• Москва, Время, 2006
• Переплет, 272 с., с ил.
• ISBN 5-9691-0125-7
• 3000 экз.

Всем известно, что футбол придумал Владимир Маслаченко…

Но не держите на него зла за такое изобретение. Маслаченко придумал не то унылое зрелище, происходящее на плохих полях с участием дерущихся или симулирующих игроков, в котором вечно побеждают совсем не те, за кого болеешь и за которым зачастую витает тень сговора. Футбол по Маслаченко — динамичное и захватывающее действо, представленное настоящими профессионалами, приятное во всех отношениях, где счет 0:0 оправдан только выдающейся игрой вратарей. В такой футбол герой рецензируемой книги играл и такой же он хочет комментировать на телевидении.

Мой личный интерес к футболу вообще сочетается с полным равнодушием к футболу отечественному, особенно в его нынешнем состоянии. Но игроки прошлого — Нетто, Ильин, Симонян, Понедельник или Маслаченко — ничего, кроме восхищения, не вызывают. Застал бы я их в деле — не было бы у нашего футбола более рьяного болельщика. Однако ничего не поделаешь. Приходится довольствоваться хроникой, рассказами очевидцев, интервью Симоняна, колонками Понедельника и, разумеется, репортажами Маслаченко. В этих репортажах всегда можно услышать хорошую, образную и живую русскую речь. Сколько голосов за кадром сменилось, кто запомнился, кто нет, кого интересно слушать, кого не особенно, при этом Маслаченко был и остается вне конкуренции. Эмоциональный, иногда подчеркнуто субъективный, но прежде всего — профессионал. Очень часто за кадром комментатор проделывает объем работы, едва ли не больший, чем игроки на поле: порой унылые игры запоминаются только благодаря усилиям Маслаченко. Другими словами, книгу о себе Владимир Маслаченко определенно заслужил.

Вадим Лейбовский свою работу — развернутый биографический очерк — написал с позиции друга и почитателя талантов Маслаченко. Путь Маслаченко — футбольного вратаря и Маслаченко-комментатора прослежен с начала его спортивной карьеры до нынешней поры. Главы складываются в последовательный рассказ, Лейбовский придает книге то комедийный (например, история о переезде Маслаченко из Днепропетровска в Москву), то драматический (например, объяснение причин, по которым Маслаченко так и не заиграл за сборную по-настоящему) настрой. Кроме собственно истории своего героя, Лейбовский много внимания уделяет историческому и спортивному фону, посвящая немало страниц великим игрокам прошлого, спортивным и телевизионным интригам. Стройность повествования нарушается только в заключительных главах: они выглядят наспех прикрепленными к книге статьями, не дающими целостного впечатления о жизни и работе Маслаченко сегодня. Лейбовский, похоже, и сам это понимает, поэтому заканчивает рассказ интервью со своим героем и подборкой его высказываний. И Маслаченко спасает хорошее впечатление о книге, как он не раз спасал свои ворота или скучные матчи.

Биографии, написанные с явной симпатией к герою и основанные на личном общении с ним, принято сравнивать с «Жизнью Сэмюэла Джонсона» Джеймса Босуэлла. Не стоит содрогаться от такого сравнения в данном случае: Маслаченко вполне подходит роль «футбольного Джонсона», роль максималиста, готового высказать свое мнение по любому поводу, и афориста, легко расходящегося на цитаты. Что до вынесенных в заголовок слов, то, по-моему, это вполне здравая самооценка Маслаченко. Ведь в профессионализме он знаменитому бразильцу ничуть не уступит. А если сравнить точные прогнозы российского тележурналиста (которые оправдываются порой совершенно неожиданно, как в финале Лиги чемпионов 2005 года) с почти никогда не подтверждающимися прогнозами бразильской звезды, то следует признать: сейчас Пеле везет, что он не работает на футбольных трансляциях с профессионалом Маслаченко и не показывает себя с малопочетной стороны комментатора-дилетанта. Думаю, об этом Лейбовскому стоит написать отдельную книгу.

Иван Денисов

• Авторский сборник
• Перевод с французского Наталии Мавлевич и Оксаны Чураковой
• М.: Иностранка, 2006
• Переплет, 384 с.
• ISBN 5-94145-392-2
• 5000 экз.

Голод из чужой биографии

Амели Нотомб — писательница, в которую трудно поверить. Она пишет удивительные книги, на страницах которых можно встретить яркие, интересные и поражающие своей новизной образы. Ее творчеством можно восторгаться, можно искренне изумляться неординарности мышления ее маленьких героинь, но поверить в автобиографичность всего написанного просто невозможно. И дело здесь не в фактах, которые, бесспорно, могли иметь место в жизни маленькой и юной Амели Нотомб, а в их изложении. Складывается впечатление, что автор «Биографии голода» и «Любовного саботажа» решила пойти методом «от противного», к которому математики прибегают гораздо чаще, чем литераторы. И если большинство писателей стремится писать так, чтобы их произведения задевали читателя за живое, затрагивали те или иные струны его души, перекликались с его мыслями и воспоминаниями, то Амели Нотомб сознательно от всего этого отказывается.

Она создала образ маленькой девочки, в которой никто из нас не сможет узнать себя. Читателя, который будет вспоминать собственное детство и представлять себя на месте героини, ожидает неминуемый провал. Маленькая Нотомб ведет себя не так, как другие дети, и, что самое главное, она иначе думает. В то время как все «нормальные» девчонки мечтают поскорее повзрослеть, отрастить большую грудь и начать встречаться с мальчишками, Амели страдает — она уверена, что настоящая, интересная детская жизнь заканчивается вместе с половым созреванием, а дальше ее ждет лишь скучное ожидание смерти. О своей будущей профессии она даже не задумывается, знает лишь, что ни при каких обстоятельствах не станет открывать лепрозорий.

А чего стоит одно только убеждение Амели в том, что коммунистическая страна — это страна, в которой есть вентиляторы! Оно настолько неожиданно, что с ним нельзя ни поспорить, ни согласиться. Хотя поспорить, наверное, все-таки можно. Я, например, никогда не была в Китае, но хорошо помню, что в большинстве российских квартир вентиляторы появились уже после развала Советского Союза.

Примерно к середине «Биографии голода» читатель уже немного осваивается в книге, успокаивается и перестает удивляться каждой строчке. Но вот заканчивается один роман, начинается «Любовный саботаж» — и тут все по новой. Теперь мы узнаем о жестокой детской войне в китайском гетто, которой Амели посвящает все свое свободное время. И это тоже весьма необычно. Принято считать, что игры в войну привлекают, в первую очередь, мальчишек или тех девчонок, которые стремятся быть на них похожими. А семилетняя Амели презирает всех мальчиков и мужчин и называет их «нелепыми существами».

На страницах автобиографических романов Нотомб читатель вместе с семьей маленькой девочки путешествует по разным странам, знакомится с разными культурами и разными политическими строями. И все же, описывая окружающий мир, Амели не выходит за пределы своего внутреннего мирка. Все, что существует за его пределами, для нее не существует вовсе. И это, пожалуй, единственное качество героини, которое присуще не только ей, но и всем детям на свете.

Мария Карпеева

• Авторский сборник
• СПб.: Амфора, СЕАНС, 2006
• Переплет, 720 с.
• ISBN 5-367-00232-3
• 5000 экз.

Наиболее внимательные и страстные поклонники Алексея Германа уже, несомненно, прочли книгу, другие найдут и прочтут. Режиссер он не массовый, но тираж в пять тысяч вряд ли залежится на прилавках. Если и не завороженность, то любопытство насчет тайны рождения шедевра в нас еще живо.

Скажу сразу, что, как и все подобные попытки, эта закончится разочарованием. В том смысле, что тайна так и останется тайной. Несколько часов общения с достойной литературой нам, однако, обеспечено.

Сам Герман в послесловии говорит: «Хороший сценарий должен быть хорошей литературой. Если это плохая литература, то и фильм получится плохим. Не спасут ни артисты, ни оператор, ни художник». И еще чуть ниже: «Музыку — а кино это музыка — можно описать только хорошей литературой».

Описать можно, и это Кармалита и Герман доказывают в каждом своем сценарии, но представить, передать, внушить способен, вероятно, только сам фильм, если он поставлен таким режиссером, как Герман. Из фильмографии мы узнаем, что за тридцать лет по сценариям этих авторов было снято семь фильмов. Мне, как, думаю, и большинству, знаком из них только фильм Семена Арановича «Торпедоносцы». Поэтому, может быть, хороший сценарий и должен быть хорошей литературой (режиссеру виднее), но этого явно недостаточно для того, чтобы получился хороший фильм.

Забавный, а если вдуматься, очень точный разговор, имеющий отношение к тому, о чем я заговорил, приводит в своем предисловии Петр Вайль: «Как-то мы со Светланой и Алексеем заговорили о том, кто бы чем занимался, если б располагал кучей денег. Они выразились по одиночке, но получилось — парно. Герман сказал, что поселился бы на покое, забыл про съемки и неспешно что-нибудь писал. Света твердо произнесла: „Я бы за очень большие деньги наняла Лешечку, чтобы он снимал кино“».

Да, сценарий сценарием, но Герман должен снимать кино.

Все это, однако, ничуть не умаляет литературных достоинств книги. Она читается именно как книга сценарной прозы, а не только в силу того, что мы внутренне переводим ее строки в зрительные образы. Более того, чаще всего ощущаешь тщетность такой попытки перевода. «Тася еще не знала, что она скажет, мысль пришла внезапно, она годилась, Тася даже засмеялась, это была не мысль, это было золото». Напротив, на фоне этой прозы (можно считать ее пространной ремаркой или режиссерской установкой для актрисы, но все же это проза) неожиданными выглядят чисто «киношные» абзацы. Мы уже поверили в эту реальность, сотканную из слов, и вдруг: «Медленно, как на фотобумаге при проявке, на порт, на корабли, на скрученного черного „Зверя“, на сияющего надраенной медяшкой „Петрушу“ накладывается другое изображение…» Оказывается, все это было только материалом для кино. Испытываешь даже некую досаду.

Зачем-то Герману нужен такой именно, тщательно прописанный, литературный сценарий. Да и сам сценарий чаще всего пишется на основе другого литературного произведения, будь то проза отца, Константина Симонова, Стивенсона («Печальная и поучительная история Дика Шелтона…») или экранизация поэмы Расула Гамзатова «Сказание о Хочбаре…». Вообще такое национально-историческое, временное и жанровое разнообразие в творчестве одного литератора трудно представить: от событий XIII века в Средней Азии до сталинской эпохи, от 30-х советских годов и отечественной войны с фотографической стилизацией документальности до фантастических катаклизмов на неизвестной планете. Биографии не хватит, досуга, жизни, времени на исторические штудии. Но у кино другие возможности.

Текст в литературе — последняя инстанция воображения, он окончателен, точен в последнем приближении и только потому неисчерпаем. В сценарии всегда ощутим люфт между текстом и его воплощением на экране. «Унжу был кипчак двадцати пяти лет, — читаем в „Гибели Отрара“, — он был невысок, очень широк в плечах и, по-видимому, очень силен». Можно только предполагать, с какой актерской пробы, после скольких вариантов грима и дублей добьется магической, впечатывающейся в сознание неповторимости этого персонажа режиссер.

У Германа, как у всякого художника, при всем разнообразии материала, тема одна: о гибели или выживании человека в невыносимых условиях тоталитарной системы. «История с удивительной последовательностью еще раз доказала нам, — написано в предисловии к одному из сценариев, — что все связанное с тиранией повторяется в таких подробностях, что можно заплакать».

Биографически, однако, сталинская тирания и война связаны у Алексея Германа с детством и с отцом. Он любит и ненавидит это время, а потому не столько судит, сколько воссоздает. Бытовые подробности из фона выходят на первый план, второстепенные герои теснят главных. Ни героический, ни патриотический, ни обличительный форматы ему не годятся. Не столкновение идей, а взаимоотношение людей при равномерном прессинге власти и обстоятельств интересует его. Может быть, поэтому в его фильмах такой объем, который вовлекает в себя зрителя, лишая его вечного соблазна морализаторства.

Семидесятилетний Лев Толстой записал в Дневнике: «Человек течет, и в нем есть все возможности… И от этого нельзя судить человека. Какого? Ты осудил, а он уже другой. Нельзя и сказать: не люблю. Ты сказал, а оно другое». Дело не во всепрощении. Но большой художник — всегда созидатель, демиург, он владеет, в том числе, и невидимыми ресурсами. Это трудно, как и невозможно трудно быть Богом. Но есть люди, которым иногда, в условленное время, на специально отведенных площадках это удается.

Николай Крыщук

• М.: Текст, 2006
• Переплет, 608 с.
• ISBN 5-7516-0591-8
• 3000 экз.

Когда ко мне попала эта книга, я приготовился к десяткам музыкальных терминов, к годам создания симфоний и квартетов, в общем, к юбилейному отчету о жизни классика (в 2006 году отмечают столетие со дня рождения Шостаковича).

Но первые 10 страниц этой книги меня изумили настолько, что я залпом и с огромным удовольствием прочел остальные пятьсот.

Оксана Дворниченко вписала в эту книгу голос самого Шостаковича, процитировав его письма и выступления, добавила отзывы родных, друзей, учителей, учеников и недоброжелателей, рассказала о собственных впечатлениях от встреч с композитором и несколько известных анекдотов из его жизни.

Что получилось? Получилась озвученная героем и его современниками трагедия гениального петербургского мальчишки, который в 9 лет впервые сел за рояль, уже в двадцать написал первую из пятнадцати своих симфоний, в тридцать удостоился окрика газеты «Правда» («сумбур вместо музыки»), в сорок наряду с прекрасными квартетами писал «Песнь о лесах» на тему «пионеры сажают леса», в пятьдесят с лишним вступил в партию и до конца своих дней произносил не свои речи о торжестве коммунизма, и всю жизнь не переставал удивлять музыкальный мир.

Эта книга о страхе гениального человека перед властью и перед бытом, о непонимании и презрении к его творчеству учителей и учеников, о тихом мужестве затравленного человека и сладких объятиях власти, денег, почета и наград.

Эта книга о человеке, который на склоне лет, будучи признанным классиком, осыпанным бесчисленными почестями, лауреатом всех мыслимых и немыслимых наград, на вопрос: «Хотели бы вы прожить свою жизнь также, как прожили?», — ответил: «Нет, тысячу раз нет».

В этой книге есть обаяние личности и аромат эпохи, в ней есть ушедшие слова мира бабушек и дедушек («оспопрививание») и казенные строки секретной переписки ЦК КПСС и Минкульта СССР «о направлении тов. Шостаковича за границу с женой сроком на 2 недели». Со страниц книги рабочие московских заводов делятся впечатлениями о балете «Светлый ручей» (1935 год), а товарищ Сталин — о музыке гимна СССР, написанной Шостаковичем. (Интересно, если бы Сталин выбрал музыку Шостаковича, а не Александрова, как бы звучало сейчас «Славься, Отечество наше свободное…»?).

В книгу включен полный список сочинений Д. Д. Шостаковича. Мне кажется, для прочитавших книгу музыка композитора будет наполнена особым звуком.

Алексей Леонидов

• М.: Время, 2006 г.
• Переплет, 208 с.
• ISBN 5-9691-0148-6
• 5000 экз.

Одесские дачи, или Слезы любви

Литература жестока. Она жестока прежде всего к автору. Тут ведь невозможно ничего скрыть — тебя выдаст язык. В нем все твое прошлое, твоя философия, твоя правда. И что ты там не накручивай в сюжете, как ни громозди композицию, как ни скрывайся за жанровыми особенностями — все равно ты гол перед читателем, потому что каждое слово выдает тебя с головой. Детектор лжи может отдыхать.

Но, кроме саморазоблачения, литература таит в себе и еще одну опасность — жесткую, не хуже крепостной зависимости или всеобщей воинской обязанности, прикрепленность автора к избранному жанру. По старому принципу — назвался груздем и т. д.

Про Жванецкого все знают — писатель-сатирик, писал для Райкина, для Карцева и Ильченко… Или — это уже в настоящее время — Дежурный по стране — странная роль, плохо срежессированная невнятным, но пафосным Максимовым… Ну, словом, московские телевизионные игры, в которых много цинизма, пафоса, гламура и сервильности.

Но человек всегда сложнее всех предположений о нем. У него есть право выскочить из той шкуры, которую на него напялили обстоятельства или он сам.

Новая книжка Михаила Жванецкого называется «Одесские дачи». Она совсем свежая. Вышла в Москве, в издательстве «Время» в 2006 году. Твердый переплет, рисунки Резо Габриадзе, дизайн и макет Валерия Калныньша.

Взяла в руки — вроде ничто не раздражает, открыла и прочла:

Здесь собраны голоса.
Кроме Одессы недвижимой есть Одесса движимая.
Она покрыла земной шар.
14-я станция Фонтана оказалась в Австралии.
Я здесь и в Москве.
Эти голоса во мне.
Остальное при встрече.
Целую всех и очень тщательно тебя.
Ключи под ковриком.

Человеческие слова. Такие можно сказать и про Питер, который тоже покрыл земной шар.

Коготок увяз — птичке пропасть! Читаю дальше:

Что движет евреем — чувство опасности. Что защищает еврея — чувство юмора. Еврей — это болезнь или образ жизни? Еврей — это подробность. Это бензин страны. Свобода расширила понятие «еврей», сюда входят люди разных национальностей, мало-мальски интеллигентные и талантливые.

Это суждение умного человека, который знает больше, чем говорит, а ты, читатель, втягивайся в игру — «додумай мою мысль». Я и додумываю. Почему интеллигентные и талантливые в своем отечестве «не при делах»… Ну, там, про ксенофобию и пр. Хотя, понятное дело, в отношениях этносов, как и в отношениях полов, сам черт ногу сломит.

Но Жванецкий не был бы самим собой, если бы не снимал напряжения быстро и легко: «А у меня к антисемитам один простой вопрос: „А вы способны прожить в этой стране евреем?“» Хорошо, правда?

А вот еще — уже про первоценность человеческого бытия — про свободу: «Наша свобода — это стричь ногти, не снимая носков».

Только не пугайтесь, ради Бога, не пугайтесь! Это не собрание умных мыслей и назойливых сентенций. Это человеческие голоса, пойманные бумажными страницами, как летние бабочки в гербарии. Голоса, звучащие летом на Одесских дачах, голоса, звучащие в памяти у каждого, даже если нас никогда и не заносило теплым ветром ни в Аркадию, ни на Молдаванку, ни на 14-ю станцию. Голоса друзей и любимых, тех, кто уехал далеко или просто туда, откуда не возвращаются.

Книжка оливкового цвета изобличает в Жванецком лирика, может быть даже поэта. Поэта, посвятившего этот сборник лирики своему поколению, поэта, решившегося признаться в своей слабости и рассказать о своей боли:

Боль возникнет и будет. Избавиться от нее можно только самому. Либо терпеть. Что норма.
Тоска священна.
Подавленность — это национальное состояние.
Недовольство — телосложение.
Бедность — это черта характера.
Все, что нам вредит, мы возим с собой. Так что не срывайтесь внезапно: оно внутри…
…Не там родиться — большой порок, не там жить — вообще страшная улика, но с переездом от этого не избавиться.

Почему-то вспоминается желчный Сенека, еще в 60-х годах нашей эры предупреждавший, что странствующий по миру всюду за собой таскает самого себя.

Наверное, каждому человеку надо сначала прожить жизнь в поисках себя в пространстве, чтобы потом найти все в себе, в своих воспоминаниях. Что-то такое на наших глазах проделывает и автор книги «Одесские дачи», но как человек талантливый, он сначала шепчет нежно:

Вот мы все здесь собрались… В нашем городе… Возле нашего моря… Я хочу, чтоб мы жили вечно. Чтоб мы никогда не расставались.
Чтобы погода была — как на душе, чтоб на душе — как этот вечер… И пусть мы живем… А он все это опишет. И пусть то, что он опишет, понравится всем и будет жить вечно… Пусть это всегда будет с нами… как наша жизнь, как наша любовь…

И кажется уже, что теплым ветром подуло с моря… Но переверни страницу, читатель, и ты увидишь длинный список имен, фамилий и телефонов, который так похож на твою записную книжку, в которой все больше номеров, уже не отзывающихся на твой звонок.

Может быть, «Одесские дачи» — самая лирическая и самая трагическая книга Жванецкого.

Тамара Буковская

• М.: Захаров, 2006
• Переплет, 192 с.
• ISBN 5-8159-0624-7
• 1000 экз.

поСТЫДНАЯ ТАЙНА НЕРАВЕНСТВА

Прочтение книги Игоря Ефимова оставляет много недоуменных вопросов. Какие страсти, какой расчетливый ум подвигли автора проделать подобный труд? Именно труд, ибо это не та книга, что выпелась из души. Почему скрупулезный прозаик с амбициями (см. «Эпистолярный роман. Переписка с Сергеем Довлатовым», где его однажды неосторожно сравнили с Достоевским) отложил на время «большую» литературу в пользу беллетристики?

На оборотной стороне титульного листа помещена аннотация издательства. «В своем новом философском труде…» и т. д. Труд, и ко всему, философский. Посмотрим, из чего складывается эта «философия». Читаем: «ЛЮДИ ОТ ПРИРОДЫ НЕ РАВНЫ». Эта истина, по мнению Ефимова, на протяжении многих веков постыдно скрывается, чем вызваны все наши беды и недоразумения. Так кажется Ефимову, он на этом настаивает. От него, выходит, что-то пытаются утаить.

На самом же деле все ровным счетом наоборот. Неравенство преследует человека на каждом шагу, им непрестанно тычут в нос. «Не вышел рожей и кожей…» «Не по Сеньке шапка». «Только для белых». «Только для членов профсоюза». «Только для членов клуба…». Гораздо чаще: «Посторонним вход воспрещен». Да, «христианство обещает равенство перед Богом, американская конституция провозглашает равенство в правах, французская революция сделала равенство своим лозунгом, нацизм объявил равенство между членами высшей расы, коммунизм призывает к равенству всех людей». Потому-то и обещают, провозглашают, и призывают, что равенства нет, а его пытаются внедрить для поддержания хотя бы минимального миропорядка.

Далее Ефимов переходит к категориям добра и любви, резко их разграничивая.

«Природа Добра — всеохватна, бескорыстна, направлена на всех людей. Природа любви — индивидуальна, эгоистична, направлена на одного, в ущерб всем остальным». Следуют ссылки на Льва Толстого и Владимира Соловьева. А не проще ли, отложив цитирование, обратиться к сути самих слов? В русском языке добро и любовь — слова отчасти диффузионные, слова с перетекающим смыслом. Относиться к кому-либо с добротой — значит любить, а добро, кроме прочего, — скарб, пожитки, которые пытаются удержать обеими руками. Вот и пойми, что эгоистичнее — любовь или добро. Не прост русский язык, тем паче когда на нем философствуешь, живя вдали от живого словоупотребления.

Обозначив ряд ложных или не совсем точных постулатов, Ефимов множит примеры, пересказывает трактаты мыслителей всех времен и народов в стилистике «Краткого курса марксизма-ленинизма», а в конце книги, перейдя к политике, цитирует уже из журнала «Огонек». Популяризаторскую литературу советской эпохи давно снесли в макулатуру, очевидно, вновь появилась потребность в таких изданиях для системы профтехобразования. Читая «Стыдную тайну неравенства», латаешь дыры в памяти, подчеркиваешь строчки и «дуреешь, наконец, как любознательный кузнец над просветительной брошюрой» (Ходасевич).

Ефимов, как и подобает уважающему себя философу, вводит в обиход новые категории. Неравных людей он делит на высоковольтных и низковольтных. А чем хуже, позвольте спросить, господин философ, попробовать на большеамперных и малоамперных, или проще — на большевиков и меньшевиков?

Идея неравенства людей увлекла его настолько, что он буксует, возвращается к ней снова и снова. Попробуем автору помочь. Люди, действительно, неравны. Не равны социально, физически, генетически, добавим, если сравнивать метафизически, все равно будут не равны. А что, разве в природе изначально где-то наблюдалось равенство? Не путаем ли мы понятия неравенство и различие? Возьмем, к примеру, того, кто скачет совсем рядом — воробья из семейства воробьиных (упоминаемом в книге в китайском варианте). Заглянем в энциклопедический словарь. Оказывается, этих воробьиных более 5000 видов. Но вот незадача. У них поют только самцы, хотя по устройству голосового аппарата они ничем не отличаются от самок. Вроде одно и тоже, а вот кто-то поет, кто-то нет. Так и поэты — одни поют, другие — сочиняют вирши, так и прозаики — одни творят, а другие строчат неудобочитаемые книги.

И все же оставим воробьев и попытаемся уяснить, где собака зарыта. А вот где. Часть III-1 называется «Новый Нострадамус». Однажды Ефимов ткнул пальцем в перспективу и предугадал, как ему показалось, нечто в российской истории. Теперь он пробует предостеречь от бед все человечество. Новый Нострадамус. Хотя пишет не катренами, а протокольным языком цитатчика. Признаемся, главка, касающаяся Соединенных Штатов Америки и ее страхового медицинского полиса, написана наиболее живо — своя рубашка ближе к телу.

Что нам предписывается? Господа-товарищи, смиритесь, не вышли рожей — тут ничего не поделаешь, смиритесь. Смиритесь, низковольтные и высоковольтные. Среди вас, высоковольтных, как выясняется, тоже существует неравенство, напряжение не у всех, увы, одинаковое, потенциалы разные. Запомните: «преодолеть вечное взаимонепонимание между высоковольтными и низковольтными можно только на религиозном уровне». Сходите в церковь, поставьте свечку, закажите службу, прочитайте Игоря Ефимова.

Валерпий

• Сборник
• СПб.: Академический проект, 2006
• Переплет, 848 с.
• ISBN 5-7731-0295-0
• 800 экз.

В русской словесности есть явления, которые зигзагами отечественной истории как будто специально созданы для ученых — любителей вышивать крестиком и гладью по телу литературы. Иные умельцы «ронять слова» никогда бы не удостоились не то чтобы исследования, а просто скользящего взгляда читателя. Но родная история вгоняла их порой в обстоятельства, которые неожиданно придавали чуть ли не всякому сказанному ими слову статус литературного (и общественного) явления. Так сформировалась в прежние века категория «вольная русская поэзия», в недавнее время — «литература самиздата»; так из того, что писалось и печаталось за рубежами России, сложилась, например, «поэзия русской эмиграции».

Из ста пятидесяти трех авторов, вошедших в рецензируемую антологию, вряд ли даже десятая часть достойна была бы квалифицированного разговора хотя бы об их относительных литературных достоинствах. Но отмеченная категорией «эмигрантская» да еще в тематической рамке «Петербург» эта поэзия приобретает мало-мальски познавательную функцию.

Предсказуемость и банальность мотивов, через которые являет себя петербургская тема в эмигрантской поэзии, зафиксирована в деловитой, лишенной даже тени апологетики, вступительной статье: бездомность и тоска по «утраченному раю», элегическая ностальгия, реализующаяся в воспоминаниях и сновидениях, — стандартный комплект поэтических (и биографических) эмоций в антологии получает убедительное подтверждение хотя бы самим объемом представленных текстов.

Правда, и в этой предсказуемости и банальности есть свои забавные «пригорки и ручейки», обстоятельно прослеженные в статье Р. Тименчика и В. Хазана: например, распространившаяся по стихотворчеству эмигрантов эпидемия реабилитации городового и вообще идеализация Петербурга, которую подметила вслед за К. Чуковским А. Ахматова: «Вы заметили, что с ними со всеми происходит в эмиграции? Пока Саша Черный жил в Петербурге, хуже города и на свете не было. Пошлость, мещанство, смрад. Он уехал. И оказалось, что Петербург — это рай. Нету ни Парижа, ни Средиземного моря — один Петербург прекрасен».

Идеализации — и мифологизации — подверглась в поэзии русской эмиграции вообще вся русская история, которая здесь, в тематических рамках антологии, оказывается персонифицированной в облике Петербурга: величественного, прекрасного, светлого и т. п. Это похоже на отношение к близким родственникам: их, порой, трудно переносить вблизи, в ежедневном общении, но так любишь на расстоянии!

Если чтение собственно антологии оказывается переливанием предсказуемого, то чтение всего остального (это, пожалуй, главное «содержание» книги) обнаруживает истинный кладезь: треть книги занимают биографические справки об авторах и библиографические и реальные комментарии. Это, в сущности, емкий биобиблиографический словарь представителей русской эмиграции, которые так или иначе, в меру таланта, реализовывали себя в литературном творчестве, но чьи судьбы часто оказывались значительнее и весомее их литературных опытов.

Из «небольших погрешностей» этой части книги отмечу две.

Н. В. Петерец, кажется, оказался в антологии только потому, что русский, — эмигрантом его счесть затруднительно, поскольку он родился в Риме, гимназию кончал в Харбине, то есть отродясь России не видал.

Странная дефиниция придана в комментариях Л. Собинову: «русский, впоследствии — советский певец». Получается, будто «впоследствии» Собинов сменил национальность.

В заключение стоит отметить внелитературную, социальную значимость собранных в антологии стихотворных произведений: они демонстрируют, какие трансформации претерпевает подчас оценка человеком своего прошлого при изменении его социального статуса или положения в пространстве, и насколько, порой, такая оценка оказывается связанной именно с этими изменениями, а не с самой реальностью.

Валерий Сажин

• М.: Махаон, 2006
• Переплет, 704 с.
• ISBN 5-18-001036-5, 88-06-15572-5
• 5000 экз.

Такое таинственное название, своего рода шифр. Действие происходит в Европе и ее окрестностях в середине II тысячелетия от Рождества Христова. И опять сюжет описывает исторический перелом. Видно, популярна сейчас такая литература: параллели ищем, успокаиваем себя тем, что бывали времена и похлеще. То, что происходило тогда, действительно можно отнести к той категории процессов, которые изменили культуру Европы. А та, в свою очередь, потянула за собой и политику, и экономику, и социальность. РЕФОРМАЦИЯ. «А правильно ли мы верим?» — основной вопрос того времени. Обращаю внимание — не сомнение в истинности самой веры, а в технологии осуществления.

В октябре 1517 года такой вопрос был поставлен. Причем в центре Европы, в Германии. Обыкновенный монах М. Лютер, напомнив, что «Царство мое ни от мира сего…», обратил внимание на несоответствие христианским ценностям церкви, позиционирующей себя как Вселенская («католическая»). С какой стати, спрашивал он, священники провозглашают себя посредниками между Богом и человеком, берут на себя миссию (причем на возмездной основе) отпущения грехов, претендуют на светскую власть и далее по списку из 95 тезисов. И, действительно, в Библии об этом ничего не говорится. А чтобы народ убедился в этом, надо просто дать ему возможность почитать ее; то есть перевести с латыни на живые, понятные языки.

Поскольку многое сказанное Лютером было правдой, нетрудно было предугадать реакцию работников этого ЗАО «Престол св. Петра». Началась борьба. Как водится — за власть и деньги, и, как обычно, без оглядки на мораль. Правда, камуфлированная религиозной добродетелью. В общем, обычное дело. Необычно, что в нее вмешались светские князья, и что еще более феноменально: этими «технологическими вопросами» озаботился народ. А это уже не просто борьба — это война. А на войне есть шпионы.

Роман построен в духе хроники, написанной от первого лица одним из таких. Причем, этот «Q» описывает не только свои и чужие действия, но и занятно, хотя для малоподготовленного читателя и тяжеловесно, рефлексирует. Он достаточно мобилен в своей борьбе за «охрану Веры» (в католической версии) текст предстает еще и как путеводитель по Европе. Читая, узнаешь как жили и относились друг к другу будущие граждане Евросоюза. А ведь он как раз и начал рождаться в той кровавой борьбе, которая только началась тогда им продлится еще 400 лет. Старт ей дал обыкновенный монах Лютер в маленьком городке Виттенберге. Километров семьдесят к юго-востоку от Берлина. На Эльбе, между прочим, центр Европы. Захотите заехать, имейте в виду, скорые поезда там не останавливаются. Мало кто из европейцев сейчас и вспомнит, где все началось. А читатель, прочтя, не только вспомнит, но и представит.

Алексей Яхлов