Ольга Славникова. Прыжок в длину

  • Ольга Славникова. Прыжок в длину. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. — 510 с.

Новый роман лауреата премии «Русский Букер» Ольги Славниковой продолжает традиции магического реализма. Главный герой  спортсмен-юниор, одаренный способностью к краткой левитации. На него возлагают большие надежды, но один роковой прыжок способен сломать жизнь: вытолкнув соседского мальчика из-под колес джипа, он попадает под него сам и… лишается обеих ног.

Лида, впрочем, продолжала с ним сталкиваться. Ей пришлось теперь взять на себя уборку еще и квартиры Караваевых — разумеется, без дополнительной оплаты. После основательного запугивания непреклонными тетками из органов опеки и спецучреждениями для трудных подростков (на бедной Лидиной памяти произошло немало таких историй с участием подвыпивших ментов, зверовидной родни и ржавых автозаков), новоиспеченный сирота нехотя выдал ей мамашину связку ключей, на которой болтался брелок: резиновое грязно-розовое сердечко, при нажатии пищавшее. После долгого подбора выяснилось, что грубая железная дверь Караваевых открывается, с тюремным громом, только двумя ключами, наибольшими и наипростейшими; вся прочая резная мелочь, включая блескучую малютку размером с ноготок, болтается просто так.

Жилище Караваевых по площади было вдвое меньше квартиры Ведерникова, но первая уборка заняла у Лиды неделю. Грязь повсюду лежала матерая, жирная, страшная, ванна выглядела так, будто в ней варили мясо, серые окна почти не пропускали света — а за кривой и продавленной лежанкой покойницы, в куче прогорклого тряпья, Лида по хлебному запаху нашла горячее мышиное гнездо, где копошились слепые голые детеныши, похожие на морщенные мизинчики. За неделю папаша Караваев являлся дважды: раз на мягких цыпочках пробежал по коридору и скрылся, тихо клацнув дверью, а во второй раз, застигнутый на кухне за поеданием из банки прыщущих маринованных томатов, сконфуженно улыбнулся и, по уверениям Лиды, ушел, спиной вперед, прямо сквозь стену, заколыхавшуюся, будто зыбучий песок, и уронившую с гвоздя позапрошлогодний календарь. Получалось, что папаша Караваев был не столько хозяин квартиры, сколько домовой. Лида хотела узнать у него, что делать с одеждой покойницы, которой оказалось удивительно много, и при этом ничего целого, годного хотя бы на тряпки. Не получив никакого ответа, кроме уклончивой, размазанной к уху улыбки, Лида затолкала все в огромный мешок для мусора и отволокла его, высотою в собственный рост, на помойку: мешок застревал и бил по ногам, будто это сама Наталья Федоровна упиралась, не хотела идти.

Самые большие неприятности ожидали Лиду в Женечкиной комнате. Здесь стоял странный приторный запашок. На голом обеденном столе, на крышке, потресканной, как береста, валялись останки каких-то крупных насекомых, похожие на гнилые яблочные огрызки. Повсюду — на мебели, на стенах — темнели химические ожоги и еще непонятные мелкие крапины, содержавшие такое неистребимое количество пигментов, что тряпка размазывала их до бесконечности. Драгоценные Женечкины коллекции, по всей видимости, хранились в деревянных сундуках, старых, окованных полосами изъеденного временем черного железа, при этом хитро запертых на множество висячих замочков и замков, на каждом сундуке по целой грозди, ради вящей безопасности. В первый раз Лида не удержалась и испробовала на этих замках ключи и ключики из хозяйской связки: получилась только грубая железная грызня, слесарные тупики. А вечером Женечка, явившийся к положенному ужину, топал на Лиду кривыми ножищами в кривоносых ковбойских сапогах и кричал плаксивым голосом: «Не трогать моих вещей! Не сметь! Никогда!» Лида, побагровев, успокоила его мягким, но веским подзатыльником. Вероятно, поганец прицепил к сундучным замкам волоски или какие-то другие коварные секретики, почему и обнаружил попытку проникновения. Больше Лида не касалась сундуков, разве только смахивала пыль, при этом изнутри иногда слышалось сухое шебуршание, пугавшее Лиду до полусмерти.

Теперь цивилизованно избавиться от сироты не осталось совсем никакой возможности. По счастью, не было и возможности официально оформить опеку. У паразита, как-никак, имелся отец, не дававший формального повода для иска о лишении родительских прав. По закону, он проживал вместе с несовершеннолетним сыном на одной жилплощади; возможно, он где-то работал или, во всяком случае, числился; скорее всего, у него не было приводов в милицию — и попробуй приведи такого, невинного, плюхающегося в стены, точно в ванны, и выныривающего не в соседской квартире, а неизвестно где.

Впрочем, после того как Лида выскоблила логово Караваевых (краше от этого не ставшее, но получившее вид совершенно нежилой, фанерный), у папы Караваева появились некоторые затруднения со стенами, а также с мебелью, похожей, без наваленных тряпок, грязной посуды и присохших газет, на скелеты каких-то вымерших животных. Папаша Караваев спотыкался о непривычно пустые, брыкливые стулья, пару раз выдернул на пол полегчавший ящик комода, где свободно болтались и хлестались резинками несколько полосатых, помертвелой красоты, полиэстровых галстуков. Перед тем как утопиться в стене, он теперь пробовал вещество указательным пальцем, нередко застревавшим и тянувшим из обоев вислые нити, какие бывают от налипшей жвачки. Все чаще он скромно пользовался дверью и подъездом, а если ему все-таки удавался фирменный фокус, то не все выходило гладко: стены, лишенные пауков и паутин, предательски загустевали, папаша Караваев погружался трудно, комковатый нос его, торчавший до последнего, делался лиловым и свистел, а когда и нос исчезал, тело его еще какое-то время ворочалось в стене, будто в мешке.

Лида, наблюдавшая все это, только моргала и спрашивала себя, рассказать Ведерникову или все-таки не стоит. Сам папаша Караваев смущался чрезвычайно. «Милая, вы случайно не Марина, Катина дочка?» — однажды обратился он к Лиде с робостью и светившейся в блеклых глазках наивной надеждой. Опешившая Лида, не ожидавшая от полупризрака человеческого голоса, пробормотала, что, к сожалению, не знает ни Кати, ни Марины, просто помогает по дому. На это полупризрак сокрушенно вздохнул и попытался раствориться прямо в воздухе, но только слегка побледнел, немножко заструился и выронил из кармана штанов похожий на котлету коричневый бумажник, который исчез на полу отдельно. Больше папаша Караваев с Лидой не заговаривал, только суетливо кланялся и старался держаться подальше от щеток и ведра. Иногда он оставлял немного денег — вполне материальных, мятых — на эмалированной хлебнице, тщательно отмытой после сухих зеленых кусков, но все равно испускавшей слабый запах пенициллина; эти деньги Лида тратила на полезные продукты и заполняла Женечкин холодильник, чтобы ребенок мог поесть в любое время суток.

Все-таки имелся вопрос о сироткиных карманных расходах. Ведерников чуял угрозу запасу, это вызывало у него жестокую душевную горечь. «Рассчитай и скажи, сколько тебе нужно на месяц», — буркнул он однажды за ужином в сторону сиротки, совершенно уже освоившегося, ворочавшего кашу ложкой и хватавшего руками нежные дольки парниковых огурцов. В ответ на слова Ведерникова Женечка расплылся в ухмылке. «Вы насчет того, чтобы деньги мне давать? Не парьтесь, у меня свои имеются». Аккуратно отложив облизанную ложку, Женечка поерзал и, весь изогнувшись, вытащил из кармана джинсов целый денежный ком, который торжественно выложил на середину стола. Тут были и простые серые десятки, и радужные, розовые с карим пятитысячные, и доллары с несвежими президентами, и все это, как цветок росой, было сбрызнуто обильной сверкающей мелочью. «О боже, где ты это взял?! — Лида, разливавшая чай из толстенького чайника, едва не уронила в переполненную чашку Ведерникова фарфоровую крышку. — С кем ты связался? Ты воруешь? Это краденое?!» «Дураки воруют, — солидно ответил Женечка, переждав, пока Лида прокричится. — У меня все честно, на договорной основе». «Что именно? — вмешался Ведерников, стараясь говорить строго и спокойно. — На чем школьник может сделать такие деньги?» «Бизнес, — таинственно ответил Женечка и весь надулся, двигая указательным мелочь по скатерти, будто играя сам с собой в шашки. — Мужчина должен уметь зарабатывать. Немного того, немного сего…» Лида, расстроенная, тяжело присела к столу и подперла пылающую щеку кулаком. «Смотри, если из детской комнаты милиции придут…» — беспомощно пригрозила она и заблестевшими глазами покосилась на Ведерникова. «Не придут, — басом ответствовал Женечка, сгребая в горсть монетно-шашечную партию, несомненно, выигранную. — Лучше колбаски мне нарежь, чем панику наводить».

Ведерников чувствовал себя уязвленным. Он, получается, не мужчина. Бессмысленный обрубок, маменькин сынок. Плывет сырой корягой по мелким житейским волнам. Не имеет представления, по какому пути двинуться, какой сделать первый шаг, чтобы найти заработок, достойный так называться. А пацанчик — вот он: глумливая мордочка и полные штаны денег, знает ходы и выходы, знает каких-то людей, с которыми варит дела. Говорят, на материнских похоронах он, держась поодаль, оперся на чей-то полусгнивший деревянный крест и, поскольку крест шатнулся, принялся из интереса шатать дальше — и выворотил-таки, вместе с черным трухлявым комлем и какими-то земляными сопревшими волосами, и прибежал похмельный кладбищенский служитель, и вышел безобразный скандал.

Но с Женечки — как с гуся вода. Вдруг он принялся на свободе покупать себе обновки. Твердое, будто сколоченное из крашеных досок кожаное пальто, царапавшее полами асфальт; кожаная же куртка, вся бряцающая металлическими клепками, тяжелая, словно мешок с галькой; майки с черепами и полуголыми красотками, в которых Женечка преспокойно заявлялся на уроки; еще нечто странное и ужасное, вроде жилетки, стачанное из кривых крокодиловых полос, покрытых темными костяными мозолями, — настоящих, хвастался Женечка, закрепляя на себе это безобразие при помощи замызганных замшевых завязок. У пацанчика открылась просто-таки страсть до экзотических кож: его завораживали психоделическая змеиная чешуя, страусовые морщины и пупыри, бисерные узоры ящерицы, и он так хотел плащ из крокодила, что его опасно было пускать в зоопарк. Должно быть, он чувствовал нечто сродное себе во всех этих древних бронированных тварях, в их медлительности, отвечающей току густой холодной крови, в равнодушном, полированном, каменном взгляде, в черной игле вертикального зрачка.

Тогда же сиротка начал мечтать о собственном авто. У него, похоже, не сохранилось никакой травмирующей памяти о том, как пер на него с горы, оскалившись бампером, смертоносный джип. За едой, ширкая локтем, Женечка листал автомобильные журналы и упивался рекламой, отдавая предпочтение как раз внедорожникам, которым дизайнеры теперь придавали сходство с приплюснутыми и горбоносыми бошками вымерших ящеров. «Скоро надо права покупать, — приговаривал он деловито. — А то гаевни кошмарят проверками. Вот уроды! Только и делают, что создают проблемы для нормальных людей».

Дай зарок — не убивать!

  • Михаил Гиголашвили. Тайный год. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. — 733 с.

Роман «Тайный год» вошел в шорт-лист премии «Большая книга —2017». Автор — грузинский прозаик и литературовед Михаил Гиголашвили — специализируется на творчестве Ф.М. Достоевского. Казалось бы, все: выбор темы — обращение к парадоксальной фигуре Ивана Грозного, освещение малоизвестного широкой аудитории времени и большой опыт научного исследования русского классика — все говорит о том, что роман обещает неожиданные открытия. Однако читатель рискует остаться разочарованным. С первых же страниц вялотекущее повествование поражает болезненно-подробными физиологическими описаниями, погружающими в трясину беспросветного уныния.

Роман рассказывает о времени, когда Иван Грозный назвался Иваном Московским, уехал из Кремля и стал жить в «родовом гнездовище, где еще дитем бегал», передав управление страной крещеному татарину и касимовскому хану Симеону Бекбулатовичу. Все действие охватывает две недели: формально отказавшись от власти и ушедши в Александровскую слободу, герой продолжает царствовать — принимать иностранных послов и просителей из народа, выслушивать жалобы, карать и награждать.

Однако внешний событийный ряд является скорее фоном для проявления главного — изматывающей рефлексии героя и раскрытия его патологического, граничащего с сумасшествием душевного состояния. Этот роман — не историческое произведение, а попытка воссоздать и интерпретировать переживания одной из ключевых и спорных фигур нашей истории, показать персональный душевный ад Ивана Грозного, пытающегося примирить свое «право» на извращенные зверства и богобоязненность:

И он, сидя на троне, с захваченным духом думал о том, что его власть — от Бога, и все, что будет отныне делать, будет делать не он, а через него — Всевышний: захочет Он карать или миловать, отнимать или одарять — его руками будет сотворяться.

Тем не менее ощущение тяжести совершенных преступлений не покидает героя и выливается в ночные кошмары:

Очнулся в горячей воде. Откуда-то слабый красноватый свет точится… Вода удушливо-сладко воняет… Да не вода это, а кровь — горячая, вязкая. По самую шею в кровь ушел, руками-ногами сучит, а жар все прибавляется! И снизу кто-то за ноги хватает, тянет и булькает: — Дай зарок — кровь не пускать! Дай зарок — не убивать! Дай зарок тихим и смиренным быть! Не то утоплю!

Резкие переходы от покаяния к гневу показаны автором как привычное явление в жизни Ивана Грозного, но существеннее оказывается соседство противоречащих друг другу размышлений: «Чего только раньше с Малютой не творили! Учились ножи бросать в живых людей — привязывали к дереву и кидали так, что только кровавые ошметки в разные стороны летели» и «плохо черной овце в белом стаде, но куда хуже белому безвинному овну в черной стае грешников, а я таков — безвинен и кроток, и богомолен, и тих, и скромен…»

Погружению читателя в мир болезненных, воспаленных мыслей главного героя способствует необычная повествовательная структура — несобственно-прямая речь: рассказ ведется от третьего лица, но все происшествия подаются как увиденные и осмысленные главным героем.

Особого внимания заслуживает язык произведения: Гиголашвили не воспроизводит речь людей XVI века, а в свободной и игровой форме ее создает. О колоритности языка Ивана Грозного читатель помнит еще по письмам к Андрею Курбскому — и в романе герой ругается на редкость свежо и разнообразно:

Но Ониська возразил, что он, того-этого, слыхивал, как царь одного знатного иноземца честил по-черному: и сукоединой, и дудкой, и кисляем любодырным.

Однако возможное удовольствие от текста перечеркивается смакованием натуралистических подробностей, из которых описание гнойника на теле героя — еще самое безобидное. Глубокое отторжение вызывают и детализированные сцены омерзительных пыток: изжаривание людей на площади, ради забавы отрубание частей тела с последующим использованием (или скармливанием царской рыбе, без разбора глотающей отрубленные пальцы). Не меньшее отвращение вызывают и немногословные эротические сцены.

Пожалуй, спорить о том, что эпоха правления Ивана Грозного — это время жестокости, в голову не придет никому. Однако столь настойчивое педалирование все новых и новых подробностей чужих унижений и жертв представляется художественно неоправданным. Достоевский, на которого, судя по всему, стремится ориентироваться автор, использовал прием болевого эффекта (вспомним хотя бы знаменитый сон Раскольникова о забитой кляче) — но всегда со смыслом, вызывая у читателя сочувствие и даруя просветление, катарсис. У Гиголашвили катарсиса нет. Роман оставляет после себя гнетущее чувство, и даже свежий ракурс изображения — внутренняя точка зрения героя в соединении с повествовательской отстраненностью — от этого не спасает.

Анна Подпоркина

Игра в зверинец

  • Андрей Россомахин, Василий Успенский. ХЛЕБНИКОВЗАЯЦ: книга рифм. СПб.: Издательство «Арка», 2017. — 152 с., ил.

У научных исследований, посвящённых русскому авангарду, есть серьёзная проблема. Когда литературоведы или искусствоведы пишут об утопиях нового искусства, они не могут обойти вниманием тот факт, что эти утопии претендуют на полное включение воспринимающего в авангардистскую игру, будь то ненависть или коленопреклонение. Равнодушие читателя или зрителя полностью противоречит самому факту футуристского жизнетворчества. Но научное письмо как раз и характеризуется незаинтересованностью, невключённостью в объект рассмотрения. Если учёный начинает играть вместе с футуристами, он перестаёт быть учёным. А когда он пытается описать эту игру со стороны, главное в ней и теряется.

Размышлениям над этой проблемой посвящено творчество петербургского филолога Андрея Россомахина. В своих публикациях (а Россомахин — автор многочисленных статей, редактор одной из главных отечественных книжных серий об авангарде) он демонстрирует огромную любовь к русскому футуризму и детальное знание творческих практик деятелей этого направления. При том, что исследовательская нейтральность и аккуратность ему не изменяют, сам предмет его интереса весьма странен и выглядит именно как игра: кузнечики у Заболоцкого, магический подтекст в обложках Маяковского, теперь вот и зайцы у Хлебникова.

Литературовед вполне серьёзно утверждает, что заведомо маргинальные темы могут быть ключевыми для понимания того или иного автора, посвящая доказательству этого множество страниц. Подобная установка производит волшебный эффект: читатель либо верит и начинает переосмысливать «Столбцы» через образ зинзивера, либо не верит и смотрит на разворачивающиеся литературоведческие выкладки как на грандиозную шутку, пародию на саму идею анализа авангарда. Книги Россомахина вызывают ощущение, будто тебе вдруг подмигивает докладчик на серьёзной конференции.

Новая книга исследователя предлагает новую форму этой игры. Изначальная идея предельно проста — собрать тексты Хлебникова, где упоминается заяц, и прокомментировать их, сопроводив обзорной статьей. К этому добавляется мощный визуальный ряд: книга сделана в соавторстве с искусствоведом Василием Успенским, который подобрал к заячьим текстам эрмитажные картины, на которых изображен есть зверек.

Стоит отметить, что визуальность — одна из важнейших черт изданий, с которыми работает Россомахин. Ощущая невозможность адекватного описания авангарда языком науки, он наполняет свои книги огромным количеством изображений, прямо передающие дух эпохи, прикладывает к книгам факсимильные издания футуристских сборников, а фирменной чертой стиля филолога стали иллюстрированные библиографии прижизненных изданий авангардистов — галереи обложек для футуризма важны не меньше, чем внутреннее наполнение книг.

С Эрмитажем исследователь тоже сотрудничает не впервые: много лет он занимается выпуском альбомов политической карикатуры. А если вспомнить, что дебютировал Россомахин именно книгой с философским анализом заячьей души, то становится ясно: в «ХлебниковЗайце» сошлись все главные приёмы его творчества.

Авторы не просто публикуют тексты про зайцев рядом с картинами. Они пытаются связать первые со вторыми — не в смысле влияний (Хлебников не мог видеть большинство экспонатов), но в смысле внутренних перекличек разных творцов, обращающихся к образу длинноухого.

Сочетание картин с хлебниковскими текстами и исследовательскими комментариями рождает своего рода поэтическое напряжение, что и даёт сборнику подзаголовок «книга рифм». Некоторые из этих сочетаний достигают потрясающего эффекта. Рядом с типично авангардистским призывом Хлебникова «бороться с обращением людей в кроликов», расположилась японская гравюра с антропоморфными зайцами. Комментарий искусствоведа углубляет образ: и реплика поэта, и японское изображение — рефлексия по поводу упадка культуры. Особого шарма добавляет тот факт, что призыв футуриста обращён к жителям страны восходящего солнца.

Всего таких рифм в книге набралось семнадцать. Даже в этом прячется заигрывание с читателем: это не только отсылка к юбилею революции, но и к нумерологии Хлебникова, где главную роль играет число 317. Сразу, конечно, возникает вопрос о выборке — из слов самого исследователя, заячьих текстов у футуриста больше трёх десятков. При внимательном чтении становится понятно, что в приведённых текстах зайцы играют далеко не самую важную роль, и сложно говорить о какой-нибудь заячьей мифологии поэта. Более того, сам комментатор не всегда объясняет специфику животных образов. Это заставляет внимательно перечитывать раз за разом хлебниковские фрагменты, что в итоге и даёт удивительный ключ к книге.

Заяц — вторичный мотив футуриста, и сам Россомахин понимает это лучше всех. Но заданная исследователем установка заставляет особенно внимательно вычитывать этот образ у Хлебникова. Это позволяет отбросить традиционную оптику — читатель знакомится не с текстами мистика-словотворца, а с поэтической версией деда Мазая, сохраняющего длинноухих в лодке своей поэзии. На деле этого, конечно, этого не происходит, но зачем тогда составителю понадобился этот трюк?

Подобная установка на чтение Хлебникова освежает его тексты, дает возможность прочесть их заново, как будто перед нами незнакомый автор. И в представленных фрагментах он вдруг предстаёт глубоко трагичным творцом, который постоянно обращается к образам войны, крови и смерти. Для многих Хлебников спрятан за образом лунатического поэта, который в медитации выплёскивает на бумагу разнообразные «бобэоби о рассмейтесь кукси скук». Из-за этого трудно принять тот факт, что Хлебников умеет откликнуться на дух времени, точно и жёстко описать войну и революцию.

Оказавшись во вселенской смуте, этот блаженный прозревает, и выработанный им язык оказывается тем языком, который только и может усмирить «столетье-волка»: «конь гражданской войны, наклоняя жёлтые зубы, рвал и ел траву людей». Выбор зайца вдруг перестаёт быть причудой петербургского филолога: как и тексты Хлебникова, длинноухий зверь вдруг пропитывается трагизмом, ведь он может не только умилять и забавлять, но и быть дичью, а его образ — мечтой о мясе в голодном Поволжье:

На зайца, что нежно прыжками скачет по лесу,
Дети, точно во сне,
Точно на светлого мира видение,
Восхищенные, смотрят большими глазами,
Святыми от голода,
Правде не верят.
Но он убегает проворным виденьем,
Кончиком уха чернея.
Вдогонку ему стрела полетела,
Но поздно — сытный обед ускакал.
А дети стоят очарованные…

Внешне книга выглядит как пародия на тематические антологии, бесконечные «Стихи о любви поэта Х». Но эта пародийная форма прячет в себе глубокое содержание, установку на выключение привычной дистанции и взгляд на поэта без прикрас. И Хлебников предстаёт не знакомым бормочущим словородителем, а модернистом европейского уровня, уловившим дух своей страшной эпохи.

Валерий Отяковский

И ныне дикий

  • Олег Ермаков. Песнь тунгуса. — М.: Время, 2017. — 480 с. 

В 2013 году в журнале «Урал» был опубликован роман Олега Ермакова «С той стороны дерева». Его герои подозрительно похожи на героев «Песни тунгуса», вышедшей в этом году в издательстве «Время». Даже имена те же самые. Но «С той стороны дерева», порой повторяя какие-то идеи «Песни тунгуса», оказывается скорее предысторией к новому роману, подготовительным этапом, с более простым изложением — и позволяет лучше понять и саму «Песнь тунгуса».

Последний роман Ермакова в этом году попал в длинные списки «Большой книги» и «Ясной поляны». С «Большой книгой» уже ясно — дальше этого этапа роман не прошел. «Ясная поляна» назовет финалистов только в сентябре, однако и сейчас можно сказать: вряд ли книга Ермакова станет одной из них. Автор как будто хотел написать роман о декабристах, а замахнулся на роман о войне 1812 года — но при этом «Войны и мира» у него не получилось. Слишком много хотел сказать, слишком мало удалось. 

Главным героем книги становится тот самый тунгус с обложки — Миша Мальчакитов. Он внук шаманки, бабки Катэ, и очень привязан к Байкальскому заповеднику:

Миша Мальчакитов тоже вписывался в заповедный эпос бродяг, хотя и был коренным жильцом Подлеморья, как издавна называли этот берег. Здесь он родился. Здесь кочевали, охотились его предки, камлала великая шаманка Шемагирка. <…> А все как будто странствовал: после школы поступил в зооветтехникум, не вынес жизни в общаге и в городе, да и науки — сбежал. Потом армия, рембат в Даурии. Возвращение. Пьяный дембельский кураж у Миши затянулся. <…> И тут полыхнул пожар. Мишку забрали. Но он бежал… Нелепая какая-то жизнь, как и у большинства из племени этих кочевников, временных жильцов в том или ином заповеднике.

Роман начинается с того, что лесники ранили (а сначала вообще думали — убили) Мишу в голову из ружья. Они хотели подстрелить медведицу, однако произошел несчастный случай. При этом Миша находится в совсем неудачном положении: его еще пытаются обвинить в том, что он устроил пожар в магазине и на телестанции. Кто на самом деле устроил пожар — неясно. После того, как Мишу сочли мертвым, он сбегает. Теперь под следствие может попасть другой молодой лесник — Олег Шустов.

Два молодых героя, которые могут быть несправедливо обвинены, противопоставляются остальным персонажам: леснику Андрейченко и следователю Круглову, директору заповедника Васильеву, секретарю Славниковой. Они, как на подбор, очень ушлые люди, придерживающиеся установленного порядка, считающие странным и неправильным все, что выходит за его рамки, — а действие происходит в 1980-е. Пошел в лес — значит, хочешь сбежать; отказываешься идти в армию — уклонист, а не пацифист; пишешь дневник — наверняка строчишь доносы. 

Роман состоит из трех частей. Первая представляет собой завязку и то самое противопоставление, о котором говорилось выше. Вторая — самая большая часть, она посвящена исключительно Мишке Мальчакитову: как он повредил в детстве колено, катаясь на лыжах; как его приняли за вора, когда он жил в Иркутске, хотя на самом деле он пытался вызвать скорую для пострадавшего от кражи; вечерней прогулке на коньках по льду Байкала и тому, как он и его друзья заблудились и почти замерзли. 

Нелепой и дерганой и была жизнь Мишки Мальчакитова в этом городе. <…> Мишка Мальчакитов чувствовал себя на долгих улицах города, как та белая оленуха: серьезно боялся впасть в кружение. И удивлялся, что это не происходит с водителями трамваев, автобусов, такси, колесивших по городу во всех направлениях. Да и с остальными горожанами, милиционерами, рабочими, каждое утро берущими штурмом общественный транспорт — и зачем? Чтобы пропасть на долгие девять часов в пасти заводской проходной, а вечером снова набиться в автобус или трамвай. И утром опять лезть в узкие двери, ехать и вновь — строго по часам — работать под присмотром мастеров, начальников цехов.

Ермаков в какой-то момент будто бы начинает следовать принципу «что вижу, то пою», не задумываясь ни о длительности повествования, ни о его композиционной целесообразности. Время от времени он пропускает целые части истории — мы так и не узнаем, что случилось с эвенком Мальчакитовым в армии, в подробностях прочитаем о двух его неудачных попытках пересечь Байкал по льду, но об удачной автор нам не расскажет. Наряду с подробнейшими описаниями незначительных эпизодов «под кат» могут быть убраны целые куски жизни Мальчакитова.

«Да жив ли я?» — думает Мишка. И хочет знать, что же с ним было дальше. Как будто ему это не известно, как будто не он, а кто-то другой возвращался в Иркутск, оттуда в заповедник через Улан-Удэ, как будто этот другой там и жил, терпя укоры тетки и слушая увещевания умных жителей… <…> Заявил, что не вернется в гимназию. И этот другой помогал дяде Иннокентию в работе, а на следующий год уже трудился рабочим лесного отдела, потом и лесником. И зимой перед армией все-таки исполнил свое обещание: на коньках с санками перешел море…

Отчасти авторская стратегия проясняется в третьей части романа, которая еще более безжалостна к читателю, чем первые две. Здесь вступает перволичный рассказчик — но это не Мальчакитов и не Шустов, а некто другой. Им оказывается Виктор Петров, бывший геолог, а ныне — пекарь. Он рассказывает о том, что в заповеднике скоро должна свершиться революция. 

Никто, разумеется, не знает, что здесь замышляется байкальская революция. Мы еще страшно далеки от народа. Нас четверо. Возможно, пятеро, если молодой неофит Шустов действительно примкнул к нам. 

Петров вместе с товарищами планирует построить «заповедник нового толка». 

Созерцатели-то здесь и нужны. Заповедник нового толка должен стать царством созерцания. Ну, точнее сказать: заповедник созерцания. Сейчас наступил критический момент, можно сказать, крушение самой идеи заповедника старого хозяйственно-научного толка.

Третья часть романа самая раздробленная. Повествование от лица Петрова перемежается повествованием от лица животных, обитающих в заповеднике. Здесь есть главы, состоящие исключительно из диалога Шустова и приехавшей к нему девушки Кристины. Иногда к ним присоединяется радио. Некоторые главы собраны только из отрывков радиопередач. Такая композиция призвана выразить ту идею созерцания, которую продвигает Петров, — однако она может разочаровать читателя. Третья — к сожалению, самая скучная, пускай и самая важная часть романа. Ответа на вопрос, произойдет ли «байкальская революция», она тоже не дает.

Композиция романа строится не по традиционной схеме «тезис — антитезис — синтез», а, скорее, «антитезис — тезис — гипотеза», где «антитезис» — первая часть с противопоставлением героев системы и героев вне ее, «тезис» — вторая часть с представлением Мальчакитова как идеального человека-созерцателя и «гипотеза» — третья часть с описанием идеи «заповедника нового толка». В него, правда, не собираются брать ни Мальчакитова, ни других эвенков. Они нужны как образцы, как идолы, но не как созидательные деятели. И этот парадокс подкрепляется другим: при столь изящной идее романа и продуманной общей композиции он из-за мелочей теряет то, что ему нужно больше всего, — своего читателя.

Елена Васильева

Жоэль Диккер. Книга Балтиморов

  • Жоэль Диккер. Книга Балтиморов / Пер. с франц. И. Стаф. — М.: Издательство АСТ: CORPUS, 2017. — 512 с.

После «Правды о деле Гарри Квеберта», выдержавшей тираж в несколько миллионов и принесшей автору Гран-при Французской академии и Гонкуровскую премию лицеистов, новый роман тридцатилетнего швейцарца Жоэля Диккера сразу занял верхние строчки в рейтингах продаж. В «Книге Балтиморов» Диккер вновь выводит на сцену героя своего нашумевшего бестселлера — молодого писателя Маркуса Гольдмана, который на этот раз расследует тайны близких ему людей.

3

Коконат-Гроув, Флорида,
июнь 2010 года

(спустя шесть лет после Драмы)

На рассвете я сидел на террасе дома в Коконат-Гроув, где теперь жил дядя. Он переехал сюда уже четыре года назад.

Он подошел бесшумно, и когда раздался его голос, я так и подскочил:

— Уже встал?

— Доброе утро, дядя Сол.

Он принес две чашки кофе и одну поставил передо мной. Увидел мои листки с пометами. Я писал.

— О чем твой новый роман, Марки?

— Не могу тебе сказать, дядя Сол. Ты же меня вчера уже спрашивал.

Он улыбнулся. С минуту смотрел, как я пишу. Потом повернулся уходить и, заправляя рубашку в брюки и застегивая ремень, спросил с торжественным видом:

— Ты про меня когда-нибудь напишешь в своей книге, да?

— Конечно, — ответил я.

Дядя покинул Балтимор в 2006 году, через два года после Драмы, и переселился в небольшой, но богатый дом в районе Коконат-Гроув, к югу от Майами. Со стороны фасада у него была маленькая терраса, окруженная манговыми и авокадовыми деревьями, которые с каждым годом приносили все больше плодов и давали благодатную прохладу в полуденный зной.

Романы мои имели успех, и я мог навещать дядю, когда захочу, ничто не сковывало моей свободы. Чаще всего я отправлялся к нему на машине. Срывался из Нью-Йорка, порой решая ехать в то же утро: пихал какие-то вещи в сумку, кидал ее на заднее сиденье и заводил мотор. Сворачивал на шоссе I-95, добирался до Балтимора и спускался южнее, во Флориду. Путь занимал двое суток, на ночь я останавливался в одном и том же отеле в Бофорте, в Южной Каролине; меня там уже знали. Если дело было зимой, я выезжал из Нью-Йорка, пронизанного ледяным ветром, снег лепил в ветровое стекло, я сидел в теплом свитере, держа одной рукой обжигающий кофе, а другой — руль. Спускался вниз по побережью и оказывался в Майами, в тридцатиградусной жаре, среди прохожих в футболках, нежащихся под ослепительным солнцем тропической зимы.

Иногда я летел самолетом и брал напрокат машину в аэропорту Майами. Время путешествия сокращалось вдесятеро, но сила чувства, охватывавшего меня по приезде, ослабевала. Самолет стеснял мою свободу расписанием вылетов, правилами компаний-перевозчиков, бесконечными очередями и пустым ожиданием из-за прохождения контроля безопасности, на который обрек все аэропорты теракт 11 сентября. Зато ощущение свободы, какое я испытывал, если накануне утром решал попросту сесть в машину и катить без остановки на юг, было почти беспредельным. Выезжаю, когда хочу, останавливаюсь, когда хочу. Я повелевал движением и временем. Все эти тысячи миль я уже выучил наизусть и все равно не мог не любоваться пейзажем и не изумляться размерам страны, которой, казалось, не будет конца. И вот наконец Флорида, потом Майами, потом Коконат-Гроув, а потом и его улица. Когда я подъезжал к дому, он всегда сидел на крыльце. Он меня ждал. Я не предупреждал, что приеду, но он ждал. Верно и преданно.

Шел третий день моей жизни в Коконат-Гроув. Явился я, как всегда, внезапно, и уставший от одиночества дядя Сол, увидев, как я выхожу из машины, на радостях обнял меня. Я изо всех сил прижал этого сломленного жизнью человека к своей груди. Провел кончиками пальцев по ткани дешевой рубашки и, закрыв глаза, вдохнул приятный запах туалетной воды — он один остался прежним. Запах снова переносил меня на террасу его роскошного дома в Балтиморе или на крыльцо его виллы в Хэмптонах во времена его славы. Я представлял себе рядом с ним блистательную тетю Аниту и моих чудесных кузенов, Вуди и Гиллеля. Вдыхая его запах, я возвращался в глубины своей памяти, в пригород Оук-Парк, и на миг вновь испытывал счастье от того, что жизнь свела меня с ними.

В Коконат-Гроув я целыми днями писал. Здесь я находил покой, необходимый для работы, и сознавал, что, живя в Нью- Йорке, так бы толком ничего и не сделал. Мне всегда нужно было куда-то уехать, отгородиться от всего. Если погода стояла теплая, я работал на террасе, а если становилось слишком жарко — в прохладном кабинете с кондиционером, который он обустроил специально для меня в гостевой комнате.

Обычно около полудня я делал перерыв и ходил в супермаркет его проведать. Он любил, когда я появлялся у него в супермаркете. Поначалу это было нелегко — я стыдился. Но я знал, что, заглянув в магазин, доставлю ему огромное удовольствие. Когда я туда входил, у меня всякий раз щемило сердце. Автоматические двери разъезжались, и я видел, как он хлопочет на кассе, раскладывает покупки клиентов по пакетам, сортируя их по весу и степени хрупкости. На нем был зеленый форменный фартук, а на фартуке — значок с его именем: «Сол». Я слышал, как покупатели говорили: «Большое спасибо, Сол. Хорошего вам дня». Держался он всегда приветливо и ровно. Я ждал, пока он освободится, махал ему рукой и видел, как светлело его лицо. «Марки!» — радостно восклицал он каждый раз, как будто я пришел впервые.

— Смотри, Линдси, это мой племянник Маркус, — говорил он соседней кассирше.

Кассирша глядела на меня, как любопытный зверек, и спрашивала:

— Это ты знаменитый писатель?

— Он, он! — отвечал за меня дядя так, словно я был президент Соединенных Штатов.

Она отвешивала мне нечто вроде поклона и обещала прочесть мою книгу.

Персонал супермаркета любил дядю, и когда я появлялся, всегда находилось кому его подменить. Тогда он тащил меня за стеллажи с товаром, демонстрировал коллегам. «Все хотят с тобой поздороваться, Марки. Тут некоторые принесли твою книгу, чтобы ты подписал. Тебя не затруднит?» Я всегда охотно соглашался. Завершался наш обход у стойки с кофе и соками, за которой стоял дядин любимчик, чернокожий парень, огромный, как гора, и нежный, как девушка. Звали его Сикоморус.

Сикоморус был примерно моих лет. Он мечтал стать певцом и в ожидании славы выжимал желающим сок из живительных овощей. При каждом удобном случае он запирался в комнате отдыха, распевал модные песенки, прищелкивая в ритм пальцами и снимая себя на мобильный телефон, а потом выкладывал видео в социальные сети, дабы привлечь внимание остального мира к своему дарованию. Его главной мечтой было принять участие в телеконкурсе под названием «Пой!», который шел на одном из федеральных каналов; там состязались начинающие исполнители — в надежде пробиться и прославиться.

Тогда, в начале июня 2010 года, дядя Сол помогал ему заполнить анкеты, чтобы он мог подать заявку на участие, приложив к ней видеозапись. Там шла речь о правах на изображение и ограничениях ответственности, а Сикоморус ничего в этом не понимал. Его родителям очень хотелось, чтобы он прославился. Делать им было явно нечего, и они целыми днями таскались к своему мальчику на работу, дабы осведомиться о его будущем. Оба вечно торчали у стойки с соками, и пока не было клиентов, отец бранил сына, а мать пыталась их примирить. Отец его был несостоявшимся теннисистом. Мать когда-то мечтала быть актрисой.

Отец хотел, чтобы Сикоморус стал чемпионом по теннису. Мать хотела, чтобы он стал великим актером. В шестилетнем возрасте он не вылезал с корта и снялся в рекламе йогурта. В восемь лет его тошнило от тенниса, и он дал себе зарок больше никогда в жизни не брать в руки ракетку. Принялся бегать с матерью по кастингам в поисках роли, которая положит начало его карьере звездного дитяти. Но роль так и не нашлась, и теперь он выжимал соки — без диплома и без образования.

— Чем больше я думаю про эту твою передачу, тем больше убеждаюсь, что это все чепуха на постном масле, — твердил отец.

— Ты не понимаешь, па. С этой передачи начнется моя карьера.

— Пффф! Только людей насмешишь! Чем тебе поможет, если тебя покажут по телевизору? Ты же никогда не любил петь. Тебе надо было стать теннисистом. У тебя все данные. Жалко, мать приучила тебя лентяйничать.

— Ну па, — молил Сикоморус, тщетно пытаясь подольститься к отцу, — про эту передачу все говорят.

— Оставь его в покое, Джордж, ведь это его мечта, — ласково вступалась мать.

— Да, па! Песня — это моя жизнь.

— Ты пихаешь овощи в соковыжималку, вот что такое твоя жизнь. А мог бы стать чемпионом по теннису. Ты все испортил.

В итоге Сикоморус обычно начинал плакать. Чтобы успокоиться, он вытаскивал из-под стойки скоросшиватель, который каждый день приносил из дому в супермаркет и в котором хранил аккуратно подобранные статьи об Александре Невилл и обо всем, что с ней связано и что он счел заслуживающим интереса. Александра была образцом для Сикоморуса, его кумиром. В музыке он полагался только на нее. В его глазах она сама, ее карьера, ее песни, ее манера исполнять их по-новому на разных концертах — все было чистым совершенством. Он ездил за ней в каждое турне, привозил сувенирные футболки для подростков и регулярно их носил. «Если я буду знать про нее все, тогда, наверно, смогу добиться успеха, как она», — говорил он. Сведения о ней он черпал главным образом из таблоидов: в свободное время жадно их читал и тщательно вырезал статьи.

Сикоморус искал утешения на страницах скоросшивателя, воображая, как однажды тоже станет звездой, а расстроенная мать подбадривала его:

— Посмотри, посмотри свою папку, дорогой, тебе полег чает. Сикоморус любовался файлами-вкладышами, поглаживая их пальцами.

— Ма, однажды я стану как она… — говорил он.

— Она блондинка и белая, — раздражался отец. — Ты хочешь быть белой девицей?

— Нет, па, я хочу быть знаменитым.

— Вот в том-то и проблема, ты не певцом хочешь быть, а знаменитым.

В этом отец Сикоморуса был прав. Когда-то звездами в Америке были космонавты и ученые. А теперь наши звезды ничего не делают и целыми днями фотографируют — то себя, то свою еду. Пока отец распинался, у стойки выстраивалась нетерпеливая очередь желающих получить оздоровительный сок. В конце концов мать за рукав оттаскивала мужа.

— Да помолчи ты, Джордж, — сердито ворчала она. — Его скоро уволят из-за твоих попреков. Хочешь, чтобы сын из-за тебя вылетел с работы?

Отец отчаянно цеплялся за стойку и тихо взывал к сыну с последней мольбой, словно не замечая ничего вокруг:

— Обещай мне только одно. Что бы ни случилось, прошу, только не становись гомиком.

— Обещаю, папа.

И родители удалялись побродить среди стеллажей.

Дело происходило в самый разгар турне Александры Невилл. Она выступала, в частности, на «Американ-Эйрлайнс-арене» в Майами; об этом знал весь супермаркет, ибо Сикоморус, умудрившись раздобыть билет, повесил в комнате отдыха календарь и зачеркивал оставшиеся до ее выступления дни, а день концерта переименовал в Alexandra Day.

За несколько дней до концерта мы с дядей Солом сидели на террасе его дома в Коконат-Гроув, наслаждаясь вечерней прохладой, и он вдруг спросил:

— Маркус, ты, случайно, не мог бы свести Сикоморуса с Александрой?

— Это невозможно.

— Вы до сих пор не помирились?

— Мы уже несколько лет не разговариваем. Да если бы я и захотел, я даже не знаю, как с ней связаться.

— Сейчас покажу, что я нашел, когда наводил порядок, — сказал дядя Сол, поднимаясь со стула.

Он на миг скрылся в доме и вернулся с фотографией в руках. «Выпала из одной книжки Гиллеля», — пояснил он. То самое пресловутое фото в Оук-Парке, с четырьмя подростками — Вуди, Гиллелем, Александрой и мной.

— Что произошло между вами с Александрой? — спросил дядя Сол.

— Неважно.

— Марки, ты знаешь, как мне приятно, когда ты здесь. Но иногда я беспокоюсь. Тебе надо больше бывать на людях, больше развлекаться. Завести подружку…

— Не беспокойся, дядя Сол.

Я хотел вернуть ему фото.

— Не надо, оставь себе, — сказал он. — Там сзади кое-что написано.

Я перевернул снимок и сразу узнал ее почерк. Она написала:

Я ЛЮБЛЮ ВАС, ГОЛЬДМАНЫ.

Энн Тайлер. Морган ускользает

  • Энн Тайлер. Морган ускользает / Пер. с англ. А. Сафронова. — М.: Фантом Пресс, 2017. — 448 с.

1980-е в американской литературе стали десятилетием Энн Тайлер: роман «Ужин в ресторане „Тоска по дому“» в 1983-м стал финалистом Пулитцеровской премии, а «Уроки дыхания» в 1989-м — лауреатом. Новый век Энн Тайлер встретила в статусе живого классика, каждая ее книга вызывала живейший интерес. На этот раз героем нового романа становится сороколетний выдумщик Морган, запертый внутри своего семейного бытования. Но после встречи с Эмили и Леоном, скитальцами по собственному выбору, его жизнь круто меняется.

1967

Каждый год пресвитерианская церковь устраивала пасхальную ярмарку. Ранним субботним утром длинный покатый склон холма, на котором стояла церковь, обрастал шатрами, расписными киосками, аттракционами, предоставляемыми увеселительной компанией «Счастливые деньки», и большими деревянными ларьками на колесах, чьи окна медленно заполнялись намасленным попкорном. Белый кролик в шесть футов ростом чинно кланялся, раздавая драже из корзинки. После полудня за зданием воскресной школы устраивали поиски пасхальных яиц, и победители получали в награду шоколадных курочек. Отовсюду неслась музыка, обрывки томных мелодий переплетались, а в воздухе пахло неизменной сахарной ватой.

Однако климат Балтимора непредсказуем. Иногда для ярмарки бывало слишком холодно. В тот год, когда Пасха пришлась на март, трава подрасти не успела, и поиски яиц обратились в комедию. Они глупо лежали у всех на виду, разбросанные по лысой бурой лужайке, и дети хватали их руками в варежках. Взрослые в свитерах и шарфах стояли вокруг, нахохлившись. Выглядели они так, точно забрели ненароком не в то время года. Без людей ярмарка производила бы более приятное впечатление — полосатые шатры, плещущие фестонами весенних расцветок, играющая «После бала» карусель и скачущие без седоков пластмассовые лошадки.

В бело-зеленом шатре, освещенном изнутри зеленоватым светом, шел кукольный спектакль, и публику пробирала дрожь при виде Золушки в бальном платье без бретелек. То была перчаточная кукла с круглой головкой и локонами из желтых ниток. Она танцевала с Принцем, причесанным, как мальчик на банке краски «Голландский парнишка». Они так любовно обнимали друг друга — легко было забыть, что это всего лишь две сомкнутые ладони. «Какой у тебя прекрасный дворец, — говорила Принцу Золушка. — Полы словно зеркальные. Интересно, кто их натирает?»

Голос у нее был грудной, насмешливый, нисколько не кукольный. Никто не удивился бы, увидев пар над ее намалеванным ртом.

Принц сказал: «Понятия не имею, мисс… как, вы сказали, вас зовут?»

Вместо ответа она опустила взгляд на свои ноги. Пауза затянулась. На складных стульях заерзали дети. Становилось все яснее, что бальный зал — это никакой не зал, а огромная картонная коробка с вырезанной передней стенкой и марлевой занавеской на задней. Какой-то ребенок среди зрителей сказал:

— Я писать хочу.

— Чш-ш.

«Как вас зовут?» — повторил Принц.

Почему она молчит?

На самом деле, поняли дети, это всего только кукла. Они откинулись на спинки стульев. Что-то пошло не так. Даже на лицах родителей обозначилось недоумение.

Неожиданно Золушка самым неестественным образом упала ничком, из-под юбки ее выскользнула и скрылась за марлевым занавесом человеческая ладонь. Дети вытаращили глаза. На сцене лежала мертвая, пустая оболочка Золушки, откинувшая назад словно бы сломанные руки.

— Все кончилось? — спросил у матери кто-то из детей.

— Тише. Сиди спокойно. Ты же знаешь, чем это кончается.

— Ну а где тогда остальное? Может, пойдем отсюда?

— Подожди. Там кто-то показался.

Это был взрослый — условно говоря; он ощупью выбрался из-за простыни, которая висела с одного боку сцены. Смуглый худой юноша в штанах хаки и ржавого цвета вельветовой куртке поверх старой, до полусмерти застиранной белой рубашки. В нем ощущались какая-то ожесточенность — в изгибе губ, может быть, или в вызывающе приподнятом подбородке.

— Леди и джентльмены, — сказал он, проведя ладонью по волосам. — Мальчики и девочки…

— Это Принц, — сказал ребенок. — Мальчики и девочки, случилась… болезнь. Представление окончено. В кассе вы сможете получить назад ваши деньги.

Он отвернулся, не подождав реакции публики, и ухватился за простыню, но затем ему, похоже, пришла в голову новая мысль.

— Извините, — сказал он и снова провел ладонью по волосам (то-то они были такими всклокоченными и спутанными). И спросил: — Нет ли здесь врача?

Зрители переглядывались — большинству было лет пять. Врача не оказалось. Молодой человек коротко и резко вздохнул, приподнял угол простыни.

Но тут встал сидевший в заднем ряду мужчина.

— Я врач, — сказал он.

Высокий, худощавый, бородатый мужчина в костюме из ворсистой коричневой ткани, вполне пригодной для шитья одеял, в красной лыжной шапочке конусом, с помпоном. Изпод шапочки выбивались пряди вьющихся черных волос. Борода у него была такой растрепанной, черной и лохматой, что определить возраст мужчины было затруднительно. Сорок? Сорок пять? Во всяком случае, он был намного старше обычного зрителя кукольных спектаклей, а ребенок, который мог бы объяснить его присутствие здесь, мужчину не сопровождал. Он вытянул шею, добродушно улыбаясь, поводя из стороны в сторону длинным тощим носом и ожидая, когда ему скажут, чем он может помочь. Молодой человек немного успокоился, напряжение отчасти сошло с его лица.

— Идите сюда, — сказал он, откидывая простыню.

Переступая через ноги взрослых, обходя уже устремившихся наружу детей, доктор направился к молодому человеку. Добрался, вытер о брюки ладони и нагнулся, чтобы пройти под простыней.

— С кем тут неладно? — спросил он.

— С ней, — ответил молодой человек и указал на сидевшую поверх кипы муслиновой ткани светловолосую девушку.

Узкокостная, хрупкая, но с огромным животом, она сидела, баюкая свой живот, оберегая его, и смотрела на доктора спокойными серыми глазами. Губы ее были до того бесцветными, что почти и неразличимыми.

— Понятно, — сказал доктор.

Поддернув брюки, он опустился рядом с ней на колени, наклонился, чтобы положить ладонь ей на живот. Пауза. Доктор хмурился, глядя на стену шатра, что-то прикидывая.

— Да… — Он выпрямился, взглянул девушке в лицо и спросил: — Какие промежутки между схватками?

— Никаких, — насмешливым голосом Золушки ответила девушка.

— Идут одна за другой? А когда начались? — Около… часа назад, верно, Леон? Когда мы готовились к представлению.

Густые черные брови доктора поползли вверх.

— Очень странно, — сказал он, — что они участились так быстро.

— Ну тем не менее, — прозаически ответила девушка.

Доктор, покряхтывая, встал, отряхнул колени:

— Что ж, полагаю, для пущей безопасности вам лучше отправиться в больницу. Где ваша машина?

— У нас нет машины, — ответил молодой человек. — Нет машины?

Доктор поозирался кругом, словно пытаясь понять, как сюда попала вся их оснастка: громоздкая сцена, груда костюмчиков, винная коробка, из картонных отделений которой торчали головы кукол.

— Нас подвез на грузовике мистер Кенни, — сказал молодой человек. — Председатель комитета по сбору средств.

— Ладно. Тогда пошли со мной, — сказал доктор. — Я отвезу вас. — Похоже, его такая возможность искренне обрадовала. Он спросил: — Да, а куклы? Возьмем их с собой?

— Нет, — ответил молодой человек. — Какое мне дело до кукол? Надо поскорее отвезти ее в больницу.

— Как хотите. — Однако, прежде чем помочь молодому человеку поднять девушку на ноги, доктор огляделся еще раз, словно сожалея о некоей утраченной возможности. И спросил: — Из чего они сделаны?

— Что? — не понял молодой человек. — А, да просто из… всякой всячины. — Он протянул девушке ее сумочку и добавил: — Их Эмили делает.

— Эмили?

— Вот она, Эмили, моя жена. А я — Леон Мередит.

— Рад знакомству, — сказал доктор.

— Они из резиновых мячиков, — сказала Эмили.

Встав на ноги, она оказалась даже более хрупкой, чем выглядела до этого. Эмили повела двоих мужчин к выходу из шатра, грациозно ступая и улыбаясь еще остававшимся там детям. Измятая черная юбка неровно прикрывала ее голени, тонкий белый кардиган с прилипшими к нему черными шерстинками и ниточками и близко не сходился на раздувшемся животе.

— Беру обычный дешевенький резиновый мячик, — говорила она, — прорезаю ножом дырку для шеи. Потом натягиваю на него нейлоновый чулок, пришиваю глаза и нос, рисую рот, делаю волосы из…

Голос девушки пресекся, и доктор окинул ее быстрым взглядом.

— Чем чулки дешевле, тем лучше, — продолжала она. — Они розовые и издали больше походят на кожу.

— Далеко нам идти? — спросил Леон.

— Нет-нет, — ответил доктор. — Моя машина стоит на главной парковке.

— Может, лучше «скорую» вызвать?

— Думаю, она не понадобится, — сказал доктор.

— А вдруг роды начнутся раньше, чем мы доберемся до больницы?

— Вы уж поверьте, если бы я считал это хоть сколько-то вероятным, то повел бы себя иначе. У меня вовсе нет желания принимать роды в моем «понтиаке».

— О господи, только не это, — сказал Леон и скосился на руки доктора, которые выглядели не так чтобы очень чистыми. — Но Эмили говорит, что он может родиться в любую минуту.

— Это верно, — спокойно подтвердила Эмили.

Она шла между ними, без какой-либо помощи поднимаясь по склону к парковке. И поддерживала ребенка на весу, как будто он уже существовал отдельно от нее. С плеча Эмили свисала потертая черная сумочка. В солнечном свете волосы ее, уложенные двумя косами вокруг головы, серебрились; вверх выбивались похожие на маленькие штопоры прядки, словно притянутые магнитом металлические опилки. Кожа Эмили казалась холодной, тонкой и бледной, но глаза оставались спокойными. Похоже, она ничего не боялась. И взгляд доктора встретила твердым взглядом.

— Я его чувствую, — сказала она.

— Он у вас первый?

— Да.

— Ага, но тогда он, понимаете ли, никак не может родиться быстро, — сказал доктор. — Самое раннее — глубокой ночью, а то и утром. У вас же и схватки-то начались не больше часа назад!

— Может, так, а может, и нет, — ответила Эмили и вдруг, тряхнув головой, исподлобья посмотрела на доктора. — Вообще-то боль в спине началась еще в два часа ночи. Возможно, это и были схватки, а я просто не поняла.

Леон тоже смотрел на доктора, который вроде бы на миг заколебался.

— Доктор?..

— Все мои пациенты уверяют меня, что их ребенок вот прямо сейчас родится, — сказал Леону доктор. — И этого никогда не случается.

Они уже дошли до белого щебня парковки. Ее пересекали самые разные люди — одни только что приехали и шли, придерживая свои плащи, которые норовил вздуть ветер, другие уже покидали ярмарку — с шариками, плачущими детьми, плоскими картонными коробками с подрагивавшей помидорной рассадой.

— Тебе не холодно? — спросил Леон. — Хочешь мою куртку?

— Все хорошо, — ответила Эмили, хотя под кардиганом у нее только и было одежды, что жалкая черная футболка, а обутые в тоненькие, как бумага, балетные туфельки ноги были голы.

— Ты же наверняка мерзнешь, — сказал Леон. — Все в порядке, Леон.

— Это адреналин, — отсутствующе заметил доктор. Он уже остановился наверху склона и, поглаживая бороду, оглядывал парковку. — Что-то не вижу я моей машины.

Леон произнес:

— О боже.

— Да нет, вон она. Не пугайтесь.

Машина была явно семейная — тупорылая, немодная, с привязанной к антенне красной обтрепанной ленточкой для волос и надписью ПОМОЙ ЕЕ, выведенной пальцем по запыленному крылу. Внутри валялись школьные учебники, грязные носки, спортивные шорты. Доктор, опершись коленями о переднее сиденье, колотил по заднему, пока наваленные грудой киножурнальчики не слетели на пол. А затем сказал: — Ну вот. Садитесь сзади, там вам будет удобнее.

Сам он уселся за руль, включил двигатель, и тот жалобно, монотонно заныл. Эмили с Леоном расположились сзади. Эмили, обнаружив под правой ногой кед, взяла его двумя пальцами и переложила себе на колени.

— Итак, — сказал доктор. — Какая больница?

Эмили и Леон переглянулись.

— Городская? Университетская? Хопкинс?

— Та, что поближе, — сказал Леон.

— Но в какой вы зарегистрированы? Где работает ваш врач?

— Мы нигде не зарегистрированы, — ответила Эмили, — и врача у нас нет.

— Ясно.

— Поезжайте в любую, — сказал Леон. — Главное, чтобы она туда попала.

— Хорошо. — Доктор вывел машину с парковки.

Скорости у нее переключались со скрежетом.

Леон сказал:

— Наверное, нам следовало уладить это раньше.

— Вообще-то, да, — согласился доктор. Он затормозил, посмотрел направо, налево и вклинился в поток машин на Фарли-стрит. Они ехали по новому, пока не достроенному толком, не включенному в черту города району: одноэтажные дома, голые, без деревьев, лужайки, еще одна церковь, торговый центр. — Но полагаю, жизнь вы ведете наполовину бродячую.

— Бродячую?

— Привольную. Корней нигде не пускаете, — пояснил доктор.

Он похлопал себя по карманам, нашел пачку «Кэмел». Вытряс из нее сигарету, закурил. Процесс сопровождался такой неуклюжей возней, проклятьями, стараниями подхватить падавшие предметы, что оставалось лишь удивляться, как это другим водителям удалось не столкнуться с ним. Чиркнув наконец спичкой, он затянулся, выдохнул большое облако дыма и закашлялся. «Понтиак» мотало с полосы на полосу. Доктор постучал себя по груди и сказал:

— Вы, я думаю, ездите с одной ярмарки на другую, так? Просто следуете за праздниками, останавливаясь там, куда вас занесет.

— Нет, на самом деле…

— Все-таки жаль, что вы кукол не прихватили, — продолжал доктор.

Дайджест литературных событий на август

С приближением осени все мы понемногу начинаем входить в рабочий ритм. Уже в августе пройдут события, которые никак нельзя пропустить: среди них – встреча с Людмилой Улицкой, презентации новых книг Людмилы Петрушевской и Лоры Белоиван и, конечно, долгожданный приезд Джорджа Мартина в Россию.

15 АВГУСТА

Презентация книги Лоры Белоиван «Южнорусское Овчарово»
Новая книга писателя и журналиста Лоры Белоиван — это сборник своеобразных «сказок» о странных местах и мистических событиях. На встрече автор ответит на вопросы читателей и проведет автограф-сессию.

Время и место встречи: Москва, книжный магазин «Москва», ул. Тверская, 8/2, стр. 1. Начало в 19:00. Вход свободный.

 

17 АВГУСТА

Автограф-сессия Джорджа Р.Р. Мартина
Автор цикла «Песнь Льда и Пламени», по которому снят культовый сериал «Игра Престолов», впервые посетит Санкт-Петербург. На встрече он подпишет книги фанатам знаменитой саги.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, магазин «Буквоед», Невский проспект, 46. Начало в 16:00. Условия участия — на сайте сети «Буквоед».

Встреча «Американские сказки»
В рамках цикла «Такие разные сказки» участники — дети от 8 до 12 лет — передают впечатления от чтения в любой удобной форме, будь то рисунок, рассказ или даже танец. Очередная встреча посвящена народной сказке «Пудинг с изюмом» и главе из книги «Как слониха упала с неба» Кейт ДиКамилло. Ведущая — филолог и журналист Елена Калашникова.

Время и место встречи: Москва, «Культурный центр ЗИЛ», ул. Восточная, 4, корп. 1. Начало в 17:30. Вход свободный.

Встреча «„От Автора“: Николай Звягинцев»
Режиссер Рома Либеров и телеведущий Владимир Раевский продолжают цикл «От Автора» вечером стихотворений Николая Звягинцева. Поэт прочтет свои избранные стихотворения и о каждом из них расскажет историю, дающую ключ к пониманию.

Время и место встречи: Москва, Музей истории ГУЛАГа, 1-й Самотечный пер., 9, стр. 1. Начало в 20:00. Регистрация доступна на платформе TimePad.

20 АВГУСТА

Летние саунд-чтения
Организаторы саунд-чтений предлагают читать произведения на большом экране под аккомпанемент фортепиано. На очередной встрече участники прочтут самую страшную повесть российского писателя Эдуарда Успенского, а музыкальной импровизацией на текст поделится Демид Петров.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, ТРЦ «Охта Молл», Якорная ул., 5А. Начало в 19:00. Вход свободный.

Творческая встреча с Людмилой Улицкой
Людмила Улицкая — писатель, драматург, сценарист, лауреат национальных литературных премий «Русский Букер», «Большая книга» и премии журнала «Знамя». На встрече она ответит на вопросы читателей о своих книгах и проведет автограф-сессию.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, магазин «Буквоед», Невский пр., 46. Начало в 16:00. Вход свободный.

Цикл поэтических программ: «Сонеты Солнца, меда и Луны»
К.Д. Бальмонт — русский поэт-символист, переводчик и эссеист, один из виднейших представителей русской поэзии Серебряного века. «Сонеты Солнца, меда и Луны», озаглавленные как «Песня миров», вышли в свет ровно сто лет назад. Автор ищет красоту во всем: «Не так уж далеки пред ликом Божества / Акульи плавники и пальцы Рафаэля». Стихи Бальмонта прозвучат под звездным небом Петербургского Планетария — многократно усиленные акустикой его купола.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, Санкт-Петербургский планетарий, Александровский парк, 4. Начало в 18:00. Билеты доступны на платформе TimePad.

24 АВГУСТА 

Презентация собрания сочинений Марата Басырова 
В сборник прозы Марата Басырова (1966—2016) вошли полярные по духу романы «Печатная машина» и «ЖЗЛ», а также «Божественные рассказы». На встрече друзья писателя прочтут его рассказы и поговорят о творчестве Басырова. Ведущий вечера — Евгений Алехин. 

Время и место встречи: Санкт-Петербург, книжный магазин «Все свободны», наб. р. Мойки, 28. Начало в 20:00. Вход свободный. 

25 АВГУСТА

Лекция «Основные поэтические тренды русскоязычной музыки»
На этой заключительной лекции культоролог Артем Рондарев попытается обобщить положения своего спецкурса о популярной музыке: проанализировать ключевые темы, которые волнуют современных исполнителей, набирающих известность или ставших популярными. Почему именно об этом поют сейчас, что тревожит общество, какие слова и способы выражения используются, чтобы донести смысл до слушателей, — об этом и не только можно будет поговорить с автором курса на встрече.

Время и место встречи: Москва, «Культурный центр ЗИЛ», ул. Восточная, 4, корп. 1. Начало в 19:30. Регистрация доступна на сайте культурного центра.

26 АВГУСТА 

Лекция Александра Секацкого «Синтез нового тела: вклад художника» 
Философ и писатель Александр Секацкий прочитает лекцию о том, как тело и телесность становятся приложением искусства: от татуировок и украшений до глубоких преобразований и выбора окончательного дизайна. Получит ли художник право распоряжаться телом, используя пластическую хирургия или современную инженерию? Как сойдутся на этом поле эстетика, метафизика, и право? На эти и другие вопросы ответит лектор и участники обсуждений. 

Время и место встречи: Санкт-Петербург, Музей уличного искусства, ш. Революции, 84. Начало в 14:00. Вход по билетам в музей. 

27 АВГУСТА

Лекция «»Франкенштейн» Мэри Шелли: судьба классической книги в эпоху постмодерна»
Как известно, жена знаменитого поэта Перси Шелли написала рассказ «Франкенштейн» на спор, а герой — оживший мертвец — пришел к автору во сне. Современная культура назвала именем создателя создание и провела над ними массу экспериментов. О судьбе книги в эпоху постмодернистских «перекличек» расскажет писатель и литературный критик Марина Соломонова.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, ТРЦ «Охта Молл», Якорная ул., 5А. Начало в 12:00. Вход свободный.

28 АВГУСТА

Презентация книги Людмилы Петрушевской «Странствия по поводу смерти»
Людмила Петрушевская представит книгу «Странствия по поводу смерти» — сборник историй, связанных с нарушением закона. Заглавная же повесть и вовсе представляет собой детектив с элементами триллера. На встрече писательница ответит на вопросы читателей и проведет автограф-сессию.

Время и место встречи: Москва, книжный магазин «Москва», ул. Тверская, 8/2, стр. 1. Начало в 19:00. Вход свободный.

Обсуждение книги Евгения Водолазкина «Авиатор»
Евгений Водолазкин — филолог и писатель, которого в Европе называют «русским Умберто Эко», а в Америке — «русским Маркесом». Герой его «Авиатора» — человек в состоянии tabula rasa: очнувшись однажды на больничной койке, он понимает, что не знает про себя ровным счетом ничего. Роман называли самым ожидаемым произведением 2016 года, автор получил премию «Большая книга» и множество положительных отзывов. На встрече текст обсудят самые строгие судьи — сами читатели.

Время и место встречи: Москва, Российская государственная библиотека для молодежи, ул. Большая Черкизовская, 4, к. 1. Начало в 20:00. Регистрация доступна на платформе TimePad.

 

З0 АВГУСТА

Встреча «Всем. Читать. Вслух»
«Всем. Читать. Вслух» организаторы называют «перфомансом-читкой-соревнованием»: участников просят читать по ролям произведения мировой литературы, оригинальный подход приветствуется. Лучших награждают — призами и, конечно, аплодисментами.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, ТРЦ «Охта Молл», Якорная ул., 5А. Начало в 19:00. Вход свободный.

31 АВГУСТА

Встреча «Книги, основанные на реальных событиях»
На встрече участники обсудят книги, связанные с реальными происшествиями: от «Похороните меня за плинтусом» Павла Санаева до «Таинственной истории Билли Миллигана» Дэниела Киза. Обсуждение проходит в рамках литературного клуба «Какаду», где обсуждают как книги давно известные и любимые, так и новинки, которые становятся частью истории современной литературы на наших глазах.

Время и место встречи: Москва, Центральная городская молодежная библиотека им. М.А. Светлова, ул. Большая Садовая, 1. Начало в 19:00. Вход свободный.

Иллюстрация на обложке дайджеста: Elsa Jenna

Вождь на лабутенах

  • Лев Данилкин. Ленин. Пантократор солнечных пылинок. — М.: Молодая гвардия, 2017. — 784 с.

Столетие октябрьской революции, про которое любят вспоминать представители оппозиционного дискурса и которое, наоборот, замалчивается представителями дискурса властного, подталкивает к попытке осознать этот исторический период. Общественный консенсус по поводу приведшего к гражданской войне события — дело непростое, а может, и вовсе утопичное. Стоявшая за штурвалом революции фигура Ленина и поныне вызывает споры, а отношение к сносу памятников вождю пролетариата в постсоветских странах определяет политическую позицию.

Книга Льва Данилкина «Ленин. Пантократор солнечных пылинок», недавно вышедшая в серии «ЖЗЛ», пытается рассказать об этом неординарном деятеле свежим языком. Уже по обложке со стилизованными под компьютерные иконки пиктограммами понятно, что аудиторией биографии мыслилось в первую очередь поколение айфонов. Однако получилось ли у Данилкина действительно осовременить фигуру Ленина?

Безусловно, книга выделяется среди вороха академических биографий революционера неформальным стилем повествования. Для иллюстрации тех или иных отрезков его жизненного пути автор постоянно прибегает к аналогиям с современной массовой культурой — в итоге получается дикая мешанина из «Властелина колец» и «Шрека» с «Твин Пиксом». На этой скользкой дорожке принудительного осовременивания чувство стиля зачастую изменяет автору: сложно без недоумения читать фразы вроде «принимался дефилировать перед собеседниками на своих марксистских лабутенах». Это скорее мешает продираться через книгу, чем облегчает чтение для молодежной аудитории. Данилкин соскальзывает в эклектику, где наряду с хештегами и оперативной памятью возникают аппарансы, диффамация или же вынесенный в заглавие пантократор. В некоторых пассажах и вовсе видно, что автор биограф и большой почитатель Проханова. Как вам, например, «гальванические свойства этой экстатической поэмы из радужных слов-пузырей»? Иногда (к счастью, редко) Данилкин и вовсе идет вразнос, пренебрегая и логической составляющей изложения, как в этом отрывке, где он пытается раскрыть смысл нарисованной лягушки из детского письма Ленина:

Лягушек часто потрошил в ходе своих опытов Александр; лягушка, как и бородатый, живет в озере; в одноименной пьесе Аристофана они обитают в одном из водоемов Аида. Подполье? Подпольная партия?

Данилкин проделал большую подготовительную работу, вслед за своим героем объехав огромное количество мест и перелопатив массу литературы. Тем обиднее, что попытка осовременить Ленина оказалась чисто стилистической. Выход на действительную актуальность трудов и дней вождя революции в наше время совершается лишь в беглом упоминании борьбы с памятниками да в сравнении нынешнего и прошлого состояния империализма. И вот здесь, надо отдать автору должное, он находит понятные, не вычурные и не нарочито современные слова, которые действительно хорошо доносят его мысли и наводят на размышления. Жаль, что все это теряется в эклектичном стиле вкупе с бесконечными ляпами вроде «то была рассчитанная рокировка под шахом».

 

Сергей Васильев

Объявлен длинный список Букеровской премии

В этом году так называемую букеровскую дюжину составили тринадцать авторов:

  • Пол Остер. 4,3,2,1
  • Джордж Сондерс. Линкольн в Бардо
  • Эмили Фридлунд. История волков
  • Али Смит. Осень
  • Зэди Смит. Время свинга
  • Фиона Мозли. Элмет
  • Джон Макгрегор. Резервуар 13
  • Мохсин Хамид . Выход на Запад
  • Камила Шамзи. Домашний очаг
  • Себастьян Барри. Дни без конца
  • Майк Маккормак. Солнечные кости
  • Арундати Рой. Министерство наивысшего счастья
  • Колсон Уайтхед. Подземная железная дорога

Автор книги «Министерство наивысшего счастья» Арундати Рой уже становилась лауреатом Букеровской премии — в 1997 году со своим дебютным романом «Бог мелочей». Еще трое номинантов — Мохсин Хамид , Зэди Смит и Себастьян Барри — входили ранее в шорт-листы претендентов на награду, а автор «Подземной железной дороги» Колсон Уайтхед в этом году был удостоен престижной Пулитцеровской премии.

Лонг-лист прокомментировала председатель жюри, актриса и писательница, баронесса Лола Янг: «Только когда мы наконец отобрали эти тринадцать романов, мы полностью осознали, какой огромной энергетикой, силой воображения и разнообразием они обладают как группа. Лонг-лист демонстрирует широкий спектр — не только голосов и литературных стилей, но также главных героев, их культур, возрастов и полов. Тем не менее, мы нашли нечто общее у всех этих историй: несмотря на то, что тема может быть неспокойной, их сила и направление являются жизнеутверждающими — что оказывает тонизирующий эффект в наше время».

Букеровская премия была учреждена в 1969 году и первоначально вручалась авторам из Великобритании, Ирландии и стран — бывших английских колоний. С 2014 года претендовать на премию может любой автор, пишущий на английском языке. Победитель получает 50 000 фунтов, а каждый автор, вошедший в короткий список — 2500 фунтов.

Шорт-лист премии будет объявлен 13 сентября, а церемонии награждения победителя пройдет через месяц — 17 октября.

Гвоздики пахнут ванилью

Школьные списки для летнего чтения не меняются десятилетиями — и очень жаль, ведь океан детской литературы с каждым годом становится все шире. Какие книги нельзя оставить за бортом, узнаете из подборки «Прочтения».  

  • Руне Белсвик. Простодурсен. Лето и кое-что еще. — М.: Самокат, 2016. — 368 с.

Пора смириться: без книг о Простодурсене любой «детский» обзор будет неполным. Что в них такого особенного? Ведь автор даже не удосужился придумать сюжет: просто описал жизнь, идущую своим чередом. Есть настоящий франт Ковригсен, бедный Сдобсен, гармоничная Октава и подозрительный Пронырсен. Жители приречной страны делают большой пудинг, кидают бульки в реку, собирают ягоды и иногда устраивают праздники. На одном из них утенок, появившийся в первой части, показывает гениальный фокус. Он встает повыше на стол и говорит: «Но вдруг к тебе приплыли в руки утка и яйцо. А из этого яйца вышел я собственной персоной. А теперь я встал на жестянку и дал вам на меня посмотреть. Это же невероятно, что все устроено так». Руне Белсвик помогает вспомнить о магии повседневной жизни, ведь взрослые постоянно спешат, а жители приречной страны успевают делать самое важное, не торопясь: дружить, любить и заботиться друг о друге. 

 


 

  • Владимир Короткевич. Дикая охота короля Стаха. Цыганский король. — М.: Речь, 2017. — 288 с.

Если вновь представить себя школьником, будет легко вспомнить, что лето — это время искать вымышленный клад на дне городской реки, строить тайный шалаш, делиться на разбойничьи шайки и выбирать короля двора. В переиздании книги Владимира Короткевича собраны две повести с именно такими, самыми классическими детскими приключениями: здесь и политика, и история, и военное дело, и конечно, поэзия — в уменьшенном масштабе. «Полевые гвоздики пахли ванилью, будто праздничный пирог» — первая же фраза, очень хорошо определяющая стиль произведения. «Дикая охота» написана для детей, которые уже начинают читать классику (книга может стать плавным переходом к ней) и даже, может быть, кое-что слышали про собаку Баскервилей. Это литература в хорошем смысле мальчишечья, предназначенная для будущего рыцаря или даже короля, которому очень пригодятся прекрасное воображение и вдохновение для подвигов.  

 

 

  • Петр Соха. Пчелы. — М.: Самокат, 2016. — 72 с.

Продолжая тему сезонного чтения, нельзя не отметить, что хорошенько узнать все про пчел и мед можно только летом. Петр Соха, которого представляешь добрым пасечником с обложки, приглашает осмотреть не только непосредственно сам улей, но и изучить его роль в истории: связь с египетскими саркофагами, городскими сетями транспорта и даже Эйфелевой башней. Доступным языком рассказывается о бионике, истории и биологии — а еще о простой житейской мудрости: все, даже самое маленькое, имеет свое значение, все в этом мире взаимосвязано. Если и объяснять какое-то явление, то только так: поместив его в центр мироздания. А если описание жизни самых трудолюбивых насекомых оставит вас равнодушными, то, поверьте, лица героев с иллюстраций Петра Сохи запомнятся очень надолго. Как и все, сделанное с большой любовью.

 

 

  • Мария Грипе. Элвис Карлссон. — М.: Белая ворона, 2017. — 174 с.

Бывает узнавание взрослое, когда вдруг видишь в герое произведения себя и невольно вздрагиваешь. В книге Марии Грипе есть такие персонажи, в которых себя могут узнать дети. Кто из нас не проводил воскресное утро в томительном ожидании часа, когда родители проснутся? Кто не придумывал себе какую-нибудь Тайну (именно с большой буквы, вот такой важности)? Про кого мамины подруги не говорили что-нибудь такое несправедливое, что хочется не то зареветь, не то подсунуть им дохлую мышь? Историю про Элвиса Карлссона можно было бы назвать похожей на «Простодурсена», если бы прозрачность мира здесь была чуть менее печальной, или на «Дикую охоту короля», если бы тон был чуть более лиричным. Но мир детства здесь устойчив и, как нигде, правдоподобен. Что в нем прекрасно — так это время, которое дает возможность приостановить такие важные дела, как, например, взросление.

 


 

  • Дэвид Алмонд. Мой папа — птиц. — М.: Самокат, 2016. — 128 с. 

Тут вам не какая-то птица, а именно птиц, и вместе с этим все самое смешное, упрямое и боевое, что представляется при этом слове. История Алмонда не печальное нравоучение о бескрылой птичке киви, но веселый рассказ о рассеянном папе и его умнице-дочке (хотя кто сказал, что забавное не может быть поучительным). Отец, услышав про конкурс летунов, загорается идеей участия. С пытливостью ученого он наблюдает за всем, что парит в воздухе, добывает откуда-то крылья, прыгает с вышки и — что самое главное — ни капли не сомневается в успехе. Умница Лиззи сначала с ужасом наблюдает, как папа ест мух вместо обеда и в попытках взлететь бегает по квартире, круша ее любимые вещички, а потом и сама заражается мечтой подняться над крышей собственного дома. Такими они и предстают на иллюстрациях: внизу на прищепках развеваются чьи-то брюки и майки, наверху светит лукавое солнце, а посередине — папа с дочкой наконец-то взмывают к облакам.

 

Иллюстрация на обложке статьи: Jungho Lee

Анастасия Сопикова