти произвело на нее тяжкое впечатление.

Было уже поздно… Гражданин, запрокинув руки, падал в проход. Только что в троллейбусе было тесно, но когда он принялся хрипеть, стоявшие вокруг люди инстинктивно посторонились, почтительно освобождая место новой, незваной пассажирке…

Последнее, что успел подумать умиравший гражданин: «Если бы не лишняя чашка кофе, если бы не пробежка до подъехавшего к остановке троллейбуса… Ведь предупреждали врачи!»

Водитель, — поджарый, мускулистый дядька в старенькой клетчатой кепке, — сидя за большим круглым рулем в своей кабине не оборачивался и ничего не знал. Он ждал, пока в салон набьются все желающие. Глаза равнодушно смотрели вперед, на то, что видел тысячи раз — башни Кремля, краснокирпичные стены с причудливыми зубцами…

Внутри умершего, в потайных трубках и камерках его тела постепенно воцарялась тишина. Черное дисперсное вещество уже рассосалось по тканям, белые тельца оседали на дно сосудов. Серые, еще недавно пульсировавшие в такт бившемуся сердцу горки, опадали и скукоживались… Троллейбус все не отправлялся. Он замер, словно давая невидимому счетчику время, необходимое, чтобы отсчитать очередную жертву.

В Москве ежедневно из-за того, что над городом висит смог и слишком жарко, в Москве умирает три с половиной тысячи человек. Если количество смертей поделить на число столичных построек, окажется — в день на три здания приходится одна смерть.

* * *

Ноябрь 1982 года

В Кремле на территории средневековой крепости расположено около двух десятков построек. Согласно предсказанию, в ноябрьский день 1982 года должно случиться две смерти… Ровно две…. Математика — строгая штука. Она никогда не дает погрешности.

Генеральный секретарь коммунистической партии, член Политбюро, председатель Президиума Верховного Совета Брежнев стоял возле окна и улыбался. Ни к кому не обращенная улыбка, — он был в кабинете один, — исполнена лукавства.

В последние дни руководитель Советского Союза чувствовал себя значительно лучше. Брежнев затянулся сигаретой, не спеша выпустил дым из легких. Советский народ — простодушный ребенок. Его руководитель теперь не много старше Иосифа Сталина. Тому, когда умер, было семьдесят четыре. Леониду Ильичу полных — семьдесят пять!.. Разницы — всего год. Никто же не считал Сталина слишком старым, чтобы руководить государством!.. Тысячи граждан охотно заплатили бы жизнью, чтобы вождь правил еще хотя бы лет пять-десять.

Брежнев припомнил охоту, в которой участвовал в прошедшие выходные, — состоялась рядом с его резиденцией в Заречье. Сам он за зверьем не гонялся, из ружья не палил — медики рекомендовали воздерживаться от физических перегрузок — с азартом «болел» за охотников. «Вот это было здорово!»

Леонид Ильич еще раз крякнул и счастливо зажмурился.

Все думают: дряхл, цепляется за власть!.. «Да знали бы: у меня всегда было бычье здоровье!.. И власть мне не нужна. Несколько лет пытаюсь уйти от нее!.. Снять с себя госношу… Но я, видишь ли, всем нужен!»

Легкие Брежнева опять потянули сигаретный дым. Вдруг какая-то плохо осознанная тревога пробежала по лицу. Показалось, что сигарета погасла.

«Плохая примета!..» — вздрогнул он. С беспокойством уставился на тлевший кончик: ровный столбик пепла. Нет, все в порядке!.. Горит!..»

День выдался пасмурный, неуютный. По серому московскому небу тащились облака, — рваные края чуть задевали шпили Кремлевских башен, маковки древних соборов.

Союз Советских Социалистических Республик проживал финальное десятилетие. Пройдет не так много времени, — над зеленым куполом бывшего Сената, построенного в восемнадцатом веке архитектором Казаковым, исчезнет красный флаг. Но пока кроваво-красное полотнище реет, пронизываемое холодным ветром… Горе и смерть тому, кто покуситься снять его.

В здании находятся Президиум Верховного Совета, Совет Министров СССР. Купол и флаг отлично видно с Красной Площади, — торчат из-за зубчатой кремлевской стены между Сенатской и Спасской башнями, — символы советской государственности, хорошо известные каждому советскому телезрителю.

«Тьфу ты, черт!.. Вот же, мнительность!..» — с огорчением подумал Леонид Ильич. Тут же, взяв себя в руки, опять лукаво усмехнулся. «Разве советский руководитель может позволить себе быть мнительным?!.. » — подумал Брежнев, и глянул за окно, на отсыревшие кремлевские постройки.

Он сделал несколько шагов по кабинету. Непонятная тревога медленно, но неумолимо вползала в душу.

Противясь ей, Генеральный секретарь начал анализировать.

«А ведь мне здесь всегда было неуютно!.. Лучше было в Молдавии — там виноград, солнце, вино. Или в Казахстане — жаркая Алма-Ата… Недаром цари из Москвы съехали…» Он мысленно представил залитые солнцем улицы среднеазиатского города. «А здесь… Что же произошло перед ноябрьскими?!.. И ведь не расскажешь никому!.. Даже Вите не расскажешь…»

Витя — Виктория Петровна — жена Брежнева. Стряхнул пепел, затушил сигарету в пепельнице. Брякнул на стол портсигар, достал следующую.

Изумительной красоты перстень на правой руке сверкнул, отразив проникший через окно луч солнца, проглянувшего через облака. Драгоценность подарил в семьдесят шестом к юбилею сын Юрий, но слухи крепко привязали к перстню Алиева, — так и высматривают теперь: каков он, дар азербайджанского царедворца. Мол, дряхлый, властолюбивый любитель побрякушек Леня принял подарок!..

Брежнев прикурил от зажигалки. Затянулся, выпустил дым. Все-таки советские люди несправедливы к нему. Глянул бы на иного гражданина помоложе, — что бы с ним было, рухни на него, как недавно в Узбекистане на Леонида Ильича целый помост с десятками людей…

Якобы дряхлый Брежнев, с трудом извлеченный охраной из-под обломков, продолжил зачитывать речь, а затем вручил республике орден!.. Только страницы доклада переворачивал левой рукой. Потому что правая ключица — сломана…

«Все! Сейчас поеду домой, к Вите!» — вдруг подумал Леонид Ильич, шагнул к выходу из кабинета. — «Там природа, безопасность!» Паника — беспощадная, стремительная и почти необъяснимая овладевала им. Руки его затряслись, в ногах появилась слабость, которой еще несколько мгновений назад не было в помине. Генсек безвольно выронил горящую сигарету, — она упала на пол. Тут же Брежнев наступил на нее каблуком. Вспомнил, что оставил на столе портсигар, повернулся, шагнул за ним, услышал за спиной шорох.

Успел подумать: «Ведь члены Политбюро сами рекомендовали сократить рабочий день!» Так и не схватив со стола портсигара, резко обернулся…

То, что Брежнев увидел, заставило все его вздрогнуть.

Есть только одно свидетельство, почти намек, но оно прошло незамеченным. Этой же ночью, под утро, Брежнев скончался.

* * *

Сероватое, чуть припухшее пещеристое тельце содрогнулось так, что еще немного — оторвется от стенки полого ствола, на котором существует. Сгусток белковой материи пробил его едва ли не насквозь. Несколько мгновений ничего не происходило. Затем пещеристое тельце принялось стремительно набухать, изменяя при этом свой цвет с серого на красноватый. Через несколько секунд его рост остановился… Потом оно вдруг принялось скукоживаться столь же быстро, как и распухало до этого.

Сидоркин, немолодой человек, числившийся в штате кремлевской администрации на должности советника, лежал на хирургическом столе под мощной бестеневой лампой. Бригада хирургов, экипированных по лучшим западным стандартам, производила рядовую операцию. Никаких сложностей, приступая к ней, врачи заподозрить не могли, но когда Сидоркину вскрыли брюшную полость, оказалось: первоначальный диагноз, с которым он поступил для операции в кремлевскую больницу неверен.

Иван Никитич почувствовал себя плохо, находясь не в Москве, а на отдыхе — на одном из прекрасных греческих островов, где на берегу солнечной лагуны — одноэтажные домики фешенебельного туристического отеля. Он долго не хотел прерывать отпуска, однако, в конце концов, был отправлен на маленьком круизном судне на материк, где в больнице местными врачами было сделано срочное обследование. Оно показало — необходима операция. Делать ее в Греции Иван Никитич отказался. Полагал, что врачи элитного медицинского учреждения, к которому прикреплен, справятся с ней лучше. На переезд в Москву было потеряно еще время…

Хирург, осматривавший Сидоркина в приемном покое, где почему-то не работал кондиционер и температура зашкаливала за тридцать пять, принял решение: оперировать немедленно. Помимо собственного опыта российский врач располагал заключением греческих коллег, — оно и сбило всех с толку…

— Черт! — выругался хирург. — Гляньте сюда!..

Помощник склонил голову, — внимательно рассматривал то, что было теперь под руками хирурга. Если бы лицо молодого мужчины не закрывала специальная маска, он бы, наверное, не удержался и присвистнул.

— О-па!.. — проговорил он.

— Идиоты! — обругал греческих коллег хирург.

Внутри Сидоркина, чье сознание было отключено наркозом, происходила трагическая борьба…

Сероватое тельце, которое уже скукожилось и стало даже меньше, чем вначале, неожиданно было атаковано несколькими белковыми сгустками. Опять та же реакция — тельце напряглось, пытаясь переварить непрошеных гостей. Но вот на огромной скорости в него врезается очередной сгусток… Тельце вздрогнуло, выбросило в полый канал множество капелек черного дисперсного вещества… Иван Никитич не шевелился. Его отключенное сознание равнодушно к происходившему. Капельки неторопливо потекли дальше, процесс их всасывания стенками канала был медленным, неотвратимым…

Финал можно было предсказать…

21 июля 2010 было самым жарким за всю историю наблюдений в Москве, +38,2°C. Выше климатической нормы на 12,4°C. Горячий антициклон, теснимый атмосферным фронтом с запада, из центра Европейской России отошел на юго-восток. В центре и на западе жара немного спала, чего не скажешь о востоке и юге ЕТР. Там среднесуточная температура превысила норму на 9–11 градусов, и вчера вновь было отмечено большое количество температурных рекордов.

Сегодня Антону предстояло оказаться в крепости через проездные ворота Боровицкой башни. Станция метро, площадь, Манежная улица — места знакомые всем, если даже побывал в столице один единственный раз. Правда, теперь они были сильно затянуты дымом от пожарищ…

Оставалось совсем немного — вот-вот по неширокому тротуару между чугунной оградкой и фонарными столбами Антон прошагает прямо к полукруглой арке… Он поправил маску. Взгляд приковала непонятная сцена.

Новенькое «вольво S80» резко затормозило. Для катившей следом автомашины багажник «шведки» чудом не стал ловушкой. Слава богу, в уличном заторе скорость невелика. Раздраженный сигнал резко оборвался: задние дверцы «вольво» распахнулись с силой, — будто их отбросил в стороны мощный взрыв. Антон замедлил шаг, почти остановился. Все сделал невольно. Продолжение не заставило ждать.

Из дверей в разные стороны (обстоятельство шокировало больше всего), прямо по проезжей части, мимо машин, — те экстренно оседали на передние рессоры, — кинулись мужчина и женщина. Господин показался Антону не молоденьким. На самом деле — вряд ли больше тридцати. Она… Возраст определить затруднялся. Могло и двадцать два, и тридцать. Скорее всего, выглядит старше своих лет. Шатенка, длинные волосы, необыкновенно красива: тонкий прямой нос, пухлые губы ярко накрашены. Одета в строгую юбку и белую блузку. На руках, — Рубцов сумел разглядеть и это, — дорогие украшения!.. Пробегая мимо Антона, красавица уронила шелковый носовой платок с изображением дракона.

Мужчина был в строгом костюме, — в машине, разумеется, должен стоять хороший кондиционер, потому что при почти сорокаградусной жаре ходить в таком костюме по улице можно не больше получаса. Затем случится тепловой удар. Рубашка мужчины сверкала белизной, бросался в глаза яркий галстук. Он кинулся бежать с такой скоростью, что через несколько мгновений Рубцов потерял его из виду! К красавице мужик даже не обернулся. Да и она бежала, словно в затылок дышал маньяк из «Улицы вязов». «Вольво», хоть и резко тормозило, остановилось лишь на мгновение, — вновь поехало. Впереди — свободное пространство. Колеса бешено закрутились. Двери сами собой захлопнулись. Шедшее следом авто тронулось с места значительно спокойнее. И не напрасно.

«Вольво» опять резко затормозило. Распахнулась водительская дверь. Выскочивший человек явно был шофером: простецкая физиономия, мешковатые брюки, мятая рубашка галстучек расцветки, вышедшей из моды пять лет назад, — типичный наемный трудяга. «Не хозяин авто! — заключил Антон. — Для хозяина простоват!.. Хотя…»

Прыжками, лавируя между движущихся машин, водитель ринулся к тротуару.

В воздухе повисло напряжение. Пешеходов поблизости не было. В это утро город опустел из-за смога. Но люди, с небольшой скоростью проезжавшие мимо на автомобилях, пугались догадок: неужели рванет?!.. Иначе, зачем выскакивать и кидаться наутек?..

Несколько секунд, еще секунда… Время замедлило ход. Взрыва не было. Ни дыма, ни клубов огня — ничего! Водитель, добравшийся до тротуара, проскочивший по нему с полдесятка метров, неожиданно остановился, развернулся, теперь уже не такими странными прыжками, но опять — наперерез двигавшимся машинам, поспешил обратно к брошенному «вольво». Влез внутрь, хлопнул дверцей, как ни в чем ни бывало поехал дальше.

Через несколько минут автомашина со странными пассажирами исчезла из виду. Нигде не было видно и сбежавшего господина. Скрылся за углом здания. Лишь красавица маячила чуть поодаль. Уже перешла с бега на шаг, вот-вот могла исчезнуть за деревьями Александровского сада.

Антон решился в доли секунды: он очутился возле оброненного платка, поднял его с земли, кинулся за незнакомкой. На бегу сорвал с лица маску, — для подобных спортивных упражнений она не была предназначена. Тут же почувствовал, как чудовищный коктейль из угарного газа и растворенных в воздухе канцерогенных смол ворвался в легкие, забил ноздри…

* * *

Возле станции метро «Южная» царило обычное для шести вечера оживление. Люди, которые даже в условиях экологической катастрофы и чудовищной жары вынуждены были ходить на работу, возвращались домой. Из подземных переходов, служивших одновременно выходами из метро, вываливался народ.

Кто шел медленно, держа в руках увесистые пакеты. Кто-то наоборот торопился поскорее преодолеть открытое пространство и добраться до квартиры. Хотя было ясно, что в лучшем случае этих людей ждет закупоренная со всех сторон ячейка в многоэтажном доме, где нет кондиционера, а дешевенький вентилятор гоняет по углам раскалившийся, спертый воздух… Но, по крайней мере, в квартире не так велика концентрация угарного газа!

Большинство людей было без масок…

Из одного из выходов прямо к двери кафе выбрался в дрезину пьяный мужик. Еще поднимаясь по лестнице, он хватался двумя руками за перила, с трудом преодолевал ступеньки. В дверях перехода, качаясь и норовя упасть, простоял не меньше минуты.

Парень и две девушки, которые вопреки рекомендациям, которые давали через СМИ медики, курили неподалеку от входа, — в этом-то аду, где ближайшие дома скрывала сизая ядовитая дымка! — обратили на него внимание: перестали болтать… Под их взглядами дядька отцепился от двери, шатаясь преодолел несколько шагов, теряя равновесие и оттого очень резво взлетел вверх по маленькой лесенке, рухнул на асфальт. Пытаясь встать, он продвинулся на метр, и окончательно сдался… Словно солдат под обстрелом прополз еще метр. Что-то промычал и затих.

Из кафе, в котором работал кондиционер, и потому было довольно много народа, попыталась выйти посетительница. Но дверь едва открывалась — лежавший мужик перегородил вход. Та, что в кафе, повернулась и с мольбой посмотрела на работника общепита…

В то же самое время из этого же подземного перехода на другую сторону неширокой улицы шатаясь и горланя песню, выбрался еще один мужик. В раскаленном, задымленном городе его голос воспринимался, как одно из проявлений погибающего от жары и растворенных в атмосфере ядов человеческого разума.

Вдруг этот мужик зацепился ботинком за последнюю ступеньку, рыбкой пролетел вперед, рухнул на асфальт, расшиб в кровь лицо. С трудом перевернувшись на спину, раскинул руки. Секунд десять лежал неподвижно. Потом начал громко ругаться… Взбрыкивая ногой пьяный пытался достать проходивших мимо людей, — они в этот день больше походили на тени, которые перемещаются по раскаленной преисподней… Девушки отскакивали в стороны. Мужики огибали опасный «объект» более степенно, словно не замечая его. Связываться с пьяным идиотом никто не хотел.

Через несколько минут об обоих пьяных стало известно милиционеру, находившемуся в переходе у выхода из метро. Несколько мгновений он раздумывал, как ему поступить, а потом получил информацию, что на другой стороне площади у одного из выходов валяется двое пьяных, а у другого — целых три…

Новая информация ввергла милиционера в большие раздумья, а затем ему стало известно, что к первому пьяному мужику, которого еле отволокли от дверей кафе, присоединилось еще двое. И оба рухнули ровно напротив двери… Так что теперь никто не мог ни войти в заведение, ни выйти из него. Сержант озадачился. Не знал куда бежать… В разных частях площади одновременно валялось девять пьяных мужиков. Это походило на анекдот, но милиционеру было почему-то не до смеха. Он связался со старшим.

Чутье, которое никогда не обманывало его, подсказывало сержанту: этим вечером отдыхать не придется. У него мурашки побежали по коже. Десять секунд быстрым шагом — и он может столкнуться с чем-то, что разрушит его жизнь…

Купить книгу на Озоне

Отрывок из книги Бернара Кирини «Кровожадные сказки»

О книге Бернара Кирини «Кровожадные сказки»

Скинь кожуру, малютка-манго,
не то берегись ножа.
Андре Пьейр де Мандьярг

Мы с ним встречались каждый вечер в ресторане
отеля, где я снимал комнату с пансионом.
Поскольку он был один, я очень скоро приметил
его среди парочек и семей, составлявших
львиную долю клиентуры. Я приехал в Барфлер
за тишиной и покоем, и отдых мой так
удался, что я даже заскучал: кроме пары-тройки
променадов во всех этих прибрежных городках
и вовсе нечем развлечься тем, кому, подобно
мне, быстро приедаются морские купанья.

Почему бы нам не сесть за один стол, думалось
мне. Не похоже, чтобы он искал уединения,
и вряд ли меньше меня скучает в этой
атмосфере конца курортного сезона. Мы могли
бы как-нибудь поужинать вместе, а потом посидеть
за коньяком в гостиной или прогуляться
по опустевшему пляжу, проникшись духом
сдержанной и чуть отстраненной симпатии,
как два джентльмена, которые, не нуждаясь в
установленных правилах игры, умеют в сближении
не заходить чересчур далеко.

Увы, он не давал мне ни единого повода
завязать разговор: газет не читал, одевался неброско,
заказывал всегда одни и те же блюда, в
общем, будто нарочно делал все для того, чтобы
его не замечали и вообще забыли — в том
числе и метрдотель, которого он никогда не
подзывал, закончив трапезу, а дожидался, пока
уберут тарелку и предложат десерт. Его меланхоличный
вид, манера то и дело проводить
рукой по седеющим волосам, аккуратность, с
которой он складывал салфетку, перед тем как
встать из-за стола, — все в нем интриговало
меня; еще не обменявшись с ним ни единым
словом, я был убежден, что он весьма интересный
собеседник. И не ошибся.

Однажды вечером он сделал нечто позволившее
мне наконец с ним заговорить. Было
воскресенье, мое второе воскресенье в отеле —
приехал я две недели назад. В семь часов я
спустился к ужину и сел за столик недалеко от
него. Официант принес мне меню, затем подошел
к моему соседу. Тот попросил стакан свежевыжатого
апельсинового сока. Я удивился,
не понимая, как можно пить перед едой что-либо, кроме аперитива; вышколенный же официант
не позволил себе никаких комментариев
и через пару минут вернулся из бара со стаканом,
украшенным зонтиком из шелковой бумаги.

Он поблагодарил, после чего устремил взгляд
куда-то вдаль, рассеянно вертя в пальцах стакан.
Я думал, что он готовится выпить свой сок, но
вместо этого он сунул руку в карман пиджака,
достал оттуда ампулу и, отломив кончик, вылил
содержимое в стакан; затем, помешав в нем ложечкой, залпом выпил. Мне это показалось столь
неожиданным, что я, не удержавшись, спросил:

— Лекарство?

Он поднял голову и посмотрел на меня с
удивлением. Я было испугался собственной
бестактности, но тут он широко улыбнулся мне
и ответил вполне приветливо:

— Это не лекарство, нет. Не совсем.

Понимая, что его ответ повлечет с моей стороны
новый вопрос, он предложил мне пересесть
за его столик — что я и сделал. Он взял
стеклянную ампулу большим и указательным
пальцами, поднес к глазам, посмотрел задумчиво.

— Если я вам скажу, — продолжил он, —
что за жидкость была в этой ампуле, вы очень
удивитесь.

— Это был наркотик?

— Нет.

— Что же тогда?

— Кровь.

Страшные картины — вампир, вырезанное
из груди сердце — представились мне, и я невольно
отпрянул. Лукавая усмешка перечеркнула
его лицо.

— Не бойтесь, я не вопьюсь вам в шею и
не перекушу артерию. Но я понимаю, что мой
воскресный ритуал вас удивляет.

— Вы пьете кровь каждое воскресенье?

— Немного крови со свежевыжатым апельсиновым
соком, да, каждое воскресенье вот
уже пятнадцать лет. Вам, я полагаю, хочется
узнать почему?

«Случилось это пятнадцать лет назад в Брюсселе,
где я прожил три года и откуда собирался
уезжать. Всю мебель я уже отправил в город,
куда намеревался перебраться, а в моей квартире
было не повернуться от коробок и ящиков с
книгами. В спальне остались одна только кровать
да механический будильник. Несмотря на
связанные с переездом хлопоты, досуга у меня
было предостаточно, и я гулял по Брюсселю,
стараясь в последний раз надышаться атмосферой
этого города. Во время одной из таких прогулок,
в воскресенье после полудня, я и встретил
женщину-апельсин. Странное имя, скажете
вы? Так, по крайней мере, она зовется в моих
воспоминаниях. Не помню, говорила ли она
мне, как ее зовут, а может быть, я знал ее имя,
да позабыл. Она была красива и очень молода,
лет двадцати, не больше; лицо ее наполовину
скрывали волосы, невероятно белокурые, а глаза
поражали какой-то притягательной силой.
Она присела на скамейку, где сидел я, недалеко
от Монетной площади, и принялась, хмуря брови,
изучать какую-то брошюрку — насколько я
понял, это был путеводитель. В другое время я
предоставил бы ей разбираться самой — обычно
я стесняюсь навязывать незнакомым людям
свои услуги и никогда не умел знакомиться с
женщинами. Но в этот день, сам не знаю почему,
я предложил ей помочь. Она подняла голову
и, просияв улыбкой, сказала, что ищет улицу
Камюзель. Голос у нее был высокий, тонкий,
с акцентом, который, наверно из-за цвета волос,
показался мне скандинавским. Я хорошо
знаю Брюссель, сказал я ей, хотите, я провожу
вас? Она обрадованно вскочила; я подал ей
руку, и мы пошли вместе, так же неожиданно
для самих себя, как и познакомились. За всю
прогулку мы не обменялись ни словом. Меня
бросало в жар от одной мысли, что я иду рядом
с такой красавицей, и я невольно думал, как
бы продлить наш маршрут, чтобы не упустить
это счастье. Она же шла за мной послушно, как
дитя, и озиралась по сторонам так, словно прилетела
с другой планеты.

Мы дошли до улицы Камюзель, пустынной
в этот час. Моя спутница остановилась перед
номером 8, большим домом из красного кирпича,
каких много в Брюсселе. Выпустив мою
руку, она поблагодарила меня и стала читать
имена на домофоне. Устройство было старое,
50-х годов, покрытое ржавчиной. Сейчас, думал
я с досадой, ей откроют, и конец моему
приключению. Я уже готов был уйти, как вдруг
она сказала, что имени, которое ей нужно,
почему-то нет. Мы проверили еще раз вместе —
безуспешно. Тут я попытал счастья: коль скоро
ее встреча не состоялась, не хочет ли она продолжить
прогулку? Она согласилась, и мы пошли в сторону центра по улице Андерлехт, затем
по улице Марше-о-Шарбон.

День был чудесный. Я почувствовал себя
увереннее и стал рассказывать ей о моих любимых
кварталах, о городах, где я жил, о людях,
которых встречал. Она была не очень разговорчива
и все больше задавала вопросы; с неимоверным
трудом удалось мне хоть что-то выведать
о ней, да и то она так ловко уходила от
прямых ответов, что ухитрилась почти ничего
не сказать. Мы бродили по Брюсселю, как два
туриста; идя об руку с ней, я, казалось, заново
открывал улицы и площади, которые знал как
свои пять пальцев. Когда у нас устали ноги, мы
зашли в закусочную. Она позволила заказать
ей пиво и сначала осторожно пригубила пену;
горечь пришлась ей по вкусу, и она выпила маленькими
глотками, откинув голову и зажмурившись.

Когда начало смеркаться, мы пошли ужинать
в мой любимый ресторан на площади
Сент-Катрин. Он был полон, но, к счастью,
один столик как раз освободился; ужин был
изумительно вкусный и затянулся до полуночи.

На этом мы могли бы расстаться, но ни мне,
ни ей этого нисколько не хотелось. Боясь разрушить
чары, я не решался напрямик попросить
ее остаться со мной; она поняла мои намерения
и сама поцеловала меня в губы. Была
в этом приключении какая-то дивная простота,
исключавшая всякую неловкость: мы оба, не
сговариваясь, избегали пытки взаимными признаниями.
Стало прохладно, и она вздрогнула;
подвернувшееся такси отвезло нас к моему
дому близ Порт-де-Намюр. Мне было неудобно
принимать ее в квартире почти без мебели, но
она ни слова не сказала на этот счет. Ее губы
снова нашли мои, и мы упали, обнявшись, на
кровать. Ставни не были закрыты, слабый свет
от уличных фонарей освещал комнату. Можете
себе представить мое состояние«.

Он задумчиво помолчал. Я не собирался выпытывать
у него подробности о ночи, которую он
провел с молодой женщиной, и, чтобы дать ему
это понять, отпустил какую-то вольную шутку.
Он поднял голову, посмотрел на меня с улыбкой;
и тут я понял, что ошибся, что об этой ночи
и пойдет рассказ. «Простите мне столь долгое
вступление, — сказал он, — но, чтобы внятно
рассказать эту историю, надо было начать с самого
начала. Вы, наверно, думаете, что мы предались
любви, а затем уснули, — и в общем-то
вы правы, именно это и произошло. Но, боюсь,
вы представляете себе картину, весьма далекую
от действительности».

Глава из книги Юрия Мухина «Тирания глупости»

О книге Юрия Мухина «Тирания глупости»

Школа уже не учит пользоваться знаниями, но это отдельный вопрос, который мы рассмотрим позже, однако школа заставляет кое-что из полезного заучивать. Потом в жизни ситуация, как правило, складывается так, что долгое время заученные в школе знания не используются тобой лично, а посему проваливаются в глубокую память и могут окончательно забыться, если об этих знаниях не вспоминают вокруг тебя и не заставляют тем самым и тебя о них вспоминать. То есть живешь среди умных — будешь умным, живешь среди дураков — станешь дураком. Скажем, когда-то в школе тебя учили мерам длины, по ходу жизни иностранные меры тебе были не нужны, а теперь по телевизору сообщают в новостях, что «самолет летел на высоте 16 тыс. фунтов». Вот у какого количества телезрителей после этой новости отложится в памяти, что фунт — это мера длины? Или когда-то тебя учили географии, а теперь сообщают, что «крейсер вышел из Мурманска на стрельбы в Каспийское море». Какое количество запомнит, что Мурманск — это порт Каспийского моря?

Набрали в СМИ талантов, которые разбираются только в страхе, сексе, в том, как жрать и делать то, что рифмуется со словом «жрать». Все остальные слова для них просто звуки, которые надо повторять потому, что они где-то написаны или их кто-то умный когда-то говорил. Фут созвучен фунту, Карское море — Каспийскому, вот эти «умные» слова сценарист набирает в тексте, не соображая, о чем это он таком пишет, редактор и режиссер с умным видом пропускают их в эфир, а говорящая голова бодро тараторит. Эти таланты, может, и рады бы были сообщить нам что-то полезное, но ведь они не понимают ничего, что выходит за рамки их убогого понимания, что выходит за рамки секса, страха и жратвы. Следовательно, как бы животрепещуща ни была новость, но если она не понята работниками СМИ, то она им неинтересна и они полагают, что и остальным эта новость тоже неинтересна. А если такая тема поднята другими СМИ и журналисты догадываются, что и им о ней нужно говорить, то они будут эту новость тупо повторять, не соображая, что именно они вещают. Но рассмотрим мы это предметно и ниже.

В настоящее время делается все для внедрения в головы населения мысли о том, что мужчины — это просто организмы мужского пола, однако рудименты старого представления о мужчинах как о защитниках все же остались. И, видимо, поэтому тележурналисты мужского пола так охотно рассуждают на военные темы и живо обсуждают события театров военных действий. Но ведь они, зная все необходимые слова, не представляют, о чем говорят, даже в пустяках, известных в мое время любому подростку.

Скажем, Гурнов показывая телезрителям гильзу пистолетного патрона, пояснял, что это «пуля от нагана Макарова». (Объясняю специально для женщин: стрелковое оружие заряжается патронами, а патроны состоят из гильзы и вставленной в нее пули. Наган — бельгийский конструктор оружия, револьвер его конструкции производился в России и назывался «наганом». Макаров — советский конструктор оружия, его пистолет состоял и состоит на вооружении и сегодня.) Очень недалеко ушел от него Киселев, который телесюжет с чеченцем, держащим на плече гранатомет, привел в подтверждение своей новости о том, что чеченцы «научились сбивать наши вертолеты ПТУРСом с плеча». (Объясняю специально для женщин: ПТУРС — противотанковый реактивный снаряд — при пуске с плеча убьет любого, кто попробует это сделать.) То есть ни один, ни второй не понимали, о чем сообщали телезрителям. Нынешние «звезды» журналистики на ТВ еще малограмотнее старых, поэтому уже никак не удивляют «сдетонировавшие автомобили» и «крейсер, вышедший из Мурманска на стрельбы в Каспийское море».

Работники телевидения демонстрируют отсутствие элементарной культуры — отсутствие каких-либо школьных знаний.

На всех каналах дикторы (а значит, и режиссеры и сценаристы) совершенно не ориентируются в простейших понятиях, хотя, повторю, знают сами слова, которые эти понятия описывают. На любом канале можно услышать про «трансформатор с напряжением в 100 тыс. кВт», но ведь при той аудитории, которой владеет телевидение, сколько же зрителей превратилось в еще больших дебилов, уверенных, что напряжение измеряется не в вольтах, а в ваттах, а фунт — это мера длины?

Еще пример со звездой. На ТВЦ Максимов пригласил для вечернего разговора директора московского математического лицея, и тот гордо сообщил, что его ученики знают то, чего не знают их родители. «Что же?» — поинтересовался ведущий. «Они знают, почему на Земле бывает зима и лето». (Вообще-то лет двадцать назад этого могли не знать только действительно клинические идиоты.) «Многие думают, что это потому, что Земля в своем вращении по орбите то удаляется от Солнца, то приближается к нему», — продолжил директор. «И я так считаю», — удивляется Максимов. И директор ему «объяснил»: «Дело в том, что при движении по орбите меняется наклон оси вращения Земли». Максимов сделал вид поумневшего. А ведь эти люди наверняка видели звездное небо, наверняка им показывали Полярную звезду, объясняя, что она всегда находится на севере. И находится она там потому, что наклон земной оси неизменен, и, кстати, именно поэтому зиму меняет лето. И в этом примере, как мы видим, люди знают необходимые слова («ось», «наклон», «орбита» и т. д.), но не в состоянии образно представить, что эти слова означают. А как результат — дебилизм скольких тысяч телезрителей усугубился после нескольких минут этой передачи?

Из-за болезни и благодаря постельному режиму вынужден был недавно снова включить телевизор и выяснил, что уже ни на одном канале нет спасения от тупого журналиста. Смотришь каналы «Дискавери», «Нейшенал джеографик» — и там уже бред, причем двойной. Западный журналист, со своей стороны, не способен объяснить видеоряд, даже если он по своей простоте касается всего лишь школьных знаний, а наши доморощенные придурки в переводчиках и редакторах, со своей стороны, не способны перевести никакую западную озвучку. Я уже не говорю о том, что в русском языке слово «судно» относится только к гражданским судам, а «корабль» — только к военным. Это для либерала слишком сложно. Но можно ведь в словаре посмотреть значение английского слова «boat»? А у них и сейнер на 2 тыс. тонн — «лодка», и крейсер «Худ» — тоже «лодка»! «Евроньюс» тщательно и раздельно, выделяя предлог «в», сообщает уже таинственные и незнакомые ни редактору, ни переводчику, ни диктору слова: «Мощность 47 мегаватт в час». Мегаватт — это и есть мощность — работа в единицу времени. Как это — работа в единицу времени, да еще в одну единицу времени?

Но что там физика за 7-й класс, они ведь уже и русский язык не понимают. Британский фильм об Австралии, в нем показывается самая жаркая ее оконечность, на высоком мысу стоит путешественница в шортиках и маечке и смотрит в океан. Текст: «И легко можно себе представить, как замерзшие аборигены вглядывались в просторы океана». Откуда мороз? Отчего аборигены замерзали в такую жару? Потом понял — редактор и диктор не знают русского глагола «замереть» и решили, что переводчик, написавший «замершие», ошибся. Поправили.

А отечественные каналы внятно могут рассказать только про секс, даже навязшие в зубах убийства и действия милиции правильно не опишут. А уж об остальном… На каком-то канале передача об Афонском монастыре, монах нагло брешет, что большевики всех монахов этого монастыря погрузили на баржу, вывезли в море, открыли кингстоны и утопили (какие кингстоны на барже?) — это, естественно, проходит «на ура»: понятно, либерала без брехни не бывает, это тоже его бренд. Но далее сообщается, что при этом монастыре была построена первая в России гидроэлектростанция. Корреспондент залез на остатки ее плотины и восторженно сообщил, что сам царь для этой гидроэлектростанции прислал паровые турбины. И эта история про придурка-царя, приславшего вместо гидравлических турбин паровые, тоже проходит «на ура».

И это «умные» журналисты и режиссеры, вещающие о житейских делах, а что тогда говорить об остальных. Вот смеются в Интернете:

«Сейчас в Венесуэле проходит Кубок Америки по футболу. Я на днях смотрел матч Парагвай—Колумбия, в котором парагвайцы победили со счетом 5 : 0. Игра была довольно интересной, но не она произвела на меня наиболее сильное впечатление, а комментарий к матчу одного футбольного телекомментатора. Когда парагвайцы забили пятый гол, на поле начался настоящий праздник — песни, пляски и прочие ритуальные танцы в исполнении парагвайцев.

Ну, я думаю, вы можете себе это представить — горячие южные парни, настоящие мачо, одержали крупную победу в футбольном матче и радуются

Так вот, футбольный телекомментатор, видимо, решил блеснуть эрудицией и так прокомментировал это действо: „…Они празднуют свою победу так, как праздновал ее Наполеон после битвы при Ватерлоо…“ После этих слов я не смог нормально досмотреть матч — мешал душивший меня хохот.

Интересно, где получают образование наши футбольные комментаторы? Ведь это далеко не первый и, думаю, не последний их ляп. Если кто не понял, в чем заключается прикол, то поясню: в битве при Ватерлоо Наполеон потерпел сокрушительное поражение, после которого его военная и политическая карьера закончилась, он был арестован, сослан на остров Св. Елены, где и умер».

В «бумажной» прессе положение такое же.

К примеру, в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 189 от 08.10.2008 г. журналист Карл Рендель и редактор газеты восхищаются украшением Российского военно-морского флота — тяжелым атомным ракетным крейсером «Петр Великий». Уверяют, что в составе оружия этого крейсера есть «для самообороны корабля и поражения целей на воде и на суше — еще и 1340-миллиметровые орудия со скорострельностью 60 выстрелов в минуту и дальностью полета 24 километра».

Самые большие в мировой истории японские линкоры имели водоизмещение 70 тыс. тонн, но вооружены были 9 орудиями «всего» 460-мм главного калибра, стрелявшими снарядами весом 1,5 тонны. А крейсер «Петр Великий» в век, когда корабельная артиллерия уже свое отжила, имеющий водоизмещение всего 26 тыс. тонн, вооружен орудиями калибра 1340 мм? Как вы понимаете, на самом деле на крейсере имеется одна двухорудийная башня 130-мм пушек.

Ладно, ошиблись при наборе, но как понять полет 1340-мм орудий на дальность 24 километра?

Сейчас много работаю с Интернетом, а там на сайтах с массовым посещением умники те еще, а ведь при желании в Интернете можно найти описание практически всего, имей только желание узнать то, что тебе неизвестно. Но чем больше я смотрю на «творчество» этих интеллектуалов, тем больше утверждаюсь в выводе, что если они не повторяют просто прочитанное или услышанное, то эти интеллектуалы просто беспомощны — они не только не способны сами к чему-нибудь прийти, они не способны даже описать то, что видят! Они чаще всего просто не представляют, чем являются те вещи и явления, которые описываются используемыми ими словами. Несколько примеров.

Вот фото голубого неба, на нем два инверсных следа от пролетевших самолетов. Подпись: «Самолетные трассеры». При чем тут «трассеры»?

Вот подборка фото плотины на реке Янцзы и подпись: «Самая большая дамба в мире». Я, как дурак, начинаю «листать» фотографии, разыскивая на них самую большую дамбу, пока до меня не доходит, что эти интеллектуалы имеют в виду саму плотину! Это не весь анекдот. На другом сайте читаю анонс о подборке фото: «Самая большая платина в мире». Я решил, что речь идет о каком-то большом самородке платины, и щелкнул курсором полюбопытствовать. Оказалось, что речь идет все об этой же плотине на Янцзы.

На фото порт, судно-рудовоз и портальный кран, грейфером разрушающий руду. Подпись: «Самый большой экскаватор в мире».

На фотографии лев и подпись: «Король джунглей». Какие джунгли, если это лев? Почему не «Король тайги»?

А вот фото и подпись: «Корова-качок». Имелось в виду, что это очень мускулистая корова. Однако на фото у этой «коровы» между ног свисает такое… Ну явно не вымя!

И в качестве итога рассказ, взятый из Интернета.

«Принял я на работу девушку в продажи, через агентство по найму. 26 лет, симпатичная, высшее образование, свободный английский, хорошее резюме. Сам ее собеседовал больше часа. Очень вменяемо вела себя на собеседовании. Грамотно, современным деловым языком, изложила историю своей трудовой деятельности. Четко сформулировала свои функции, пожелания, требования и прочее. Убедительно объяснила причину ухода с предыдущего места работы. Меня не оставляло подозрение, что что-то здесь не так. Я не мог понять, что. Так и не понял. Причин отказать не было. Проходит три недели испытательного срока. Она изучает мебель, бойко принимает факсы, общается с клиентами, влилась в коллектив. Все отлично. Тут я случайно попросил ее рассчитать необходимую длину стола для переговоров на 16 человек. Приносит расчет, я вижу — что-то не то, спрашиваю, как считала? И тут она произносит:

— В метре 60 сантиметров, и я умножила…

— Сколько?

— А, нет, 180. Или это градусов? Просто 80?

— !!!!!!!!?

— А, МЕТР ДВАДЦАТЬ!

Причем ни тени смущения, как будто она угадывала атомную массу плутония. Я ушел курить, чтобы перестать ржать. Вернулся и провел блиц-опрос. Выяснилось, что она не знает: сколько килограммов в тонне, при какой температуре закипает вода, сколько градусов прямой угол, чему равна площадь квадрата со стороной 1 метр и сколько, хотя бы приблизительно, весит литр воды. Через 15 минут, вручая прощальный конверт, я тактично объясняю, что есть некая совокупность знаний об основе мироздания, отсутствие которых несовместимо с работой в нашей компании, и она на полном серьезе спрашивает:

— Вы считаете, что для дальнейшего успешного поиска работы мне желательно все это ПОДУЧИТЬ?»

Казалось бы, что это выдумка. Ничего подобного. Читаю подборку об идиотизме американского законодательства. Написано (переведено) все точно, грамотно, казалось бы, проблем нет. Но в одном месте сказано, что в каком-то городе есть закон, запрещающий пороть женщину ремнем шире двух инчей. Это русское написание слова, передающего понятие «дюйм». Безусловно, это слово есть в любых словарях, почему же оно не переведено на русский? Ответ один: переводчик в словаре видел слово «дюйм», но не имел понятия, что это, не понимал даже, что это мера длины и что ширину ремня уместно дать в этой единице. Побоялся. Написал английское слово русскими буквами.

И в качестве примера еще несколько историй из Интернета. Вот учительница:

«Учительская. Старая учительница, преподающая историю, жалуется более молодым коллегам на учеников:

— Ну что за времена! Скажешь: „Партия голубых“, — хихикают. Слово „член“ на уроках вообще произносить нельзя…

Все посмеялись. Небольшая пауза, и одна молодая учительница задумчиво спрашивает:

— А зачем на уроках истории произносить слово „член“?»

А вот результат:

«Сегодня болтала с 17-летней знакомой (я постарше). К слову пришелся бородатый и очень мною любимый анекдот про Крупскую, пришедшую к Брежневу, когда тот на ее вопрос: „Знаете ли вы моего мужа?“ отвечает: „Как же, как же! Кто же не знает старика Крупского!“

Знакомая притворно засмеялась. Я ее спросила: „Но ты-то знаешь, кто был мужем Крупской?“ На что она на полном серьезе полувопросительно ответила: „Наверное, это и был Брежнев?“».

«Новое поколение 18-летних, заполняя анкеты через Интернет, пишет свое отчество с мягким знаком на конце: Дмитриевичь, Сергеевичь…»

Купить книгу на Озоне

Отрывок из книги

О книге Бель де Жур «Тайный дневник девушки по вызову»

Лондон был не первым городом, где мне приходилось жить. Зато, безусловно, самым большим. В любом другом месте всегда есть шанс встретить кого-то из знакомых — или, в крайнем случае, улыбающееся лицо. Но не здесь. Пассажиры втискиваются в поезда, стремясь превзойти своих коллег по несчастью во все нарастающей войне за личное пространство с помощью макулатурных книжонок, плееров с наушниками или газет. Однажды на Северной ветке женщина рядом со мной держала «Метро» всего в паре дюймов от лица; только через три станции я заметила, что она не читает, а плачет. Трудно было не посочувствовать ей. Еще труднее — не расплакаться самой.

Итак, я наблюдала, как мои скудные сбережения истощаются, пока покупка проездного на неделю не стала моей единственной отрадой. У меня есть мотовская привычка покупать красивое бельишко — но даже урезание затрат на кружевные штучки проблему не решало.

Вскоре после переезда я получила эсэмэску от одной женщины, с которой меня познакомил Н. Этот город для Н. родной, и такое ощущение, что он знает здесь каждую собаку. Из любых шести взятых наугад моих знакомых с ним будет знаком, по крайней мере, каждый четвертый. Поэтому, когда он взял на себя труд познакомить меня с этой леди, я не могла не насторожиться. «Слышала, что вы в городе — хотела бы встретиться, если вы не заняты», — гласил текст. Это была довольно сексапильная дама с аристократическим произношением и безупречным вкусом. Когда мы впервые встретились, я решила, что она не из моей лиги. Классом повыше. Но как только она повернулась к нам спиной, Н. полушепотом и яростно жестикулируя, принялся показывать мне, что она трахается как паровоз и женщин тоже любит. Ну, и тут у меня в трусах заработала глубинная скважина. То есть — мгновенно.

Я не удаляла эту эсэмэску несколько недель, а мое воображение распалялось все больше и не давало мне покоя. Вскоре она преобразилась в затянутую в латекс адскую суку-начальницу моих полночных грез. Уличные девки и, повернутые на сексе, офисные трутни моих мечтаний стали обретать лица — и все они принадлежали ей. Я послала ответное сообщение. Она перезвонила почти сразу же, чтобы сказать, что она и ее новый друг с удовольствием на следующей неделе пригласили бы меня на ужин.

Я несколько дней пребывала в панике по поводу того, что надеть, и разорилась на стрижку и новое белье. В назначенный вечер перерыла весь гардероб, перемерив с десяток одежек. Наконец, остановилась на обтягивающем джемпере цвета морской волны и угольно-черных брюках — возможно, несколько по-офисному, но в меру сексуально. Я была в условленном месте на полчаса раньше, учитывая то, что еще полчаса ушло на поиски этого самого ресторана. Обслуга сказала, что меня смогут посадить за столик только после прибытия мои спутники. Остаток денег я потратила на выпивку у барной стойки, в надежде на то, что они оплатят счет за еду.

Воркование парочек в узких кабинках смешивалось с журчанием фоновой музыки. Все они выглядели старше меня, явно люди обеспеченные. Некоторые, похоже, пришли сюда прямо с работы, иные уже побывали дома, успев освежиться. Дверь, открываясь, всякий раз впускала порыв прохладного осеннего ветра и запах сухих листьев.

И вот они появились. Нас усадили за столик в углу, подальше от внимания обслуги, меня втиснули между ними. Пока она болтала о художественных галереях и спорте, он блуждал взглядом по переду моего джемпера. В тот момент, когда я ощутила его ладонь на своем правом колене, ее ступня, облитая чулком, заскользила вверх по моей ноге под брючиной.

«Ах! Так вот чего им нужно», — подумала я. Можно подумать, не понимала этого с самого начала? Они оба — зрелые, распутные, роскошные. Не было никакой сколько-нибудь уважительной причины, чтобы не трахнуть их — или не быть оттраханной ими. Я последовала их примеру в выборе блюд: сытных, жирных. Ризотто с грибами — такое густое, что его едва можно было оторвать от неглубокой тарелки, такое клейкое, что снять его с ложки можно было только зубами. Рыба с головой, ее остекленевшие от печного жара глаза пялились на нас. Женщина облизала пальцы, и я почувствовала, что это не недостаток хороших манер, а рассчитанный жест. Моя рука скользнула по ее туго обтягивающим брюкам к лону, и она сомкнула бедра вокруг моих костяшек. Именно в этот момент официантка решила, что пора бы уже уделить нашему столику больше внимания. Она принесла набор крохотных пирожных и шоколадных сладостей. Мужчина одной рукой кормил ими свою подругу, второй сжимая мою ладонь, мои же пальцы тем временем блуждали меж ее бедер. Она кончила легко, почти молча. Я мазнула губами по ее шее.

— Чудесно, — промурлыкал он. — А теперь еще раз.

И я проделала все снова. Поужинав, мы вышли из ресторана. Он попросил меня оголиться до пояса и сесть на переднее пассажирское кресло. Она вела машину. Сидя на заднем сиденье, он охватил мои груди и пощипывал соски, пока мы ехали — недолго — до ее дома. Я дошла от машины до дверей — полуголая — и, как только мы вошли внутрь, получила приказ встать на колени. Она исчезла в спальне, а он провел со мной несколько базовых уроков покорности: просто неудобные позы, неудобные позы с удержанием тяжелых предметов на весу, неудобные позы с удержанием тяжелых предметов на весу и с его смычком во рту.

Она вернулась со свечами и плетками. Хотя мне прежде случалось попробовать и горячего воска, и рабочего конца хлыста, но проделывать это с ногами, задранными вверх и введенной внутрь горящей свечой, истекающей воском на живот — это было что-то новенькое. Часа через два он вошел в нее и, пользуясь членом, как та госпожа из моей фантазии, впихнул ее лицом в мою киску…

Мы оделись, она отправилась в душ. Он вышел со мной на улицу, чтобы поймать черный кэб. Взял меня под руку. Отец и дочь — подумал бы любой случайный прохожий. Мы выглядели респектабельной парой.

— Ну и женщина вам досталась, — проговорила я.

— Все, что угодно, сделаю, чтобы она была счастлива, — отозвался он.

Я кивнула. Он взмахом руки подозвал такси и дал инструкции водителю. Когда я забралась на заднее сиденье, он протянул мне свернутые в трубочку деньги и сказал, что мне всегда будут рады. Уже на полпути домой я развернула комок банкнот и увидела, что их, по крайней мере, в три раза больше, чем придется отдать таксисту.

Мой мозг заработал, производя подсчеты: долг за аренду, количество дней в месяце, чистая прибыль от ночных похождений… Я подумала, что должна была бы испытать укол сожаления или хотя бы удивления оттого, что мною попользовались и заплатили за это. Но ничего подобного. Они получили наслаждение, а для такой богатой пары расходы на ужин и такси — сущая ерунда. По правде говоря, эта работа не показалась мне неприятной.

Я попросила водителя остановиться за несколько улиц от дома. Стаккато моих каблуков эхом разносилось по асфальту. Стояла ранняя осень, но по ночам было еще довольно тепло, и красные отметины от свечного воска под моей одеждой наливались ответным жаром.

Идея торговать сексом, как язва, росла во мне. Но на некоторое время я задвинула свои крамольные мысли подальше. Занимала деньги у друзей и начала серьезно встречаться с одним молодым человеком. Это приятно отвлекало меня, пока не пришло первое сообщение от моего жилищного комитета о превышении кредита с предложением пообщаться с ними на тему ссуды. Язва шептала соблазнительные непристойности, открывалась при каждом отвергнутом заявлении о приеме на работу или проваленном собеседовании. Я то и дело вспоминала, каково это было — уноситься прочь на черном кэбе посреди ночи. Я могла это делать. Я должна была попробовать.

С тех пор, после принятия решения, не прошло много времени, я начала вести дневник…

Купить электронную книгу на Литресе

Статья из книги Виктора Шнирельмана «Порог толерантности: Идеология и практика нового расизма»

О книге Виктора Шнирельмана «Порог толерантности: Идеология и практика нового расизма»

Итак, проведенные в России в течение последних пятнадцати—двадцати лет многочисленные социологические опросы
позволяют выявить устойчивые долговременные тенденции,
которые развивались параллельно и хорошо коррелировались
друг с другом. Это — рост, во-первых, ксенофобии, во-вторых,
русского этнического самосознания и державности, в-третьих,
антизападнических настроений, в-четвертых, привлекательности лозунга «Россия для русских» и стремления обеспечить
русских какими-то особыми социальными и политическими
правами. Параллельно падала ценность советских установок
на интернационализм и «дружбу народов», а полиэтничность
России стала постепенно рассматриваться в негативном, а не
в позитивном свете. Если все это происходило в 1990-х гг. в
контексте «дикого капитализма» и «первоначального накопления капитала» в условиях перехода к рыночной экономике, то
в 2000-х гг. — в обстановке укрепления государственности и
властной вертикали, стремления власти навязать обществу
идею «особого пути» и «суверенной демократии» и решительного сдвига к узкоспециализированной моноотраслевой экономической модели, основанной на эксплуатации сырьевых
ресурсов, находящейся в значительной мере под контролем
государства.

Стремление к «особости» и резкое ограничение личной
предпринимательской инициативы в условиях всевластия чиновников неминуемо должны были привести к обеднению репертуара моделей индивидуального поведения и сменить
курс общественного развития — с поликультурного на монокультурный. Общество это быстро почувствовало, что и стало
одной из причин разочарования в ценности полиэтничности,
и в первой половине 2000-х гг. у многих росло убеждение в
том, что она приносит Российскому государству больше вреда, чем пользы. К тому же результату вела возросшая конкуренция со стороны представителей «этнических меньшинств»,
которые оказались менее зависимыми от государства и более
склонными к самостоятельной предпринимательской деятельности, чем многие русские, привыкшие к строгим иерархическим и патерналистским отношениям на крупных предприятиях военно-промышленного комплекса. Некоторые из
представителей «этнических меньшинств» стали успешными
бизнесменами, а большинство других, стремясь выжить в рыночных условиях, просто брались за любую работу, казавшуюся «непрестижной» или «грязной» местному населению. Уже
самим этим они нарушали неписаные правила, что в глазах
местных обитателей выглядело «неуважением культурных
норм» и покушением на «традицию».

По сути, сам по себе переход к рыночной экономике от
патерналистских условий «развитого социализма» был раздражающим нарушением «традиций» и «норм». Поэтому любой
успешно действующий в этой сфере моментально оказывался
таким «нарушителем», и это часто воспринималось как вызов
местному населению. Но так как в России доминировала русская культура, то и нарушение культурных норм оказывалось
нарушением русских (!) культурных норм, хотя в отдельных
республиках это могло выглядеть как нарушение местных обычаев. Разумеется, и представители местного населения участвовали в бизнесе и предпринимательстве, однако они были
«своими», и им это по большей части прощалось. Но то, что
прощалось «своим», было непозволительным для «чужаков».
Сказывалось традиционное отношение к территории, земле,
ресурсам, власти на этой земле как «этническому наследию», по праву принадлежащему «титульному этносу», или доминирующему большинству. Поэтому сколько бы отдельные политики или политиканствующие интеллектуалы ни рассуждали
об империи, за годы советского этнофедерализма в головах у
людей сложились установки, тесно связанные с этнонационалистическим видением реальности. Большинство людей убеждены в справедливости принципа, наделяющего «титульный
народ» преимущественными социальными и политическими
правами. Отсюда и стремление немалого числа русских получить официальный статус «государствообразующего народа»,
что могло бы стать для них гарантом защиты их прав на труд,
образование, лечение, жилище и пр. в условиях «наплыва чужаков», якобы создающих им конкуренцию.

Такие сдвиги в сознании стали происходить начиная с середины 1990-х гг. Уже в 1995 г. трое из четырех респондентов
подчеркивали, что русские несут основное бремя ответственности за страну, а потому должны иметь больше прав, чем все
другие. К этому времени «интернационализм» и «защита прав
меньшинств» уже мало у кого вызывали отклик. Во второй половине 1990-х гг. число сторонников «особого русского пути»
и особой ответственности русских за страну увеличилось почти вдвое. Показательно, что это соответствовало происходившему тогда быстрому сдвигу от советской к российской идентичности. А за десять лет с 1995 по 2005 г. число сторонников
лозунгов интернационализма уменьшилось почти вдвое. Напротив, число тех, кто хотел обеспечить русских дополнительными правами и видеть Россию «государством русских», за тот
же период удвоилось. И в середине 2000-х гг. уже каждый второй респондент выступал за придание русским статуса «государствообразующего народа».

Одновременно все больше людей стали настаивать на профессиональных ограничениях для «приезжих», и особенно на
недопущении их к власти. Эти настроения были поддержаны
властью осенью 2006 г., что и привело к введению ограничений для торговли «иностранцев» на рынках. При этом энтузиазм по поводу «изгнания чужаков» основывался на иррациональных представлениях об «очищении» местной культурной
среды. Показательно, что за депортацию «чужаков» стояли
даже те люди, которые подчеркивали свое доброжелательное
отношение к «этническим меньшинствам». Похоже, здесь проявлялись установки, типичные для «культурного расизма»:
люди не имели ничего против «других», но предпочитали, чтобы те оставались жить «у себя дома».

Другими факторами, действовавшими в том же направлении, были травма от распада Советского Союза по границам
былых этнонациональных республик, активизация этнополитических движений, рост этнократии в ряде республик внутри
России и дискриминация русского населения в некоторых
новых постсоветских государствах и даже некоторых республиках внутри России. Это показало русским ценность этничности, и началась быстрая этнизация русского массива. В советский период русские, будучи доминирующим населением,
не слишком задумывались о своей этнической принадлежности, что вообще характерно для доминирующего населения.
Однако к середине 1990-х гг. в этой сфере произошли изменения, и немало русских внезапно почувствовали себя «меньшинством», что и повлекло за собой их быструю «этнизацию».
Во второй половине 1990-х и в 2000-х гг. этническая идентичность представлялась значительному большинству россиян
важнее гражданской. Но в Москве, где сложился беспрецедентный разрыв между богатством и бедностью, склонность к этнической идентичности проявлялась более всего именно у
русских.

При этом у русских сложилась устойчивая вера в то, что
«чужаки» захватили слишком много власти в стране. И в течение последних лет русские постоянно сетуют на свою «дискриминацию». По-видимому, это отражает осознаваемый на
интуитивном уровне дефицит демократии в стране. Такая
обида имеет проективный характер и переносится на «инородцев».

Особое место в этих условиях занимает средний класс. Если
в начале 1990-х гг. в России классовой структуры еще не сложилось и интеллектуальная элита, претендовавшая на место
среднего класса, исповедовала советские идеалы интернационализма и «дружбы народов», то спустя десять—пятнадцать лет
ситуация коренным образом изменилась. Теперь не только
новый средний класс, сложившийся в рыночных условиях,
придерживался совершенно иных установок, но и влившаяся
в него старая интеллектуальная элита сменила свои прежние
взгляды. Эти взгляды формировались под сильным влиянием
социодарвинизма, что и определяло отношение к «чужакам»
как к нежелательным конкурентам, способным претендовать
на столь же привлекательные, как и ограниченные ресурсы.
«Первоначальное накопление капитала» закончилось, и люди,
добившиеся успеха, не хотят нового передела собственности.
Вот почему теперь «стабильность» и «безопасность» регулярно
занимают первые места в рейтинге ценностей. Этому и служит
биологизация социальных отношений, объясняющая индивидуальные способности и успех «генетическим наследием».
Поэтому-то сегодня именно состоятельное население в гораздо большей степени, чем бедное и маргинализованное, склонно поддерживать идеи предоставления русским привилегированного положения и защиты прав «коренных» жителей. Вот
почему сегодня ксенофобия более всего присуща среднему
классу, и почти каждый второй респондент хочет, чтобы власть
отдавала предпочтение «коренным» перед приезжими.

Особенно болезненно постсоветские трансформации сказались на молодежи, которая быстро утратила советские моральные ориентиры и была вынуждена выживать самостоятельно в жестких условиях «дикого капитализма». Остро
нуждаясь в поддержке, она искала помощи у сильного государства, способного защитить ее от конкуренции со стороны
«чужаков». Поэтому для русской молодежи соблазнительным
оказался лозунг «Россия для русских». Если сегодня в целом
его поддерживает каждый седьмой респондент, то среди молодежи — каждый третий-четвертый. Для части молодежи, как
и для определенной части российского общества, оказывается притягательным образ авторитарного государства.
В 2000-х гг. социологи отмечали склонность респондентов к
державности, поддержке жесткого государственного регулирования в сфере экономики, законности и порядка и приоритету интересов общества над интересами личности. Ценности демократии казались респондентам менее важными.
Такие склонности приобретали и крайние формы. Так, в первой половине 2000-х гг. был отмечен рост интереса определенных кругов общества к фашизму. Хотя такие настроения
разделялись меньшинством, показательно, что за пять лет их
привлекательность выросла вдвое. Причем это находило отклик в особенности у студенческой молодежи.

Правда, сокращение демократии, в особенности что касается жесткой избирательной системы, введенной в течение последнего десятилетия, уже вызывает недовольство у россиян.
Эти настроения используются радикалами, всячески доказывающими «нерусскую» сущность современной российской
власти.

Помимо указанных факторов, повлиявших на вспышку ксенофобии, нельзя забывать и политиков, прибегавших к ней как
к испытанному политическому ресурсу, способному обеспечить быструю социальную мобилизацию и поддержку во время избирательных кампаний или для проведения того или
иного курса. В этом отношении огромную роль играет образ
врага, причем, как правило, такой образ распадается на два —
врага внутреннего и внешнего, и оба они служат прежде всего
внутриполитическим целям. Выше мы уже видели, что если в
ранние советские десятилетия пропаганда и репрессивная
практика делали акцент на классовом враге, то в последующем
образ врага сменил свое обличье, и он уже рисовался в виде
иноэтничных «чужаков». Это и перешло по наследству к постсоветскому обществу в виде «нового расизма».

Правда, в первые постсоветские годы господствовала эйфория открытости и «всечеловечности». Однако это продлилось недолго, и в 1993–1994 гг. образ врага снова оказался востребованным. Этому способствовали не только межэтнические
конфликты и войны, как бушевавшие в непосредственной близости от границ России, так и дававшие себя знать в той или
иной форме в самой России. В еще большей степени на это
повлияла острая конкуренция за ресурсы и рабочие места,
происходившая на фоне глубокого экономического кризиса,
оставившего многих без работы или вовсе без средств к существованию. В своих бедах общество винило «чужаков», причем
ему в этом активно помогали некоторые политики и бизнесмены, а также множество журналистов и писателей. Для политиков и чиновников это было испытанным средством отвести
гнев общества от своих собственных неблаговидных поступков, а для бизнесменов — удобным способом разделаться с
конкурентами. При этом долгими поисками подходящего «врага» заниматься было не нужно, ведь его образ сложился еще в
советские годы. Тогда на это место были назначены евреи и
«кавказцы».

Однако в новых постсоветских условиях их роли существенно изменились. Если в отношении евреев доминировала
доктринальная ксенофобия, далекая от живой реальности и
связанная с книжными знаниями, то «кавказцы» стали жертвами инструментальной ксенофобии, черпающей аргументы из
реальной жизни, хотя и преподносящей их в искаженном виде.
Поэтому если антисемитская активность проявляла себя по
большей части в символических действиях, то кавказофобия
влекла за собой дискриминацию, преследования или физическое насилие. Имелись и другие различия. Ведь с распадом
страны многие евреи эмигрировали, а немногие оставшиеся
были хорошо интегрированы в российское общество и мало
чем отличались от окружающих. Зато «кавказцы», будь то беженцы, предприниматели или трудовые мигранты, составляли
заметную часть миграционного потока; они были хорошо видны, и их деятельность была у всех на виду. Все это и определяло траекторию ксенофобии, которая была обращена прежде
всего против «кавказцев».

Поэтому уровень нетерпимости по отношению к евреям во
все постсоветские годы был неизмеримо ниже, чем по отношению к «кавказцам», и составлял 6–10%. Он мог ненадолго
взлететь в период острого кризиса, как это произошло в связи
с дефолтом 1998 г., но ситуация вскоре вновь возвращалась в
прежнее русло. Впрочем, это подпитывало конспирологические воззрения, заставлявшие убежденных антисемитов
подозревать евреев в тайных заговорах и коварных планах.
Однако основная часть общества этим не страдала. Зато его
страшил образ «кавказцев», и начиная с осени 1993 г. уровень
«кавказофобии» уже не опускался ниже 40%. Разные кавказские
народы обвинялись в разных «грехах», и в разные годы уровень
ксенофобии по отношению к ним колебался. Однако их список неизменно возглавляли чеченцы, за которыми, как правило, шли азербайджанцы. Правда, в самое последнее время
конкуренцию им в этом стали составлять выходцы из Центральной Азии.

Впрочем, дифференциация, отчетливо проявлявшаяся ранее в отношении разных категорий иммигрантов, стала постепенно стираться, и в середине 2000-х гг. у людей начало формироваться представление о них как о некой единой группе.
Социологи все чаще стали встречаться с эвфемизмом «приезжие». Изменилась и мотивация ксенофобии: она стала более
эмоциональной и иррациональной: люди начали объяснять
свои негативные чувства главным образом культурными факторами. Динамика ксенофобии начала 2000-х гг. показывает,
что в качестве объяснения «плохие условия жизни» постепенно теряли популярность, зато склонность обвинять самих мигрантов или этнические меньшинства в самых разных «грехах»
в целом росла. Людей тревожила массовость миграции.

Еще одной яркой особенностью российской ксенофобии
является ее выраженный этнический, а не конфессиональный
характер. Исследования российских социологов показывают,
что в России симпатии и антипатии верующих связаны в первую очередь именно с этничностью, а не с религией.

Центр ксенофобии во все постсоветские годы неизменно
располагался в Москве, оставлявшей другие города далеко позади. Это можно объяснить не только яркими социальными
контрастами, но и тем, что в начале 2000-х гг. совершился решительный сдвиг элиты к неоконсерватизму, а, как известно,
именно эта идеология содержит в себе латентный расизм.

Что же касается «внешнего врага», то его, как и в советские
годы, ищут на Западе. В течение 1990-х гг. в России наблюдалось ухудшение отношения к Западу. Особенно рос негативизм
в отношении США, причем он активно поддерживался властями и СМИ. Это основывалось не только на недовольстве какими-либо реальными действиями США или НАТО на внешней
арене, но и переоценкой западного политического и социального устройства. В середине 2000-х гг. многие люди отказались
от эйфории рубежа 1980–1990-х гг. и видели от западных порядков один лишь вред. У них росло убеждение в том, что западные ценности России не годятся, и они хотели, чтобы Россия развивалась своим «самобытным путем». В начале 2000-х гг.
за «особый путь развития» выступал каждый третий-четвертый
респондент, а в 2008 г. — почти двое из троих.

В 2006 г. рост ксенофобии остановился и даже в известной
мере пошел на спад. В 2007–2008 гг. у москвичей несколько
смягчилось отношение к гастарбайтерам. Однако, судя по последним социологическим опросам, в этом выражалось не
столько изменение отношения к иммигрантам с негативного
на позитивное, сколько появление определенной индифферентности, которая не может застраховать общество от новых
взрывов ксенофобии. Новым испытанием стал мировой финансовый кризис, начавшийся осенью 2008 г. В этих условиях
ксенофобия снова обострилась.

Читать отрывок из первого тома

Отрывок из книги

О книге Виктора Шнирельмана «Порог толерантности: Идеология и практика нового расизма»

Между тем о преодолении расизма в США говорить еще
рано. Ведь, дружа с выходцами из иных этнорасовых групп,
молодые люди считают своих друзей исключениями и сохраняют предрассудки в отношении иных рас в целом. Социологические исследования показывают, что молодые люди свыкаются с расовым неравенством в социальной и экономической
сферах и оно не вызывает у них возмущения. Сегрегация в некоторых школах сохраняется, ибо, предпочитая жить в чисто белых пригородах или городках, белые родители отдают
своих детей в школы, где представителей иных рас нет или
почти нет. В то же время у афроамериканцев и испаноязычных
имеется гораздо больше шансов быть остановленными полицией, чем у белых. Немало американцев считают, что безразличное отношение властей к афроамериканцам, оказавшимся
жертвами урагана «Катрина» в Новом Орлеане осенью 2005 г.,
еще раз наглядно показало, что о закате расизма в США говорить не приходится.

В то же время белая молодежь старательно отворачивается
от расистской истории и отказывается взять на себя ответственность за грехи своих предков. Многие молодые люди отстаивают либеральный принцип «равных возможностей» и
придерживаются позиции «цветной слепоты», позволяющей
сохранять расовое статус-кво. Это вовсе не означает, что
раса для них теряет значение. Как раз напротив, в ходе ассимиляции они утрачивают интерес к своей этничности, но зато
охотно подчеркивают свою связь с белой расой. Мало того,
большинство из них предпочитают называть себя «белыми», а
не «американцами». И дело доходит до того, что, как с тревогой замечают исследователи, в университетах идет формирование «белых студенческих союзов», куда «чужаков» не пускают (рис. 17). В этом проявляется форма «нового расизма»,
пытающегося объединить всех «белых» в рамках единой «евроамериканской» этничности, которая представляет себя «меньшинством» и добивается тех же прав, что и остальные меньшинства. В некоторых школах вводятся специальные
программы для особо одаренных детей, но на поверку те оказываются «белыми», что превращает такой проект в форму расиализации.

Некоторые противники расизма полагают, что его преодолению помогает повышение образования. Однако факты говорят о том, что сама по себе образованность проблемы не решает, ибо расисты встречаются и среди высокообразованных
людей, хотя в целом с повышением уровня образования отношение белых американцев к чернокожим становится более
мягким. По наблюдению некоторых современных социологов, повышение образования ведет не столько к исчезновению
расизма, сколько к изменению форм его выражения. Теперь
расизм выступает в косвенных скрытых формах, плохо осознается и нередко даже отрицается.

Сегодня как нельзя более актуально звучит предупреждение
Р. Бенедикт о том, что для избежания расовых конфликтов недостаточно одного лишь повышения уровня образования, связанного с расширением знаний об иных культурах. По ее мнению, это могло прививать учащимся лишь лицемерие, тогда
как «им нужно говорить о неблагополучных условиях жизни не
как о неизбежных фактах природы, а как о том, что можно
преодолеть путем определенных усилий». Отмечая, что расизм находит питательную почву среди бедных и ущемленных
слоев населения, она делала вывод о том, что невозможно
преодолеть его, проявляя заботу только о чернокожем населении и пренебрегая жизненными потребностями белых бедняков на американском Юге. Иными словами, проблему расизма она связывала не с биологией, а с социальными условиями
жизни. В то же время, как замечает Ли Бэйкер, негативный
опыт расиализации и его последствия долго сказываются на
обществе, и внутренняя политика должна это учитывать.

Еще в начале 1980-х гг., говоря о современном расизме в
США, социолог Дж. Макконехей убеждал, что необходимо учитывать символические запросы белых, открыто демонстрировать уважение к их ценностям и нуждам, например вводя в
школах дополнительные привлекательные для них программы
обучения. В свою очередь, феминистка Р. Франкенберг доказывает, что белым нужно осознать свою собственную идентичность и культурную принадлежность хотя бы потому, что иначе белые нормы рассматриваются как точка отсчета, которая
якобы позволяет оценивать всех остальных и навязывать свои
нормы как некие универсалии в ущерб всему остальному.

Проблема кризиса белой идентичности в связи с «политикой идентичности» стала особенно остро ощущаться в 1980—
1990-х гг., когда, по мнению ряда экспертов, мультикультурализм грозил новыми расколами в американском обществе.
Тогда белые супрематисты стали выступать под лозунгом защиты и сохранения белой расы. Считая культуру выражением
расовой сущности, они выступают против культурного смешения и предлагают решить проблему радикальным способом —
путем полной сегрегации. При этом, предпочитая называть
себя «белыми националистами», а не расистами, они опасаются того, что в скором будущем белым предстоит стать меньшинством в США. Поэтому они выступают против интеграции
и стоят за расовое размежевание и строгое соблюдение территориальности отдельными расами и этническими группами. Отождествляя расу, этничность и нацию, они подчеркивают необходимость развития и укрепления белого расового
самосознания. На эту идею работают созданные ими некоторые новые религиозные движения («Всемирная церковь Всесоздателя» и движение «Христианская идентичность», «Церковь Израиля»), предназначенные исключительно для «белых
людей». Иными словами, отвечая на вызов современности,
американские «белые националисты» заимствуют стратегию у
французских Новых правых. Однако они идут еще дальше и
предрекают неизбежную расовую войну.

Среди борцов с расизмом также есть люди, стоящие за развитие прогрессивного «белого самосознания», но по иной
причине. С их точки зрения, следует наполнить «белую идентичность» иным, позитивным самосознанием. Как настаивает
Р. Франкенберг, лишь когда антирасисты в своей практической
работе будут сознательно действовать от лица «белых», «белизна» получит новое антирасистское наполнение. В свою очередь, обсуждая проблему в целом, американские сторонники
«критического мультикультурализма» подчеркивают, что «критические мультикультуралисты должны способствовать конструированию прогрессивной антирасистской белой идентичности в качестве альтернативы белой этнической гордости,
которую выковывают правые». И далее: «Главная цель критической педагогики белизны состоит в следующем: нужно создавать позитивную, горделивую, привлекательную, антирасистскую белую идентичность, способную взаимодействовать
с различными расовыми/этническими кругами с доверием и
эмпатией». Ведь, «если мультикультурное образование обращается только к Другому и культурным отличиям Другого, белым не требуется изучать свою собственную этничность и то,
как она определяет их социальные взгляды и идентичность».

В то же время прогрессивные американские педагоги пытаются доказывать учащимся, что игнорирование расовой
проблемы означает молчаливую поддержку фактического расового неравенства. Они убеждают в том, что белый расизм
значительно опаснее черного, ибо власть по-прежнему находится в основном в руках белых. По их мнению, отказ от расового дискурса возможен лишь в условиях полного расового
или этнического равенства. Но до этого еще далеко, ибо белые
сохраняют свое привилегированное положение. Поэтому
эти педагоги полагают, что пришло время для обсуждения с
учащимися тех вопросов, которые еще недавно замалчивались, — «расовой идентичности, расовых привилегий и расового дискомфорта, что позволило бы учащимся и другим людям громко говорить о своих прежде скрывавшихся чувствах
и ощущениях».

В свою очередь, австралийская преподавательница считает,
что необходимо обсуждать с учащимися вопросы вины, связанной с привилегиями, которые до сих пор предоставляет
белая кожа. Определенным вкладом в такое воспитание служит книга Р. Дайера, посвященная тому, как в течение последних 100–150 лет в США конструировался образ белых и
тем самым формировалась белая идентичность. Сознавая противоречивость восприятия и трактовки «белой идентичности»,
этот автор предупреждает против ее прославления в неофашистском духе и пишет: «Суть подхода к белизне должна состоять в том, чтобы упразднить ее центральное положение и
властные полномочии, а не восстановить ее в правах».

Ожидается, что результатом такого обучения станет «денормализация» белой идентичности; белые увидят свой
жизненный опыт в ином свете — таким, каким его видят афроамериканцы, испаноязычные и другие меньшинства, — и он
перестанет казаться белым «стандартным» и «нейтральным».
Такой подход требует отказа от эссенциализации идентичности и ее восприятия как абсолютной и неизменной. Кроме
того, эти педагоги советуют избегать эссенциализации расовой тематики в целом, в частности романтизации небелых и
навязывания белым комплекса вины за расизм. Важным элементом такого образования должно стать обучение белых
тому, что у них имеются общие интересы с небелыми. Следовательно, они должны основывать будущие альянсы не на расовом чувстве, а на реальных интересах. В то же время это
вовсе не означает отказа от изучения темных страниц истории
колониализма и империализма. Однако предлагается обучать
белых учащихся такой истории не для того, чтобы культивировать у них чувство вины за деяния предков, а ради того, чтобы
показать им, что невозможно вносить позитивные изменения
без учета горького опыта прошлых лет.

В антирасистском учебнике «Традиции и изменения», выпущенном Университетом штата Миссисипи в середине
1990-х гг., признание противоречивости политической традиции американской демократии сопровождалось акцентом
на том, что не весь заложенный в ней прогрессивный потенциал оказался реализованным и что нынешнему поколению
предстоит выполнить эту задачу. Сходной позиции придерживается и социолог из Йельского университета Врон Уэар,
которая напоминает, что, во-первых, расизм негативно сказывается не только на черных, но и на белых, а во-вторых, немало белых на протяжении истории выступали против него.
Иными словами, западное интеллектуальное наследие наравне с расистской включает и антирасистскую традицию, и это
следует подчеркивать.

Вместе с тем рассматриваемый подход имеет и своих критиков, которые видят его слабость в недостаточной разработанности вопроса о позитивном наполнении «белой идентичности». Кроме того, некоторые критики опасаются, что акцент
на «белую идентичность» лишь приведет к ее реификации и,
следовательно, к закреплению расового взгляда на реальность.
С этой точки зрения никакой невинной «белой идентичности»
быть не может, и поэтому не следует изобретать никакой особой «белой культуры». Ведь, как подчеркивают многие аналитики, «белая идентичность» неразрывно связана с идеей
белого господства, причем на американском Юге «белое самосознание» было достаточно развитым и выражалось в легко распознаваемых поведенческих стереотипах. Но это лишь
способствовало расизму.

Более радикальные антирасисты, напротив, требуют деконструкции белой истории и культуры. С 1992 г. в США выходит анархистский журнал «Предатель расы», который во имя
социальной солидарности трудящихся борется за отмену всех
привилегий, связанных с белой кожей. Его издатели призывают белых добровольно отказаться от своей благоустроенной
жизни, определяющейся одной только принадлежностью к
белой расе. Лозунг журнала гласит: «Предательство в отношении белой кожи выражает лояльность к человечеству».
Однако нелегко отказаться от мифа, определяющего саму
структуру американской жизни, тем более что общество
само навязывает как черным, так и белым исключительно расовый дискурс, делая его непременной чертой американской жизни в целом.

Поэтому если «прогрессивные педагоги» надеются на то,
что новое образование поможет белым деконструировать
«власть расовой идентичности» в социальных отношениях, то
скептики сомневаются в том, что многие белые пойдут на такое «расовое предательство». Кроме того, вдумчивые наблюдатели полагают, что такой радикализм лишь укрепил бы ряды
расистов, порождая излишние страхи в стане белых. Также
отмечается, что понятие «расы» было введено белыми отнюдь
не для себя, а для описания «других» и для противопоставления
себя им. Поэтому некоторые авторы доказывают, что с наступлением XXI в. следует вовсе отказаться от понятия «расы»,
что бы оно ни означало.

Напротив, некоторые выходцы из развивающихся стран
считают, что антирасизм должен быть наступательным и ему
следует идти много дальше «либерального мультикультурализма»: центром внимания следует сделать не предрассудки, которые якобы можно преодолеть путем обучения, а проблему
структурного неравенства и несправедливого общественного
устройства. Ведь предрассудки не появляются сами по себе, а
порождаются социальной средой. При этом расовая идентичность самым тесным образом связана с социальными различиями, создающими асимметрию властных отношений и
неравный доступ к «производству знаний». Поэтому, чтобы антирасизм не превратился в очередной «империалистический
проект», жертвы расизма должны получить голос и своими
силами заниматься изучением и критикой расизма. Кроме
того, антирасистский дискурс надо освободить от европоцентризма, иной раз довлеющего над специалистами. В то же время антирасистский дискурс не должен во имя призрачной
«объективности» пытаться «дерасиализировать» своего субъекта, ибо именно убедительность субъективности, включая эмоции и духовные связи со «своей общностью», представляется в
нем наиболее ценной. С этой точки зрения некоторые небелые авторы рассматривают созданные западными антропологами этнографические описания «других культур» как «проект по расиализации», где культура исполняет роль расового
маркера и тем самым закрепляет расовую иерархию. Правда, некоторые американские либералы критикуют такую «критическую расовую теорию» за преувеличение роли расы как
якобы главного ресурса во всех сферах социальной жизни, что
отдает приоритет эмоциям и мистике над разумом.

Иными словами, правые и некоторые левые радикалы сходятся в том, что необходимо развивать и укреплять расовое
чувство, хотя при этом и расу, и цели такого воспитания они
понимают весьма по-разному. Между тем все это вызывает
удивление и неприятие у американских неоконсерваторов и
республиканцев, которые, напротив, предлагают деполитизировать расу и этничность, вывести их за рамки государственной политики и постепенно снижать к ним внимание, исходя
из либеральных принципов равных прав и возможностей. Они
резко критикуют мультикультурализм, делают ставку на ассимиляцию иммигрантов и стоят за сохранение США оплотом
западной культуры. Левые на это отвечают, что в США никогда не было какой-либо единой однородной культуры и что
лозунг такой культуры отражает гегемонистскую программу
Новых правых, не оставляющую места для культурного разнообразия. Эту позицию разделяют, в частности, бывшие иммигранты, осевшие в США. Они утверждают, что в былых метрополиях, некогда властвовавших в колониальных империях,
обитало гетерогенное население, а потому там не могли сложиться ни единая идентичность, ни гомогенная культура. Тем
более не происходит это и ныне вследствие притока массы
новых иммигрантов. Поэтому таким странам суждено быть
мозаикой культур и в то же время своеобразным культурным
сплавом, где постоянно происходит диалог культур и одни
культуры плавно перетекают в другие.

В то же время некоторые вдумчивые наблюдатели предупреждают о том, что, если накопившиеся проблемы не будут
адекватно решены, США грозит серьезный социальный кризис, связанный с ростом напряженности в области расовых и
этнических отношений. Это заботит и некоторых умеренно
настроенных чернокожих интеллектуалов. Однако они отнюдь не спешат отказываться от понятия расы, с которым у
них связан как свой собственный, так и исторический жизненный опыт. Раса играет огромную роль в их идентичности. Поэтому, признавая центральное положение расы в жизни афроамериканцев, один из них предлагает чернокожим лидерам
переосмыслить понятие расы в трех отношениях: «Оно указывает на устойчивость белого господства. Оно бросает вызов
расхожим представлениям черных о расовой борьбе как слева, так и справа. Оно также увязывает антирасистскую борьбу
с другими формами политического сопротивления, включая
классовую и гендерную борьбу».

Читать статью из второго тома

Начало

В прошлом году едва не разразилась серьезная история, связанная с «красноподушечниками». Доверенный¹ Товарищества Мануфактуры братьев Разореновых, Митрофанов, заболел крупозным воспаление легких и слег. В дом к нему явился целый отряд, прислугу выставили из дома и приступили к «деланию ангела». По счастью, дочь Митрофанова услышала о болезни отца и приехала из Костромы с мужем и нарядом полиции. Она успела в последний момент: в руках у начетчика уже была подушка! Доверенного успешно излечили и перевели из Вичуги в Кинешму, на другую фабрику; дело замяли. И вот теперь выясняется, что Серафим Рыкаткин — продукт этой жуткой секты…

— Как он здесь оказался?

— Его отказались принять в Костромскую гимназию. А в нашу взяли!

— Родня в Нижнем есть?

— Тетка. Она тоже из секты.

— Значит, инобытие² Серафиму обеспечено.

— Конечно. И на суде выступят как надо, и на Библии поклянутся. Там такая взаимовыручка!

— Вы сказали: Рыкаткин всех здесь запугал, кроме вас. А пытался?

— И очень настойчиво. Он думал, что я не продержусь против его необыкновенного упорства, устану. Но я тоже упорный. Мы дрались четыре раза, серьезно, до крови, и каждый раз я его побивал. Тогда он стал применять подлые приемы. Вроде свинчатки в рукавице… Я отлупил его так, что меня чуть не выгнали за это из гимназии. Но отбил охоту подличать явно.

— И он начал делать это тайно?

— Да. Скажите, господин Лыков: трусость и осторожность ведь не одно и то же?

— Да, конечно. Если бы я, к примеру, не проявлял разумной осторожности, давно бы уже гнил в земле. Или на войне сгинул, или в бандитском притоне.

— Спасибо. Я никого не боюсь, правда! И Рыкаткина, конечно, в том числе. Но он… опасный противник. По-настоящему. Не сумев победить в открытом бою, Серафим не погнушается ударить в спину.

— Что произошло?

— Однажды я нашел в своем чае толченое стекло. Зная этого человека, я проявил разумную осторожность и проверил, прежде чем выпить.

— Молодец! Вы сообщили об этом случае начальству?

— Я сказал о находке, но промолчал о своих подозрениях.

— Понимаю. Испугались обвинений в доносительстве, не имея на руках доказательств. Трудно всегда быть настороже?

— Очень. Тяжело знать, что на тебя охотятся с применением подлых приемов. По счастью, я здешний и не живу с ним под одной крышей; в общежитии Рыкаткин добился бы своего. Жду не дождусь аттестата! Надеюсь, я продержусь… Для Серафима дело принципа подчинить себе окружающих. Запугать, заставить принять его превосходство. Только вот ему! — Томилин показал крепкий кулак. — А не отстанет — башку оторву!

Лыков уезжал из гимназии с тяжелым чувством. Подсыпать толченое стекло в чай товарищу по классу! Только потому, что тот не желает признавать твое лидерство. Трудно представить, как далеко может зайти Рыкаткин, когда выйдет во взрослую жизнь. Особенно имея за спиной секту душителей.

Алексей поехал было домой, но на Варварке его догнал курьер из управления. Каргер просил запиской, ежели позволяет здоровье, вернуться на службу. Что-то случилось…

Полицмейстер, увидав в окно подъезжающего Лыкова, сбежал, как мальчишка, вниз и встретил титулярного советника у лестницы. Он был сильно расстроен.

— Голубчик, у нас еще одно убийство. Зарезан объездчик Бурнаковского леса, в собственном доме. Я когда-то сам принимал его в службу. Понимаю, что ты устал и нездоров, но ступай, пожалуйста, туда и разберись! Титус уже на месте и доносит, что можно взять мерзавца по горячим следам.

И Лыков помчался за реку. Было уже темно, когда он оказался в Бурнаковском лесу. Когда-то большой и дремучий, лес этот из-за близости к городу почти весь извели на дрова. Должность его объездчика была уже совершенно формальной. Каргер до прихода в полицию служил губернским лесным инспектором и всех старых служащих этого ведомства знал лично. Потому и попросил Алексея разобраться самому, чтобы вернее наказать убийцу.

Маленький дом смотрителя с постройками и огородом отстоял от села Бурнаковка более чем на три версты. Место глухое и уединенное. Тело хозяина дома в четыре часа пополудни обнаружил его сын и побежал за стражником. По телеграфу из Кунавина вызвали Титуса, он-то и встретил Лыкова на пороге.

— Труп уже увезли?

— Давно. Ножевое ранение в сердце, наповал. Пили вдвоем водку самого утра. Видать, налакались до того, что взялись ссориться. Ну и…

— Кто-нибудь видел собутыльника?

— Сын мельком успел увидать, около одиннадцати часов, когда заходил к отцу в первый раз. И знаешь — судя по всему, это тот самый!

— Какой «тот самый»? Тот, что Мустафу порезал?

— Да.

— Ну, тогда я рад, что сюда приехал! Будет волку на холку. Совсем, видать, духовой³, за один день двоих завалил. Пора его прекратить!

— Смотри, что я нашел, — Титус протянул начальнику вчетверо сложенный лист бумаги. — Этот кретин переоделся в сюртук лесничего, а свой старый кафтан бросил здесь. Вместе с паспортом!

— Да… В голове у него не густо засеяно. Как зовут эту сволочь?

— Иван Кокушкин. Паспорт выдан Сёминским волостным правлением, имеется полицейская явка города Арзамаса. Главное, приметы подробно указаны, теперь не уйдет.

— Искать начинаем прямо сейчас, пока он еще кого-нибудь не убил. Начнем с Бурнаковки, затем перейдем в Гордеевку, Кунавино и Сормово. Придется организовать несколько групп. Вызывай сюда весь наличный состав.

Так Лыков совершил ошибку. Хотя, возможно, это не было ошибкой: пьяный, без царя в голове, Кокушкин в любой момент мог пролить новую кровь. Восемнадцать человек списочного состава сыскного отделения не все могли участвовать в его поимке. У отделения есть обязательные ежедневные наряды в местах скопления людей. Вечерняя служба в кафедральном соборе, представление в театре и дежурство на вокзале отнимали шестерых. И Алексей распорядился снять наблюдение с домов троих аристократов и бросить освободившихся агентов на поиски убийцы.

Кокушкина нашли уже под утро, в Варях. Держатель питейного дома опознал по приметам парня, купившего у него недавно косушку водки. Вместе с парнем был местный житель, известный в деревне буян, служивший наливщиком в заводе Тер-Акопова. Трое агентов ворвались в его дом и обнаружили там перепуганную жену наливщика; сам хозяин, мертвецки пьяный, спал на кухне на полу.

— А где гость? — спросил Степан Девяткин, обводя углы стволом револьвера.

— В бане, — ответила женщина. — Еле сплавила; ён с ножиком!

Агенты бесшумно окружили баню на задах и принялись тихо совещаться. В маленькую низкую дверь можно было сунуться только одному человеку, да и то согнувшись в три погибели. Степан молча перекрестился и шагнул внутрь. И тут же вышел наружу, держась за левый бок, а между пальцами его вытекала кровь. Из бани донесся хриплый пьяный голос:

— Заходи следующий! Всем юшку пущу, сволочь!

Девяткина быстро перевязали и отправили в Ярмарочную больницу. Он был бледен, но держался; лезвие ножа прошло в полувершке от сердца и пробило легкое. Подтянулась вторая группа; сыщики окружили строение плотным кольцом, но внутрь соваться уже не решались. Кокушкин матерился и обещал всем смелым кровавую парилку. Как его оттуда выкуривать, было непонятно.

Подъехал Лыков, злой как черт. Кулаки сжаты, по лицу гуляют желваки. Хмуро выслушал доклад Фороскова, осмотрел баню, подошел к одному из углов. Третий снизу венец был длиннее остальных и немного выступал из сруба. Титулярный советник взялся за него обеими руками, уперся и потянул вверх. Стены зашаталась, раздался треск.

— Эй, вы чё там? — послышался изнутри озадаченный голос убийцы.

Лыков продолжал налегать. Через несколько секунд он вырвал угол из нижних венцов и поднял его на уровень груди! Крыша бани перекосилась, вниз полетели обломки стропил и пучки соломы. Бревна стали медленно вываливаться из разодранных стен; строение складывалось, как карточный домик.

— Сдаюсь, сдаюсь! Я выхожу! — кричал Кокушкин, но Алексей не обращал на это никакого внимания. Отступив на шаг, он взялся за выдранное бревно и толкнул его от себя. Сруб рассыпался окончательно, сложенные «в лапу» бревна вылетели из пазов и обрушились внутрь. Раздался жуткий треск, а потом сразу наступила тишина…

Постояв несколько секунд и убедившись, что дело сделано, Лыков развернулся, так же молча сел в пролетку и уехал. К обломкам подошел Титус, прислушался. Из-под бревен послышался стон. Яан сплюнул на развалины:

— Знай сметку — умирай скорчась!

Потом развернулся к агентам:

— Закуривай, ребята. Спешить некуда.

Сыщики подошли, вынули папиросники, кто-то пошутил, остальные дружно рассмеялись. Только младший агент Щапов (первый год в службе) отдалился в сторону и принялся вполголоса молиться. Докурив, Титус отбросил сигаретку и неохотно взялся за бревно.

— Ну, ребята, начнем, благословясь.

Алексей вернулся в управление в половине шестого утра. В девять доклад Каргеру; он надеялся поспать перед этим пару часов. Однако в приемной Алексея ожидал незнакомый посетитель: высокий старик, седой как лунь и с печальными выцветшими глазами.

— Слушаю вас, — сказал Лыков, заводя его в кабинет и снимая на ходу шинель.

— Я убил человека, — деревянным от волнения голосом произнес тот.

Алексей вздохнул, сел за стол, взял перо и тетрадь.

— Где, когда и при каких обстоятельствах?

— 17 мая 1841 года, в заштатном городе Починки. Не поделили деньги. Были пьяные, случилась драка…

Алексей снова вздохнул и отложил перо.

— Сколько вам лет?

— Семьдесят третий пошел.

— По закону лица старше семидесяти лет освобождаются от уголовного преследования. Можете идти домой.

— Как это домой? — испугался старик. — Я человека убил! Вы что, не поняли? Арестуйте меня и посадите в острог, я дам полное признание.

— Повторяю, дедушка, — как можно мягче сказал Алексей, — я не могу тебя арестовать. И никто другой не может. По закону не положено. Ты слишком долго молчал, теперь уже поздно.

— Я боялся. Сорок лет боялся — тюрьмы, каторги… Пить бросил, милостыню стал подавать, выстроил две церквы. А он все стоит у меня перед глазами, Петька-то… Приятели были… Старый я. Скоро Богу ответ давать, а я за убийство христианской души наказание не понес. Накажи меня, мил человек! Очень тебя прошу!

— Пиши, дедушка, бумагу. Расскажи в ней, как все было, и в конце проси для себя наказания. Я передам бумагу губернатору.

— А каторгу мне приговорят? — с надеждой спросил старик. — В рудники бы меня, в подземельные работы.

— Губернатор, полагаю, передаст твое заявление владыке, а тот вынесет церковное покаяние.

— А рудники?

— Не знаю, как начальство решит, — соврал Лыков и сплавил несчастного убийцу к секретарю. Затем бросился на диван и мгновенно заснул.

Разбудил его Титус энергическим потряхиванием за плечо.

— А? Что? Который час?

— Половина двенадцатого.

— Черт! Доклад Каргеру проспал!

— Успокойся, я доложил за тебя. Его превосходительство не велел будить.

— Как Степан?

— Жить будет. Но легкое прорезано, не случилось бы чахотки.

— А этот?

— Лежит без сознания. Видимо, помрет к вечеру.

— А и хрен бы с ним, со сволочью. Таким не нужно жить. Странно, кстати — и рука стала заживать! Что сказал Николай Густавович?

— Заявил при всех: «Лыков не желал подвергать опасности жизни своих подчиненных. Я полностью одобряю его действия!»

Алексей облегченно вздохнул. Убийство преступников при задержании очень не приветствуется в Министерстве внутренних дел. Секретная «Инструкция чинам сыскной полиции» прямо предписывает принимать все возможные меры для ареста подозреваемых живыми. Виновным в нарушении инструкции угрожает понижение в должности и даже увольнение от службы. У Лыкова, как и у каждого человека, имелись недоброжелатели, и они могли использовать этот случай во вред сыщику. Каргер своим авторитетом прикрыл его.

— Я должен доложиться Павлу Афанасьевичу. Появились важные новости насчет убийства в гимназии.

— Подожди. Сначала прими барышню, она тебя уже десять минут дожидается. Только умойся!

— Какую еще барышню? — рассердился Лыков. — Прими ее сам; видишь, мне некогда.

— Дурак ты, Лешка, — рассмеялся Титус. — Сначала взгляни на нее и тогда уже не захочешь никому перепоручать.

— Да? — сразу заинтересовался Алексей. — Красивая? Так это другое дело! Зови… через пять минут.

Наскоро умывшись, причесавшись и прополоскав рот зубным декоктом, титулярный советник уселся за письменный стол и напустил на себя важный вид. Вскоре в дверь постучали, и вошла незнакомая барышня. Когда Лыков увидел ее, то онемел.

Потом уже он понял, что в этом почти еще ребенке не было особенной, внешней, чувственной красоты. Но в тот раз Алексею показалось, что ударил гром, а небо упало на землю… Не скоро он догадался встать и не сразу понял, что незнакомка что-то говорит ему.

— Что? — невежливо переспросил титулярный советник, приходя, наконец, в себя.

— Меня зовут Варвара Александровна Нефедьева. У меня к вам очень важный разговор.

— Вы дочь Александра Евгеньевича Нефедьева? — догадался Лыков.

— Да.

И тут он вспомнил, как снял вчера наблюдение с домов трех подозреваемых и до сих пор не восстановил его! Кровь прилила к лицу Алексея. Он споро усадил гостью в кресло и пробормотал:

— Прошу меня простить. Только одну минуту!

И выскочил в приемную. Там стоял и скалился Титус.

— Ну как?

— Отставить! — рявкнул на него Лыков. — Я дурак. Наблюдение за домом Нефедьева не возобновлено?

— Нет, конечно. Не было команды. А что? Неужели…

— Немедля выставить парные пикеты! Обо всем докладывать мне незамедлительно. Если увидят гимназиста — следить особенно внимательно!

— Есть! — сразу посерьезнел Яан и бегом кинулся исполнять приказание.

Алексей вернулся в кабинет, надеясь в душе, что ничего важного сыщики не упустили.

— Еще раз прошу меня извинить. Теперь я вас внимательно слушаю.

И, набравшись духу, взглянул барышне прямо в глаза. Какие красивые… Серые. И одухотворенные какие-то, особенные. Неземные? Может быть…

— Я пришла сделать заявление. Моему отцу угрожает опасность. И… я так хотела бы ошибиться, но…

— Говорите все до конца, — мягко посоветовал Лыков. — Это может быть важным. В том числе и для спасения жизни человека.

— Я именно об этом. Скажите, в городе за последние два дня никого не убили? Юношу лет восемнадцати, возможно, гимназиста.

Алексей оторопело уставился на Нефедьеву:

— Что вам об этом известно?

— Значит… все-таки убили?

— Да. Позавчера в ночь, в рекреационном зале губернской гимназии. Его звали Михаил Обыденнов.

— Да, Михаил… Это имя звучало.

И барышня, уткнувшись в свои ладошки, беззвучно зарыдала.

Лыков бросился к графину с водой, вынул свой платок, крикнул из приемной нашатырю. Через минуту Варвара Александровна успокоилась настолько, что снова смогла говорить. Рассказала она следующее:

— Я росла без матери; она умерла, когда мне было три года. Папа очень ее любил. Теперь я — смысл его жизни. Осенью у папа обнаружилась чахотка. Он… он умирает. И не доживет до лета. Его беспокоит мое будущее, и это беспокойство только добивает его! Все из-за этих проклятых денег.

Дело в том, что Нефедьевы очень богаты, но богатство их особенное. Папа владеет заповедным имением⁴ площадью более восьмидесяти тысяч десятин, в Варнавинском уезде Костромской губернии. Это дает почти двести тысяч годового дохода, а в будущем даст и еще больше. Обратил имение в заповедное мой дед, еще в пятьдесят первом году; он же и упросил государя разрешить. Папа тогда было двадцать лет и он проявлял себя, как большой мот. Дедушка боялся, что его старший сын проиграет все в пух, и решил сохранить земли таким способом. Спустя столько лет его решение бьет по нам! Ведь я — единственный ребенок и как женщина не могу быть наследницей майората. Хотя у отца есть еще младший брат, Евдоким.

— А он имеет сыновей?

— Нет, дядя бездетен и никогда не был женат. Мне кажется, ему и не хочется ни с кем себя связывать. Бывают такие люди, которым лучше всего с самим собой…

— Бывают, — согласился Лыков, незаметно, как ему казалось, присматриваясь к гостье. — Но вернемся к убитому гимназисту.

— Да, конечно. Осенью, когда папа понял, что не доживет до моего замужества и появления внука мужеского пола, он уговорил дядю Евдокима удочерить меня. Заранее, до его… ну, вы понимаете. Тогда имение перейдет к дяде, а когда у меня появятся дети, они станут законными наследниками.

— И дядя согласился?

— Да. Но не спешил все оформить. Он все откладывал, откладывал… И дотянул до появления того человека, о котором я и пришла рассказать.

— Я попробую догадаться. К вашему отцу пришел незнакомый юноша и сказал, что он его сын. Причем рожденный в законном браке.

— Как вы это узнали? — поразилась Нефедьева. — И что еще вам известно?

— Далеко не все. Юноша, явившийся к Александру Евгеньевичу, и был убитый впоследствии гимназист Михаил Обыденнов.

— И он не солгал? Он действительно мой кровный брат и законный сын папа?

— Этого мы пока не знаем. Сам Обыденнов был в этом убежден и достал какие-то бумаги, подтверждающие его слова. Мы полагаем, что кто-то принял его всерьез — и убил.

— По вашему, папа имеет к этому отношение?

— Ищи того, кому выгодно. А ему появление Обыденнова с претензиями на наследство было как нож острый.

— Да. Я постепенно это поняла. Папа хотел спасти меня, а погубил свою душу!

— Вы это наверное знаете?

— Он сам так сказал.

— Расскажите все по порядку и как можно подробнее.

— Этот юноша — Обыденнов, как вы сказали — появился у нас в доме неделю назад. Его провел к папа камердинер Ипатий. Он еще из дворовых. Очень старый и преданный, Ипатий — как член семьи. Я ничего не знала, но услышала из своей комнаты громкие голоса. Вышла, прислушалась: папа на кого-то кричит! Никогда еще не слышала такого его голоса! А другой голос, молодой и незнакомый, спорит с папа, и настойчиво. Без угрозы, а… с какой-то любовью. Очень необычно! Я не могла понять, что это за беседа. Потом визитер ушел, а папа долго отказывался видеться со мной. Заперся и о чем-то думал. Уже под вечер вышел — на нем лица не было… И он сказал: «Варвара, случилась страшная вещь. Не спрашивай меня ни о чем. Нашему благополучию явилась неожиданная угроза. Тебе нужно как можно быстрее стать удочеренной моим братом. Как можно быстрее! А я устраню эту угрозу».

— И все? Ваш отец не объяснил вам, что это за угроза?

— В этот раз нет. На другой день приехал дядя Евдоким, и они принялись вдвоем совещаться. И вдруг появился третий.

— Кто?

— Я не знаю. Опять я только слышала голос. Тоже молодой, но какой-то… чугунный. Вкрадчивый. И убеждающий. Неприятный голос. Я разобрала лишь одну фразу.

— Вспомните ее дословно!

— «С вас по пятьдесят тысяч с каждого, и все решится быстро».

— Та-а-к… Понимаю…

— Я испугалась и убежала, не дослушав. А вечером папа снова пришел. Вот тогда-то он и сказал мне: «Я погубил свою душу ради тебя, живи долго и счастливо и молись за своего несчастного отца». Я заплакала. Не понимала ничего, кроме того лишь, что случилось что-то ужасное и папа в этом замешан.

— Дальше.

— Дальше осталась только последняя беседа папа с его братом, вчера вечером. Дядя Евдоким сказал: «Дело сделано. Угрозы больше нет, и я никого не собираюсь удочерять! Не все тебе владеть семейным богатством — теперь моя очередь. Отходи быстрее к праотцам, не мешайся под ногами». Вот так!

— А Александр Евгеньевич?

— Он потерял дар речи от такого предательства. Долго не мог поверить, убеждал: «Ты же брат мне, ты обещал! Единственную племянницу нищенкой сделаешь?» А тот смеется… И тогда папа сказал: «Я обращусь к государю. И все там напишу: как мы с тобой скинулись на убийство законного наследника».

— Так и заявил: «законного наследника»?

— Да. Я как услышала слово «убийство», чуть без чувств не упала… Поняла, что именно имел в виду папа, и ужаснулась…

— Продолжайте. Каков был ответ Нефедьева-младшего?

— Дядя Евдоким очень рассердился. Он заявил: «Смотри, как бы с тобой чего не случилось! Или с ней». Он имел в виду меня, понимаете? И уехал. А папа пришел ко мне в третий раз и сказал: «Теперь вся надежда на государя». Затем он велел запереть все двери, вызвал в дом кухонного мужика Василия — тот очень сильный человек — и поручил ему караулить днем и ночью. И никого не принимать! А после ушел молиться и молился всю ночь. Я просыпалась, подходила к двери, прислушивалась — он все молится. И я не выдержала. Встала сегодня утром и пошла к вам. Я боюсь за отца! Приставьте к нему, пожалуйста, охрану. И еще… Если он что совершил, если он виновен — то из-за меня. Папа желал мне счастья, даже ценой своей души. А мне такого счастья не нужно. Посадите меня в одну камеру с папа! Понимаю, что говорю, видимо, глупости, но вдруг это возможно? Он очень болен и не проживет более двух месяцев. И будет даже рад наказанию. Особенно, если мы окажемся с ним вместе… И тогда Бог, может быть, простит его. Папа уже страдает и раскаивается. Получается, что я донесла на собственного отца, да?

— Да, — грустно подтвердил Лыков.

— Это не так! — с яростью, необычной в столь юной барышне, выкрикнула Варвара Александровна. — Я душу его спасти пытаюсь! И он меня поймет и не осудит. Виноват — пусть ответит даже не смотря на то что отец мне. Но ответит — и прощен будет Царем Небесным, а это для папа важнее земного суда. Вашего суда, человеческого. Не доносить, а спасать я пришла. А вы…

И Нефедьева снова разрыдалась в три ручья, теперь уже надолго, с истерикой и завываниями. Странно, даже в таком виде она казалась Алексею прекрасной… Но нужно было принимать меры. Поэтому Лыков сильными средствами привел барышню в относительно спокойное состояние и сказал ей коротко:

— Поехали.

Отец и дочь жили в собственном роскошном особняке на Малой Покровке, обсаженном модными каролиновыми тополями⁵. Подъехав к дому, титулярный советник первым делом отыскал своих людей — они прятались в подворотне напротив.

— Все тихо?

— Так точно, ваше благородие, никто не входит и не выходит.

Алексей с Варварой Александровной подошли к парадному и хотели звонить в колокольчик, как вдруг обнаружили, что дверь не заперта.

— Странно, — удивилась барышня. — Папа велел усилить все запоры.

Плохое предчувствие охватило Лыкова. Отстранив спутницу плечом, он вынул из-за ремня револьвер и шагнул внутрь. И сразу же попал сапогами в лужу крови. У раздевальни распластался на полу рослый бородатый детина, у него было перерезано горло. Перепрыгнув через тело, сыщик бросился наверх; за его спиной тихо ахнул девичий голос. Ворвавшись в гостиную, Алексей натолкнулся на второй труп. Пожилой, болезненного вида мужчина с породистым лицом (на кого похож? ах, да — на Михаила Обыденнова!) лежал на спине и смотрел стеклянными глазами на люстру. Титулярный советник медленно убрал свой «веблей» и присел на тахту. Эх, зачем добряк Каргер дал ему сегодня утром поспать лишние три часа! И как сейчас уберечь Варвару Александровну от того ужаса, что ее ожидает?

Лыков сидел в гостиной у Благово и молчал. Он только что доложил о происшествии, а также о том, как снял наблюдение с дома Нефедьева и забыл его восстановить. Молчал и Благово. А о чем тут говорить? Все ясно. Ловить Кокушкина надо было срочно. А штаты сыскного отделения не резиновые, и люди в нем не железные…Начальство это понимает и Алексея, конечно, простит. Но погибло еще два человека, и обрублены концы…

Лыков тщательно обыскал дом Нефедьева и, действительно, нашел в бюро прошение на Высочайшее имя. В нем покойный писал:

«Ваше Императорское Величество!

Волею невероятных обстоятельств моя дочь Варвара оказывается рожденной вне законного брака. В этом нет ее вины, да и моей тоже; мы стали жертвами плутовской проделки. Я воспитывал ее семнадцать лет как любимое и законное дитя, а теперь, когда смерть моя близка, у Варвары не оказывается средств к существованию. И это на самой заре ее вступления во взрослую жизнь. Трудно придумать отцу большую боль перед отходом в иной мир.

Эта боль усугубляется моим собственным ужасным поступком. Государь! Я пособник убийства. Неожиданно явившийся ко мне мой побочный сын, Михаил Обыденнов, дал доказательства того, что он на самом деле Нефедьев. А моя дочь бастард. И предъявил права на наследство в обход Варвары. Известие сие так поразило меня, что я потерял способность рассуждать и совершил тяжкий грех. Совместно с братом Евдокимом, также не заинтересованным в появлении нового наследника, я заплатил одному человеку за то, что тот убьет Михаила. Не знаю даже, как зовут этого юношу. Он гимназист, соученик моего сына, и в свои младые годы уже законченный негодяй.

Ваше Императорское Величество! Я — преступник, не имеющий права на прощение. По состоянию своего здоровья я никак не смогу понести заслуженную кару. Просто не успею. Мне остается другой суд — Божий. И он окажется пострашнее земного, ибо вынесенное им наказание не будет иметь срока. Я покидаю этот мир больной, мучимый совестью, преданный собственным братом и заживо оплаканный любимой дочерью. И мысли мои все сейчас о ней, не о себе. Мне остается одно: припасть к Вашим стопам и просить о милосердии. Пожалейте невинное создание! Позвольте мне удочерить Варвару. И тем самым вновь вернуть ей те права состояния, которых она обманом оказалась лишена. Установленным законом способом, согласно 144-й ст. п .2 1-й части Х-го тома Св. Зак. ⁶, я сделать этого уже не смогу.

Остаюсь Вашего Величества недостойный, но верный подданный

несчастный Александр Нефедьев».

— Значит, имя убийцы мы из этого письма не получили, — констатировал Благово. — Что с его дочерью? Жаль девчонку: в семнадцать лет лишиться сразу всего.

— У Варвары Александровны нервный припадок. Я отвез ее в Мартыновскую больницу и попросил свою сестрицу присмотреть за ней. И, когда выпишут, не оставить своей опекой.

— Понятно. Сколько человек было в доме?

— Кухарка и горничная находились в своих комнатах. Ничего не знают. Гувернантка мадемуазель Бриньяк, француженка, читала книгу в библиотеке и слышала какой-то шум, но не придала значения. Кучер и дворник с женой обитают во флигеле. И еще камердинер. Он в момент убийства отлучился из дома.

— Это подозрительно. И Обыденнова этот старик к барину привел, и во время нападения очень вовремя смылся. Возьмите-ка его под наблюдение, только очень осторожно.

— Слушаюсь!

— И мамзель еще раз допроси. Она лишь гувернантка или нечто большее? И если так, то не рассказывал ли ей Нефедьев чего-либо пред смертью?

— Есть!

— Теперь о Рыкаткине. Где он находился в момент убийства?

— Разумеется, у тетки. И в ночь гибели Обыденнова тоже.

— Полное инобытие?

— Да. Готова подтвердить под присягой.

— Врет?

— Конечно. Но это не доказуемо.

— Что у нас еще есть? Варвара Александровна слышала голос убийцы, но не видела его. Может быть, устроить им свидание?

— Что это даст, Павел Афанасьевич? Присяжные не примут такую улику. Велика вероятность ошибки.

— Евдоким Нефедьев?

— Все отрицает. Брат-де его в письме оговорил, желая отомстить за отказ удочерить племянницу.

— А почему он отказался это сделать? Ведь ранее обещал.

— Объясняет вздорным характером Варвары Александровны, что конечно же неправда.

— А она сущий ангел?

— Так точно, — твердо ответил Лыков и даже не покраснел.

— Смотри у меня! — погрозил ему пальцем Благово. — Дело в первую очередь! Скажи мне лучше: что для нас теперь самое главное?

— Главное — понять, как васильсурский мещанский сын Михаил Обыденнов смог оказаться законным наследником Нефедьева. До сих пор не представляю себе способа сделать это.

— Молодец! Все ж я тебя кой-чему научил. Ты прав. Пока нет мотива — нет и подозреваемого. Мотив, конечно, это борьба за наследство, за пресловутое заповедное имение. Если мы найдем документы, подтверждающие права убитого мальчишки на фамилию Нефедьев, то загоним в угол Евдокима. Эти бумаги — приговор ему. А загоним Евдокима — он сдаст нам исполнителя. Одному ведь скучно на каторгу идти!

— Ищем, но безуспешно. Форосков вернулся из Василя-на-Суре ни с чем. Мать Михаила молчит. Видать, много денег дали в свое время, а неродного не жалко. Других родственников нет. В метрическую книгу Михаил Обыденнов вписан как сын своих формальных родителей. Но другие документы существуют, и достоверные — иначе парня бы не убили.

— Если убийца Рыкаткин, они у него. Обыск делали?

— Да. Сначала в общежитии на Грузинской, потом у тетки. Пусто…

— Нагрянь еще раз в общежитие, неожиданно, и переверни там все.

— Если бумаги оказались у Серафима, то он давно их уничтожил. Это же такая улика!

— Ни в коем случае. Иначе чем же он станет шантажировать Евдокима Нефедьева? Доказательств против последнего у нас нет, и тот скоро вступит в права наследования огромным имением. Если бумаги сжечь, то он ничего и не заплатит. Получится, что Рыкаткин зарезал двоих человек бесплатно! Он на это никогда не пойдет. Надо найти тайник.

— Слушаюсь!

Окончание

---

¹ Доверенный — ответственный представитель компании, имеющий доверенность на совершение сделок.

² Инобытие — алиби.

³ Сегодняшний аналог этого слова — отморозок.

⁴ Заповедное имение — русский аналог западного майората. Само понятие заповедного имения введено указом императора Николая Павловича в 1845 году. Это неотчуждаемая и неделимая собственность, передающаяся по наследству старшему мужчине в роду. Имение нельзя было продать, заложить, поделить, подарить или проиграть в карты. Площадь заповедного имения — от 5000 до 100000 десятин, приносимый доход — от 6000 до 200000 рублей в год. Обращалось из благоприобретенного имения либо из доли старшего сына в родовом имении по Высочайшему разрешению. Целью являлось защитить богатые дворянские фамилии от разорения.

⁵ Сейчас эти деревья называют американскими кленами.

⁶ Свода Законов. Указанная статья регламентировала усыновление внебрачного ребенка решением Окружного суда, что обычно занимало более полугода.

Фотография из «Живого журнала» Николай Свечина http://svechin.livejournal.com/63502.html. «На фотографии изображён нижегородский полицмейстер Николай Густавович Каргер. Он действует в трёх книгах: „Завещание Аввакума“, „Охота на царя“ и „Хроники сыска“. Генерал-майор Каргер возглавлял полицию беспрецедентно долго: с 1868 по 1894 год».