Игорь Альмечитов. Без определенного места жительства

Игорь Альмечитов родился в 1973 году в Воронеже. Окончил факультет романо-германской филологии Воронежского государственного университета. Проходил срочную службу в Российской Армии. Имеет публикации в периодических изданиях (толстые литературные журналы — «Подъем», «Урал», «Дальний Восток», «Наша Улица», «Молоко» и др.), литературных интернет-журналах («День литературы», «Подлинник», «Международный литературный клуб» и др.), победитель литературного конкурса русскоязычных авторов в Австрии в номинации «Малая проза».

Рассказ публикуется в авторской редакции.

 

…Тяжелее всего было зимой, в морозы. Бетонные стены покрывались инеем, переливавшимся при свете мутной электрической лампочки, ныла, несуществующая уже почти двенадцать лет нога. В такие моменты он натягивал на себя все тряпье, что у него было, ложился на грязный, в желтых разводах матрац, накрывался дырявым одеялом и, молча, наблюдал за клубами белого пара, вырывавшимися изо рта. Эти стены давили на него, особенно поначалу, когда пьяный он бросал им обвинения односложным матом… Но они понимали и всегда угрюмо, виновато молчали. Постепенно он свыкся с ними и часто, сам того не замечая, отдыхал на мысли о возвращении в свой подвал и о вечернем отдыхе в полной тишине и изоляции.

В углу, на ящике стояла начатая бутылка водки. Рядом с ней полбуханки черствого хлеба. На сегодня должно было хватить.

Он не выходил отсюда уже больше двух суток, прячась от холода и греясь одной лишь водкой. Человек без прошлого и будущего — последним и, пожалуй, единственным доказательством его существования был он сам.

Все вокруг неуловимо менялось с каждым днем. В глубине души он чувствовал, даже знал наверняка, что и его предел где-то рядом. Еще совсем недолго. И, тем не менее, он боялся перемен даже в мелочах. Перемены несли новое и далеко не лучшее новое. Слишком много изменений было в его жизни, чтобы он мог еще доверять им. И только водка оставалась чем-то неизменным все эти годы, гася боль и давая временное забвение. С ней рука об руку шла и цель каждого дня — достать хоть сколько-то, чтобы не вернуться в подвал пустым — цель всей оставшейся жизни, разбитая на отдельные равные участки.

Последней нитью, что связывала его с прошлым, была черно-белая армейская фотография, начавшая уже перетираться на сгибе. Он прикрепил ее к стене над ящиком, покрытым засаленным куском картона, служившим столом. Специально ночью выбирался на улицу, ковылял до ближайшего киоска, в полутьме, негнущимися пальцами на ощупь пытался найти выплюнутые кем-то жевательные резинки. Потом долго, уже в подвале разжевывал серые окаменевшие комки и, придав им гибкость, прилепил на них фотографию. И все это после того, как неожиданно проснулся в слезах от старых, давно забытых, казалось, снов, наполненных войной и болью, чувствуя, что уже почти потерял человеческий облик.

На фотографии их было пятеро. Вернулся только он. Четверо остались там, на Саланге. Четверо и его нога.

Сейчас он был никому не нужный калека. Всеми забытый. В тридцать один год…

Он всегда пил вместе с ними и рядом с ними. С каждым последующим стаканом язык все больше развязывался. Он плакал и ругался, в пьяном угаре обвиняя их в предательстве, в том, что не взяли с собой или в том, что из-за них он стал калекой. Но чаще клялся, что эта, именно эта и есть последняя бутылка и что проживет жизнь за всех них, заработает денег и поставит им памятник. Всем вместе. Таким, какими они были на фотографии — молодыми и здоровыми…

Пить запоями он начал еще в госпитале, потом, после выписки, не имея денег, стал пропивать все, что у него было. Нигде не работал и даже не пытался хоть как-то устроиться в жизни, убедившись после нескольких попыток в тщетности любых усилий.

Точки, когда он просто безвольно покатился по кривой, не было, хотя, даже не признаваясь себе, долго еще краснел в одиночестве, вспоминая, как пропил две свои медали…

Он встречал многих таких же, как он сам. В рваной, провонявшей запахами помоек одежде они крутились возле рынков и вокзалов, воруя всякую мелочь или клянча деньги. Не раз он пил с ними, напиваясь до беспамятства, затевая драки, часто просыпаясь в одиночестве с разбитым лицом и кровоподтеками на теле: не мог ужиться даже с теми бродягами, что окружали его. Иногда он завидовал им, наблюдая как они ели — боясь проронить крошки, сжимали хлеб в потрескавшихся ладонях, словно это был последний кусок в их жизни. Он не ценил того, что имел и никогда не думал о будущем, вкладывая все силы в тот момент, в котором находился, одновременно живя в прошлом, пока, наконец, не разучился делать даже этого. Просто молча смотрел на фотографию и пил, не закусывая.

Теперь дни были похожи один на другой. Когда-то каждый был наполнен до отказа ожиданием постепенных, безболезненных перемен к лучшему. И хотя где-то в глубине его тихий предательский голос шептал о том, что свою жизнь он уже проиграл, тормозя все попытки к действию сомнениями и ленью, он все же верил в решающий перелом в будущем и возможность все начать с начала. По-своему, это как-то держало на плаву, пока не проснувшись однажды утром, он не смог вспомнить какой сейчас месяц и даже время года: понял вдруг, что давно уже дни и ночи отличались только количеством света и тьмы.    

Никто не считался с ним последние годы, но все кто знал, боялись за непредсказуемый, психованный нрав, угрюмое молчание и ощущение постоянной угрозы, исходившее от него.

И сейчас не только мороз был причиной его безвылазной лежки в подвале. До сих пор ныли отбитые ребра. Одно, наверное, было сломано — при каждом глубоком вдохе, правое легкое пронизывала резкая боль…

Три дня назад, уже под вечер, он сидел в центре города с картонной коробкой для мелочи перед собой. Один из здоровых бритоголовых парней, проходя мимо презрительно кинул, даже не глядя в его сторону: «******* эти козлы уже. Сидят по всему городу…» И он, слышавший такое не раз, равнодушный обычно ко всему, не выдержав, неожиданно для себя самого взорвался. То оскорбление было не просто словами. Оно полностью перечеркивало его жизнь и делало напрасными все смерти — последняя иллюзия, с которой он не мог и не хотел расстаться, последнее, благодаря чему он еще жил и помнил о них, что было его реальностью и оставалось единственным убежищем. «Заткни свою пасть, урод!» «Чего?!» «Заткни свой ********, я сказал!»

Он всегда жил по своим придуманным правилам, не считаясь ни с силой, ни с авторитетом. Уже здесь его не раз пытались сломать, издеваясь и жестоко избивая. Но он никогда не прощал унижений, встречая обидчиков поодиночке и избивая вдвойне жестоко. Со временем его перестали трогать и, не видя попыток сближения, просто обходили стороной.

…Парень сделал сразу две ошибки — подошел и оскорбил еще раз. Что было сил, он ударил его костылем между ног и когда тот упал, корчась от боли в паху, ударил второй раз, целясь в висок, но только рассек бровь…

Они били его безостановочно минут пятнадцать, потом он потерял сознание, а когда очнулся, то еще долго не мог пошевелиться, глядя на звездное небо, такое же чистое, как в Афгане…

Не было ни бессильной ярости, ни бешенства. С тех пор как стал калекой, он никогда не выигрывал даже в мелочах, но каждый раз с тупым упрямством бросался в драку, ни на что не надеясь, с отчаянием обреченного. Накопленное на войне требовало выхода, оставаясь в нем нерастраченной злостью на уровне эмоций и смутных ощущений.

Он редко возвращался в мыслях к Афгану. Только когда не мог ответить на оскорбление, как сейчас. То время было самым ярким островком памяти, спасительным утешением, за которое он все яростнее цеплялся. Иногда, с испугом обнаруживая, что не может вспомнить деталей, сам дорисовывал и разукрашивал провалы в памяти.

Что он делал тогда? Была нынешняя жизнь платой за те смерти и грехи Афгана? Сколько человек убил он там? Десять? Двадцать? Его ли были те пули, что поставили точки во многих жизнях? Те несколько семей, что они расстреляли, когда поблизости не было особистов, тот пацан, что кинулся на него с ножом, которого он застрелил в упор. Они никогда не снились ему, и он почти не вспоминал о них. Лишь иногда, чтобы убедиться, что война не была сном, и в его жизни были не только эти стены, голод и водка. Он не жалел их. Он жалел себя и тех, что до сих пор улыбались ему с фотографии. Но больше он жалел себя и свою поломанную судьбу.

В такие моменты он острее, чем когда-либо ощущал свою обреченность и одиночество. Закутываясь в одеяло, пытался поскорее заснуть, зная, что утро не будет казаться таким безнадежным, как вечер. Вся ненависть, ни к кому конкретно не обращенная, застревала в одной бесконечно повторяемой фразе — «**** я вас всех в рот, уроды». Он не находил более грязных слов, чтобы выразить все презрение к тому и тем, что окружали его. И так, пока не проваливался в глубокие, тяжелые сны.

Он никогда не просил и ничего не давал в долг. Даже побирался молча — ставил перед собой коробку и наблюдал, как она постепенно наполняется мелочью. Он ненавидел всех без исключения, особенно презирая жалость бросавших ему подачки.

Однажды он почувствовал в себе что-то новое, внутреннюю силу, возможность измениться. Не пил два дня, накапливал спокойствие, стараясь свыкнуться с мыслью о переменах. Потом еще целый день сидел возле церкви, не решаясь войти. Но, в конце концов, пересилил себя и, уже под вечер, вошел внутрь, удивляясь тишине и незнакомым, дурманящим запахам. Церковь была пуста, лишь откуда-то из дальних помещений доносились приглушенные голоса. Он подошел к первой иконе и провел рукой по гладкой, стеклянной поверхности, ощутив неожиданно новый прилив спокойствия. В этот момент из боковой двери вышли двое служек в рясах и, увидев его, замерли на месте. Затем почти насильно поволокли к выходу и, уже на улице, грубо посоветовали никогда не заходить в храм божий. «Шатается тут всякий сброд…» В этот же вечер он напился в одиночестве, ругая матом и бога и «всю церковную сволочь».

Позже ему не однажды пьяному случалось бывать там, но никогда больше он не заходил внутрь, издеваясь над набожными старухами, которые, крестясь и шепча молитвы, в испуге шарахались от него.

После госпиталя он остался в Москве. Возвращаться домой одноногим калекой было страшно. Была уже середина лета восемьдесят восьмого. По госпиталю упорно ползли слухи, что войска скоро выведут, некоторые части уже выходили из Афгана. От этого было вдвойне обидно. В конце войны, на случайной мине…

Была смутная надежда осесть в городе и устроиться, но с самого начала он пустил все на авось, надеясь, что шанс сам найдет его. Спал на вокзалах и в городских парках, проедая и пропивая свои вещи и ту мелочь, что еще оставалась.

Он отчетливо помнил тот день, когда в палату принесли их солдатскую зарплату, а некоторым деньги за ранение, офицера из финансового отдела с нахальной улыбкой на лице. Помнил, как постоянно молчавший парень — если бы не врач, называвший всех по именам, никто бы не знал даже, как его зовут — тупо, непонимающе смотрел на несколько купюр, потом сжал их в кулаке и что есть силы ударил прямо по той ухмылке и еще долго бил ногами, свернувшегося на полу в комок, хрипящего от боли и страха капитана, пока его, с остекленевшим взглядом, трясущегося в припадке бешенства, не оттащили, до смерти перепуганные врачи и медсестры…

Спустя неделю он встретил старика-бомжа. Именно старик привел его в этот подвал, накормил и показал целый пласт жизни, о котором он знал только понаслышке. Подвал находился в новом высотном доме, и их не раз пытались прогнать оттуда, но они упорно возвращались назад. Постепенно даже участковый махнул на все рукой, и со временем на них двоих просто перестали обращать внимание.

Старик умер через два года…

…Несколько дней он ходил по районным комитетам, заходил к участковому, но его прогоняли ото всюду, даже не выслушав. Тогда он похоронил старика в том же подвале. Рыхлил землю палкой и выгребал руками…

С того времени он начал пить каждый день, полностью разочаровавшись в людях, ненавидя государство и город, в котором жил. Пил в ущерб питанию, иногда вспоминая, что не ел почти ничего по нескольку дней. Старик был единственным родным человеком, но спустя годы он вспоминал о нем все реже. Память надолго застряла в Афгане, пока, наконец, он не начал забывать и о нем… Медленно плыл от утреннего похмелья к вечернему, выползал на улицу ждал, пока наполнится мелочью коробка и тут же пропивал собранное.

Каждое пробуждение, вырывавшее из бесформенных снов, успокаивало определенностью предстоящих часов. Он сразу тянулся к окуркам, подобранным накануне, выкуривал несколько штук и подолгу отхаркивал затем желтую, со сгустками крови слюну.

Хотелось еще раз дожить до весны. Просто дожить, почувствовать запах апреля, горький вкус набухших на деревьях почек, увидеть мелкие резные листья. Даже умирать весной было не так обидно. Продержаться еще пару месяцев, дождаться настоящего обжигающего солнца, а там плевать… Что будет, то будет…

…Он высунул руку из-под одеяла, подтянул к себе бутылку и сделал несколько глотков. Водка даже не обожгла давно сожженное алкоголем горло, но все же в желудке потеплело. Он сделал еще несколько глотков. По телу медленно стало разливаться тепло. Старые, полустертые в памяти ощущения лета, палящего солнца, раскаленного песка и резкого очертания гор на фоне бесконечного неба… Избавляясь от наваждения, он потряс головой и выполз из-под одеяла. Воздух с остервенением вырывался из простуженных легких и бледно-молочным паром поднимался к потолку.

Он оперся на костыль, встал на ногу и обессилено откинулся на стену. «Ничего, ребята, бывало и похуже». Впервые за многие месяцы он улыбнулся им, весело скалившимся ему со стены. «Только бы дотянуть до весны…»

Весна 1999 года

Иллюстрация на обложке: lusjan

Республика письмен

  • Вера Проскурина. Империя пера Екатерины II: литература как политика. — М.: Новое литературное обозрение, 2017. — 256 с.

Большую часть своего правления Екатерина II старалась перенести на русскую почву идеи Просвещения, которые создавались европейскими философами во главе с её корреспондентами Вольтером и Дидро. Она воплощала принцип просвещённого абсолютизма не только проводя реформы, но и участвуя в процессе создания новой культуры — свидетельством тому служат двенадцатитомное собрание августейших сочинений и новая книга Веры Проскуриной о литературных опытах императрицы.

Исследовательница анализирует отдельные произведения Екатерины, чтобы показать взаимозависимость творчества и политики императрицы. В каждом из шести очерков книги она доказывает, что правительница не просто создала литературу, утверждающую её законы, но пошла дальше и вела политическую игру, отталкиваясь от правил изящной словесности.

Обсуждение собственно литературных достоинств екатерининской драматургии или эссеистики остаётся за рамками исследования. Лишь изредка В. Проскурина позволяет себе высказывания в духе «герои [оперы] выглядели плоскими масками», но и эту ремарку она возвращает к обсуждению государственных проблем: эти персонажи действуют «на большом маскараде современной политики».

Элитное общество XVIII века действительно похоже на маскарад: кажется, что весь двор занимают литературные мистификации и анонимные сочинения, причём правильно угадать автора текста — самый важный ход в игре. Так, вся столица знает, что автор эпической оперы об Олеге — сама императрица, и поэтому никаких отзывов, кроме положительных, и представить себе нельзя. С другой стороны, сама императрица не может угадать настоящего автора одного текста, отчего её ответы не совсем точны и требуют многостраничного объяснения с погружением в самую гущу дворцовых интриг.

Исследовательница по-разному подходит к сложнейшему клубку, где литература сплелась с политикой, и использует для этого богатый инструментарий. Иногда историк просто пересказывает исторические события, а иногда подробно анализирует эпистолярий императрицы и воспоминания людей, приближенных ко двору. Финальный очерк в книге вовсе похож на традиционный филологический этюд, в котором принципы «забавного слога» напрямую связываются со стилем екатерининского управления.

Среди рассмотренных сюжетов особенно комичной кажется ситуация с книгой «Путешествие в Сибирь» французского путешественника д’Отероша. В этом травелоге екатерининская Россия была представлена как страна диких варваров, что разгневало императрицу. Она не только скупила все доступные экземпляры книги, но и написала двухтомное опровержение, анонимно опубликовав его на французском.

Эта история крайне показательна. Она дает понять, как далеко современная культура ушла от идеалов Просвещения. XVIII век был временем, когда текст ещё оставался пространством смыслов и где действительно важно было сражаться за каждое слово, поэтому императрица могла на равных вступить в спор с иностранцем. Уже при Екатерине это начало изменяться, и с этим связан скрытый сюжет, объединяющий все очерки Проскуриной: она изображает как просвещенческую идиллию сменяет совсем другое общество. Сначала императорское окружение увлекается мистикой масонской эзотерики:

«В этом тёмном хаосе подсознательного, оккультного, даже магического сформировались свои механизмы контроля, воздвиглась своя иерархия власти, сложилось новое наднациональное содружество — масонские братства всех мастей. И в этом новом мире императрица не имела влияния».

Затем сама императрица навязывает обществу национальные мифы для обоснования военных действий:

«концепция присоединения Крыма всякий раз пересекается с мотивами „воссоединения“ с некогда принадлежавшими России территориями. Таким образом, культивируется идея не аннексии, а восстановления империи в некогда существовавших границах, да ещё и в сакральных местах принятия православия».

Последний очерк в книге посвящён оде Державина «На Счастие», в которой торжествуют карнавал и Фортуна, а не рациональный уклад мира. Цитаты из Баркова, возникающие на заключительных страницах, свидетельствуют о полном упадке всех идеалов разума и предвещают павловскую деградацию политики.

Остается надеяться, что все исторические аналогии, так и лезущие в голову при наблюдении этого распада территории смыслов, останутся всего лишь аналогиями, а актуальная в научном смысле книга Проскуриной не станет злободневной в смысле общественном. Увы, если чему и учит империя пера Екатерины — так это внимательнее следить за аллегориями и эзоповым языком.

Валерий Отяковский

Пола Хокинс. В тихом омуте

  • Пола Хокинс. В тихом омуте / Пер. с англ. А. Антонова. — М.: Издательство АСТ, 2017.  384 с.

Выход за рубежом романа «В тихом омуте» состоялся всего несколько месяцев назад и принес ему статус мирового бестселлера: книга закрепилась в топе «New York Times», получила контракт на экранизацию от «DreamWorks» и положительные отзывы критиков. «В тихом омуте» — это «хичкоковская» проза, кинематографичная, написанная пугающим, эмоционально чутким языком и искусно играющая на самых тонких струнах человеческой души.

Часть вторая

Вторник, 18 августа

Луиза

Скорбь Луизы была похожа на реку — такая же постоянная и всегда разная. На ней так же появлялась рябь, она так же выходила из берегов и шла на убыль, так же неровно текла во времени: одни дни оказывались тягучими, холодными и темными, другие — быстрыми и слепящими. И вина, которую она чувствовала, тоже словно текла и просачивалась сквозь трещины, как ни пыталась она их заделать.

Вчера она ходила в церковь посмотреть, как Нел опустят в могилу. Но на самом деле, — и ей следовало это знать, — захоронения как такового не было. Но она видела, как гроб с телом увезли на кремацию, так что день можно считать хорошим. Даже нервный срыв — она прорыдала всю церемонию, как ни пыталась взять себя в руки, — оказался просто разрядкой.

Но сегодняшний день будет тяжелым. Едва проснувшись, она почувствовала не наполненность, а опустошенность. Подъем от мстительной удовлетворенности шел на убыль. И теперь, когда тело Нел превратилось в прах, у Луизы не осталось ничего. Абсолютно ничего. Ей уже больше некого считать виновной в своей боли и страдании, потому что Нел умерла. И Луиза боялась, что теперь ей больше некуда нести свои муки и терзания, кроме как домой.

Домой, к мужу и сыну. Да. День предстоял страшный, но его придется прожить, и прожить достойно. Она решилась — время, когда им нужно отсюда уехать, наступило. Уехать, пока не стало совсем поздно.

Луиза с мужем обсуждали переезд уже несколько недель и тихо, чтобы не слышал сын, спорили. Алек считал, что им надо переехать до начала учебного года. Джош начнет ходить в новую школу, сказал он, где никто о нем ничего не будет знать. И где ему ничего не будет напоминать о гибели сестры.

— И ему даже не с кем будет о ней поговорить? — не удержалась Луиза.

— Он будет разговаривать о ней с нами, — ответил Алек.

Они тихо беседовали на кухне.

— Нам надо продать дом и начать все заново. Я знаю… — сказал Алек, подняв руку, чтобы не дать Луизе возразить, — знаю, что здесь ее дом. — Он запнулся и положил на стол свои большие, темные от загара руки. А затем продолжил, тщательно подбирая слова, будто от них зависела его жизнь: — Лу, нам нужно подумать о Джоше. Если бы дело было только в нас с тобой…

Если бы только в них, подумала она, то они бы последовали за Кэти в воду и утопились, и все бы сразу закончилось. Разве не так? Хотя насчет Алека она не была уверена. Раньше она считала, что только родителям дано понять, какой поистине всепоглощающей может быть любовь, однако теперь сомневалась в отношении отцов. Конечно, Алек чувствовал скорбь, но вот отчаяние? Или ненависть?

Их брак, который она считала нерушимым союзом, уже начал давать трещины. Но откуда она могла знать, что ни один брак не в силах пережить такой потери. Они всегда будут помнить, что им не удалось ее остановить. Хуже того, никто из них даже не подозревал, что с их дочерью что-то не так. Они отправились спать, уснули, а когда увидели утром ее нетронутую постель, то даже не могли предположить, что ее тело найдут в реке.

Ей самой уже ничто не может помочь, подумала Луиза, да и Алеку, наверное, тоже, но что касается Джоша… Да, он до конца жизни будет скучать по сестре, но он еще может быть счастлив. Да, может. Он пронесет ее образ через всю жизнь, но будет работать, путешествовать, любить, жить. И для него лучше всего оказаться подальше отсюда, подальше от Бекфорда, подальше от реки. Луиза понимала, что в этом ее муж прав.

В глубине души она уже давно это знала, но гнала эту мысль. Однако вчера она наблюдала за сыном после похорон, и ее охватил ужас. На его осунувшемся лице застыл страх, и он вздрагивал при каждом громком звуке, сжимаясь в комок, будто перепуганный щенок в толпе людей. А еще он постоянно следил за ней взглядом, словно вернулся в раннее детство, и был уже не самостоятельным двенадцатилетним мальчишкой, а испуганным и беспомощным маленьким мальчиком. Они должны увезти его отсюда.

И все же. Здесь Кэти сделала свои первые шаги, произнесла первые слова, играла в прятки, бегала по саду, ссорилась с маленьким братом, а потом его успокаивала, здесь она смеялась, пела, плакала, огорчалась, здесь она каждый день обнимала маму, вернувшись из школы.

Но Луиза уже приняла решение. Как и дочери, ре- шимости ей было не занимать. Однако ей стоило не- имоверных усилий встать из-за стола, подойти к лестнице, подняться по ступенькам, взяться за ручку двери, открыть ее и войти в комнату дочери в последний раз. Потому что именно так она чувствовала: сегодня по- следний день, когда эта комната — комната ее дочери. Завтра она станет уже чем-то другим.

Сердце Луизы окаменело — оно больше не билось и просто причиняло боль, царапая мягкие ткани и раз- рывая вены и мышцы сгустками крови, переполняв- шими грудь. Хорошие дни и плохие дни.

Она не могла оставить комнату, ничего в ней не тронув. Как бы ни было трудно сложить вещи Кэти, убрать ее одежду, снять со стен ее фотографии, мысль о том, что это проделают совершенно чужие люди, ка- залась еще страшнее. Невозможно себе представить, что они будут их трогать, пытаться понять причину, удивляться, что все выглядит совершенно обычным, что Кэти кажется на снимках абсолютно нормальной. Это она? Не может быть! Неужели это она утопилась?

Поэтому Луиза все сделает сама — уберет с пись- менного стола школьные принадлежности, ручку, которую дочка держала в руке. Затем сложит мягкую серую футболку, в которой та спала, уберет постель. Спрячет голубые сережки, подаренные Кэти ее люби- мой тетей на четырнадцатый день рождения, в шкатулку для драгоценностей. Потом достанет со шкафа в прихожей большой черный чемодан и упакует в него всю одежду дочери. Так она и сделает.

Объявлен лонг-лист премии «Русский Букер»

Сегодня жюри премии «Русский Букер» огласило длинный список номинантов. В него вошли 19 авторов:

  • Ирина Богатырева. Формула свободы
  • Валерий Бочков. Обнаженная натура
  • Ольга Брейнингер. В Советском Союзе не было аддерола
  • Андрей Волос. Должник
  • Михаил Гиголашвили. Тайный год
  • Олег Ермаков. Песнь тунгуса
  • Калле Каспер. Чудо: Роман с медициной
  • Анна Козлова. F20
  • Владимир Лидский. Сказки нашей крови
  • Игорь Малышев. Номах. Искры большого пожара
  • Владимир Медведев. Заххок
  • Александр Мелихов. Свидание с Квазимодо
  • Александра Николаенко. Убить Бобрыкина. История одного убийства
  • Дмитрий Новиков. Голомяное племя
  • Андрей Рубанов. Патриот
  • Алексей Слаповский. Неизвестность
  • Анна Тугаева. Иншалла. Чеченский дневник
  • Саша Филипенко. Красный крест
  • Елена Чижова. Китаист

В состав жюри этого года вошли лауреат «Русского Букера — 2016» Петр Алешковский, поэт Алексей Пурин, критик Артем Скворцов, прозаик Александр Снегирев (получивший премию в 2015 году), директор Пензенской областной библиотеки Марина Осипова.

Премия «Русский Букер» вручается с 1991 года за лучший роман на русском языке. Лауреатами в разные годы становились Владимир Шаров, Андрей Дмитриев, Александр Чудаков, Михаил Елизаров, Елена Чижова и другие. Денежный эквивалент награды составляет 1 500 000 рублей, финалисты получают по 150 000 рублей.

Короткий список из шести финалистов будет объявлен 26 октября, а имя лауреата премии «Русский Букер — 2017» станет известно 5 декабря.

Объявлены победители конкурса «Книга года»

Сегодня на Московской международной книжной выставке-ярмарке были подведены итоги конкурса «Книга года». Победителей назвали в девяти номинациях — среди лауреатов оказались Лев Данилкин, Борис Мессерер, Евгений Штейнер и другие.

В номинации «Проза года» была отмечена книга Льва Данилкина «Ленин: Пантократор солнечных пылинок», в номинации «Поэзия года» — антология «100 стихотворений о Москве». Среди электронных книг победу одержал проект Arzamas «Вся русская литература XIX века в 230 карточках», лучшей «ART-книгой» назвали альбом «Советский ренессанс». В номинации «Искусство книгопечатания» победителем стал Евгений Штейнер и его «Манга Хокусая: Энциклопедия японской жизни в картинках».

Награду в номинации «Вместе с книгой мы растём» получил визуальный словарь «Найди и покажи на Руси». В номинации «HUMANITAS» лауреатом стал Борис Мессерер с романом «Промельк Беллы». Новой в этом году стала номинация «Россия заповедная», посвященная Году экологии и Году особо охраняемых природных территорий, — награду получил Сергей Анисимов с фотоальбомом «Арктика. Магия притяжения». И, наконец, в номинации «Книга года» была отмечена антология «Современная литература народов России: Поэзия». Специальный диплом конкурса получила Екатерина Гениева с книгой «Избранное» — сборником работ по литературоведению, статей, лекций и интервью.

Национальный конкурс «Книга года» учрежден Федеральным агентством по печати и массовым коммуникациям в 1999 году. Его задачей является поддержка книгоиздания, поощрение лучших образцов книжного искусства и полиграфии, а также пропаганда чтения в России. В разные годы победителями конкурса становились Алексей Иванов, Олег Чухонцев, Алексей Баталов, Гузель Яхина, Людмила Улицкая, Евгений Гришковец, Кир Булычев, Василий Аксенов и другие.

Лев Данилкин. Коллекция рецензий

Вышедшая в серии «ЖЗЛ: Kunst» новая биография Ленина за авторством Льва Данилкина наделала много шума. Да и ее главный герой – фигура неоднозначная. Удалось ли Данилкину осовременить Ленина, рассказав о нем «новым» языком, можно узнать из коллекции рецензий журнала «Прочтение».
 

Галина Юзефович / Медуза

Главное ее достоинство — это, конечно, совершеннейшее игнорирование что советского, что антисоветского дискурса. Как известно, лучший рецепт написания исторического произведения состоит в том, чтобы «все знать и все забыть», и Лев Данилкин свято следует этой рекомендации. Он очевидно отлично знаком с необъятной библио-ленинианой, но это знакомство не застит ему взгляд — он пишет о Ленине словно бы впервые. Гений, отец мировой революции, великий злодей, тиран, фанатик и убийца — все эти характеристики напрочь исключены из поля авторского внимания. Ленин для него — прикольный (да-да, именно так) исторический и человеческий феномен, не более, но и не менее. Фигура большого масштаба, лишенная сколько-нибудь выраженного знака и не предполагающая однозначной оценки.

Андрей Бабицкий / Горький

Любовь к герою довольно предсказуемо ведет к тому, что других персонажей в книге не остается. Есть немного Крупской, а все прочие — коллеги, оппоненты, подчиненные — совершенно бесплотны, десубъективированы и безыдейны. Самая большая роль, на которую они могут рассчитывать — это быть соглядатаями, свидетелями и объектами постоянных насмешек. Два исключения — ничем не оправданные биографические вставки про Ивана Бабушкина и Николая Баумана — только подтверждают правило. Ленин постоянно хохочет над глупостью и нерешительностью своих соратников и врагов; взрывы этого хохота проходят через текст, как закадровый смех через комедийные сериалы.

Все это было бы, наверное, не так обидно, если бы Данилкин халтурил. Но нет — пусть он и не нашел новых важных первоисточников, в его знакомстве со вторичной литературой, любознательности, усердии и таланте сомнений нет. Он приложил много сил, чтобы избавить советские жизнеописания Ленина от самых заметных их недостатков — цензурной пустоты и кромешной бездарности, но повторил главный их недостаток. У него получилась не биография, а житие.

Дмитрий Быков Афиша Daily

Можно было бы заметить — если уж судить автора по законам, им самим над собою признанным, — что в этой книге, лучшие главы которой транслируют ленинский дух и стиль, не слишком уместны геополитические рассуждения, да и вообще всерьез говорить о геополитике невозможно уже сейчас, а через год будет неприлично. Единственное, пожалуй, в чем сказалось у Данилкина влияние текущего момента, довольно-таки гнилого и в политическом, и в нравственном смысле, — так это в понимании истории как непрерывной и непременной борьбы за сферы влияния. Даже иные марксисты, кажется, смотрели на вещи шире. Тема «Ленин и Запад» — чрезвычайно перспективная — у Данилкина не разработана вовсе, поскольку Ленин путешествовал не только как конспиратор и вовсе не как турист; как и типологически сходный с ним Петр, он был пропитан западным духом — и вовсе не рассматривал Россию как альтернативный центр мира, противопоставленный англосаксам. В каком-то смысле Ленин доверял Западу больше, чем России, — а у Данилкина он играет с Западом в кошки-мышки и видит в нем только оплот империализма; думается, что отношения Ленина с Джоном Ридом и Армандом Хаммером — заложившие основу «американизма двадцатых годов», как называл это явление Катаев, — заслуживали более подробного рассмотрения. Но это остается задачей следующих биографов, недостатка в которых не будет.

Константин Мильчин / ТАСС

«Пантократор…» кажется странным экспериментом, в котором автор доказывает самому себе, что может абсолютно все. Например, актуализировать Ленина, не бородатого классика из советской традиции и не кровожадного маньяка из антисоветской. Привести его в Москву второй половины 2010-х, усадить в барбершоп, в бургерную, в крафтовую пивную, на велодорожку, сводить в «Гараж» и парк Горького. Историчен ли этот Ленин? Да какая разница. Читайте эту биографию как прозу. Так она вам доставит удовольствие.

Анна Наринская / Новая газета

Можно подумать, что автор биографии Ленина посмотрел первый сезон сериала «Шерлок», главным приколом которого был «перевод» викторианского времени в наше (кэбмэн превращался в таксиста, холмсовская трубка более изящно трансформировалась в никотиновый пластырь и т.д.), и навеки впечатлился. Но целью авторов британского сериала и был собственно этот самый кунштюк, шутка, игра ради игры. А в книге Данилкина это важный инструмент «утепления» и демифолагизации, та самая постылая «живинка», декларирующая отношение к читателю как узколобому обормоту, который вне своих «онлайнов/оффлайнов» и «алиэкспрессов» ничего вообще воспринимать не может.

В редких случаях, правда, этот прием дает уникальные возможности — если не для «объяснения» героя, то для «объяснения» автора. 

Илья Стогов / Санкт-Петербургские ведомости

Сто лет назад у нас в стране произошли события, заставившие вздрогнуть всю планету. И если вам захочется понять, в чем именно состояла суть этих событий, вы можете открыть любую выпущенную к юбилею книжку. Еще до Данилкина собственные биографии Ильича успели опубликовать телеведущий Млечин, историк Армен Гаспарян, член Французской академии Элен Каррер д,Анкос, а также несколько дюжин авторов. И все они, поигрывая ироничными британскими усмешками на губах, объяснят вам простую истину: сути у данного события нет, как нет и повода говорить о каком-то особенно выдающемся событии. Даже у тех, кого принято считать гениями и злодеями истории, на носу обязательно отыщется прыщик.

Сергей Васильев / Прочтение

Данилкин проделал большую подготовительную работу, вслед за своим героем объехав огромное количество мест и перелопатив массу литературы. Тем обиднее, что попытка осовременить Ленина оказалась чисто стилистической. Выход на действительную актуальность трудов и дней вождя революции в наше время совершается лишь в беглом упоминании борьбы с памятниками да в сравнении нынешнего и прошлого состояния империализма. И вот здесь, надо отдать автору должное, он находит понятные, не вычурные и не нарочито современные слова, которые действительно хорошо доносят его мысли и наводят на размышления. Жаль, что все это теряется в эклектичном стиле вкупе с бесконечными ляпами вроде «то была рассчитанная рокировка под шахом».

Все стерто. Все забыто. Все прощено

  • Жоэль Диккер. Книга Балтиморов / Пер. с франц. И. Стаф. — Москва: Издательство АСТ: CORPUS, 2017. — 512 с.

«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему», — когда-то поделился своим наблюдением Лев Толстой.  В «Книге Балтиморов» Жоэля Диккера безоговорочное семейное счастье предстает перед читателями с первых страниц. Все бы хорошо, однако безоблачному небу над головами главных героев однажды суждено стать неестественно голубого цвета. Неожиданная череда бед и разочарований в жизни сплоченной семьи не спеша подводит читателя к самому большому, трагическому и нелепому несчастью за последние несколько лет, произошедшего на страницах книг. Готовить платки не нужно: вероятнее всего, вы не пророните ни слезы. Вы будете просто опустошены.

Жоэль Диккер — современный швейцарский писатель. В двадцать семь лет он добился международного признания, выпустив роман «Правда о деле Гарри Квеберта». Книга была переведена на тридцать языков, завоевала Гран-при академии и Гонкуровскую премию лицеистов. В «Книге Балтиморов» Диккер вновь выводит на сцену героя своего нашумевшего бестселлера — молодого писателя Маркуса Гольдмана. Роман представляет собой семейную сагу с элементами детектива. Маркус расследует тайны близких ему людей, не догадываясь о том, что даже в комнате у самых любимых можно найти шкаф с чем-то помимо одежды. Две семьи, три кузена, одна любовь. В «Книге Балтиморов» сами люди становятся предвестниками своего несчастья.

Она рассмеялась чудесным смехом. Так она вошла в нашу жизнь — девушка, которую мы все трое будем любить всей душой. А-лек-сан-дра. Горстка букв, четыре коротких слога, которые скоро перевернут весь наш мир.

Сказать, что современной книге редко удается удивлять, — заявление, пожалуй, громкое. А вот для того, чтобы мастерски сохранять интригу, а точнее, интригу, раскрывающуюся другой интригой, — несомненно, нужен талант. Жоэль Диккер с первых страниц держит читателя в безумном напряжении: постоянное упоминание «драмы» с самого начала горчит на языке, хотя, казалось бы, счастливую жизнь Балтиморов писатель подает как десерт. Несчетное количество недоговоренностей, секретов — порой невольно думаешь: «Ну, на этом наверняка все». Читатель обманывается словно рыба, попадающая на крючок. Лейтмотив в «Книге Балтиморов» — фраза «Ты не все знаешь».

В романе большое место занимает тема зависимости от близкого человека. Порой она кажется даже маниакальной, болезненной, пугающей. Как психолог Диккер и здесь поработал хорошо: со временем мы понимаем, что порой привязанность — это не только подобие мифического существа, которое нельзя объяснить сознанием,  но и логическое следствие таких чувств, как восхищение, ревность или зависть.

«Человеку нужен человек». Как хорошо передает эта фраза причину всех несчастий, произошедших в семье. Близкие люди находятся в постоянном соревновании «кто лучше». Но все горе семьи Балтиморов в том, что каждый из них хотел быть «лучшим» для любимого человека и не хотел делить ближнего друг с другом. 

Несмотря на то, что книгу абсолютно точно можно назвать эмоциональным испытанием, она радует легким юмором и жизнеутверждающими зарисовками счастливых моментов из биографии семьи. Хорошим приложением к эпизодам из школьной жизни кузенов могли бы стать рисунки комикса: живые, сильные, честные мальчишки, вечно борющиеся за справедливость, подвергающие сомнению устои жизни, защищающие слабых, — прототипы супергероев, которых можно найти в соседнем дворе.

Любовь в романе представляется в разных ипостасях — счастливая и неразделенная. Интереснее всего наблюдать за второй. Отношения между Маркусом и Александрой скорее напоминают мыльную оперу: история лениво плетется к счастливому концу, насколько он вообще может быть счастливым в этой книге. А вот то неуловимое, что происходит между Александрой и Вуди в те редкие моменты, когда им удается оказаться рядом, способно тронуть за живое, не оставляя при этом приторной оскомины.

Многие из нас пытаются придать своей жизни смысл, но наши жизни имеют смысл, только если мы способны исполнить три назначения: любить, быть любимым и уметь прощать.

«Книга Балтиморов» заканчивается монологом рассказчика. Он признает, что решил написать книгу о своей семье, потому что книги сильнее жизни, они — самая прекрасная победа над ней. Все может быть стерто, забыто, прощено, а затем восстановлено. И вот на страницах романа Маркуса Гольдмана разлученная семья объединяется. Балтиморы счастливы, как в самые лучшие свои времена. А в жизни, пока главный герой обнимает свою возлюбленную, в воздухе пляшут улыбающиеся лица кузенов, даря немое прощение.

 

Александра Сырбо

Фэнни Флэгг. О чем весь город говорит

  • Фэнни Флэгг. О чем весь город говорит / Пер. с англ. А. Сафронова. — М.: Фантом Преpсс, 2017. — 448 с.

Фэнни Флэгг — псевдоним американской писательницы Патриции Нил. Ее дебютный роман «Дейзи Фэй и чудеса» занимал верхнюю строчку в списке бестселлеров «New York Times» в течение десяти недель, а следующая книга «Жареные зеленые помидоры в кафе «Полустанок”» была превращена в шедевр мирового кинематографа и номинирована на премию Оскар. В своем новом произведении «О чем весь город говорит» Фэнни Флэгг придумала Элмвуд-Спрингс, что в штате Миссури, — маленький городок, похожий на сотни крошечных американских городков. Но у него есть две особенности. Во-первых, это целая вселенная персонажей, раскиданных по разным романам писательницы, ставшим уже литературной классикой. А во-вторых, при городке есть кладбище, на котором происходит нечто странное и удивительное…

 

День поминовения

1949

Около шести утра сторож Дж. Дж. Бэллантайн обошел кладбище и поставил американский флажок на каждую ветеранскую могилу. Маленький символ, который значил многое, для погибших ребят особенно. Они себя считали зрелыми мужчинами, но как маленькие радовались проявленному вниманию.

Джин проснулся рано и с нетерпением ждал прихода родных. Судя по солнцу, уже натикало примерно половину десятого. В прошлом году родичи привели малышку Дену. Джин надеялся снова ее увидеть.

Вскоре он услышал машины, заезжавшие на кладбище, и по звуку мотора тотчас узнал большой черный «плимут» тридцать шестого года выпуска, которому отец не изменял. Вот мотор смолк, захлопали дверцы, послышались шаги. Как всегда, мама шла первой, остальных отец придержал, давая ей возможность подойти к могиле, положить ладонь на белый крест в изголовье и сказать: «Ну здравствуй, мой хороший».

Казалось, Джин чувствует ее руку. Как в детстве, когда прохладная мамина рука отгоняла страхи, унимала жар и одним своим прикосновением убеждала, что все хорошо.

— Я скучаю по тебе, сынок.

— И я ужасно соскучился, мама.

Подошел отец, немного постаревший. У него наметилось брюшко, но кто за это осудит пекаря?

А вот и тетя Элнер. Но где же Дена? Лето она все- гда проводит у бабушки с дедушкой. Джин забеспокоился, но тут увидел, как дочка выскакивает из машины и тянет за собой его кузину Норму. Та разговаривала с каким-то незнакомым рыжим парнем спортивного вида. Дочка выпустила руку Нормы и побежала к бабушке с дедушкой. Ох, как она выросла! С прошлого года на несколько дюймов! И правда вылитый он в этом возрасте — точно такие же светлые волосы и голубые глаза. Тетя Элнер приобняла внучатую племяшку:

— Вот здесь твой папа, роднуля. Можешь с ним поговорить.

Девочка озадаченно перевела взгляд на могилу:

— А куда смотреть?

— Это неважно. Он тебя слышит.

Дочка потопталась, Джину ужасно хотелось ей помочь. — Ну, милая, скажи что-нибудь, — мысленно произнес он. — Я услышу, душенька.

— Давай расскажи, какая ты стала большая, — подсказала тетя Элнер. Девочка повернулась к могиле и вытянула руку с четырьмя выставленными пальчиками:

— Мне вот столько.

У Джина защипало в глазах.

— У меня есть котенок. Почему ты не приходишь домой?

Тетя Элнер погладила ее по головке:

— Он бы пришел, маленькая, если б мог. Но папа тебя любит и с неба смотрит на тебя.

— Верно, — согласился Джин. — Скажи, я хотел вернуться домой.

— Ты, наверное, хочешь сказать папе, что любишь его?

— Да, тетя.

— Ну давай, скажи.

Дена пригнулась к могиле и громко крикнула:

— Папочка, я тебя люблю!

Джин рассмеялся, чтоб не заплакать.

От машины окликнула Герта — просила помочь донести цветы и сумки.

Катрина, счастливая встречей с родными, сияла:

— Наша малышка просто красавица, сынок!

— И не говори! Высокая будет.

— Уж это да.

Джин обрадовался, что корзина с цветами, которую родичи поставили на могилу, была даже больше прошлогодней. Во всяком случае, не меньше. Он боялся одного: что его забудут.

Только сейчас Джин заметил, какой миловидной ста- ла Норма. Теперь он узнал и парня, что приехал с ней, — Мэкки Уоррен, сын хозяина «Товаров для дома». Ишь как вымахал. Джин помнил его тощим пацаненком, которого он учил плавать. У него еще плавки все время сползали. Видимо, теперь он «парень» Нормы — вон как она не спускает с него влюбленных коровьих глаз.

Под теплым солнышком Джин задремал, разбудила его хлопнувшая крышка багажника отцовой машины. Тед достал покрывало и, выглядывая место для пикника, остановил выбор на всегдашнем пятачке справа от могилы сына.

Для Джина это самое хорошее место — можно уловить запах всякой снеди, какую достают из корзинок. Вот картофельный салат, вкусный и острый, затем соленые огурчики, оливки, горячие початки вареной кукурузы… И вот оно самое-самое! Едва убрали белую салфетку, ветерок донес аромат маминой жареной курицы с золотистой корочкой. Что там еще? Ага, свеженькие слойки тети Элнер. Кто-то их уже намазывает маслом. А теперь открывают теткины домашние заготовки.

Джин радовался, что родные стали разговорчивее. А то первые два-три года они больше молчали. Слушать их — одно удовольствие. Джин узнал, что Тотт Вутен выгнала мужа из дома, а тетя Ида отправилась в Сент-Луис на очередной съезд садоводов. Он улыбнулся, когда Элнер назвала сестру страшной задавакой. Значит, все по-прежнему.

По окончании трапезы тетя Элнер вылила остатки холодного чая в изножье могилы. Джин засмеялся, словно ногам и впрямь стало мокро. Или это лишь мнилось? Неважно, все равно хорошо. Потом отец встряхнул и свернул покрывало, опять хлопнула крышка багажника. Это был знак, что родные уходят. Жалко расставаться, но солнце уже садилось, а в эту пору комарье просто звереет, надо спасать от него Дену. Наверное, крохе день показался ужасно длинным.

Затем близкие уселись в машину, но не уехали. Так бывало всякий раз: отец вернулся к могиле один, снял шляпу и, встав навытяжку, отдал честь. Когда мотор заурчал и машина тронулась, Джин крикнул:

— До свиданья! Не забывайте меня!

На закате пришел отряд из ветеранской организации, бойскаут Бобби Смит на трубе сыграл зарю, ребята приспустили флаг. Но вот все ушли, на кладбище вновь наступила тишина. Загорелись светляки, в небе Сороковые. Жизнь набирает ход проявилась ущербная луна, и тогда раздался голос мистера Хендерсена, весь день молчавшего:

— Эй, морячок, а твой старик маленько растолстел.

— Да уж, отрастил пузцо, — усмехнулся Джин. Доживи я до его лет, подумал он, и я бы так выглядел, что было бы совсем неплохо.

— Надо же, — сказала миссис Линдквист, — как я померла, Элнер и Герта ничуть не изменились, такие же пухленькие и симпатичные.

— У Ноттов все дочки плотненькие, — откликнулась миссис Чилдресс. — Кроме Иды, которая морит себя голодом.

Помолчали, а потом голос подал Лордор:

— Приятно всех видеть в добром здравии, верно?

— Да, дедушка.

— По-моему, день удался на славу, — сказала Люсиль.

 

Ухажер

Мэкки Уоррен и Норма встречались с девятого класса. На других девчонок Мэкки даже не смотрел. Но когда в День поминовения он провожал Норму домой, его мучил один вопрос: жениться на ней сейчас или погодить? Норма хотела, чтоб они поженились. Он тоже. Однако нынешнее посещение кладбища вместе с семейством Нордстрёмов заставило его призадуматься. Четыре года назад именно он доставил им телеграмму о гибели их сына, но все равно не мог до конца поверить, что Джин Нордстрём мертв.

Джин всегда был героем для него и остальных городских мальчишек. Все хотели поскорее вырасти и быть такими, как он: играть в бейсбол, баскетбол и футбол, работать спасателем в бассейне.

Причем Джин был идолом не только мальчишек. Все городские девчонки ошивались возле бассейна, глазели на Джина и глупо хихикали, когда он с ними здоровался. Казалось, он не замечает, что все от него без ума. Последний раз Мэкки его видел на автостанции, когда парней провожали на войну. Джин был такой живой, жизнь в нем била ключом. И все, что осталось, — фотография в витрине булочной.

Смерть эта сильно сказалась на Мэкки и его сверстниках. Прежде они себя чувствовали в полной безопасности. Но гибель Джина все изменила. В кино всегда убивали злодеев, а хорошие парни жили вечно. Смерть Джина заставила взглянуть реальности в лицо. Если уж такое случилось с Джином Нордстрёмом, значит, вообще никто от этого не застрахован.

Жизнь оказалась совершенно непредсказуемой, а смерть ужасно бесповоротной. Никакой второй попытки. Вот так вот. Сразу бери от жизни все, что можешь.

Чего лишишься, если женишься сейчас? Есть опасность превратиться в своего папашу, у кого единственный маршрут дом — работа и обратно и одно неизменное место для ежегодного недельного отпуска. Нелегко принимать взрослые решения, которые навсегда изменят твою жизнь. Как несправедливо, что она всего одна! Для исполнения всех желаний — стать профессиональным футболистом, на Аляске ловить рыбу нахлыстом, вслед за солнцем отправиться в Австралию — надо три-четыре жизни. Есть мечта — в одном году устроить себе два лета. Ради этого после уроков он горбатился в отцовском магазине и копил деньги на поездку. Однако, если жениться сейчас, все накопления уйдут на первый взнос за дом. Он любит Норму, но приключения и путешествия ей не по душе. Она боится уезжать далеко от дома.

Но вот еще вопрос: чего лишишься, если сейчас не женишься? Вдруг Норма достанется кому-нибудь другому? В ближайшее время Мэкки будет по десять раз на дню менять свое решение.

Тем вечером Джин в последний раз переговорил с дедом. Наутро Лордор исчез. Новость всех ошеломила. Ведь Лордор первым переселился на «Тихие луга». Весть облетела кладбище, породив всегдашние вопросы: куда он ушел? Он еще вернется? Те же старые вопросы, которые задают близкие умерших, — вопросы, на которые никто не знает ответа.

Пантеон боли

  • Лусия Берлин. Руководство для домработниц / Пер. с англ. Светланы Силаковой. — М.: Corpus, 2017. — 496 c.

Вышедший в 2015 году (спустя одиннадцать лет после смерти автора) сборник избранных рассказов Лусии Берлин, писательницы при жизни не слишком популярной, неожиданно стал литературным событием. В считанные недели его продажи превзошли весь суммарный тираж ее прошлых книг. Теперь с этим феноменом могут познакомиться и российские читатели.

Читая «Руководство для домработниц», убеждаешься, что знаменитые ахматовские строчки про порождающий искусство сор могут относиться не только к стихам. Постепенно из рассказов сборника складывается портрет художественного альтер эго Лусии Берлин, несущий автобиографические черты. Один и тот же персонаж переходит из одной истории в другую, пусть у него иногда и меняются имена, но набор определяющих его черт характера и жизненных обстоятельств остается неизменным.

Перед нами отнюдь не линейный роман воспитания: сборник выстроен так, что рассказы о героине разных возрастов (детском, взрослом и старческом) даются вразнобой, так что целиком реконструировать ее биографию удается лишь во второй половине книги. В каждом периоде жизни она сталкивается с множеством проблем. В детстве часто переезжает и меняет школы, постоянно подвергается насмешкам со стороны одноклассников, становится жертвой семейного сексуального насилия. Повзрослевшую героиню мы застаем с четырьмя детьми от трех по разным причинам распавшихся браков, часто сменяемыми тяжелыми профессиями и хроническим алкоголизмом. В старости она преподает креативное письмо заключенным в тюрьме, ухаживает за больной раком сестрой и сама уже не может дышать без кислородного баллона.

Поразительно, но Берлин никогда не опускается ни до жалости к себе, ни до презрения к некоторым людям — в духе Буковски (хотя стиль иных рассказов подчас и напоминает о его произведениях). Она любуется всем окружающим и находит настоящую поэзию во всем: в работе ассистентом зубного врача, домработницей и преподавателем на курсах в тюрьме, в прачечных самообслуживания и в наркологической лечебнице, в жизни тех, кому пришлось еще тяжелее, чем ей.

В нарколожке Карлотте было хорошо. Мужчины держались с неуклюжей галантностью. Она была тут единственной женщиной, и к тому же хорошенькая, «не похожа на алкашку». Ясный взгляд серых глаз, во рту смешинка. Накинув ярко-малиновый шарф, она совершенно преобразила свою черно-белую хламиду.

Пережитые неприятности здесь не ломают альтер эго писательницы — наоборот, сквозь них прорастает то прекрасное, что помогает героине разомкнуть порочный круг наследственного воспроизводства травмы и жить дальше, а Лусии Берлин — претворить свою жизнь в произведение искусства. «Пантеон боли» — кладбище в Мексике, в одном из рассказов символизирующее всю эту латиноамериканскую страну. И этот символ разрастается и охватывает всю книгу, превращая ее в храм человеческого достоинства. 

Сергей Васильев

Книги по осени читают

Пока одни грелись в греческих бухтах, а другие наслаждались непосредственным грузинским гостеприимством или закатывали смородину в Подмосковье, детские книжные издательства не сидели без дела. О том, что хорошего появилось на магазинных полках за три летних месяца, знает «Прочтение».

 

  • Карл Йохансон. Все автомобили. — М.: Самокат, 2017. — 40 с.
    Страницы с пожарной и сельскохозяйственной, а также городской и строительной техникой перемежаются разворотами, на которых молодой шведский автор Карл Йохансон ничем не сдерживал свой творческий порыв. На них можно найти хрясьмобиль и хипхопмобиль, потномобиль и модерномобиль, парижемобиль (да, он в виде Эйфелевой башни) и даже какашкомобиль. Читать в книжке нечего, но и оторваться не получается. Особенно, если вы мальчик и вам два.

 

  • Айно-Майа Метсола. Цвета. — М.: Самокат, 2017. — 14 с.
    Если вам нужно выбрать только одну книжку, которая познакомит малыша с цветом, пусть это будет книжка молодой финской художницы и дизайнера Айно-Майи Метсолы. Вот уже десять лет она рисует для текстильной компании «Маримекко«(национальной гордости финнов), чьи жизнерадостные цветочные принты известны по всему миру. Эта книжка художницы так же графична, изящна, изобретательна, как и продукция «Маримекко», и, конечно, полна чистым цветом.

 

  • Джудит Керр. Мистер Клегхорн. — М.: Белая Ворона, 2017. — 92 с.
    Оставшийся без работы Альберт Клегхорн затосковал было, но потом принял приглашение навестить семью своего брата на побережье. Там он и познакомился с осиротевшем тюлененком, забота о котором полностью изменила жизнь мистера Клегхорна. Эта история написана живым классиком детской английской литературы Джудит Керр. Она автор зарисовок об одной из самых популярных в мире кошек по имени Мог, русскому читателю известной как Мяули, детского бестселлера про тигра, который пришел выпить чаю, и еще нескольких десятков произведений. Эта история, как и «Гитлер украл розового кролика» и та же «Мяули», родом из детства Керр, о чем она рассказывает в послесловии к книге. И вот это умение помнить себя маленькую, возвращаться в мир, которого уже нет, и составляет основу ее дара, редкого дара писать просто и искренне.

     

  • Дмитрий Баюк , Константин Кноп, Татьяна Виноградова. Алиса в стране наук. — М.: Издательство «Манн, Иванов и Фербер», 2017. — 96 с.
    Биолог Татьяна Виноградова, физик Дмитрий Баюк и математик Константин Кноп взяли знаменитую сказку Льюиса Кэрролла «Алиса в стране чудес» и рассмотрели ее с точки зрения современной науки. Могла ли Алиса пролететь всю землю насквозь, до каких размеров уменьшилась, когда отпила из пузырька с надписью «Выпей меня», куда исчезал Чеширский Кот? Ответы на эти и еще шестнадцать подобных вопросов объяснены гравитацией, диффузией, теорией множеств, свойствами времени. Получилась такая «Физика невозможного» Митио Каку для детей, только еще и ужасно красивая, как и все, к чему прикладывает руку Политех (книга — совместный проект издательства и Политехнического музея).

     

  • Тимо Парвела. Элла в Лапландии. — М.: Розовый жираф, 2017. — 136 с.
    Долгожданное продолжение истории о финской школьнице Элле, ее одноклассниках и хорошем, «но немножко нервном» учителе. На этот раз он, перепутав выходы в аэропорту, увез свой класс в Лапландию, в то время как собирался греться с ними на песочке и вдыхать жар пустыни. Ничуть не менее смешная, чем две предыдущие книги, эта станет прекрасным чтением для, условно, первоклассника.

 

  • Юрий Коваль, Леонид Мезинов. Красная борода. — М.: Мелик-Пашаев, 2017. — 64 с.
    Юрий Коваль и Леонид Мезинов познакомились во время учебы в педагогическом институте, где они больше чудили и сочиняли (и, кстати, досочинялись до «Суера-Выера»), чем учились. В этом небольшом сборнике чувствуется и их сыгранность, как авторов, и молодецкий кураж, и былое увлечение обэриутами. Чего стоит только сказка про разноцветных человечков: Улетайте, комары, Комары-комарики! Здесь гуляют маляры, Маляры-малярики!

 

  • Евгений Рудашевский. Эрхегорд. 1. Сумеречный город. — М.: РОСМЭН, 2017. — 432 с.
    Евгений Рудашевский, автор книг «Друг мой, Бзоу», «Куда уходит кумуткан», «Ворон» и обладатель всех главных отечественных литературных премий в области новой детской литературы, выпустил первый том своей фэнтези-серии «Эрхегорд». Теперь в его адрес сыплются упреки в переходе на сторону «зла» — на сторону масслита и коммерческой литературы, сдержанные сетования на то, что непаханую целину и почти минное поле современной российской детской литературы он променял на проторенную дорожку из желтых кирпичей. Тем не менее, уже в его «Кумуткане» читалась почти детская страсть к Толкину, зияли черные дыры фэнтези, которые создавали какую-то гравитацию внутри повести и вот, наконец, всосали в себя автора. «Сумеречный город» — это роман-путешествие, построенный в антураже альтернативного средневековья.

     

  • Джулия Дональдсон. Классный медведь. — М.: Машины творения, 2017. — 32 с.
    «Классный» медведь Непоседа, игрушка, которая живет в кабинете первоклассников, всю неделю сидит в школе, а на выходные отправляется погостить к одному из ребят. И вот однажды медведь теряется. Стих самого популярного детского поэта современности, мастера детсадовского экшена Джулии Дональдсон, традиционно переведенный Мариной Бородицкой, приобретает особое звучание в свете недавнего сериального шедевра «Большая маленькая ложь». Теперь невозможно читать эту книжку ребенку, не вспоминая ужас Джейн Чапмен, чей сын потерял классного бегемотика.

 

Изображение на обложке статьи: Julia Sarda

Вера Ерофеева