Рубрика: Рецензии

• Александра Петрова. Аппендикс. ‒ М.: Новое литературное обозрение, 2016. – 832 с.

В статье «Искусство как прием» основоположник формального метода в литературоведении Виктор Шкловский ввел понятие «остранение». По мысли ученого, этот прием должен был способствовать выводу мысли из автоматизма восприятия и побуждать читателя к видению, а не узнаванию. Роман Александры Петровой «Аппендикс», удостоенный премии Андрея Белого, ‒ яркая попытка применения этого метода. Остранение при этом достигается не на уровне языка, как это было, скажем, у Андрея Платонова.

В романе два основных постоянно чередующихся места действия: детство главной героини прошло в СССР, во взрослом же возрасте она живет в Италии (есть еще, впрочем, несколько вставных новелл ‒ экскурсов в историю жизни других персонажей, чье формирование происходило по всему земному шару). С остраненным детским взглядом, с ребенком, взирающим на мир без предубеждений, все довольно понятно, прием давно не нов:

Такое впечатление, что жизнь была придумана кем-то очень ограниченным: начало-конец, есть-какать, пить-писать, играть-спать, мать-отец. Или, например, дома обязательно росли вверх и стояли кубиками.

Или же вот как героиня описывает повариху в детском санатории, положенную в гроб:

Как могло с ней случиться такое? Зачем она позволила навязать на себя эти глупые вещи? Наверное, об этом и кричала, скрежетала и рычала девочка.

Интереснее с итальянской частью. Ее действие происходит в Риме, но не в набившем оскомину туристическом вечном городе, а в той его части, которую героиня называет Яилати, Италией наоборот, своеобразной страной внутри города ‒ по аналогии с Ватиканом. Это Рим бомжей и мигрантов, проституток и трансвеститов (сама итальянская столица для героини также двупола: мужского рода на русском языке, но женского — на итальянском). Но именно здесь есть место для настоящих проявлений бытия.

При этом от культурных ассоциаций город все равно не избавлен: римские главы сопровождаются эпиграфами от Овидия и Катулла до Чорана и Ротко. Аппендиксом же здесь выступает пресловутый культурный багаж (багаж, кстати, и в прямом своем значении: возникает проблема невозможности разместить свои книги в маленьком жилище и перевозить их с места на место): когда-то в детстве героиня ела страницы книг (вспомним Откр.10:9: И я пошел к Ангелу, и сказал ему: дай мне книжку. Он сказал мне: возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как мед), после чего у нее и воспалился аппендикс.

Слабой стороной романа является его зыбкий основной сюжет, изобилующий неправдоподобными совпадениями. На аналогию с плутовским романом указывает сама главная героиня:

«Может быть, такой характер сгодился бы для героя какого-нибудь плутовского романа», ‒ льстила я самой себе, но в то же время догадывалась, что мой жанр должен быть каким-нибудь другим. Каким именно, мне самой пока еще не было ясно.

Эта цитата встречается в начале романа, однако ближе к его концу ясность в этот вопрос не вносится. «Аппендикс» предоставляет читателю калейдоскопическую картинку из жизней и их столкновений, которая может длиться и длиться ‒ последняя глава романа носит название «Предпоследняя», а обрывается произведение на вынесенных на отдельную строку двух словах:
без конца

Сергей Васильев

• Елена Чижова. Китаист. – М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. – 608 с.

При той зашкаливающей концентрации абсурда, в которую всякий раз мы погружаемся, включая, например, федеральные каналы, странно, что антиутопия до сих пор не стала самым популярным жанром в российской литературе. Мейнстримовые авторы интеллигентно самоустраняются в прошлое, противопоставляя историческим подменам документальные истории; колумнист Пелевин делает «альтернативные факты» достоянием альтернативной реальности; но мало, страшно мало примеров полноценного художественного осмысления реального человека эпохи Дмитрия Киселева и Петра Толстого. Саша Филипенко пишет громкую и чересчур прямолинейную «Травлю». Игорь Сахновский невнятно высказывается в «Свободе по умолчанию». У Елены Чижовой выходит роман «Китаист».

Действие романа разворачивается в 80-х годах прошлого века. Фашистам все же удалось одолеть советских солдат во Второй мировой, захватить столицу и территорию до Уральских гор: здесь теперь их колония Россия, где все говорят на нем-русском, этакой смеси школьно-немецкого с гопно-блатным. СССР же отстоял землю за Уралом, там жизнь продолжает течь в лучших советских традициях: нехватка нормальной одежды прикрывается лозунгами о лучшей в мире стране. Алексей Руско, тот самый китаист, советский разведчик (по его же весьма сомнительным показаниям), едет из СССР в Россию на историческую научную конференцию, знакомится там с местным неугомонным историком и с его помощью неожиданно находит родственников, которые из-за войны оказались в другой стране (хотя, может, это и не они). А если совсем коротко – просто наблюдает за жизнью граждан профашистской республики и постоянно сравнивает их порядки со своими.

Сразу надо оговориться, что никакой альтернативной истории здесь, конечно, нет. Автора мало интересует, как изменился бы мир при действующей фашистской идеологии (чем в описываемое время занимаются сама Германия, ее союзница Япония или на худой конец американцы – неизвестно). Что произошло бы с Советским Союзом, проиграй он войну, Елену Чижову тоже на самом деле не очень волнует. Ее волнует Россия 2016-го; она ее так пугает, что романную, оккупированную страну писательница делает карикатурным отражением России сегодняшней: речь проректора в научном институте напоминает правительственную риторику, а ведущий новостей говорит как уже упоминавшийся Киселев; население делится на несколько «классов», среди которых самый низкий – «желтые»; власть организовывает подставные митинги, а народ безостановочно смотрит сериалы и ток-шоу (и голосует, у кого из участников отобрать заветный паспорт).

Главный герой все больше ужасается, наблюдая за нем-русским народом, но не понимает, что его советское Зауралье выглядит не сильно лучше: там точно так же выгоняют людей на демонстрации,  по телевизору показывают только хорошие новости, а историю переписывают при первой надобности. Да, есть перегибы на местах, думает Руско, зато люди более образованные, не такие агрессивные, и потом – все равны. Словом, две нечеловеческие системы выясняют, какая из них имеет больше прав на существование, – собственно, это и вынесено в аннотацию под историей двух молодых людей, выросших «по разные стороны баррикад».

Так или иначе, высказывание произошло. Автор говорит, что мы снова опасно близки к исчезновению правды как понятия, от факта остается одна его интерпретация («Кто тут агрессор, кто – подвергшаяся вероломному нападению сторона?»). Что наше отношение к Родине вновь становится номинальной причиной для необоснованных преступлений («Но в том-то и дело, что советская душа рассуждает иначе: патриотизм не поддается рационализации»). Что мы так и не научились жить без постоянного внешнего раздражающего фактора («История пишется не врагами. А теми, кто внутри страны»). И что, наконец, мы сами станем персонажами «Китаиста», если не обратим на это все должного внимания.

Но всякое высказывание функционирует по своим собственным законам: будь то речь перед толпой на митинге, колонка в бизнес-журнале, манифест анархистской группировки или литературное произведение. Общественно-полезная цель «Китаиста» не оправдывает тех тривиальных, слабых средств, с помощью которых он сделан. Книга использована как место для сатиры и критики, как инструмент для передачи авторских суждений, но вряд ли эта критика будет иметь силу, потому что дочитать саму книгу до конца оказывается очень сложно.

Череда сцен словно выстроена по образцовой инструкции для написания заметок: один абзац – одна идея. Каждая из них недвусмысленно намекает на те или иные реальные явления, видимо, успешно выполняя авторскую задачу, но при этом оказывается слабо связанной со сценами предыдущей и последующей. Герой перемещается из одной в другую, будто проходя через бутафорские двери: не меняясь ни внешне, ни внутренне. Ему скучно, он бродит по городу и знакомится со случайными людьми, слоняется по квартире и смотрит вместе с сестрой сериал, гуляет и беседует со своим новым странноватым другом Иоганном…

Рассуждают они только о политике, о режиме, об истории, в них почти невозможно разглядеть живых, дышащих людей. И так со всеми: граждане оккупированной России разговаривают как один, в любом из них легко угадывается архетип, и поэтому их как-то не получается ни жалеть, ни порицать. Можно, конечно, представить, что в вымышленной стране люди совсем одичали, но есть ли толк в том, чтобы выносить обществу строгий приговор, отказываясь увидеть в нем хоть какие-то ростки благоразумия? Здесь нет положительных героев: что Руско, что те, кого он на своем пути встречает, одинаково ушиблены системой.

Главный герой (которого, не зная его возраста, можно в равной степени принять и за молодого аспиранта, и за «молодого» пенсионера) смотрит на мир глазами прямо какого-то Горбункова Семен-Семеныча: сначала всем верит, потом их же подозревает в шпионаже, постоянно представляет себя на месте боевых действий, невпопад шутит и слишком много думает; а главное – сам не знает, какое секретное задание выполняет. Найдя через двадцать лет тетрадку со своими записями, Алексей Руско дивится «своей тогдашней наивности», однако в то, что подобный герой может от наивности вообще избавиться, верится с большим трудом.

В любом случае непонятно, зачем нужна была легенда о победивших немцах: Елена Чижова могла бы прибегнуть к другому фантастическому приему и с помощью машины времени отправить Алексея Руско из его Союза в современную Россию. Наша страна произвела бы на него похожий эффект – и очень может быть, что к этой мысли автор нас и подводит.

В романе есть еще множество моментов, которые обращают на себя внимание, но оставляют только вопросы. Скрытая гомосексуальность героя. Встреча Алексея Руско с бывшей «желтой» студенткой оккупированной России Юльгизой Сабировной, когда та спустя время (уже в наши двухтысячные) становится министром культуры. Наконец, истинное назначение странной поездки к соседям непутевого «шпиона» (если это все не было просто сном). Разобраться во всех них под силу, пожалуй, лишь читателю, обремененному нездоровым желанием докопаться до истины. Но от Чижовой и ее героев этим желанием вряд ли заразишься.

Владимир Панкратов

В научно-популярных книгах доступным языком изложены факты из различных сфер, в которых вы можете практически не ориентироваться. Однако, пока существует интерес к познанию, в таких изданиях всегда будет необходимость. Их функция заключена не в том, чтобы создать прочный информационный фундамент в определенной области, а в том, чтобы сделать окружающий мир более понятным. Цикл материалов познакомит вас с классической и современной научно-популярной литературой, рекомендованной специалистами. Открывается он книгами по психологии.

 

• Зигмунд Фрейд. Толкование сновидений. Избранные сочинения. – М.: Азбука-Аттикус, 2013. – 1056 с.

Елизавета Зельдина, клинический психолог, психоаналитик, преподаватель ВЕИП, редактор журнала «Лаканалия»:

Классика научно-популярной литературы, за которую Фрейд получил литературную премию им. Гете. Начинать нужно со второй главы, седьмую – читать только специалистам. Рекомендую как пособие по самоанализу, развивающее способность наблюдать и понимать собственное бессознательное.

Неудивительно, что подборка научно-популярных книг по психологии открывается текстом Фрейда, написанным еще в 1899 году. Его имя знакомо каждому первому, его идеи – каждому второму, каждый третий относится к нему предвзято. «Толкование сновидений» – это книга, которая рассеивает существующие предубеждения против работ Фрейда.

Самую важную информацию об этой книге автор дает в нескольких строках введения (ослушавшись рекомендации, я начала читать книгу сначала): ученый использует себя в качестве подопытного кролика – исследует в первую очередь собственные сновидения, задавая тем самым определенную степень откровенности, которая неизбежно располагает к себе читателя. Методика толкования сновидений Фрейда предполагает несколько ступеней: на первой необходима работа самого сновидца со сновидением вне собственного анализа, который в книге назван «критикой», и вне анализа другого. Эта стадия не предполагает анализа: произошедшее во сне находится в контексте, который неосознанно выстраивает сновидец. Полученный материал подвергается аналитике. С тем, что сновидения в любом случае связаны с осуществлением желаний (если кажется, что это не так, значит, работает искажающий их механизм), можно не соглашаться, однако аргументы и примеры, приведенные в книге, уж очень убедительны.

…сновидение всегда и в любом смысле проистекает из прошлого. Однако и вера в то, что сновидение раскрывает перед нами будущее, не лишена доли истины. Сновидение, рисуя перед нами осуществление желания, переносит нас в будущее, но это будущее, представляющееся грезящему настоящим, благодаря неразрушимому желанию представляет собою копию и воспроизведение прошлого.

 

• Дэн Ариели. Предсказуемая иррациональность: скрытые силы, определяющие наши решения. – М.: Манн, Иванов и Фербер, 2010. – 268 с.
• Мартин Селигман. В поисках счастья. Как получать удовольствие от жизни каждый день.– М.: Манн, Иванов и Фербер, 2011. – 320 с.

Марина Андронова, кандидат психологических наук, сертифицированный гештальт-терапевт, последователь лакановского психоанализа:

Написанные мастерами своего дела книги выражают жизненную позицию авторов, подкрепленную, что немаловажно, результатами экспериментов или клинической практики. Селигман хорош тем, что исследовал повсеместно представленный, но незаметный обыденному восприятию феномен. Это одна из важнейших задач науки: показывать нам то, чего мы до сих пор не замечали. Ариели делает то же самое, но, помимо этого, он еще и певец контринтуитивности. Это вторая важнейшая задача науки. Она учит нас не полагаться на то, что нам кажется “естественным” и происходящим как бы само собой. В психологии это часто касается нашей повседневной жизни и поведения. Такие эксперименты, как у Ариели, побуждают нас быть умнее и внимательнее к себе и к окружающему миру, а это само по себе ценность.

Дэн Ариели – известный специалист в области поведенческой экономики. Книга Ариели посвящена изучению поведенческой психологии в обществе потребления. Примеры, приведенные автором, относятся к сферам маркетинга и экономики (в упрощенном виде), что, с одной стороны, делает книгу доступной и понятной, а с другой – в некотором смысле приземленной.

В ней есть наглядные примеры из повседневной жизни, иллюстрирующието, как несовершенно наше поведение. Мы стремимся сохранить все имеющиеся возможности, не совершая выбора, мыслим стереотипами, не всегда ведем себя честно – весьма неприятная правда. Кажется, что выхода нет, но все-таки это не совсем так. Мысль о том, что поведение рационально – заблуждение, однако наша иррациональность носит систематический характер, а следовательно, она предсказуема, анализируема и в какой-то степени преодолима.

Если бы мне пришлось сжать все рассказанное в этой книге до одного вывода, я бы сказал, что мы являемся заложниками в чужой игре с не всегда понятными правилами. Нам свойственно считать, что мы сидим за рулем и полностью контролируем принимаемые нами решения и направление, в котором движется наша жизнь; но, увы, подобное восприятие связано скорее с нашими желаниями (то есть тем, какими мы хотим видеть себя), а не с реальным положением вещей.

Мартин Селигман – американский психолог, основоположник принципиально новой позитивной психологии, которая фокусируется на изучении условий, черт характера и особенностей поведения, способствующих позитивным чувствам, духовному удовлетворению, здоровью.

Подкрепленная историями из личного опыта и стремлением изменить к лучшему жизнь будущих поколений, начиная с собственных дней, книга «На пути к счастью» подкупает своей искренностью.

По мнению Селигмана, распространенное психологическое убеждение – счастье обманчиво, а за каждым хорошим поступком непременно стоит нечто скверное – на самом деле не совсем правильно. Автор полагает, что природа человека двойственна: плохого в нас столько же, сколько и хорошего. «В поисках счастья»  – руководство по исследованию собственного характера с целью развития индивидуальных достоинств (в книге приведен тест, с помощью которого можно их выявить). Весьма благородная и полезная цель, которая предполагает много интересного на пути к ее достижению.

Беда в том, что все мы хотим заслужить право на положительные эмоции и вознаграждаем себя удовольствиями за определенные поступки, тогда как на деле истинное наслаждение приносят проявления лучших черт нашего характера. Ощущение подлинного счастья не связано с подчас показным оптимизмом, наоборот, оно предполагает отсутствие положительных эмоций и пребывание в состоянии так называемого «потока».

Нам дана возможность самостоятельно выбрать жизненный путь. Мы можем жить, стремясь к названной цели. <…>

Полноценная жизнь – в том, чтобы идти к подлинному счастью, неизменно применяя свои индивидуальные достоинства. Но жизнь, исполненная высшего смысла, требует соблюдения еще одного условии – использования лучших своих качеств во имя человеческого знания, могущества и праведности. Такая жизнь воистину исполнена высшего смысла, а если в конце концов в ней появляется Бог, то и священна.

 

• Эрик Берн. Игры, в которые играют люди. Люди, которые играют в игры: Психология человеческих отношений. – М.: Эксмо, 2016. – 352 с.
• Даниэл Канеман. Думай медленно… решай быстро. – М.: АСТ, 2013. – 625 с.

Надежда Челомова, социальный психолог, тренер-консультант:

Эрика Берна важно прочесть, чтобы научиться видеть, как выстраивается модель вашего взаимодействия с другими людьми; почему могут быть конфликты в общении; как сделать общение более продуктивным и комфортным, а Канемана нужно прочесть, чтобы, во-первых, быть в тренде, во-вторых, потому что он нобелевский лауреат, книги которых обычно ценны по умолчанию. И в-третьих, для понимания того, как мы делаем выбор, почему ошибаемся, принимая решения, и как с этим быть.

Эрик  Берн – американскийпсихолог и психиатр. Развивая идеи психоанализа, общей теории и метода лечения нервных и психических заболеваний, Берн сосредоточил внимание на «трансакциях», лежащих в основе межличностных отношений.

Книга посвящена человеческим взаимоотношениям, отсутствие которых может привести к психическим расстройствам. Она была написана в 1964 году и с тех пор регулярно переиздается. Впервые на русском языке книга появилась в 1972 году, а в 2016-м вышло несколько переизданий. В силу специфики предмета это, пожалуй, не самое доступное исследование, однако структурная организация книги, подробное объяснение используемой терминологии, а также применение схем сильно облегчают чтение и делают ее доступной и полезной для непрофессионалов.

В центре исследования – тип общественного взаимодействия, который автор называет «игра». Мы все бессознательно играем в различные «игры»: проживаем раз за разом определенные сценарии в надежде получить вознаграждение. Эти игры определяют нас самих, отношения с окружающими и наследие, которое мы передаем детям. Некоторый замкнутый круг, выход из которого тем не менее существует. С точки зрения Берна, необходимо всего три шага: нужно быть восприимчивым – жить здесь и сейчас, спонтанным, то есть свободным в своем выборе, и откровенным. Мотивируя читателя, автор напоминает, что за свободную от игр человеческую близость вознаграждение будет в разы больше, чем за победу в игре.

Для некоторых счастливых людей есть нечто, выходящее за пределы всех классификаций поведения – это восприимчивость; нечто, поднимающееся над прошлым программированием – это спонтанность; и нечто, вознаграждающее больше, чем игры – это близость. Но каждое из трех для неподготовленного человека может оказаться страшным и даже гибельным. Возможно, таким людям лучше оставаться в их обычном состоянии, находя решения своих проблем в какой-нибудь популярной технике общественного поведения, например, “быть-как-все”. Это может означать, что для человеческого рода нет надежды; но для отдельных его членов надежда есть.

Даниэл Канеман – израильско-американский психолог, один из основоположников психологической экономической теории, лауреат Нобелевской премии по экономике 2002 года, несмотря на то, что исследования,за которые был премирован, он проводил как психолог, а не как экономист.

Как можно догадаться уже из названия, эта книга в первую очередь о принятии решений. До того, как решение принято, все возможно. Однако насколько верны эти решения и на чем они основаны – именно этими вопросами и задается Канеман.

Ключевые понятия книги – «Система 1» и «Система 2». Они контролируют наше сознание. Система 1 – глуповатая и радостная, всегда готова быть введенной в заблуждение; Система 2 – неторопливая, вдумчивая, подозрительная и очень ленивая. Из предыдущего высказывания очевидно, какая из них чаще оказывается руководящей. Надо отдать ей должное, при возникновении сложностей Система 1 все же обращается к Системе 2, однако поданные сведения часто обрывочны,  а принятое решение уже заранее подготовлено.Система 1 оказывается даже в каком-то смысле опасной, она часто вводит наше сознание в заблуждение и совершает множество ошибок, поскольку она, по словам автора, «механизм поспешных выводов».

Канеман не предлагает готового решения проблемы. Секрет успеха – в тренировке осознанности, которая в идеале приведет к умению распознавать, что вы находитесь на «когнитивном “минном” поле». Один из шагов к достижению осознанности – знакомство с книгой.

В нормальном состоянии ваш разум обладает интуитивными чувствами и мнениями почти обо всем, что вам встречается. <…> Есть объяснение того, как мы генерируем интуитивные мнения по сложным вопросам. Если на сложный вопрос быстро не находится удовлетворительного ответа, Система 1 подыскивает более легкий родственный вопрос и отвечает на него (считая при этом, что нашли ответ на первый вопрос). Например, вопрос «Сколько вы согласны пожертвовать на спасение исчезающего вида?» заменяется на вопрос «Какие эмоции я испытываю, думая об умирающих дельфинах?».

Полина Бояркина

• Сьюзан Хинтон. Изгои / Пер. с англ. А. Завозовой. – М.: Livebook, 2017. – 288 с.

«Культовый роман американской литературы» – с таким обязывающим слоганом на обложке в России вышла книга Сьюзан Хинтон «Изгои», написанная в 1965 году. От американского романа 1960-х годов, посвященного проблемам подростков, было бы уместно ожидать Холдена Колдфилда, но это совершенно иной текст.

«Изгои» начинаются с истории Понибоя Кертиса и его братьев, оставшихся сиротами, в маленьком американском городке на задворках Оклахомы, где время, кажется, застыло на месте. Жители разделены на два лагеря: бедняки, вынужденные тяжело и трудно зарабатывать на жизнь, так называемые грязеры, и благополучный средний класс, дети которых ‒ вобы. Главные герои принадлежат к подростковой банде, с которыми воюют представители золотой молодежи. Никто не говорит о причинах этой вражды, она является данностью, и читатель вместе с героями будто входит в декорации школьного театра, ставящего «Ромео и Джульетту». Это ощущение усиливается и из-за языка, чрезмерно упрощенного, почти полностью лишенного средств художественной выразительности.

Понибой рассказывает про семью, про друзей, про школу, про войну с вобами, про обретения и потери. Социальная принадлежность изначально полностью детерминирует героев, заставляя их оставаться в четко очерченных рамках. Кажется, что нет никакой возможности вырваться из города и переделать себя, потому что пространства для трансформации не существует. Газировка, отказавшийся от учебы, осознает, что вся его жизнь будет связана с машинами и девушками, потому что ничто другое ему недоступно. Вобы, появляющиеся на страницах романа, становятся заложниками своего образа жизни и родительских ожиданий. Каждый несет внутри некий прописанный код, определяющий будущие слова и поступки. Это позволяет определять героев как трагических, не способных изменить свои чувства и убеждения и погибающих из-за этого. Очень важно понимать, что трагедия, использующая катарсис, почти полностью исчезает из литературы XX века, тем более из американской традиции, и обращение к ней школьницы Сьюзан Хинтон выглядит необычно.

Автор продолжает разыгрывать узнаваемые ходы Шекспира, заменяя розу закатом, который везде одинаков ‒ и с одного берега реки, и с другого. Все точки пересечения, существующие между двумя группировками, лежат именно в плоскости абсолютных истин: природы, детства, дружбы, любви ‒ чувств, которые не определяются счетом в банке, модной одеждой, образованием. Лучшие из героев (и Джонни, и Рэнди, и Черри, и Понибой) стремительно меняются на страницах романа:они совершают множество поступков, двигаясь по пути взросления, и каждый из них жертвует чем-то, чтобы обрести себя, стать человеком.

Мир, изображенный в «Изгоях», не теряет реалистичности: от поступков персонажей не изменится общество, не рухнет вечная стена между богатыми и бедными, не исчезнут классовые различия. Вражда, существующая между Монтекки и Капулетти, завершается над телами погибших возлюбленных. Противостояние между вобами и грязерами не прекращается, но Хинтон дает героям возможность выйти из ограниченного мира жестокости и создать что-то иное.

Я все думал про это, и про тот стих, который тот дядька написал, он хотел сказать, что ты золотой, когда ты ребенок, когда ты зеленый. Когда ты ребенок, все новое, все ‒ рассвет. И только когда ко всему привыкаешь, начинается день. Ну вот как ты закаты любишь, Пони. Вот это ‒ золотое. Будь и дальше таким, это правильно. И не переживай ты так насчет того, что ты грязер. У тебя еще куча времени, чтобы стать кем ты хочешь. В мире еще куча всего хорошего.

Татьяна Наумова

• Дэвид Митчелл. Голодный дом / Пер. с англ. А. Питчер. – М.: Иностранка, Азбука-Аттикус, 2017. – 320 с.

Черная дверь ведет в таинственный сад. Помните, что нельзя заходить? Нет, серьезно, давайте не будем. Мы все знаем: черные двери не скрывают ничего хорошего – равно как и бестселлеры с тремя десятками хвалебных аннотаций под обложкой. Тем не менее кто-нибудь непременно нарушит запрет. Новый гость стучится в черную странную дверь. Новый читатель открывает «Голодный дом». Обоих – предупреждали.

…Началось все довольно невинно – с рекламной кампании. Чтобы разжечь читательский интерес к новому роману Дэвида Митчелла «The Bone Clocks» (у нас он вышел под названием «Простые смертные»), в «Твиттере» писателя опубликовали по частям новеллу. Это была история о мальчике, тайком принимавшем мамин валиум и открывавшем его потрясающие свойства.

Варварство ли расчленять цельный текст на твиты – вопрос спорный. Пока психологи и социологи говорят о тотальном изменении линейного мышления на клиповое, писатели подстраиваются под настроение времени. Так, еще в 2008-м француз Тьерри Крузе публиковал в «Твиттере» роман «Крестовый поход». Длился поход 5212 твитов, что эквивалентно примерно пятистам печатным страницам. Роман Крузе порционно выдавался публике почти два года, поэтому новелла Митчелла, растянутая всего на неделю – это еще довольно гуманно по отношению к читателю.

Мальчик с валиумом, по-видимому, так полюбился писателю, что история о нем стала частью «Голодного дома». Этот новый, небольшой по объему роман добротно склеен из пяти частей, охватывающих временной отрезок с 1978 по 2015 год. Каждая история построена по одному и тому же принципу. По сути, Дэвид Митчелл создает свою версию сказки о теремке, последовательно заменяя мышку-норушку, лисичку-сестричку, зайчика-побегайчика и прочих любителей заброшенных домов на мальчишку, непутевого полицейского, неудачницу, лесбиянку и доктора Айрис Маринус-Фенби. А вот кто в домике живет – узнаем не сразу.

Кумулятивный сюжет слегка разряжается тем, что от эпизода к эпизоду к нему добавляются новые факты. Близнецы, как и положено киношным злодеям, не стесняясь, выдают всю подноготную – но понемногу, по частям. Куда им, бессмертным, торопиться? Они сотворили свой мир и развлекаются спектаклем, играют со своей же едой: души гостей – необходимое условие вечной жизни. Перед гибелью жертвы получат все, что хотели: внимание однокурсника, нового друга, забытье в объятиях юной вдовы. А после начинается таинственный ритуал, он же – ужин.

Близнецы шевелят губами, шепот становится все громче и громче, и над свечой возникает нечто осязаемое, медленно, клетка за клеткой, превращаясь в мясистую медузу, пронизанную багряными сполохами.

Подобными описаниями полнится роман: все дурное зримо, ощутимо и отвратительно. Безглазые портреты, фигуры в капюшонах, заползающие в нос медузьи щупальца – все это служит примером той привычной сериальной мистики, бояться которой как-то не комильфо. Впрочем, надо признать, декорации несколько скрадывают банальный сюжет, который, как и основную мысль, можно изложить в двух словах: «не влезай – убьет». К тому же интересно наблюдать за повторяющимися деталями, ловить себя на дежавю. 

«Сегодня весь вечер – как настольная игра, придуманная пьяным М.К. Эшером и гриппующим Стивеном Кингом», – произносит героиня. Именно такую атмосферу – по-кинговски мрачную и по-эшеровски парадоксальную, с лестницами, ведущими одновременно вверх и вниз – пытается воссоздать «Голодный дом». Временами автору это удается: эрудированный читатель зацепится за реминисценции, читатель внимательный – за автоцитаты.

Не только внутри таинственного дома время зациклилось на себе. Нетрудно заметить, что и вокруг губительного особняка творится неладное. Бегун в черно-оранжевом костюме пробегает одним и тем же маршрутом более тридцати лет. Лунно-серая кошка безнадежно мертва в начале повествования и вполне жизнеспособна в конце – с той же легкостью она будет бродить из романа в роман. Используя одни и те же имена, названия, детали, Дэвид Митчелл выстраивает собственную Вселенную.

Возможно, именно это желание объять необъятное и порождает двухмерных персонажей.

Митчелл берет типы. Особенно его привлекают типы несчастные. Мальчик, у которого нет друзей (тот самый поклонник валиума из твиттер-новеллы), безответно влюбленная толстушка, обиженный на жизнь мужчина средних лет – все эти картонные фигурки из журнала для домохозяек служат пищей для злых близнецов.

Но таковы сказки. Было бы абсурдом требовать раскрыть характер мышки-норушки, лягушки-поскакушки и всех постояльцев гостеприимного теремка. Поэтому и здесь это лишнее, ведь «Голодный дом» – не больше чем сказка, которую по прошествии времени помнишь лишь в общих чертах. Это свойство многих его романов – и, возможно, поэтому Дэвид Митчелл заранее позаботился о том, чтобы его имя звучало и в будущем.

Митчелл участвует в проекте «Библиотека будущего». Его суть – в течение ста лет собрать сто произведений, которые будут напечатаны лишь в 2114. О романе, которым насладятся потомки, не известно ничего, кроме названия – «Из меня течет то, что ты называешь временем». Пусть себе течет. О характере и свойствах истекаемой жидкости мы ничего не узнаем. К сожалению или же к счастью.

Мария Лебедева

• Римма Чернавина. Вспять к восхожденью: Сивилла Космическая 2. – М.: Издательская группа ABCdesign, 2015. – 352 с.

Книга Риммы Чернавиной – прекрасно изданный том, продолжающий вышедшую в 2008 году первую «Сивиллу», – демонстрирует искусный парадокс: при том, что фигура говорящей исключена из множества текстов, ее присутствие чувствуется здесь постоянно. Значительная часть поэзии Чернавиной – это меткие и едкие наблюдения «для себя», дневник встреч и событий. Но подзаголовок «Сивилла Космическая» заставляет прозревать в образе автора этакую «держательницу мира». Для мира важны ее оценки, а то и просто факт встречи с ней (находим подобное «творение встреченного персонажа» в недооцененном романе Пелевина «t»):

* * *

Бабка в тренировочных синих штанах
и толстых бутсах –
топ – хлоп
хлоп – хлоп
топ – хлоп

* * *

Врач,
лечащий бесплатно
и упрекающий пациентов в корыстолюбии

* * *

Немец с животом
знающий
как надо жить

Такое взаимодействие – реплика ни для кого и для всех – возможно не только с людьми, но и с животными, и даже со стихиями и временами года:

15 МАРТА 97 г.

Зима спохватилась…
понамела снега за ночь –
поздно, матушка, поздно

Оценка – ключевой, этический компонент этих стихов. В приведенных выше примерах она имплицитна, но порой Чернавина выводит ее наружу. При этом каким-то образом сама форма текста удерживает его от падения в пропасть морализаторства:

Красивый юноша в кирпичном пиджаке
но на лице уже печать –
никто

или:

Дома – недостроенные,
люди –
недоделанные

Такие тексты, как большое и почти идиллическое «Рождение листа», казалось бы, позволяют утверждать, что косному человеческому миру в стихах Чернавиной противопоставлен мир природный. Однако эта простейшая дихотомия для Чернавиной не годится: «в мире животных» она готова увидеть «заболоцкую» жестокость. Разница с человеческим миром в том, что здесь есть все основания – в соответствии с реальностью – переместить эту жестокость по ту сторону этики. «Трагическое» событие в этом мире – повод только для наблюдения. Вот два примера:

* * *

В маленьком зеркальце
отражается
и радуется
своему отражению
веселый попугайчик
Гоша
ха-рр-о-ший

кошачья тень метнулась по стене

в печальном зеркальце
нет больше Гоши
ха-рр-о-шего
 

* * *

Небольшой черный котенок,
Распластанный на дороге,
Охранял свои красные внутренности.

Тон меняется, когда среди действующих лиц появляются люди (ясно, что черного котенка убил автомобиль, но его в тексте нет). Большое стихотворение «Убитая кошка» повествует о том, как кошку замучивают до смерти трое детей, движимые интересом познания («как три маленьких исследователя»). Стихотворение превращается в панегирик кошачьему мученичеству:

От нее хотели, чтобы она по своей же воле
Демонстрировала собственную смерть.
Кошка оказалась святой.
Она и тут пыталась сделать все, что могла.

Такой же измененной интонацией, в которой сочетаются заинтересованность и ужас, отличаются стихи «Пляска смерти» (о пойманных рыбах) и «Всем петухам, живущим ныне, и тем, что будут!» (о петухе, убитом ради супа). Характерно, впрочем, что люди и животные здесь – части цепи, порядок звеньев в которой оспаривает «подвижную лестницу Ламарка». Моностих, озаглавленный «Нисхождение», выглядит так: «Растение – человек – зверь – минерал». Двигаясь в обратную сторону, возможно, и получаешь вектор «вспять к восхождению» (о растениях Чернавина пишет с большой любовью, которая чувствуется в тексте: см. стихотворения «Рождение листа» и «Падение и кончина одинокого листа»); сама же фигура Сивиллы Космической возвышается над звеньями.

Краткость и известная «случайность» большинства текстов Чернавиной часто вступает в противоречие с как бы ожидаемой «формульностью». Это и вызывает желание цитировать их здесь помногу (формула не вычленена, фокус не разгадан), но, полагаю, продуктивнее будет сказать о том, что стихотворения Чернавиной принципиально проблематичны. Некоторые из них не поддаются никакой классификации, апеллируют к разным жанровым контекстам: однострок «Думающий желудок» равно уместно выглядел бы в записной книжке Ильи Ильфа и в постоянно пополняемом электронном корпусе «кропов» Андрея Черкасова – фрагментов, изъятых из текстов, выставленных на всеобщее обозрение в своей оторванности от прежних ассоциаций. Впрочем, этическое измерение текста выручает и здесь: «Думающий желудок» – это, конечно, оценка некоего человека.

Наверняка кого-то, как и меня, удивят в этой книге иллюстрации, выполненные академиком Анатолием Фоменко – известным математиком и еще более известным автором конспирологической концепции «новой хронологии». Холодная, предельно выверенная и детализированная графика Фоменко напоминает работы Маурица Эшера – и одновременно работы художников-савантов. При этом нельзя согласиться с рецензентом Виктором Широковым в том, что иллюстрации «вполне корреспондируют с текстами», напротив, они работают на контрасте. С текстами Чернавиной их связывает не конгениальность техники, а ощущение космического неуюта, которое у Чернавиной выражено гораздо лаконичнее и, если можно так сказать, разреженнее, особенно в последних, более «абстрактных» разделах книги:

Со знаком минус
сиротливо
витают в межпространственных проемах.

Лев Оборин

• Михаил Шишкин. Пальто с хлястиком. – М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. – 318 с.

После выхода «Письмовника» прошло шесть лет, а это значит, что настало время для новой книги Михаила Шишкина. Но писатель не спешит радовать своих поклонников романом и выпускает сборник малой прозы. Однако именно почитателям творчества мастера, отмеченного многими премиями, «Пальто с хлястиком» понравится больше всего.

Каждый мечтает побеседовать со своим кумиром, будь то певец, актер или любая другая медийная личность. Но если этот кумир – писатель, такой разговор может стать настоящим откровением: у автора можно разузнать, откуда взялись его герои и сюжеты, как было выбрано место действия и почему истории заканчиваются именно так. Такую возможность побеседовать и подарил своим читателям Шишкин. Например, становится понятно, откуда в его романах появилась временна́я многослойность. Это совсем не дань постмодернизму или попытка сделать произведение необычным. Благодаря многим эссе мы узнаем, что именно таково мировосприятие писателя. Так, фотография оставляет живым человека, но ее появление уже как бы умерщвляет его: дед писателя отложил один из своих снимков для памятника на могилу – и вот он еще жив, но в то же время уже нет. А Шишкин-подросток и взрослый существуют одновременно, хотя, рассказывая о том мальчике, автор не уверен до конца, что тот «согласился бы признать себя во мне нынешнем, седом, прожившем жизнь болезненном зануде с выпершим бесстыжим брюхом».Время находится в странных отношениях не только с людьми:

Время в пространстве слов прокручивается, как гайка с сорванной резьбой. Время можно открыть на любой строчке. Сто раз открывай первую строку – сто раз будешь заставлять Его сотворять небо и землю и носиться над водою. Вот и сейчас носится.

Слово для Шишкина – не только средство, но и объект описания; и даже субъект действия. Пожалуй, удивительная сила языка, каждого его слова и буквы мыслилась автором объединяющей темой нового сборника. В таком случае оправдано включение старого, но оттого не менее прекрасного рассказа «Урок каллиграфии», с которым знакомы не только поклонники прозы Шишкина, но и все, кто сколько-нибудь интересуется современной литературой. Итак, слова творят реальность, рождают и воскрешают, вершат судьбы. Писатель верит, что сохраненные в слове события, люди обязательно останутся в памяти. Отсюда еще одна цель этого сборника – рассказать истории, которые остались в записных книжках, но не обязательно были включены в романы. Мы знакомимся с влюбленной русской революционеркой, пожертвовавшей своим счастьем «ради счастья народа», узнаем, как жили интернированные солдаты и офицеры в демократической Швейцарии, переживаем тяжелую судьбу писателя Роберта Вальзера. Эссе, посвященное последнему, – самое обстоятельное и объемное, и это не просто так. Очевидно, что Михаил Шишкин, с его точки зрения, имеет с несчастным много общего, особенно в отношении к писательству – как к спасению и вообще единственной возможности существовать:

Встреча с Томцаком – встреча с собственным страхом. Он может перегородить дорогу и сделать светлый день тьмою где угодно и когда угодно.

Это не страх смерти. Писатель не боится смерти – она его подмастерье. Его настоящий страх – перестать писать. Страх, что слова больше не придут, оставят его навсегда. Томцак – это жизнь без писания, без творчества, без смысла. Тьма.

В любой дружеской беседе дело рано или поздно доходит до политики, и наш собеседник этого не избежал. Однажды в школе военрук сказал ему: «Ты плохой патриот, Шишкин», – и это очень точное определение. Но не ненависть и отречение определяет его отношение к отчизне, а горькая жалость за выбранный ею путь. Очень часто писатель сравнивает Россию со Швейцарией, куда переехал еще в 1995 году. И сравнение совсем не в пользу нашей страны. Особенно показателен в этом плане рассказ «Родина ждет вас!» о зверском отношении в СССР к военнопленным, которым удалось сбежать. Есть в книге даже целое исследование («опыт сравнительной монументологии», попутно сопоставляющий политический строй двух интересующих автора стран) – «Вильгельм Телль как зеркало русских революций». Похоже, отношение к отечеству сложилось у Шишкина еще в детстве, недаром он запомнил сказанные однажды матерью слова: «В нашей стране много чего нет. Но это не значит, что нужно терять человеческое достоинство».

Под конец стоит отметить удачный выбор названия сборника. Оно вызывает ностальгическое настроение: сразу думается о советском детстве, стайках мальчишек во дворе, запускающих в ручьи самодельные кораблики. Из одноименного рассказа мы узнаем, что однажды мама уберегла Михаила Шишкина от падения под поезд, схватив за хлястик. Для самого же писателя таким хлястиком, спасающим и позволяющим жить дальше, стало слово. И последний сборник ‒ еще одно тому подтверждение.

Дарья Облинова

• Юрий Рост. Рэгтайм. – М.: Бослен, 2016. – 944 с.

Юрий Рост – журналист, фотограф, путешественник, актер и далее по списку. Таким людям завидуешь: как это им все удается? Вот и сейчас Рост успел написать очередную книгу и в декабре в музее Ахматовой презентовал свой двухтомник «Рэгтайм». В нем частично дублируются рассказы из одноименной программы на канале «Культура». Если не смотрели – надо читать, такого автора нельзя пропустить. Впрочем, интересно будет и тем, кто смотрел. Тексты Роста – вечные и нужные.

В своей книге он собирает истории разных людей – тех, с кем ему довелось дружить или просто однажды встретиться. Обычно человек с таким количеством знакомств, особенно когда среди них сплошь знаменитости (от Сахарова до Ахмадуллиной), задирает нос и рассказывает про себя любимого в жанре «я и великие». Рост не такой, хоть сам по своему дарованию и энергии не уступает своим героям. Но в нем напрочь отсутствует самовлюбленность и, напротив, прекрасно развиты чувство юмора, самоирония и вкус. Героями его историй становятся и Пушкин, в музее которого на Мойке Рост проводит ночь, и директор музея Ахматовой Нина Попова, и актриса Марина Неелова. У Роста есть время и силы хвалить людей, которые ему нравятся. Он скрупулезно рассказывает о том, почему Гранин или Норштейн – люди честные, порядочные, трудолюбивые и талантливые. При этом текст не скатывается к приторному сюсюканью или к официозу хвалебного гимна. Рост в меру циничен, смешлив и потому убедителен.

Автора волнует сегодняшний день. Он порой между строк вздыхает о нашем времени, не понимая, почему войны продолжаются и люди убивают друг друга. О Великой Отечественной войне он, по собственному признанию, писал с надеждой, что в его стране «всегда будут расти дети, для которых естественное состояние – мир». Заметно, что Юрию Росту тяжело быть свидетелем того, о чем сегодня рассказывают в новостях. И потому он невольно обращается к прошлому.

С годами мы находим все больше обаяния в прошлом, освещая темноту его светом былой любви и молодости. А, может, это обаяние и вправду существовало, иначе зачем нас так тянет оглянуться.

Юрий Рост собирает в свой ковчег не только знаменитостей. Ему вообще это деление на великих и простых смертных чуждо. Человеческая порядочность – вот мера для автора, а известность – дело десятое. Великие актеры и художники соседствуют на страницах с неизвестными нам людьми. Рост – отличный рассказчик: он умеет под видом байки поведать грустную или веселую историю не только о человеке, но и о жизненной философии, принципах человечности и бесчеловечности. Ему важен, например, ответ на вопрос, брат ли нам сегодня Акакий Акакиевич Башмачкин.

Совершенная техника превращает в пользователей тех, кого еще вчера можно было звать собеседниками. Личный контакт, при котором только и возможно сострадание, скоро будет лакомым и редким блюдом, на манер какой-нибудь заграничной спаржи. А в обществе разливается какая-то тоска по величию. А настоящее величие – это то, что Гоголь увидел Акакия Акакиевича Башмачкина.

«Рэгтайм» – как хорошая музыка. Хочется поставить на повтор и заслушать до дыр. В таких книгах постоянно в знак согласия подчеркиваешь что-то карандашом. Они быстро становятся настольными: возьмешь в любую минуту ‒ и вновь окунешься в бескрайнее море авторской мудрости, грустной и смешной одновременно. Под обложкой собраны истории людей, с которыми автору посчастливилось быть знакомым – тех, кого обычно высокопарно принято называть цветом нации, ее совестью. Но попробуй такие формулировки произнести при Юрии Росте – он ехидно улыбнется. Напрямую он об этом, конечно, не говорит.

Мир был бы лучше, если бы в нем жили люди только из его рассказов. Но мир хуже. Правда, и все рассказы еще не написаны: Рост ждет, приглашает и держит наготове грабли – для тех, кому вход заказан.

Егор Королев

• Ольга Гренец. Хлоп-страна / Пер. с англ. – М.: Время, 2017. – 320 с.

как горизонт погаснет там, вдали,
ничком, с ноздрями, полными земли
мы все домой вернемся, пустомели.
мы ничего предвидеть не умели.
мы всё могли.

Вера Полозкова

 

Чтение сборника рассказов Ольги Гренец, американской писательницы русского происхождения, пришлось на время моего пребывания в Мюнхене, где я коверкала убогим произношением немецкие слова, вызывающе подчеркивая свою русскость. Я нисколько не сомневалась, что меня ждет печальная эмигрантская проза, пронизанная неослабевающей тоской по родине, а Хлоп-страной писательница именует Советский Союз, «схлопнувшийся» в декабре 1991 года. Ни одна из моих догадок впоследствии не подтвердилась.

Гренец хоть и родилась в Петербурге, но уже довольно долго живет в Сан-Франциско. Рассказы эти были написаны на английском языке (за исключением одного, известного многим по одноименному короткометражному фильму «Куда течет море» с Оксаной Акиньшиной в главной роли) и лишь потом переведены на русский. Несмотря на принадлежность автора двум культурам и присутствие практически в каждом сюжете русскоговорящих персонажей, это все-таки крепко сбитая американская литература. Американская настолько, что конфликты многих эпизодов кажутся соотечественникам мелковатыми, несущественными: оскверненная скрипка или несовершенное признание в любви – стоит ли из-за этого бумагу марать?

Воспитанные на произведениях Людмилы Петрушевской и Людмилы Улицкой, Юрия Мамлеева и Эдуарда Лимонова, привыкшие к поножовщине, мордобою, нищете, детям-сиротам и матерям-одиночкам, читатели расслабляются, теряя бдительность. Впрочем, напрасно. Есть в книге и такие сцены:

– Замерзла? – спросил Владик, обхватывая мои ладони.

И тут, в опасной близости от источника чужого тепла в моем теле случилось короткое замыкание, и оно заколотилось, словно отбойный молоток. Владик притянул меня к себе и обнял, а я уткнулась ему  в шею, от которой шел жар, обхватила голову и поцеловала. В тот же момент гниль чужого дыхания, проступившая сквозь запах мяса и алкоголя, настигла и затопила меня – я попыталась оттолкнуть его, но поздно, поздно!

Чаще всего содержание любой коллекции рассказов исчезает из памяти быстрее, чем вы успеваете взяться за следующую книгу. Границы между сюжетами стираются, герои, их имена и места действия – тоже. Максимум – отложится на подкорке название сборника и история, из которой оно явилось. Умение пользоваться жанром короткого рассказа так, чтобы удерживать внимание аудитории какое-то время после прочтения, – большая заслуга, за которую, видимо, и вручают Нобелевки. Ольге Гренец это удается в полной мере.

Персонажи объемны и естественно встраиваются в реальность: будь то стареющий бизнесмен Степан – отец двоих сыновей, не готовых взять управление его компанией в свои руки, русский шпион Ричард Даффи, поступивший на курс поэтического творчества для начинающих, журналистка Энджи, работающая день и ночь за смешные деньги, или актриса Елена, которая хочет, чтобы ее принимали такой, какая она есть («…Волосы растут там не случайно, – заявила я. – Нельзя выбирать из меня куски, которые ты хочешь, и выкидывать остальные»).

Однако еще более отчетливо слышится в каждом рассказе авторский голос: то Гренец предстает перед нами обманутой эмигранткой, готовой поверить в свою принадлежность к русскоязычной диаспоре, то девушкой, в одиночестве поднимающейся на Ай-Петри в поисках ответов, то дочерью, помогающей выполнить домашнее задание маме, которой никак не дается английский язык.

Пожалуй, самым пронзительным в сборнике можно назвать рассказ «Мы были гениями», а вдохновляющим – эссе «Счастьеведение (Обоснование темы диссертации)». В нем автор ставит вопрос о влиянии различных внешних факторов на жизнь абсолютно счастливого человека, примером которого выступает ее папа.

По всем трем главным философским критериям он – безусловно счастливый человек. Я пытаюсь представить его на следующий день после того, как окончательно объявлю ему, что не собираюсь выходить замуж и рожать детей <…>. Что же тогда будет делать отец?

Разумеется, на следующий день он встанет так же рано, как и всегда, польет в саду розмарин, шалфей и лаванду, а также бугенвиллею, абрикосовые и вишневые деревья. После чего наденет ветровку и сходит в кафе за бейглом. Приветливо поболтает с соседом о погоде, потом поедет на работу. Ничего особенно в его жизни не изменится, и впечатления от ее течения будут такими же приятными, как и раньше.

Ольга Гренец часто выступает перед американской аудиторией со своими рассказами, читает их вслух, подписывает книги, получает отзывы. В России ее сборники живут самостоятельно, презентуются публике переводчиками и издателями, но все-таки остаются единственным способом диалога автора с русскоязычными читателями. Диалога, который интересно вести.

«Тогда, в девяносто четвертом, мы были гениями», – пишет Гренец. С тех пор, надо сказать, мало что изменилось. А потому не спрашивайте, куда течет море: море всегда течет в океан.

Анастасия Бутина