• Уоллес Стегнер. Останется при мне / Пер. с англ. Л. Мотылева. — М.: Издательство АСТ: CORPUS, 2017. — 480 с.

Перед нами проходит жизнь в ритме размеренного модерато. Его вскоре сменяет аритмичная перкуссия жестоких ударов судьбы, пока лиричное адажио, окрашенное грустными нотами неизбежных потерь, не подведет ее к финальной коде… Совершенно верно. Читать роман «Останется при мне» — все равно что слушать трехчастную симфонию.

Роман «Останется при мне» лауреата Пулитцеровской премии Уоллеса Стегнера — заключительная тринадцатая книга писателя, и тема подведения итогов, еще не расставания с жизнью, но осознания и приятия ее конечности, звучит в ней особенно пронзительно.

Главный герой Ларри Морган — писатель, разменявший шестой десяток, и его жена Салли вернулись в небольшой живописный городок Баттел-Понд, в дом своих друзей. Ларри опровергает известное утверждение о том, что нельзя возвращаться туда, где вы когда-то были счастливы. Наслаждаясь присутствием в месте, где легче всего «забыть о смертности», он неторопливо, словно смакуя, разбирает события прошлого, освящая каждый эпизод своей не зря прожитой жизни чувством благодарности. Так же неторопливо движется и само повествование — под стать темпоритму человека в преклонном возрасте: наступило время заката, стало быть, и суета не уместна. Разматывается клубок воспоминаний, и скоро выясняется, что симметрия союза Ларри и Салли Морганов выражается не только в умилительной созвучности их имен. Ни годы работы в университете Мадисона, пришедшиеся на период Великой депрессии, ни существование на нищенскую зарплату преподавателя, ни последующие, куда более драматичные испытания, всколыхнувшие их ладно организованные будни, не внесли в этот союз диссонанса. Морганы являются олицетворением идеального, едва ли не хрестоматийного брака, где он — всецело поглощен творчеством и карьерой, она — кроткая хранительница очага, а дружба с четой состоятельных Лангов становится для них чем-то вроде заслуженного вознаграждения.

Сироты из западных краев, мы прибрели в Мадисон, и Ланги приняли нас в свое многочисленное, богатое, влиятельное, надежное племя. Пара астероидов, мы случайно влетели в их упорядоченную ньютоновскую вселенную, и они притянули нас своей гравитационной силой, превратили нас в луны, вращающиеся вокруг них по орбите.

Свой путь к месту под солнцем Морганы, рано оставшиеся без родителей и средств к существованию, прокладывают с упорством каменотесов. Наследник же солидного состояния Сид Ланг и его жена Чарити находятся в гораздо более привилегированном положении. Вполне это осознавая, Ланги по доброй воле возлагают на себя миссию филантропов, а инфекция, подхваченная Салли во время их совместного похода за город и приведшая в результате к параличу, лишь укрепляет статус Чарити, словно преданной своему имени (в переводе с английского «charity» означает «благотворительность») в этой роли.

На этом первая часть стегнеровской симфонии подходит к финалу, и изложенная автором история, до этого казавшаяся пасторалью, обретает наконец большую напряженность. «Все счастливые семьи похожи друг на друга, но издалека», — невольно оспаривает аксиому Толстого автор. Что же он демонстрирует читателю, погрузившемуся было в рассматривание картины под названием «Счастливая семья Лангов»? Гармонию и благоустроенность. Если второе стало возможным благодаря внушительному наследству Сида, то гармония при ближайшем рассмотрении оказывается едва ли не ее суррогатом — следствием чрезмерных усилий Чарити.

В семье Лангов нет ярких страстей, нет здесь и очевидного конфликта. Лодка их брака не сталкивалась с лишениями и невзгодами, ее разве что слегка покачивало временами (свои позиции в университете Мадисона Сид Ланг так и не сумеет удержать). Жизнь эта развивается согласно регулярным записям склонной к маниакальному контролю Чарити. Изо дня в день, из года в год… Ее воле подчинен не только ежедневный распорядок мужа, но и его желания. Мечта Сида посвятить себя поэзии, казавшаяся прагматичной Чарити всего лишь прихотью, так и останется неосуществленной.

Он снял очки и протер. Аккуратно надел снова, зацепил за ушами и посмотрел на меня сквозь них. Выражения его глаз протирка стекол не изменила. Он сказал:

— Ты всегда считал мой брак рабством своего рода.

— Перестань.

— Считал, считал, разумеется. Я не настолько глуп, чтобы не видеть своего положения и не понимать, как оно выглядит со стороны. Моя беда в том, что с этим рабством я не могу расстаться. Ценю его превыше всего, что могло бы его заменить, включая пухленькую молодую особу.

Восхищение Лангами, которые на протяжении многих лет воплощали в представлении Ларри образец безупречного супружества, не сменяется разочарованием. В конечном счете, что такое жизнь, как не череда утраченных иллюзий? Рассеивается туман и проступает правда. К неизбежности этой мысли и подводит читателя терапевтический, но отнюдь не дидактический роман Уоллеса Стегнера. И преждевременное прощание (смертельная болезнь Чарити и является причиной визита Морганов к друзьям в Баттел-Понд) не превращается в реквием; оно лишь повод для того, чтобы обернуться назад, оглядеть прожитые годы с пониманием неотвратимости утрат и оставить при себе все самое лучшее. Таким проникновенным рондо и замыкается эта история о любви, дружбе и мудром созерцании жизни.

Нонна Музаффарова

• Кристине Нёстлингер. Само собой и вообще / Пер. с нем. В. Комаровой. — М.: Издательство Самокат, 2017. — 224 с.

Кристине Нёстлингер — большой мастер ломать стереотипы так, что не возникает ощущения, будто мир разрушился и жизнь закончилась. Наоборот: сквозь разорванные картонные ярлычки читатель начинает видеть пусть не совершенный, но живой мир. Вот и книга «Само собой и вообще» о разводе в одной большой семье — точно такая же. Обычное событие, о котором взрослые любят рассуждать с высоты прожитых лет, подано «снизу» — как точка зрения детей, поневоле принимающих участие в разрушении семьи и вообще-то его не желающих.

Для российского читателя Нёстлингер — давно знакомый и любимый автор, на русский язык переведено около тридцати ее книг. В прошлом году она отметила восьмидесятилетие, и, судя по произведениям и биографии, это жизнерадостная и волевая женщина с богатым жизненным опытом. Она никогда не поучает «как взрослая», она рассказывает захватывающую историю голосом ребенка, и остановиться, не дочитав до последней страницы, просто невозможно. Мы видим ситуацию с трех разных ракурсов, автор разворачивает перед нами многогранную драму, и с каждым поворотом сюжета ситуация обрастает новыми деталями. События развиваются быстро — это в стиле Нёстлингер, умеющей в одном абзаце дать несколько жизненных историй и метких характеристик. Это мир, в котором проблемы у всех, и не с кем поговорить, например, о том, что у папы есть любовница:

С Вуци я, к сожалению, обсудить все это не могу, хотя обычно он первоклассный советчик в сложных ситуациях. Но у него никогда не было отца, он внебрачный ребенок и в таких вещах не разбирается. С Бабушкой, которая вообще-то довольно мудрая, разговора тоже не получится, ведь она всегда терпеть не могла папу. Из одной только неприязни к нему она сию же минуту расскажет все маме, не подумав, разумно ли это. А Бабка, папина мать, та, само собой, просто вообще ни для чего такого не годится! Она до того чопорная и церемонная, что сразу грохнется в обморок, если выяснится, что ее внук в курсе, что у отца есть любовница. Мой дед, Бабкин муж, целых двадцать лет ходил налево, а она и знать ничего не знала. Во всяком случае, папа так однажды рассказывал…

«Само собой и вообще» (дословно название переводится как «В любом случае, а вообще…») — это ирония над обобщением и категоричностью. Кажется, что это книга про очень уверенных в себе людей. «Само собой» — очень убедительно говорят они, не забывая затем вставить и «вообще». Мама уверена, что ей нужен собственный магазинчик, и она готова пожертвовать всем ради своего дела. Папа уверен, что дети вырастут и, само собой, поймут, почему он изменил маме. Мальчик Ани много читает, и поэтому, само собой, понимает, что вообще к чему. А малыш Шустрик уверен, что папа его никогда не обманет. Для каждого его собственная уверенность – узкая доска, по которой они идут над бурлящей жизнью, и чем жестче эта доска, тем больше вероятность, что она сломается. И вот уже и бизнес, и благополучие, и новая любовь дают трещину, и в центре этого расползающегося мира стоят трое детей. Они держатся за руки, потому что больше им не за что держаться. Один из братьев с горечью констатирует:

По-моему, для долговременной любви нужно быть по-настоящему хорошим человеком, и если ты именно такой человек, то сможешь любить всякого, со всеми его странностями. Но для этого нужно немало доброты, терпимости и понимания, а у моих папы и мамы эти качества в дефиците…

Да и кого из героев книги можно назвать «по-настоящему хорошим»? «Жизнь — это перемены», — часто говорит Вильма, любовница папы. И вот уже не только папа — все дети тоже понемногу изменяют: мальчишки — маме, потому что не могут устоять перед обаянием новой папиной подружки, а девочка Карли — своему парню Вуци, одному из самых симпатичных героев книги (все-таки кое-кто по-настоящему хороший в повести есть!). Они как бы привыкают к мысли, что перемена очень часто выглядит как измена — зависит от того, с какой стороны посмотреть. И с этим приходится жить дальше. Грустно, горько. А что еще остается?

И на этот почти что риторический вопрос Кристине Нёстлингер дает свой ответ: заботиться о детях. В финале книги взрослые бросают все свои дела, забывают обиды и объединяются, ради детей, которых до этого не слышали и не брали в расчет. И мама, и папа, и их новые «личные жизни» самозабвенно строят для одного из детей новый «домик» вместо прежнего, случайно сломанного. Пожалуй, это главный образ книги —восстановление разрушенного мира, пусть и маленького.

У каждого героя — свой «домик»: мама украшает магазинчик, Карли предпочитает проводить время в кафешках и у бассейна, Шустрик перебирается жить к Бабушке. И каждое прибежище однажды тоже разрушается.

Повесть «Само собой и вообще» — как и большинство книг Нёстлингер — это немного театр, не случайно ведь в начале дан список действующих лиц, который сразу «включает» читателя в сюжет. Декорации здесь проработаны подробно, а герои — тантамарески с прорезями вместо лиц. Можно, читая, подставлять портреты многих своих знакомых, а иногда и свое собственное лицо — настолько верны эти собирательные образы.

Кстати о рисунках. Переиздание 2017 года — обязательный экземпляр в копилку любителей не только детской и подростковой прозы, но и качественно проиллюстрированных книг, ведь художником новой версии стала замечательная петербургская художница Алиса Юфа. Ее ироничная, контрастная графика очень хороша и сама по себе, а в сочетании с юмором Кристине Нёстлингер играет новыми красками (даже несмотря на то, что черно-белая).

Каждая картинка достойна стать открыткой,  — к примеру, иллюстрация к отрывку, посвященному туалетному столику Карли:

У Карли все уходит на краски. Не на краски для рисования, а на краски для лица. В ванной, на ее полке в шкафу, я насчитал девять тюбиков губной помады, восемь коробочек теней для век и двенадцать карандашей для бровей. Весь этот косметический хлам моей сестры стоит столько, что на эти деньги смогла бы прожить сотня детей в Африке. И на те деньги, которые я трачу на книги, конечно, тоже. Но я, по крайней мере, читаю свои книги и люблю их. А Карли, наоборот, только размалевывает себя, как клоун в цирке, а перед тем как выйти из дома, снова стирает раскраску с лица.
Недавно она объяснила мне, что ищет свой стиль. Что это значит, я точно не знаю. Думаю, на самом деле она хочет изменить этот свой «стиль». Когда Карли не накрашена, она выглядит просто серенькой мышкой. И конечно, очень хочет с этим бороться…

«Само собой и вообще» оставляет после прочтения то самое ощущение, будто бы ты только что уехал из большой шумной семьи, где гостил несколько дней. Ты уже привык к характерам домочадцев, вник в их проблемы, успел принять чью-то сторону и даже поучаствовать в скандале. Ты немного устал от них и закрыл книгу на последней странице, в разгар их общего семейного дела, когда всем уже не до тебя. И вот ты едешь один в вагоне, но точно знаешь, что в покинутом тобою доме продолжаются шум, гам, ссоры и примирения, что-то ломается и снова строится, и это и есть самая настоящая жизнь.

Надежда Каменева

• Александр Бренер, Сергей Кудрявцев. Гнига зауми и за-зауми. — М.: Гилея, 2017. — 264 с.

Дебютом ныне культового издательства «Гилея» был сборник Алексея Крученых «Кукиш прошлякам». В предисловии к нему Г. Айги писал об остром, блестящем стиле теоретических работ кубофутуриста. Новая книга редактора «Гилеи» Сергея Кудрявцева и поэта Александра Бренера стремится к тому же задорному и антиакадемичному письму о литературе. Это показывает уже название, причем не только футуристским словечком «гнига», но и умножением любимой буквы Крученых «з».

«Гнига» посвящена пересмотру наследия русского авангарда, или, точнее, пересмотру способа говорить об авангарде. Десятки томов, посвященные расшифровке и интерпретации сакрального «дыр бул щыл», только мешают разобраться в явлении зауми. Художественная богема, превозносящая Крученых и компанию, — худшие читатели из возможных. В этом авторы верны будетлянской идее о борьбе с диктатом рассудка. Ум для них — это силовик, угнетатель, чистильщик обуви и обманщик. Попытка внести ratio в заумь уравнивает исследователя и следователя, ведь наполнение авангарда смыслом сродни его обезоруживанию. Подчинение языка нормам означает его возвращение к обществу вавилонского столпотворения.

Бренер и Кудрявцев обращаются к ученым, обильно цитируют философов. Поначалу в этом видится некая фальшь: разговор, претендующий на очищение кубофутуризма от шелухи литературоведения и хрестоматийного глянца, стремительно обрастает терминами и опорой на авторитеты. Но ведь и проблема не в том, что ученые говорят об авангарде, а в том, что ученые говорят об авангарде языком ученых. Филологическое койне слишком узко для заумничества. Как и теоретические труды Крученых, «гнига» пытается осветить предмет изнутри, ее создатели пишут о зауми, учитывая опыт самой зауми. Это, конечно, уничтожает сухость и беспристрастность, но исследовательский прищур из-за очков — вещь, исключаемая вихрем футуристского карнавала. Писать о дырбулщах без веселья — это халтура. Халтурой будетлянин Зданевич называет такую популяризацию авангарда, когда левое искусство идет на компромисс со смыслом. В халтуре замечены Ремизов, Белый, даже Маяковский. Бренер и Кудрявцев кидают то же обвинение художественному сообществу современности.

При этом авторы не против популярности авангарда самой по себе. Они приветствуют самораспространение зауми, ее вхождение в народ как универсального языка. Такая заумь расшатывает государственные границы, дарит ощущение свободы и единения. Но любая институциональная ее популяризация встречается создателями «гниги» резко в штыки. Травматичны те годы, когда советское государство сделало авангард своим официальным искусством.

Свободный язык постоянно сталкивается с политикой, и одной из принципиальных задач «гниги» становится утверждение злободневности кубофутуризма. В первых же ее строках авангард встречает современность: «Недавно мы побывали в Киеве. Там мы наткнулись на Черный Квадрат Малевича!». Далее оказывается, что Киев разрушен и разворован капиталистами, а Черный Квадрат — это пробегающий неподалеку кот. Для Бренера и Кудрявцева принципиально важно, что футуризм все еще направлен в будущее. С этой точки зрения безупречен выбор героев «гниги» — это не строитель индустриальной империи Маяковский и не певец архаики Хлебников, а заумники Крученых, Зданевич, Терентьев и заумник от живописи Малевич.

Конечно, заумь — это своего рода эскапизм, побег от норм языка. Но Бренеру и Кудрявцеву невыносимы те, кто видит в этом эскапизме типичное интеллигентское создание вымышленных миров. Да, заумь отказывается от языка, но не сбегает от него, а просто игнорирует: «Заумь — это взгляд из окна вагона на удаляющийся перрон, где одиноко стоит и продолжает махать платочком любимая»

В этом смысле заумь — абсолютная поэзия. Она или занимает собой все пространство, или исчезает. Поэзия вообще невозможна после футуризма. В такой ситуации пустота и молчание перестают быть пустотой и молчанием. Заумь как таковая делает даже свое отсутствие особым приемом — Бренер и Кудрявцев называют этот прием за-заумью. И это обуздание собственной пустоты делает беспредметный язык мощным оружием современности. Цифровой язык, столь популярный в наше время, состоит из нулей и единиц. А нуля у зауми не существует, она может быть только бесконечной.

В «гниге» это реализуется парадоксальным образом — через непрерывную череду определений. Десяток портретов Крученых, столько же характеристик Малевича, бесконечное число описаний беспредметного языка… И это при том, что авторы ненавидят определенность! Заумь противоречит попытке определения, ведь она разводит слова и их значения. Но тысяча отменяющих друг друга характеристик — все равно что ничего: ничего изображенное и протяженное. «Весьма трудно или даже невозможно дать адекватное определение как зауми, так и не-зауми (или тем более полу-зауми). Заумь запросто может и не быть самой собой». Именно это — пустота, которую заумники прятали в своем бессмысленном языке. Та «лень», которую Малевич воплощал в своих полотнах.

В интервью для The Art newspaper Russia Кудрявцев отметил: «Череда выпущенных книг — это исследование и составление библиографии для каких-то своих замыслов». И правда, «гнига» представляет собой квинтэссенцию, энциклопедию, ну или попросту каталог издательства, в ней объединены мотивы целого ряда книг «Гилеи». Причем здесь идет речь не только о ставших плотью русской культуры изданиях Малевича, Крученых, Ильязда etc., не только о философской базе в виде Ванегейма и Агамбена, но и о совсем свежих книгах: регулярно всплывают в тексте трансфуристы и патафизики, упоминается только планируемая к изданию книга Д. Бурлюка.

В этом вихре имен и определений, вставных житий и стихов, в этой оргии заумников остается один вопрос: сказали ли Бренер и Кудрявцев что-то новое о предмете размышлений? На уровне фактических знаний сложно найти им равных, но на уровне самого восприятия зауми они не совершают никакого переворота. На самом деле, ученые описывают заумь так же, хоть и совсем в другом регистре. Может, среди сотен определений Кудрявцева и Бренера кроется пара содержательно свежих, но каждое из них размывается и теряется в за-зауми. Но, как уже было сказано, цель книги и не в этом. Она в самом модусе суждений об авангарде, говорить о котором нужно так, как это делали его создатели.

Валерий Отяковский

• Линор Горалик. Агата смотрит вверх. — М.: Лайвбук, 2017. — 48 с.

Всем известно, что Линор Горалик — израильская писательница и поэтесса, автор комиксов о Зайце ПЦ, однако далеко не все знают, что написанные Горалик произведения нужно именно слушать. Так удастся лучше понять ее замыслы. Мастер смешной и остроумной короткой прозы, она умеет видеть и слышать (и, очевидно, еще и быстро записывать) самую суть повседневной жизни, с ее весельем, нелепостью, а иногда и болью и разочарованием.

Первая книга о девочке Агате вышла в 2008 году и называлась «Агата возвращается домой». Очень точно детскую книгу об искушении бесами тогда охарактеризовала Майя Кучерская: «Линор Горалик заговорила на темы, которые в современной русской литературе практически не обсуждаются. (Исключения есть, но их ничтожно мало.) Даже лучшие из наших авторов пишут о чем угодно — о том, как и кого перемололи „нулевые“, или, наоборот, девяностые, или сталинский террор, или чеченская война. Они любуются переливами русской речи, конструируют лихие сюжеты. Сокрушаются об отсутствии исторической ответственности у наших политиков и исторической вины у народа. И молчат о личной вине».

Казалось бы, как можно сравнивать взрослые серьезные произведения с детской сказкой? Только все мы помним, что сказка — ложь, да в ней намек. Думается, если бы вышеупомянутым писателям сказки вроде «Агаты» в детстве читали, то и не умалчивали бы они об ответственности. Впрочем, как и все мы.

Но почему эта странная история все же о детях и для детей? Потому что, в отличие от взрослых, они не занимаются саморефлексией. Черное и белое в восприятии детей не может превратиться в серое, ведь дети не мыслят полутонами. И плохо, и хорошо они поступают исключительно по велению сердца, не думая о последствиях и не взвешивая все за и против. 

Между выходом первой и второй книг проходит три года, Агата — такая же огненно-рыжая и такая же «взрослая, умная и ответственная» девочка. И, несмотря на все это, она все также легко впутывается в приключения со всяческой нечистью. Кажется, после опасных игр с бесами Агата так и не поняла, что у всех наших поступков, даже совершенных из добрых побуждений (ведь благими намерениями вымощена дорога сами помните куда), есть последствия и далеко не все они приятны, а если уж быть совсем честными, то большинство из них неприятны и даже опасны. Вот и героиня — желая помочь окружающим, а вообще-то, в первую очередь, себе, и нарушив запрет родителей — попадает в беду.

От завораживающе подробных описаний встретившегося ей злодея-протагониста даже взрослому становится не по себе: внезапно при свете дня где-то в груди появляется неприятное щемящее чувство — не то страх, не то отвращение:

Что-то не так с этой фигурой, что-то, что не укладывается у Агаты в сознании: она готова поклясться, что каждый раз, когда этот человек или кто там прыжком встает с ног на голову, сверху опять оказывается… голова. Агата отползает ещё немножко и вжимается спиной в стену, отступать больше некуда, флип-флоп! — и над Агатой склоняется огромная голова, странные глаза, которые Агата уже точно где-то видела, всматриваются в неё, — вот где: у ворон, это какие-то вороньи глаза на человеческом лице — совершенно круглые, ярко-желтые, с крошечным чёрным зрачком посередине. На секунду Агате кажется, что на чёрной, прилизанной голове этого колченогого человека растут короткие острые рога — но нет, это корона, уродливая чёрная корона смотрит короткими кривыми зубьями в чёрное небо. Внезапно Агата с ужасом понимает, что этот человек с вороньими глазами вообще не колченогий: у него просто нет ног, а вместо ног… Нет, не так, вот как: он просто сделан из двух верхних половинок, этот человек.

Не менее жутким выглядит и сам он на портрете. Текст и изображения, принадлежащие Олегу Пащенко, в этой книге едины. Это не просто иллюстрации к рассказу, это общий замысел, диалог двух искусств, где одно отсылает к другому и вместе они порождают что-то новое: полыхающая синим пламенем корона, внутри которой бесчисленное количество связанных друг с другом линий — самая симметрия жизни, где все так или иначе взаимосвязано. С помощью этих картинок создается атмосфера потаенного зла, которая по настроению напоминает фильмы Линча. Зла, управляющего человеческой жизнью.

Наблюдая со стороны, кажется, очень легко самому поддаться искушению и осудить поступки Агаты: мол, я-то знаю, почему так вкрадчиво в ответ на брошенные обвинения («Это все ты!») вопрошает Король Беды: «Это все я?» И ведь не зря зовет он Агату своей королевой. Но стоит только на секунду представить, что вы сами можете оказаться на месте героини, и тут же вас будто парализует, и, как и у умной девочки, пустеет голова. И вдруг оказывается, что далеко не всегда мы, дети или взрослые, являемся хозяевами обстоятельств, даже если именно мы несем за них ответственность. В такой ситуации главное — вовремя опомниться, потому что, сильные и смелые, мы нужны не только нашим близким, но и в первую очередь самим себе.

Неожиданно внутри Агаты поднимается злость — как когда Адам и Лоренс бегают по проходу и сбивают с парт чужие тетради, но только в сто раз сильнее. «Фиг тебе», — думает Агата и чувствует, что ноги у неё больше не ватные, — «Фиг тебе», — и сердце Агаты начинает стучать быстрее, — «Фиг тебе!» — и Агата вспоминает, что Андрюше нужна сильная, и умная, и хорошая старшая сестра, а у папы часто болит голова и ему нужна помощь, а мама постоянно теряет пульт от телевизора и только Агата умеет находить его, как настоящий сыщик. «Фиг тебе!» — думает Агата и уже понимает, что надо сделать — только действовать придётся очень быстро, у неё есть всего одна секунда, Агата думает быстро-быстро, у Агаты есть План, вот сейчас, ну же!

Если в вашу жизнь, как и в мою, Горалик вошла книгой «Недетская еда», то впервые услышанная (да-да, именно услышанная, а не прочитанная, для пущего эффекта) «Агата» должна просто сбивать с ног. И если не знать, что Горалик еще и умеет смешить до колик в животе, то будет довольно сложно убедить себя, что в этом страшном и очень сложном мире есть что-то хорошее.

Серия про Агату на сайте писательницы отмечена маркером «для детей». С одной стороны, вспоминая свое детское бесстрашие, думаешь, что да, действительно, ребенок не испугается и пусть бессознательно, но найдет в этой истории что-то важное. Например, поймет, что необходимо нести ответственность за свои поступки. А с другой, как подумаешь, с какой внутренней дрожью сам сидел над этой книгой, хочется своего ребенка оградить от этого потрясения. Только нет-нет, да и услышишь краем уха позади этот «противный клейкий звук — флип-флоп». Ко встрече с бедой лучше на всякий случай быть готовым.

Полина Бояркина