«Русская премия» назвала имена фаворитов

Юбилейный десятый сезон премии, вручающейся русским авторам, которые живут за границей, не обошелся без сюрпризов. Но и известные широкой аудитории писатели вновь нашли свое признание.

В номинации «Поэзия» жюри отметило уже знакомых читателям эстонца Яна Каплинского со сборником «Белые бабочки ночи» и канадца Бахыта Кенжеева и его «Довоенное. Стихи 2010–2013 гг.», а также датчанина Евгения Клюева с книгой стихов «Музыка на Титанике».

В номинации «Малая проза» лауреатом стал украинец Андрей Краснящих и его цикл рассказов «Предательства и измены», сумевший обойти своего более именитого земляка Платона Беседина. Кроме того, в этой номинации отмечены Владимир Лидский из Киргизии с произведением «Улети на небо» и автор повести «Пражаки» поляк Юрий Серебрянский.

«Крупная проза» отметилась крупными именами: в этом году «Русская премия» решила наградить Алексея Макушинского и его «Пароход в Аргентину», роман «Попугай в медвежьей берлоге» победителя премии «Дебют» Максима Матковского, а также гражданина Германии Александра Мильштейна с романом «Параллельная акция».

В специальной номинации «За вклад в развитие и сбережение традиций русской культуры за пределами Российской Федерации» победил Георги Борисов из Болгарии за многолетнее издание литературного журнала «Факел».

Торжественная церемония награждения пройдет в Москве 21 апреля.

Обнародован длинный список «Русской премии»

Из сорока двух номинантов русскому читателю наиболее известны Алексей Макушинский, Александр Мильштейн, Ян Каплинский и Платон Беседин.

«Русская премия» — одно из тех событий, которое подводным течением обновляет застоявшуюся воду литературного процесса. Благодаря ей широкий читатель узнал об Андрее Иванове, Владимире Лорченкове, Маргарите Меклиной, Илье Одегове и Саше Филипенко — писателях, чьи произведения входят в основной ассортимент российских книжных магазинов.

Судя по длинному списку, юбилейный десятый сезон обещает очередные открытия. Так, номинация «Поэзия» удивляет наличием множества авторов из Западной Европы и США. Малая и крупная проза ожидаемо представлены писателями стран СНГ, однако здесь ощутим контраст между именами малоизвестными и, напротив, хорошо знакомыми отечественному читателю. В частности, «Пароход в Аргентину» Алексея Макушинского отметился в 2014 году почти во всех солидных литературных премиях.

Традиционно наибольшее количество заявок подано русскоязычными писателями Украины: впрочем, из ста пятнадцати авторов этого государства в лонг-лист прошло лишь восемь, и в их числе Ульяна Гамаюн и Платон Беседин.

Короткий список номинантов «Русской премии» будет объявлен 31 марта, а церемония награждения лауреатов состоится 21 апреля в Москве.

Номинация «Поэзия»

Павел Банников (Казахстан) — «Девальвация»;

Елена Иноземцева (Германия) — «Осень в Антарктиде»;

Ян Каплинский (Эстония) —»Белые бабочки ночи«;

Катя Капович (США) — «Люди едут в трамваях»;

Геннадий Кацов (США) — «365 дней вокруг Солнца»;

Бахыт Кенжеев (США) — «Довоенное. Стихи 2010–2013 гг.»;

Людмила Клочко (Белоруссия) — «Без названия»;

Евгений Клюев (Дания) — «Музыка на Титанике»;

Лев Либолев (Германия) — «Мысли вслух»;

Жанна Сизова (Великобритания) — «Дегустатор поэзии»;

Елена Сунцова (США) — «Точка шепота»;

Тамерлан Тадтаев (Южная Осетия) — «Лиахва»;

Феликс Чечик (Израиль) — «Стихи для галочки»;

Михаил Юдовский (Германия) — «Невод в небе».

Номинация «Малая проза»

София Атлантова (Украина) — повесть «Оторвать от себя Дези»;

Григорий Беркович (Германия) — цикл рассказов «Портреты старости»;

Платон Беседин (Украина) — сборник рассказов «Ребра»;

Ольга Де Бенуа (Франция) — повесть «Спящие красавицы»;

Асим Заир (Казахстан) — повесть «Ксения»;

Михаил Земсков (Казахстан) — повесть «Слабоумие»;

Рашид Керкибаев (Киргизия) — повесть «Панегирик башмакам»;

Андрей Краснящих (Украина) — цикл рассказов «Предательства и измены»;

Владимир Лидский (Киргизия) — повесть «Улети на небо»;

Оксана Малахова (Украина) — повесть «История болезни»;

Сергей Рязанцев (Молдавия) — рассказы «Дневник конца света»;

Адильхан Сахариев (Казахстан) — повесть «Синдром Кентавра»;

Юрий Серебрянский (Польша) — повесть «Пражаки»;

Григорий Темнов (Ирландия) — сборник «Зарисовки, рассказы, миниатюры»;

П.И. Филимонов (Эстония) — сборник рассказов «Простейшие знаковые системы».

Номинация «Крупная проза»

Наталия Бирчакова (Украина) — «Мысль изреченная. Фантасмагорические заметки о Н.В. Гоголе, или Общая теория всего»;

Айгар Василевский (Латвия) — «Первая жена»;

Ульяна Гамаюн (Украина) — «Осень в декадансе»;

Татьяна Герден (Канада) — «Кульбит Кассиопеи, или Отзовись на имя свое…»;

Вреж Киракосян (Армения) — «Душа моя в стиле ню. История художника-инвалида, который любит жизнь»;

Екатерина Коути (США) — «Невеста Субботы»;

Максим Лагно (Казахстан) — «Притворяясь мертвыми»;

Алексей Макушинский (Германия) — «Пароход в Аргентину»;

Санта Малиновска (Латвия) — «Горбун и бизнес-гейша»;

Максим Матковский (Украина) — «Попугай в медвежьей берлоге»;

Александр Мильштейн (Германия) — «Параллельная акция»;

Мария Рыбакова (США) — «Черновик человека»;

Алексей Смирнов (Швеция) — «Хороший эсэсовец».

На соискание специального приза и диплома «За вклад в развитие и сбережение традиций русской культуры за пределами Российской Федерации» претендуют:

Георгий Борисов (Болгария) — за издание журнала «Факел»;

Ирина Машинская (США) — за проект «СтоСвет»;

Сергей Шаталов (Украина) — за издание журнала «Многоточие» и альманах «Четыре сантиметра Луны».

Опубликован лонг-лист премии «Национальный бестселлер»

Среди пятидесяти трех номинантов на престижную премию — Татьяна Москвина, Татьяна Толстая, Алексей Макушинский, Юрий Арабов и Алексей Варламов. Как известно, в список номинантов может попасть произведение, которое «обладает потенциалом интеллектуального бестселлера», написанное и опубликованное в 2014 году. Однако среди знакомых названий встретятся и книжные новинки 2015 года, например «Замыслы» Саши Филипенко (издательство «Время») и «Картахена» Лены Элтанг (издательство «РИПОЛ классик»).

В юбилейный пятнадцатый сезон премия лишилась своего спонсора — телеканала «2×2». Поддержать главное литературное событие года только на один сезон взялся ее основатель — издатель Константин Тублин. Что будет с «Нацбестом» в дальнейшем, сказать сложно. О том, что провозглашенный Год литературы может стать для «Национального бестселлера» последним, высказался ответственный секретарь премии, редактор издательства «Лимбус Пресс» и писатель Вадим Левенталь:

«Вкладывать деньги в „Нацбест“ — значит вкладывать их в литературу как таковую, вынеся за скобки политику и идеологию. Зная, что решение жюри может оказаться для тебя идеологически чуждым и политически неприемлемым — но это будет решение в пользу изящной словесности. Найдется такой человек или такая организация — „Нацбест“ продолжится; нет — стало быть, наша славная история оборвется в 2015-ом году, и то, что год этот был годом литературы, мы потом будем рассказывать как анекдот».

Лонг-лист премии «Национальный бестселлер»

Сказка о потерянном времени

  • Алексей Макушинский. Пароход в Аргентину. — М.: Эксмо, 2014.

    Наверное, в конце XXI века будут говорить, что Алексею Макушинскому стоило бы родиться на век раньше. Отменный стилист, автор, чью мелодию можно угадать с двух нот, возводит литературу в разряд изящных искусств и не стесняется работать, руководствуясь лишь одним принципом «искусство ради искусства» и абсолютно не считаясь с такими критериями, как ясность текста, доступность его пониманию читателя; и даже — интересный сюжет.

    Роман «Пароход в Аргентину» мог бы стать отличным поводом для пари: кто добрался до последней страницы, тот и выиграл. Другая группа потенциальных читателей должна отправиться туда, где можно отвлечься от всех дел и посвятить себя знакомству с произведением. Лучше всего подойдет Прибалтика, Париж или, собственно, Аргентина — они в книге упоминаются чаще всего.

    Главный герой, вернее, герой, о котором ведутся разговоры, — это выдуманный автором архитектор Александр Николаевич Воскобойников, или, на европейский манер, Александр Воско. Он родом из Прибалтики, откуда эмигрировал в начале XX века, некоторое время жил в Европе, в том числе в Париже, пока не отправился руководить строительством в Аргентине. Потом опять вернулся в Европу, где и встретился с рассказчиком, с которым автор недвусмысленно ассоциирует себя (рассказчику даже приписывается первый роман Макушинского «Макс» — даты создания и публикации тоже совпадают!).

    В последних главах «Парохода в Аргентину» повествователь размышляет как Наталья Громова, которая в недавно вышедшей книге «Ключ. Последняя Москва» всё пытается понять, почему так важны архивные сведения об очень отдаленно связанных с ней людях. Кто знает, помогла ли двум литераторам архивная работа (у одной — с настоящими архивами, у другого — с вымышленными) разобраться в себе; если да, то подобный вид деятельности вполне можно было бы рекомендовать в качестве психотерапии.

    Постарайтесь быть счастливым в жизни, если у вас получится. Это трудно, но если очень постараться, то может ведь и получиться, кто знает?

    Главная особенность романа «Пароход в Аргентину» не в том, что автор хотел описать жизнь великого человека на фоне разрушающего всё и вся века, а в том, как он это описал. Макушинский остается верен себе: «Пароход в Аргентину» обладает той же стилистикой, что и предыдущий роман автора «Город в долине». Длина предложений в романах Макушинского запросто может стремиться к бесконечности:

    На автострадной стоянке возле Дижона, где мы выпили кофе и поменялись местами, она, разгоняясь, чтобы снова выехать на дорогу, крутя замотанной в шарф головой, проговорила вдруг, что претензия у нее только одна, именно что ее родители сильнее любили друг друга, чем любили ее, — и затем взяла такой разгон, так лихо проскользнула между двумя, впритык друг за другом тащившимися по правой полосе грузовиками, выскочила на левую полосу, и так нагло, совсем не по-французски, скорее в стиле немецких „БМВ“ или „Порше“, принялась наезжать на ненароком подвернувшееся маленькое „Пежо“, покуда „Пежо“ это не убралось, дрожа от страха, направо, что, вцепившись в дверной подлокотник, я уже не пытался продолжить беседу.

    Нельзя сказать, чтобы умный читатель не понимал, для чего автор так делает. Умный читатель чувствует, что подобное издевательство вполне обоснованно: в данном случае, например, строение предложения позволяет ощутить динамичность эпизода; в следующий раз предложение примерно такой же длины будет пародировать убийственно научный стиль речи. Умный читатель хочет лишь одного: тишину, кресло, плед и концентрацию на книжке. Увы, чтение этого романа в неподходящих условиях неминуемо провоцирует диссонанс между аудиторией и автором.

    Необходимо прочувствовать, насколько филигранно Макушинский работает с языком. Он играет с внутренней формой слова («После тридцати, пишет он в одном месте, жизнь грозит превратиться в рутину, из которой понемногу выпадает затем буква „т“…») и с передачей русского языка иностранцем («Кто-то смотрит дома телевизорную… телевизионную передачу о Прусте…»). В том, как русский рассказчик передает содержание интервью Александра Воско американской журналистке, есть что-то медийное: так сквозь русский перевод прорывается оригинал интервью: «Мой отец, говорит А. Н. В., был родом из города Нижний Ломов (from the town of Nizhny Lomov), можете себе это представить (can You imagine)?..» К месту в этой книге пришлись бы дореволюционные «еры». Наверное, в некоторой степени этот «Пароход в Аргентину» проще было написать, чем прочитать…

    Автор хочет занять место в ряду серьезных литераторов. Великое семитомное творение Марселя Пруста, четырехтомная эпопея Льва Толстого — не иначе как эти произведения вдохновляли Алексея Макушинского. Если «Пароход в Аргентину» когда-нибудь войдет в школьную программу, то наверняка пополнит список произведений, которые школьникам хотелось бы из нее исключить.

Елена Васильева

Алексей Макушинский. Пароход в Аргентину

  • Алексей Макушинский. Пароход в Аргентину. — М.: Эксмо, 2014.

    Ставший финалистом премии «Большая книга» Алексей Макушинский, кажется, не признает короткие предложения и абзацные отступы. Однако стиль автора едва ли помешает прочтению «Парохода в Аргентину». Действие романа разворачивается в конце XX века в Европе: главный герой отправляется во Францию, чтобы встретиться со всемирно известным архитектором Александром Воско – другом легендарных Миса ван дер Роэ и Жана Балладюра. Воско олицетворяет собой ушедшую в прошлое Россию, величавую и гордую, оказавшуюся в эмиграции. После падения монархии на одной шестой части Земли возникло «царство дракона». Но все ли уехавшие были правы и правы ли оставшиеся в нем?

    ГЛАВА 6

    I was the world in which I walked, and what I saw

    Or heard or felt came not but from myself;

    And there I found myself more truly and more

    strange.

    Wallace Stevens1

    Грибы в Олимпийском парке в основном были древесные, особенно в дальней его части, через которую мы шли к холму и стадиону от боковой улицы, где я поставил машину; из всех латинских и нелатинских названий, произнесенных Пьером Воско, я запомнил только иудино ухо, в латинском своем варианте (Auricularia auricula-judae) получающее странное удвоение, как бы дополнительный завой, вторую, тоже ушную, раковину; так названными оказались ухообразные, в самом деле, висло— и лопоухие, прозрачно-склизкие, просвеченные солнцем, семейственные существа, к которым Пьер Воско, удовлетворенно крякнув, устремился по сыроватой возле канала траве. Еще больше, конечно, было сморщившихся созданий из той породы, объяснил мне Pierre Vosco, которую по-русски зовут без долгих рассуждений опятами, по-французски armillaires, хотя на самом деле все они относятся к очень разным родам и семействам; на высоких, в два или три человеческих роста, пнях, которые довольно часто встречаются почему-то возле мюнхенских рек и каналов, на осязаемо-волокнистой, живым мхом покрытой, живым плющом увитой коре торчали они желтыми, бурыми, розоватыми гроздьями; внутренняя плоть их была сухой, твердой, известково-белой, напомнившей мне ту замазку на окнах, между стеклом и рамой, которую в детстве мы отдирали пальцами, на даче где-нибудь, когда она рассыхалась, и затем долго крошили в руках, оставляя белые отметины на полу, на диване. Что же до Олимпиады 1972 года, подумал и сказал я Петру Александровичу, то это была, пожалуй, единственная Олимпиада, не считая московской, которую я вообще заметил, запомнил. Для предыдущих я слишком был мал, а последующие уже не интересовали меня. В 1972 году мне было двенадцать лет, я ходил, смешно вспомнить, в какую-то спортивную, как тогда это называлось, секцию, в которую, скорее, заставляли меня ходить в бесплодной и абсурдной надежде, что из увальня и лежебоки я чудесным образом превращусь в лихого и легкого прыгуна, бегуна, сжав зубы и собрав волю в кулак побивающего рекорды изумленных товарищей, из Обломова в Штольца, из Пьера Безухова в князя Андрея… чудеса, конечно, случаются, но они случаются сами, по собственному своему произволу, тогда и там, где они хотят, не там и не тогда, когда мы хотим этого. Чудом, хотя и крошечным, — рассказывал я Пьеру Воско, — был скорее значок этой мюнхенской Олимпиады, кем-то мне привезенный из мифической заграницы. Само слово Мюнхен там, за железным занавесом, отзывалось чем-то чудесным, воздушно-недостижимым. Значок этот остался в памяти голубеньким, вверх вытянутым прямоугольником со спиралевидной, улиточною эмблемой. Я подарил его другому мальчику, на три или даже четыре года старше меня, то есть, в моих тогдашних глазах, почти взрослому и воплощавшему все то, чем я не был, побивавшему рекорды и собиравшему волю в кулак, видевшему мое восхищение им и чуть-чуть, пожалуй, меня опекавшему, ко мне снисходившему. Он прицепил значок к майке и гордо бегал с ним по гаревой дорожке, гордо прыгал с шестом. У него волосы падали на лоб косой прядью, трясшейся от бега и прыга, намокавшей от пота. Вот не могу только вспомнить теперь его имени. А на другой день, в раздевалке, он стал душить меня шарфом, при всех. Из этих всех никто не вмешался. Я замотал шарф вокруг шеи и собирался надеть пальто, когда он вдруг схватил этот шарф за оба конца, повалил меня на пол и молча, своими сильными, с отчетливо выступавшими костяшками пальцев руками принялся затягивать у меня на шее петлю, так что, уже задыхаясь и почти теряя сознание, я очень ясно видел, навсегда запомнил его склоненное надо мною, с прыгавшей прядью и безумными, злыми, смеющимися глазами лицо, и вскоре после этого я перестал ходить в спортивную секцию, чуда не случилось, Обломов остался Обломовым, но самым поразительным кажется мне теперь то, что в свои тогдашние двенадцать лет я как будто и не слышал о теракте во время этой Олимпиады, не могу, во всяком случае, вспомнить, чтобы слышал о нем тогда, — рассказывал я Пьеру Воско, то ли потому, что советская пресса вообще говорила о нем вполголоса, впрямую одобрить его не решаясь, но и осуждать не желая — все-таки палестинцы были закадычные друзья всех советских людей, рабочих, колхозников и трудовой интеллигенции в придачу, а израильтяне по определению плохие, вообще евреи и даже, по большому счету, жиды, — то ли потому, что меня это просто не интересовало, а интересовал только бег, прыг и скок, что, впрочем, маловероятно, поскольку, кажется мне теперь, в двенадцать лет я был куда более политизирован, чем в двадцать или, например, в сорок пять, и тогда же, например, или незадолго до того случившийся уход американских войск из Вьетнама спровоцировал меня, все в той же патетической раздевалке, на антисоветские высказывания, исполненные горячей до слез любви к империализму и американской военщине, на что мой будущий душитель, тряхнув косой прядью, пробурчал, обращаясь ко всем прочим полуодетым участникам сцены, что он в мои годы заботился только о том, где взять девять копеек на мороженое, а вовсе не о судьбах Вьетнама, Лаоса или Камбоджи. Все это теперь кажется сном, но все это вправду было со мною. Пьер Воско сообщил мне в ответ, что он никогда, наверное, не видел своего отца плачущим, но все же, или так ему теперь кажется, заметил в его глазах подозрительную влагу, когда стало ясно, что первоначальное известие об освобождении заложников было ошибочным и что они все погибли при бездумной и бездарной попытке их освобождения, предпринятой растерявшимися баварскими полицейскими. Отец его любил Мюнхен, несколько раз бывал здесь в шестидесятые, семидесятые годы, нарочно ездил сюда перед самой олимпиадой, чтобы посмотреть на стадион и выразить свое восхищение его создателям, Фрею Отто, придумавшему гениальную крышу, и Гюнтеру Бенишу, придумавшему все остальное. Отец хорошо знал их обоих, он сам, Пьер Воско, встречался с Бенишем несколько раз, даже участвовал с ним и его коллегами в одном совместном проекте. Стадион был весь виден нам с той, на развалинах и обломках, погибших надеждах и утраченных иллюзиях возведенной горы, с которой, если смотреть в другую сторону, так ясно в тот день видны были снежные горы, так ясно виден был, на фоне гор, город. Сверху, хотя мы совсем близко от него находились, стадион за озером и лужайкой казался не очень даже большим, с его распластанными шатрами, скорее маленьким, скорее игрушечным, во всех смыслах слова, не для олимпийских, вообще спортивных, но для детских и подлинных игр предназначенным, тех ранних и лучших игр, способность к которым мы навсегда теряем, вступая на путь состязания, тщеславия и борьбы… дальше, за ним, видны были здания Олимпийской деревни, место трагедии. Шамаханские шатры, сказал Пьер Воско. Это не его слова, это он нашел в отцовских записях… или, может быть, на обороте одной из фотографий, сделанных А.Н.В., он точно уже не помнит. А.Н.В. фотографировал очень много, в конце жизни особенно; вполне всерьез занимался фотографией; среди его снимков есть, скажем просто, шедевры… Шатры и горы, говорил Пьер Воско, поворачиваясь обратно к горам. Не совсем тот же рисунок, но все же сходства нельзя не заметить, не правда ли? Это моему отцу было близко, то есть это была вообще его самая заветная мысль. Архитектура воспроизводит природные формы и вписывается в ландшафт. Он пропагировал, нет, пропагандировал это еще до войны, когда никто в Европе не хотел его слушать. В Америке был, конечно, Фрэнк Ллойд Райт с его органической архитектурой, да и в Европе что-то похожее намечалось в двадцатые, потом замерло, возобновилось где-то, сказал бы я, в середине пятидесятых годов. Тогда и наступил его звездный час, шестидесятые, семидесятые, лучшие годы в жизни моего отца, как я теперь понимаю. Вас это удивляет? Нет, сказал я, почему это должно удивлять меня? Потому что ему было пятьдесят девять в шестидесятом и шестьдесят девять в семидесятом году… Он строил до самого конца, между прочим, и последние работы, может быть, самые лучшие, самые гармоничные… Шестидесятые годы ему как-то были сродни. Он был опять молодой и счастливый, как ни странно, в свои шестьдесят и семьдесят, а время ведь тоже было молодое, живое. Он строил тогда по всему миру, в Японии, в Америке (Северной). Нет, конечно, ни в каких студенческих волнениях он не участвовал, отвечал П.А.В. снисходительно, улыбаясь в усы, но студентам скорее сочувствовал. Он ведь сам был немножко хиппи. Всегда был немножко хиппи, а в это время даже стал одеваться как хиппи, не совсем как хиппи, конечно, но все-таки бросил носить галстуки и стричься тоже стал очень редко. Я хорошо помню, как он вернулся из Аргентины, рассказывал Pierre Vosco, когда мы спускались с ним к стадиону. Я почемуто решил его встретить в Марселе. Мне было пятнадцать лет, когда он уехал, а когда он вернулся, уже двадцать пять. Это был март… или апрель?.. шестидесятого года, то есть они уплыли из Аргентины в начале осени, а приплыли в начало весны. Я сразу узнал его, но не уверен теперь, по собственным ли воспоминаниям или все же по фотографиям. В конце пятидесятых годов во всех архитектурных журналах были снимки его моста в Рио-Давиа, его музея, его вокзала, его домов, его парков, его самого на фоне этого музея, моста. Вивиане было три года, она капризничала и не хотела сходить по трапу. Мария показалась мне, когда я впервые ее увидел, ослепительной восточной красавицей… Самое смешное было потом, когда таможенники принялись за их багаж, наполовину состоявший из камней, ракушек и обглоданных морем веток. А.Н.В. всю жизнь собирал такие вещи. Лиц таможенников, говорил, смеясь в свои усы, Pierre Vosco, не забуду уже никогда. Один из них был совершенно комический персонаж, напоминавший тех толстяков, которых Чарли Чаплин (Шарло) использовал в эпизодических ролях, чтобы они оттеняли его собственные трюки и выходки. Чиновник этот полчаса, наверное, тряс животом и щеками, давясь от хохота, перебирая переложенные соломой ракушки, собранные А.Н.В. на берегу Атлантического океана. Потом еще полчаса, и, по-моему, нарочно так долго, ставил со всего размаху штампы на каких-то бумагах, прищелкивая языком и подмигивая коллегам, чтобы они, значит, тоже полюбовались на чудака с французским паспортом и аргентинской женой, привезшего из Нового Света чемодан, набитый камнями и палками.


    1 Я сам был тем миром, где бродил, и то, что я видел, слышал, ощущал, исходило от меня самого; там я обрел себя иного, подлинного и незнакомого. Уоллес Стивенс.