Мария Цирулева. Свидетельство

Мария Цирулева, 31 год, по образованию лингвист, преподаватель английского и испанского, закончила РУДН. Писать рассказы начала в 2015 году после учебы в мастерской по прозе Майи Кучерской в Creative Writing School. Москвичка, но сейчас живет в Германии, изучает английскую литературу в магистратуре Гейдельбергского университета.

Рассказ публикуется в авторской редакции.

 

— И смотри, паспорт не забудь! Или его ты тоже уже потеряла?

— Как потеряю — так и восстановлю! Тебе-то какое дело?

— Мне вообще нет дела до твоих документов! Можешь хоть без них жить! Вот мои документы всегда в порядке, в отдельной папке.

— Поздравляю тебя!

— Но когда с меня требуют на работе твое свидетельство о рождении, а ты не можешь его предоставить…

— Да еду, еду уже, мам, не начинай снова!

Даша проверила в сумке паспорт, накинула коричневую кожаную куртку и скорее вышла. Настроение было дурацкое: субботнее утро, нет, чтобы отдыхать после офисной рабочей недели, а ей ехать в ЗАГС, да еще мамино напутствие в дорогу. Как всегда поругались. Да, она перерыла весь дом в поисках этого свидетельства, которое требовалось маме для оформления пенсии, и теперь мама не упускала возможности ткнуть ее носом в неорганизованность и безответственность.

«Замуж мне надо скорее, чтобы с ней разъехаться», — думала Даша, подходя к троллейбусной остановке и щурясь от солнца. Но замуж было не за кого. С последним своим парнем она разошлась пару месяцев назад, а нового еще не встретила. — «Двадцать три года — это еще ничего», — успокаивала себя она, поправляя растрепавшиеся на ветру волосы. — «Большинство одноклассниц-однокурсниц тоже еще не замужем».

Троллейбус был почти пустой, она села на самое высокое место у окна и поплыла по Ленинскому проспекту. Просторному, нарядному, свежему — с веселыми рядами деревьев по обе стороны, с пешеходными зонами и маленькими дорожками-дублерами по бокам. С широкой лентой газона по центру, вместо разделительной полосы, на которой мелькали клумбы разноцветных тюльпанов — сиреневых, желтых, красных — как всегда в мае. Вдаль до горизонта тянулись сталинские восьмиэтажки из песочного кирпича с чуть покатыми серыми крышами. Где-то там впереди титановый Гагарин, взмывающий ввысь, сам — будто ракета, а за ним два изящных дома с башнями — въездные ворота в город. Но она сойдет раньше.

Даша любила шутить, что неравнодушна к Ленинскому проспекту, потому что это первая улица, по которой она в своей жизни прокатилась. Она родилась в Первой Градской, в начале проспекта, и, выписавшись с мамой из роддома, поехала вниз по всему Ленинскому до улицы Обручева.   

А вот и мама, легка на помине. Даша выхватила из сумки готовый пуститься в пляс от оглушительного танцевального трека телефон. Открыла красную крышку.

— Да, мам.

— Ты уже в ЗАГСе?

— Нет, еду в троллейбусе.

— Тебе дадут квитанцию, ее надо оплатить. Сбербанк там рядом, в соседнем здании, тебе надо пройти немного назад.

— Да знаю я! По карте посмотрела! Почему ты держишь меня за идиотку?!

— Кто есть, за того и держу!

— Отлично! Пока!

Нет, это было невозможно. Разговаривать с мамой спокойно было невозможно. То Даша вспылит, то мама, то они обе — казалось, их раздражала сама необходимость общаться друг с другом, решать какие-то дела. «Скорее получить повторное свидетельство и больше с ней не разговаривать!» — решительно подумала Даша и вышла на нужной остановке.

ЗАГС находился на первом этаже одной из вытянутых вдоль проспекта восьмиэтажек. Возле него уже был припаркован длинный кремовый лимузин, украшенный спереди пластмассовыми золотистыми кольцами и искусственными цветами. Даша зашла в боковую дверь, где был архив, взяла квитанцию, сходила в банк, оплатила и вернулась к прозрачному стеклу архива с окошком посередине.

Девушка за столом что-то писала, и в ожидании Даша стала рассматривать стеллажи за ее спиной. Там были книги. Много больших книг-альбомов, на белых корешках которых значилось: «Рождение 1973», «Брак 1958», «Смерть 1965». Множество разных дат, и везде слова «рождение», «брак» или «смерть». И в Дашиной голове понеслись по Ленинскому проспекту с разной скоростью поколения москвичей второй половины двадцатого века. Как, интересно, приезжали регистрировать рождение в 1973? Наверное, на смешном желтом Икарусе с удивленными круглыми фарами. А брак в 1958? Должно быть, брали напрокат Победу — тоже с круглыми фарами и с вытянутым горбатым носом.  Ленинский же был совсем пустой тогда, и Победа новобрачных могла никого и не встретить по пути. А свадебные платья? Чуть ниже колен, с широкой юбкой-колокольчиком?

Дашины размышления прервала сотрудница архива. Она принесла толстую книгу, на корешке которой значилось «Рождение 1986», открыла на нужной странице и прочитала:

— Отец: Емелин Александр Иванович. Мать: Емелина Марина Ивановна. Ребенок: Емелина Дарья Александровна, дата рождения: второе февраля тысяча девятьсот восемьдесят шестого года». Все верно?

— Да, — тихо ответила Даша. 

Даша смотрела сквозь окошко на черный чернильный каллиграфический почерк, которым были выведены имена ее родителей — ровно двадцать три года назад. Подумала, что их как будто потревожили после долгого сна: достали с полки, где те стояли неподвижно бог весть сколько лет, произнесли, озвучили — а последний раз они звучали в этих стенах как раз тогда, морозным февральским днем, когда папа пришел регистрировать ее рождение. Наверняка это был папа, который еще не развелся с мамой и не уехал в новую квартиру, — молодой, усатый, в цигейковом пальто, а мама осталась дома с ней, поздним ребенком-первенцем нескольких недель от роду. Даша представила свою неопытную маму в больших очках как у мухи-цокотухи, по моде тех лет (она видела ее в таких на фотографиях). Как, должно быть, мама возилась с ней — крошечным запеленутым кульком, носила на руках, кормила, укачивала. Прислушивалась, бежала в комнату на каждое младенческое кряхтение, проверяла кроватку. Как мама одна в их хрущевке-коммуналке, и все ее дела и мысли о маленькой дочке, и за окном береза в снегу, а папа поехал в ЗАГС.

— Да, все верно, — повторила Даша как будто самой себе.

Через несколько минут женщина протянула Даше в окошко новенький документ.

— Вот ваше свидетельство.

Даша вышла на улицу. Было ветрено, по небу ходили крупные ворсистые облака, и солнце то появлялось, то исчезало за ними. Ленинский проспект был свободный и пустой, субботний, майский. Даша пошла к остановке через сквер и вдруг заметила в свежей траве маленькие полевые цветы. Ей показалось, что когда-то давным-давно такие показывала ей на прогулке мама. Она видела эти невзрачные сиреневые в сероватых разводах цветы близко-близко перед собой, чувствовала, как неуверенно ставит рядом с ними ножку в крошечном коричневом сандалике, а мама крепко держит ее за руку.

Иллюстрация на обложке: Kaye Blegvad

Белая чайка свободы: МХТ им. А.П. Чехова открыл 120-й сезон

В последний день августа труппа МХТ им. А.П. Чехова собралась под крышей основной сцены для того, чтобы открыть 120-й сезон. Однако началось мероприятие не с торжественных речей по поводу круглой даты, что предстоит отметить мхатовцам, а с высказывания театра на тему, обойти которую сегодня невозможно. В зале погас свет, на сцене появились Лика Рулла и Ксения Лаврова-Глинка и — без лишних предисловий — исполнили песню из «Зойкиной квартиры» в постановке Кирилла Серебренникова, уже шестой сезон идущей в МХТ: «У свободы темных пятен нет, у свободы только белый цвет». Эффект, произведенный музыкальным номером, закрепил художественный руководитель театра, народный артист СССР Олег Табаков, начавший свое выступление лаконичной и вместе с тем исчерпывающей репликой: «Надеюсь, что Кирилл поставит на этой сцене еще немало хороших спектаклей». Чем вызвал овацию — артисты и представители прессы бурными аплодисментами выразили поддержку Серебренникову, решением суда заключенному под домашний арест до 19 октября и тем самым фактически лишенному права на творчество.

Рассказ худрука одного из главных драматических театров страны о юбилейном сезоне получился интригующим: зрителей ждет девять премьер. «Возраст серьезный — ну и, соответственно, планы серьезные», — прокомментировал Табаков. В юбилейный год Московский художественный вновь обратится к авторам, с которых начиналось его становление,— к Чехову и Горькому.

На февраль запланирован выпуск спектакля по горьковским «Дачникам», режиссировать который будет Евгений Марчелли, а в апреле неизбежно нашумит премьера новой, четвертой в истории МХТ, версии чеховских «Трех сестер» — на этот раз за классический материал возьмется Константин Богомолов. Обе постановки выйдут на Основной сцене.

Кроме того, в марте состоится вечер к 150-летию Максима Горького, ставить который будет Виктор Рыжаков. Не минует театр и тема 1917-го года. Художественным осмыслением столетия Октябрьской революции займется молодой, но уже хорошо известный театральной публике режиссер Александр Молочников — в ноябре он выпустит под крышей Основной сцены спектакль «Светлый путь. 1917», который станет логическим продолжением его постановки «1914», идущей на Малой сцене. Кроме того, в этом сезоне репертуар МХТ должны пополнить два спектакля, в основу которых ляжет современная отечественная драматургия. Так, Юрий Бутусов поставит на Основной сцене «Человека из рыбы» Аси Волошиной — премьера запланирована на июнь. По словам Табакова, режиссер самостоятельно выбрал эту пьесу, и его мнению худрук полностью доверяет. Также в мае на Малой сцене пройдет премьера спектакля «Офелия боится воды» по пьесе Юлии Тупикиной — постановщиком станет Марина Брусникина.

Разнообразит репертуар Малой сцены и классическая комедия положений — Юрий Кравец выпустит в декабре «Стакан воды» Эжена Скриба. В июне там же должен появиться спектакль «Из жизни ископаемых» по пьесе американского сценариста Фредерика Строппеля (режиссер — Игорь Золотовицкий). Наконец, хореограф Алла Сигалова начнет репетировать пластическую постановку «Россия. XX век», премьера которой запланирована на осень 2018 года, а Константин Хабенский перенесет детский благотворительный спектакль «Поколение Маугли» на Основную сцену МХТ.

Самой первой — уже сентябрьской — премьерой этого сезона станут «Веселые времена» на Малой сцене. В основе спектакля Михаила Рахлина — сюжет романтической комедии Эрнста Любича «Ниночка», главная героиня которой — чопорная советская коммунистка, приезжающая в Париж по заданию партии (главную роль исполнит Светлана Колпакова).

Кроме того, 13 сентября состоится официальная премьера «Северного ветра» Ренаты Литвиновой, предпремьерные показы которого начались еще в конце прошлого сезона. Ну а пока идут финальные репетиции, сезон открылся спектаклями, увидевшими свет этим летом: «Мужьями и женами» Константина Богомолова и «Мальвой» Данила Чащина.

Фото на обложке статьи: Екатерина Цветкова

Наталия Соколова

Осторожно, спойлеры!

  • Алексей Иванов, Юлия Зайцева. Дебри. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. — 442 с.

«Дебри» — хороший ход писателя Алексея Иванова и его продюсера Юлии Зайцевой. Дата выхода книги, представляющей историческую канву романа «Тобол», пришлась ровно между публикациями первой и второй частей этого произведения. Впрочем, если верить авторам, ход этот был удачным, но не просчитанным заранее. Просто так получилось: подобралось много материалов, которые никто ранее не собирал под одной обложкой.

Условными «героями» условно исторических «Дебрей» оказалось большинство персонажей «Тобола». В результате такого честного рассказа в вышедшей книге обнаруживаются спойлеры (если вы пока так и не догадались, какого же повешенного Петр I пинает в начале первой части романа, то «Дебри» дадут вам ответ на этот вопрос).

При этом система героев, к которой привык читатель «Тобола», оказывается сдвинута: тут нет фигур ни главных, ни второстепенных. В центре внимания — такие категории, как Российская империя и Сибирь. Люди — лишь их орудия.

Сильная сторона новой книги — это ее композиция. Не деление на главы, не хронологически-географический принцип, а то, что можно назвать «двуслойным повествованием». В «Дебрях» есть иллюстрации, и каждая из них сопровождается большим комментарием, которые в основном тексте дословно не воспроизводятся. Поэтому сначала книгу можно «лениво» пролистать, рассмотреть картинки и прочесть небольшие заметки к ним, а потом взяться за основной рассказ. Нечто подобное у Иванова уже было в «Ёбурге», только там графическая отбивка знаменовала начало некоего итога главы. В обеих книгах такой прием, конечно, немного напоминает формат школьного учебника истории. Да и сам текст «Дебрей» похож на обучающий — наряду с рассказами о конкретных исторических персоналиях включает в себя пространные описания исторических явлений: например, устроения Сибирского приказа и появившейся позже Сибирской губернии, положения крепостных в Сибири, имперской государственной системы, работы прибыльщиков.

Из-за того, что Иванов с Зайцевой стремятся не просто описать, а объяснить события, вставить их в историческую рамку, в отдельных главах неминуемо возникают повторы: то про веротерпимость русских к инородцам, то про отношения Филофея и воеводы Черкасского. Чуть больше вопросов вызывают нет-нет да появляющиеся смысловые лакуны: например, остается покрыта тайной судьба какого-нибудь военачальника:

Из Якутска на бушующую Камчатку в 1709 году прислали нового командира — Петра Чирикова, а в 1710-м — Осипа Липина. Казаки убили Липина и ринулись в Нижнекамчатский острог…

Еще интереснее, когда авторы представляют персонажей эдакими супергероями и не утруждают себя объяснениями, как же тем удалось достичь цели — будь то составление плана Кунгура или спасение завода:

Посадские жители во главе со старостами, подьячие, кунгурские татары и даже бурмистры саботировали повеления «чертёщика» Ремезова: не давали материалов и продуктов, не предоставляли сведений, ругались и грозились убить, а потом написали челобитные о пьянстве и взяточничестве комиссии Ремезова. Но Семён Ульянович всё же справился с заданием…

Если по структуре и композиции «Дебри» похожи на учебник, то стилистически они для этой оценки слишком несдержанные. Иванов и Зайцева используют тот же прием, что и, например, Лев Данилкин в биографии Ленина, — примеряют к историческим реалиям современную лексику: первооткрыватель тракта от Соликамска до Верхотурья Артемий Бабинов оказывается у них «отличным менеджером», который взял дорогу «в концессию», а Ерофея Хабарова авторы признают «настоящим бизнесменом». То тут, то там в тексте встречаются метафоры, и хотя среди них есть удачные, порой «Дебри» оказываются не в меру образны:

Владыка с казаками и монахами отправился из Тобольска вниз по Иртышу и Оби до Берёзова. В прошлом году он уже сокрушил идолов и бросил семена православной веры в болотистые чащобы язычников, и нынче настало время проверить, прижились ли посевы.

Неформальность стиля позволяет авторам не заботиться об объективности, а давать прямые оценки там, где их невозможно дать на основании фактов. Так, про протопопа Аввакума они знают, что он «не был фанатиком», а «верил так искренне и естественно, что не мог переменить обряды». Они могут и указать на существующие проблемы сохранения памятников культуры, например говоря о корпусе молотовой фабрики Алапаевского завода: «Очень жаль, что столь уникальное и значимое сооружение пребывает в полном запустении». В подобном поведении нет ничего криминального: этот труд не претендует на научность, он исполнен в традиции нарочито популяризаторской, к тому же отсылает к художественному произведению. Однако время от времени читатель недоумевает, когда экспрессивность языка приводит авторов к неоднозначности. То они строят в целом положительный образ землепроходца Ерофея Хабарова, крестьянского сына и авторитетного лидера, который делал благое дело, изучал бассейн реки Лены и сибирские месторождения, то пишут, что он «попросту распоясался», то рассказывают про другого первооткрывателя Сибири, Семена Дежнева, как про человека «отважного» и «добродушного», тут же называя его «изрядным хитрованом».

Об оценочности и предвзятости как бы предупреждает уже аннотация к книге: «Сибирская история полна страстей, корысти и самоотверженности. И знать ее надо просто потому, что мы русские». В подобной манере авторы заканчивают, даже как-то «закругляют» почти каждую главу: «Василий Мангазейский стал первым православным святым, явленным в Сибири. Русские напористо и дерзко освоили Сибирь за одно столетие. И всё это время от страха, злобы и отчаяния бородатых матёрых мужей спасал кроткий молитвенный мальчик». Конечно, ни Иванов, ни Зайцева, ни аннотация к книге не обещали чистого и незамутненного исторического повествования без толики личной оценки, но порой хочется, чтобы «Дебри» были менее назидательными. Впрочем, авторы видят эту особенность своего текста, но считают, что имеют на нее полное право, и никаких замечаний не боятся.

«Дебри» не только крепко связаны с «Тоболом», они содержат множество параллелей с современностью. То, что Иванов и Зайцева пишут про Хабарова и Дежнева, можно было бы сказать и про многих российских бизнесменов. Оценка Ивановым государства, построенного Петром, вполне применима и к нынешним историческим условиям. Даже Тверецкий (Гагаринский) канал между Волгой и Ладогой открывали так, как сейчас открывают многие объекты инфраструктуры: открыли, выяснили, что недоработано, закрыли, снова открыли. И возникает ощущение, что Иванов написал книгу не только о Сибири от Ермака до Петра, но и о современной России.

Елена Васильева

Лусия Берлин. Руководство для домработниц

  • Лусия Берлин. Руководство для домработниц / Пер. с англ. С. Силаковой. — М.: Издательство АСТ: CORPUS, 2017. — 496 с.

Лусия Берлин (1936–2004) опубликовала при жизни несколько сборников рассказов. Но настоящее признание пришло к ней только после смерти, в 2015 году, когда она стала литературной сенсацией года и ее книги вошли в списки бестселлеров. И критики, и читатели оценили порой мрачный юмор, открытость и наблюдательность, легкость и естественность стиля. И трезвое, едкое, иногда суровое, но всегда внимательное отношение к миру, где живут медсестры, алкоголики, учителя, наркоманы, онкобольные, и каждый из них интересен Берлин, она готова прислушаться ко всем.

 

Звездочки и святые

Подождите, я сейчас все объясню.

В такие истории — как давеча утром с психиатром — я попадаю то и дело, с самого детства. Психиатр купил дом, затеял реконструкцию, а сам поселился в коттедже окнами на мой участок. Судя по лицу, человек был приятный и красавец, и мне, естественно, хотелось произвести на него хорошее впечатление. Была идея угостить его домашним печеньем, но вдруг он подумает, что я назойливая? Как-то спозаранку я как обычно пила кофе и смотрела в окно на свой сад, такой очаровательный: душистый горошек, и живокость, и космея. Настроение у меня было… ну-у-у… приподнятое… Почему я запинаюсь, прежде чем в этом признаться? А вдруг вы подумаете, что я сентиментальная, мне ведь хочется произвести на вас хорошее впечатление. В общем, смотрела я да радовалась, швырнула пригоршню корма на свою террасу и сидела, улыбаясь сама себе, когда десятки горлиц и зябликов слетелись поклевать. И вдруг — гром и молния — на террасу запрыгивают два гигантских кота и с громким чавканьем принимаются пожирать птиц, и перья разлетаются во все стороны, и в эту самую минуту психиатр выходит наружу. Таращится на меня, вскрикивает: «Какой ужас!» и удирает без оглядки. С тех пор он всячески старается меня избегать — правда-правда, мне не почудилось. И как, скажите на милость, мне теперь объяснить ему, что все случилось в мгновение ока и улыбалась я не котам, истребляющим птичек. Просто во мне еще не успела погаснуть радость от зябликов и душистого горошка.

Сколько себя помню, первое впечатление я всегда производила крайне неудачное. Вот в Монтане, например: я просто хотела снять с Кентширива носки, чтобы мы могли прогуляться босиком. Я же не знала, что они у него пришпилены булавками к кальсонам. Но больше всего мне хочется рассказать про школу Святого Иосифа. Видите ли, психиатры (только, прошу вас, не поймите меня неправильно, я не зациклена на психиатрах, я вообще никогда ни на чем не зацикливаюсь) … мне кажется, психиатры уделяют слишком много внимания первичной сцене и доэдипальной депривации, но упускают из виду психологические травмы, нанесенные начальной школой и одноклассниками — жестокими, беспощадными.

О том, что случилось в школе Вилас — первой моей школе в Эль-Пасо, — я даже рассказывать не стану. Одно большое недоразумение. И вот, когда с начала учебного года прошло почти три месяца, я, третьеклассница, стою на детской площадке перед школой Святого Иосифа. Моей новой школой. Стою и обмираю от ужаса. Я думала, что в школе, где носят форму, будет как-то полегче. Но на спину давит тяжелый металлический корсет, который нужен, чтобы у меня прошел сколиоз, как это называют… А если говорить прямо, он нужен, чтобы горб не рос. В общем, мне выбрали белую блузку и клетчатую юбку на несколько размеров больше, чтоб налезали на корсет, а моя мать, естественно, не подумала хотя бы укоротить юбку.

Когда я проучилась там несколько месяцев, опять случилось большое недоразумение. Однажды по школе дежурила сестра Мерседес. Молоденькая, ласковая — наверно, в ее прошлом была трагическая любовь. Скорее всего, он был летчик и погиб на войне… Когда мы проходили парами мимо сестры Мерседес, она дотронулась до моего горба и шепнула: «Дитя мое, ты несешь тяжкий крест». Откуда ж ей было знать, что я успела сделаться религиозной фанатичкой и ее невинные слова убедят меня, что я предназначена нашему Спасителю?

(Ох, кстати, о матерях. На днях в автобус села мать с маленьким сыном. Она, очевидно, работает и, очевидно, забрала ребенка из садика после работы, она устала, но рада видеть сына, и вот она его расспрашивает, а он рассказывает обо всем, чем сегодня занимался. «Ты у меня особенный!» — восклицает мать, обнимая его. А мальчик: «Особенный? Значит, я дебил?!» На ресницах у него повисают огромные слезы, он весь дрожит от ужаса, а мать продолжает широко улыбаться — совсем как я тогда утром с птичками.)

В тот день на детской площадке я поняла, что никогда в жизни не войду в мир других. Не просто «не впишусь», меня даже не впустят. В углу площадки две девочки крутили тяжелую скакалку, а остальные, красивые, розовощекие, поочередно проскакивали под веревкой: прыг-скок, и вовремя отскок назад, и снова в очередь. Топ-топ, ни одна не сбивалась с ритма. Посреди площадки была карусель с круглым сиденьем, которое головокружительно, беззаботно вертелось, никогда не останавливаясь, но хохочущие дети вскакивали на него и снова соскакивали, и не только не падали, а мчались дальше так же стремительно. Повсюду вокруг меня на площадке царили синхронность и симметрия. Две монахини: четки щелкают в унисон, аккуратные головки слаженно кивают детям. Мяч энергично стучит по бетону, дюжина мататенас подбрасывается и тут же подхватывается одним взмахом маленькой ручонки. Хлоп- хлоп-хлоп: эти девочки заняты замысловатыми, дико сложными играми в ладошки. «Собака прибежала, хозяину сказала. Хлоп-хлоп». Я слонялась по площадке, не просто неспособная войти в их мир, но, казалось, невидимая, что было по-своему даже хорошо. Решила сбежать — завернула за угол школьного здания, где с кухни слышались смех и звяканье. Угол отгораживал меня от детской площадки, а приветливый смех в кухне успокаивал. Правда, туда мне тоже было нельзя. Но вдруг визг, крик, голос одной из монахинь: «Ой, разве я смогу, я ни за что не смогу», и тут я смекнула: почему бы мне не зайти на кухню — монахиня ведь всего-навсего не может вынуть мышь из мышеловки. «Давайте я это сделаю», — предложила я. И монахини так обрадовались, что даже ничего не сказали насчет того, что я вломилась в кухню, только одна шепнула другой: «Протестантка».

Вот так все началось. Они меня не только приняли, но даже дали оладью: горячую, вкуснющую, со сливочным маслом. Естественно, дома я завтракала, но оладья была такая вкусная, что я умяла ее моментально и получила еще одну. Итак, каждый день в награду за то, что я вынимала мышей из двух-трех мышеловок и клала туда приманку, мне доставались не только оладьи, но и бесплатный образок со святым Христофором — жетон на обед. Так я была избавлена от необходимости перед первым уроком, у всех на виду, стоять в очереди за жетонами, которые выдавались в обмен на десять центов.

Из-за больной спины мне разрешалось оставаться в классе, пока другие занимались физкультурой или на большой перемене носились по площадке. Только утром приходилось непросто, потому что школьный автобус привозил нас загодя к запертым воротам. Я приказывала себе: попробуй с кем-нибудь подружиться, разговаривай с одноклассницами, но какое там. Все девочки были католички и учились вместе с подготовительного класса. Справедливости ради скажу, что они были добрые, нормальные. Но я была намного младше одноклассниц, потому что перепрыгнула через несколько классов. И вдобавок до войны жила исключительно в шахтерских поселках в глуши. Я не умела задавать вопросы вроде: «Тебе понравился урок про Бельгийское Конго?» или «Какое у тебя хобби?» Нет, я подбиралась к одноклассникам бочком и выпаливала что-нибудь вроде: «У моего дяди один глаз стеклянный». Или «А я как-то нашла мертвого медведя-кадьяка, у него вся морда была в червях». Девочки либо игнорировали меня, либо хихикали, либо говорили: «Врушка-врушка, мокрая подушка!»

Итак, одно время у меня было где перекантоваться до начала уроков. Я чувствовала, что приношу пользу, что меня уважают. А потом обнаружила, что девочки шипят мне вслед не только «протестантка», но и «нищенка», а позднее — «крысоловка» и «Минни Маус». Я притворялась, что мне все равно, а кухню просто обожала: тихий смех и шепотки монахинь-кухарок в грубых холщовых рясах, похожих на ночные рубашки.

Естественно, к тому времени я решила стать монахиней — потому что они-то, судя по всему, никогда ни из-за чего не нервничали, и, главное, потому что была очарована их черными рясами и белыми накрахмаленными чепцами, похожими на гигантские ирисы. Готова поклясться: когда монахини стали одеваться на манер самых обыкновенных контролерш с парковки, католическая церковь потеряла массу потенциальных послушниц. И вот однажды в школу зашла моя мать — поинтересоваться, как у меня идут дела. Ей сообщили, что успеваемость у меня отличная, поведение примерное. Сестра Цецилия сказала, что на кухне они очень ценят мою помощь и стараются накормить меня сытным завтраком. Сказала моей матери — моей высокомерной матери в старой облезлой жакетке с облезлой, ослепшей — стеклянные глаза давно вывалились — лисой. Мать почувствовала унижение, а еще гадливость — из-за мышей, и бешеную ярость — из-за образков со святым Христофором, потому что все это время я каждое утро получала от нее по десять центов и после уроков тратила их на конфеты. Хитрая маленькая воровка. Шлеп-шлеп по щекам. Какое унижение!

Больше никакой кухни! А ведь это было чистой воды недоразумение. Наверно, монахини подумали, что возле кухни я кручусь, потому что голодаю, бедная крошка, и поручили мне мышеловки из милосердия, а не потому, будто моя помощь и вправду требовалась. Хуже другое: всю жизнь думаю и до сих пор не могу додуматься, как я могла бы своевременно развеять их заблуждения. Возможно, откажись я от той первой оладьи…

Вот так получилось, что теперь до начала уроков я отсиживалась в церкви и искренне решила стать монахиней или святой. Первая же тайна: пламя свечей, выстроившихся рядами под каждой статуей Иисуса, Марии и Иосифа, беспрерывно мерцает и дрожит, словно от порывов ветра, хотя огромная церковь наглухо закупорена и все тяжелые двери плотно закрыты. Я рассудила: в статуях столь крепок Дух Господень, что свечи трепещут и шипят, страдальчески трясутся. Когда свечи разгорались, озаряя раны на белых костлявых ступнях Иисуса, казалось, что кровь еще свежая.

Поначалу, зайдя в церковь, я оставалась у дверей; голова шла кругом от пьянящего запаха ладана. Я преклоняла колени и молилась. Стоять на коленях было ужасно больно: корсет врезался в позвоночник. Я не сомневалась, что боль приближает меня к святости и дана в наказание за грехи, но больно было так, что я перестала опускаться на колени, а просто сидела в церковном сумраке до звонка на первый урок. Обычно в церкви никого, кроме меня, не было: только по четвергам приходил отец Ансельмо и запирался в исповедальне. Несколько старух, старшеклассницы, иногда какая-нибудь девочка из начальной школы — все они проходили вперед, у алтаря останавливались преклонить колени и перекреститься, а потом еще раз становились на колени и крестились, прежде чем войти в исповедальню через вторую дверцу. Меня озадачивало, почему после исповеди одни молятся недолго, а другие — подолгу. Я отдала бы все на свете, лишь бы узнать, что происходит в исповедальне. Точно не скажу, сколько дней прошло, прежде чем я, как-то незаметно для себя, оказалась внутри, и сердце у меня бешено забилось. Обстановка была самая изысканная, превосходящая все мои фантазии. Надымлено миррой, подушка для коленей — бархатная, а сверху смотрит Пресвятая Дева, с неисчерпаемой жалостью и состраданием. За резной перегородкой — отец Ансельмо, в обычное время щуплый, вечно задерганный человечек. Но тут он предстал в виде силуэта — у Мейми висит похожий портрет мужчины в высокой шляпе. Он мог оказаться кем угодно: Тайроном Пауэром, моим отцом, Богом. Голос ничуть не похож на голос отца Ансельмо: низкий, отдается негромким эхом. Отец Ансельмо попросил меня прочитать молитву, которой я не знала, и тогда сам стал проговаривать ее по строчке, а я за ним повторяла: «…беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною». Потом он спросил про мои грехи. Я не собиралась лукавить. Мне, истинная правда, не в чем было исповедоваться. Ни единого греха. И я ужасно застыдилась: неужели так ничего и не придет в голову? Загляни в глубины своего сердца, дитя мое… Ничего. В отчаянии, из пламенного желания угодить, я выдумала один грех. Я стукнула свою сестру по голове щеткой для волос. Ты завидуешь сестре? О да, святой отец. Завидовать грешно, дитя мое, помолись, чтобы Господь разрешил тебя от этого греха. Три «Аве Мария». Я встала на колени и, начав молиться, сообразила, что наказание недолгое, в следующий раз надо заслужить что-нибудь получше. Но следующего раза не было. Сестра Цецилия в тот же день велела мне остаться после уроков. Хуже всего была ее доброта. Она понимает, как сильно мне хочется приобщиться к таинствам Церкви. К таинствам — ой как хочется! Но я протестантка: не крещена, не конфирмована. Мне дозволено ходить в их школу, и сестра Цецилия этому рада, потому что я хорошая, послушная ученица, но участвовать в жизни их Церкви мне нельзя. Я должна оставаться на детской площадке вместе с другими девочками.

Меня осенила страшная мысль, и я достала из кармана мои четыре карточки со святыми. За каждое «отлично» по чтению или арифметике полагалась одна звездочка. В пятницу ученица, у которой было больше всего звездочек, получала карточку со святым — очень похожую на карточки с бейсболистами, только у святых были нимбы, облепленные блестками, а у бейсболистов — нет.

— У меня не отберут моих святых? — спросила я, и в груди у меня закололо.

— Конечно, не отберут. Надеюсь, ты заслужишь еще очень много новых, — сестра Цецилия улыбнулась мне и опять обласкала. — Ты все равно можешь молиться, милая девочка, о наставлении на путь истинный. Давай помолимся вместе. «Радуйся, Мария…»

Я зажмурилась и начала горячо молиться Богоматери, у которой всегда будет лицо сестры Цецилии.

Всякий раз, когда на улице — далеко ли, близко ли — выла сирена «скорой», сестра Цецилия, чем бы мы ни были заняты, просила нас прерваться, преклонить голову, уткнувшись в деревянную парту, и прочесть с начала до конца «Радуйся, Мария». Я это делаю до сих пор. В смысле читаю «Радуйся, Мария». Вообще-то… лбом к деревянным столешницам я тоже прижимаюсь: слушаю, потому что столы шумят, точно ветки на ветру, точно до сих пор остаются деревьями. В те годы мне не давали покоя самые разные вопросы: например, чтó вдыхает жизнь в свечи и откуда берется звук, который в партах. Если в мире Божьем у всего есть душа, даже у парт — у них ведь есть голос, — то должен быть и рай. Меня в рай не пустят, потому что я протестантка. Мне придется отправляться в лимбус. А я го- това попасть в ад, но только не в лимбус — очень уж противное название, похоже на «свинтус», несолидное.

Я сказала матери, что хочу стать католичкой. Мать с дедом закатили истерику. Дед хотел перевести меня обратно в Вилас, но мать сказала: нет, там одни мексиканцы и малолетние преступники. Я ей сказала, что у Иосифа полно мексиканок, но она ответила: эти из хороших семей. А у нас семья хорошая? Я искренне не понимала, хорошая она или нет. Я и теперь заглядываю в панорамные окна, за которыми сидят целые семейства, и размышляю: «Чем они заняты? Как они между собой разговаривают?»

Однажды сестра Цецилия пришла к нам домой в сопровождении другой монахини. Зачем они приходили, не знаю: им не дали и слова сказать. Началась катавасия: мать плачет, Мейми — моя бабушка — плачет, а дедушка спьяну кинулся на монахинь, стал обзываться: «Ну вы, вороны». На следующий день я боялась, что сестра Цецилия будет сердиться и на большой перемене, оставляя меня посидеть в классе одну, не скажет: «До скорого, милая». Но она, уходя, дала мне книгу «Как Бетси нашла понимание» и сказала: «Мне кажется, тебе понравится». Это была первая настоящая книга, которую я прочитала, первая книга, в которую я влюбилась.

В потемках человеческой души

  • Фридрих Горенштейн. Улица Красных Зорь: повести. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. — 445 с.

В предисловии к книге писатель Дмитрий Быков рассматривает творчество Фридриха Горенштейна сквозь парадигму его сиротства. Писатель и правда рано потерял родителей — в пятилетнем возрасте отца, ставшего жертвой «большого террора» 1937 года, а спустя шесть лет и мать. Однако автор предисловия проводит эти сопоставления так откровенно, так самонадеянно апеллируя к «памятливости и мстительности» сироты, увлекшись этой зацепкой — якобы подоплекой всего и вся, — так настойчиво пытается вскрыть и выхолостить таинство творчества писателя, что неизбежно возникает вопрос: «Зачем вообще браться за чтение, если тебе заведомо порываются все растолковать?». Но дело сделано: добросовестный читатель, ни одну страницу книги не оставляющий без внимания, предисловием этим будет обречен. А посему — раз уж взята подобная тональность — имеет смысл вспомнить выдержку из мемуаров Андрея Кончаловского, в соавторстве с которым Фридрих Горенштейн создал сценарии фильмов «Раба любви», «Первый учитель» и «Андрей Рублев»: «Я уже довольно часто бывал на “Мосфильме” и там, в объединении Ромма, увидел странноватого, иронично улыбающегося, мефистофельского вида человека с оттопыренными  ушами». Итак, запомним слово «мефистофельский», ибо оно еще не раз отзовется.

Героиня повести «Улица Красных Зорь» Ульяна Зотова живет с двумя малолетними детьми Тоней и Давидкой в поселке для ссыльных — там, где единственная улица Красных Зорь образует тупички, а modus vivendi формируют суеверия и страхи обитателей городка.

Уехав однажды в отпуск к родственникам на Украину, муж Ульяны, Мендель Пейсехман, к семье своей так и не вернулся. То ли поддался на уговоры матери, то ли расхотелось ему возвращаться в убогую глушь… Но, невзирая на советы прагматичной сестры бросить «еврея-жида» и выйти за главбуха Луку Лукича, несмотря на робкие ухаживания местного пугала — «контрика» дворянского звания, Анатолия Мамонтова, Ульяна скребет полы в вагонах, любит, надеется, ждет и дожидается-таки своего Менделя.

Уж очень ей хотелось с мужем поладить. Соскучилась по нему и все не могла привыкнуть, что муж у нее, как и у всех, и ничего в том особенного нет: живет в доме, ест да пьет, ходит на работу, когда дети заснут, то побалует с полчаса — и спать до утра. Все ей чего-то особенное в муже своем виделось. А раз виделось, значит, и было это особенное.

Но счастье Ульяны длилось недолго: как-то раз, таежным вечером, вышедшие на волю «амнистированные» закалывают Менделя насмерть, а затем, изнасиловав, убивают и Ульяну.

Смерть этих персонажей дает начало рассказу о мытарствах старшей из детей Тони, перебирающейся из детдома в бездетную семью и обратно в казенное учреждение для сирот. Однако автор не ставит резюмирующей точки, а оставляет читателя наедине с открытым финалом, и неизвестно, какая из развязок более трагична — исход первой истории или второй.

В повести «Улица Красных Зорь», как справедливо заметил Дмитрий Быков, в самом деле, есть нечто от Андрея Платонова. Это и готический вокабуляр трогательных в своем пугающем невежестве людей («…дядя Толя иголочкой детей колет, а сестра его Раиса, волосы длинные, на крови пельмени варит»). И превратившаяся в лубок реальность, выкрашенная не в яркие тона хохломы — в землистые цвета безысходности. Это и боттичеллиевская женственность, которую воплощает собой русоволосая красавица, словно бы и не ведающая о совершенстве собственной души Ульяна Зотова. Но если манера Платонова — важный костяк архитектоники его художественного микрокосмоса, то повесть «Улица Красных Зорь» Горенштейна — образец некоего экзерсиса, исполненного в высшей степени виртуозно, но сознание читателя не поражающего. Безупречное и вместе с тем лишенное чувственности творение большого мастера.

Смесь из отвращения к совокуплению и одновременного влечения к плотским утехам составляет ядро драмы Сергея — центрального персонажа повести «Чок-Чок». Эта двойственность сопровождает его на протяжении всей жизни, практически сведя на нет способность к подлинному чувству.

Герой следующей повести сборника «Муха у капли чая» — также абсолютно неприкаянный персонаж. Находящийся в полном душевном разладе, спровоцированном «восьмилетней войной со своей женой», Человек обращается к психоаналитику Аптову, но, заподозрив врача в сексуальных домогательствах, прерывает сеанс.  В этом произведении также проступает дуализм устремлений — брезгливость по отношению к гомосексуальной связи сопровождается желанием вкусить запретного плода.

В язычестве — свобода выбора. Хочешь самое сладкое яблочко — получай взамен самую быструю погибель. Принцип язычества прост: никого нельзя заставить жить, разве что сумасшедших. Но христианская мораль заставляет жить. У нее свое понимание бытия. Она знает, в противовес язычникам, что человек не волен распоряжаться чужим, а жизнь каждого человека — это чужое, ибо не им она создана.

Герой заключительной повести сборника «Ступени» патологоанатом Юрий Дмитриевич (именно таким — бесфамильным выводит его писатель) — это, по сути, горенштейновский Гамлет, слегка пародийный, но не лишенный обаяния персонаж, доискивающийся универсальной правды — сакральной и непреходящей интенции, то и дело проступающей в русской словесности. Горенштейн пользуется не раз испробованным в литературе приемом: едва ли не все действующие лица произведения, за исключением жены Нины и возлюбленной Зины (слегка комичное созвучие их имен не кажется случайным), принимают главного протагониста за сумасшедшего. Не изменяя сложившейся традиции, автор артикулирует дерзкие, порой чрезмерно пространные, эссеистичные, но небезынтересные монологи о природе христианства и сущности добра.

Вечное добро сольется с каждодневным лишь тогда, и миллионы вопросов сольются в один ответ «Возлюби врага своего» лишь тогда, когда человек перестанет быть блудным сыном своей матери-природы и вернется к ее первоначальному замыслу… Когда конечной целью своей человек признает не счастье, а познание… Тогда лишь исчезнет страдание… Но человек никогда на это не согласится, и природа никогда не простит ему этой его строптивости и этого бунта… И так будет до последнего дня… Лишь с человеческим телом исчезнут человеческое счастье и человеческие мучения… И наступит вечное добро, которое уж никому не понадобится…

Однако и на этот раз автор не расставляет точек над «i» — очевидного финала нет и в этой повести. Укрепят ли смелые выкладки Юрия Дмитриевича в статусе душевнобольного или войдут в основу его научной диссертации? Читателю придется решать самому.

Представленных в этом сборнике произведений вполне достаточно для того, чтобы понять: мы имеем дело не с занятной, не познавательной и ни в коем случае не эпатажной литературой. Автор погружает читателя в мрачную бездну человеческого сознания, в котором торжествуют похоть, алчность, невежество, жестокость, но надежды на возможное очищение не сулит. Проза Горенштейна — это перформанс низменных страстей, где если и не раздается гомерический хохот Мефистофеля, то однозначно предстает его беспощадная усмешка.

Нонна Музаффарова

В Петербурге поговорят о расширении границ поэзии

В библиотеке Маяковского 9 сентября состоится круглый стол «Расширение границ поэзии». Обсуждать, что скрывается за определением современной поэзии, будут члены жюри восьмого сезона Григорьевской премии.

Перед участниками дискуссии стоят как весьма широкие вопросы — что такое поэзия, кто становится читателем современных стихов, как в последнее время изменился образ поэта, — так и более частные. Так, разговор пойдет о стихах Youtube-блогеров, о стихах, которые пишут на стенах домов и в подземных переходах, а также о рэп-поэзии.

В состав жюри восьмой Григорьевской премии вошли поэт и писатель Дмитрий Данилов, поэт Игорь Караулов, поэт Наташа Романова, главный редактор проекта о книгах и чтении «Горький» Константин Мильчин, культуролог Артем Рондарев и журналист Аглая Топорова.

Мероприятие состоится 9 сентября в 16:00. Место проведения — библиотека имени Маяковского на набережной реки Фонтанки, 46 (второй этаж).

Дайджест литературных событий на сентябрь: часть 1

С первыми осенними дождями все интересные события переносятся под городские крыши. Встречи с Питером Хёгом и Кейт Хэмер, презентации новых книг Дмитрия Быкова и Ксении Букши, лекции о классической литературе и графических новеллах — в сентябрьском дайджесте «Прочтения».

2 СЕНТЯБРЯ

Лекция «Анатомия комикса»
Илья Обухов — петербургский автор комиксов, неоднократный участник международных фестивалей комиксов в России и за рубежом. На встрече он расскажет о процессе создания графических новелл и ответит на вопросы читателей.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, библиотека им. М.Ю. Лермонтова, Литейный пр., 17-19. Начало в 15:30. Вход свободный.

 

3 СЕНТЯБРЯ

Творческий вечер Питера Хёга
Питер Хёг — один из самых загадочных писателей Скандинавии, автор знаменитого романа «Смилла и ее чувство снега». В рамках творческого вечера автор совместно с переводчиком его книг Еленой Красновой ответит на вопросы читателей и журналистов. Ведущий вечера — директор издательства «Симпозиум» Александр Кононов.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, музей «Эрарта», 29-я линия В. О., 2А. Начало в 18:00. Билеты доступны на сайте музея.

4 СЕНТЯБРЯ

Творческий вечер Евгения Рейна
Евгений Рейн — русский поэт и прозаик, сценарист, автор более двадцати документальных фильмов, самый известный из которых — «Чукоккала». В 1966 году Евгений Рейн начал работать над сценарием документального фильма «Лермонтов и его время» — об этом периоде поэт и расскажет на встрече. Также гостям будет показан фильм «Лермонтов и его время», вышедший в 1967 году.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, библиотека им. М.Ю. Лермонтова, Литейный пр., 17–19. Начало в 15:30. Вход свободный.

5 СЕНТЯБРЯ

Лекция Романа Шмаракова «Литературная деятельность Энея Сильвио Пикколомини»
Эней Сильвио Пикколомини — будущий Папа Римский Пий II — взойдя на престол, отрекся от своих былых эротических сочинений. Но «Историю о двух влюбленных», несмотря на авторскую волю, не перестали ни читать, ни переводить на европейские языки. На встрече филолог Роман Шмараков расскажет о художественных достоинствах новеллы, а также представит собственный перевод произведения, напечатанный в журнале «Носорог».

Время и место встречи: Санкт-Петербург, павильон острова «Новая Голландия», наб. Адмиралтейского канала, 2. Начало в 19:30. Регистрация доступна на платформе TimePad.

Видеоконференция с Питером Хёгом
Питер Хёг, автор книг «Смилла и ее чувство снега», «Условно пригодные» и «Тишина», известный своей нелюбовью к публичности, откликнулся на приглашение приехать в Россию и пообщаться со своими читателями. В рамках видеоконференции у зрителей будет уникальная возможность задать писателю вопрос. Во встрече также примут участие переводчик произведений Питера Хёга на русский язык Елена Краснова и главный редактор издательства «Симпозиум» Александр Кононов.

Время и место встречи: Москва, Центральная универсальная научная библиотека им. Н.А. Некрасова, ул. Бауманская, 58/25, стр. 14. Начало в 10:00. Вход свободный.

6 СЕНТЯБРЯ

Лекция «О чем писали книги: от Средневековья и до нашего времени»
Лектор образовательного портала Level One культуролог Олеся Карпачева расскажет о том, как книги зависят от эпохи написания и отражают контекст времени: исторический, культурный, религиозный. Участники встречи обсудят влияние «картин мира» на литературу, составив представление о сентиментализме, романтизме, реализме, декадансе, модернизме и постмодернизме.

Время и место встречи: Москва, центр искусств «Москва», ул. Волхонка, 15. Начало в 19:00. Билеты доступны на платформе TimePad.

Встреча с Евгением Водолазкиным и Ксенией Букшей
На встрече писатели представят сборник «В Питере жить», в котором известные люди рассказывают о своем Петербурге, а также новую книгу Ксении Букши «Рамка» — вызывающую социально-политическую сатиру с элементами сюрреализма. Авторы ответят на вопросы читателей и проведут автограф-сессию.

Время и место встречи: Москва, книжный магазин «Москва», ул. Тверская, 8/2, стр. 1. Начало в 20:00. Вход свободный.

 

6–10 СЕНТЯБРЯ

Московская международная книжная выставка-ярмарка
Московская книжная выставка — одна из старейших в России и крупнейших в Европе. В программе этого года — форум «Книгабайт», презентации книг Ильи Резника, Леонида Агутина и группы «Браво», встречи с Мариэттой Чудаковой и Владимиром Марочкиным, лекции и семинары о книжном бизнесе, а также многое другое.

Время и место встречи: Москва, ВДНХ, павильон № 75. Полная программа доступна на сайте выставки.

 

7 СЕНТЯБРЯ

Презентация романа Дмитрия Быкова «Июнь»
Новая книга писателя и публициста Дмитрия Быкова рассказывает о времени накануне Великой Отечественной войны — с сентября 1939-го по июнь 1941 года. Действие охватывает три сюжетные линии, в центре которых — люди, чьи судьбы меняет война: поэт, журналист и гениальный ученый. На встрече автор ответит на вопросы читателей и проведет автограф-сессию.

Время и место встречи: Москва, книжный магазин «Москва», ул. Тверская, 8/2, стр. 1. Начало в 20:00. Вход свободный.
 

Встреча «Евгений Замятин. „Мы“ и нонконформизм на грани выживания»
«Читаем. Размышляем. Обсуждаем» — проект для тех, кто сознает, как важно не только уметь читать, но и понимать содержание текста, а также выражать свои мысли. Очередное обсуждение посвящено роману-антиутопии Евгения Замятина. В большевистской России роман не был опубликован: современники восприняли его как злую карикатуру на коммунистическое общество будущего. Известный читателям США и Франции, роман вернулся на родину только в 1988 году.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, библиотека им. М.Ю. Лермонтова, Литейный пр., 17–19. Начало в 15:30. Вход свободный.

8 СЕНТЯБРЯ

Лекция «Лучшие комиксы в жанре „хоррор“»
История комиксов насчитывает сотни пугающих новелл: «Американский вампир», «Песочный человек», «Ведьмы» и многое другое. О том, как графическая новелла работает с эстетикой ужасного и что выбрать для собственного чтения, расскажут лекторы сообщества «Клуб супергероев».

Время и место встречи: Санкт-Петербург, ТРЦ «Охта Молл», Якорная ул., 5А. Начало в 19:00. Регистрация доступна на платформе TimePad.

Обсуждение книги Эдуарда Лимонова «Дневник неудачника, или Секретная тетрадь»
В начале 80-х русский эмигрант Эдуард Лимонов издает в Париже свою исповедь «Дневник неудачника, или Секретная тетрадь». Вместе с тем, кто однажды приковал себя наручниками в редакции газеты The New York Times, участники встречи перенесутся в Америку 70-х и попытаются разобраться в том, что волновало скандального писателя. Ведущий цикла — аспирант Литературного института Татьяна Климова.

Время и место встречи: Москва, «Культурный центр ЗИЛ», ул. Восточная, 4, корп. 1. Начало в 17:30. Регистрация доступна на платформе TimePad.

9 СЕНТЯБРЯ

Встреча с Кейт Хэмер
Дебютный роман британской писательницы «Девочка в красном пальто» сразу после выхода в 2015 году стал бестселлером, заслужив хвалебные отзывы The Guardian, The New York Times и The Financial Times. За год книга была переведена на семнадцать языков, а теперь роман доступен и в России. На встрече Кейт Хэмер представит свою новую книгу «Похороны куклы» и ответит на вопросы читателей.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, магазин «Буквоед», Лиговский пр., 10/118. Начало в 14:30. Вход свободный.

«Диалоги» Открытой библиотеки
В сентябрьских «Диалогах» — проекте, где известные люди спорят о важных вещах — примут участие журналисты Вера Шенгелия и Ксения Ларина, директор «Ночлежки» Григорий Свердлин, ведущая Ирина Петровская, литературные критики Галина Юзефович и Анна Наринская.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, павильон острова «Новая Голландия», наб. Адмиралтейского канала, 2. Начало в 16:00. Вход свободный.
 

10 СЕНТЯБРЯ

Лекция выходного дня: «Стивен Кинг для чайников»
За Стивеном Кингом давно и прочно и во всем мире закрепилось звание короля ужасов, но при этом во многих его романах совсем нет мистики — как, например, в великом «Побеге из Шоушенка». О творчестве и лучших произведениях Стивена Кинга участники поговорят на встрече.

Время и место встречи:  Санкт-Петербург, ТРЦ «Охта Молл», Якорная ул., 5А. Начало в 12:00. Регистрация доступна на платформе TimePad.
 

12 СЕНТЯБРЯ

Презентация книги Ивана Охлобыстина «Магнификус II»
«Магнификус II» — первая часть будущей фэнтези-трилогии знаменитого актера. Молодой менеджер мебельной компании внезапно оказывается в виртуальной реальности, где всё — сражения, подвиги, дружба с эльфами, крысами и даже вампирами, а также любовь и смерть — абсолютно подлинно. На встрече читатели смогут задать Ивану Охлобыстину вопросы и получить памятные автографы.

Время и место встречи: Москва, книжный магазин «Читай-город», пл. Киевского вокзала, 2. Начало в 19:00. Вход свободный.

13 СЕНТЯБРЯ

Встреча «Зачем перечитывать школьную классику?»
Может ли наше восприятие «Войны и мира» измениться со временем? Нужно ли перечитывать классику после школы? Как это лучше делать? Зачем вообще современному человеку читать классическую литературу? Обо всем этом и многом другом расскажут известные филологи Леонид Клейм и Михаил Павловец. Модератор дискуссии — журналист Ксения Кнорре Дмитриева.

Время и место встречи: Москва, Библиотека искусств им. А.П. Боголюбова, ул. Сущевская, 14. Начало в 19:00. Билеты доступны на платформе TimePad.

14 СЕНТЯБРЯ

Вечер памяти Даниила Гранина
Даниил Гранин был удостоен множества наград и званий, но главное: его искренне уважали и любили читатели не только в Петербурге, но и во всем мире. С его уходом завершилась целая глава современной русской литературы. На вечере памяти гости поговорят о творчестве писателя, а также услышат произведения классической музыки в исполнении Симфонического оркестра Санкт-Петербурга.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, Государственная академическая капелла Санкт-Петербурга, наб. р. Мойки, 20. Начало в 19:00. Регистрация доступна на платформе TimePad.

Семинар «Литература и “остранение”. Виктор Шкловский: Искусство как прием»
На первом занятии цикла  «Теория как революция. Введение в формализм» участники обсудят главный манифест русского формализма — статью Виктора Шкловского «Искусство как прием». Разобраться в том, что такое «остранение» и «автоматизация», в чем формалисты видят отличие прозы от поэзии и почему так часто обращаются за примерами к литературе XIX века, поможет культуролог Ян Левченко.

Время и место встречи: Москва, «Культурный центр ЗИЛ», ул. Восточная, 4, корп. 1. Начало в 19:30. Регистрация доступна на платформе TimePad.

14–17 СЕНТЯБРЯ

Международный фестиваль «Книжная Сибирь»
Фестиваль чтения в Новосибирске пройдет в третий раз — с каждым годом мероприятие набирает новые обороты. В программе «Книжной Сибири – 2017» встреча с детской писательницей Анной Игнатовой, открытые уроки Дмитрия Быкова, показ фильма Алексея Федорченко. Драматург Нина Садур прочтет новую пьесу для подростков, а издатели представят книги и журналы для детей. Полная программа — на сайте фестиваля.

Время и место встречи: Новосибирск, ул. Восход, 15. Начало мероприятий в 10:00.

15 СЕНТЯБРЯ

Литературная дискуссия «Владимир Сорокин. „Очередь“»
В середине восьмидесятых в парижском издательстве «Синтаксис» вышел первый роман Владимира Сорокина «Очередь» — бесконечный диалог людей, стоящими за неизвестно каким предметом в очереди времен Брежнева. Аспирант Литературного института Татьяна Климова предлагает обсудить литературно-культурный контекст произведения и поговорить об истоках концептуализма и соц-арта в русской литературе.

Время и место встречи: Москва, «Культурный центр ЗИЛ», ул. Восточная, 4, корп. 1. Начало в 17:30. Вход свободный.

17 СЕНТЯБРЯ

Лекция Глеба Напреенко «Почему искусство может волновать?»
Искусство может завораживать и вызывать отторжение, пленять и возмущать, тревожить и оставлять равнодушным. Но как эти эффекты связаны с другими отношениями, в которые мы включены? Какие превращения могут претерпеть наши чувства под воздействием разговора об искусстве с кем-либо? Об этом расскажет историк искусства, художественный критик Глеб Напреенко.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, павильон острова «Новая Голландия», наб. Адмиралтейского канала, 2. Начало в 16:00. Регистрация доступна на платформе TimePad.

Иллюстрация на обложке дайджеста: Lisk Feng

Время, которого не было

  • Пак Вансо. Действительно ли была та гора? / Пер. с кор. Г.Н. Ли. — СПб.: Гиперион, 2017. — 352 с.

Памятники демонтируют, меняют названия улиц, стирают целые страницы учебников истории — так заставляют поверить в иллюзорность прошлого. Историческая память оборачивается всеобщей парамнезией. Не было смерти, и боли, и голода.

Всем просто показалось.

События 1950–1953 годов в Корее часто называют «забытой войной». Отчасти — потому, что о ней не принято было говорить, отчасти — потому, что даже формально об окончании войны говорить не приходится: мирный договор так и не был подписан. «Мы сражаемся в Корее для того, чтобы нам не пришлось воевать в Уичите, в Чикаго, в Новом Орлеане или в бухте Сан-Франциско», — скажет в то время Гарри Трумэн, чтобы хоть как-то оправдать одну из самых бессмысленных и жестоких войн в истории.

Роман южнокорейской писательницы Пак Вансо, посвященный этому сожженному напалмом времени, — четвертая книга и второй автобиографический роман, вышедший на русском языке.

Интересно, что российские переводчики дополнительно акцентируют тему иллюзорности памяти. Первый роман «Кто же съел всю эту кислицу?» («그 많던 싱아는 누가 다 먹었을까») вышел под названием «Забытый вкус кислички». Название второго, «Эта гора была здесь?» («그 산이 정말 거기 있었을까»), перевели как «Действительно ли была та гора?».

Пак Вансо говорит не о войне, а о жизни в военное время. О том, как впервые пошла сделать прическу в салон красоты. Как умер брат. Как ночами проникали в оставленные дома, пытаясь найти что-то съестное. Жизнь и смерть — настолько здесь рядом, что перетекают друг в друга:

Не прошло и дня, как умер любимый член семьи, а мы, позабыв о нем, расселись вокруг матери, боясь лишь, что остынет пхатчжуг, начали с жадностью есть.

Как и всегда в автобиографических романах, повествование то и дело дробится на яркие зарисовки, подробные описания, казалось бы, незначительных примет эпохи. И здесь отечественному читателю — как правило, мало знакомому с корейской литературой — может показаться, что где-то он уже это видел:

Молодая девушка с ярко накрашенными красными губами, стоя перед лавкой, прикладывала к своей маленькой груди до нелепости огромный бюстгальтер. От него исходил странный запах, похожий на запах потных подмышек, еще более противный, чем дурной запах, идущий от лавки, где торговали подержанными вещами, зазывая клиентов, вывесив, словно знамя, лифчики и трусы. За каждым ее движением пристально наблюдал валютчик. Когда девушка, выразив сожаление, ничего не купила и отошла от лавки, он, выждав удобный момент, подошел к ней и, плотно прижав зловонный рот к ее уху, тихо спросил: «Доллары есть?»

Судя лишь по отрывку, легко ли догадаться, о какой стране и каком историческом периоде идет речь? Или, например, эпизод, напоминающий аналогичный из «Людей августа» Сергея Лебедева, где уже наши, отечественные беспризорники грабили прохожих точно таким же способом:

Они носили с собой пустые банки из-под кофе не для того, чтобы попрошайничать, а чтобы внушить страх. Более культурные ходили, положив в нее что-нибудь черное, вроде угля, а оборванцы и сорвиголовы ходили, положив в нее зловонный кал. Когда им надо было выпросить денег, они, схватив дамскую сумочку, висели на руке у несчастной. Если им не давали денег, то они, угрожая тем, что измажут одежду жертвы содержимым банки, прыскали со смеху.

Несмотря на такие «интернациональные» эпизоды, роман искрится корейским колоритом — от особых обозначений степени родства и названий блюд до непривычных пословиц вроде «Когда идешь справлять большую нужду, ощущение не то же, как когда ты ее справишь». И каждый эпизод, каждая фраза отображает время и место. Нанизывая один за другим события — значительные и мимолетные, Пак Вансо собирает собственную хронику того времени. Времени, которого не было.

Мария Лебедева

Ненависть к спагетти

  • Томмазо Маринетти. Как соблазняют женщин; Кухня футуриста / Пер. с ит., предисл. И. Ярославцевой. — М.: Текст, 2017. — 189 с.

Фигура Томмазо Маринетти вызывает в нашей стране неослабевающий интерес. Это понятно: основанный им футуризм принес блестящие плоды на русской почве, и такое родство поэтических направлений закономерно привлекает внимание. Вместе с тем хорошо известно, что будетляне быстро отринули идеи ниспровергателя: весь пафос Маринетти 1910-х был нацелен именно на уничтожение, а русские авангардисты стремились к новому созиданию. Ими были восприняты только ранние тексты итальянца, соответственно и переводятся в основном манифесты до 1914 года. Поэтому так важно новое издание двух эссе под одной обложкой: первое из них написано в 1916-м, а второе — в 1932-м, и это редкая возможность прикоснуться к более поздним творениям футуриста.

Термин «авангард» пришел в искусствоведение из военной терминологии. Пожалуй, одно это характеризует все творчество Маринетти. Прославление вражды, огня, титанического напряжения сил как единственного двигателя людей — то, чем запоминаются его тексты. Христианская мораль падает первой жертвой этой войны, и эссе «Как соблазнять женщин» показывает противоположный пол как существо, чье существование определяется заветом «прелюбодействуй!».

Воспевающий сексуальное раскрепощение Маринетти рассказывает миллион баек о своих похождениях, даже не стараясь сделать их правдоподобными. Размышления о женщинах напоминали бы бездарную пародию, если бы не совпадали с общим пафосом его творчества. Первый же пункт авторского свода моральных правил звучит так: «женщина влюбляется в сильного и мужественного добровольца, отправляющегося на фронт, что не мешает ей изменить ему с первым встречным, даже если он окажется недозрелым, освобождённым от военной службы или старым, — лишь бы только он сумел воспользоваться удобным случаем».

Содержание эссе не исчерпывается набором историй, напоминающих фабулы дешевых романов. Название обещает целую инструкцию по соблазнению, и Маринетти честно расписывает стратегию вплоть до пункта 19: «Каждый лысый соблазнитель должен прежде надеть воротничок, а затем носки». Стоит ли упоминать, что этот гимн сексуальной объективации то и дело сплетается с гомофобией, национализмом и выпадами в сторону интеллектуалов?

Маринетти не стесняется воспроизводить любые стереотипы женского поведения, но в мире адюльтера, футуристического будущего без института семьи, не работает одно из самых распространенных в нашем обществе клише — «женщина у плиты». Это происходит потому, что на футуристической кухне и не нужна плита. И вообще, кухня футуриста — это ресторан, где лакеи приносят причудливую еду, вокруг звучит авангардистская музыка, а хорошо одетые дамы в восторге пищат. Именно так изображаются трапезы будущего во втором эссе сборника. По этому тексту особенно ярко видна деградация футуризма, растянувшаяся на полтора десятилетия.

Безусловно, трактат по соблазнению женщин идейно был кошмарным текстом, противоречащим европейской системе ценностей. Но эта инструкция написана пламенным языком, который возмущает именно потому, что хочет эпатировать. Пуритански-буржуазное мировоззрение повержено в прах в эссе «Как соблазнять женщин», но оттого оно вдвойне торжествует в «Кухне футуриста».

Мечты о сильной, молодой Италии привели футуриста к фашизму, и эссе начинается со слов Муссолини. Итальянский фашизм — своего рода апогей национального капитализма: это мещанское сознание, доведенное до абсолюта. Революция, которую предлагает Маринетти, больше похожа на аттракцион для скучающей аристократии. Кухня футуризма — это безумные смеси продуктов (обязательно с дорогим алкоголем), экстравагантные условия (во время еды «осязать тактильный столик») и, конечно же, утверждение итальянского духа. Последнее ярче всего выражается нападками автора на… спагетти. Этот жуткий враг не оставляет мыслей футуриста, и он подробно описывает его негативное влияние на соотечественников: «спагетти не годятся для итальянцев. Например, они не сочетаются с живостью и страстной, щедрой интуитивной душой неаполитанцев». Поисковой запрос «Marinetti spaghetti» выдаст вам фотографию 1930-х, где футурист поглощает столь ненавидимое им блюдо. Пожалуй, невозможно найти лучшего комментария к «Кухне футуриста».

Оценивая пропасть между двумя текстами Маринетти, осмелюсь дать инструкцию-рецепт в духе футуриста. Чтобы испытать ощущения, похожие на те, что остаются от этого сборника (но на куда более талантливом материале), перечитайте поэму Маяковского «Облако в штанах», а сразу после этого полистайте его агитки советских времен. Это та разница, о которой Елена Шварц говорила: «Поздний он [Маяковский] — мертвая и уродливая ветвь того дерева, которое и сейчас живо». Эссе «Как соблазнять женщин» хочется опровергать и оспаривать, а от «Кухни футуриста» — только развести руками.

Маринетти создал очень удобный для нашего времени футуризм. Для современного читателя в нем нет формальных выкрутасов в духе «дыр бул щыл кукси кум мук». Но этот футуризм беспощаден к людям другого пола, национальности и гастрономических предпочтений. Маринетти дает блестящий урок языка вражды, и издание его сборника становится грустным злободневным событием.

Валерий Отяковский

Кэтрин Данн. Любовь гика

  • Кэтрин Данн. Любовь гика / Пер. с англ. Т.Ю. Покидаевой. — М.: Издательство АСТ, 2017. — 480 с.

Книга американской писательницы и журналистки Кэтрин Данн «Любовь гика» была издана еще в 1989 году и  сразу стала бестселлером. Роман повествует о владельцах бродячего цирка — семье Биневски. Родители, Ал и Лили, решили поставить на своих детях фармакологический эксперимент, чтобы привлечь внимание зрителей к их «особенностям». На свет появляются сиамские близнецы, играющие на фортепиано, мальчик с ластами вместо конечностей, карлица-альбиноска и золотоволосый красавец, за прекрасной внешностью которого скрывается паранормальный дар.

 

Глава 2

Нынешние записки: приятности от змейки

Сейчас Хрустальная Лил прижимает телефонную трубку к своей обвисшей плоской груди и кричит в сторону лестницы: «Сорок первая!» — подразумевая, что жильцу из сорок первой квартиры, прыщавому рыжеволосому бенедиктинцу-расстриге снова звонят, и ему надо бежать вниз по лестнице со всех ног, чтобы снять это докучливое бремя с ее, Лил, смятенной души. Когда Лил берет трубку, то прижимает ее покрепче к своему слуховому аппарату, включенному на полную мощность, и кричит в микрофон: «Что?! Что?! Что?!» — пока не расслышит номер. Этот номер она и выкрикивает до тех пор, пока кто-нибудь не спустится вниз по отсыревшим, заплесневелым ступенькам или пока сама Лил не устанет кричать.

Я даже не знаю, насколько она туга на ухо. Лил всегда слышит звонки телефона в холле, но, возможно, просто чувствует вибрации каблуками домашних туфель. Она не только глухая, но еще и слепая. Ее глаза за толстыми стеклами очков в розовой пластмассовой оправе кажутся мутными и огромными. Белки в расплывчатых красных разводах — как тухлые яйца.

Сорок первый с грохотом сбегает по лестнице и хватает трубку. Он постоянно общается со знакомыми из духовенства, всячески их обхаживает в надежде вернуть себе сан. Он что-то взволнованно бормочет в трубку, и Хрустальная Лил ковыляет обратно к себе в комнату. Дверь в коридор она оставляет открытой.

Ее окно выходит на тротуар перед зданием. Ее телевизор включен, звук на полную громкость. Она сидит на табурете без спинки, ощупью ищет большое увеличительное стекло, находит его на телевизоре, наклоняется ближе, почти утыкается носом в экран и водит лупой туда-сюда в тщетных попытках сфокусировать изображение среди точек. Проходя по коридору, я вижу, как серый свет, пробивающийся сквозь линзы, мерцает на ее слепом лице.

Ее называют «администратором», и это объясняет для Хрустальной Лил, почему ей не приходят счета, почему она не платит за комнату и каждый месяц на банковский счет перечисляется небольшая сумма. Лил твердо убеждена, что ей поручено собирать квартирную плату и сторожить дом. Отвечать на телефон также входит в ее обязанности.

Когда Хрустальная Лил кричит: «Двадцать первая!» — то есть номер моей квартиры, — я хватаю с крючка у двери парик из козьей шерсти, нахлобучиваю его на свою лысую черепушку и спускаюсь по лестнице, весь пролет прыгая по ступенькам на одной ноге, что убийственно для суставов, но зато маскирует мою обычную шаркающую походку. Я меняю голос и говорю тоненько и пискляво, почти фальцетом. «Спасибо!» — кричу я в ее разинутый рот. У нее шишковатые десны, бледные, радужно-зеленоватые, лоснящиеся в тех местах, где были зубы. Тот же парик я надеваю, выходя из дома. Я маскируюсь, не полагаясь на слепоту Лил и ее глухоту. В конце концов, я — ее дочь. Возможно, в ней затаилось некое гормональное узнавание моих ритмов, могущее пробить даже стену глухого внутреннего отрицания, которой она отгородилась от мира.

Когда Лил кричит: «Тридцать пятая!» — я приникаю к двери и смотрю в «глазок», установленный рядом с замком. Когда «тридцать пятая» мчится вниз по ступенькам, я вижу мельком ее длинные стройные ноги, иногда сверкающие голой кожей в разрезах зеленого шелкового кимоно. Прижавшись ухом к двери, я слушаю ее сильный молодой голос: с Лил она кричит, а по телефону говорит нормально. В тридцать пятой квартире живет моя дочь, Миранда. Миранда — красивая девушка, ладная и высокая. Ей звонят каждый вечер, пока она не уйдет на работу. Миранда не маскируется от своей бабки. Она считает себя сиротой по фамилии Баркер. Сама же Хрустальная Лил наверняка представляет Миранду просто очередной расфуфыренной барышней, из тех, что разносят по комнатам неуемную сексуальность, словно слизни — свой липкий след, и уже через месяц съезжают. Видимо, Лил даже не понимает, что Миранда живет здесь уже третий год. Да и откуда ей знать, что на звонки «тридцать пятой» всегда отвечает один и тот же человек? Они с Мирандой никак не связаны. Я — их единственное связующее звено, и ни та, ни другая не знают, кто я такая. Тем более что у Миранды, в отличие от старухи, вообще нет причин помнить меня.

Это мое эгоистическое удовольствие: наблюдать, оставаясь невидимой. Им обеим не будет никакой радости, если они узнают, кто я такая на самом деле. Возможно, это убьет Лил, разбередив старую боль. Воз- можно, меня она возненавидит за то, что я выжила, когда все остальные ее сокровища осыпались пеплом в погребальную урну. А Миранда… я даже не знаю, что с ней будет, если она узнает, кто ее настоящая мать. Мне представляется, как ее яркая сердцевина кривится, сжимается, и тускнеет, и остается такой навсегда. Из нее получилась прекрасная сирота.

Мы все трое — Биневски, но только Лил носит эту фамилию. Для Хрустальной Лил я просто «двадцать первая». Или «Макгарк, калека из двадцать первой квартиры». Миранда более колоритна. Я слышала, как она шепчет друзьям, проходя мимо моей двери: «Карлица из двадцать первой» или «старая альбиноска-горбунья из двадцать первой».

Мне редко приходится общаться с ними. Квитанции на квартплату Лил оставляет в корзинке, выставленной в коридор рядом с ее открытой дверью, и я просто забираю их. По четвергам выношу мусор, и Лил не забивает себе этим голову.

Миранда здоровается со мной при встрече. Я молча киваю. Иногда она пытается заговорить со мной на лестнице. Я отвечаю коротко, отстраненно и стараюсь как можно быстрее сбежать к себе, и мое сердце колотится, как у грабителя.

Лил решила забыть меня, а я решила не напоминать ей о себе, но мне страшно увидеть стыд и отвращение на лице своей дочери. Это меня убьет. И вот я наблюдаю за ними и забочусь о них — втайне, словно полуночный садовник.

Лиллиан Хинчклифф-Биневски — Хрустальная Лил — худощавая и высокая. Ее увядшая грудь свисает чуть ли не до пупа, но сама Лил по-прежнему держится прямо. У нее узкое вытянутое лицо и тонкий породистый нос протестантской аристократки. Она никогда не выходит на улицу без шляпки. Чаще всего это твидовая шляпка с полями, так низко надвинутыми на глаза под розовыми очками, что Лиллиан приходится задирать голову, чтобы увидеть тот бледный свет и движение, которые она расположена разглядеть. В пальто, отделанном мехом мертвых грызунов, Лил проникает на званые завтраки, не вызывая подозрений.

Следить за ней просто. Ее высокая бостонская фигура выделяется в толпе, перемещаясь от одной точки контакта к другой. Она мнительна и бесстрашна, а ее продвижение внушает тревогу. Проходя мимо любого вертикально стоящего предмета, Лил непременно схватится за него и ощупывает, чтобы убедиться, что это такое. Телефонные столбы, дорожные знаки — Лил бросается к ним и хватает, словно они сейчас рухнут, а она не дает им упасть, потом ощупывает двумя руками и, запрокинув голову, мчится к следующей мутной прямостоящей тени, которую различают ее глаза. Точно так же она обращается и с людьми. Я видела, как Лил шла два десятка кварталов по людным полуденным улицам, как металась от одного испуганного пе- шехода к другому, хватала кого-то за плечо, поглаживала одной рукой, а вторую тянула вперед, норовя вцепиться в грудь следующего прохожего, оказавшегося у нее на пути. Когда кто-нибудь возмущался, огрызался, ругался или отталкивал Лил от себя, она лишь на мгновение замирала в растерянности и сразу вцеплялась в кого-то другого, используя живые тела как поручни для передвижения.

Я ковыляю следом. Она меня не замечает. Двадцать футов между нами — совершенная защита. Мне интересно наблюдать, как люди шарахаются, останавливаются и смотрят на мечущуюся старуху в ее безнадежном пути. Какой-то умник с учебником под мышкой, сам удивленный своим еле сдержанным побуждением толкнуть старую женщину только за то, что она им воспользовалась как трапецией, немного пристыженный, застыл с глупым видом и смотрит ей вслед. Потом оборачивается и видит меня, ковыляющую по улице и глядящую ему прямо в лицо. Это двойная картина его вымораживает. Моя мама, одна на улице, кажется странной, но эту странность можно списать на обычное состояние городских сумасшедших, пьяниц и попрошаек, а когда в двадцати футах сзади шагаю я — это бьет наповал. Пробирает даже надутых снобов. Они возвращаются домой и говорят своим женам, что улицы Портленда просто кишат всякими ненормальными. Им грезится некая извращенная связь между малахольной старухой и горбуньей-карлицей. Или у них появляется мысль, что мы сбежали из дурдома или в город приехал цирк. 

Несколько раз в неделю, очевидно, уверенная, что она пребывает в Бостоне, Хрустальная Лил не без труда поднимается на холм, к большому дому на Виста-авеню. Она бежит вдоль кованой решетки, шарит по ней руками, что-то ищет. Потом стоит с раскрытым ртом — упругая нитка слюны, как перемычка между верхней и нижней челюстью, — стоит и чего-то ждет перед входом. Скорее всего, Лил не различает контуры мансард- ных окон, но машет им рукой. Иногда вцепляется в кого-нибудь из прохожих и кричит: «Я родилась в этом доме! В Розовой комнате! Мама поила нас чаем на солнечной террасе!» Когда ее пленник спасается бегством, она просто стоит и бормочет себе под нос. Лил не замечает, что георгианский особняк обернулся элитным многоквартирным домом. Она ждет, когда на улицу выйдет старый пес или старый слуга и узнает ее со слезами радости на глазах, блудную дочь, вернувшуюся домой после стольких лет. Наверное, ей грезится, что ее проведут в дом, и там встретит и приласкает мама, и ее уложат в девственную постель, и уютно подоткнут одеяло. Но из дома выходят лишь худощавые молодые профессионалы и ловко обходят Хрустальную Лил, возникшую у них на пути. Вскоре она плетется назад, в свою комнатушку на Карни-стрит.

Дверь в комнату распахнута настежь, Хрустальная Лил сидит перед телевизором, держа на коленях кастрюлю. У ее ног стоит большой бумажный пакет. Она достает из пакета стручки зеленой фасоли, ломает их пополам и бросает в кастрюлю. Я удивляюсь, откуда она взяла эту фасоль.

Лиллиан в супермаркете, испуганная и сердитая. Ее длинные руки шарят по полкам, сбрасывают жестянки, наконец хватают картонную коробку, вцепляются в безвинную покупательницу. Лиллиан тычет коробкой женщине в лицо и кричит: «Это что?! Скажите мне, это что?!» Она кричит и кричит, пока женщина не отвечает с жалостливым раздражением: «Кукурузные хлопья!» — а потом вырывается и поспешно уходит прочь.

Жарким летом, когда вся городская грязь поднимается в душный воздух, Лил открывает окно и выставляет на внешний подоконник два горшка с чахлой геранью. В тот же день, после обеда, Хрустальная Лил выбегает на улицу, мечется по тротуару, хватает прохожих за шкирку и надрывно кричит: «Воры! Мерзавцы! Вы украли мои цветы! Воры! Мерзавцы!» Горшки, понятное дело, исчезли. Осталось только два бледных комочка земли.

Звон ключей. Пронзительный голос в коридоре. Лил- лиан разносит почту. Она должна оставлять корреспон- денцию на столике в нижнем холле. В крайнем случае — подсовывать конверты под двери жильцов. Но иногда она пользуется предлогом и заходит в чужие квартиры.

Однажды Миранда, предававшаяся бурной страсти со своим кавалером прямо на полу, не ответила на стук Лил. Влюбленные затихли и замерли под простыней в удушливой летней жаре и были потрясены до глубины души, когда дверь открылась и Хрустальная Лил вошла внутрь, держась за стены и хватаясь за мебель, медленно приближаясь к простыне, выпирающей белым холмом посреди комнаты. И вот она уже рядом, щупает края простыни, чуть-чуть не задев переплетенные ноги любовников, что лежат, затаив дыхание, и наблюдают за ее ненасытными слепыми исследованиями. Совершив круг по комнате, Лил опять нашла стол, положила на него почту и вышла, закрыв и заперев за собой дверь. Миранда рассказала мне об этом случае, когда пыталась подружиться со мной в коридоре и уговорить меня ей позировать.

Похоже, Миранду неудержимо влекут физические пороки. Она несколько раз заманивала к себе толстяка из газетного киоска на углу, чтобы он ей позировал. У нее нет никаких очевидных причин для подобного интереса, пусть даже она зарабатывает на жизнь своим  собственным маленьким отклонением. Миранда стройная, ладная, длинноногая. Возможно, какие-то смутные впечатления из детства отложились в ее подсознании и возбуждают в ней эту странную тягу. Или, возможно, она у нее в крови — склонность к тому, что в мире принято называть уродством.

Следить за Мирандой на улице сложно. Она, как и Хрустальная Лил, выделяется в толпе, но не мечется из стороны в сторону. И она замечает, что происходит вокруг, а меня не заметить сложно. Обычно я теряю ее через два-три квартала. Либо Миранда отрывается от меня, задыхающейся в пыли, либо мне приходится нырять в подворотни, прячась от ее внимательных глаз, когда она оборачивается. За все три года, что Миранда живет в нашем доме, мне всего лишь два раза удалось проследить за ней всю дорогу до ее работы.

Однажды вечером, выйдя с работы на радиостанции, где задержалась позднее обычного, я увидела на перекрестке Миранду. Она была очень нарядно одета. Темно-зеленое короткое платье и подходящий к нему жакет. На занятия в художественном колледже она одевается просто, и меня поразила разница между той Мирандой и этой. Она была сильно накрашена и шла скованной, деревянной походной на непривычно высоких каблуках, в открытых босоножках, державшихся на ногах только на тоненьких золотистых цепочках. Я двинулась следом за ней. Конечно, я не сомневалась, что скоро ее потеряю, но мне нравилось наблюдать, как на нее смотрят мужчины. Наверное, Миранда шла на работу. Я проследила за ней до входа в ночной клуб «Зеркальный дом». На каблуках Миранда ходила медленнее. Я видела, как она забрала у швейцара какой-то конверт. Миранда вошла через служебный вход, а я проскользнула в сам клуб.

Весь потолок был выложен зеркальной мозаикой. Ковры и стены — темных тонов. Маленькие островки света от настольных ламп дробились и умножались в бесчисленных отражениях. Огромный зал был переполнен. Среди посетителей имелось несколько женщин, но в основном это были мужчины, несколько сотен, все столики заняты, люди толпились в проходах, держа бокалы в руках.