Глава первая

Фарца голимая

1.

Виля просыпался медленно, тяжело выбираясь из вязкого предутреннего кошмара, но проснулся быстро и тут же, отбросив одеяло, сел. Было тихо и сумрачно. Он не помнил, что ему снилось,
и не понимал, где находится. Виля впервые видел комнату, в которой провел ночь: громоздкий полированный шкаф, какой-то
хлам, сваленный сверху, телевизор на тумбочке — кажется, «Электрон», — на полу дешевый ковер, вешалки и полки по стенам. На
ковре валялись его туфли, джинсы и наспех сброшенное женское
белье. Пахло пылью, несвежей одеждой. Пахло нелюбимым неухоженным жильем, домом, где живут в спешке, без удовольствия
и без внимания к милым пустякам, способным если не сделать
жизнь осмысленной, то хотя бы скрасить ее унылую бесприютность. А Виля любил пустяки. Он был мастером детали.

— Миша, — раздался из-за спины сонный голос, — не
спишь уже?

Миша… Ну, конечно. Виля осторожно оглянулся. Из-под
одеяла выглядывало чуть полноватое колено и пухлая женская
рука. Судя по обручальному кольцу — правая. Виля задумчиво погладил колено: как же ее зовут?

— Да, дорогая. И очень хочу кофе.

— Тогда свари и мне тоже. Кофе в банке на столе у плиты…

Виля рассчитывал услышать немного другие слова, но
спорить не стал.

— Конечно, солнышко, — его рука неторопливо заскользила по гладкой коже женского бедра и скрылась под одеялом. Из-
под подушки донеслось довольное урчание.

— Свари кофе и приходи скорее, милый.

«Теперь всем подругам расскажет, что Боярский ей кофе
в постель приносил», — чуть усмехнулся Виля.

Встав с дивана, он быстро натянул старые потертые левайсы, и разыскивая рубашку, еще раз оглядел комнату. Джинсы Виля купил прошлым летом. Взял две пары за восемь червонцев
у финна с «Ленинской Кузницы» в валютном баре «Лыбеди». Вторую пару он потом сбросил за стольник Белфасту, отбив покупку.
Белфаст уже за двести загнал ее на «точке». Виля не фарцевал постоянно, только иногда бомбил случайных фирмачей. А у Белфаста
это дело было поставлено основательно.

Рубашку Wrangler Виля нашел на полу, в углу между стеной и шкафом. Сбившись тугим комком, она валялась в пыли под
зеркалом.

Виля с детства не любил зеркала, особенно в сумраке
пустых полутемных квартир. Он боялся воды, темноты и зеркал.
Повзрослев, Виля кое-как сумел наладить отношения с зеркалами
в блеске огней освещенных залов и студий, но от отражавших
темноту стекол его и теперь отбрасывало прежде, чем он успевал
хоть что-то сообразить. Потом он мог вернуться к чертову зеркалу
и, пересилив себя, даже заглянуть в него. Но первая реакция оставалась неизменной.

Застегивая рубашку, Виля вышел из-за шкафа и, набравшись мужества, попытался разглядеть свое отражение. В сумраке
спальни можно было различить только роскошные «боярские»
усы, отчетливо темневшие на еще не загорелом лице.

В соседней комнате его ожидали руины давешнего стола.
Хлеб черствел, зелень вяла, сморщенные огурцы грустили рядом
с подсохшими помидорами. Большая муха тяжело и лениво поднялась с финского сервелата и, сделав круг над столом, опустилась
на остатки селедки. Пустая бутылка из-под виски лежала на полу
у балконной двери. Коньяка и конфет на столе не было: наверное,
Белфаст и подружка Афродиты забрали их, уходя.

Афродита! Вот как зовут дремлющую за стеной в ожидании утреннего кофе обладательницу полного колена и обручального кольца.

Виля отрезал ломтик колбасы, затем еще один, подцепил
вилкой оливку из салата и отправился на кухню.

В этот дом накануне вечером его привез Белфаст. В шесть
часов, закончив работу, Виля закрыл фотоателье в парке Шевченко и по бульвару направился к Крещатику. Во всю мощь цвела
сирень, затапливая и сам парк, и прилегающие дворы густым приторным ароматам. Девушки с черно-белых портретов, вывешенных в витрине ателье, едва уловимо улыбались Виле, друг другу
и всем, кто этим ранним вечером оказался в парке. Из Ботанического сада уже тянуло свежестью, а сверху, над коричневыми
крышами домов, освещенных уходящим на запад солнцем, перекрикивая друг друга, носились стрижи. Стоял май, такой, каким он
бывает только в Киеве.

Виля шел легко. Впереди у него был вечер, который он
пока не знал чем занять, а в переброшенной через плечо кожаной сумке лежала пара кроссовок Puma любимого женщинами
тридцать шестого размера. В обед он обошел свои адреса: «Театральную» и «Интурист» на Ленина, «Ленинградскую» и «Украину»
на бульваре Шевченко. В «Украине» ему повезло: дежурная по
четвертому этажу Ниночка завела его в номер к бундесу, и тот отдал Виле эти кроссовки всего за полтинник. Белфаст, Харлей или
Алабама забрали бы их у Вили за сотню не думая, но если не спешить и поискать покупателя самому, то новенькие красно-белые
«пумы» можно было отдать и за сто семьдесят.

Выйдя к Бессарабке, Виля на минуту остановился, раздумывая, куда бы ему сегодня свернуть. Крещатик приветствовал его, вспыхнув солнцем в окнах верхних этажей. Решив, что
это знак, Виля пробежал подземным переходом и оказался под
каштанами нечетной стороны. Вслед ему оглядывались студентки
младших курсов, тридцатилетние фам фаталь, которыми всегда
были полны киевские улицы, и их ревнивые спутники, преждевременно полнеющие на жирных борщах и ленивых варениках.
Вслед ему оглядывались все. Виля надел итальянские очки и вроде
бы скрылся за их затемненными стеклами от невозможно любопытных взглядов. На самом же деле, и он это знал, его сходство
с главным мушкетером Советского Союза после появления очков
только достигло апогея.

— Боярский! Смотри, Боярский, — подгибались коленки
у киевских красавиц. — Боже мой, точно же он!

Виля шел по асфальту Крещатика, как по красной ковровой дорожке за давно и безусловно заслуженным Оскаром, только
что не останавливался улыбнуться камерам и дать автограф фанаткам, изнемогающим от восторга.

Но Крещатик — не только место медленных прогулок под
руку с подружкой с протекающим вафельным стаканчиком сливочного пломбира за девятнадцать копеек. Для многих это станок, мартен, прокатный стан — одним словом, сеть точек. Первую
точку — у выхода из перехода — Виля привычно проследовал без
остановки, как троллейбус, уходящий в депо. Здесь все слишком
хорошо просматривалось, простреливалось, было почти невозможно скрыться от лишних любопытных взглядов. Зато вторую —
возле Мичигана — так просто он пройти уже не мог. Едва миновав
«Болгарскую розу», Виля заметил впереди знакомую физиономию. Веня «Минус семь диоптрий» так доверчиво хлопал глазами,
разглядывая стрижей в киевском небе, что случайный покупатель
ни за что не заподозрил бы в этом долговязом инфантильном
типе самого опытного фарцовщика на Кресте. Его брали десятки
раз, но отчего-то всегда отпускали. Кто знает, может, и правда
дело в том, как Веня беспомощно заглядывал в глаза и доверчиво
шевелил ресницами, вплотную придвигая лысеющую голову вечного мальчика к форменной фуражке лейтенанта Житнего.

— Как вы сказали? Чем сегодня фарцую? Извините,
я почти ничего не вижу. Я инвалид по зрению. У меня и справка
есть, не желаете взглянуть?

— Да знаю я, знаю, — отмахивался Житний. — Видите вы
плохо, гражданин Сокол, но слышите-то вы хорошо.

Веня Сокол и слышал, и видел превосходно, куда лучше
лейтенанта Житнего. Шесть лет назад он ушел из Театра русской
драмы, оставил сцену, выбрав карьеру фарцовщика, и с тех пор ни
разу об этом не пожалел. Со своей точки он мог смотреть на родной театр теперь каждый день, целый день, а если бы вдруг решил
сходить на любой из спектаклей, то место в партере за проходом
ему было бы обеспечено. Но Веня презирал киевский Театр русской драмы и место за проходом занимал только когда с гастролями приезжали москвичи или грузины. «Кавказский меловой
круг» Брехта в постановке Стуруа он посмотрел ровно столько раз,
сколько его давали тбилисские гастролеры.

Сегодня утром, у церкви, я сказал Георгию Абашвили, что
люблю ясное небо. Но, пожалуй, еще больше я люблю гром среди ясного неба, да-да.

Грузинские актеры, повидавшие достаточно и в Тбилиси,
и в Москве, надолго запомнили элегантного киевского красавца, подарившего на прощальном банкете всем мужчинам по бутылке ирландского виски, а дамам по комплекту французского белья. Причем
белье удивительным образом пришлось впору всем без исключения.

Если бы на том банкете по какой-то невероятной, невозможной прихоти его милицейской судьбы вдруг оказался лейтенант Житний, то он просто не узнал бы полуслепого, всегда чуть
пришептывающего Веню «Минус семь диоптрий».

Но пообщаться с Веней в этот день Виле суждено не было.
Едва он только миновал магазин тканей и первые легкие капли
фонтана, обустроенного заботливыми городскими властями перед
Мичиганом, вспыхнув на солнце, тяжело висевшем над противоположным концом улицы Ленина, легли на поляризационные стекла
итальянских очков Вили, как наперерез ему ринулся плотный лысый невысокий человек.

— Верной дорогой идете, товарищ! — театрально картавя,
выкрикнул плотный лысый невысокий и обнял Вилю так, словно
не видел его годы. — И дорога эта ведет вас ко мне.

— Здоров, Белфаст! — Виля подумал о кроссовках, лежащих в сумке, и решил ничего Белфасту о них пока не говорить.

— Надеюсь, ты сегодня свободен? — Белфаст взял Вилю
под руку и повлек за собой. — Вечер только начался, и хотя звезды
еще не появились на нашем южном небосклоне, они уже сулят
нам романтическую ночь. Ты готов?

На самом деле заманчивого в предложении Белфаста
было немного. Виля прекрасно знал, что его «романтическая
ночь» — это всего лишь очередная пьянка с какими-то мерзкими
бабами из Главного управления торговли Горисполкома. Или из
Киевлегпищеснабсбыта. Или из Укрювелирторга. Или из Укринвалютторга. Словно специально для таких стареющих похотливых
стерв были созданы бессчетные множества управлений, трестов
и контор. По заиленным руслам этих чиновничьих каналов, проложенных среди полупустыни социалистического хозяйствования,
слабеющими год от года, но все же не иссякающими до конца потоками шла продукция инофирм и качался отечественный дефицит. Пухлые руки чиновных дам мастерски открывали нужные
шлюзы или опускали задвижки, отчего одни поля колосились и зеленели, а другие сохли и переставали давать урожай.

Дом ребенка напоминал военный госпиталь: кирпичное
здание цвета венозной крови. Навалившись плечом, Ксения открыла обитую дерматином дверь, и они погрузились
в теплую густую вонь, напоминающую скорее дом престарелых: хлорка, лекарства, подгоревшая еда, нечистое белье.

Поднялись на второй этаж в кабинет — пугающе просторный, пустой и очень холодный. Пустую стену украшали
сюжеты из детских мультфильмов. В центре композиции —
Айболит: небольшой, с кое-как соблюденными пропорциями, в белой шапочке, в руке градусник. Рядом плоская
лягушка, состоящая из одной головы и ненамного меньше
самого Айболита. Кургузая сова боязливо выглядывает из
зловещей тьмы дупла…

Айболит ее детства — Нина сразу же его вспомнила: точно такой был много лет назад в зубной поликлинике, куда
ее водили. Там все было до ужаса тоскливым, особенно эта
картинка с Айболитом и еще ледяные выцветшие пластмассовые игрушки, в которые никто никогда не играл. Сидя
под дверью кабинета, маленькая Нина изо всех сил старалась представить, что у докторов с жесткими пальцами где-то есть другая жизнь — дети, кошки, телевизор, домашние
праздники, воспоминания и тайны. Она повторяла себе, что
ледяной коридор совершенно необходим в мире, где у детей болят зубы, и ей почти удавалось себя в этом убедить,
и только притворный Айболит на стене и ничьи игрушки
по-прежнему сбивали с толку…

Мебели в кабинете почти не было. Письменный стол, одна
на другой книжные полки, конторские стулья. Если бы не
условно-добродушный Айболит на стене, Нина никогда бы не
подумала, что здесь бывают дети. Позже Ксения рассказала,
что это специальный кабинет, где принимают иностранцев.

Появилась нянечка. Нине кажется, что в руках у нее пусто, но в следующий миг она видит крошечное существо
в белом платьице, с большим бантом на голове. «У нашей
Риты заячья губа, — призналась накануне Роса. — Но это не
страшно. Когда подрастет, губу зашьют, и ничего не будет заметно». Губа у Риты здоровенная, огненно-красная. Она
ярко пылает на фоне бледного лица и нянечкиного халата,
как алая гвоздика.

В первый миг Нина остолбенела. Она не представляла
себе, как это выглядит. Открытая рана, похожая на заветренное сырое мясо. Из-за деформированной губы личико
почти лишено мимики.

Следом за нянечкой приходит врач — обрюзглый, в замусоленном халате. По его виду сложно догадаться, что это
и есть главный детский доктор дома малютки Сергей Степанович, которого Ксения называла по-простому — Степаныч. Степаныч, рассказывала Ксения, за каждого усыновленного ребенка огребает хороший процент. Пухлую
стопку евро, которую, сопя и криво улыбаясь, засовывает
в отвисший карман халата. Одну часть пропивает, другую
тратит на взрослого сына и собак, из жалости подобранных
на улице. Еще Ксения рассказала, что в свое время Степаныч был настоящим казановой и на работу ходил, как козел
в огород, — не пропускал ни одной нянечки, уборщицы или
медсестры. Но в последние годы сильно сдал.

Степаныч берет Риту за руки и делает ей что-то вроде
беби-йоги — перекидывает через плечо, переворачивает
вниз головой, крутит солнышком. Наверное, хочет показать, как ловко умеет обращаться с детьми, за которых получает свои евро. Ребенок болтается в его руках, обреченно
поглядывая на будущих родителей и шумно втягивая воздух кроваво-красной губой. В заключение Степаныч торжественно вручает девочку Хосе, достает мятые медицинские
бумажки и кладет на стол.

— Заячья губа, — важно говорит Степаныч, — это расщелина губы и нёба, врожденный, так сказать, дефект. Виновата чаще всего наследственность или перенесенное матерью
в первые три месяца беременности вирусное заболевание.
Даже если инфекция была легкой и женщина не придала ей
значения, последствия для ребенка могут быть очень неприятными. Тяжелая беременность тоже может стать причиной. — 
Степаныч задумался. — Да. Помимо внешнего уродства, —
продолжил он, — этот дефект доставляет массу неудобств.
Ребенок не улыбается, с трудом говорит и ест, потом появляются проблемы с зубами. Требуется несколько операций. Зато
на интеллект и общее развитие заячья губа никак не влияет.
Есть вопросы? — И Степаныч взглянул на испанцев поверх очков. — Если есть, можете их задать соцработнику.

На смену Степанычу является квадратная, словно тумбочка, Ада Митрофановна, социальный работник дома ребенка… Про
Аду Ксения тоже рассказывала накануне. Говорила с уважением: по сути именно Ада была центральной фигурой в любом усыновлении — она распределяла детей между посредниками. Потом отобранных детей департамент пробивал
по банку данных и оформлял законным путем. Посредников
вокруг Ады кормилось предостаточно. Она держала их в постоянном напряжении, стравливала потихоньку между собой, вымогала деньги, обманывала, мухлевала — словом,
развлекалась как могла.

Иногда Ада наведывалась по делам в Москву. Посредники до полусмерти боялись ее визитов, от которых зависело
их будущее — каждая неформальная встреча с Адой сулила
новых детей и новые заработки. Приходилось заранее организовывать культурный досуг — доставать билеты в театр, записывать Аду к модным столичным врачам. На несколько
дней Ада вселялась в квартиру, и хозяева, побросав все свои
дела, целыми днями разъезжали с ней по магазинам и рынкам. По Москве она шагала неспешно, небольшая и устойчивая, как шахматная ладья, во всем своем рогожинском великолепии — в тяжелой каракулевой шубе, в норковой шляпе,
во французских духах. Если же Ада манкировала приглашением, впавший в немилость деловой партнер надолго терял
душевное равновесие, терзаясь догадками — как и когда
угораздило его провиниться перед Адой Митрофановной.
Немилость грозила непредсказуемыми последствиями: поток детей сокращался или вовсе иссякал. На самом же деле
никакой провинности могло и не быть — просто время от
времени Ада меняла надоевших партнеров.

Однако хуже всего приходилось фаворитам, которых
Ада приглашала остановиться в своей рогожинской квартире. Отказаться от приглашения было немыслимо, и жертве
приходилось несколько дней подряд пользоваться тяжеловесным гостеприимством, чинно вкушая чаи и водя хозяйку
по ресторанам.

Если же кто-то в самом деле допускал оплошность, результаты бывали катастрофическими. Жертва Адиного
гнева теряла не только городской дом ребенка — ей легко и с удовольствием отказывали и в областном приюте,
и в детских домах самого Рогожина и всей области. В департаменте принимать ее больше не желали, а при ее появлении делали холодно-официальные лица, будто видели впервые и начисто позабыли звон рюмок в ресторанах и пухлые
конверты, которые, как ручные голуби, мягко опускались
на ладонь. Рано или поздно дверь в международное усыновление захлопывалась для жертвы навсегда.

— А как же департамент? — удивлялась Нина. — Я думала, это они детей выдают.

— Они отвечают за формальную часть, — объясняла Ксения. — Подписывают разрешение на знакомство, принимают у иностранцев личное дело, собирают бумажки. Короче,
делают процесс легальным. Ада — дело иное…

Ада готовила ребенку так называемый юридический
статус, без которого усыновить невозможно: официально
ребенок должен считаться сиротой, подкидышем или отобранным у родителей, лишенных родительских прав. Нужного статуса дети иногда дожидались месяцами.

— Работает она очень много, — рассказывала Ксения. — Катается по деревням, разыскивает убежавших
мамаш, собирает отказы. А то мать иной раз бросит ребенка и даже отказа не напишет. Ищут через милицию,
а когда найдут, Ада к ней едет разбираться. Иногда далеко
таскаться приходится, в другие регионы… Незаменимый
человек.

— Кто же главный? — спросила Нина. — Директор дома
ребенка?

— Ну да, официально директор действительно самый
главный, — соглашалась Ксения. — Но это фигура чисто
символическая. В дом ребенка он редко заглядывает. Встречается со мной лично, и я отдаю деньги.

— А за что ты ему платишь?

— Без его разрешения иностранцев на порог не пустят.
Надоест ему — закроет лавочку, и до свидания. Никакая
Ада ему тогда не указ. Только не надоест, прикормили. А вообще, — продолжала Ксения, — в любом деле есть номинальные фигуры, а есть реальные. Номинально главнее всех
директор, а реально — Ада Митрофановна. Она весь дом ребенка держит в руках. Без Ады давно бы уже все загнулось.
Вот только жадна до невозможности…

— Что, много просит? — спросила Нина, чтобы поддержать разговор.

— Она-то? Ха-ха, больше всех. И представь, зарабатывает гору, а сама требует везти ее на другой конец Рогожина за
кормом для собаки.

— А почему так далеко?

— Там собачий корм на пять рублей дешевле. Вот она за
ним и прется — сэкономить. Тем более на халяву. Приходится возить ее туда-сюда. Одного бензина сколько уходит,
блин…

Ада Митрофановна степенно усаживается за стол напротив Нины. У нее румяное, еще совсем не старое лицо. Сосуды на щеках напоминают веточки красных кораллов. Не-
сколько минут Ада внимательно изучает документы, потом
снимает очки и внимательно смотрит на Нину прозрачными серыми глазами.

— Мать девочки, — начинает Ада, — молодая, незамужняя. Хорошая мать. Рита у нее первый ребенок. Наблюдалась у врача, беременность сохраняла. А увидала губу и отказалась.

— А кто девочку назвал? Откуда такое имя — Маргарита? — спросила Нина.

— Мать, кто ж еще. Они так всегда: придумают имя почуднее — а потом бросают. Чего только не бывает — Грета,
Аделаида, Роксана…

Почему-то этот незначительный факт поразил Нину. Разве можно бросить ребенка, которому уже дали имя? Проще
безымянного и как бы еще не окончательно своего. С именем — невозможно.

Внезапно дверь отворяется, и входят трое: иностранец,
иностранка и переводчик. Высокие упитанные французы,
муж и жена. Переводчица возле них выглядит школьницей-переростком.

Испанцы воркуют вокруг Риты, и Нина им только мешает — переводить все равно нечего.

Французам приводят мальчика — старше Риты и с нормальной губой.

Нине они не понравились с первого взгляда. Уселись
у окна и чопорно молчали, поджав губы. Им в голову не
приходило погладить малыша или взять на руки. Наверное,
они хотели младенца, и этот крупный подвижный карапуз
в шортах кажется им слишком взрослым. Француженка высокая, грузная, без намека на талию и подбородок: на месте
талии — плотный жировой валик, а подбородок заменяют
рыхлые складки. Достает из сумки игрушечную машинку
и ставит на пол. Мальчишка ее хватает и, сосредоточенно
сопя, гоняет по всему кабинету, под столом, вдоль плинтуса. Мужчина сконфуженно бормочет что-то по-французски,
потом забирает у мальчика машинку, нажимает кнопку и,
присев на корточки, отпускает. Машинка с ревом несется
к противоположной стене, переворачивается и едет обрат-
но, устойчивая и проворная, как крупное насекомое. Испуганный мальчик пронзительно вопит. Французы выразительно смотрят друг на друга и неторопливо совещаются.
Нина не понимает ни слова, но ей кажется, что мужчина
в чем-то убеждает супругу, а та отвечает односложно, ритмично кивая, будто курица. Нина с гордостью отмечает, что
ее испанцы намного симпатичнее противных французов.

Девочка Рита отняла у Хосе мобильный телефон, бережно разжав один за другим его пальцы, и осторожно
приложила к уху. Хосе включает рождественский рингтон,
и Рита слушает, боясь шевельнуться и приоткрыв от изумления рот. Роса целует ее в макушку, в нежные льняные
волосы.

Через час Нина уже почти не замечает безобразной губы,
и девочка не кажется некрасивой. Обычная губа. Девочка
как девочка. Привыкаешь, и ничего в принципе нет ужасного. Потом губу зашьют, и следа не останется.

Окна кабинета густо синеют, словно на улице включили
кварцевые лампы, хотя часы показывают всего четыре. «Погода меняется», — думает Нина, откидываясь к стене.

20 января 2012 года, пятница

В половине восьмого, наконец, стали собираться. Пришли дядя Сева, известный поэт, с женой тетей Никой, переводчица и однокурсница мамы тетя Маша и ее муж дядя Коля. Дарили маме цветы и еще что-то в цветастых бумажных пакетах.

После приветственных слов и поздравлений, радостной суеты, толкотни расселись. Обменялись разными личными новостями, выпили за «деньрожденьицу», а потом заговорили, конечно, о выборах в Думу и предвыборной президентской кампании; мама вспомнила, как они с папой встретили дядю Севу и тетю Нику возле автобуса, где собирали подписи за выдвижение в кандидаты Эдуарда Лимонова… Даша слышала, что это такой писатель и крайний оппозиционер; когда-то жил в Париже, стал гражданином Франции, а потом вернулся в Россию, чтобы заниматься политикой.

— Вы что, серьезно выдвигали этого субъекта? — удивился дядя Коля, высокий человек с выразительными, тяжелыми какими-то глазами.

— А что? — Мама тоже удивилась. — Эдуард Вениаминович — герой.

— Ну, это смешно.

— А что не смешно? Кто не смешон?

— Явлинский, да, по крайней мере, Прохоров…

— Ха-ха-ха! — демонстративно посмеялась мама.

— Ладно, друзья, что теперь спорить, — вздохнул дядя Сева, — все равно Лимонова не пустили.

— И правильно, я считаю. Таких нужно держать подальше. Или вообще в изоляции.

— Да почему, Коль?! — снова вспыхнула мама.

— Из-за высказываний, из-за этих его штурмовых отрядов… Это же фашизм!

— Я читал программу его партии, — включился папа, — никакого там фашизма. Наоборот, во многом очень даже правильная. Флаг, конечно, провокационный был, некоторые поведенческие детали…

— Но есть же Рыжков, Немцов, Касьянов, Навальный, на худой конец…

— Навальный, может быть, но он не баллотируется. Рыжков полностью под Немцовым. А Немцов… — Папа на пару секунд задумался.

— Я готов допустить, что у него есть разумные, правильные мысли…

— Немцов — враг! — перебила мама.

— Подожди, пожалуйста… Но вспомните, как он в девяносто восьмом, в разгар беды, свою отставку принял — как освобождение. Схватили с Кириенко пузырь водяры и побежали к бастующим шахтерам. Будто школьнички после уроков. Помните?

— А что им надо было делать? — спросил дядя Коля. — Упираться?
В кабинетах баррикады строить?

— Если ты хочешь спасти Россию — надо бороться. А их выкинули, и они обрадовались. И ведь не секретари какие-нибудь: один премьер-министр, а второй — его заместитель! Кириенко хоть помалкивает, а этот… Вождь оппозиции, тоже мне!

— Вождь журналистов, — поправила мама. — Его так Сережа Шаргунов назвал десятого декабря. Ходит туда-сюда, а за ним человек двадцать журналистов с микрофонами.

Дядя Сева усмехнулся:

— Очень точно, кстати, — вождь журналистов.

— И Касьянов тоже, — не мог успокоиться папа. — Отправил его Путин в дупу, он побежал. А потом стал возмущаться…

— Ребята, давайте выпьем за детей именинницы, — предложила тетя Маша. — Мы, кажется, совсем забыли, зачем собрались.

— Точно!

— За прекрасных детей!

— Что-то старшенький не идет, — забеспокоилась мама, чокаясь с протянутыми рюмками и бокалами. — Обещал ведь в полвосьмого, как штык…

— Придет. На работе, наверно…

— Он ночами работает, днем спит.

— А где он?..

— В студии — монтирует клипы, чистит…

— М-м, интересная работа!

Мама махнула рукой:

— Ой, не очень-то… Он мечтает фильмы снимать, но это ведь…

— Там такая мафия, я слышал, в кино…

— Спасибо, что есть литература!

— Хм, в литературе мафия не меньше.

— Да ладно, поменьше! Деньги помельче, и мафия не такая злая. А в кино…

У мамы заиграл сотовый.

— Алло! А, привет, Сереж… Спасибо-спасибо!.. — Послушала. — С Ваней сидишь?.. Жалко… А приезжайте вместе — как раз дети и познакомятся наконец… Ну ладно, тогда до встречи.

Положила телефон на стол.

— Шаргунов звонил. Не может. Сын Ваня болеет, с ним сидит…

— Хм, — усмехнулся папа, — а если в этот момент революция?..

— Это, что ли, крестный звонил? — нахмурившись, спросила Настя.

— Да. Видишь, сынок у него заболел…

— Чей Шаргунов крестный? — не понял дядя Сева.

— Настин.

— М-м! У вас, оказывается, тоже очень всё спаянно. Кумовство в прямом смысле.

— Иногда и кумовство не спасает, — сказал папа зловеще. — Быть может, наступит момент, когда придется мне в предсмертных слезах крикнуть ему:

«Сергей Лександрыч, ты ж мое дитё крестил!»

— А-а! — вспомнил что-то дядя Сева. — А он тебя шашечкой — вжить!

— Да ладно, — махнула мама рукой, — все будет хорошо. К тому же Солженицын пророчил ему президентом России стать.

Дядя Сева печально покачал бритой головой:

— Не исключено. Но, думаю, до времени этого не дожить уж ни мне, ни тебе.

— Почему это, Сев?

— Лет тридцать эта власть еще точно будет сидеть. Череда преемников.
А потом, не исключено, что-нибудь пошатнется. Только мне будет тогда за восемьдесят, а скорее всего, и нисколько…

— Всеволод, — перебила его тетя Ника, — не разливай здесь свою грусть-тоску!

— Тем более что все трещит по швам, — добавила мама.

Дядя Сева не сдавался:

— Трещать может еще очень долго. И однажды может треснуть так, что за пять минут — на дно. Как «Титаник».

— Вот это больше похоже на истину, — кивнул дядя Коля. — По-моему, с Россией все уже ясно. — Он сказал это таким тоном, что по Дашиной спине пробежал холод.

— Что тебе ясно, Коль? — кажется, раздражаясь, спросила его жена, тетя Маша.

— Не хочу распространяться, чтобы не портить настроение. Лучше, наверное, выпьем?

Папа стал разливать.

— Выпьем, и расскажешь.

— Девочки, вы поели? — спросила мама. — Идите поиграйте. К торту я позову. Или сейчас отрежем…

— Я посижу. — Даше хотелось узнать, что там ясно с Россией.

— Я — тоже, — сказала Настя каким-то очень серьезным голосом, и мама не стала уговаривать.

Взрослые столкнули рюмки и бокалы, прозвучало: «С днем рождения!.. Счастья!» Выпили, заели.

— Ну, Николай, приступайте, — приготовилась слушать мама.

Дядя Коля поморщился:

— Не стоит…

— Давай-давай, вопрос важный.

— Росси-и-ия, — со вздохом протянул дядя Сева.

Дядя Коля пожевал, покусал губы и начал:

— Я люблю читать книги по истории, сам много езжу. Новгородскую область знаю до последней деревни, наверно…

— У Коли в Старой Руссе институтский друг живет, — объяснила тетя Маша.

— Да… Вообще люблю путешествовать как дикий турист… За Уралом, правда, не был, но север и центральную часть знаю неплохо…

— И что? — поторопила вопросом мама.

— И что-о… М-да… Скажу вам так: нету России… Точнее, людей, народа. Жизни нет… То есть, — вроде бы спохватился дядя Коля, — нельзя сказать, что прямо всё в руинах. Нет — много храмов возрожденных, и кое-где признаки цивилизации, а вот жизни — нет. И, думаю, случись что — некому будет уже подняться.

— Но, может, — заговорил дядя Сева, — всегда была такое ощущение? Посмотришь — пустота, а в роковые моменты — вот он, русский народ.

— Вряд ли. Да и откуда? Приходишь в деревню, десять-пятнадцать домов обитаемы, остальные пятьдесят — пустые… Те, что ближе к городам, еще живут за счет дачников, а дальние… Это как капиллярные сосуды в теле — пока они доносят кровь до каждой клетки, человек чувствует себя хорошо, а если отмирает одна клетка, две, тысяча… Так и с Россией, то есть с народом. Измельчание, вымирание, и этот процесс, видимо, уже необратим.

От этих слов у Даши заслезились глаза. Она с надеждой взглянула на
папу — неужели он ничего не ответит? Пусть скажет, что нет, что обратим… Папа смотрел в стол, крутил рукой вилку. Но, кажется, уловил желание Даши.

— До самого недавнего времени я тоже так считал. Что уже всё, пройдена точка невозврата. Даже статью написал — «Остается плакать». Ну, в смысле оплакивать русскую цивилизацию… Но, я уверен, все-таки еще можно переломить ситуацию. Необходима цель для народа. Большая общенародная цель. — Даша это не раз уже слышала, и опять приуныла. — И тогда реально начнут больше рожать, снова станут воспитываться мужчины, а не слизняки, появится, извините, энтузиазм.

— А какая цель? — как-то скептически прищурилась тетя Ника. — К войне готовиться? Или каналы копать?

— Ну почему…

— Ну а какая?

— Не знаю… В этом-то и проблема.

— Но вот же, я слыхал, Сколково строят, — явно шутливо сказал дядя Сева.

— Ага, а для рождаемости — материнский капитал, — подхватил таким же тоном папа. — Нет, это фигня… Из-за материнского капитала в основном тувинцы рождаются… Мы несколько лет назад были в Кызыле, и нам местная врачиха, она в роддоме работает, сама, кстати, тувинка, рассказывала: тувинка родит и тут же требует деньги: «Давай материнский капитал! Путин сказал!» И, говорит, убедить сложнее, что деньги эти просто так не даются, чем роды принять… Почти все роженицы нищие, безработица жуткая, но рожают и рожают.

— Вот они-то потом и придумают идею, — сказал дядя Коля, — и двинутся сюда, как Чингисхан.

— Не исключено.

— И на Калке их встретить будет уже некому.

Звонок в дверь. Это пришла тетя Лена, мамина подруга, писательница, которая работала в каком-то агентстве по подбору персонала. Она долго поздравляла маму, одновременно извиняясь, что опоздала.

— На работе запарка вообще! Начало года, все друг с другом ругаются, увольняются. Как с цепи сорвались…

Тетю Лену усадили, стали наполнять тарелку едой, бокал — вином… Настя, не выдержав ожидания, подняла свой стаканчик:

— За Россию!

— Ух ты, прелесть какая! — хохотнула тетя Лена. — Но надо за маму выпить.

— Мы пили за маму много раз, — ответила Настя. — Папа и дяденьки даже красными стали.

Теперь уже засмеялись все. Дядя Сева объяснил:

— Это от горячей водички.

Настя потрогала бутылку водки.

— Она не горячая.

— Она внутри становится горячей, когда выпьешь.

— Не надо ребенка интриговать такими вещами, — перебила тетя Ника. — Это отрава, Настенька, просто взрослым иногда нужно немного…

— Да, надо иногда понемножку отравляться, чтобы реальность однажды насмерть не отравила. Но вы даже не пробуйте, девчонки — язык обожжете, петь не сможете.

— Кстати, про песни! — аж подскочила на стуле тетя Лена, — «Пусськи» в Инете новую песню выложили! Знаете, где спели теперь?

— Да откуда ж нам знать — мы здесь празднуем…

— На Лобном месте! С фаерами, флагом…

— Даш, принеси айпед, — попросила мама, — а лучше — ноутбук. Посмотрим, что там…

— У меня включен, — папа поднялся, ушел на лоджию; вернулся с ноутбуком. — Где искать?

— Дай мне, — сказала мама. — Они у меня во френдах…

Нашли клип «Пусси райот», установили экран так, чтобы всем было более или менее видно.

— Включаю! — предупредила мама.

Почти без музыкального вступления раздался задыхающийся женский речитатив:

Дальше — почти неразборчивое продолжение куплета, а потом другой голос стал выкрикивать припев:

Песня, как и предыдущие их, оказалась короткой, а клип примитивным, но и смелым. На этот раз семь или восемь девушек в шапках-масках стояли на бортике Лобного места, совсем рядом с Кремлем. У двух были гитары без шнуров, третья махала синим флагом, а еще одна в середине песни зажгла фаер…

Посмотрев, взрослые стали обсуждать:

— Молодцы девчонки!

— Да что молодцы? Детский сад.

— Нет, ты не прав. В нынешнем безвоздушном пространстве и такое до-стойно внимания.

— Могли и снайперы над ними поработать…

— Но ведь это убогость. Особенно текст.

— Да, слова, конечно…

— И, с позволения сказать, музыка…

— С точки зрения панк-эстетики — нормально. В духе второго альбома «Дэд Кеннедис».

— А вот послушайте, — повысил голос дядя Коля. — Неужели вы думаете, что это просто девчонки собрались и такое устраивают? Наверняка за ними стоит какая-то мощная сила.

— Нет, ну, конечно, кто-то за ними есть, — согласился дядя Сева. — По крайней мере, снимает вон, помогает. Ну и что? Результат-то неплохой. Особенно их выступление у спецприемника.

— А, я видела! — не удержалась Даша. — Классно.

— Вот и подрастающее поколение в курсе.

И снова разноголосица то ли обсуждения, то ли спора:

— Я слышал, за ними Гельман стоит…

— Ха! А я — что Центр «Э»…

— Да вполне могут и так — без никого. Собрались, план набросали…

— И что, их не задержали после этого?

Мама, прищурившись, как раз что-то изучала в ноутбуке. Отозвалась:

— Да, фээсбэшники набросились… Задержали нескольких.

— Отпустят, — махнул рукой папа.

— Как сказать, как сказать…

— Так, — мама закрыла комп. — А давайте стихи читать! Многие из нас их пишут и уж точно все поэзию любят. Давайте по кругу. Не просто же пить и разглагольствовать… Начнем со Всеволода.

— Что ж, — он погладил свою голову, — можно и почитать. Только нужно настроиться. — И кивнул на бутылку.

— Расплескайте.

Папа стал наливать водку мужчинам, а дядя Коля вино женщинам.

— Только, пожалуйста, — попросила тетя Маша, — не про то, как вы девушку-еврейку пилой…

Дядя Сева смутился:

— А где вы его читали?

— Слышали однажды в Булгаковском Доме.

— Я тогда свежее. Там ни мата, ни ксенофобии…

— Но конфликт хоть есть? — посмеиваясь, спросил папа.

— Конфликт везде можно найти… Это — про рабочих с Нижнетагильского завода, куда Путин приезжал. Там еще начальник цеха предлагал в Москву приехать и разобраться с оппозицией.

— Да-да, помним…

— И вот они построили новый танк, а дальше — возможный сценарий скорого будущего.