• На русском языке не издавалась
• Houghton Mifflin / Seymour Lawrence Boston, New York, 1994
• 517 с.
• ISBN 0-395-51595-5

«Господи, смилуйся
Над необузданным
Рыжим».

Этими словами заканчивается дебютный роман Данливи. Очень скоро автору стало очевидно, что милость свыше будет кстати не только герою, но и самому роману. Прежде чем «Рыжий» был опубликован и стал явлением литературы, Данливи пришлось столкнуться с отказами издательств, личными и профессиональными проблемами, перенести депрессию. Сложности не прекратились и после первоначального выхода «Рыжего…» в парижском издательстве «Олимпия» в порнографической серии. Последовала борьба за права на книгу, ее повторное издание, долгие судебные разбирательства с «Олимпией». В общем, успех первого романа не так-то легко дался замечательному писателю.

История создания «Рыжего» и борьба Данливи за доброе имя своего детища становятся основной темой книги 1994 года. Но не единственной. Продолжая темы своей работы «Ирландия Дж. П. Данливи», писатель предлагает свою подробную автобиографию, являющуюся одновременно «путеводителем» по миру его книг и написанную в неповторимой манере выдающегося «затворника из Левингтон Парка». В «Истории „Рыжего“» Данливи подробно рассказывает о своем детстве в Нью-Йорке, учебе в военно-морской академии в годы войны, бурной молодости в послевоенном Дублине (будущий писатель отправился на родину предков получать образование в Тринити колледж), опытах в живописи и литературе, в конце концов сосредотачиваясь на борьбе за публикацию «Рыжего». Перед читателем предстают ситуации и персонажи, кажущиеся настоящему поклоннику Данливи очень знакомыми. Поразительно, как одновременно достоверно и по-творчески писатель преобразовал свои ощущения на страницах романов и пьес (следуя собственным словам: «Писательство — превращение худших моментов своей жизни в деньги»). Гроза Дублина по кличке Дэниэл, Свинцовая труба со своей дружной компанией превратились в незваных гостей Клементайна из «Лукоедов», странствия одинокого Данливи по неприветливому Нью-Йорку нашли отражение в одиссее Корнелиуса из «Волшебной сказки Нью-Йорка», ужас от пребывания в больнице отчетливо заметен в тех же «Лукоедах», общение же отказавшего разговаривать из-за депрессии Данливи с окружающими посредством записок и междометий напомнит «Одиночку» и опять «Волшебную сказку». «Одиночка» Джордж Смит вообще унаследовал больше всего черт своего создателя. И после прочтения «Истории» это понимаешь особенно отчетливо. Как и то, почему «Одиночку» Данливи называет самой любимой из своих книг.

И герои узнаваемы. Циничная, но ранимая нью-йоркская знакомая Данливи Эйприл станет прообразом незабываемой мисс Томсон из «Одиночки», а вечный спутник писателя Гейнор Крайст в той или иной степени будет присутствовать едва ли не в каждой книге. Неунывающий и очень разговорчивый неудачник-американец с аристократическими манерами европейца много дал для создания образа Себастьяна Дэнджерфилда из «Рыжего», но не только : его черты есть и Боннифейсе из «Одиночки», и в Бифи из «Бурных наслаждений Балтазара  Б.», и в Рэшерсе из трилогии о Дарси Дэнсере. В «Истории „Рыжего“» Данливи уделяет очень много внимания Крайсту, описывая друга с огромной симпатией и доброй иронией.

Важную роль в создании «Рыжего» сыграл и знаменитый ирландский драматург Брендан Биэн. Отношения Данливи и саморазрушительного Биэна были довольно сложными, однако Дж. П. в автобиографии отдает должное помощи Биэна в работе над романом. И вообще Биэн становится одним из немногих представителей литературного мира, для которых у Данливи находятся добрые слова. Нет, писатель не клеймит всех предавших или отвернувшихся от него деятелей художественного слова, но его неприязнь к литературной среде более чем очевидна и оправдана.

Центральным же персонажем книги оказывается, конечно, сам автор. «Боксер с нежной кожей», циник и лирик, тонкий поэт и рискованный юморист в одном лице. Данливи не пытается оправдывать себя в той или иной ситуации (как в отношениях с женой и ее родителями), но от этого его персона становится для читателя только ближе. Понятнее делается его стремление к уединению, нежелание контактировать с принесшим столько бед миром, его ироничная философия выживания. А «История „Рыжего“» еще и изобилует просящимися для цитирования фразами, особенно в непременных стихотворных окончаниях глав:

«Каждый
Может быть другом
Пока не узнаешь его
Получше

И каждый
Может быть врагом
Его надо знать
Еще лучше».

«История „Рыжего“»отметила определенный рубеж в творчестве Данливи. После нее он обратился к написанию серии «Хроники самых странных событий, о которых когда-либо сплетничали в Нью-Йорке», вернувшись своим творчеством в город, к которому испытывает отношения любви-ненависти. Автобиография помогла Данливи создать две (пока) выдающиеся вещи на уровне его самых лучших книг: повесть «Леди, которой нравились чистые уборные» и роман «В Принстоне распространяют ложные сведения». Читатели ждут третьей части, перечитывая предыдущие, а заодно возвращаясь к «Истории „Рыжего“». Она напоминает нам, что «В жизни нельзя выиграть. Но если не будешь бороться — проиграешь» и заставляет восхититься упорством и внутренней силой автора, который не только добился признания своего первого романа, но и уже более 50 лет остается на вершине творческой формы. И вслед за Данливи хочется повторить:

«…И я рад. Что это случилось.
И Господь смилостивился
Над необузданным
Рыжим».

Иван Денисов

• М.: Текст, 2006
• Переплет, 336 с.
• ISBN 5-7516-0517-9
• 3000 экз.

Бриллианты и евреи

На обложке написано, что это детектив, но не верьте коварному издателю — это не детектив, это авантюрный роман. Русский еврей-инвалид живет в Иерусалиме и зарабатывает на жизнь плетением ковриков. Однажды к нему в руки попадают бриллианты ценой пять миллионов долларов. Бриллианты, естественно, ищут хозяева, ищут бандиты, ищет милиция и страховая компания. Инвалид Миша еле успевает перепрятывать бриллианты: из мешка — в коврик, из коврика — в сортир, в дырку в стене, в шов на собственной ноге, в свежий асфальт и так далее. От Миши уходит жена, дочь выходит замуж за араба, сам он попадает в больницу и с разной степенью успеха соблазняет хорошенькую соседку и медсестру. Это напряженная и веселая, почти остапобендеровская история.

Периодически Миша отвлекается от бриллиантов и на пару страниц высказывается по всем актуальным израильским проблемам: сионизм, демократия, патриотизм, вера, религия, арабы и музыканты. Рассуждения эти глупы, скучны и вызывают сомнения во вменяемости Миши. Нечто странное происходит по ходу дела и с героями. Дочка, жена и муж дочки получают от автора по пуле в живот (араб — в голову). Поскольку развитием сюжета эти несчастья никак не оправданы, возникает ощущение, что дочка поплатилась за связь с арабом, мать — за то, что не была против, а араб — просто так. Любовник жены объясняет всем, что такое хорошо и что такое плохо, возвращает Мише выздоровевшую жену и остается с ними жить. У Миши просыпается совесть, и он отправляет единственный оставшийся бриллиант в страховую компанию по почте.

Рассказана вся эта история от первого, Мишиного, лица, противным говорком «под дурачка»: «Ничего от критики не изменится, кроме неприятностей, тем более этот строй [СССР] меня хоть и плохо, но социально обеспечивал. А здесь вроде своя страна, так тем более. Я и детям старался это внушить, и сын усвоил, а Галка нет. Поэтому сын живет и доволен, а эта наводит критику и все куда-то рвется». Такая интонация забавляет на первых страницах, а после трехсотой хочется этого повествователя задушить. Так заканчивается этот роман, читатель мысленно душит героя, а тот его учит, как жить: евреи — хорошо, арабы — плохо; ортодоксы — хорошо, музыканты — плохо. Странное ощущение.

Вадим Левенталь

• Авторский сборник
• М.: ОГИ, 2006
• Переплет, 240 с.
• ISBN 5-94282-404-5
• 3000 экз.

В одной из своих книг Сергей Довлатов рассказывает о критике, уверявшем, что хорошую книгу грех не поругать: высокий уровень литератора настраивает на серьезное к нему отношение, а поскольку вряд ли найдутся авторы без недостатков… Плохую же, наоборот, ругать жалко и неловко — чего там: хорошо, если хоть какие-то, пусть даже и скромные достоинства отыщутся. Следуя совету этого критика, сборник Зайончковского «Прогулки в парке» надо ругать, и ругать безжалостно. Как минимум за то, что Зайончковский всего лишь очень хороший писатель, в то время как мог бы быть писателем выдающимся.

* * *

Последний, заключительный день Старого года подошел к своему завершению. Над городом пари́ла ясная зимняя ночь, и лишь обильно припушенные ресницами звезды выглядывали из-за ее покрывала, уверяя людей в том, что ни один человек не одинок на Земле, даже если сам он уверен в обратном. Невероятно теплая, не по-зимнему теплая погода уступила свое место погоде, куда более подходящей для ежегодного празднования новогодних торжеств; на дворовой площадке было так тихо, что, казалось, достаточно было бы ноге, обутой в суровый зимний ботинок, ступить на одном конце открытого пространства, чтобы звук этого шага тут же был услышан на стороне противоположной. Но дворовая площадь была пуста: городские жители, предвкушая полуночный бой курантов, все, как один, расположились у экранов своих телевизоров и уже приготовились откупоривать шампанское. Лишь симпатичной внешности ведьмочка нарушила тишину: вышла из парадного, хлопнув подъездной дверью, — чтобы через мгновенье скрыться из виду, запершись от посторонних взглядов в своем шикарном красном авто.

* * *

Так, или примерно так, скорее всего, начиналась бы гоголевская «Ночь перед рождеством», если бы ее писал Зайончковский. Ибо Зайончковский — это современный Гоголь; сдержанный, политкорректный, боящийся уронить лишнюю соплю в суп, но все-таки Гоголь.

Гоголь не только потому, что именно так, как у Зайончковского (как мне почему-то кажется) были бы написаны гоголевские тексты в наш политкорректный век, не жалующий яркости и оригинальности, но, главным образом потому, что собранные в книжке повести и рассказы — это истории о встрече с неизвестным в реалиях небольшого современного городка. Жители этого городка — а значит и герои историй Зайончковского — обычные, ничем не примечательные люди (не без лихости, но без лихости чрезмерной), и тем удивительнее то, что неожиданно, среди регулярной городской всепредопределенности с ними случаются удивительные именно своей неудивительностью, не мистические, во всяком случае, происшествия.

Гоголь — и в то же время не Гоголь. Уступая  Н. В. (Нашему Всему-2, надо полагать) в смелости и яркости образов и выражений, Зайончковский берет другим. Берет он — искуснейшим переплетением мотивов, умением противопоставить их (мотивы) так, чтобы они поддерживали и взаимоопределяли (мотивировали) друг друга. Так молоко, выдаваемое на работе героине повести «Люда», становится поводом заговорить утром, в начале рассказа, о кошке — с тем, чтобы сравнить ее успешность у кошачьих кавалеров с Людиной неуспешностью у кавалеров человечьих: таким образом ни одна деталь не остается лишней, все они, как уже было сказано, собираются в единое, весьма прихотливого плетения панно. Кроме того, нельзя не упомянуть и такие замечательные находки, как употребление слова «джойстик» относительно собачьего хвоста.

В том что касается трех включенных в книгу повестей (и вторая повесть — «Люда» — исключение, только подтверждающее правило), то это — очень тонко, с мельчайшей проработкой деталей выписанные детективные истории, лишенные, впрочем, такой совершенно необходимой части всякого традиционного детективного повествования, как рассказ о том, что же, в конце концов, случилось на самом деле. Читатель может с самого начала приготовиться к тому, что отгадки он не узнает никогда, — как, впрочем, не получит и ни одной версии по поводу того, что произошло там, за закрывающими свободный обзор кулисами. Возможных вариантов объяснения такой установки два: либо разгадка спрятана по традиционной набоковской схеме внутри каждого из отдельно взятых текстов (и эта возможность ставит меня как рецензента в крайне щекотливое положение, ибо разгадки в тексте я не нашел), либо — автор, Зайончковский, намеренно строит повествование так, чтобы достаточные для распутывания интриги мотивы находились за пределами известного, доведенного до сведения читателя, событийного пространства. Думая о Зайончковском как о выбравшем второй вариант, думаешь о нем в несколько раз лучше: пройтись по кромке сюжетной лини так, чтобы не выдать таящейся за ней фабулы и в то же время совершенно исключить всякую фабулу, противоречащую задуманной автором — вот трюк, действительно заслуживающий восхищения!..

Единственный, по-прежнему остающийся неразрешенным вопрос — по какому принципу сгруппированы составившие книгу тексты? Быть может, искать какой-то сложный, специальный авторский замысел в данном случае — все равно что искать следующий член последовательности «О, Д, Т, Ч», и решение гораздо проще, чем о нем можно бы было подумать? А может, никакой закономерности нет вообще и истории об обнаруженном во время ночной прогулки трупе, о долгое время откладываемом, но все же состоявшемся сватовстве и об еще одном, воистину удивительном происшествии, о котором так, впрочем, ничего толком и не удастся узнать — может, эти истории расставлены просто «как написалось»? Как бы там ни было, стоит набраться терпения и дождаться пришествия нового Гуковского: уж он-то нам, вне всякого сомнения, все наиподробнейшим образом разъяснит.

Дмитрий Трунченков

• Пер. c англ. С. Артемова
• Издательство: Эксмо, 2006
• Переплет, 640 с.
• ISBN 5-699-18374-4
• 5000 экз.

Американец хороший

Модель американского детектива хард-бойлд разворачивается на сей раз в декорациях послевоенного Берлина. Пока Черчилль, Рузвельт и Сталин позируют для знаменитой фотографии на фоне Цецилиенхоф, из речки, в двух шагах от них, вылавливают труп американского военного с кучей денег в карманах. Так ненавязчиво начинается запутанная, полная обманов и ложных ходов история. Конечно же, журналисту Джейку приходится самому распутывать змеиный клубок из русских шпионов, немецких ракетчиков и американских денег. Попутно в лунном пейзаже разрушенного Берлина Джейк находит свою довоенную любовь — и она тоже оказывается вовлечена в напряженное и стремительное действие.

Буквально только что на Уорненр Бразерз закончились съемки фильма «Хороший немец». Снял его Стивен Содерберг, а в главных ролях — Джордж Клуни и Кейт Бланшетт. Фильм пока не вышел в русский прокат, но и по фотографиям с сайта видно, что он сделан под «Касабланку». Хороший фильм или плохой, пока неизвестно, но то, что фильм появился, — естественно. Потому что роман Джозефа Кэнона на самом деле представляет собой киносценарий. Многостраничные диалоги прерываются ненадолго повествователем, чтобы оправдать смену обстановки, — и снова диалоги-диалоги-диалоги, в которых иногда становится трудно разобраться, кто что говорит. Следить за этим порой утомительно, и тем удивительнее, что сюжету все-таки удается не развалиться: ниточки сходятся, крысы выловлены, русские остались с носом.

Великая «Касабланка» — про американца, но из Хэмфри Богарта тяжело сделать душного американского патриота. Поэтому фильм «Касабланка» — про хорошего человека, а роман «Хороший немец» — про то, что все американцы хорошие. Рыгающие русские свиньи, благородные американские носители свободы и демократии — вот герои этой книги. Немцы нашкодили, но могут исправиться, если защитят своим телом американского носителя от русской свиньи или поедут в Америку ковать железный щит против свинской коммунистической угрозы. От всего этого становится дурно, но от провала книгу спасает увлекательный детективный сюжет. Остается надеяться, что фильм получился лучше.

Вадим Левенталь

• Авторский сборник
• СПб.: Амфора, 2006
• Переплет, 416 с.
• ISBN 5-367-00240-4
• 5000 экз.

Волшебное кольцо города Глупова

В разгар горбачевской антиалкогольной кампании эту книгу непременно бы запретили еще до выхода в свет, а ее несознательного автора ждала бы суровая проработка в соответствующих историческому моменту органах.

Ну, а если когда-нибудь в России восстановят монархию, книгу придется уже запрещать как антимонархическую и антиклерикальную — с громкой высылкой автора на Запад (и, быть может, даже преданием анафеме). А на Западе, согласно сложившейся традиции, ему бы немедленно дали Нобелевскую премию по литературе.

Чтобы читатель, несколько заинтригованный такой преамбулой, получил бы самое непосредственное представление о том, что же такое «Пьяные сказки» Евгения Шестакова, достаточно привести небольшую цитату из «Сказки № 29», которая уже сама по себе объяснит ему если не все, то очень-очень многое.

— Этот, что-ль? — спросил шут, показав на одного из самых резвых и любопытных, который уже обнюхивал и пробовал на зуб узелок. На мужике и в самом деле был несвойственный его сословью наряд.

— Откуда пинжак? — схватив его за лацкан, вопросил государь.

— Маманя подарили. С карманами вот. В день рождения. А еще у меня ужик есть карасиновый и колечко браслетное со змеей. У Копченого в преферанс на прошлой неделе взял. Чистое оно. Хотя и чужое. Надь, а Надь! Своего нам не надь! А чужо подай-ка! Володь, а Володь! Вот бы дров наколоть! А еще лучшее — людские шеи! Внимание, дорогие братварищи! Двор должен сидеть в тюрьме! Я сказал… — мужик фиксато улыбнулся и растопырил фалды в поклоне.

Автору рецензии остается только прокомментировать очевидное. «Пинжак с карманами» и «колечко» сразу отсылают к известному мультфильму «Волшебное кольцо» режиссера Леонида Носырева (1979 год) по значительно менее известной одноименной сказке Бориса Шергина, а «колечко браслетное со змеей», упоминание карманника Копченого и несколько перефразированное высказывание капитана Жеглова «Вор должен сидеть в тюрьме» — к популярному сериалу Станислава Говорухина «Место встречи изменить нельзя» (заметим, все тот же 1979 год).

Теперь уместно сделать обобщение. Подчеркнуто гротескное действие «Пьяных сказок» разворачивается не столько в вымышленном, но очень что-то напоминающем «пьющем и очень даже пьющем царстве-государстве» на задворках «культурной Европии», эдаком гипертрофированном лубочном мирке сказки «Волшебное кольцо» со значительным привнесением в него «фирменной» постылости «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина и — если угодно — площадности «смеховой культуры» Франсуа Рабле, сколько в (пост)советском (мета)культурном пространстве.

Читатель, заставший закат (тем более — рассвет) советской эпохи, угадает бесчисленные намеки и полунамеки, всплывающие тут и там, без особого труда. При этом ему для адекватности восприятия совершенно не понадобится наличие в активе изрядного количества специфической литературы (Пропп, Фрезер), как того исподволь требуют, например, сказки Михаила Успенского про богатыря Жихаря. И хоть упомянутый Успенский также известен как автор монологов для мастеров отечественного официального юмора, Евгений Шестаков в этой роли более органичен, потому что в значительной мере более доступен массовому потребителю. Нет ничего удивительного в том, что именно тексты Шестакова были востребованы мэтрами телевизионного «Аншлага» Михаилом Евдокимовым (придется уточнить — артистом, а не политиком) и Ефимом Шифриным.

Однако читатель ждет экспертного заключения. И он его получит столь же гарантированно, как то заветное слово, рифмующееся со словом «морозы».

Если вы не монархист и не клирик, а красочно живописуемые обильные излияния (с последующими упражнениями в безобразиях), равно как и похмельный синдром (с более физиологическими, нежели нравственными последствиями оного) не провоцируют вас на то глубокое сопереживание литературным героям, каковое способно пагубно повлиять на ваши взаимоотношения с окружающими, никакого вреда для вас от этой книжки не будет.

Что касается пользы, то, возможно, упомянутая площадность, интеллигентно приписываемая М. Бахтиным к «смеховой культуре», усадит в вашем подсознании за стол дружеской задушевной пирушки доктора Джекиля и мистера Хайда, и ваш психоаналитик будет вынужден изыскивать средства на шубку для своей малолетней любовницы каким-нибудь иным способом. Ведь то, что было некогда выспренне названо Аристотелем κάθαρσις (катарсис), — на практике не более, чем русский принцип «клин клином вышибает». Так оно и случится, если, конечно, антитезисом «тот ли это клин» удастся благополучно пренебречь.

Валерий Паршин

• М.: Захаров, 2006
• Переплет, 576 с.
• ISBN 5-8159-0626-3
• 10 000 экз.

Отставник, или Канун олигархических войн

В третьей книге проекта «Кирилл Шелестов» снова, как и заявлено на обложке, «в основе описанных событий лежат реальные факты». Главным образом, факты, к которым — при соответствующей команде сверху — генеральная прокуратура могла бы проявить самый живой и не совсем академический интерес, а — при иной конфигурации на шахматной доске российской политики — ими могли бы заинтересоваться и ведомства, весьма болезненно реагирующие на любую огласку своей деятельности.

Если вы уже прочитали две предыдущие книги («Укротитель кроликов» и «Пасьянс на красной масти»), то для анонса третьей лучше всего предоставить слово уже знакомому вам герою-рассказчику Андрею Решетову:

«К середине осени между Гозданкером и Храповицким вспыхнула война. <…> Эта война унесла и сломала десятки жизней. Эта война дошла до Москвы и привела к скандалам и загадочным отставкам в правительстве страны и президентской администрации.

Уже потом я много раз спрашивал себя: если бы Гозданкер и Храповицкий знали наперед, чем все это закончится, какую цену придется заплатить им самим и их близким, знали про кровь, боль и втоптанные в грязь судьбы, остановило бы это их или нет?»

В романе Решетов, герой гамлетовского склада, предстает перед читателем надломленным смертью Ирины Хасановой («Я существовал в каком-то дурном, надрывном угаре. Обкурившись анашой до потери пульса, я до утра таскался по ночным клубам, затевал нелепые скандалы с незнакомой бандитской братвой, нарывался на неприятности и ввязывался в драки. Обложившись с двух сторон незнакомыми девицами, я неподвижно лежал на кровати, сжав зубы… <…> Днем, на работе я был раздражен, взвинчен, плохо соображал и неадекватно реагировал на окружающих»), усталым, потерявшим всякое понимание смысла жизни в «мире хищников», дрябло борющимся с «жаждой смерти». Такое состояние медленно ведет его к разрыву со своим шефом Храповицким, и этот разрыв — сопровождающийся скандалом и безобразным мордобоем — происходит незадолго до того, как «на самом интересном месте», после неожиданного поворота сюжета, возникает досадное кинематографическое «Продолжение следует».

Если же Вы не читали решительно ничего, что выходит под псевдонимом «Кирилл Шелестов» и передается издателю Захарову через литературного агента, живущего за границей, то это не более, чем досадное недоразумение.

Как известно, любая настоящая литература преодолевает Прокрустово ложе жанровых рамок. Именно этот процесс и наблюдается в случае с произведениями Шелестова. «Жажда смерти» — это не только политический детектив с динамичным, захватывающим сюжетом и рискованным обнажением неприглядного закулисья российского высшего общества. Это, несомненно, и психологический роман, и своеобразная «энциклопедия русской жизни 90-х годов XX века». И даже роман философский — достаточно вспомнить печальное наблюдение Решетова, которого автор по ходу всего повествования постоянно ставит перед нравственным выбором: «Демократия в России столь же невозможна, как тропики. Любой русский человек, будь он крупный политик или бездомный алкоголик, живет в сознании своей исключительности. И жаждет заслуженных им привилегий. Жить „как все“, что и составляет основу демократии, он не хочет. Точнее, он хочет, чтобы все жили „как все“, а чтоб он жил иначе. И чтобы все ему завидовали».

И даже в том случае, если вы раз и навсегда свято уверовали в первичность формы и вторичность содержания, иными словами, в главенство принципа «как написано» над принципом «о чем написано», эта книга вас отнюдь не разочарует. Она написана интеллигентно изящным, но одновременно с этим аттически лаконичным, в меру ироничным языком, избегающим — не во вред точности описания и яркости создаваемых образов — той брутальной пошлости, каковой современные литераторы зачастую беззастенчиво инкрустируют свои творения для придания им «натуралистичности».

Другой сильной стороной книги является ее вопиющая «несовременность» — при ее несомненной актуальности. Если вы успели подустать от всякого рода постмодернистских стратегий, когда при чтении сложно понять, где в повествовании игра, где — стилизация, где — интертекстуальность, а где — провокация и — по большому счету — зачем все это, то можете без боязни брать «Жажду смерти» в руки, поскольку в ней вы не найдете ничего такого.

Остается напомнить, что книга уже вышла и ждет своего читателя.

Валерий Паршин

• Перевод с англ. Ю. Сараевой
• М., Гаятри, 2006
• Переплет, 400 с.
• ISBN 5-9689-0052-0
• 3000 экз.

Дознание пилота Пирса

Гуманный — или, вернее, желающий таким быть во что бы то ни стало -восемнадцатый век, в последнее десятилетие которого даже кровавое революционное правосудие приняло на вооружение гильотину, вняв доводам ее изобретателя, будто бы во время гильотинирования «жертва не чувствует ничего, кроме легкого ветерка на шее», еще позволял Жан Жаку Руссо размышлять о том, что человек по своей природе добр, а, стало быть, все, что чуждо этой его природе (культура прежде всего) — лживо и преступно, и именно поэтому счастье и непорочность — исключительно удел первобытных людей, живущих естественной, неокультуренной жизнью и подчиняющихся только непосредственному влечению сердца.

Кто бы мог подумать, что век двадцать первый, за которым плотной стеной все еще вздымаются клубы ядовитого дыма пожарищ века двадцатого, позволит бывшему американскому военному летчику, участнику Второй мировой, не просто востребовать идеи Руссо, но и попытаться доказать их состоятельность, используя результаты исследований современной нейробиологии, цитируя Библию и ссылаясь на книги наименее ортодоксальных мыслителей!

Итак, «Биология Трансцендентного» (The Biology of Transcendence). Сразу оговоримся, что трансцендентное Джозефа Чилтона Пирса вовсе не противопоставлено земному «животному» Бытию, как положено в европейской мистической или философской традиции; оно биологично, то есть доступно для постижения и описания. Которым Пирс, собственно говоря, и занимается, попутно подвергая яростным нападкам христианскую культуру, унаследовавшую гностическое недоверие ко всякой телесности. Разумеется, при этом автор восхищается «замечательными» книгами Карлоса Кастанеды, в одном из пассажей называет Кришну «аналогом Христа», а в предисловии книги — помимо множества иных лиц, не исключая ученых — благодарит также и своих духовных учителей, имена которых, разумеется, не Антоний и Василий, а — почти ожидаемо — Муктананда и Гурамайи. Вы спросите, почему же «почти ожидаемо»?

Это подчеркнуто индивидуальное мировосприятие, «свой путь» в духовных исканиях, смешение разнородных культурных, религиозных и научных традиций, ставка на популяризацию различных современных знаний и технологий — признаки нью-эйджа (англ. New Age, буквально «новая эра»). И на него, увы, приходится делать существенную скидку при чтении.

Тематически (но совсем не так, как это делает сам автор) книгу можно разделить на три части: автобиографическую, научно-популярную и «теологическую».

Тем, кого вдохновляет факт существования духовных учителей, живущих «прямо среди нас», и кого при этом не смущает их американское происхождение, можно порекомендовать пролистывать всякую «науку» (часть вторая) и — по возможности — «теологию» (часть третья), жадно впитывая все подробности автобиографии Учителя (если не автоагиографии, поскольку все это тесно переплетено с проявлениями его сверхспособностей). Особенно полезным будет, вероятно, прочитать, как эти сверхспособности помогали Пирсу в сетевой торговле (все-таки американец есть американец).

Тем, кого Дэн Браун совершенно закодировал «Кодом Да Винчи», можно порекомендовать решительно откинуть научно-популярную часть (часть вторая) и автобиографию мастера (часть первая), всецело сконцентрировавшись на «теологической» третьей части, в которой довольно много про Христа, но еще больше про христианскую церковь, которая «исказила» его учение.

Что же делать всем остальным, воспитанным в традиции советской научно-популярной литературы? Во-первых, смириться с тем, что в этой книге о научном подходе, при котором личность автора проявляется только в особенностях изостиля изложения, не может быть и речи. Во-вторых, как уже было сказано, сделать скидку на эклектичный нью-эйдж. И… открыть для себя загадочную сферу человеческого мозга, биология которого, возможно, станет для пытливого читателя немного менее трансцендентна, чем она была для него до того, как он открыл эту книгу. В конце концов, будем гуманны.

Валерий Паршин

• М.: Зебра Е, 2005
• Переплет, 384 с.
• ISBN 5-94663-195-0
• 5000 экз.

Хороший Сталин и очень хороший Ерофеев

Виктор Ерофеев написал автобиографический роман «Хороший Сталин». Жанр сочинения такого рода позволяет автору лишний раз оценить себя как личность, осознать себя в литературном пространстве и заодно напомнить об этом читателям.

Виктор Ерофеев не стал устраивать разборки со всякой мелкой литературной шушерой, а решил потеснить классиков: на его взгляд «Горький и Набоков превратили свои автобиографии в одинаковый продукт словоблудия, Джойс забыл о главном, Маяковский ерничает, Пастернак умничает» и т. д. и т. п. Сказано как бы об автобиографиях. Но ведь писатель, какой бы темы он ни касался, то и делает, что всю жизнь пишет одну большую автобиографию. Вопросы есть? Задавайте.

У Виктора Ерофеева два двойника. С одной стороны как две капли воды похожий на него папа, с другой — Венедикт Ерофеев. От первого он получил житейские льготы, элитарное образование, легкое, без единой книги, вступление в союз писателей (кого, скажите, туда так еще принимали, разве членов политбюро по сборникам докладов и выступлений?) и даже — каприз — возможность ощущать себя антисоветчиком. У другого взял раскрученный бренд: Ерофеев*. Вот так — между двумя двойниками, а самого как бы и нет. Есть гражданин Ерофеев, нет писателя Ерофеева. Писатель — это, прежде всего, слово. Предоставим его автору: «У нас в доме никогда не было домашних животных… В конце концов п…** стала моим домашним животным. П… — соратница. П… — деятельница искусств. П…а — прострел моей свободы. П… мешает писать (ударение не поставлено, можно читать двояко. — В.). П… — подруга моей жизни». П…страстный юноша сумел подглядеть п… своей бабки, поковыряться в п… учительницы, везде побывать, с реальными п… познаться, а вот само слово «п…» в его тексте почему-то всегда вытарчивает подстриженной лобковой щетиной. А ведь у Венечки Ерофеева «о п… ни слова». Тем и велик. Обходился, писал. Витюшка же большей частью п…т. Еще: «Я опоздал к детской раздаче мата. Уже позже я учил его, как иностранный язык». Чувствуется. Произношение плохое. Сильный акцент. Мат не самоцель, а средство воздействия — любят говаривать искушенные матершинники. Это в натуре п… — п…, а в словесном эквиваленте нечто иное. Как плохой живописец, Виктор Ерофеев хватается за яркие краски, не зная где их применить, пачкается сам, ходит смешной, над ним подтрунивают. А всего-то надо: посмотреть на себя в зеркало и умыться.

Не хочется говорить о содержании книги, о ее фальшивых посылах. Папа Ерофеева — хороший Сталин, Виктор Ерофеев — хороший Сталин, весь российский народ — хороший Сталин. Прр… Запростяк породнились с народом. И не хочется касаться метропольского «героизма». Вот что пишет Довлатов («Эпистолярный роман. Переписка Сергея Довлатова с Игорем Ефимовым») о ленинградском «Клубе 81»: «…вся нынешняя молодежь функционирует при музее Достоевского под прямым и нескрываемым контролем КГБ». Так же настороженно был воспринят эмигрантами и «Метрополь», а у неуехавших было стойкое предубеждение, что это все игры КГБ, уж больно совпадают по времени (в Москве, как и положено, чуть раньше) и выглядят целенаправленной кампанией.

* Говорят, что пользуясь своим положением «выездного», Виктор Ерофеев однажды за границей принимал за Венедикта Ерофеева не причитающиеся ему почести.
О том, как была использована подстава с фамилией Ерофеев на вечере в ЦДЛ, читай в книге Владимира Алейникова «И пр.» (Издательский дом «София», 2006).

** Рецензент отмечает, что почти не видел отзывов на книгу «Хороший Сталин», и связывает это с невозможностью ее цитировать. Заинтересовавшемуся (или непонятливому?) читателю можно порекомендовать второй том «Большого словаря мата» Алексея Плуцера-Сарно. — Редакция.

Валерпий