Автор: Arseny Shmartsev

Глава из книги Ирины Хакамады «Дао жизни: Мастер-класс от убежденного индивидуалиста»

О книге Ирины Хакамады «Дао жизни: Мастер-класс от убежденного индивидуалиста»

Критерии успеха

Средний класс в больших городах живет, дышит, любит и горюет, сконцентрировавшись на одном божественном желании индивидуалиста. Имя бога язычника эпохи потребления — Успех. Успех мотивирует, активизирует и вдохновляет. Отсутствие рядом света божества огорчает, закомплексовывает и в конце концов убивает. Поклонение божеству Успеха стало жизненной философией целого поколения прагматичных, тренированных МВА и коучами молодых людей.

Критерии успеха кристально чисты и понятны. Это:

• деньги;
• профессия;
• место в социальной иерархии;
• и — о, наконец! — слава.

Долгое время последовательность критериев оставалась неизменной. Но потом явление тотального заболевания пиаром изменило ее:

• слава (чего бы это ни стоило);
• деньги;
• социальный статус;
• профессия (что то туманное, едва различимое).

Все выглядит вполне гладко. Тогда почему же возникает чувство неуверенности, откуда берутся проблемы повышения самооценки, куча комплексов, дефицит секса и любви и вообще глобальная усталость? Откуда — несмотря на выученные схемы и владение компьютером лучше, чем ручкой, — столько ошибок и неумение предугадывать глобальные и частные изменения? Почему все с таким трудом, с надрывом, не взлетая подобно орлу на мощных крыльях, а словно карабкаясь на Эверест? Почему, когда, потратив годы, доходят до вершины, радости хватает на считаные мгновения?

Я думаю, что причина кроется в нас самих. Общепринятый успех, словно чужое лицо или маска, заглотнул нашу личность, как акула, даже не подавившись.

Чужое лицо отнимает энергию, не развивает интуицию, не сохраняет в нас ощущение самого себя. Божество, порожденное новой эпохой, ухмыляется у нас за спиной, так как кризисы, смена правил игры и информации несут какой то другой порядок, нам недоступный. Чтобы познать его, необходимо остановиться и почувствовать себя, а нам некогда…

Так что делать?

Я думаю — снять маску, стать самими собой и выработать свои приоритетные критерии успеха. Я успешен, если:

• творчески самореализован и чувствую себя счастливым;
• меня окружают комфортные в общении люди, то есть я сам создаю себе позитивную коммуникативную среду;
• у меня есть ровно столько денег, сколько нужно, чтобы обеспечить мне душевное равновесие и достойное качество жизни;
• у меня есть признание моего успеха со стороны людей,
  которых я уважаю.

Вот и все, довольно просто. Именно такая последовательность помогает овладеть art de vivre — искусством жить. Именно это искусство позволило мне вовремя и добровольно менять профессии — от доцента до предпринимателя, политика и творческого фрилансера — и снова и снова находить себя.

Да, конечно, за самодостаточность и независимость придется чем то заплатить. Бесплатным бывает только сыр в мышеловке. Придется отказаться от части денег, славы, высокого статуса, усилить риски. Но счастье, поверьте мне, того стоит.

Аrt de vivre — величайшее искусство быть успешным прежде всего в собственных глазах, а уж потом в глазах общества.

Контролируемый пофигизм и принципы успеха

Итак, как найти баланс между душой, жаждущей свободы, и стандартами успеха, навязанными системой общественных амбиций? Как не шарахаться от обидных определений типа лузер, аутсайдер, маргинал, а делать то, что хочешь? Но при этом обеспечивать себе не выживание, а адекватное качество жизни. Как поймать рыбу по Дэвиду Линчу, а не угробить свою жизнь в погоне за 130 метровой яхтой, с которой уже и рыбу то ловить не хочется?

Главные принципы:

1. Контролируемый пофигизм, то есть позитивное равнодушие к фетишам внешнего. Успех любой ценой в качестве цели грозит плохой ориентацией во времени и пространстве. Стандартный Успех — ничто, это всего лишь инструмент продвижения к мечте. Деньги, слава, руководящая должность — если они не приближают вас к мечте, то не стоят затрат времени. Пофиг все, что искушает вашу душу, но плодит вокруг кучу карьеристов и никчемных приживал. Зато контролируемый, то есть просчитанный пофигизм, освобождая душу, обеспечивает онлайн-связь c миром и позволяет улавливать ваш восходящий поток. И тогда не надо пыхтеть и потеть, разрывая сердечную мышцу на пути к цели. Один взмах, и вы летите…
2. Принцип относительного равнодушия к цели. Путь к ней один, но дорог много. Не получилось устроиться в эту компанию, получится в другую. Перед решающей схваткой лучше просчитать все варианты, в том числе и наихудшие, и страх проиграть уйдет. Победит желание быть счастливым.
3. Принцип удержания баланса между разумом и душой, между холодным расчетом и «хочу». Счастлив тот, кто умеет быть прагматиком, но не убивает мечту и свое «я» ради карьеры.
   Я 15 лет выживала в политике и сохраняла энергию только потому, что любила себя и уважала свои ценности больше, чем очередной министерский пост. При этом в определенных рамках шла на компромиссы, понимая правила игры.
4. Принцип «открытого разума». Стать любознательным, открытым миру и людям, что позволит уловить смыслы и знаки вашей судьбы. В замкнутой камере карьерной жизни сигналов не услышать и знаков не заметить. Вот пример правильно настроенного уха и быстрого реагирования. Случайно на одной из встреч с партийной молодежью я услышала совет: «У вас такой опыт, вы бы хоть как нибудь его передавали, книгу написали или что то вроде того…»

Через месяц я приступила к написанию учебника «Sex в большой политике».

Инструменты успеха

1. Главный и абсолютный ключ к нашему успеху — мечта. Нет ничего более сложного, чем простота мечты. Не так просто отыскать мечту в куче соблазнов. Все равно что иголку, надо извлечь ее из стога сена в виде люксовых тачек, сумок «Биркин», квартир и навороченных часов. Мечту, дающую энергию жизни не только вам, но и миру. Мечту, выходящую за рамки всех «не могу» и «невозможно», прямо как в детстве.

   Моя мечта стать президентом России казалась безрассудной, но ее огонь позволил жить и творить и в политике, и вне ее. Цель сделать страну уютной и счастливой помогла найти себя, не обменивая душу на деньги и статусы. Так что ищите мечту в паузах между работой, и тогда работа вскоре исчезнет, превратившись в творчество.

2. Спешить медленно. Зависть, спешка, жадность приводят к суете и тяжким ошибкам. Умение держать паузу, приходить в себя, восстанавливать душевное равновесие приближает к цели, даже если вы нарушаете график и выпадаете из потока. Вовремя прерывать поток дел — это искусство останавливать время, чтобы вырабатывать решения с помощью бодрого духа, а не уставшего тела. Если нет решения — это не значит, что его нет, это значит, что у вас нет сил его услышать.
3. Профессионализм это все, да не все. Иногда умеренный дилетантизм помогает снять искусственные барьеры в голове. Не бойтесь быть дебютантом, главное — непрерывно учиться, но не коллекционируя дипломы, а учиться по жизни. Иногда классический роман или фильм Тарковского, Бергмана, или беседа с интересным человеком научит большему, чем факультет психологии МГУ. Дифференцируйте знания — узкий профессионал не выживет в эпоху перемен.
4. Коммуникация — 95% нашего успеха. Летает тот, кто слушает и слышит, кто изучает среду и налаживает контакты, кто правильно задает вопросы и получает знания и связи легко и бесплатно. Лучший тот, кто, храня себя, умеет пожать руку и выразить свое уважение.

Вывод: успех — не цель, а образ мышления. И этот образ можно создать, и он станет реальностью. В успехе тоже есть этика — этика уважения к себе, к своему душевному равновесию. Никто не сможет задавить вас более успешно, чем вы сами.

Искусство быть успешным — это искусство слышать себя, слышать биение своего сердца лучше любого кардиолога. А дальше? Дальше действовать, понимая, что другие люди ничем не хуже вас. По большому счету…

Как повысить самооценку

Действительно, а как следовать всем принципам, которые я так бодро изложила, если по природе своей вы не очень то верите в себя? Как быть, что называется, equipped mentally — быть психологически готовым к собственному успеху и действительно не «прогнуться под изменчивый мир»?

Путь к стабильному успеху, особенно в ситуации кризиса, как личного, так и общественного, — самооценка со знаком +. Не со знаком !, что означает неадекватность, а со спокойным +. Я успешно заваливала свои будущие достижения, недооценивая себя, в частном бизнесе и, наоборот, прорывалась в политике, когда была в себе уверена.

Итак, эффективная самооценка — путь к успеху. Можете мне поверить, так как этот путь я прошла до конца, ощущая себя до 30 лет гадким утенком и только после 40 обретя наконец веру в то, что я какой-никакой, пусть не белый, но лебедь.

Так какими же приемами я пользовалась? Пожалуйста!

Первое: мир таков, каков ты сам. Все надо искать в себе. Неприятности и обломы — повод вычислить свои ошибки и не повторять их. Умный тот, кто учится на своих ошибках, гений тот, кто действительно на них учится. (На чужих, к сожалению, не учится никто.)

Второе: на обиженных воду возят. Обиделись, все про себя высказали и… отпустили и простили. Не будет болеть спина, да и энергия веры в себя сохранится. Не собирайте негатив вокруг себя, он притянет еще больше негатива. Коллекционируйте, пусть в мелких формах, позитив и любуйтесь им каждый день.

Третье: избегайте слов и выражений типа «Я так и знала, (знал)», «Так будет всегда», «Ничего не выйдет», «Все ясно, понятно» и так далее. Откройте уши и ждите чуда. Чудо не терпит обобщений, оно крайне индивидуально и случается там, где его уважают.

Четвертое: поставив перед собой большую цель, двигайтесь к ней маленькими шажками. Главное — двигаться… По Р. Брэнсону, становитесь человеком «когда», а не человеком «если». Глаза боятся, а руки делают. Женщины меня поймут… Оценивайте успехи по скромным достижениям.

Пятое: ищите оценку своей деятельности среди единомышленников, а не в чужой среде. Не выходите за рамки своего контекста. Мне часто предъявляют претензии, что мои книги и мастер-классы рассчитаны только на средний класс. Да, действительно, справедливо. Я несу свой опыт своей среде. Как только выйду за ее границы и начну заигрывать с фермерами и рабочими — все станет ложью.

Шестое: если критика, пусть даже выданная в жесткой форме, справедлива и развивает ваш потенциал, не надо воспринимать ее в штыки или обрастать комплексами. Если же критика уничтожает вашу личность и унижает человеческое достоинство, «бейте» наотмашь. Это тот случай, когда риск оправдан.

Седьмое и последнее: никому ничего не доказывайте! Меньше получите агрессивных наездов и не будете терять время на опустошающие споры. Больше слушайте и коллекционируйте идеи. Быть оптимистом — это искусство не создавать себе на пустом месте лишних врагов. Их и так достаточно.

Ну что? Вы стали человеком «стакан наполовину полон»?

Уверена, что да, а если еще и поработать?!

Как избавиться от перегрузки и не заболеть прокрастинацией

С эффективной самооценкой жить становится легче, а главное — столько всего хочется успеть! Современный молодой человек (или девушка) не отнимает от уха телефон и потребляет пищу, смачно приправляя ее деловыми переговорами. Точнее, наоборот — пытается провести бизнес-раунд, бездумно зажевывая его, в зависимости от доходов, японской лапшой или сибасом на гриле. Результат — гастрит и дикая перегрузка, требующая срочной перезагрузки. Человек, устав от бесконечного бега, останавливается и… не перезагружается, а впадает в прокрастинацию, а значит, летит в пропасть нереализованных планов. Все успел, проанализировал и понял, что ничего по пути не успел. Парадокс делового хомо сапиенс. Итак, быть или не быть, успеть или не успеть или к черту все послать?

Давайте разбираться по порядку: пойдем от «все на потом» к «все сейчас и сразу».

Прокрастинация — чудесное иностранное слово, модное определение нашей неорганизованности и лени. Прокрастинация — состояние откладывания на потом серьезных дел при 100 процентной занятости всем остальным. Откладывание, запаздывание, неначинание под предлогом загруженности, пусть даже абсолютной чепухой.

Причины «заболевания» могут быть разными, и зависят они от типа людей:

1. Те, кто боится риска и ответственности при решении серьезных вопросов. Проще суетиться по мелочам и делать вид, что проблемы нет.
2. Люди «если». Прожектерство — то, что уже было упомянуто ранее. Если бы, да я бы, а так…
3. Адреналиновые наркоманы, гордо считающие себя антикризисными лидерами. Пока не грохнет, делать ничего не буду, а потом, как студент, все — в последнюю минуту.

Прокрастинация, на мой взгляд, существует в двух формах. Причем обе они не уступают друг другу в масштабах охвата населения:

1. Бытовая — откладывание текущих дел.
2. Глобальная — откладывание жизненно важных решений.

Вторая форма, конечно, тяжелее. Фактически люди откладывают на потом жизнь: смену работы, профессии, места жительства, разрешение личных конфликтов. Несмотря на понимание того, что так дальше жить нельзя, страх перемен побеждает желание стать счастливым. Лучше болото, только бы не ломать привычный ход вещей… Или пусть кто то сделает это за меня. Но подобная ситуация требует отдельного рассмотрения, позже, в других главах.

Перейдем к первой, бытовой, обломовщине. Мы бесконечно долго идем к врачу (моя проблема), не сдерживаем обещание отправиться с ребенком на каток, не оформляем документов, движимые естественным чувством ненависти к бюрократии, и спохватываемся, что визы нет, когда уже праздники на носу… Лицо гаишника постоянно вызывает у нас щемящую тоску из за непройденного техосмотра или отсутствия страховки. Ну и так далее… Перечень может быть длиною в жизнь. После подписания контракта на эту книгу я купила 10 тетрадей и 10 ручек (пишу традиционным методом, так как клавиатура компьютера почему то подавляет вдохновение), положила тетрадь на стол и решила написать план. С момента принятия чашки кофе и написания плана прошло… как вы думаете, сколько? Месяц! Зато приступив, не могу остановиться. Что же делать? Как преодолеть психологический барьер на пути свершений?

Кто то мне написал: «SOS! Помогите! Третий год не могу докрасить стену в квартире. Три покрасил, а четвертую не успел, и вот — три года, а стена все не крашена».

Ну что тут скажешь? Двинемся от простого к сложному, от приятных к самым неприятным вещам. Можно замучить себя стеной, а можно предложить раскрасить ее на любой манер друзьям или детям на ваш день рождения, как, впрочем, и совместить поход на каток с общением с друзьями. Точно так же закупка хозтоваров в ИКЕА, чашка кофе и ланч с подругой — более приятное дело, чем трата воскресного дня на вовлечение упирающегося мужа в домашнее хозяйство. А вот приведение всей семьей в порядок библиотеки или фотоальбомов может стать креативным домашним праздником.

Теперь о неприятном.

Документы, визиты к врачам и прочие духу противные дела необходимо распределить на одну-две недели, перемежая их с обычными делами. Зафиксировать все это в двухнедельном графике по дням и часам. Затем записать эти дни и часы на бумажках-напоминалках и повесить их на холодильник, компьютер, в туалете, в ванной комнате на зеркало. Чистите зубы и читаете, и вспоминаете… Если жить в графике, то откладываемые поступки совершатся по инерции. Вы, словно поезд, встаете на рельсы и проезжаете все станции на своем пути. Я уже упоминала, что ненавижу ходить к докторам. Пауза может длиться больше года до тех пор, пока я не выберу день и время и не впишу его в график на следующую неделю. И о чудо! Я наконец доезжаю до станции — кабинета врача.

Главный ваш враг в борьбе с прокрастинацией — имитационная занятость:

• гулянье по Всемирной сети;
• зависание в ЖЖ;
• тусовочно-гламурное мелькание;
• телевизор;
• кино (мой случай).

Отказываться от всего этого не надо. Быть рабом своих развлекательных привычек — прекрасная отдушина, это и есть свобода жить как хочется. Просто все виды «зависания» необходимо ограничить по времени — ну, например, не более двух часов — и расписать вперемежку с делами.

Итак, искусство борьбы с прокрастинацией заключается в том, чтобы сохранять баланс между:

• не делай сегодня того, что можно отложить. Решай проблемы по мере поступления;
• не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня.

Ключ — в планировании жизни на короткий период: максимум две недели, минимум одна. Планировать на больший срок — бесполезно, даже вредно. Замучаете себя своим перфекционизмом и не сможете просчитывать ситуацию, ведь эпоха перемен не предполагает неизменных условий существования.

А теперь переходим к тайм-менеджменту. Как встать на рельсы своего графика и оставаться свободным?

Тайминг — оперативное расписание жизни

Французы едят по часам. Нет ланча в строго определенное время — нет дела. Американцы — трудоголики. Но в пятницу летом уже с пяти вечера на гольф-полях.

Мы — не гедонисты и не трудоголики. Мы — не свободные, а разболтанные. Живем одним днем, звонки не возвращаем, данное слово легко забираем, везде и всегда опаздываем, гуляем безответственно, живем неспокойно. Такая страна — повышенного риска. Может, мы и не виноваты, но с этим надо что то делать. Один астролог мне как то сказала, что секрет моего успеха — в сочетании дисциплины и свободного духа. Красивая фраза. Вот мой рецепт успеха:

1. У меня есть график на каждый день. Этот график учитывает все мои профессиональные и личные дела, развлечения, давно откладываемые мероприятия (см. прокрастинация). В нем расписаны время и место (у меня нет офиса) с учетом минимального передвижения, пробок и физического состояния клиента (т.?е. меня). Поэтому я не опаздываю, а если и делаю это, то специально (см. «Sex в большой политике» и «Success (успех) в большом городе»).
2. Удовольствия, хобби, семья — что называется, все включено. Даже когда я работала министром в правительстве, фитнес-клуб был строго два раза в неделю, и он фиксировался у меня в графике наравне со встречей с премьер-министром.
3. Повестка дня и недели выстроена с выделением приоритетов. Что самое важное, менее важное и т.?д. Хобби, дети, спорт, свидание, стрижка — в таком же почете, как и работа. Они почти на равных. А вот тусовка, мелькание по телевидению — как получится. Поход в кино, опера и т.?д. — все включается в график.

Главное — не уступать в оптимизации, придерживаясь принципа: все можно успеть! Я так живу последние 15 лет и успеваю. Дисциплина и свобода — лозунг современного человека. Долой трудоголиков, да здравствует просвещенный профессионализм жизни!

На этой оптимистичной ноте можно перейти к теме перезагрузки, то есть избавления от перегруза.

Перезагрузка

У тайм-менеджмента есть и другая сторона — хочу все сразу и сейчас. Трудоголизм изводит дух и тело, постепенно превращая большой мир в тоннель, пусть даже и со светом в конце. Бесконечная занятость убивает душу. Невозможно постоянно качать мышцы, как интеллектуальные, так и биологические. Мозг устает, а личность становится зависимой от привычного. Все нестандартное приводит в состояние ступора, инерция подавляет и побеждает. В этот момент полезно вспомнить упомянутый «контролируемый пофигизм». Как же все таки снимать перегрузку и давать себе отдых вне зависимости от отпуска или уик-энда? Ведь даже совершенный компьютер «зависает», и для перезагрузки его надо выключать из сети.

Полное выключение рассмотрим позже, в главе о жизни. А сейчас попробуем разобраться в текущей разгрузке.

Во времена моей одиссеи в федеральном правительстве я рисковала умереть от своей дисциплинированности, пытаясь выполнять все поручения двух вице-премьеров, аппарата правительства и премьер-министра. Указания сыпались как снег на голову. Их масса соответствовала массе бессмысленностей, порожденных отсутствием конкуренции и профессиональной необходимости получать прибыль. Это я поняла очень быстро, но легче от глубокой мысли о судьбах бюрократии не стало.

Помощь пришла от одного сердобольного коллеги. Секретик бюрократической разгрузки оказался предельно прост и потому гениален: все поручения, изложенные на бумажном носителе (электронного правительства в 1997 году не существовало), кладешь в ящик стола, лучше нижний. Если поручение приходит повторно, можно приступать к действиям, а если по его поводу в третий раз звонят по телефону — надо срочно выполнять. Восемьдесят процентов всех дел благополучно отпало.

Не забудьте! В госучреждениях надо выполнять не все поручения. Расслабьтесь и оставайтесь профессионалом, а не суетливым отличником.

Теперь перейдем к частному бизнесу, где текущая разгрузка дается сложнее, особенно, если вы руководитель.

До недавнего времени звезды бизнеса, отрываясь только в пятницу поздно вечером (в два часа ночи в центре тусовочной Москвы — пробки!), все остальное время руководили всеми и вся до изнеможения, не имея отпуска годами. Но постепенно ситуация стала меняться. Руководители-собственники начали искать на рынке топ-менеджеров экстра-класса. Хедхантеры радостно потирали руки. Наконец то пошел спрос на менеджеров, так как собственникам захотелось плавать, ездить в Африку и Тибет, рисовать, танцевать танго, смотреть артхаусное кино и в театре получать удовольствие, а не только «выгуливать жену» на пафосные премьеры. Книги, посвященные тому, как тратить на бизнес минимум времени, а на удовольствие — максимум, стали бестселлерами.

Наемные менеджеры тоже, в свою очередь, стали задумываться не о сумме доходов, а о качестве жизни и не только после пятидесяти, а уже около тридцати. Стали пытаться регулировать свой график, исходя из времени-затрат, и получилось!

Каким образом? Человек дает себе установку:

1. Я не хочу всех денег на свете, я хочу их ровно столько, чтобы
   управление ими не отнимало у меня удовольствия жить.
2. Я окружаю себя профессионалами, способными самостоятельно принимать решения и нести за них профессиональную ответственность.
3. Я распределяю ответственность и риски по горизонтали и вертикали.
4. Я создаю систему мониторинга эффективности работы компании и людей.

Цель: минимум затрат личного времени и максимум прибыли!
Вот такой парадокс.

Эта модель хороша в постоянном режиме. Есть другая, ею пользуются многие фрилансеры (игроки на фондовых и валютных рынках, финансовые консультанты): два-три месяца поработал, столько же — креативный отдых (путешествия, спорт, философия, медитация, хобби).

А что делать, если вы наемный менеджер среднего звена? Начальников над вами — тьма, а подчиненных — ноль.

Первое правило: подписывая контракт, вы оцениваете соответствие должности и графика не только вашим амбициям, но и вашему стилю жизни. Перед тем как согласиться на полный или неограниченный рабочий день, оцените ваши жизненные приоритеты: необходимость заниматься спортом два раза в неделю, проводить отпуск с ребенком в летнее время, посещать занятия живописью, танцами и так далее. Театр, книги, музыка, кино — все можно успеть при правильном управлении временем (см. выше). Но есть занятия, связанные с необходимостью согласования с другими людьми. Вы же не голливудская звезда, чтобы иметь домашнего тренера, массажиста, диетолога, повара, учителя танцев, учителя музыки и так далее. Доходы не те! Так что выбирайте. Если главное — деньги и профессия, это одна история, если качество жизни — другая: тогда пытайтесь умерить амбиции и ДОГОВАРИВАЙТЕСЬ НА БЕРЕГУ. Включайте все, что можно, в свой контракт или обговаривайте устно с начальством.

Второе правило: постоянно следите за эффективностью своей работы. Поставленную задачу можно решить, просидев на работе до ночи, а можно организовать процесс таким образом, чтобы спокойно уходить домой в запланированное время. Главное — не результат любой ценой, а результат с минимальными затратами времени:

результат + min времени = ваш спортивный клуб!

Помните об этом.

Третье правило: люди, желающие перезагружаться качественно и системно, ищут и находят работу с соответствующим ритмом. Кем быть — работником корпорации или фрилансером? Важный вопрос. Протестируйте себя и не сдавайте позиции. Об этом поговорим в следующей главе,
так как вопрос напрямую связан с темой «Лидерство».

Как перезагрузиться прямо на рабочем месте, чтобы
не допустить «закипания» мозга?

• Закрыть глаза и отключиться хотя бы на две—пять минут.
• Попросить начальство повесить на стенку дартс и периодически кидать дротики в мишень. Переключает сознание очень хорошо.
• Пять—десять минут послушать в наушниках музыку с вашего мобильного телефона.
• Выйти на пять минут на улицу и «продышаться» другим пространством.
• Не пропускать обед и ланч. Не обсуждать сплетни, не ввязываться в споры, а поесть в одиночестве или с очень спокойным коллегой. Обходить стороной шумных «говорунов» — они загрузят ваш мозг окончательно, впрочем, так же, как и кислотные меланхолики. Любите себя и используйте ланч для потребления не только хлеба насущного, но и космической энергии. Как ни странно, даже в Большом городе она присутствует везде, главное — понять, где она прячется.

И последнее: если наступает горячее время, когда вопросы и задания сыпятся со всех сторон и вас дергают, доводя до истерики, — не истерите! Повторяем упражнение:

• глубокий вдох, закрыли глаза, выдохнули, успокоились (2 минуты);
• прикинули очередность выполнения дел в соответствии с приоритетами (2 минуты);
• методично, шаг за шагом, сделали все, ну или не все… Все, что можно, отложили на попозже.

Вспоминаю, как вице-премьер А. Жуков в бытность свою депутатом и председателем бюджетного комитета в разгар принятия бюджета, когда всех лихорадило, спокойно играл в шахматы и все успевал!

Вот так бережем свой хард-диск и приближаемся… ну, конечно, к ЛИДЕРСТВУ!

Читать главу «Дао женщины»

Купить книгу на Озоне

Отрывок из книги

О книге Александра Сидорова «Песнь о моей Мурке. История великих блатных и уличных песен»

Любка — Маша — Мурка

Первоосновой «Мурки» стала знаменитая одесская песня о Любке-голубке. По некоторым свидетельствам (например, Константина Паустовского), эта уголовная баллада появилась уже в начале 20-х годов прошлого века. Впрочем, на этот счет есть определенные сомнения. Текст песни записан лишь в начале 30-х годов, а в первые годы Советской власти о ней нет никаких упоминаний. Однако такая же судьба — у целого ряда блатных песен. Кроме того, есть основания предполагать, что первоначальный, не дошедший до нас текст «Любки» значительно отличался от поздней «Мурки».

Уже вслед за «Любкой» появилась и «Маша». Песни имели массу вариантов. Приведенные в нашем сборнике тексты ни в коем случае не являются первоначальными. Оба они — и «Любка», и «Маша», — записаны в 1934 году студенткой Холиной (хранятся в Центральном Государственном Архиве литературы и искусства).

В ранних вариантах песни героиня выведена не в качестве «авторитетной воровки», каковой является в «классической» «Мурке». Например, Маша, помимо «бандитки первого разряда», рисуется как любовница уркаганов («маша», «машка» на старой фене и значило «любовница»). Однако в песне повествуется лишь о совместных кутежах, нет даже упоминания о «воровской жизни», а также о том, что «бандитку» «боялись злые урки». Все это пришло позже.

В результате многочисленных переделок «Любки» сначала в «Машу», потом в «Мурку» поздний текст песен оказался полон темных мест и противоречий. Например, речь идет о событиях, которые произошли не позднее 1922 года. Несколько раз упоминается Губчека, то есть Губернская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Известно, что ВЧК с ее отделениями на местах приказала долго жить 6 февраля 1922 года. Ее функции были переданы ГПУ. Но в начале 20-х годов еще не было магазинов Торгсина (магазинов по торговле с иностранцами, упоминаемых в некоторых вариантах «Мурки»): сеть специализированных торговых предприятий по обслуживанию иностранных граждан открылась в СССР 5 июля 1931 года согласно постановлению, подписанному председателем Совнаркома Вячеславом Молотовым. Еще одна нелепость состоит в том, что по воровским «законам», которые сформировались в начале 30-х годов, женщины не могли играть ведущей роли в уголовном мире, а уж в сходках им вообще запрещалось участвовать, не говоря о том, чтобы там «держать речь»…

Впрочем, некоторые «нелепости» порою оказываются мнимыми. Многие считали странным то, что урки в своем притоне «собирали срочный комитет» (а в некоторых вариантах и того хлеще — «местный комитет»). При всей кажущейся неуместности «советской» терминологии в уголовном жаргоне, в те далекие времена воровской мир любил использовать для «форсу» реалии новой жизни. В одной из блатных песен поется:

Мы летчики-налетчики,

Ночные переплетчики,

Мы страшный профсоюз!

Итак, в первоначальном варианте песни речь шла о Любке-голубке. Но до нас дошли именно варианты с Муркой. Почему же героиня переменила имя? И когда это произошло?

Вероятнее всего, «Мурка» полностью вытеснила «Любку» не ранее середины 30-х годов. А к началу 30-х еще существовали «Любка» и «Маша». Их превращение в «Мурку» состоялось, когда песня из Одессы вышла на широкие просторы СССР и попала в столицу (в сборнике приводится и «московский» довоенный вариант песни).

И все же Любка, судя по ряду свидетельств, была первой. Во всяком случае, Паустовский вспоминает песню о Любке, не обмолвившись ни словом о Мурке. Так отчего же Любка в конце концов уступила Мурке?

Попытаемся разобраться. Прежде всего, примем за отправную точку то, что «Любка» родилась в Одессе, на что указывают и ее реалии, и свидетельство Паустовского, и произошло это не позднее 1922 года. Возможно, смена имени как-то связана с реальными событиями и возможными прототипами Мурки?

Был ли прототип у Мурки?

На этот счет есть целый ряд догадок — убедительных и не очень. Начнем с того, что в Одессе времен Гражданской войны действительно были фигуры, которые некоторым образом подпадают под описание Мурки как предательницы интересов своего «комитета».

Обратимся для начала к книге Сергея Мельгунова «Красный террор в России 1918—1923», где он рассказывает о страшных «красных» палачах-садистах, в том числе о негре Джонсоне: «…с Джонсоном могла конкурировать в Одессе лишь женщина-палач, молодая девушка Вера Гребенникова („Дора“). О ее тиранствах также ходили легенды. Она буквально терзала свои жертвы: вырывала волосы, отрубала конечности, отрезала уши, выворачивала скулы и т.д. В течение двух с половиной месяцев ее службы в чрезвычайке ею одною было расстреляно 700 с лишком человек, т.е. почти треть расстрелянных в ЧК всеми остальными палачами».

На самом деле легенду о «кровавой садистке» Доре создал бывший чекист Вениамин Сергеев (настоящие фамилия и имя — Бенедетто Гордон), которого отступавшие из Одессы большевики оставили в городе как руководителя подполья. Однако после того как 23 августа 1919 года белые войска захватили город, Сергеев в первые же дни явился в белую контрразведку и сдал всех своих товарищей. За этот «подвиг» его назначили вторым заместителем руководителя контрразведки. При его прямом участии и с его легкой руки на Одесской кинофабрике было сляпано якобы «документальное» кино о мнимых зверствах большевиков, где главную роль играла… жена Сергеева, Дора Явлинская.

Любопытно, что Сергеев то ли не успел, то ли не захотел затем бежать с белыми (а возможно, остался в Одессе с тем же заданием, что когда-то давали ему красные). Но его грехи быстро всплыли. Был устроен показательный процесс, а затем Гордона-Сергеева вместе с супругой расстреляли.

Но при чем тут Мурка? То есть, конечно, Сергеев с супругой действительно были предателями и провокаторами — но ведь предавали они как раз чекистов! Однако существовала и другая Дора, она же Вера Гребенникова — сексотка-проститутка, в 1919 году выдававшая ЧК скрывавшихся офицеров, с которыми перед этим занималась любовными утехами. По некоторым данным, таким образом она обрекла на смерть несколько десятков человек. Эта знаменитая личность послужила прототипом Надежды Лазаревой — персонажа повести Валентина Катаева «Уже написан Вертер» (1979). Обе Доры в конце концов слились в одно и то же лицо и стали для одесситов символом коварства и гнусности.

Итак, реальная фигура проститутки-сексотки — причем довольно известная — в Одессе все-таки существовала. Она могла служить основой как для Любки, так и для Мурки.

Некоторые исследователи обращают внимание на то, что имя «Мурка» (дериват имени Мария, Маша) могло возникнуть под впечатлением от имен известных «дев-воительниц», деятельниц бандитского и повстанческого движения на Юге Украины в Гражданскую войну. Григорий Дубовис в очерке «Романтическая история Марии Никифоровой» отмечает странную закономерность: «На Киевщине действовала Маруся Соколовская — жена погибшего в бою повстанческого атамана Соколовского. На Полтавщине действовал конный отряд некоей „Черной Маруси“, личность которой пока еще не удалось точно установить. Там же принимала участие в повстанческом движении Мария Хрестовая, сестра известного атамана Л.Хрестового, девушка, по описаниям очевидцев, обладавшая необыкновенной красотой. Наконец, в Харьковской губернии время от времени появлялся отряд Марии Косовой, представительницы антоновских повстанцев, главная оперативная база которых находилась в Воронежской губернии. Все перечисленные Маруси в тот или иной момент сотрудничали с Махно, и это сбивало с толку как свидетелей, так и многих исследователей. Одни из них принимали этих атаманш за М.Никифорову, так как твердо знали, что „Маруся“ есть только у Махно, и эта Маруся есть Никифорова… другие считали, что „атаманша Маруся“ — это просто народное прозвище, перекочевавшее из фольклора в плоскость реальной жизни. Однако при ближайшем рассмотрении действительно оказывается, что все самые известные украинские повстанческие атаманши, как это ни покажется странным, носили имя Мария…»

Стоит немного рассказать о каждой из этих легендарных женщин.

Главная в их ряду — конечно, Мария Никифорова. Если верить ряду источников, она родилась в 1885 году и была дочерью штабс-капитана Григория Никифорова. Впрочем, многие исследователи ставят под сомнение ее дворянское происхождение. Но для нас это не столь важно. Согласно легендарной биографии, в шестнадцать лет Маша без памяти влюбляется и бежит из дома с любовником. Затем совратитель ее бросает, и юная Маша попадает на дно Александровска (Запорожья) и Екатеринослава (Днепропетровска). Озлобившись, она включается в революционное движение, примкнув к партии социалистов-революционеров. Затем в 1905 году становится анархисткой-террористкой. Маруся оказывается в рядах группы «безмотивников», теоретики которой истребляли всех, кто имеет сбережения в банках, носит дорогую одежду и обедает в ресторанах. В 1908 году Никифорову осуждают на двадцать лет каторжных работ.

В 1909 году Мария в Нарымской каторге поднимает бунт и бежит через тайгу к Великой Сибирской магистрали. Затем — Япония, США, Испания (где анархистка ранена при нападении на банк), Франция. Здесь Мария сходится с богемой — парижскими поэтами и художниками, посещает Школу живописи и скульптуры самого Родена. В Первую мировую войну оканчивает офицерскую школу под Парижем и, единственная женщина-эмигрантка, получает офицерские погоны. В конце 1916 года отправляется на фронт в Грецию, воевать против турецкой армии.

В апреле 1917 года Никифорова возвращается в революционную Россию, пытается организовать вооруженные выступления против Временного правительства. После неудачи бежит на Украину, в Александровске и Екатеринославе создает анархистские рабочие боевые отряды «Черной гвардии». В начале сентября Никифорова пытается совершить революционный переворот в уездном Александровске. Здесь она знакомится с анархистом Нестором Махно. Мария попадает в тюрьму по приказу уездного комиссара Временного правительства. В ответ почти все предприятия города объявляют забастовку, тысячи рабочих требуют освободить арестованную. Власти уступают.

Пересказывать подробно деяния Марии Никифоровой мы не будем: это — тема отдельной книги. Здесь и установление Советской власти в Крыму, и бои с отрядами крымских татар, и зверские расправы над мирным населением в Севастополе и Феодосии, противостояние большевикам и сражения с немецкими войсками. Костяк отряда Никифоровой «Дружина» составляли анархисты-террористы, матросы Черноморского флота, гимназисты, уголовники, деклассированные интеллигенты… Отряд насчитывал 580 человек, имел две пушки, семь пулеметов, броневик. Снова арест (на сей раз большевиками), «суд революционной чести» в Таганроге — и оправдание, не в последнюю очередь из-за угроз анархистов поднять восстание.

Потом — кровавые грабежи в Ростове, суд Ревтрибунала в январе 1919 года, роспуск «Дружины» и требование ЦК Компартии Украины привлечь Никифорову к суровой ответственности. Спас анархистку большевик Владимир Антонов-Овсеенко, авантюрист и эстет — видимо, почувствовал родственную душу.

В марте 1919 года Никифорова вступает в повстанческую анархистскую бригаду батьки Махно (которая входила в состав Заднепровской советской дивизии Украинского фронта). В июне после ареста нескольких махновских командиров Маруся решила провести террористический акт против Ленина и Троцкого на пленуме ЦК партии в Москве. По одним данным, Махно отверг это предложение, и ссора едва не дошла до перестрелки, после чего Нестор Иванович выгнал Никифорову и навсегда с нею порвал. Другие источники настаивают на том, что Махно одобрил план и снабдил героическую анархистку деньгами в размере полумиллиона рублей. Однако Ленин задержался и не прибыл к открытию пленума. Погибают 12, ранено 55 человек. На октябрьские праздники 1919 года бойцы Никифоровой закладывают динамитные шашки в систему канализации Кремля, но чекисты раскрывают планы организации, арестовывают многих террористов, а Мария с мужем, польским анархистом-террористом Витольдом Бжестоком, бежит в Крым, рассчитывая оттуда перебраться на Дон, чтобы взорвать ставку Деникина. В Севастополе Никифорову опознал белогвардейский офицер, и ее вместе с мужем повесили во дворе городской тюрьмы в конце 1919 года. Впоследствии ходили слухи, что Мария осталась жива, и большевики направили ее в Париж, где ее видели в числе тех, кто готовил убийство Симона Петлюры. Но это не более чем легенда, поскольку сохранились протоколы заседания военно-полевого суда под председательством коменданта Севастопольской крепости генерала Субботина, а также многочисленные отклики газет того времени.

Ради справедливости надо отметить, что внешность Марии Никифоровой не очень вяжется с образом песенной Мурки. По воспоминаниям анархиста М.Чуднова, «это была женщина лет тридцати двух или тридцати пяти, с преждевременно состарившимся лицом, в котором было что-то от скопца или гермафродита, волосы острижены в кружок». Комиссар М.Киселев вспоминает весну 1919-го: «…ей около тридцати — худенькая, с изможденным, испитым лицом, производит впечатление старой, засидевшейся курсистки». Но народная молва всегда приукрашивает своих героинь…

Вторая известная Маруся-Мурка водила украинских повстанцев в бой против «коммунии» в районе Чернобыля — Радомышля — Овруча в 1919 году. Это была сторонница Симона Петлюры, бывшая учительница, двадцатипятилетняя Маруся Соколовская. Ее брат Дмитрий Соколовский, повстанческий атаман, был убит красными летом 1919-го. Маруся возглавила отряд брата, который назвала Повстанческой бригадой имени Дмитрия Соколовского. В конце года ее повстанческий отряд из 800 человек был разбит частями 58-й советской дивизии. Атаманшу Марусю и ее жениха — атамана Куровского взяли в плен и расстреляли.

В 1920 году в армии Махно появляется новая атаманша Маруся — «Тетка Маруся» или «Черная Маруся». Она около года командует конным полком, который совершал рейды по тылам красных, действовал на Полтавщине, в районе Запорожья, на Черниговщине. По некоторым данным, Черная — это ее настоящая фамилия, а родилась Маруся в селе Басань. В октябре 1920-го Маруся Черная пустила под откос советский эшелон с войсками у Нежина. Погибла в бою летом 1921 года на юге Украины. По другой версии (анархист В.Стрелковский в конце 1970-х записал рассказ жителей одного из сел Киевской области), Маруся была тяжело ранена, вылечена крестьянами, но сошла с ума от пыток, которым ее подвергли красные, и в начале 1922 года была расстреляна.

Бандитка Мария Косова представляла на Украине повстанцев крестьянской армии атамана Антонова, поднявшего восстание на Тамбовщине в 1921—1922 годах. Косова прославилась взрывным характером и жестокостью. Именно она, «кровавая Мария», была одной из организаторов «Варфоломеевской ночи» — расправы над морскими офицерами в Крыму. В эту ночь анархистами и озверевшими матросами были расстреляны, утоплены, заколоты штыками сотни безоружных людей.

Вспомним и Марию Хрестовую — сестру-красавицу знаменитого на Полтавщине атамана Левка Хрестового. Как рассказывал троюродный племянник Хрестового Федор Коваленко, Левко со своими повстанцами хозяйничал на Полтаве вплоть до 1921 года и пользовался широкой поддержкой селян. Затем на подавление повстанцев была послана с Польского фронта конная армия Буденного. Левко со своими соратниками попытался скрыться вплавь через речку Псел (левый приток Днепра), однако там уже была выставлена застава красноармейцев, и никто из атаманского отряда не остался в живых. Скорее всего, в водах Псела погибла и Мария Хрестовая.

Теоретически имена всех этих «лихих Марусь» могли повлиять на создание песенной Мурки. И все же следует напомнить, что имя Мурка появляется значительно позже, нежели Любка — примерно в конце 20-х — начале 30-х годов. Поэтому влияние Мурок-атаманш на выбор имени песенной бандитки представляется хотя и возможным, однако не слишком очевидным.

Мария Евдокимова… она же — Маруся Климова?

Но вот на одну претендентку стоит обратить особое внимание. Появление этой «Мурки» относится уже к более поздним временам — к 1926 году. Мария Евдокимова была сотрудницей ленинградской милиции. Молодую девушку удалось успешно внедрить в осиное гнездо матерых уголовников, центр сборищ лиговской шпаны — трактир «Бристоль». Девушка только недавно поступила на службу в уголовный розыск, и поэтому никто из бандитов ее не знал. Мария выдавала себя за хипесницу (женщину, которая предлагает жертве сексуальные услуги, а затем вымогает с доверчивого клиента деньги при помощи сообщника, играющего роль «внезапно появившегося мужа»). Евдокимова убедила хозяина трактира в том, что ей нужно на некоторое время «затихариться», и тот взял девушку на мелкую подсобную работу. Мария имела возможность многое видеть и слышать.

В то время женщины-оперативники, видимо, были большой редкостью, поэтому обычно подозрительный владелец «Бристоля» не проявил особой бдительности. Евдокимова вскоре примелькалась, на нее перестали обращать внимание. Уже через месяц агентесса собрала крайне важные сведения об уголовниках, а также об их «наседке» в органах милиции. Предательницей оказалась Ирина Смолова — одна из канцелярских работниц.

В ноябре 1926 года, поздним вечером, уголовный розыск организовал масштабную облаву на «Бристоль». В помощь милиции привлекли курсантов командирских училищ, вооруженных винтовками. Достаточно сказать, что участники облавы прибыли к месту на нескольких десятках машин. В перестрелке были убиты пятеро бандитов, ранены двое милиционеров. Десятки крупных преступников оказались в руках милиции, хозяин трактира отправился в «Кресты».

Вот эта чекистка, на мой взгляд, могла наверняка подвигнуть неизвестных авторов на то, чтобы переименовать одесскую Любку-голубку в Мурку. Более того — в Марусю Климову! Не правда ли, есть определенная рифмованная перекличка фамилий: Климова — Евдокимова? Причем подобная версия кажется достаточно убедительной.

Дело в том, что возникновение известного припева, в котором фигурирует Маруся Климова, некоторые исследователи связывают именно с Ленинградом. Да, сегодня припев про Марусю Климову стал уже практически неотъемлемой частью известной песни. Однако в ранних вариантах он не встречается. Откуда же он взялся?

В книге музыковеда Бориса Савченко «Вадим Козин», автор которой строит повествование на основе бесед со знаменитым певцом, утверждается, что Козин вспоминал, как песню о Мурке с характерным припевом «Мура, Маруся Климова» исполнял в самом начале 20-х годов прошлого века известный эстрадный куплетист Василий Гущинский, работавший под «босяка». Однако исследователи сомневаются в точности воспоминаний Козина, указывая на свидетельство того же Савченко о своем собеседнике: «Даты, фамилии и прочая фактография были для него чем-то вроде высшей математики. Ему, например, ничего не стоило сдвинуть во времени какое-то событие из личной жизни на целое десятилетие вперед или назад».

И все же — процитируем отрывок из книги Савченко:

«В кумирах ходил и артист-трансформатор Гущинский. Особенно его любили рабочие петроградских окраин. Куплеты для него писал Валентин Кавецкий. Гущинский распевал, а фабричные вторили ему хором:

Мура, Маруся Климова,

Ты бы нашла любимого.

Эх, Мура, ты мур-муреночек,

Марусечка, ты мой котеночек…»

В другом месте беседы Козин опять-таки вспоминает о Кавецком и приводит другой отрывок песни:

Мурку хоронили пышно и богато,

На руках несли ее враги

И на гробе белом

Написали мелом:

«Спи, Муренок, спи, котенок,

сладко спи!..»

Почти наверняка можно утверждать, что эти события могут относиться к концу 20-х — началу 30-х годов прошлого века. Практически исключено, чтобы одесская песня о Любке, возникшая в первой половине 20-х, не только мгновенно стала популярной в Петрограде, но в ней еще и изменилось имя главной «героини».

А что касается названных артистов…

Валентин Кавецкий (Валентин Константинович Глезаров), как и Василий Гущинский (знаменитый Васвас Гущинский, кумир питерской публики) работал в жанре трансформации, то есть мгновенной смены ролей-масок на сцене. В послевоенное время этим прославился Аркадий Райкин, которого смело можно причислить к ученикам именно Кавецкого (исследователи утверждают, что к жанру трансформации Райкин обратился сразу же после того, как впервые побывал на концерте Валентина Константиновича).

Почему же Кавецкий не исполнял песню о Марусе Климовой сам, а передал ее коллеге? Объяснение простое: именно Василий Гущинский, еще начиная с дореволюционной эстрады, работал под «босяка». Так, один из авторов «Республики ШКИД», Леонид Пантелеев, вспоминал: «Васвас Гущинский! Кумир петербургской, петроградской, а потом ленинградской публики. Демократической публики, плебса. Ни в „Луна-парк“, ни в „Кривое зеркало“ его не пускали. Народный дом, рабочие клубы, дивертисмент в кинематографах. Здесь его красный нос, его костюм оборванца, его соленые остроты вызывали радостный хохот… В.В.Гущинский — это мое шкидское детство, послешкидская юность».

У Кавецкого было несколько иное амплуа, он был скорее «салонным» куплетистом. Поэтому он выступал больше в театрах, нежели в кафешантанах, рассчитывая на утонченную публику.

Можно точно сказать, что куплеты про Марусю Климову Гущинский исполнял не позднее середины 30-х годов. Уже во второй половине 30-х Гущинский вынужден был расстаться с маской «босяка», которая шла вразрез с официальной эстетикой того времени. Он стал выступать в обычном костюме, читать фельетоны от своего лица — и прежнего успеха не имел. Поэтому появление припева про Муреночка-Климову следует, скорее всего, отнести к концу 20-х — началу 30-х годов. История Маруси Евдокимовой в то время еще гремела на весь Ленинград и почти наверняка могла отразиться на содержании баллады — во всяком случае, указанием на «злых хулиганов» (Лиговка действительно считалась «хулиганским» и «бандитским» районом).

Ясно, что Кавецкого нельзя назвать автором первоначального варианта «Мурки» — хотя бы уже из-за выбора имени героини, которое вторично по отношению к Любке. А вот автором знаменитого припева, скорее всего, был именно он.

Маловероятно также, что фамилия Климова могла принадлежать реальной чекистке, погибшей от рук бандитов. Равно как и намек некоторых исследователей на то, что на выбор фамилии погибшей предательницы мог повлиять образ красавицы-террористки Натальи Климовой — любовницы Бориса Савинкова, дворянки из знатной семьи, покушавшейся на премьер-министра Петра Столыпина, приговоренной к повешению и бежавшей из тюрьмы. Хотя, по некоторым сведениям, муж Климовой, эсер-максималист, боевик Михаил Соколов по прозвищу «Медведь», якобы был до прихода к эсерам известным взломщиком сейфов и грабителем банков (его в 1906 году за взрыв дачи Столыпина повесили). Но Климова умерла еще в 1918 году, заболев гриппом на пути из Парижа в Россию. Да и вряд ли авторы песни — тем более авторы поздней переделки — вспомнили о мало популярной в Советской России эсерке.

Читать главу о песне «Цыпленок жареный»

Отрывок из книги

О книге Меира Шалева «Впервые в Библии»

Предисловие

Первая книга Библии называется на иврите
Берешит, «В начале», — таковы первые ее слова.
Но хотя слова эти относятся в Библии только к
сотворению мира, мы находим в ней и многие
другие «начала»: то, что происходило в первый
раз, — первую любовь, первую смерть, первый
смех, первый сон, — а также тех, что были избраны
первыми испытать различные чувства:
рождение первенца, первую ненависть, первый
обман, — равно как и тех, кто удостоился звания
первого в истории музыканта, царя, кузнеца или
шпиона.

Эти «первые разы» могут порой озадачить.
Например, первая смерть в Библии — не естественная.
Первый плач — не плач новорожденного,
и не слезы родителя, потерявшего сына,
и не рыдания обманутого влюбленного; первый
в Библии сон приснился второстепенному
филистимскому царьку, а не какому-нибудь
памятному историческому деятелю; первыми
поцеловались не двое влюбленных, а сын с отцом,
и поцелуй этот был не выражением любви,
а знаком подозрения и способом проверки. И даже первое появление в Библии слова «любовь»
связано не с любовью мужчины к женщине, или
женщины к мужчине, или ребенка к матери, или
матери к ребенку, — нет, первой была любовь
отца к сыну.

В этой книге рассказывается о нескольких
таких «первых разах» в Библии, и от каждого из
них я переходил к размышлениям о других, связанных
с ним, сюжетах, так что порой, наверно,
слишком увлекался. Впрочем, я поставил себе за
правило: каждый «первый раз», послуживший
мне отправной точкой, должен быть назван в
Библии своим именем. Поэтому первую любовь
и первую ненависть, к примеру, я нашел не по
указке комментаторов, а благодаря тому, что искал
истории, в которых сами эти слова — «любовь
» и «ненависть» — появляются впервые.

У меня уже была книга, посвященная
Библии, — «Библия сегодня», недавно вышедшая
по-русски вторым изданием. Я, однако, не
пытаюсь заменить этими книгами чтение самой
Библии и, уж разумеется, не претендую на это.
Напротив, я настоятельно рекомендую читателям
снова и снова перечитывать Первоисточник,
всякий раз открывая новое, — в нем и в себе.

Меир Шалев

Первая любовь

Как-то раз я попал в рыбачью деревню в
Андаманском море. В отличие от обычных таких
деревень, эта не тянулась вдоль берега, а плавала
в открытом море. Ее дома были построены на
заякоренных плотах, которые соединялись друг
с другом канатами и деревянными переходами.

Деревня мирно качалась себе на волнах, то
подымаясь, то опускаясь. Меня охватило странное
чувство. Обычно, сходя с лодки на причал,
сразу ощущаешь приятную, прочную устойчивость
суши, а тут одно покачивание просто сменилось
другим.

Жили в этой деревне мусульмане, рыбаки из
Малайзии. Я долго бродил среди их плавучих домов,
пока не увидел приоткрытую дверь и сидевшего
за ней худощавого мужчину. Мы обменялись
взглядами, он улыбнулся и жестом пригласил
меня войти. Мы пили чай. На стене висели фотография
и рисунок. На снимке был запечатлен
пейзаж, как будто бы европейский — зеленые долины,
коричнево-красноватые фрукты, водопады
и заснеженные вершины. Рисунок показался мне
более знакомым: юноша лежит на жертвеннике, старик занес над ним нож, сверху парит ангел, а
сзади, в кустах — баран со связанными рогами.

На мгновенье я подумал, что обнаружил одно
из десяти затерянных колен, и уже начал было
мысленно сочинять письма в Главный раввинат
и Сохнут, чтобы там поторопились вернуть это
колено домой, в Израиль. Но все же, перед тем
как упасть в объятья новообретенного брата, я
поинтересовался, что изображено на его рисунке.
Гостеприимный хозяин указал пальцем на
старика с ножом и со странным акцентом сказал:
«Абрагим». Потом показал на мальчика и сказал:
«Асмаил». Я не стал спорить, но по возвращении
в Иерусалим проверил и нашел, что так
действительно написано в Коране. Измаил, а не
Исаак — вот тот сын, которого, согласно Корану,
Бог велел Аврааму принести в жертву. Конечно
же мне следовало знать это раньше.

Казалось бы, такая подмена должна была меня
удивить, но вместо этого я почувствовал горечь.

Наш конфликт с мусульманами, понял я, возник
не только из-за страны и даже не из-за ее святых
мест. Мы не поделили любовь. А точнее — отцовскую
любовь. И что еще больше усложняет
дело — не ту любовь, что выражается в предпочтительном
благословении того или иного сына
или в каком-нибудь подарке (например, в полосатой
рубашке, которую праотец Иаков подарил
любимому сыну Иосифу), а ту, что выражается в
поступке, и притом самом страшном из всех поступков
в книге Бытия, — в принесении в жертву
собственного сына. В Библии сказано: «Возьми
сына твоего, единственного твоего, которого ты
любишь… и пойди в землю Мориа, и там принеси
его во всесожжение» (Быт. 22, 2). Так вот, потомкам
Измаила довольно трудно видеть после
слов «твоего единственного» и «которого ты любишь» имя Исаака.

Кстати, сами Измаил и Исаак отнюдь не были
врагами или соперниками. Уж во всяком случае
не так, как Каин и Авель, Иаков и Исав, Иосиф и
его братья. Настоящая борьба в семье шла между
матерями — Саррой и ее рабыней Агарью. И тот
факт, что от этих двоих, Измаила и Исаака, впоследствии
возьмут начало две религии, тоже был
тогда неизвестен. Но когда Бог сказал «твоего
единственного» и «которого ты любишь» именно
об Исааке, а Измаил и его мать к тому времени
уже были изгнаны из дома Авраама, возникла
эмоциональная база для конфликта, от которого
мы страдаем по сей день.

Есть тут, однако, и нечто иное. Эти слова: «которого
ты любишь» — знаменуют первое появление
в Библии слова «любовь». И тут можно подметить
две интересные особенности. Во-первых,
это любовь мужчины к сыну, а не любовь мужчины
к женщине. Любовь мужчины к женщине
в Библии отодвинута на второе место, и ею станет
любовь Исаака к Ревекке. А во-вторых — это
любовь отца, а не любовь матери. Первой материнской
любовью будет любовь Ревекки к своему
сыну Иакову. Она появится лишь на третьем
месте, и в нее тоже будет вплетен мотив дискриминации
братьев: Ревекка будет любить Иакова,
а Исаак — Исава.

И то и другое представляется странным.
Сегодня материнской любви придается большее
значение, чем отцовской — как в литературе,
так и в социальной и юридической практике.
Что до любви мужчины и женщины, то нынешняя
литература ставит ее выше родительской
любви, да она и естественным образом предваряет
родительскую любовь. Без любви мужчины
и женщины не будет детей, а следовательно,
и родительской любви. Но для Библии всего
важнее род и семья, а в данном случае — семья,
которая станет народом. Поэтому любовь
Авраама к Исааку она ставит на первое место.
Любовь родителя к дочери, кстати, не упоминается
в Библии вообще.

Купить книгу на Озоне

Введение к книге

О книге Джеймса Кугела «В доме Потифара»

Христианство с иудаизмом роднит не только
общая книга — Еврейская Библия (Танах), —
но и общий набор представлений по поводу того,
о чем эта книга. Несмотря на дальнейшие расхождения
по многим вопросам, включая и библейскую
интерпретацию, христианство, будучи
по своему происхождению еврейской сектой,
изначально приняло ряд еврейских установок
относительно истолкования Библии, а также
значительное число еврейских традиционных
представлений о смысле конкретных мест
Писания. Этот общий пласт толкований и лежащих
в их основе логических посылок — немаловажное
явление; он, быть может, способствовал
формированию характера обеих религий
даже в большей мере, нежели сам текст Писания
как таковой.

Когда же возникают эти представления
о том, как читать и как понимать Еврейскую
Библию? Некоторые из них, по-видимому, уже
были в ходу задолго до рождения христианства:
в нашем распоряжении находится обширный
корпус библейских толкований, которые содержатся
в документах на два-три века предшествующих
н. э., а отдельные письменные свидетельства
интерпретаторской деятельности уходят
корнями в еще более раннее время. Более того,
древнейшие указания на толкование Библии
следует видеть уже в ней самой — это те тексты
более поздних библейских книг, которые пытаются
интерпретировать стихи ранних, это глоссы,
введенные в текст позднейшими переписчиками
и редакторами и т.п.

Столь древние корни библейской интерпретации
не должны нас удивлять: в последние века
до н.э. сочетание целого ряда факторов сделало
толкование — экзегезу — важнейшей задачей
иудаизма.

Прежде всего, определенные библейские
тексты — в особенности Пятикнижие (Тора),
первые пять книг Библии, — обладали в эту
эпоху большой значимостью. Они играли ведущую
роль в повседневной жизни евреев, обсуждались
и комментировались на публичных
собраниях. Поэтому естественно, что установление
их точного смысла должно было стать
первоочередной задачей. Однако зачастую
смысл этих текстов был далеко не очевидным.
Многие из них содержали слова, значение которых
было утрачено, упоминали неизвестные
более обычаи, личности или географические
названия. Мало того, порой один фрагмент
Библии казался противоречащим другому,
так что требовалось объяснение, разрешающее
это противоречие. В других местах просто
недоставало подробностей; то там, то тут
в библейском сюжете не хватало ключевой детали:
почему X поступил именно так, а не иначе?
Что думал Y в этот момент? И как все это
соотносится с фактом, который сообщается
нам в третьем месте? Столкнувшись с такими
вопросами, древние еврейские интерпретаторы — ученые и простолюдины, отдельные лица
или целые группы — решили дать им объяснение.
Эти объяснения, известные под ивритским
наименованием мидраш («толкование»),
по-видимому, какое-то время передавались изустно,
от мудреца к мудрецу, от учителя к ученику,
или от проповедника — слушателям.
Мидраш — не просто сухой библейский комментарий:
он остроумен и изобретателен, достаточно
приземлен, порой забавен, а зачастую
трогателен — и всегда содержит свежий подход
к тексту Библии. Поэтому неудивительно,
что он получил столь широкое распространение
и был охотно подхвачен не только евреями,
принадлежавшими к различным позднеантичным
сектам и течениям, но, как уже отмечалось,
и зарождающейся христианской церковью.

Большая часть этой ранней экзегезы была
впоследствии записана разными школами
или отдельными авторами и составляет теперь
обширную и чрезвычайно неоднородную библиотеку.
Тот, кто изучает иудаизм, безусловно
знаком с классическим корпусом раввинистических
учений, включающим Вавилонский
и Иерусалимский Талмуды, а также такие многообразные
сборники мидрашей, как Берешит
раба, Мидраш Танхума и им подобные. Однако
это лишь часть, причем не самая древняя, общего
корпуса ранней экзегезы. В этот корпус входят
произведения, написанные в период с III или II в.
до н.э. до конца Средних веков, и он содержит,
помимо собственно библейских толкований,
пересказы библейских сюжетов от первого лица
(каковыми изобилуют книги, написанные чуть
раньше и чуть позже начала эры), а также пояснительные
переводы, проповеди, подготовленные для синагоги или храма, религиозную поэзию,
юридические сборники, апокалиптические
видения, литургические и прочие тексты, так
или иначе касающиеся традиций понимания
конкретных мест в Библии. Некоторые из этих
книг, излагающих или отражающих раннюю
комментаторскую традицию, достаточно известны:
таковы произведения раввинистической
литературы, труды еврейского историка I в.
Иосифа Флавия, Новый Завет, который насыщен
традиционными еврейскими интерпретациями
библейских историй и пророчеств. Однако с другими
сочинениями дела обстоят иначе. Порой
изначальный комментарий или пересказ, созданный
на иврите, арамейском или греческом,
дошел до нас в переводе, на века сохранившемся
в пыльных фолиантах на таких языках, как эфиопский,
коптский, армянский или церковнославянский.

Поскольку большинство толкований в этой
библиотеке традиционны — то есть автор того
или иного текста не создает объяснение сам,
а передает нечто, что он прочел или услышал, —
многие комментаторские традиции воспроизводятся
в ней снова и снова. Но поскольку человеку
свойственно как ошибаться, так и творить, традиции
редко бывают совершенно идентичными.
Авторы зачастую делают ошибки, переписывая
источники, не понимают их или просто считают,
что лучше было бы пересказать все своими
словами. В итоге одна и та же экзегетическая
традиция может дойти до нас в пяти, а то и десяти
разных формах, и порой, чтобы проследить
их происхождение и взаимосвязь, требуется
провести настоящее расследование.

Отрывок из книги

О книге Исроэла-Иешуа Зингера «Семья Карновских»

О Карновских из Великой Польши каждый знал,
что люди они тяжелые, упрямые, но ученые. Из
тех, кого называют «железные головы».

Высокие лбы, умные глаза, черные как уголь,
глубоко посаженные, быстрые. Носы, как у всех
насмешников, слишком велики для худых, узких
лиц. Таких попробуй тронь. Из-за этого упрямства
никто из семьи Карновских так и не стал
раввином, хотя многие могли бы. Но они отдавали
предпочтение торговле, шли в бракеры на
лесозаготовки или сплавляли по Висле плоты до
самого Данцига. В домишках, которые мужики-
плотогоны ставили для них на сколоченных бревнах,
Карновские возили с собой множество книг и
рукописей. Из-за этого же самого упрямства они
не искали себе наставников из больших раввинов.
Изучали они не только Тору, но и светские науки,
разбирались в математике и философии, даже
почитывали немецкие книги, набранные остроконечными готическими буквами. Зарабатывали
Карновские неплохо, но богачами не были, однако
своих сыновей отдавали в зятья богатейшим
людям Великой Польши. Невесты из самых
состоятельных домов рады были выйти за статных,
загорелых, пахнущих лесом и речной свежестью
парней из необъятной семьи Карновских.
Довида Карновского выбрал дочери в мужья Лейб
Мильнер, первый лесоторговец в Мелеце.

И в первую же субботу после свадьбы зять богача
Мильнера поссорился в синагоге с раввином
и прочими уважаемыми людьми.

Хоть и сам из Великой Польши, Довид Карновский,
знавший древнееврейский язык до тонкостей,
прочитал отрывок из Исайи с литовским
произношением, что местным хасидам не очень-
то понравилось. После молитвы раввин решил
по-доброму объяснить чужаку, что здесь, в
Мелеце, литовских обычаев не придерживаются.

— Видишь ли, молодой человек, — начал он,
улыбаясь, — мы не думаем, что пророк Исайя
был литвак и миснагед.

— Напротив, раввин, — ответил Довид Карновский,
— я вам докажу, что он как раз был литвак
и миснагед.

— И как же, молодой человек? — спросил
раввин.

Прихожане собирались в кружок, с любопытством
прислушиваясь к схватке между своим
ребе и ученым чужаком.

— А вот как, — ответил Карновский. — Если
бы пророк Исайя был польским хасидом, он не
знал бы грамматики и писал на святом языке с
ошибками, как все хасидские раввины.

Такого раввин не ожидал. Какой-то молокосос,
да еще у всех на глазах… С досады, что чужак
выставил его дураком перед всей общиной,
раввин растерялся, попытался что-то возразить,
но речь не клеилась, и он смутился еще больше.
А Карновский смотрел на него с издевательской
улыбкой на губах под слишком большим для молодого,
смуглого, скуластого лица носом.

С тех пор раввин стал опасаться чужака. Да и
другие уважаемые люди, те, что молятся у восточной
стены, в разговоре с Карновским были осторожны,
взвешивали каждое слово. Но однажды в
синагоге случилось такое, после чего раввин и все
остальные перестали его бояться и повели против
него открытую войну.

Это было в субботу, когда читали Тору. Все повернулись
к биме и тихо повторяли за чтецом по своим Пятикнижиям. Довид Карновский, в новом
талесе, наброшенном не на голову, а на плечи,
как принято у миснагедов, тоже следил глазами
по Пятикнижию, но вдруг книга выпала у него
из рук. Он спокойно наклонился, чтобы ее поднять,
но один из его соседей, длиннобородый, с головы до
ног закутанный в талес, поспешил сделать благое
дело. Он быстро поднял Пятикнижие, поцеловал и
хотел уже передать зятю богача, но в ту же секунду
заметил, что его губы коснулись букв, которых он в
Пятикнижии никогда не видел. Это был не еврейский
язык. Довид Карновский протянул руку, чтобы
взять книгу, но еврей, с головы до ног закутанный в
талес, не спешил отдавать ее владельцу. Вместо этого
он поднес ее раввину. Тот взглянул, перевернул
страницу, и его лицо покраснело от испуга и гнева.

— Мендельсон! — крикнул он, плюнув. — 
Библия Мойше Мендельсона! Святотатство!

В синагоге поднялся шум.

Чтец, которого прервали на полуслове, стучал
кулаком по столу. Раввин тоже начал стучать
по конторке, народ заволновался, от летевших
со всех сторон «тихо!», «ша!», «замолчите!» шум
только усиливался. Чтец, поняв, что никто все
равно не будет слушать, быстро закончил главу.
Кое-как, наскоро, довели молитву до конца.
Синагога гудела, как улей.

— Мендельсон, будь он проклят! — кричал
раввин, тыча пальцем в Пятикнижие Довида. — 
У нас, в Мелеце… Нет уж, я этого берлинского выкреста
к нам в город не пущу!

— Выкрест Мойше, да сотрется память о
нем! — плевались хасиды.

Простолюдины навострили уши, пытаясь понять,
что случилось. Длиннобородый еврей, с головы
до ног закутанный в талес, вихрем носился
по синагоге.

— Только в руки взял, вижу, что-то не то, — объяснял
он бог знает который раз. — Я сразу заметил.

— Хорошего зятя вы нашли, реб Лейб! — стыдили
богача евреи. — Нечего сказать.

Лейб Мильнер растерялся. Талес с серебряной
вышивкой, густая, седая борода, очки в золотой
оправе — всегда важный и спокойный, он не мог
понять, почему это раввин набросился на его зятя
и чего хотят от него самого. Сын арендатора, разбогатевший
своим трудом, из всей Торы он знал лишь
слова молитв. Сейчас он понимал только, что какой-
то Мендель видел сон, но при чем тут он и его зять?

— Раввин, что стряслось?

Раввин снова со злостью ткнул пальцем в
Пятикнижие:

— Видите, реб Лейб? Это Мойше Мендельсон,
отступник из Дессау, позор еврейского народа! — 
крикнул он. — Он своим безбожием толкал евреев
к крещению!

Хоть Лейб Мильнер так толком и не понял, кто
этот Мойше из Дессау и что он натворил, ему все
же стало ясно, что какой-то безбожник сбил его
зятя с пути. Что ж, с такими людьми это бывает.
Он попытался успокоить народ.

— Евреи, мой зять, чтоб он был здоров, знать
не знал, кто такой этот Мойше, — заговорил он
примирительно. — Не пристало устраивать ссору
в синагоге. Пойдемте лучше домой делать кидуш.

Но его зять не хотел идти домой делать кидуш.
Растолкав толпу, он подошел к раввину.

— Отдайте Пятикнижие, — сказал он с гневом.
— Я хочу свое Пятикнижие.

Раввину не хотелось выпускать книгу из рук,
хоть он и не знал, что с ней делать. Не была бы
сегодня суббота, он тут же велел бы служке растопить
печь и сжечь трефную книгу у всех на
глазах, как требует закон. Но была суббота. Мало
того, комментарии Мендельсона были напечатаны
вместе со словами Торы, скверна и святость
вместе. Книга жгла руку, но отдать оскверненную
святость хозяину раввин все же не хотел.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из книги

О книге Марина Ахмедова. Женский чеченский дневник

Предисловие

Героиня этой повести первой задумала книгу о себе. Моя подруга и военный фоторепортер Наталья Медведева уехала работать в Чечню, как только там началась война. Длительными наездами она продержалась на войне почти семь лет. К концу второй чеченской кампании ее в лицо знали многие боевики, а сотрудники ФСБ называли «Шварцнеггером в юбке».

Наташа часто рассказывала мне те военные истории. Я и сама когда-то жила на Кавказе, и иногда в ее рассказах узнавала места, в которых бывала много раз. Мы говорили о том, что могли бы пересечься во времени и в пространстве, но не пересеклись.

Она так часто говорила о войне, что иногда мне казалось, все ее истории случились со мной, они как будто стали частью меня.

Однажды мы возвращались в Москву из Вологды. Наташа была за рулем. Началась гроза, потемнело, по машине ударил крупный град. Мы еще не доехали до Ярославля. Перед нами шла тяжело груженная фура. Ураган срывал с нее доски и бросал их нам под колеса. Водитель фуры не давал себя подрезать.

— Ну что, ты книжку про меня напишешь? — спросила Наташа.

— Ну…

Всерьез я никогда не собиралась эту книгу писать. Для того чтобы написать повесть о войне, казалось мне, нужно войти в особое состояние. Но начиная с этого дня мы много говорили об этой книжке — как да когда я ее буду писать. Одним словом, трепались — я-то знала, что писать ее не стану, и Наташа, наверное, в глуби не души тоже это понимала. Но она привезла мне свой архив — чемодан с «чеченскими фотографиями», диска ми и негативами. Я сунула его под кровать, иногда до ставала и разглядывала фотографии. Они так долго ле жали у меня под кроватью, что тоже стали частью меня.

Однажды Наташа, увидев, как я достаю чемодан, сказала: «Я сама сделала эти фотографии, но не смогла бы держать такой ужас у себя под кроватью…» Но я же говорю: ее фотографии стали частью меня.

Потом меня отправили в командировку в Якутию на поиск якутских шаманов. Был конец осени и крайне холодно. По Лене ходили последние катера. Утром я пришла в Центр духовной культуры в Якутске. Ко мне подошла маленькая пожилая якутка. Положила указа тельный палец себе на запястье. Прислушалась.

— Передай Наташе… — начала она.

— Вы кто? — оборвала ее я.

— Шаманка, — ответила она. — Мы встречались с Наташей десять лет назад в Моздоке.

— Простите, а что вы в Моздоке делали? — спросила я, напирая на слово «Моздок».

Эту маленькую женщину из северного города, в котором у меня даже сопли в носу замерзали, по-моему, было никак невозможно соотнести с Моздоком.

— Как что?! — возмутилась якутка. — Бомбы сдерживала!

Она, держась пальцем за запястье, ушла в мое прошлое, из него — в будущее. А в конце спросила: «Ты когда книгу будешь писать?»

Моздок меня сильно смущал. Я позвонила Наташе. Сначала она долго молчала, потом сказала: «Так это была якутка, а я думала, японка».

Сцена ее встречи с якутской шаманкой описана в повести. Я надеюсь, она мне удалась, ведь я своими глазами видела эту женщину много лет спустя. А дальше случилось то, что Наташа называла знаками. Эти знаки прямо преследовали нас — я пересекалась в пространстве с ее людьми, с которыми ну никак не должна была пересечься.

— Ну что, ты будешь писать или нет? — спрашивала Наташа.

Я придумала еще одну отговорку — в Чечне я была, но теперь, чтобы уже основательно засесть за книжку, мне нужно съездить туда еще раз, пройтись по тем местам, где бывала Наташа — Ведено, Шали, Урус-Мартан, освежить картинки в памяти.

В Чечне в то время было неспокойно. Хотя там всегда неспокойно. За день до моей поездки Наташа разволновалась и завела разговор с Богом. У нее своя манера с ним общаться, она всегда пытается с ним сторговаться.

Мы приехали к часовне Святой Матроны Московской на Даниловском кладбище. Над часовней растет большое дерево, и на нем пачками сидят голуби. Понятно, что площадка под ним вся покрыта голубиным пометом.
Наташа встала под дерево.

— Господи, — очень серьезно сказала она, — если Маринку в Чечне убьют, пусть голубь на меня насрет… Через несколько минут она вынесла решение:
«Езжай».

Я поехала. Голубь не насрал.

Книга написана. Но когда я к ней, наконец, приступила, Наташа уже переехала в Америку. Она звонила мне каждый день.

— Я пишу… — многозначительно говорила я, намекая на отсутствие времени.

— Ну пиши… — блеяла в трубку Наташа.

Она начала вспоминать. Все новые и новые подробности, истории. Она будила меня звонками по ночам (в Америке в это время день) и замогильным шепотом сообщала: «А я, знаешь, еще что вспомнила…»

Она вспомнила, как снимала командира наемников Хаттаба (и его фотографии тоже лежали у меня под кроватью…), вспомнила историю про красную шапочку и встречу с Юрием Будановым, но все это уже не во шло в повесть. В Наташе что-то включилось, она потеряла ощущение времени и пространства, ей казалось, что она снова там. Воспоминания о событиях пятнадцатилетней давности текли из Америки в Москву. И я поняла, что теперь она будет вспоминать бесконечно, и попросила ее перестать.

Когда повесть отправилась в издательство, Наташа не смогла оправиться оттого, что книжка, о которой мы столько говорили, уже закончена, и кувалдой сломала стену в своей квартире.

— Буду делать барную стойку, — объяснила она обеспокоенным соседям.

К ней с жалобами пришли американцы из аналога нашего ЖЭКа. Наташа честно призналась: «Ай донт спик инглиш». Следом к ней пришли экскурсанты из соседнего квартала — посмотреть на «русскую, ломающую стены» и ходят до сих пор.

Теперь барная стойка почти закончена. Большело мать нечего. Наташа предлагает всем желающим сломать стену и у них, причем бесплатно сломать, но ни кто не соглашается.

— Зачем ты мне все это напомнила? — жалуется она. Как будто она забывала…

События этой книги не являются вымышленными. Изменены некоторые имена, а некоторые герои перенесены в другие места. Но основные герои, их слова и поступки являются реальными, точными, и автор несет ответственность за все совпадения.

Земля

Земля была твердой. Наташа лежала ничком, коленками вжимаясь в нее. Но земля была твердой и не впускала ни на сантиметр.

— Я поставлю свечку, — сказала она, касаясь губами земли и чувствуя скрип ее крупинок на зубах. — Я вернусь и поставлю свечку, — она хотела поднять голову, но вместо этого обхватила ее рукой.

В Самаре земля мягкая — копнешь, рассыпается теплой рыхлостью, и на вкус другая. Оказаться бы сей час в Самаре, подумала Наташа, с отцом на огороде. Хотя копаться в земле она не любила. А лучше в Москве — в общаге, на диване. И смотреть телевизор.

Земля вздрогнула — судорожно, всеми крупинка ми. Так вздрагивает человек, узнав, что в темной ком нате не один. И, наверное, эта судорога отдалась где-нибудь на экваторе. А может быть, на противоположном конце дно шара лопнуло и забила нефть — там, где ее не ждали. Земля толкнула Наташу в живот. Живот свело.

Наташа пошарила рукой, нащупала фотоаппарат и положила его под грудь. Приподнялась, опираясь на локти, чувствуя под ними твердь. Слишком здесь твердо. Или земля не принимает чужаков?

В нее полетели комья земляного града, и она заплакала.

— Я поставлю свечку, — прошептала она и испугалась — в шепоте не было просьбы, только злость и раздражение оттого, что первое обещание не было ни услышано, ни принято, как само собой разумеющееся. Земля продолжала ходить.

— На хуя мне все это?! — закричала Наташа, поднимая голову. — Вернусь в общагу, буду смотреть телевизор!

— На хуя?! — спросила она еще раз у неба, но даже в такой форме вопрос не был услышан.

Она сжала корпус «Никона». Пальцы из пластилина — не слушались. Посмотрела в окошко видоискателя, но прицеливаться не стала. Может быть, это ее последний кадр — так она думала. Нет, не станет его снимать — вставать с земли слишком страшно. Снова ткнулась лицом в землю, подсунула «Никон» под грудь, обхватила голову руками, пожевала крупинки и заскулила про свечку. Не надо было утром мыть голову. Не надо было!

Свистело и ухало. От свиста все внутри обрывалось. Казалось, он звучит в ней самой — в ней рождается, в ней разрывается. Сердце останавливалось и не шевелилось. Сжавшись в твердый комок, ее сердце с силой стучало о ребра, выталкивая фотоаппарат из-под себя. А она сгребала его, прижимала к груди.

Страх набухал в пальцах, растягивался по венам, полз к пупку, собираясь в кулак. Врезался тупыми костяшками в мягкие стенки ее живота, и Наташа вздрогнула, когда поняла, что земле тоже страшно. Она прижала к ней губы, как прижимают их к чьему-то уху, и прошептала: «Поставлю свечку…» Ее голос прозвучал мягко, и, конечно, он был мягче той земли, на которой она лежала. И дальше Наташа шептала про свечку, про Бога, диван и общагу, обещая все это дрожащей земле, успокаивая ее и себя.

В голове пронеслись вагоны, и она отказалась верить в то, что в московском метро могли ходить поезда. Не могли. Москвы больше нет, потому что в двух сутках езды от Москвы она, Наташа, лежит ничком и принимает схватки земли, и ей кажется, что земля скоро родит. Земля стонала, глубоко втягивая воздух, на ней появлялись воронки.

— На хуя? — тихо, одними губами выругалась Наташа по привычке. — Зачем мыла голову?

Мозг не работал. Лежать и шептать. Прошлого не было — она всегда лежала на этой земле, успокаивая ее и себя. Картинки брались из ниоткуда — пустой мозг не мог их произвести. Они плыли у нее перед глазами — кадры, кадры, кадры.

Ветер метет по платформе раздавленные жестяные банки, окурки, фильтрами впитавшие лужи. Банки скрежещут. Поезд. Наташа в балоньевой куртке. Ее никто не провожает. Мозг ловит кадры окошками глаз. Крык — картинка останавливается, и Наташа стоит у поезда, и под ногами окурки, а на ней голубая куртка. Ее мозг так устроен — делит время на кадры. Крык — выхватывает их из времени, не щелкает, а картавит, как ее «Никон». И Наташа стоит у поезда, который сейчас тронется и уйдет по резким полоскам с Павелецкого вокзала туда, где теперь грозно. За двое суток переползет железной гусеницей из одного мира в другой. Оста вив «Огонек», «Независимую» и плохие кадры, недостойные даже архивов ее памяти. А она отправится искать смысл, хотя смысла во времени, поделенном на тридцать ее лет, никогда не искала. Ни в кругах под глазами в зеркале утром, ни в дыме сигарет, которых было ровно двадцать две каждый день, ни в воде, уносящей в слив раковины общаги всю бессмысленность, одинаковость, смытую с лица вместе с косметикой и выплюнутую изо рта с зубной пастой.

Смысл посмотрел на нее уже с первой фотокарточки, сделанной на этой маленькой, но твердой земле. Она нащупала его глазами — не поняла, не узнала, а нащупала. Кадр разделился на четыре части. Крык — «Никон» это поймал. А потом каждая часть разделилась еще на четыре. Наташа помножила четыре на четыре — шестнадцать кадров в одном.

Она помнит женщину на том снимке — старуху, если точней. Помнит все ее шестнадцать частей. Старуха стоит у окна. Четыре стекла рамы стянуты белыми бумажными полосками крест-накрест — чтобы не лопну ли, когда земля вздрогнет в очередной раз. Наташа приближается с «Никоном». Выхватывает кадр, «Никон» делает крык, время останавливается, и теперь будет всегда смотреть глазами старухи с черно-белого глянца.

Наташа смотрит сквозь стекло в черно-белые глаза, разделенные бумажной полоской, и видит в них товарные составы, черные пальцы деревьев, пустую зиму и вереницу не своих предков, уносящих на спине рюкзаки, полные смысла. Видит землю, которая трясется от страха. Она припадает к земле в чужих глазах, растягивается на ней в полный рост и спрашивает себя, зачем она сюда снова приехала.

Поезд тронулся, уехал от мелких крупинок снега. В Москве зима, а здесь — осень. Наташа прошуршала ногами по чужой поздней осени. Никогда прежде под ее ногами не было столько опавших листьев. Слоистым одеялом они прикрыли жителей города, и их сон не нарушили ее кроссовки, бороздящие листья в поиске кадров.

Крык. В церкви тепло, надышали, нажгли свечей. Наташа глядит на свое отражение в стекле иконы. Она любит останавливать отражения.

— В общем, так, — говорит она и смотрит в свои глаза на иконе. — Вот тебе свечка, и пусть я найду смысл.

Она молчит, стоит тихо, как будто хочет услышать в ответ: «Так уж и быть». Задирает голову в сводчатый потолок. Где тут Бог? Где смысл? Надышали — жарко в куртке.

— Вернусь, еще поставлю, — обещает она, на всякий случай продолжая глядеть вверх — если Бог где-то есть, то в верхней точке купола, вокруг которой циркулируют желания, закручиваясь в спираль. Туда уходят струйки дыма от горящих свечей, собираясь из разных ячеек подсвечников снизу, сливаясь в одну широкую струю человеческих просьб — одна среди них Наташина — и поднимаясь к куполу, переливаясь там, у верхней точки, наивысшим смыслом. Если он есть…

В начале зимы она вышла из города, грозность которого смотрела ей вслед пустыми глазницами. Вернулась на Павелецкий. А поезда в метро ходили. Хо дили-ходили-ходили. И ей показалось, они проносятся у нее в голове, чертя параллельные полоски на мягком мозге.

Она прислонилась к дверям вагона, поезд въехал в темень туннеля, и стекло охладило спину. Наташа смотрела на лица. Лица смотрели на нее. Грязная куртка, оттопыренные карманы брюк. От нее пахло чужой землей. Чужая земля въелась в поры одежды. Застыла кадром в ее глазах. Рюкзак с Никоном давил на плечи. Смысл оттопыривал карманы.

— Они думают, я — бомж.

Они просто не знают, сказала она себе. Не знают, что в двух сутках езды есть другая земля, что ветер смел листья, но снег не пошел. Ветер смел листья, обнажая кадры, наполняя их смыслом, оттопыривая карманы.

— И без одеяла уже не холодно, — сказала она лицам, и ее собственное лицо сморщилось, горло сдавило голос, и он полез из него плоский, как лента плен ки для ее фотоаппарата.

— А если бы они знали… — подумала Наташа и по глядела лицам в глаза — пусть видят, пусть знают. Крык-крык-крык — шестнадцать частей, черные пальцы деревьев, ничком в полный рост.

«Не может быть», — думает Наташа, когда смысл из ее глаз стучит им в спину, но «осторожно, двери закрываются», и одни лица сменяются другими — бессмысленно-одинаковыми.

И поезда ходят, и супермаркеты работают. Но ни кадров, ни смыслов.

— На хуя? — спрашивает она по привычке, когда смысл отпечатывается черно-белым на глянцеватых страницах «Огонька» и грязновато-желтых — «Независимой». Она нюхает кадры, отснятые ее «Никоном», они не пахнут землей. Она смотрит на листья — их давно унес ветер, а они зависли во времени, вырванные из него крыком.

Криком Наташа поднимается к наивысшей точке, но потом опадает, снова припадает к земле — если смысл есть, Бог ее слышит.

— Поставлю свечку, — шепчет она.

Дорога похожа на победу — пикой начинается на равнине и расходится от нее буквой V, рукавами коричневатой земли обнимает округлую гору с хребта ми холмиков, похожими на доисторических рептилий. Наташа стоит в самом низу, на равнине, ловит Никоном высшую точку. Два изогнутых дугой рукава обнимают гору, которая не рвется вверх, которую земля не сумела до конца вытолкнуть из себя. Конец лета. Пыль, поднятая грузовиками. Под ней задыхается трава.

Наташа выбирает дорогу. Рукава не сойдутся в од ной точке. Рукава упрутся в высокую гору. Наташа поднимется на ее вершину и сверху увидит равнину и два рукава победы. Это — хороший кадр. Из ее глаз он уйдет на пленку, с негатива — на бумагу, с бумаги — в чужие глаза.

За горой будет река, сухая летом, но полноводная осенью, уносящая опавшие листья, и даже в кроссовках нога заскользит по водяной слизи суровых камней. Холодная вода обнимет колени, утяжеляя карманы, и потянет за собой по течению вниз. Наташа поднимет над головой «Никон», другую руку вытянет в сторону, чтоб не упасть. Холод потянется от кроссовок к горлу, а за речкой лес, и память туда еще вернется.

Она давит сердцем на «Никон», закрывая голову руками. Время проносится быстро, но ей кажется, оно провалилось в воронку или зацепилось за что-то, хотя земля голая — ей не поймать время ни камнем, ни деревом. Но оно проносится, показывает Наташе кадры из прошлого, и ее руки замерзли, у шерстяных перчаток нет пальцев — сама обрезала. Она греет руки о пластиковый стаканчик с кофе, налитым из термоса, хотя знает, что растворимый выводит из костей кальций.

Наташа выглядывает из металлического контейнера, не отделимого от зимы, она ищет в чужих лицах не смысл, а намек на покупательную способность. Увидев его, она закричит: «Дубленки, пуховики!» — и азербайджанец из соседнего контейнера скажет, что в Лужниках ее голос самый громкий. Негнущиеся пальцы ох ладят кофе, потрут купюры, отсчитывая сдачу. Никон ей слишком дорого обошелся.

Мозг, прикрытый испачканными в земле руками, сортирует похожие кадры, но эти снова ложатся на черно-белую пленку — других цветов Наташа не может здесь разглядеть. Чужая зима белей, снег широкой дороги не искрится, напуганный суровостью гор. А Наташа напугана белизной, которой не было ни в Самаре, ни в Москве. Она стоит в начале дороги, обхватив пальцами корпус фотоаппарата, и смотрит в спины черных людей, медленно идущих по снежной дороге, но не оставляющих за собой следов. Широкие брюки заправлены в голенища сапог, пальцы теребят четки, свисающие до колен, посохи разбивают снежинки, но никаких следов на снегу — только черно-белые кадры в глазах Наташи.

Горы медленно отползают по бокам дороги. Наташа крадется вперед. Ей хочется дотянуться до смысла, застывшего невидимым панцирем на спинах людей, еще помнящих казахстанскую зиму. Балоньевая куртка не греет, пуховики и дубленки распроданы. Человек в лохматой папахе оборачивается, она застывает — за ней тянутся следы. Наташа смотрит в его глаза, мысленно разделяя их бумажной полоской. В его глазах снег краснеет, взвивается снежинками, камнями и мясом.

Идущие делают остановку там, где две горы подножьями сходятся в букву V. В выемке снег еще белей. Орлы широко раскрыли крылья, и когда Наташа задирает голову вверх, они пролетают в ее глазах от одной вершины к другой. Крык.

Белое одеяло собрано в сугроб, под ним — коричневая земля, твердая, как стенки контейнера. Люди долбят ее посохами. Припадают к земле правой ногой, давя на нее всем телом, всем грузом плеч. Небо без солнца и облаков сливается со снегом, но искрится маленькими серыми точками.
Они становятся в круг и идут по нему друг за другом, сначала медленно, хлопая в ладоши, припадая на ногу, раскачиваясь из стороны в сторону, и над выемкой — гул мужских стонов. Темп убыстряется, стон растет, поднимается спиралью к вершинам, возвращается вниз эхом, Наташа разбирает в нем самый гром кий, резкий и отчетливый, и ей кажется, что за горой воют волки. Ноги мелькают быстрей, круг плотнеет, люди бегут друг за другом, дергают плечами и папаха ми, долбят землю, будто хотят разбудить кого-то спящего под ней или ее саму: «Ла илахи ил аллах. Ла илахи ил аллах».
Крык — ноги замирают, картинка останавливается. Это — хороший кадр.
Наташа перематывает пленку их глаз — кадры, кадры. Она слышит звуки и чувствует запахи. Она слышит чужие голоса.

— Сегодня метель, — говорит старик в папахе вчера, — они не прилетят.
Они летят, оставляя дыры в снежной завесе, и небо не успевает штопать их новыми хлопьями. Свист давит на барабанную перепонку, инфразвук расширяет сердце двумя килограммами страха — больше оно не вместит.

Они прилетели, снег взвивается, опускаясь на землю чужими фрагментами, снежинками плоти. Просьбы соединяются вместе, поднимаются закрученной спиралью, но до высшей точки не долетают — исчезают в дырах. Если Бог есть, он не слышит.

— Не понимает он ваше ил аллаху, — говорит Наташа, лежа ничком поздней осенью, и снова скулит про свечку. Ее никто не слышит.

Она идет по белому снегу, по чужим глазам, по вчерашнему дню. Садится рядом с теленком, вытянувшим хвост и копыта, смотрит в мутные его глаза, видит в них отражение вчерашнего дня, сердце, не вместив шее страха, и мычит, раскачиваясь. Крык — время остановлено, заморожено, слепок с него облетит весь мир, но ничего не изменит.

В выемке время хоронить мертвецов. Вечером лохматыми папахами посыплются крупные снежинки.

Земля и ее хребты накроются снегом. Ему не суждено быть чистым еще несколько зим, но Наташа об этом пока не знает.

Лежа на земле, она вспоминает Литовченко Владимира. Что хотите, а этот кадр она не отдаст. Никогда. Не растиражирует даже ради высшего смысла. Он принадлежит Литовченко родителям, и она их найдет, если у нее будет время. Она его ждала — этот кадр. Чтобы не явно и без фрагментов. Чтобы энергетика, чтобы деталь и никакой крови. Знала — лишь на таких талант оставляет свой отпечаток, и верила в свой талант.

Литовченко Владимир — большими красными бук вами на бетонной стене. Ниже, буквы поменьше — погиб. Буква «г» выше других. Еще ниже — цифры:
13.8.96. 20.30. В момент смерти Литовченко кто-то взглянул на часы и остановил время на бетонной стене красной краской. Только родителям достанется этот кадр — не труп, не фрагмент сына, а с точностью за фиксированное время его смерти. И каждый год тринадцатого ноль восьмого ровно в двадцать тридцать их сердца будут останавливаться, придавленные бетоном с Наташиного снимка. Наполненные больше, чем мо гут вместить.

— Владимир Литовченко, — зачем-то сказала Наташа, как будто звала.

Она подошла к бетонной стене, заглянула в прямоугольную дыру на ней, взгляд выхватил кадр. С кадра на нее смотрел дом — пустыми своими глазницами. Она опустила «Никон», не стала шарить глазами по окнам — все равно что снимать смертельно больного. Отошла от стены, на одежде осталась красная краска — надпись сделали только что.

— Дай мне время, — попросила она, оторвав глаза от земли, на которой лежала.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из книги

О книге Татьяны Поповой «Искусство гомеопатии»

Предисловие

Следуя традиции автора, я хочу предварить свой текст эпиграфом,
позаимствованным у Аристотеля: «Хорошая книга
— та, в которой сочинитель говорит то, что должно, не
говорит того, что не должно, и говорит так, как должно».

Эта книга родилась как продолжение и результат существенной
переработки «Очерков о гомеопатии», вышедших
в 1988 г. Несмотря на большой тираж, последующие допечатки,
пиратское переиздание, легальные издания переводов,
эта книга сегодня является раритетом, бережно хранимым
владельцами, хотя книги, посвященные гомеопатии,
как зарубежных, так и отечественных авторов дефицитом
в настоящее время не являются.

Все дело в том, что «Очерки о гомеопатии», переизданные
вслед за тем в издательстве «Текст» под названием «От
Арники до Яда кобры», и настоящая работа Т.Д. Поповой —
это не просто книги о гомеопатическом методе лечения, это
размышления и воспоминания широко образованного врача-
натуралиста. Огромный врачебный опыт, блестящая эрудиция,
большая культура отражаются в каждой фразе книги. У
читателя создается ощущение знакомства с очень интересным
человеком — автор говорит то, что должно.

Содержание книги не исчерпывается вопросами медицины.
Огромное количество фактов и сведений из различных
областей естествознания интересно сплетаются, создавая целостное представление о человеке и окружающем его
мире.

Важной особенностью книги является то, что Татьяна
Демьяновна не предлагает в ней каких-либо рецептов и не
создает новый лечебник — не говорит того, что не должно.
Медицина вообще и гомеопатия в частности требуют
огромной эрудиции, индивидуального подхода к каждому
больному. Видеть индивидуальность человека и его страданий
— отличительная черта доктора Поповой. Читатели
сразу поймут это.

Обращает на себя внимание точность изложения фактов,
дат, ботанических названий. Это указывает на высокую
ответственность автора. В книге много реминисценций
и цитат — порой необычных, из малоизвестных авторов,
они увлекают читателя, погружают в богатый и новый
для него мир.

Большое впечатление производит язык автора — полноценная,
свободная, гибкая речь — почти устный рассказ,
хотя пишущие люди знают, что перенос устной речи на бумагу
порой бывает совершенно невозможен.

Завершая предисловие, я подумал: а прочтет ли кто-
нибудь эти фразы? Кому они нужны? Но потом вспомнил
свои чувства, возникшие, когда я прочел последние страницы
рукописи: как жаль, что это конец, так хотелось читать
еще, растягивая удовольствие. Может быть, еще одна
страничка предисловия чуть-чуть отсрочит момент окончания,
чуть-чуть продлит радость общения с этой удивительной
книгой.

Доктор медицинских наук, профессор А.С. Микоша

Горная красавица

Желтел, облака пожирая, песок.

Предгрозье играло бровями кустарника.

И небо спекалось, упав на кусок

Кровоостанавливающей арники.

Борис Пастернак

Арника, принадлежащая к семейству сложноцветные
(Compositae), — одно из известнейших лекарственных
растений. В гомеопатическом журнале за 1876 г., выходившем
в Петербурге, сказано, что «арника, всегда
бывшая излюбленным средством гомеопатов, гораздо
старее гомеопатии, и некоторые из самых важных сведений
о ее пользе сообщены врачами-негомеопатами».
Немецкий врач Г. Мадаус, долгие годы собиравший материалы
о лекарственных растениях и сам занимавшийся
фармакологическими исследованиями, сообщает, что
античные писатели не упоминают об этом растении.
Другие авторы считают, что птарника, упоминаемая
Диоскоридом (I в.), и арника — одно и то же растение.
В переводе «птарника» — чихательная трава. Об арнике
же известно, что ее измельченными листьями пользовались
вместо нюхательного табака.

Есть основания предполагать, что в народной медицине
западноевропейских стран арнику использовали
еще в Средние века. Наиболее подробные сведения о ее
применении в старые времена мы находим у немецких
авторов. Так, швейцарский естествоиспытатель XVIII в.,
врач и поэт Альбрехт фон Галлер, считал, что она надежно
рассасывает свернувшуюся кровь. Немецкий терапевт
Кристоф Гуфеланд рекомендовал это растение
при общей слабости вследствие физического или нервного
перенапряжения, как сердечное лекарство, при параличах
и эпилепсии. А венский врач Коллин сообщил
о тысяче случаев удачного лечения арникой перемежающейся
лихорадки. Он считал ее средством, конкурирующим
в этом отношении с хинной корой. Известно, что
в 1814 г. арнику применяли также при гнилостной лихорадке
и кровавом поносе.

Арника была любимым лекарственным средством
Гёте, который, по словам его секретаря, изящнейшим
образом описал это растение, превознося до небес его
целительное действие. Предложенная домашним врачом,
она спасала его в тяжелые моменты жизни. Именно
арника была последним лекарством, которое принял
83-летний умирающий писатель.

Как лекарственное средство арнику упоминают Сервантес
в «Дон Кихоте» и Артур Конан Дойл в «Затерянном
мире».

В списке лечимых арникой заболеваний числятся
самые разные недуги: от кровотечений, травм и карбункулов
до ревматизма и эпилепсии. Однако со второй
половины XIX в. область ее применения сокращается,
почти ограничиваясь кругом скорее гигиенических,
чем лечебных препаратов: она входит в состав кремов,
жидкостей для промывания ран, глаз, для роста волос.
Известный немецкий гидротерапевт Себастьян Кнейп,
чьи водные процедуры в последнее время снова входят
в моду, применял арнику как обезболивающие средство
при ранениях, ушибах, инъекциях.

Сейчас трава арники — официальное лекарственное
сырье в 27 странах мира. Она числится в разделе кровоостанавливающих
средств. Из нее выделены действующие
начала: арницин, лютеин, инулин, смолы, органические
кислоты, витамин С, сахара, дубильные вещества.
Исследования, проведенные в 50-е гг. С.А. Томилиным,
показали, что препараты из цветков арники горной в малых дозах оказывают тонизирующее и стимулирующее
действие на центральную нервную систему, а в больших
действуют седативно, предупреждая развитие судорог.

Исследователи лекарственных растений А.Д. Турова
и Э.Н. Сапожникова рекомендуют препараты из цветов
арники как средство, действующее тонизирующе на центральную
нервную систему, и как кровоостанавливающее,
особенно при маточных кровотечениях, связанных
с гормональными нарушениями.

У известного украинского травника А.П. Попова перечень
заболеваний, при которых может быть употреблено
это растение, намного обширнее. Его рекомендации перекликаются
со старыми народными традициями: «Арнику
горную используют довольно широко. Препараты из нее
употребляют внутрь при бронхите, подагре, гриппе, болезнях
сердца, судорогах, эпилепсии, сотрясении мозга,
апоплексии, а также как мочегонное средство. Наружно
эти препараты применяются как сильное кровоостанавливающее
средство при обширных ранениях, ушибах,
невралгических болях» (Попов А.П. Лекарственные растения
в народной медицине. — Киев: Здоров’я, 1970).

Применять арнику надо с осторожностью, в больших
количествах она может вызвать токсические явления:
озноб, тошноту, рвоту, одышку, упадок сердечной деятельности.
Естественно, что, как и многие другие растения,
арника может быть причиной аллергического поражения
кожи, слизистых оболочек глаз, дыхательных
путей и других органов. Такое явление мне приходилось
отмечать в практической работе у пациентов — жителей
Западной Украины. Одна пациентка из Закарпатья сказала
мне с грустью: «У нас есть хорошая трава от такого
заболевания, как у меня, — арника горная, но мне ее нельзя
принимать — вызывает кровохарканье». У больной
было хроническое гнойное заболевание легких — бронхоэктатическая
болезнь. А вот еще одно свидетельство.
Женщина, страдающая тяжелым аллергозом с разнообразными проявлениями, возвратясь из отпуска, проведенного
в Карпатах, сообщила: «Доктор, все хорошо,
обострение аллергии было лишь однажды: я зашла в
аптеку, где продавали траву арники…» Доктору было
приятно и интересно: женщину лечили арникой, но, конечно,
в гомеопатическом разведении. А «доза» арники,
витавшая в воздухе аптеки, оказалась для нее слишком
большой!

Арника горная (Arnica montana L.) — эндемик гор;
растет в диком виде в основном в Карпатах (это европейский
горно-лесной вид) в местах, расположенных не
ниже 500 метров над уровнем моря, в лесах и субальпийских
лугах. Предприняты попытки разведения ее в
культуре (например, в Ленинграде ее культивируют уже
более 200 лет), но промышленных плантаций нет.

Арника горная занесена в Красную книгу, где отмечено,
что растение это, произрастающее в Карпатах
(редко — в Белоруссии, Литве и Латвии), под угрозой
уничтожения. Площадь зарослей сокращается в результате
неумеренных заготовок в лекарственных целях.
Звучит это как-то неправдоподобно: медики в роли разрушителей
природы? И все же цифры говорят сами за
себя. Тонны сухих соцветий заготавливают не только
для внутренних нужд, но и на экспорт! О тоннах сырья
при гомеопатическом врачевании, конечно, и речи быть
не может.

Цветок арники знаком очень многим, его изображение
можно встретить не только в книгах о лекарственных
растениях и в ботанических атласах, но и на почтовых
марках и поздравительных открытках. Этот милый
в своей бесхитростности ярко-желтый или оранжевый
цветок не случайно похож на ромашку, ноготки и девясил
— они принадлежит к одному, кстати очень распространенному,
семейству сложноцветных. Особенно похожа
арника на девясил. Сборщики трав часто путают
их.