На расстоянии близости

  • Бото Штраус. Она/Он / Пер. с нем. Натальи Гончаровой. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2017. — 368 с.

Каждый день мы проходим мимо друг друга, обмениваясь взглядами. Кому-то даже невольно удается подобраться вплотную: соприкосновение рукавов, подолов юбок, а порой и голой кожи совершенно чужих людей зачастую так и остается единственным мерилом близости. Ведь никто не ходит с сердцем нараспашку. «Она/Он» Бото Штрауса — тонкое и трогательное объяснение того, почему позволить своему сердцу говорить — не только сложная авантюра, но и откровение, которое может быть доверено только страницам книги.

Центральные персонажи сборника отличаются особой ранимостью, уязвимостью и чувственностью. Многие из них словно намеренно избегают, игнорируют окружающий мир, а некоторые находят целый мир в самом себе. Каждая рассказанная история отличается своей философией и подтекстом, но отнюдь не напоминает урок нравственности. Все персонажи заняты другим, самым значимым уроком в их жизни — как научиться быть счастливым, в одиночестве или рядом с близким.

Однако счастье в рассказах Штрауса — не настоящее, а лишь перспектива. На первый взгляд может показаться, что почти все персонажи книги — меланхоличные создания с потухшие глазами и томными вздохами, тщетно ищущие противоядие своему страданию — будь то в жестах любимого, или книгах, или своем творчестве. Но развязка каждого рассказа помогает понять: чтобы стать счастливым, каждой «ей» и каждому «ему» просто нужно быть услышанным, принятым и любимым.

Название романа, как и его аннотация, мнимо акцентирует внимание на том, что вся книга посвящена взаимоотношениям между мужчиной и женщиной. Любопытно — для чего, ведь персонажи рассказов не только «он» и «она», но и «она и она», «мы», «я», «вы». Все границы между лицами, полами стираются, остаются только говорящие души, среди которых нет никакой дискриминации, зато есть единство — способность чувствовать.

И все те нашептывания, реплики, крики, которыми они когда-то обменялись, сливаясь, превращаются в морскую волну, накрывающую ее, и она, отяжелевшая, набитая камнями невысказанных фраз, идет ко дну. Наверху, вдали, там, где пляшут блики света, существует язык, изнеженный воздухом и солнцем; словно парус, он ловит дыхание понимающих друг друга людей.

Бото Штраус — не только прозаик, эссеист и критик, но и драматург. Он переводил и перерабатывал для сцены пьесы Шекспира, Мольера, Горького. Драмы Штрауса берутся за основу в постановках крупных режиссеров на различных сценах мира. Русскому читателю Штраус может быть знаком по сборнику избранных пьес «Время и комната». Однажды он сказал про свои пьесы: «Есть пассажи, пронизанные высокой литературной страстью, и другие, абсолютно тривиальные». То же можно сказать и про его рассказы. Некоторые из них разворачиваешь как обертку, при этом иногда так и не добираешься до конфеты: скитания по рефлексии героев создают впечатление, будто постичь смысл прочитанного тебе удастся то ли с возрастом, то ли с опытом. А некоторые из рассказов и вовсе можно уместить в одно предложение — прописную истину, которую мы знаем с детства, например «уважай старших». Одни персонажи порой озабочены совершенно примитивными вещами, в то время как другие предаются экзистенциальным размышлениям и не могут остановиться. И было бы весьма интересно узнать у составителя сборника, чем тот руководствовался, решив поместить именно эти рассказы под одну обложку.

Это мы сами, сами окутываем наших любимых или просто тех, в ком мы остро нуждаемся, завесой удовлетворенности, таинственности, дружественной сдержанности. Никакое «я» не вынесет неприкрытой близости другого. И каждый знает, каково это, когда завеса внезапно рвется; достаточно одной лишь фразы, сказанной наперекор, некой бросившейся в глаза небрежности, как вершина таившегося за облаками пика несовместимости внезапно озаряется: кого это я тут люблю?

Наблюдая за жестами и движениями персонажей, читатель становится свидетелем перформанса, полного эстетики и завораживающей красоты. Штраус уделяет очень много внимания перемещениям или попыткам перемещения, описание которых можно сравнить с прокручиванием фотопленки. Физиология и физика в рассказах сборника добавляет шарм и трепет всему, что происходит на глазах читателя. Чего стоит, например, такое желанное прикосновение к близкому человеку в «Запоздалой робости» или отчаянная попытка запечатлеть другого в кадре в рассказе «Одна и другая».

Настроение рассказов образует золотую середину: им изумительно хорошо удается сочетать в себе комичность и грусть. Так что поклонникам творчества Милана Кундеры или Уильяма Сарояна рассказы из «Она/Он» обязательно придутся по душе.

Если бы про книгу можно было сказать «уходит красиво», то у автора «Она/Он» определенно получилось поставить эффектную точку — или многоточие. То, что читатель встретит в конце, можно назвать одой любви – чувству прекрасному, но причиняющему боль. «Я люблю тебя» — чтобы услышать эти слова, нужно мужество. Такое же нужно и тому, кто их говорит. А в целом Штраус, похоже, солидарен с Ричардом Флэнаганом, который в одном из своих произведений сказал: «Любовью делятся с другими, иначе она умирает».

На первых страницах сборника рассказчик встречает Книжную фею, которая навязчиво пытается отвлечь его от чтения, привлекая к миру реальному. Но об одной книге фея Гермеция определенно не знает. «Она/Он» — хороший выбор для тех, кому кажется, что что-то в его жизни упущено. И, вопреки заверениям мифического существа, обратиться за ответом к литературе порой просто необходимо.

 

Александра Сырбо

Иван Шипнигов. Ларек (Глава из романа)

Иван Шипнигов — прозаик и журналист из Москвы. В 2016 году выпустил первую книгу «Нефть, метель и другие веселые боги». Работает редактором в МГТУ имени Н.Э. Баумана. С удовольствием читает и пишет о ракетах и роботах, общается с девушками-инженерами, пытаясь забыть филфак.

Текст публикуется в авторской редакции.

 

Наш ларек нам всем утеха.
Реет смыслом на ветру.

Юрий Шевчук

 

Бенедиктов стал замечать в ларьке Фарида странное. Как-то пришел к нему — а в дальнем углу стоит кровать, но как бы кукольная, маленькая. Щурясь на свет, снял пальто, попросил у Фарида пива, немного согрелся и только потом спросил:

— Фара, а что это у тебя там в углу?

Фарид, как обычно, протирал выставленные на витрину бутылки, словно бокалы в баре.

— Так… Кровать.

Бенедиктов подошел посмотреть. Обыкновенная кровать нормального размера, покрывало в цветочек. Оглянулся — дверь и табуретка, на которой он только что сидел — все маленькое. Сделал пять быстрых шагов, такой длины был ларек — табуретка, стена, дверь, все как должно быть, только кровать в другом углу снова мелкая, кукольная.

— Фарид, это как?

— Ты «Балтику»-то больше по ночам хлещи, — Фарид улыбнулся всем своим смуглым южным лицом, и Бенедиктов решил к нему пока не приставать. А то еще рассердится и выгонит.

Подружились они месяц назад, когда начался психоз Бенедиктова. Врожденная нервность; переутомление; бессонница — это стало причиной психоза, или же психоз, в свою очередь, стал причиной этих расстройств? Бенедиктов не думал об этом. Ему было страшно, и он убегал. Побывал он, впрочем, у психиатра в университетской поликлинике, но тот первым делом спросил, служил ли Бенедиктов в армии, и тот к врачам больше не ходил.

Бенедиктов был уверен, что ночью общежитие взорвут. Шел вполне благополучный 2008 год, но Бенедиктов думал, что теракты десятилетней давности обязательно повторятся. Пока он еще мог спать, ему со всеми подробностями снилось, как его комната вырывается из отведенного ей пространства и летит вниз, по дороге разрушаясь, а потом над Бенедиктовым домиком складываются два обломка бетонных плит, и он несколько суток умирает под ними. Под общежитием стояло много машин, теперь они разбиты, и пропитавший завалы бензин не дает собакам найти людей. Так что однажды Бенедиктов не выдержал, встал среди ночи, оделся потеплее и вышел из общежития. Купил у Фарида пива и сигарет и сел на остановке рядом с ларьком. Был февраль, горел фонарь, падал снег. Он не таял на голове Бенедиктова. Тогда же он начал седеть. Бенедиктов просидел так четыре ночи, а на пятую боковая дверь ларька открылась, и Фарид позвал его внутрь.

— Замерзнешь.

Они быстро сошлись. То ли воображая себя барменом, то ли страдая от педантизма, переходящего в компульсию, Фарид постоянно протирал выставленные на витрину бутылки: протрет весь ряд и начинает заново.

— У меня отец таджик был, а мать русская. Я кандидат исторических наук вообще-то. В Таджикистане на телевидении ведущим был. Хорошо жили. Квартира своя была. А потом, в 90-м году, все рушиться стало. Работы нет. Есть нечего. Все как-то разом сломалось. Приехал в Россию, думал бизнес делать, одежду возить, да какой из меня бизнес. Интеллигенция. И вот сидим мы с тобой и не понимаем, как оказались здесь и, главное, как отсюда выбраться.

В истории Фарида Бенедиктов верил, так как сразу признал его за своего. Тот как-то восхищался песней одной певицы, которую он услышал по радио и которую Бенедиктов знал и любил давно. На следующую ночь принес и подарил Фариду диск: рука и кровавые разводы. С тех пор он угощал Бенедиктова пивом и рассказывал бесконечные истории о своей прошлой жизни на родине. Эти истории каждую ночь засыпал, погребал под собой мокрый февральский московский снег, но Фарид каждую ночь начинал снова.

— И эти чеченцы мне говорят: плати долю, — Фарид протер последнюю бутылку и вернулся к началу ряда. — Будьте добры пояснить, почему я должен платить вам какую-то «долю»? — говорю. Один ножик достал, говорит, пожалеешь, Фара. Ну, я своих в диаспоре спросил, что делать. Наши вроде поговорили там с кем-то, чеченцы отстали. Правда, один раз подожгли: дверь подперли и бензином облили. Хорошо, огнетушитель есть, я успел потушить.

Ларек из-за своей близости к общежитию был популярен у студентов. Именно к Фариду все бежали ночью за догоном, за сигаретами и презервативами. Потешаясь над неуместной, карикатурной интеллигентностью хозяина ларька, все мгушники, жившие в Доме студента на Вернадского, звали его Мучачос.

— Почему? — спросил Бенедиктов, только заселившись в общагу.

— Сам увидишь.

Придя в ларек впервые и заглянув в окошко, Бенедиктов согласился: точно, Мучачос.

…— Фара, а тепло у тебя сегодня. Обогреватель купил?

— Так… Можно сказать, обогреватель.

В дальнем углу плясал огонек, как от свечки, и тихо потрескивало и шипело. Пять больших шагов: перед Бенедиктовым настоящая новенькая печка-буржуйка, на раскаленной докрасна плите закипает чайник, на полу охапка аккуратных поленьев, как из «Ашана» в сезон пикников. Бенедиктов бросился к двери, обежал ларек снаружи и задрал голову: ни дыма, ни трубы над крышей не было. Вернулся, натоптал сразу растаявшим снегом — очень уж жарко было в ларьке.

— Фара. Это что такое?..

— Так… Печка.

— А труба?!

— А тут не нужна труба… — Фарид оставил в покое витрину и начал рассеянно протирать пустые бутылки, составленные Бенедиктовым в углу. — Тут само все. Поддувало откроешь, и…

— Какое поддувало!!! — Бенедиктов вырвал из рук Фарида бутылку и салфетку. — Как у тебя тут кровать поместилась?!

Фарид, оставшись без дела, начал внимательно рассматривать свои ногти. Бенедиктов смотрел в дальний угол ларька и медленно, словно решив в этот раз пересечь ларек за тысячу шагов, шел туда.

Вдоль правой стенки стояла кровать. На розовом в цветочек покрывале умывалась толстая лоснящаяся кошка. Потрескивала печь; у противоположной стены стоял книжный шкаф, старый, хорошей работы — такие были в общежитии Главного здания. Книги: Набоков, Газданов, Пелевин. У торцевой стены вырос подоконник: на нем фикус и герань в горшочках, под ним стол: вязаная скатерть, варенье в вазочке. На стене легкомысленные, с разводами и узорами, занавески. Бенедиктов медленно, очень медленно, словно там пряталась змея, раздвинул занавески: окно, сугроб, тень от дымящейся печной трубы. В окно постучали.

— Фара! Гандоны есть у тебя?

Бенедиктов так же медленно отступил и сел на свою табуретку у двери. Оттуда он видел, как очень маленький — силуэт на горизонте — Фарид суетился у окошка, обслуживая покупателя. Закончив, задернул занавески, посмотрел на Бенедиктова весело.

— Хочется уюта, понимаешь! Домашнего тепла. По родине я скучаю, Иван, по дому. Тебе самому, наверное, в общаге несладко. Ты заходи, когда хочешь, не стесняйся. Сейчас чайку сделаем. Не все же пиво-то хлестать.

— Фарид, ты ничего мне не объяснишь? — спросил Бенедиктов тихо, на самом деле боясь объяснений. Он подозревал у себя галлюцинации.

— Так я же говорю: уюта, тепла. Знакомые старую мебель отдали. Вот завел обстановку.

Фарид забылся и, вместо того чтобы заварить чай, принялся протирать чайник, как бокал в баре.

Бенедиктов встал.

— А знаешь, как мы тебя зовем в общаге?

— Чурка? — с надеждой спросил Фарид.

— Мучачос, — ответил Бенедиктов и вышел. Фарид стоял в дверях и кричал ему вслед:

— Заходи, чайку попьем! Уюта, тепла. Мы с тобой здесь вдвоем, и нужно отсюда как-то выбираться!

За спиной у него вырастали из воздуха, проявлялись из темноты этажерка, тумбочка, зацветающий кактус, и из крыши проклевывался грязно-розовый кокетливый абажур, как в недорогом борделе — все маленькое, кукольное, искаженное неправильной перспективой.

***

Бенедиктов стал замечать ее в коридорах примерно в то же время, когда сошелся с Фаридом. Ходила она мелким, нервным, стремительным шагом. Миниатюрная, с маленьким ртом и большими сплошь черными глазами, в которых, казалось, не было белков; с очень длинными, узкими, костистыми кистями рук — как потом узнал Бенедиктов, именно так выглядят настоящие «музыкальные» руки: никакого изящества, только  сухожилия и вены, и мозоли на пальцах от инструмента, для владения которым нужно раздвигать ноги. Виолончелистка бегала со своими кастрюльками — словно взятыми из кукольного набора — из комнаты на кухню, из кухни в комнату, и когда она пробегала мимо него в коридоре, овевая ландышем (Бенедиктов не знал, как пахнет ландыш, но сразу решил, что это именно он), Бенедиктов забывал свои страхи, ему не хотелось на улицу, к Фариду, и он, вычислив время, когда она приходит на кухню, стал караулить ее с книжкой. Обычно это был «Дон Кихот» — его можно было читать невнимательно и даже вверх ногами, и никто не заподозрил бы в притворстве. Как-то она залетела на кухню, он поймал ее ландышевый шлейф и подумал:

«Бедный Дон Кихот. Такой же стеснительный, как и я…»

Шлейф выскользнул и улетел вслед за хозяйкой.

 

«Роман Сервантеса «Дон Кихот» каждую ночь перед тем, как лечь спать, вытаскивает из себя вставную новеллу и кладет ее в специальный стакан с водой на ночном столике. Об этом знают только его автор и личный врач, который недавно посоветовал новую, более гигиеничную и простую в уходе вставную новеллу. Вообще же «Дон Кихот» этот факт тщательно скрывает, так как не лишен предрассудков и жутко стесняется. Он думает, что женщины, в частности «Анна Каренина», «Госпожа Бовари», «Мать» и «Кысь» будут смеяться над ним, если узнают, что новелла у него — вставная».

 

Когда она готовила, движения ее были тоже мелкими, быстрыми, точными, и она всем своим видом точно говорила: я зашла сюда только на минутку, у меня масса важных дел, я сейчас быстро приготовлю и уйду и больше не обременю вас своим присутствием. А Бенедиктов в самом деле держал «Дон Кихота» вверх ногами.

Познакомились они, когда Бенедиктов узнал у соседок имя «ландыша с кастрюльками» (так неуклюже, поглупев от нежности, он называл ее про себя) и написал ей в соцсети. К тому времени прежние страхи Бенедиктова ушли, он ночевал у себя в комнате, но, впрочем, по-прежнему плохо спал, только теперь не по причине психоза, а от влюбленности — найдите десять отличий, вяло шутил он сам с собой, пытаясь представить и материализовать вокруг себя в темноте ее запах.

На первое свидание Юля пришла так же, как на кухню, словно на минутку, быстро сделать дела и более никого не обременять. Бенедиктов опьянел и размяк от ландыша. Не зная, что сказать в первые минуты, когда они выходили из общежития, он зачем-то указал на ларек и сказал как бы с гордостью:

— А здесь живет Фарид. Я его знаю. У него там внутри очень, очень необычно.

— Что может быть необычного в ларьке? — спросила Юля мелким, кукольным голосом, каким озвучивают маленьких зверей в мультфильмах. Потом добавила, тоже будто делясь тайной: — Я у него печенье покупаю.

Бенедиктов вспомнил ночного посетителя, который, мешая свою тень с тенью несуществующей печной трубы, спрашивал презервативы; вспомнил и еще больше растаял от нежности к этому маленькому существу, соткавшемуся у него на глазах из кухонного пельменного пара и ландышей, — так же, как из ничего, из пропитанного пролитым пивом воздуха возникали загадочные искривленные пространства в киоске Фарида. Вспомнив те свои галлюцинации, Бенедиктов на всякий случай осторожно взял Юлю за руку. Они гуляли по Кравченко, вокруг прудов, потом вернулись на проспект Вернадского и пошли в сторону Университета, а потом она пригласила его к себе, и он удивился, как это в такой маленькой, похожей на кукольный домик комнате помещается столько нужных вещей, сохраняя при этом порядок, и Бенедиктов представил, что когда-нибудь Юля так же обустроит их собственный дом, и сделал ей предложение, и она согласилась, и к тому времени он уже хорошо зарабатывал, и на свадебное путешествие они поехали в его любимый Берлин, а что Париж, Париж давно уже общее место, и ее родители помогли им купить небольшую квартирку рядом с Университетом, потому что она к тому времени была молодым преподавателем, и ей было удобно ходить на работу, а через год она забеременела, и он просыпался ночью от страха за двух этих маленьких существ, одно в другом, игрушка, матрешка, но все было хорошо, малышка родилась здоровой, а Юлин кукольный организм оказался железным, она словно и не заметила беременности и родов и так же летала по квартире мелким, нервным, стремительным шагом, и кормила с таким видом, словно взяла ребенка только на минутку и сейчас сделает важные дела и уйдет и больше не обременит никого своим присутствием, и Бенедиктов понимал, что счастливее быть уже нельзя, только вот с появлением Анечки, ее кроватки, коляски, игрушек в квартире стало очень тесно, ничто никуда не помещалось, и почему-то вспоминался Фарид.

Но это было чуть позже. Теперь же, через неделю свиданий, когда они были уже окончательно вместе, Бенедиктов словно забыл прошлого себя и по ночам, лежа рядом с Юлией, принимался ощупывать в темноте свое лицо, руки, живот, удивляясь, откуда у него все это взялось. Бенедиктов догадывался, что нового его ему подарила Юля, и старался как можно бережнее обращаться с этим дорогим и полезным подарком, и ему было дико вспоминать те ночи на холодной скамейке, дешевое пиво, две пачки сигарет в сутки. К Фариду он с тех пор не ходил. Любимое Юлино печенье покупал сам в хорошем дорогом магазине.

Был май, и Юля уехала с подругами на праздники к кому-то на дачу. Бенедиктова с собой не взяла, сославшись на девичник. Вечером он вышел пройтись. Был душный вечер, в котором перемешалась гарь подмосковных лесов и растворенный в воздухе яблоневый нектар. Все скамейки вокруг общежития были заняты отдыхающими студентами. Все пили пиво и сидр. Бенедиктову вдруг захотелось тоже, он направился в магазин, но проходя мимо ларька, увидел Фарида. Тот высунулся из окошка и звал Бенедиктова с радостным и виноватым выражением:

— Что не заходишь! Забыл Фару? А я так грущу, так грущу один по ночам. Ты отсюда все-таки выбрался, а я вот не знаю, как! Чеченцы опять приходили.

Бенедиктову стало стыдно от того, что он так внезапно и необъяснимо покинул своего друга, который когда-то («Когда-то»! Всего два месяца прошло) помог ему. Пусть он немножко того… да и сам Бенедиктов тогда был не совсем здоров. Поспешно улыбнувшись, Бенедиктов вошел.

— Ну, как живешь, Фара?

Фара жил так. Вдоль стенок ларечной коробки тянулись шеренги дверей, ведущих, очевидно, в другие комнаты. Между дверьми висели картины — что-то густое, яркое, выпуклое, будто бы импрессионизм. Огромное, замкнутое само на себя, как кошмарная лента Мёбиуса, пространство Фариного ларька освещали гигантские многоэтажные люстры, словно свезенные сюда из всех главных театров мира. Бесконечно далеко, у самого горизонта, утвердилась микроскопическая гостиная (рояль со спичечный коробок), и там, кажется, собирались гости: мужчины-амебы, женщины — инфузории-туфельки. А в центре ларька, за спиной Фарида, помещалась детская железная дорога, по которой наматывал круги маленький кукольный паровозик.

— Так… Игрушка. Гости с детьми придут, может быть, — виновато пояснил Фарид.

— Фара, гандоны есть у тебя? — постучали снаружи в окошко.

***

Фарид рассказал Бенедиктову, что есть Очередь, место в которой могут занять все желающие обзавестись собственным жильем. Квартиры дают бесплатно, главное каждый день ходить и отмечаться. Выйти из Очереди нельзя, пока не получишь жилье; Фарид оказался там случайно, через три года после бегства из Таджикистана. Шел мимо, подошел «просто спросить», что дают, его затерли и не выпустили, и с тех пор он стоит. Почему Очередь нельзя покинуть, Фарид не сказал, только жаловался, что устал стоять: на работе, в ларьке целые сутки, и потом в Очереди, когда ходил отмечаться, тоже приходилось стоять по полтора-два часа. Фарид протирал и протирал бутылки с витрины, не мог остановиться и с горечью вспоминал: около года назад от основной Очереди отделилась тонкая нитка из тех, кто согласился на специальное предложение: те, у кого нет больше сил ждать отдельное, полноценное жилье, могут взять отдельно ремонт и обстановку, если есть хоть какое-то помещение. Фарид согласился, потому что сил, действительно, больше не было, а так хотелось тепла, уюта, и нужно было поскорее выбираться из Очереди. Не рассказывал ничего Бенедиктову, потому что жалел, не хотел тянуть за собой в Очередь еще одну невинную бездомную душу. Но ведь Фарид отстоял свое! Почти четырнадцать лет в Очереди, а квартиры как не было, так и нет! В итоге плюнул и взял ремонт и мебель, благо помещение — ларек — было.

— Сам посуди, кто бы мне дал отдельную квартиру здесь в Москве? Ведь я — чурка!

— Мучачос, — поправил Бенедиктов и вышел.

Ларек взорвали следующей ночью. Бенедиктов сразу понял, что произошло, когда проснулся ночью у Юли в комнате от грохота и вспышки за окном. Как тогда, зимой, он быстро оделся, спустился и побежал туда, где раньше был ларек. Из общежития за ним бежали другие; среди них была Юля, разбуженная уходом Бенедиктова. Она летела своей мелкой нервной походкой, запахивая пальто, надетое прямо на ночную рубашку.

Бенедиктов найденной в обломках палкой разгребал, расшвыривал в стороны догорающие обломки. Пластиковые бутылки с пивом прогорали и лопались, и казалось, будто работает несколько огнетушителей сразу. Бенедиктов, плавя подошвы ботинок, бродил среди треснувших бутылок, обугленных коробок, ковырял пепелище палкой, пытаясь откопать, найти что-то, что может найти только он. Но ничего не было.

— Фара, Фара! — позвал Бенедиктов. — Мучачос.

— Что тут случилось? — спросила прибежавшая Юля.

— Он… он отстоял свое, — сказал Бенедиктов и обнял ее мелкие, кукольные плечи.

 

Иллюстрация на обложке: Gizem Vural

Счастье вопреки войне

  • Дональд Рейфилд. Грузия. Перекресток империй. История длиной в три тысячи лет. — М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2017. — 608 с. 

Дональд Рейфилд — английский филолог, специалист по русской и грузинской литературам, русско-грузинским отношениям, главный редактор грузинско-английского словаря, переводчик поэзии Галактиона Табидзе и Важи Пшавелы. После многих десятилетий архивной работы по изучению грузинской культуры он создал фундаментальный труд по истории этой страны. Может показаться удивительным, что такую книгу написал англичанин, однако именно «Перекресток империй» является на сегодняшний момент самой полной книгой о более чем трехтысячелетней истории государства. 

Сразу оговоримся: если вы съездили в Грузию, были очарованы этой страной, ее горами, храмами, а слова «киндзмараули», «хинкали» и «мегрули хачапури» для вас звучат подобно строкам поэмы Руставели «Витязь в тигровой шкуре», то это еще не значит, что вам по душе придется книга Рейфилда. В книжном магазине читатель обратит внимание на яркую обложку, вспомнит изображенную на ней красочную мозаику, которую уже видел на башне тбилисского театра Резо Габриадзе, и решит, что пора бы уже узнать, кто же такой этот Вахтанг Горгасал, чью могилу ему показывали в Мцхете, и разобраться, отчего все грузины так любят царицу Тамар. И читатель, полюбивший солнечную, веселую страну счастья, будет разочарован — ведь, скорее всего, он ожидал такого же жизнерадостного и легкого повествования, как сама грузинская жизнь, а столкнулся со сложным историческим текстом. Книга Рейфилда не предназначена для массовой аудитории, ее высоко оценит специалист, она будет любопытна культурологам, историкам, лингвистам, но вряд ли шестисотстраничный труд сможет одолеть обычный читатель. И дело не только в объеме — едва ли можно было сжать рассказ о трех тысячах лет до сотни страниц: относительно доходчивым, популярным языком излагается только история страны в XIX–XX веках. 

Открывается книга разделом, посвященным этимологии грузинских слов, свидетельствующих об исторических и культурных связях Грузии дописьменной эпохи. Это очень важные и любопытные наблюдения Рейфилда и историков грузинского языка, которые, однако, едва ли будут понятны читателю, если среди курсов его университетских лекций не было языкознания и разговора о языковых группах и праязыках: 

Самый древний лингвистический материал можно найти в современных картвельских языках: основной запас слов, например мкерди — грудь; куди — хвост; згмартли — мушмула; рка — рог; (к) рцхила — граб; пири — лицо; еквси — шесть; швиди — семь; тревс — тащит и т. д., подразумевает связи картвельских языков с каким-то индоевропейским диалектом, в котором согласная система близка к итало-кельтской группе, откуда происходит латинский язык.

Несмотря на скудность исторических свидетельств и источников, Рейфилд подробно описывает ключевые события древней и средневековой грузинской истории: правление Вахтанга Горголаса, Давида Строителя, царицы Тамар. Тем не менее значительная часть книги представляет собой рассказ, где-то близкий по содержанию к простому перечислению, о смене правителей, бесконечных завоеваниях Грузии разными народами: персами, иранцами, арабами, римлянами (любопытно, что именно во время завоевания Колхиды — царства, существовавшего на месте современной Грузии, — Цезарь воскликнул знаменитое «Veni, vidi, vici») и многими другими. Представление о том, что Тбилиси разрушался сорок раз, нисколько не является преувеличением. В бесконечных именах, названиях древних царств, как правило трудно воспринимаемых носителями русского языка, можно захлебнуться: 

Саурмагу II не осталось иного пути, кроме союза с армянским царем Аршаком II (ц. 345–367). Оба царя боролись против персидского нашествия. Аршака взяли в плен и казнили, а в следующем году персы вступили в Иберию, свергли Саурмага II и возвели на трон второго сына Мириана III, Вараза-Бакура (известного Западу как Аспакур). 

Рейфилд описывает Грузию в период Античности, говорит о следствиях распада Римской империи, об изменении жизни страны после принятия христианства, о ситуации, сложившейся в Грузии после утверждения мусульманства на Ближнем Востоке… Отдельные разделы книги посвящены истории Грузии во время крестовых походов, в период монгольского нашествия и усиления Османской империи. После прочтения незнакомые имена правителей грузинских царств уходят. Остается только общее смазанное впечатление: история небольшой страны, находящейся на стыке культур, религий, континентов, великих государств, больше зависит об общемировых исторических процессов, нежели от действий и решений местных царей и вельмож. Но эти мысли скорее имеют отношение к философии и логике истории как таковой, чем сугубо к Грузии.

Отдельную и очень важную для отечественного читателя часть книги представляет повествование об истории русско-грузинских отношений на протяжении XIX и XX веков. Россиянину, столкнувшемуся с радушным отношением грузин, может показаться, что наши народы и государства жили в дружбе и согласии на протяжении многих сотен лет. Рейфилд беспристрастно излагает факты внешней политики Российской империи, когда государственная политика по отношению к Грузии редко бывала исполнена благородных, дружественных и христианских намерений. В XVIII веке кавказское государство стояло на перепутье отношений набирающей силы России и могущественной Турции. Ключевым моментом стало заключение 24 июля 1783 так называемого Георгиевского трактата, по которому Грузия входила в состав Российской империи. Рейфилд подробно разбирает особенности этого документа, условия и обязательства государств с обеих сторон и то, как впоследствии условия трактата не соблюдались нашей страной. Автор не сгущает краски. Повествуя об истории Грузии второй половины XIX века, он рассказывает о позитивных изменениях: улучшении уровня жизни населения, развитии торговли и расцвете культуры.

Читателю, ранее не занимавшемуся историей Имеретии, Картли-Кахетии, пробраться сквозь толщу веков будет сложно. Он не получит ни грузинского солнца, ни гор и счастья, зато познакомится с серьезным научным трудом, посвященным прошлому государства, которое обрело свое жизнелюбие на фоне войн, не прекращавшихся три тысячи лет.

Мария Михновец

Эмили Сент-Джон Мандел. Станция Одиннадцать

  • Эмили Сент-Джон Мандел. Станция Одиннадцать / Пер. с англ. К. Гусаковой. — М.: Эксмо, 2017. — 416 с.

«Станция Одиннадцать» — четвертый роман канадского прозаика Эмили Сент-Джон Мандел — рассказывает о мире, опустошенном эпидемией смертельного гриппа. По уцелевшим селениям путешествует главная героиня со своей театральной труппой. Это история о человеческих взаимоотношениях, об эфемерном характере славы и о красоте земли, которую мы знаем.

 

Звонок застал Миранду на южном побережье Малайзии. Она работала на судоходную компанию, поэтому получила задание отправиться в недельную командировку и проверить условия на местности, как сказал ее начальник.

«На местности?» — переспросила тогда Миранда.

Леон улыбнулся. Их кабинеты располагались рядом, и оба выходили на Центральный парк. Леон и Миранда работали вместе уже долго, больше десяти лет. Они пережили два преобразования предприятия и переезд компании из Торонто в Нью-Йорк. Друзьями они не были — по крайней мере в смысле общения вне работы, — но Миранда считала Леона самым дружелюбным из сотрудников.

«Ты права, звучит странно, — согласился он. — Значит, условия на воде». В тот год у побережья Малайзии на якоре стояло около двенадцати процентов транспортных судов всего мира, погруженных в спячку экономическим кризисом. Днем они казались серо-коричневыми фигурами у линии горизонта, почти скрытыми в дымке. На каждом — от двух до шести человек, сокращенный состав команды. Люди бродили по пустым каютам и коридорам, и шаги их отзывались гулким эхом.

«Одиноко тут», — пожаловался моряк Миранде, когда она вместе с переводчиком и местным капитаном вышла из опустившегося на палубу штатного вертолета. Дюжина располагающихся здесь кораблей принадлежали их компании.

«Пусть они там не особо расслабляются, — сказал Леон. — Капитан неплох, но я хочу дать им понять, что всем руководит именно наша компания. Так и вижу эту армаду плавучих вечеринок».

Однако люди были настроены серьезно и осторожничали, боялись пиратов. Миранда пообщалась с человеком, который не был на суше уже три месяца.

Тем же вечером, на пляже у гостиницы Миранду вдруг охватило необъяснимое одиночество. Она думала, что знала абсолютно все об этих остатках флота, но не была готова увидеть такую красоту. Корабли светились, чтобы не сталкиваться ночью. Глядя на них, Миранде казалось, что ее выбросило на темный берег, а у линии горизонта сверкает таинственная и невозможно далекая сказочная страна. Миранда держала в руке телефон, ожидая звонка от друга, однако, ощутив вибрацию, увидела на экране незнакомый номер.

— Да?

Пара неподалеку общалась по-испански. Миранда уже несколько месяцев учила этот язык и разбирала каждое третье или четвертое слово.

— Миранда Кэрролл? — произнес смутно знакомый мужской голос с британским акцентом.

— Да, с кем я говорю?

— Вряд ли вы меня помните, мы виделись несколько лет назад на мероприятии в Каннах. Кларк Томпсон. Друг Артура.

— И еще раз после этого, — сказала Миранда. — Вы приезжали на званый ужин в Лос-Анджелесе.

— Да, — отозвался Кларк. — Да, конечно, как я мог забыть…

Ничего он не забыл, поняла Миранда, а просто повел себя тактично.

— Миранда, — произнес Кларк. — Боюсь, у меня плохие новости. Лучше присядьте.

Она осталась стоять.

— Говорите.

— Миранда, вчера Артур умер от сердечного приступа.

Свечение над водой смазалось, превращаясь в череду сливающихся ореолов.

— Мне очень жаль. Не хотел, чтобы вы узнали из новостей.

— Но я только недавно его видела, — услышала Миранда собственный голос. — Я была в Торонто две недели назад.

— Сложно поверить, да. — Кларк кашлянул. — Такое потрясение, такое… Мы познакомились, когда мне было всего восемнадцать. Тоже никак не могу смириться.

— Прошу, расскажите, что вы знаете.

— Ну, он… надеюсь, вас не обидит, если я скажу, что сам Артур был бы рад… Он умер на сцене. Мне сообщили, что у него случился тяжелый сердечный приступ во время четвертого акта «Короля Лира».

— Он просто рухнул?..

— В зале было двое врачей, они сразу поднялись на сцену, как только поняли, что происходит, и попытались его спасти, однако никто уже ничего не мог сделать.

Вот как все заканчивается, думала Миранда после разговора. Так банально и просто, что эта мысль почему-то странно успокаивала — вот тебе звонят по телефону, пока ты в другой стране, и в одно мгновение узнаешь, что человек, с которым ты когда-то хотела прожить до самой старости, покинул этот мир.

Из темноты по-прежнему доносилась беседа на испанском. На горизонте светились корабли. Ветра не было. В Нью-Йорке занималось утро. Миранда представляла, как Кларк положил трубку телефона в своем офисе в Манхэттене. Все это происходило в последнем месяце той эры, когда еще было возможно нажать несколько кнопок на аппарате и связаться с кем-то на другом конце планеты.

6

НЕПОЛНЫЙ СПИСОК:

Не стало бассейнов с хлорированной водой и подсветкой на дне. Игр с мячом в свете прожекторов. Фонарей, у которых летними ночами вьется мошкара. Поездов, что проносятся под землей в городах, благодаря текущему в третьем рельсе току. Не стало самих городов. Не стало кино, разве что иногда, с генератором, который заглушает половину диалогов, хотя вскоре топливо кончилось, ведь автомобильный бензин портится через два или три года хранения. Авиационный — медленнее, но его сложно найти.

Нет больше экранов, что светятся в полутьме, когда люди вытягивают руки с телефонами над головами толпы, чтобы сфотографировать сцену. Нет и самих сцен, освещенных яркими галогенными лампами. Нет электронной музыки, нет панка и электрогитар.

Нет лекарств. Нет уверенности, что можно не умереть от царапины на руке или пореза на пальце, если соскочит нож, пока готовишь обед.

Нет полетов. Не выглянуть из иллюминатора на мерцающие внизу города, представляя, как среди этих огней живут люди. Нет самолетов, нет просьб поднять и зафиксировать откидные столики… хотя самолеты все же иногда встречались то тут, то там. Они покоились в ангарах и на взлетных полосах, собирали снег на крыльях. В холодные месяцы самолеты становились идеальными хранилищами для пищи. Летом те, что находились возле садов, были наполнены подносами с высыхающими на солнце фруктами. Подростки тайком пробирались в самолеты, чтобы заняться сексом. На металле расцветала ржавчина.

Исчезли государства, границы остались без охраны.

Не стало пожарных частей, полиции. Как и технического обслуживания дорог, вывоза мусора. С космодромов Мыс Канаверал, Байконур, Ванденберг, Плесецк и Танегасима не взлетают космические корабли, прожигая пути вверх сквозь атмосферу.

Не стало Интернета, социальных сетей. Больше не прокрутить бесконечные страницы, заполненные чужими мечтами, надеждами и фотографиями еды, криками о помощи или радостными возгласами, обновлениями статуса отношений с целыми или разбитыми сердечками, планами о встречах, призывами, жалобами, желаниями, картинками с детьми в костюмах мишек или перчинок для Хеллоуина. Не почитать и не прокомментировать жизнь, чувствуя себя не так одиноко в своей комнате. Не поставить аватарку.

Застой вам только снится

  • Шамиль Идиатуллин. Город Брежнев. — СПб.: Азбука: Азбука-Аттикус, 2017. — 704 с.

Брежнев умер и появился город в его честь. Люди не привыкли к новому названию и постоянно называют свой город по старинке. Махровый застой превращается в болото. Но даже в этом болоте хочется любить, драться и кататься с ледяной горки. Потому что детство и потому что страна пока не развалилась. Шамиль Идиатуллин в своем романе «Город Брежнев» пытается проследить процесс умирания большой страны и заодно ответить на вопрос: что такое счастье в тринадцать лет. 

Писать роман от лица подростка — задача сложная: читатель, наверняка, сразу обнаружит, что пишет взрослый. Но Идиатуллин с помощью пацанского жаргона и мастерского ведения сюжетной линии умудряется не наврать. Ему, как хорошему актеру, веришь, что именно так размышляет, поступает и тараторит главный герой — Артур. 

Идиатуллин не просто хорошо актерствует, он еще и режиссирует свой роман. Дневниковые исповеди Артура перемежаются с обычным романным повествованием, где речь идет о других героях. Автор тасует сцены как колоду карт — быстро и хитро, почти по-шулерски. Читатель только узнает о событии со слов одного из героев, но тут глава заканчивается недоговоренностью или кульминацией. Идиатуллин хитрит, изворачивается, уходит в сторону, не отпускает. Книга затягивает: банально хочется узнать, что произойдет дальше. 

Композиция романа — одна из сильных его сторон. Он начинается прологом — запутанным, сложным намеком на последующие события. По ходу сюжета читатель постоянно его вспоминает, даже когда близится разгадка и наступает кульминация, объясняющая пролог, — обязательно решишь к нему вернуться и перечитать. Автор будто специально заставляет дважды пережить эмоции героя, вырвавшегося из самого страшного дня своей жизни, — сначала смутные, непонятные (почему герой так переживает, что он натворил?), а потом даже болезненные, страшные (как с этим жить дальше?). 

«Город Брежнев» поначалу похож на роман воспитания: будни пионерского лагеря, дискотека, друзья. Идиатуллин с любовью выписывает детские воспоминания (явно свои). Кажется, что так все безмятежно и пойдет: намазать спящих товарищей зубной пастой, влюбиться по уши в самую красивую девочку. Но не тут-то было: вдруг перед нами возникает производственная драма. Отец Артура работает главным энергетиком на крупном заводе — а это цеховая романтика КАМАЗА, подробности аварии, нервные совещания с нецензурщиной… Будет и приключенческий роман, и триллер с детективом: Идиатуллин мастерски описывает драки, незаметное появление ножа, липкую и вязкую смерть… И даже любовный роман на две главы. Основная линия — разборки, драки, ссадины, кровь, милиция, взросление. Все это происходит в обычном советском городке под названием Брежнев — пожалуй, он и есть главный герой романа, который в финале превращается в антиутопию: город становится символом разваливающейся страны, гигантской империи, в которой дети мечтают о магнитофоне и стоят в очереди за тремя апельсинами.

«Город Брежнев» — крепкая проза, брутальная, циничная и мужская. Иногда цинизм уходит, и страницы пестрят обаятельным пересказом советской действительности, нищей, но счастливой. Отдельная глава, например, посвящена тому, как в семье Артуре лепят, а потом поедают пельмени:

Над столом взметывалось облако лаврового пара, запаха уксуса и мясного аромата, оно стремительно расширялось, заставляя каждого замычать, схватить ложку и бездумно сунуть первый блестящий пельмень, вздутый и мгновенно высыхающий от внутреннего жара, в залитый слюной рот, раскусить его, охнув от раскаленного удара в небо, и все равно немедля разжевать, обжигаясь, давясь, отдыхиваясь…

Тем, кто в детстве ползал по заброшенным стройкам и мечтал о желтых бананах, эта книга подарит много счастливых минут. Для молодых, тех, кого бананами уже не удивишь, это просто интересная глава из учебника истории. Хотя здесь много отсылок и к современности: американские санкции, наши вояки в другой стране (правда, почему-то в Сирии).

Книга Шамиля Идиатуллина отчасти отвечает на вопрос, как могла развалиться такая империя. Но автор не мажет все черными красками. Он по-репортерски отстраненно (работает-то в «Коммерсанте») пересказывает детали и мелочи советского быта: «Из плацкарта чистым не выберешься, даже если на пять минут присел». И, конечно, с нескрываемым презрением относится к государству, требующему выполнения плана и посылающему совсем молодых пацанов в Афганистан. Война в Афганистане — одна из тем романа, почти мимолетная, на полях — и потому вырисованная без пафоса и закатывания глаз. Писатель показывает трагедию человека, вернувшегося из той бойни, балансирует на уровне «герой» и «антигерой», размышляет, какой след война оставляет в человеке, пытается понять, может ли такой человек жить нормальной жизнью. 

Громче и значительнее в романе звучит тема взросления. Как стать этим человеком, кого надо любить, а кого можно презирать, от кого надо защищаться, какую музыку слушать, как стать честным и порядочным? Автор заставляет Артура пройти через пытку, которую вряд ли выдержит человек взрослый. И это самое интересное в романе — узнать, сможет ли. Читатели знают, что страна развалится, что чуть впереди Чернобыль, в который переедут Артур с семьей, что один неприятный тип уже начал строить свою карьеру и одним высокопоставленным уродом будет больше. 

То есть жизнь не станет лучше. Но Родину не выбирают, особенно когда Родина — это мама с папой, Танька, пионерский лагерь и даже город Брежнев, каким бы плохим и серым этот город ни был. Идиатуллин на этом настаивает. Он признается в любви этой своей Родине — уже бывшей. А может, и настоящей. Набережные Челны перестали быть Брежневым в 1988 году, но город-то остался.

Егор Королев

Поэт без героя

  • Лифшиц / Лосев / Loseff: сборник памяти Льва Лосева / Под ред. М. Гронаса и Б. Шерра. — М.: Новое литературное обозрение, 2017. — 432 с.

Словосочетание «поэт и филолог» обычно подразумевает очевидное первенство одной из составляющих — или филолог, пишущий стихи, или поэт, взявший на себя роль теоретика. Трудно найти автора, у которого творчество и научная рефлексия были бы одинаково высокого уровня и сочетались бы столь тонко и гармонично, как это было у Льва Лосева.

В «НЛО» вышел сборник памяти литератора, первое серьезное издание, посвященное Лосеву. Читая его, нельзя забывать о том, что в собственных текстах он был мастером тонкого и умного анализа. Это относится и к филологическим статьям, и к его мемуаристике (редкий источник сведений о «филологической школе»), и к стихам, в которых если не рефлексируются литературные сюжеты, то ощупывается со всех сторон собственный образ. Исповедь не жанр Лосева, для этого он обладал слишком острым чувством юмора.

Поэтому исследования, посвященные Лосеву, выглядят странновато: они не раскрывают образ автора, а описывают его отдельные аналитические методики — как он создает практически центонное стихотворение о Пушкине, как работает с английским языком и языком русской эмиграции и так далее. В отсутствие какого-то устойчивого подхода к наследию Лосева такие маргиналии остаются важными, но дополнительными штрихами несуществующего портрета.

Примерно то же мы видим в разделе воспоминаний (почти все они публиковались ранее, так что для внимательных любителей Лосева здесь не так много нового). Авторы нескольких мемуарных очерков отмечают удивительное разнообразие его масок: редактор журнала «Костёр» и участник неподцензурной жизни Ленинграда, шутник-острослов и академический профессор, эрудит с легким поэтическим снобизмом и любитель отечественных детективных сериалов… Внешние противоречия не увязываются мемуаристами и списываются на сложность характера Лосева.

Увы, никто из авторов воспоминаний не был действительно многолетним знакомцем Лосева и не мог описать весь его творческий путь. Почти в сорок лет поэт эмигрировал, и большинство контактов оборвались сами собой. Он оказался в Америке, где происходило главное в русской литературе на рубеже 1970-х и 80-х годов. Общаясь с Довлатовым, исследуя Солженицына и работая в «Ардисе», он был полноценным участником заокеанской литературной среды. Именно этому периоду посвящены воспоминания участников сборника, в то время как советская жизнь Лосева известна в основном по его собственным словам. Влиянию Америки на Лосева посвящено сразу несколько статей и важная архивная публикация — доклад Лосева о языке эмиграции и его недостатках: «эмигрантская литература дефективна от рождения, потому что её тексты лишены каких бы то ни было связей с естественным языковым и культурным окружением, а следовательно, внутри текстов меньше структурных уровней» — редко у какого экспата найдётся мужество для такого признания.

Наверное, только один человек прошёл по тому же маршруту Ленинград — Америка — профессорское кресло и мог подробно рассказать о молодости поэта-филолога. Но он был занят Нобелевской премией, так что не Бродскому пришлось писать о Лосеве, а Лосеву — о Бродском. Трудно не говорить о нобелиате хотя бы и потому, что главная прозаическая книга Лосева — это биография Бродского. Вечно размышляющий о симметрии Лосев наверняка ощущал себя некоторым противовесом маститого друга. Живя спокойной жизнью профессора, пишущего стихи (а не поэта при университете), в своей поэтике он вел спор с Бродским, который зафиксировал Дмитрий Быков: «…у Лосева в ледяной твердыне мира образуется спасительная лакуна пустоты: эта-то пустота и есть авторское „я“, со всех сторон стиснутое чужой плотью. Где герой Бродского упраздняет мир, герой Лосева упраздняет себя».

Это замечание объясняет, почему в статьях и мемуарах не удается воспроизвести полноценный образ Лосева: его творчество и львиная доля личного общения были «отходами деятельности центрального фантома», как говорил один деятель культуры. Сам Лосев прятался в заветной privacy, в которую если кто-то и допускался, то не оставил следов, воплотившихся в словесности. Будущему биографу Лосева (желание написать такую книгу высказывал, например, Олег Лекманов) придется работать очень аккуратно, чтобы не повредить «спасительную лакуну пустоты». О насущной необходимости полноценной биографии лучше всего и свидетельствует сборник памяти поэта.

Валерий Отяковский

Ксения Букша. Рамка

  • Ксения Букша. Рамка. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. — 288 с.

Ксения Букша — автор книги «Жизнь господина Хашим Мансурова», сборника рассказов «Мы живём неправильно», биографии Казимира Малевича, а также романа «Завод „Свобода“», удостоенного премии «Национальный бестселлер». Новое произведение «Рамка» — вызывающая социально-политическая сатира, настолько смелая и откровенная, что ее невозможно не заметить. Она сама как будто звенит, проходя сквозь рамку читательского внимания. Не нормальная и не удобная, но смешная до горьких слез — проза о том, что уже стало нормой.

 

11. Органайзер говорит

 

Я… в целом… знаете… никогда не думал работать на систему. Но меня всегда интересовали эти вещи — планирование, нормирование… у меня есть внутренняя склонность к этим делам. И поэтому неудивительно, что в какой-то момент я занялся вот этими вот вещами… этими разработками… ну, словом… по встроенным планировщикам. Это было в тренде, а я, можно сказать, занялся этим одним из первых. Я был молод, мне хотелось успеха, я побывал в Кремниевой долине, тогда я был, знаете, в этой идеологии молодых двадцатилетних миллионеров, я мог бы и сам стать одним из них, если бы тогда, если бы в тот момент… меня не купила, да, эта вот тогда ещё просто отечественная корпорация, и я… я принял по сути верное количественно, но неверное качественно решение… И вот с того самого момента дороги назад уже не было, но я этого ещё долго-долго не понимал… Мне казалось, что… (Органайзер закрывает лицо руками).

Спокойно, — Боба. — Мы уже поняли, что вы падший ангел.

Не ссы! — добавляет Вики. — Ну я тоже всяких упырей свадьбы играю — и чё, не жить?

Органайзер поднимает голову.

Н-да… ну, видите же, вот, живу… Вообще говоря, я действительно не кривя душой могу сказать, что я и вправду стремлюсь, хочу нормировать людей. Вам может это показаться отталкивающим. Но я действительно верю в рациональный план, я так привык, иначе просто не умею, но в этом есть не только недостатки, но и достоинства, и если бы я в какой-то момент не начал планировать, то, возможно, я бы просто…

В целом я осознал, насколько можно бездарно потратить жизнь, если не заниматься планированием и нормированием своих показателей… да… когда мне было одиннадцать лет. За год до этого мой отец, он ушёл из семьи, ну и… он практически перестал присутствовать в моей жизни. Вернее, как… Он делал так, он договорился с матерью, что он будет приходить и забирать меня на выходных, на один день, по сути, на несколько часов, и где-то как-то проводить со мной это время. Но в реальности всё происходило совершенно иначе, всё происходило так, что он обещал позвонить утром, и я садился у телефона… Вот, знаете, мы жили в коммунальной квартире с матерью, и телефон у нас был один, естественно, общий, это ещё далекие девяностые годы, такой чёрный телефон с диском ещё… и вот на этой, значит, скамеечке я и сидел… примерно с десяти утра я занимал эту позицию, ну и вот так в целом весь день я мог просидеть, потому что отец… он мог вообще не позвонить, и тогда выходной у меня проходил даром, или он мог позвонить в пять, скажем, вечера и сказать, что он сегодня не сможет, или что он задерживается, и снова нужно ждать неизвестно сколько. Сами понимаете, что гаджетов тогда никаких не было, и вот эта ситуация, от раза к разу повторяющаяся, она меня несколько…

Заебала, — подсказывает Алексис. — Знакомая херня.  

В целом на меня повлияло вот это, я сам этого даже не замечал в те времена, но потом я понял, особенно когда вырос, я понял, что во многих ситуациях я склонен реагировать так же, как отец… И поэтому, если мне не создать для себя и других какое-то по сути подобие железной сетки, которую я должен наложить на всю свою жизнь, на себя самого, то тоже буду вот так тратить чужое и своё время, и жизнь, она у меня просочится как каша сквозь пальцы, я ничего не сделаю, ничего не построю, ничего не создам.

А вы что-то создать хотите? — дядя Фёдор.

А да, а конечно, а как же! А вы не хотите ничего создать? По-моему, каждый человек, каждому из нас свойственно чего-то хотеть, вот только весь вопрос в том, что по сути очень мало кому удаётся свои возможности соизмерить и свои ресурсы все правильно… а-а… правильно их вложить, бросить, что ли, именно в тот котёл, где они… где они будут работать максимально эффективно…

Теперь о моей разработке… Я не претендую на какую-либо её оригинальность или… на то, чтобы она была моим собственным изобретением… конечно, я позаимствовал её у… авторов, которые занимались вплотную данной проблематикой… но, как все, кто пользуется подобного рода системами, я, конечно, значительным образом её кастомизировал, то есть подогнал, так сказать, под нужды нашего, ну, вы понимаете, под особенности того рода деятельности… которым я, простите, занимаюсь уже более десятка лет — нормирование граждан… Но ведь я пользуюсь ею и сам, а это значит, что я хлебаю кашу из общего котла, и это показатель того, что я честен…

В основе её лежит матрица, вот — вы можете видеть здесь, чип состоит из трёх частей, которые могут поворачиваться относительно друг друга — я задаю много разных параметров здесь, в этих клетках, и система сама выдаёт мне результат. Многим, кто только начинает ею пользоваться, кажутся абсурдными некоторые из её советов, например, когда она планирует за вас, во сколько точно вам, там, например, ходить в туалет и сколько времени вам стоит там провести за этим занятием, это многим сначала кажется абсурдным, и только потом ты начинаешь понимать, насколько многофакторный этот анализ… Если ты вводишь действительно все требуемые показатели, то есть если ты действительно по сути не боишься доверить ей в целом все стороны жизни своей, включая, там, вплоть до самых… то ты начинаешь понимать тогда, что такое по-настоящему помогающая система. Ведь в целом это не просто система, которая, там, экономит твоё время как-то, она ещё и создаёт, ну, ситуацию энергосбережения, причём такого, как ты сам решил, как ты сам занесёшь в эту программу, так и будет — вот пожалуйста, хочешь, нужно тебе — авральщик ты — нужно тебе не спать несколько ночей, да она тебе всё рассчитает, пожалуйста, там, банки энергетика, сколько тебе надо, и она тебе, что важно, скажет, где твой предел — а хочешь, поставь на режим, там, отпуска или энергосбережения, или режима плодотворной работы, пассивного отдыха, здесь столько функций, что… тут можно учесть ровно всё, что у тебя вообще есть. Но только да, важно, к этому, да, нужно относиться уже серьёзно, раз ты уже начал это делать — то имеет смысл просто идти до конца с этим делом, иначе просто смысла нет, иначе ты просто ну не создашь такого уровня заточенности, такого уровня сложности, который даст тебе те преимущества, которые эта система в целом может дать, и на который она рассчитана…

…вот знаете, я однажды… ну, был очень расстроен… это, как ни странно, была тоже ситуация, связанная с расставанием… и я — ну, как это бывает — ну, пустился, так сказать, во все тяжкие, это было, конечно, смешно, забавно… но что интересно — я и сам не знал, я не помнил, что там происходило, но когда я вернулся к системе, она предложила мне всё, что происходило, считать… она всё рассчитала, и я увидел нормальную кривую, сколько… в общем, что я вам хочу сказать, равновесие на самом деле… когда долго уже работаешь с этой системой, то понимаешь такую одну странную вещь… что равновесие, оно никогда не может быть нарушено, что не бывает вообще такого, чтобы нарушался как-то порядок… это можно только закончить, прекратить, вы понимаете, о чём я… но выскочить ты уже никуда не сможешь. Если есть жизнь, то есть и норма, если жизнь есть, то она нормальна… вот эту вещь, эта вещь — она им и недоступна… и вот эту вещь когда начинаешь понимать, то от этого понимания ты довольно долго… это серьёзные всё вещи, когда говоришь об этом, надо понимать, что ты сразу говоришь и… по сути… это и стало причиной того… что я тоже оказался не очень-то нужен им с моей разработкой. Им, как оказалось, нужна не норма, норма для них слишком сложна, им нужно на самом деле то, что хуже, чем норма… на самом деле — им нужна не норма, а безумие… и так я лишился сначала бОнусов, а потом и крЕдитов, и докатился до того… до того, чтобы…

Органайзер замолкает. И чип в его виске мерцает, остывая. Солнце уже давно не заглядывает в сахарницу даже искоса. Часы Николая Николаевича показывают шесть.

Собиратель осколков

  • Эрик Хобсбаум. Разломанное время. Культура и общество в двадцатом веке / Пер. с англ. Н. Охотина. — М.: Издательство АСТ: CORPUS, 2017. — 384 с. 

Ученые любят давать имена. Они повинуются мимолетному порыву, как Гелл-Манн, увидевший в романе Джойса ничего не значившее тогда слово «кварк». 

Эрик Хобсбаум — историк, крестный отец времени, предпочитает имена со смыслом, когда nоmen est оmen настолько, что лишних вопросов можно не задавать. Есть «век революции», «век империи», а в 1991 году закончился еще один суматошный век — «эпоха крайностей» или «разломанное время».

Здесь следует упомянуть, что, конечно, под «веком» Хобсбаум имеет в виду вовсе не календарный, а исторический период, и потому века получаются разной длины. ХХ век, начавшийся позже и закончившийся раньше, чем было положено календарем, длился всего 77 лет.

ХХ век, или точнее — его вторая половина, стал веком западного обывателя, и, хоть в меньшей степени, обывательницы. XXI век глобализовал это явление. Он также выявил дефекты политических систем, отождествляющих демократию с эффективным всеобщим голосованием и представительной властью. <…> С культурной точки зрения столетие обывателей и обывательниц дало куда более положительный результат, хотя и свело общество потребителей классической буржуазной высокой культуры к узкой нише стариков, снобов или богачей в погоне за престижем.

Век обывателей, не терпящих любого отклонения от нормы, принес невообразимое количество смертей. Но речь в этой книге не о войнах, а о трансформации важных категорий человеческого бытия. Привычные вещи настолько изменились, что, казалось, уже ничто не сможет их возродить. И в первую очередь в этом своеобразном некрологе Хобсбаума упоминается искусство. Того, что раньше называлось «искусством», в ХХ веке больше нет.

Искусство перестало быть тем, что человек создает в процессе творчества, — и стало тем, что он думает. «Концептуальное искусство» в конечном счете произошло от Дюшана, и подобно Дюшану с его подрывной выставкой писсуара в качестве «реди-мейд»-объекта, эти практики стремятся не расширить пространство изящного искусства, а уничтожить его. 

С искусством связано понятие красоты, но теперь это слово используют лишь немногие — «математики, шахматисты, спортивные репортеры, поклонники человеческой красоты (будь то внешность или голос)». Погибла в жерновах жесткого века и неразрывно связанная с созиданием тишина — никто больше не желает остаться наедине с собой: «Общество потребления, похоже, расценивает тишину как преступление».

Но вместе с тем исчезли и расстояния, а вместе с ними — границы. Путешествие становится привычным делом, и это способствует не только процветанию туризма, но и взаимопроникновению различных информационных пластов, ведь «вместе с миллиардами путешественников путешествуют и эпидемии — от СПИДа до культуры». Разломанное время — эпоха, когда фрагменты множества миров перемешиваются, пытаются сплавиться в целое, но в большинстве своем так и остаются разрозненными. ХХ век воплотил в реальность миф о Вавилонской башне, проклятие которой уничтожило возможность единой общемировой культуры. 

Ничто не расценивается как предзаданное, ничто не принимается как должное. Мышление в категориях «красиво — некрасиво» переходит в детское «нравится — не нравится», и усиление роли реципиента, конечно же, реакция еще на одну смерть — автора:

Насколько наша любовь к музыкальному произведению или картине основана на ассоциациях — не на красоте песни, а на том, что мы считаем ее «своей»?

Хобсбаум одинаково увлеченно рассуждает о национальной кухне, спорте, фестивалях, звуках, еврейском вкладе в западную культуру, эстетике ар-нуво, устанавливая взаимосвязь между, как может показаться на первый взгляд, явлениями совершенно разного рода. «Разломанное время» — не портрет эпохи, но пестрый сборник с описаниями наиболее интересных обломков противоречивого и такого короткого века.

Мария Лебедева

Мне не страшно

  • Анна Старобинец. Посмотри на него. — М.: Издательство АСТ: CORPUS, 2017. — 288 с.

«Ожидание ребенка», «несовместимый с жизнью диагноз», «инструкция по выживанию». Договоримся сразу: это книга о потере ребенка — тяжелое, слезоточивое чтение. Это скрупулезное описание личной трагедии, которое выносит из своих вод тебя, читателя, пропитанным сожалением и страхом. Договоримся сразу и оставим это за скобками.

Пройдя через все, что прошла, Старобинец понимает ценность своей книги как частного высказывания — громкого «я есть», которое смогут услышать другие, погребенные заживо ощущением тотального одиночества в своем горе. Методично фиксируя события, слова участников и собственную реакцию, Старобинец дает большому миру представление о частном опыте многих и многих женщин: о трагическом опыте быть здесь и сейчас матерью, у которой что-то пошло не так.

Однако движущей силой оказывается все-таки иное: «Но все, что я умею, это писать. Я не владею ни одним другим навыком изменять мир»; «систему можно исправить, и я на это надеюсь».

Это, конечно, не «документальный роман», как назвал его Андрей Лошак для анонса издательства. Да, пожалуй, «автобиографическая книга», как указано в аннотации, — самое общее и потому самое честное наименование. Но, возможно, несправедливо забытым оказалось хорошее слово «публицистика».

«Посмотри на него» — большой текст на социально значимую тему, запущенный личной историей. Здесь хроника жизни Старобинец ноября 2012 — апреля 2014 в России и Германии, два интервью с женщинами из России, пережившими подобную травму, и четыре интервью с немецкими врачами. Это не собственно история плюс справочный материал; не сюжет и документы по теме; не основная часть и приложения. Это равноценные главы одного высказывания, одного прямого включения в реальность. Как одним человеком являются два автора, руководящие написанием этой книги: Аня («одна я трясущимися руками», «совершенно нечем дышать») и Аня-журналист («другая я» «внимательно и спокойно следит»).

Несмотря на то, что это не только «книга о том, насколько бесчеловечна в моей стране та система, в которую попадает женщина, вынужденная прервать беременность по медицинским показаниям», но книга «о бесчеловечности и человечности вообще», в ней нет сомнения в сострадании как таковом. И как бы ни хотелось нестись в рассуждениях дальше, к тому, что люди вообще перестали быть тактичными или сочувствовать друг другу, нужно перенаправить себя и вместо сладкой косточки демагогии усилием воли переключить сознание на другой, настоящий вопрос.

Вопрос этот намного шире частных случаев нашего общения с конкретными сотрудниками органов здравоохранения, или полиции, или торговли — и лежит абсолютно в стороне от проблематики «как жить в этом кошмаре и не пора ли уже валить». Вопрос о том, почему в России отсутствует этический протокол и почему это нужно менять.

Область официальных отношений человек/человек должна быть регламентирована; тем более если в этих отношениях на одного возложена ответственность за другого; тем более если речь идет о психологически трудной ситуации. Правила поведения — этикет — появились когда-то не просто так, не как случайное дополнение к эволюции. Они облегчают участникам коммуникацию и позволяют не терзаться над изобретением велосипедов каждый раз. Кроме того, за счет четкого распределения ролей и статусов нивелируются социальные и индивидуальные различия между участниками, и оттого снижается агрессия. Этический протокол защищает все стороны в диалоге, ограничивая возможное зло и оставляя добро на усмотрение каждого. Соблюдая несложные ритуалы в речи и поведении, мы можем реже ломать хрупкое — а любой человек хрупок и бесспорно ценен; этому учил нас гуманизм, но по этой шкале истории Россия живет средневековой моралью.

Сложно поверить, насколько в психологически трудной ситуации могут быть важны простые словесные формулы — даже лишенные эмоциональной составляющей, даже сказанные исключительно в соответствии с этикетом, — но Старобинец, раз за разом честно описывая свою реакцию, свои чувства, методично объясняет, что это именно так. Сложно поверить, что каждое сказанное «мне очень жаль» действительно меняет что-то, даже в разговоре с близкими, когда кажется, что это излишне, даже в разговоре незнакомцев, когда кажется, что это необязательно.

Ну и о ритуалах. Один из обязательных ритуалов на англоязычных форумах: любые личные излияния в ответ на чьи-то чужие излияния предваряются одной простой фразой: I am sorry for your loss. Я сочувствую вашей потере. Может быть, на самом деле ты никому не сочувствуешь. Может быть, ты думаешь только о своем горе. Но ты все равно берешь и вбиваешь простую фразу. Просто для того, чтобы не чувствовать себя крысой в подвале.

Сложно поверить, что иные слова — сожаления и доброты — изначально создают между любыми людьми коммуникацию иного рода, нам еще непривычную. И любые отношения тогда с самого начала исподволь работают на другом ходу — на сопричастности, на терпении, на взаимоуважении.

Методично показывая различия в поведении и медицинской практике врачей Германии и России, Старобинец артикулирует и разницу дискурсов, лежащих в основе: «Просто одни уверены, что нет причин терпеть боль. А другие уверены, что боль — это норма». Именно это открытие становится колоссально важной частью авторского высказывания.

Внутренние ценности — это не то, что можно навязать человеку, директивой ли спустив сверху или сжато преподнеся на курсах повышения квалификации (в отличие от речевых формул или поведенческих моделей — впрочем, нет сомнений, что формальная этика является сильным подспорьем этики внутренней; в конце концов, язык — дом бытия). Но ценности можно формулировать и показывать, давая любому человеку возможность осознанного выбора. Старобинец позволяет задуматься над тем, что всегда было для нас априорно, подспудно, невидимо, негласно; позволяет нам вслед за собой почувствовать саму возможность выбора в том, что всегда казалось данным. И именно тем книга оказывается настоящей и пронзительной: обнаженностью сделанных открытий, которые мы, читатели, переживаем вместе с автором; тотальной честностью пройденного пути.

В Германии, где проходила операция, не только Анна была пришельцем с другой планеты, где принято делать болезненные процедуры «на всякий случай» и не принято предлагать психологическую помощь, но и стандартные немецкие практики поначалу казались Старобинец  причудами инопланетян, которые настоятельно рекомендуют ей после операции увидеть погибшего ребенка, «чтобы попрощаться», и не понимают, почему можно отказываться от эпидуральной анестезии, и в чьих больницах не нужны бахилы, потому что «стерильность только в реанимации, а здесь вы можете ходить в обычной обуви и одежде».

Мы вместе со Старобинец вдруг признаемся себе в том, о чем редко пишут счастливые экспаты в своих статьях для отечественных изданий и в чем постесняешься признаться самому себе о время отдыха в Европе: какими бы вольнодумцами мы себя ни считали, порядок, транслируемый нам с детства, окружающий нас каждый день, на самом деле кажется нам естественным, то есть неоспоримым, то есть нормальным.

Так думают в России медсестры. Так думают врачи. Так думают чиновники. Так думают тетки в социальных сетях. И, что самое интересное, так думаю даже я. То есть не то чтобы думаю — но чувствую.

Законы джунглей сидят в нас глубже, чем нам кажется, и, восхищаясь устройством цивилизации там, мы вряд ли признаем, что оказаться в жерновах той цивилизации было бы нам непривычно, неприятно и страшно (в жерновах собственных джунглей тоже страшно — но другим страхом).

Старобинец линейно описывает то, что испытывает, будучи гостем на той стороне. Удивление, непонимание, протест, страх, смятение, благодарность, понимание — и только от каждого из нас зависит, в какой момент остановиться в со-чувствии или не останавливаться, в какой момент перестать думать, «не то чтобы думать, но чувствовать» так, как мы привыкли, как нас к тому приучили.

В действительности мы можем делать все, что от нас зависит, чтобы постепенно в нашей стране вырос прочный остов этического протокола. Пускай мы не наделены властью править систему по собственным лекалам, каждый из нас обладает хотя бы одним навыком изменять мир. Например, словом. Невероятно важно начинать разговор о том, что нас беспокоит, потому что все, чему найден вербальный облик, существует. Все реально, что названо.

Высказывание Старобинец, если дочитать книгу до конца, оказывается не только о конкретном переживании, но и о травматическом опыте любого человека, у которого что-то пошло не так, то есть кто был вынужден и/или сознательно решался чувствовать вне установленной нормы. На протяжении повествования от первого лица и еще больше в интервью с другими Анна говорит о способах психологической адаптации и о том пути, который должен пройти каждый, чтобы не остаться в тисках посттравматического расстройства. И одна из центральных остановок на том пути — возможность открытого разговора о пережитом.

Но мы, оставаясь заложниками представления о том, что боль — это норма, продолжаем табуировать эту тему. У нас не только нет сценариев переживания травмы внутри общества, в сознании каждого человека, но фактически нет и действующей профессиональной психологической помощи — а на самом деле у нас нет и языка, которым мы бы могли говорить об этом, и нет никаких координат, подсказывающих, как вести себя, если беда случилась рядом. И когда мы, столкнувшись с горем, бессловесные, не можем вынуть его, разделить с близкими, то не оставляем себе никакого способа пережить боль, кроме как забить ее в себе до смерти. Своей книгой Анна Старобинец открывает шлюз: вы можете об этом сказать; вы не одни; не молчите; — и остается только надеяться, что ее смелости хватит всем остальным с головою.

***

Я закрываю книгу и несмело думаю: «Посмотри на него» — самое нестрашное высказывание Старобинец из всех, что я читала. И скоро я начинаю понимать, почему; что же есть в этой книге, отчего сердце стучит ровнее после бешеного забега в первые сто пятьдесят страниц; почему, закрыв ее, дышишь легче, а не тяжелее.

Потому что эта книга вообще написана. Она написана, и, значит, об этом тяжелейшем опыте узнают люди, и сопереживших станет больше, и каждый из нас, сопереживших, хоть на толику изменится. Каждый из нас сможет искать в себе силы говорить вслух о своей боли (у кого тут нет травмы? лес рук) и учиться разговаривать о чужой.

Книга — это не случайные слова, не закрытый пост, это вообще не пост; не клип в потоке ежедневной нарезки, не временный раздражитель, это книга, и написанного не вырубишь топором.

Можно говорить, что Старобинец делает первый шаг к обсуждению табуированного, можно говорить «инфоповод», можно говорить, что гражданская журналистика поднимает голову, и все это будет верным. Но мне важно добавить, что после того, как я прочитала книгу, зло вокруг меня стало слабее: наблюдательная и спокойная Аня назвала тех демонов, что мешали второй Ане дышать, описала их, указала на них, и теперь нам есть с кем бороться.

 

Маргарита Пимченко

Дмитрий Балин. Садитесь на места

Дмитрий Балин родился в семье доктора психологических наук и кандидата химических наук. Учился на юридическом факультете ГУМРФ им. адмирала С.О. Макарова, сейчас занимается журналистикой в СПбГИКиТ. Дипломант Конкурса рассказов в честь 80-летия Валентина Распутина. «Садитесь на места» – дебют Дмитрия.

Рассказ публикуется в авторской редакции.

1

 – Дети! Садитесь на места – звонок по факту уже прозвенел! – наблюдая за отсутствием какой-либо реакции на ее слова, Елена Михайловна Варганова прерывисто вздохнула и открыла учебник. Бывает, что в книгу погружаешься настолько сильно, что строчки перестают тянуться горизонтально, а разворачиваются и летят тебе навстречу, словно ты несешься между ними с огромной скоростью. Этот процесс настолько затягивает, что ты совершенно перестаешь обращать внимание на происходящее вокруг. Сейчас этого не случилось. Ровный и какой-то одинаковый гул стоял в классе. Если закрыть глаза, то кажется, что ты на вокзале или рынке. В детстве Елена Михайловна не понимала, почему учителя в школе постоянно им говорили, что они ведут себя как на базаре. Поняла, когда пришла в школу уже на практику.

К сожалению, закрыть глаза надолго нельзя, и потому перед ними обычный школьный класс в три окна, со стен смотрят полководцы и императоры, а за партами двадцать восемь уродов. За первой партой самые уродливые и прыщавые уроды рисуют какие-то дебильные рожи на полях. За соседней – урод поумнее объясняет уроду потупее задачу по математике, которую нормальный человек может решить, даже находясь в коме. За следующими партами сидят уродки, которые здесь считаются красавицами. Они обсуждают свою воображаемую половую жизнь. А вот урод, больше всех остальных похожий на обезьяну, перемахнул через два стула, опершись руками на парты и этим сделав сходство еще сильнее. Урод, которого он чуть не ударил ногами по голове, замахнулся на него кулаком, и они начали материться друг на друга. Елена Михайловна начала немного посмеиваться из-за того, что эти уроды матерятся вполголоса, потому что думают, что она глухая и так не услышит их мерзкие коровьи голоса.

В метре от нее скомканный тетрадный листок отскочил от стеклянной доски и приземлился на пол. Елена Михайловна почувствовала, как ее левая коленка немного ослабла. Трижды глубоко вдохнув и выдохнув, наша учительница взяла себя в руки и произнесла:

 – Это самое… восьмой Б! Пожалуйста, успокойтесь! Давайте начнем урок?

 – Это самое, Еленмихална, а может, мы лучше просто посидим тихо, учебник почитаем? А вы пока в столовую сходите, чаю попейте, а то вы по факту нервничаете как-то. Мы параграф прочитаем, и потом вам по факту отчитаемся! Как вам идея?

Елена Михайловна сглотнула, потрогала воротник блузки и ответила:

 – Хорошая идея, Александров. Остроумная. Но нет. – Вот и главный урод! Как вообще такое могло вырасти?

Коля Александров по истории всегда получал двойки и тройки, хотя весь класс считал, что предмет он знает как минимум не хуже, чем историчка. И действительно, в семье юриста и оркестрового музыканта не мог вырасти равнодушный к истории и культуре в целом ребенок. К девяти годам Коля пересмотрел почти все спектакли, на которых работала его мама, и побывал на нескольких десятках судебных заседаний, на которых его папа выступал обвинителем. Видимо, как раз от отца Коля научился не бояться тех, кто старше и выше по рангу, а от матери – презирать тупых, неряшливых и неуверенных в себе. В пятом классе, когда Елена Михайловна еще училась в педагогическом, Александрова чуть не исключили из школы за то, что он довел учителя по литературе до того, что тот едва не выпрыгнул из окна. Прямо на уроке, после ссоры с Колей. Никто так и не узнал точно, что там произошло, но почему-то через неделю после инцидента в школу пришла прокурорская проверка, учителя уволили задним числом, а директор начал здороваться с Колей за руку. Так что он вполне обоснованно чувствовал безнаказанность за свое поведение, и иногда даже сам предлагал учителям вести его к директору. Учителя сразу затихали и возвращались к теме урока.

Если остальных детей Елена Михайловна просто боялась, как можно бояться гадюку, которая заползла на дачный участок и сидит где-нибудь в углу, смотрит на вас вертикальными зрачками и изредка тихо шипит, то Коля Александров внушал ей такой ужас, какой можно испытать, когда огромный питон обвил ваше тело кольцами, и вы слышите, как под его натиском ломаются ваши ребра. На несчастном воротнике ее блузки появилось темное пятно, потому что Коля каждый урок раз по двадцать заставлял историчку возвращаться к привычке его теребить.

 – Так вот, дети. Тема урока – революционное народничество второй половины девятнадцатого века. Главной целью народников являлась организация крестьянской революции в России. По факту, представления о способах достижения этой цели…

 – В учебнике нет «По факту», Еленмихална! – вставил Коля. По классу прокатилась волна смешков.

 – …этой цели у членов народнических организаций на протяжении шестидесятых – восьмидесятых годов не раз изменялись по мере приобретения ими опыта революционной деятельности. К середине шестидесятых годов под непосредственным влиянием романа Чернышевского «Что делать?» сложилась организация Ишутина – Худякова. Ее члены по факту ставили перед собой задачу революционного переворота…

 – Вы очень хорошо читаете, Еленмихална!

 – Александров!!! – у Елены Михайловны в горле появился комок. – Спасибо. Это самое, пиши, не отвлекайся.

 

2

Звонок прозвенел. Елена Михайловна справилась с дрожащими руками и убрала блокнот, учебник и ручку в сумку, заперла за собой кабинет и с облегчением вздохнула. Последний, пятый урок закончился, теперь можно убраться из этого зверинца ко всем чертям. Быстрым шагом Елена Михайловна дошла до учительской, оставила там журнал, и почти бегом покинула школу и пересекла двор.

Дойдя до метро, Елена Михайловна почти полностью успокоилась, а на эскалаторе уже совсем расслабилась, размотала наушники и включила спокойную музыку. И тут случилось нечто ужасное. Она совсем потеряла бдительность, когда ступала на эскалатор, и не заметила, что сразу за ней шла женщина с ребенком лет четырех. На эскалаторе она взяла ребенка на руки и он оказался прямо за головой Елены Михайловны. Как раз в тот момент, когда любимый припев вызвал улыбку, маленькому уродцу вздумалось ухватиться за помпон на шапке Варгановой. Она так вскрикнула, что на нее обернулись почти все, кто был на эскалаторе, а не упала только потому, что мужчина, стоявший перед ней, сумел ее поймать. Ее глаза наполнились слезами, а по телу разошлась такая дрожь, что она не смогла достать телефон из кармана. Музыку слушать больше не хотелось.

Когда все еще дрожавшая Елена Михайловна вышла из вагона и направилась к переходу, она услышала знакомые звуки. «Опять эта тварь! Да что же за день!» Глаза опять начали наполняться слезами. Идти все равно надо было, так что Елена Михайловна проглотила очередной комок. В переходе стояла небрежно одетая женщина с флейтой-пикколо и играла «Город золотой». «А на нормальную флейту тебе дыхалки не хватило, да? Или сложно слишком для тебя нормальной флейтой овладеть? Дура тупая, играла бы хоть нормально». Вот в школьные годы Елена Михайловна могла не только Гребенщикова сыграть на флейте, а хоть Онеггера или Мессиана. Преподаватели говорили родителям, что она очень одаренная, и что ее надо только в консерваторию отдавать, и больше никуда. Но музыкант – это не профессия, и она потом будет по чердакам и помойкам шариться, и детей учить намного лучше, чем в дудку дуть. А Лена так хотела играть на флейте дальше! В училище хотела! В консерваторию! В оркестр или соло! Как она родителей ненавидела тогда. Хотя они правы в итоге оказались, как и всегда. Где бы она сейчас была, если бы не они. На самом бы деле по чердакам шарилась со своей потускневшей от грязи и воды флейтой. А так в жизни устроилась, профессию хорошую получила. На съемную квартиру хватает зарплаты. И все хорошо у Лены. Нормально все.

 

3

Елена Михайловна уже подходила к забору. Вот уж точно, такой высокий и крепкий железный забор, который окружает любую школу, действительно нужен. Наверно, те, кто его ставит, знают, что, если вдруг все дети взбесятся или превратятся в зомби, а все их тупые животные желания объединятся в одно — желание убивать, этот забор может стать единственной преградой, которая не даст озверевшим уродцам разбежаться по городу и перегрызть всех нормальных людей. И в конце концов детям придется жрать друг друга, а того последнего, который останется, можно будет пристрелить прямо сквозь забор, благо, он не сплошной, а вроде решетки.

Бывает, идешь вечером домой, а на детской площадке компания из самых борзых восьмиклассников сидит. Кто на брусьях, кто на качелях, но у всех в руках по банке этой Яги, или что они там хлещут постоянно, окончательно от этого в животных превращаясь. Так вот, сидят они на площадке, глотают это пойло и орут что-то малопонятное, а у Елены Михайловны, стоит ей их увидеть, сердце от страха замирает, и ноги дрожат. А эти уроды, только заметят свою историчку, так сразу кричат:

– Еленмихалнааа!!! Давайте к нам, э! Давайте, бухните тут с нами, вы ж своя по факту! У нас еще банка есть! Да чего вы бежите? А жопа у нее ничё так, да, пацаны?

И провожают уже и правда бегущую Елену Михайловну дружным одобрительным свистом.

А когда Елена Михайловна проходила практику на последнем курсе, к ней подошел дебил-десятиклассник и сказал:

– Елена Михайловна, я вас хочу.

В ответ она смогла только выбежать из класса. Директор школы, к которому она прибежала, понимающе покивал головой, а на следующий день десятиклассник произнес перед Еленой Михайловной заученное извинение, чем вызвал еще одно кивание головы директора, только на этот раз одобрительное.

Как можно не преподавать будущим школьным учителям технику обращения с холодным оружием, ну или простой самообороны на худой конец? Ведь намного меньше было бы свихнувшихся к пенсии бывших учителей, а дети бы боялись охотничьего ножа, которым их классная руководительница на днях зарезала их одноклассника за плохое поведение, и который теперь так красиво висит у нее на поясе.

– Здравствуйте, Еленмихална!  мерзкий тоненький голосок выдернул Елену Михайловну из раздумий и заставил ее слишком заметно вздрогнуть. «А, это из пятого Б личинка, безобидная еще».

– Здравствуй, Маша, – сбившееся дыхание начало понемногу приходить в норму.

По пути к кабинету Елена Михайловна наткнулась на директора.

 – Варганова. Не поверите, но я как раз вас искал, – произнес он. – С вами все в порядке? Выглядите взволнованной.

 – Нет, Алексей Дмитриевич, все хорошо. Это самое, просто в метро народу очень много было, вот и… напряглась слегка. Скоро успокоюсь, Алексей Дмитриевич.

Директор посмотрел на нее несколько секунд, но все же продолжил:

 – Вы знаете, что Анна Федоровна в больницу легла? С печенью у нее что-то стряслось, не уточнил пока, что именно. Но она с классом должна была ехать на экскурсию в Павловск – там и автобус уже оплачен, и экскурсовод тоже. Она поехать не может, сами понимаете: запланировано на десятое, а ее меньше двух недель в больнице не продержат. Не пропадать же экскурсии, Елена Михайловна! Там и деньги обратно раздавать, и еще бог знает какая канитель, сами понимаете.

 – У нее же восьмой «Б», Алексей Дмитриевич? Там же это, Александров в восьмом «Б»…

 – Ну и что? У вас проблемы с ним какие-то? Если что, вы его ко мне ведите сразу, я разберусь.

«Ну да, ты разберешься, ага. Тоже потом с палочкой ходить буду и от падающих листьев шарахаться, ага!»

 – Да нет, у нас с ним хорошо все, спасибо вам. А вы, это самое, другим учителям предлагали с восьмым «Б» поехать? А то у меня уроки все-таки.

 – У всех уроки, знаете ли! – директор даже слегка надулся. – Но у вас по вторникам только три урока и классного руководства нет. Уроки я сам за вас проведу, по возможности. И я считаю, что вам это пойдет на пользу. Ведь когда-нибудь и у вас будет свой класс, а сейчас будет вам практика своего рода. Сами себя оцените, насколько вы готовы к классному руководству, – он сдулся обратно, а его щеткообразные усы слегка приподнялись над губами.

 – Ладно, Алексей Дмитриевич, я поеду в Павловск с восьмым «Б». – Елена Михайловна будто прочитала свой смертный приговор.

 – Замечательно, Варганова, я очень рад! Если честно, я думал, что вас будет намного труднее уговорить. Здорово, спасибо вам! – Казалось, его усы сейчас закроют глаза – так широко он улыбался и так высоко они поднялись. – Думаю, вы вполне можете рассчитывать на премию в этом месяце, Елена Михайловна!

 – Спасибо, Алексей Дмитриевич, – голос Елены Михайловны стал совсем уже загробным, но директор не посчитал нужным обратить на это внимание.

 – Бегите на урок, опоздаете же!

«Почему я не отказалась? Они же меня там похоронят просто! Сожрут! Это же звери по факту, а не люди! Боже, что я сделала… Почему я не отказалась?» Елена Михайловна завернула в туалет для учеников, чтобы немного смочить лицо водой и запить комок водой из-под крана. Еще маленькая Лена заметила, что ничто так не освежает и не утоляет жажду, как текущая из-под крана вода. Она еще пахнет такой мокрой свежестью. Любые комки и даже слезы можно запить и смыть без следа. А когда Лене было тринадцать, мама однажды заметила, как она пьет воду из-под крана. С тех пор Лена из-под крана не пила.

Стоило Елене Михайловне выйти из туалета, как она почти лицом к лицу столкнулась с Колей. Трудно описать, что она тогда почувствовала, только увидела его глаза. Они были удивительно похожи на глаза питона, который обвивается вокруг несчастного животного, угодившего в его объятия. Такие же черные, злые и пустые. Даже зрачки показались Елене Михайловне вертикальными. Коля усмехнулся, поздоровался и прошел мимо. Елена Михайловна оперлась на стену и зажмурилась. «Нет, нет, нет, я не поеду. Они меня сожрут. Убьют. Нет, не поеду, не поеду! Еще воды!»

 

4

Дети уже минут двадцать играли в снежки на школьном дворе, когда Елена Михайловна набралась-таки смелости, надела шапку, застегнула куртку и вышла из школы.

 – Дети! Это, стройтесь в колонну – автобус уже ждет! – Голос немного срывался, но Елена Михайловна уже почти взяла себя в руки. Она развернулась и пошла к калитке, постоянно оглядываясь на класс. Как ни странно, дети ее услышали, ну или просто заметили, и теперь толпой пошли за ней.

 – Коль, ты бухло взял? А то я вчера пытался купить, три магазина обошел – не продали. Везде паспорт просят, говорят, менты их накрыли недавно.

 – А, да нормас – мне батя «Бэйлиса» налил. Говорит, чтоб не мерзнуть. Еще сказал училке предложить и на мобилу ее бухую снять. Он с нее полгода уже угорает, как за мной в школу заедет. – Коля хохотнул. – Все бегает, глазами вертит во все стороны. Батя прямо в слезах от смеха меня встречает, если она мимо него перед этим пробежит.

 – Ну папа огонь у тебя! – Колин одноклассник заулыбался во все зубы. – Много налил-то?

 – Да пол-литра. Забей, нам хватит! Еще и Варганову нормально набухаем.

Дошли до автобуса. По пути оказалось, что не только Коле удалось взять с собой согревающие напитки, а у доброй половины класса были с собой полулитровые бутылки из-под колы и сока, внутри которых переливались жидкости, по цвету не соответствовавшие надписям на этикетках. С матом и хохотом школьники погрузились в автобус, Елена Михайловна пересчитала их, пытаясь не дотрагиваться до голов, кивнула зевавшему водителю и села в переднее кресло. За окном уже поехали дома и голые деревья, когда учительница вспомнила, что должна сделать объявление.

 – Дети! Мне сегодня позвонили и сказали, что экскурсии у нас не будет. Это, мы приедем в Павловский парк, погуляем там часа полтора. Если что, я вам расскажу про парк что-нибудь.

Одобрительный гомон отразился от окон автобуса и накрыл Елену Михайловну, как цунами. Она резко бухнулась в кресло. «Что за твари, куда они экскурсовода дели! Куда они меня с этими уродами одну везут? Шокер бы хоть дали…»

Смех и шипение открывающихся бутылок с чем-то газированным били по ушам. Елена Михайловна расстегнула куртку и дотронулась до воротника блузки. Хорошо, что зима не очень холодная: в парке можно будет не застегиваться и трогать воротник. И снега много, тоже хорошо. Эти дебилы могут начать играть в снежки и не тронут ее. Да все обойдется! Подумаешь, с восьмиклассниками погулять. Что же они совсем дикие что ли? Ничего они не сделают. Доставим их обратно к школе через четыре часа и домой пойдем.

Тут Елена Михайловна почувствовала запах. Что это? Шоколад? Похоже, но не совсем. Нет, что-то знакомое. Напоминает школьный выпускной, хотя Елена Михайловна вообще плохо его помнит. Но этот запах она хорошо запомнила – от него до сих пор немного тошнит. Ликера она тогда выпила больше, чем в нее могло влезть. И теперь ликером пахнет в автобусе, и значит, Елена Михайловна едет в парк с толпой пьяных диких детей.

 – Уроды, – пробормотала она и заплакала.

Выходили из автобуса с еще более громким хохотом. Мат стоял такой, что даже водитель перестал зевать и сделал замечание нескольким ребятам. До касс дошли, пошатываясь; Елена Михайловна тоже чуть-чуть пошатывалась, только не понимала, от чего именно. То ли ее укачало в автобусе, то ли это от тошнотворного сладкого запаха, который там стоял, то ли она просто не может дальше с ними идти. Дети стали заметно громче и злее. Тихо или вполголоса уже никто не разговаривал. Все говорили на повышенных тонах, даже не пытаясь скрывать, что они пьяные, и даже радостно сообщая об этом своим собеседникам.

Высокие раскидистые деревья немного успокоили Елену Михайловну. И хруст снега под ногами. Она вспомнила, что здесь должны водиться белки, и начала судорожно искать их глазами. Как назло, ни одной так и не попалось. Это был будний день – людей очень мало, но белок все равно нет. Или они наоборот знают, что их никто кормить сегодня не будет, и сидят по своим норам, или где они там живут?

 – Еленмихална, расскажите нам об этом дворце, пожалуйста, – обратилась к ней восьмиклассница.

 – Погугли, Тарасова!

 – А вы че, Еленмихална, – к разговору подключился Александров, – не знаете, что за дворец? – Он начал громко смеяться.

 – Успокойся, Коля, – Елене Михайловне стало страшно, – знаю я, что это за дворец.

 – Так рсскжите! – Язык у Коли не особо заплетался, но длинные слова уже с трудом получалось говорить. – Я так не верю, что знаете! – смеяться Коля перестал, лицо стало злым, глаза сузились. – Эй, пацаны! У нас училка тупая! Еленмихална, а вы знаете, где мы ваще по факту находимся?

Елена Михайловна остановилась, широко раскрыла глаза, губы задрожали. Они стояли возле каменного моста, совсем недалеко от дворца. Весь класс обступил их с Колей, кольцо замкнулось, бежать было некуда. Если бы они дошли до моста к этому моменту, она бы прыгнула с него на лед. Ну, наверно, прыгнула бы. Но до моста не добежать, деваться некуда.

 – Еленмихална, вы че так волнуетесь? Губы даже дрожат, нифига себе. Сорокин! Бутылку дай сюда! Выпейте, Еленмихална! Вам поможет, губы вон дрожать перестанут. Пей, я сказал!

Елена Михайловна дрожащими руками взяла бутылку из-под сока «Палпи» с жидкостью коричневого цвета внутри, начала подносить ее к губам, но Коля выбил ее у нее из рук и закричал:

 – Да что ты за училка такая! Чмо ты, а не училка! Ты хоть раз в жизни орала на кого-нибудь, а?! Чему ты нас научишь, мать твою?! Ты мне ответить не можешь даже, чмо ты! Вот если я тебя ударю сейчас, ты что сделаешь? Давай проверим, а?! – Он замахнулся и дал Елене Михайловне пощечину. У нее перед глазами закружились деревья, кружились долго, но потом угомонились. Оказалось, что она лежит на снегу. Александров уже был в бешенстве.

 – Ты тварь! Таких отстреливать надо! – Он резким движением поднял ее за капюшон куртки. Шов затрещал, и капюшон остался у него в руках. – Бесполезное создание! Училка, твою мать! – Он бросил капюшон, схватил ее за рукав и начал таскать из стороны в сторону. Тут он заметил потемневший воротник блузки:

 – Ага, вот ты как нам отвечаешь! Сорокин! Сорокин, мать твою, держи ее! Сзади держи!

Пьяный Сорокин с трудом держал оцепеневшую и едва стоявшую на ногах от страха Елену Михайловну, а Коля в каком-то приступе бешенства начал рвать на ней одежду. Куртка долго не сдавалась, но с помощью Сорокина и еще пары пацанов ее удалось стащить. Блузка поддалась и была разорвана на куски за несколько секунд. Уже понемногу успокаивающийся Александров вытащил ремень из джинсов Елены Михайловны:

 – Отпускай!

Сорокин разжал руки, Елена Михайловна в одном лифчике легла на снег. Она ничего не говорила, только часто моргала глазами. Губы были бледные и дрожали. Коля хлестнул ее ремнем, плюнул на снег и крикнул:

 – Погнали отсюда! Здесь электрички ходят, до Питера доедем. Погнали, я доведу!

Класс послушно потопал за вожаком. Некоторые оглядывались. Елена Михайловна не видела, куда они пошли. Она вообще их не видела. Дрожащий мокрый туман заволок глаза, ветви деревьев превратились в прыгающие размазанные пятна. Чувствовалось, как снежинки тают под кожей. Было холодно. Елена Михайловна дрожала.

 

5

К счастью, минут через десять Елену Михайловну нашли прохожие. Серьезного вреда здоровью она не получила. Полежала в больнице около недели с нервным срывом. На второй день в больнице она перестала постоянно плакать, на четвертый начала говорить. На всякий случай ее подержали еще три дня, а потом с чистой совестью выписали. Через месяц она смогла без крика и слез смотреть на детей, еще через две недели набралась смелости и пошла в школу: директор чуть не ежедневно ей звонил, интересовался ее состоянием и говорил о важной беседе, которую им надо провести. Очень переживала, что встретит кого-нибудь из восьмого «Б», но обошлось.

Директор рассказал ей, что провел суровую воспитательную беседу с Колей Александровым и его родителями, и они обещали поговорить с сыном дома. Коля очень раскаивался и просил прощения, интересовался здоровьем Елены Михайловны. Вообще он очень хороший мальчик. Все просто в шоке, что он себя так повел – это просто невероятно и из ряда вон. Школьный психолог поговорил с ним и пришел к выводу, что мальчик просто переутомился и перенервничал к концу четверти. Его отец убедил директора, что обращаться в правоохранительные органы нет необходимости, что он сам разберется со своим сыном. Если Елена Михайловна хочет, то Коля может лично попросить у нее прощения, но Алексей Дмитриевич не думает, что это хороший вариант. Зато думает, что ей лучше поменять место работы, чтобы ей как можно меньшее напоминало о случившемся, да и чтобы избежать подобного в будущем. И желает ей удачи и всего наилучшего.

Елена Михайловна долго думала, куда идти работать. Ближе к лету пыталась работать репетитором, но как-то не клеилось. Хотела поехать воспитателем в детский лагерь, но потом передумала. Даже пробовала играть на флейте, но не смогла достойно сыграть даже «Город золотой». В конце концов нашла вакансию учителя истории в одной хорошей школе с языковым уклоном. Уж там-то точно будут хорошие, умные дети.

Первого сентября ей так и показалось. Все такие красивые, аккуратные. Девочки с бантиками, мальчики с галстуками. Все радуются, с воздушными шариками ходят, цветы учителям дарят. И никакие они не уроды. Хорошие, умные дети.

С такими мыслями, на душевном подъеме, Елена Михайловна зашла в класс, открыла учебник, положила его на стол, обвела разговаривавших детей взглядом и сказала:

 – Дети! Садитесь на места – звонок по факту уже прозвенел!

Иллюстрация на обложке рассказа: Dadu Shin