Рубрика: Рецензии

• Александр Бренер. Жития убиенных художников. — М.: Гилея, 2016. — 380 с.

Александр Бренер — широко известный деятель современного искусства. Сам он, впрочем, к художникам себя не причисляет (по его мнению, все они уже умерли), настаивая на том, что является политическим активистом. Помимо множества акций (самая известная из которых, пожалуй, — нарисованный на картине Малевича знак доллара), за плечами Бренера есть и достаточно большое количество написанных книг.

Последняя из них, «Жития убиенных художников», представляет собой сборник эссе (или, как пишет автор, смесь разных припоминаний-палимпсестов) о творцах, с которыми Бренер когда-либо пересекался. Слово «художник» употребляется в широком смысле: героями эссе становятся и поэты, писатели, галеристы, да и просто знакомые Бренера, не имеющие отношения к творческой среде. «Жития» размещены в хронологическом порядке, высвечивая, таким образом, за биографиями других людей биографию самого автора. Причем чем дальше, тем больше акцент повествования смещается на Бренера: он начинает комментировать уже собственные акции.

Сам автор называет свою книгу «опытом плебейской уличной критики». Как на источники вдохновения он указывает на Варлама Шаламова, у которого научился неподчинению толпе, и на Джорджо Агамбена, осуществившего слияние поэзии и критики. Видится, однако, и еще один очевидный источник — это житийная традиция и в первую очередь «Житие протопопа Аввакума», написанное нехарактерным для этого жанра грубым, простым языком. Встречается, впрочем, и характерное для более традиционных образчиков жанра плетение словес:

У него прекрасные картинки — смутные, чарующие, рассказывающие всякие истории, кокетничающие, нежные, грубоватые, сомнамбулические, соблазнительные, игривые, литературные, бормочущие, узнаваемые, косноязычные, умничающие, инфантильные, старческие, отсылающие к другим авторам, косные, разочаровывающие, пресные, снова околдовывающие…

Среди эссе об убиенных художниках встречаются и заметки о людях, до сих пор живущих. Бренер намеренно провокативен, он открыто заявляет о том, что работает в жанре оскорбления:

Ги Дебор писал, что в литературе двадцатого века он ценит только один жанр — жанр оскорбления. Дебор считал основателем этого жанра не Бретона, не сюрреалистов, а Артюра Кравана. Главным критерием жанра оскорбления является необходимо точный выбор мишени, а также безукоризненный отбор оскорбительных слов, выражений.

В изобретении оскорблений Бренер крайне изощрен («картотечный комар», «громкокипящее фуфло», «обкаканная ромашка», «Дон Кихот с российским флагом на танке» — попробуйте догадаться, чьи это характеристики). Вообще в языке писателя многое определяют традиции раблезианского карнавала и православного юродства (последнее, безусловно, наложило отпечаток на всю жизненную модель Бренера):

Вы — со своими тусклыми интригами и в кармане фигами… С трусливыми печенками, зарубежными гонками, вежливым жлобством, непроходимым холопством…

Язык книги, наряду с зарисовками о некоторых малоизвестных деятелях искусства, ‒ одно из главных ее достоинств. Зачастую стиль соответствует объекту описания, что бросается в глаза уже в начале произведения: главы о юродивом художнике Сергее Калмыкове и отрешенном Павле Зальцмане написаны соответствующим языком.

Наиболее ярко выраженная в этой книге позиция Бренера содержится в следующей реплике:

Я не хочу ни ответственности, ни почета, ни памяти, ни уважения, ни признания, ни языка с вами общего, ни кофе с молоком за вашим семейным столом, ни футбола по телевизору, ни воспоминаний общих, ни приветствий на выставках, ни терпения, ни рассудительности, ничего из этого не хочу, а только одного — крикнуть вам: я не ваш!

Позиция, безусловно, достойна уважения. Вот только некоторый осадок оставляет тот факт, что, всячески критикуя медийность на всем протяжении «Жития убиенных художников», книгу Бренер все-таки пишет.

Сергей Васильев

• Доналд Бартелми. Мертвый отец / Перевод с англ. М. Немцова. — М.: Додо Пресс: Фантом Пресс, 2017. — 272 с.

Второй роман Доналда Бартелми «Мертвый отец», написанный в 1975 году, был переведен на русский язык спустя почти полвека. Такой же трудный и долгий путь до русского читателя прошел и другой американский писатель, очень похожий на Бартелми, — Ричард Бротиган. Бротиган и Бартелми — будто братья-близнецы: проза первого наивна, текуча и прозрачна, проза второго прямолинейна, угловата, чеканна и даже груба, но тот и другой связаны общей пуповиной абсурда. После резких обрывов и монтажной склейки Бротиган, как на параплане, отправляет читателя лететь дальше, мягко и легко планируя, в то время как Бартелми сваливает нас в траву, ударяет о камни или бросает об стену.

Итак, Мертвый (но пока еще слишком живой) Отец отправляется в путешествие со своими детьми. Они рассказывают друг другу несуразные, полные черного юмора истории из прошлого, ведут полубессмысленные диалоги и предаются глупым забавам с сексуальным подтекстом. Вообще, отсылки к Фрейду проявляются почти в каждом третьем абзаце. На протяжении всего романа фигурирует меч как фаллический символ: «зашвырнул свой меч в кусты», «извлекая свой меч из кустов», «молотя мечом своим сюдой и тудой», «возобновил мечебуйство», «мечеборство», «сдай свой меч», «тогда я стану обезмечен», «меч у тебя сплыл» и так далее. Также присутствует мотив кормления грудью: «не помешало б грудь соснуть», «соснуть грудь — с этим ничто не сравнится», «чтоб тебе полную блузку натертой сиськи»…

Авторитарность отца, не желающего сдавать позиции, то и дело пробивается наружу, но внезапно происходит смена ролей, и вот уже отец довольствуется шоколадным пудингом, а дети отправляются смотреть порнофильм, предварительно запретив идти вместе с ними отцу, ссылаясь на его возраст. Мать появляется только однажды, почти в финале, верхом на лошади, скрупулезно записывает перечень продуктов, который надиктовывает сын Томас, и улетучивается.

Вместе мы провели много ночей, все ревораторные и исполненные яростной радости. Я с нею породил в ночи покерную фишку, кассовый аппарат, соковыжималку, казу, резиновый крендель, часы с кукушкой, цепочку для ключей, копилку для мелочи, пантограф, трубку для мыльных пузырей, боксерскую грушу, как тяжелую, так и легкую, пресс-папье, пипетку для носа, карликовую Библию, жетон для игрального автомата и множество иных полезных и человечных артефактов культуры, равно как и несколько тысяч детей обыкновенной разновидности.

Главный сюрприз, который подготовил Бартелми, — книга внутри книги под названием «Наставление сыновьям», переведенная «с английского на английский» одним из персонажей — Питером. Стиль «Наставления» догматичен и значительно разнится со стилем романа. Из этой квинтэссенции отцовства мы узнаем, что существуют различные виды, масти и имена отцов. Также приводятся примеры их голосов, поступков, собственно наставлений и методов воспитания сыновей.

Я знавал отца именем Ис, кой имел много-много детей и всех до единого продал на костяные фабрики. Костяные фабрики не принимали сердитых или насупленных детей, следовательно, Ис был к своим детям отцом добрейшим и любезнейшим, какого только можно вообразить. Он скармливал им в больших количествах кальциевую карамель и норковое млеко, рассказывал интересные и потешные истории и каждый день руководил их упражненьями по ращению костей. «Высокие сыны, — говорил он, — лучше всего». Раз в год костяные фабрики присылали к дому Иса маленький синенький фургон.

Каждый в этой книге найдет своего отца, будь он неладен, прыгуч, безумен, криклив, однорук, безупречен, благороден, глуп, добр, гневлив… Возвращаясь к Ричарду Бротигану, можно вспомнить о том, что он всегда хотел написать книгу, которая бы заканчивалась словом «майонез». Книга Бартелми заканчивается словом «бульдозеры». Отец, стоящий на краю ямы и вопрошающий детей: вы похороните меня живьем? — и сын, напоминающий ему, что он давно уже не «живье», — безжалостная пощечина всем похоронившим себя заживо отцам и напоминание о том, что пока бульдозеры далеко — воскрешение возможно.

Натали Трелковски

• Дмитрий Липскеров. О нем и о бабочках. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2016. — 416 с.

Старательные почитатели текстов Дмитрия Михайловича наконец-то вознаграждены. Уходят бесшабашные времена, когда журнал «Playboy» проводил его новые книги под рубрикой «Дикая вещь». Новое произведение совсем не такое поэтичное, массовое и романтическое, как два предыдущих романа Липскерова. «Всякий капитан — примадонна» и «Теория описавшегося мальчика» оставляли приятный привкус победы писателя над кризисом среднего возраста. Но на самом деле жесточайшее препарирование себя и настоящий хеппи-энд случились только в «Бабочках».

Липскеров, давно нашедший каламбурную ноту как ключ к своим историям, продолжает уверенно ее использовать и даже надменно тянуть. И получает роман с героями тщательной, несовременной выделки. Опытный, зрелый, но моложавый крупный бизнесмен (специалист по перепродаже израильских сапфиров) Арсений Иратов — безымянный ангел-истребитель, который живет в квартире недавно умершей народной артистки СССР. Алиса — девочка тринадцати лет, влюбленная в гномика школьница из города Судогды. Эжен, бывший когда-то сказочным гномиком, а ставший юным гением, покоряющий столицу так легко, что и не скажешь про него… что он отделившийся детородный орган Иратова (но это правда). Иосиф — внебрачный сын Иратова, гениальный шахматист, считающий, что его дедушка — Иосиф Бродский, он даже похож на него. Еще Иосиф работает на вооруженные силы РФ, а однажды, после акта сексуального насилия над своей приемной матерью, становится телепатом. Верочка, она же Верушка — молодая гражданская жена Иратова. За ней ясно проступают прототипы: актриса Елена Корикова и певица Мария Соловьева — две самые большие любови в жизни писателя. Не забываем, что Дмитрий Липскеров — человек публичный и подробности его личной жизни знает каждый интересующийся поклонник.

Также в романе задействованы: бывший олигарх-уролог, лесбиянка-байкер, сексуальная проректорша, секретарша комсомола, волейболистки, библейские ангелы, директор NASA и другие официальные лица, предстающие в образах мифических героев. «Немыслимый текст!» — скажете вы. И будете правы, но только наполовину.

Сюжет строится вокруг того, что Бог решил наказать Иратова за все его сладострастные и циничные поступки. Отсутствие мужского достоинства погружает Арсения Андреевича в мучительные воспоминания о советской сексуальной свободе и всех подлостях, которые он сделал близким людям. Тем временем политические, экономические и медицинские события мира закручиваются в воронку головокружительных историй. Все они завязаны именно на нашем герое.

Тяжелые архитектурные излишества сюжета превращают эту очень достойную вещь в пестрый водевиль. Можно сказать, что больше всего по накалу сумасшествия это похоже на роман 2008 года «Демоны в Раю». Подобный коктейль из будоражащих, но несовместимых друг с другом событий приготовлен для особого читателя: терпеливого, такого, который оценит по достоинству все безумства. И тут Липскеров будто вспоминает, что любовь публики — это награда для грубых ремесленников, а непонимание — удел гениев. Он не гонится за этой непостоянной читательской любовью, а делает работу над ошибками, отменяя своим новым романом две предыдущие неудачные работы. В итоге перед нами не просто будоражащая смесь, а настоящее лекарство против морщин.

Отрефлексированная пошлость повествования действует таким образом, что даже самый упрямый и настырный грешник возьмется за ум. Финал настолько хорош, что не процитировать его будет обидно. Потому что никогда еще у этого автора он не была таким внятным и счастливым:

Миллиарды бабочек в этот миг взвились над миром. Они вкручивались и ввинчивались в воздух, поднимаясь на крыльях к солнцу. Мотыльки и махаоны, капустницы и медведки, белянки, тарпеи — эти хрупкие и нежные создания застили все небо. И стало в мире темно до черноты, как бывает только в предрассветный час.

Видите? Никаких спойлеров. Если вы не перелопатите книгу полностью, вы не поймете все волшебство такого завершения.

Влад Лебедев

• Мишель Пастуро. Черный. История цвета / Пер. с фр. Н. Кулиш. — М.: Новое литературное обозрение, 2017. — 168 с.

Мы живем в мире, полном красок, хотя в Петербурге в это бывает трудно поверить. Мы окружаем себя разными цветами и оттенками сообразно нашим вкусам, репрезентируем себя через цвета. Одним из самых популярных цветов оказывается черный: он постоянно на виду, одновременно практичный и стильный, да и существование фразы «это новый черный» только подтверждает его звание главного из цветов. Но хорошо ли мы знаем, что такое черный цвет?

Мишель Пастуро — французский историк-медиевист, причем довольно эксцентричный. Его диплом был посвящен символике животных, и, по его собственным словам, из-за выбора темы коллеги считали его слабоумным. Так же обстояло дело, когда Пастуро занялся исследованием цвета в 1970–80-е годы, время, когда от историка и социолога ожидали кудаболее серьезных тем. Обо всем этом он рассказывает в книге «Цвета нашей памяти», получившей в 2010 году премию Медичи за эссеистику. На сегодняшний день Пастуро — почетный профессор Лозаннского университета, вице-президент французского общества геральдики, лауреат национальной премии. Его книги о геральдике и о Средневековье издаются на многих языках, но наибольшую популярность ему принесли публикации, посвященные истории цвета.

Сегодня мы воспринимаем цвет эстетически и эмоционально. Химическая промышленность и модная индустрия дали нам палитру, прежде невозможную. Мы живем в бесклассовом обществе, где цвет уже не играет роли маркера, как это было в городах Западной Европы вплоть до XIX века. Сегодня никому не придет в голову издавать законы против роскоши, которые регламентировали бы, в какие цвета нам одеваться. Но так было далеко не всегда, и об этом Пастуро рассказывает в своих книгах. Черный цвет, конечно, весьма наглядный пример для истории человечества. А история цвета — это всегда история социума.

Тема книги кажется по меньшей мере легковесной. Поэтому так удивляет ее крупный формат и мелкий кегль, которым набран текст. Это не самое простое и легкое чтение; в первой же главе автор осыпает вас разнообразными мелкими фактами, упоминая то мифологические образы, то наскальные рисунки. В гроте Нио (департамент Арьеж), в знаменитой «Черной комнате» (она находится в 700 метрах от входа), можно увидеть прекрасно сохранившиеся наскальные рисунки.

На них изображено множество животных черного цвета (бизонов, лошадей, каменных баранов и даже рыб), которые нарисованы почти исключительно древесным углем.

Информация поначалу оглушает и даже сбивает с толку. Но в целом повествование в книге выстроено линейно, в соответствии с хронологией, и в процессе чтения все встает на свои места. Каждый временной раздел состоит из небольших очерков на ту или иную тему: «От мрака к многоцветью», «Цвет и мораль», «Точки и штрихи», «Новый цветовой порядок». Например, в последнем вы прочитаете не только о величайшем для истории цвета (и черного цвета в частности) событии — опыте И. Ньютона с призмой в 1666 году, но и о том, как Ньютон всех запутал, используя привычные слова в непривычных значениях. И это лишний раз показывает, насколько неоднозначна эта тема и в чем заключается сложность для исследователя, вынужденного работать с письменными источниками.

Во введении Пастуро оговаривается: «…любой цвет не существует сам по себе, он обретает смысл, „функционирует“ в полную силу во всех аспектах — социальном, художественном, символическом — лишь в ассоциации либо в противопоставлении с одним или несколькими другими цветами». Поэтому в книге найдется не только черный, но и белый, и синий, и серый. Оказывается, на вопрос, что такое черный цвет, не так легко ответить, но читателю достается опытный наставник.

Александра Першина

В ближайшие пару-тройку месяцев на прилавках книжных магазинов появятся как разрекламированные романы, так и менее известные книги. Главной новинкой этой весны уверенно можно назвать роман Владимира Сорокина «Манарага». Чего (а точнее, кого) еще стоит ожидать от издателей? «Прочтение» выбрало пять лучших книг художественной прозы и пять — нон-фикшен.

 

• Андрей Рубанов. Патриот. — АСТ: Редакция Елены Шубиной, март

Продолжение истории о бизнесмене Сергее Знаеве, знакомом читателям по роману 2009 года «Готовься к войне». Теперь у Знаева финансовые и семейные проблемы, жить ему скучно, он много пьет. Герой неравнодушен к политике — и рвется отправиться на Донбасс. Закончится все, правда, более прозаично. Самая громкая мартовская новинка главного поставщика современной русской литературы отнюдь не однозначна; впрочем, какой однозначности стоит ожидать от сценариста блокбастера «Викинг»?

 

 

• Маргарита Хемлин. Искальщик. — Corpus, март

«Искальщик» — это изданное посмертно произведение Маргариты Хемлин, скончавшейся в 2015 году. Как отметила Алла Хемлин, это книга о людях в таких обстоятельствах, «где выжить можно, жить — нельзя». Время действия романа — 1917–1924 годы, место действия — украинская провинция, наделенная чертами еврейских местечек. Отправляясь на поиски клада, герои вместо приключений получают какой-то морок. Формально это история о попытке раскрыть некую тайну. И у тайны в романе два синонима: интерес и стыд.

 

 

• Тагай Мурад. Тарлан. — РИПОЛ классик, апрель

У повести узбекского писателя Тагая Мурада три переводчика: Герман Власов, Вадим Муратханов и Сухбат Афлатуни. Они взялись представить российскому читателю творчество этого чуткого писателя-деревенщика, скончавшегося в 2003 году. «Тарлан» написан достаточно давно, еще в 1979 году. Другое время, другой язык, другая страна, какая-то нетипичная экзотика: Тарланом зовут коня главного героя, Зиядуллы-плешивого. Эта история о дружбе с лошадью в финале оборачивается разочарованием в дружбе человеческой.

 

 

• Скарлетт Томас. Орхидея съела их всех. — Corpus, март

Анастасия Завозова как-то назвала англичанку Скарлетт Томас «милейшим собеседником». Писательница создает роман и сама словно удивляется ему, оттого в книге появляются вроде и нетипичные отрывки: Томас то строит закрученный сюжет, то решает размеренно поговорить о техниках медитации или — вдруг — о квантовой физике. «Орхидея…» — ироничная и загадочная семейная сага о наследстве в виде стручков с семенами, обещающими просветление.

 

 

• Майкл Шейбон. Лунный свет. — Азбука-Аттикус: Иностранка, март

Историю еще одной семьи написал лауреат Пулитцеровской премии Майкл Шейбон. Прототипом героя стал дед автора. Однако Шейбон не остановился на известных ему фактах и додумал примерно половину истории. Писатель не впервые ходит на границе фантазии и реальности, но на этот раз его интересует еще и проблема воспоминаний. «Что мы помним о близких людях?» — задается вопросом автор, отправляя своего деда тем временем преследовать конструктора военной техники и минировать мосты.

 

 

• Ирина Аристархова. Гостеприимство матрицы. — Издательство Ивана Лимбаха, март

Книга преподавателя Мичиганского университета Ирины Аристарховой рассматривает проблемы репродуктивности, а также отношения к ней медицины и общества. Автор расскажет, как закрепилась теория о борьбе эмбриона с материнским организмом, а также рассмотрит новые практики рождения. Издательство Ивана Лимбаха позиционирует книгу как важнейшую новинку весны — трудно не согласиться: это первое на русском языке осмысление темы с точки зрения философа.

 

 

• Алексей Иванов, Юлия Зайцева. Дебри. Россия в Сибири: от Ермака до Петра. — АСТ: Редакция Елены Шубиной, весна

Пока выпуск второй части романа Алексея Иванова «Тобол» откладывается, из типографии выходят созданные вместе с продюсером писателя Юлией Зайцевой «Дебри». Это все та же история Сибири, только представленная в нон-фикшен формате. Все герои знакомы — причем как главные, так и второстепенные, — однако их жизни формирует уже не фантазия романиста, а исключительно история. «Дебри» — это матрица «Тобола». «Дебри» — это также демонстрация доверия к читателю, приоткрытая дверь в мастерскую автора.

 

 

• Анна Лёвенхаупт Цзин. Гриб на краю света. — Ad Marginem, весна

Труд японской исследовательницы о цепочках купли-продажи гриба мацутакэ перевела Шаши Мартынова, а отредактировал Макс Немцов. Подзаголовок книги немного расширяет «грибную» тему разговора — «О возможностях жизни на руинах капитализма». Одна из целей текста, как утверждает Мартынова, — доказать, что человек не главный продукт прогресса. Аргументируя эту теорию, Лёвенхаупт Цзин опирается на историю, экономику, биологию и генетику — в общем, весьма разносторонне описывает жизнь одного гриба.

 

 

• Анна Иванова. Магазины «Березка»: парадоксы потребления в позднем СССР. — Новое литературное обозрение, апрель

По всему СССР работали магазины «Березка», где некоторые люди имели право купить импортные товары. Это при том, что валютные операции с долларами считались уголовным преступлением. Так магазины «Березка» стали одновременно и эталоном потребления, и примером социальной несправедливости. В книге Анны Ивановой описаны категории граждан, имевших доступ к сделкам, приведены интервью с работниками и покупателями, а также раскрыты причины появления таких торговых точек.

 

 

• Том Нилон. Битвы за еду и войны культур: Тайные двигатели истории. — Альпина, апрель

Все любят еду, все полюбят и читать про еду. Тем более когда она представляется чем-то большим, чем просто необходимостью. Автор книги считает, что современную цивилизацию определили два фактора: голод и вкус еды. Том Нилон фокусируется на том, как связаны Французская революция и столовые приборы, лимонад и чума, толщина приготовленных блюд и колониализм, — и не забывает пошутить. Помимо этого, книга иллюстрирована материалами из Британской библиотеки — «Альпина» издаст своего рода живописный «инстаграм еды» на двести с лишним страниц.

Елена Васильева

То, что книга всегда лучше фильма, давно уже стало притчей во языцех. Бывает ли, что книга о кино не хуже самого кино? Журнал «Прочтение» попробует разобраться в этом и пополнить коллекцию киномана любопытными экземплярами.

 

• Антон Долин. Джим Джармуш. Стихи и музыка. — М.: Новое литературное обозрение, 2017. — 224 с.

Как скроена книга — от этого зависит немало. На этот раз Антон Долин представил своеобразный творческий микс, в котором приняли участие даже поклонники Джима Джармуша. Фильмы анализируются в обратном хронологическом порядке. Автор начинает анализ с последнего фильма — «Патерсон» — и заканчивает первым — «Отпуск без конца». Здесь стоит заметить, что подобным образом поступали многие поэты при издании своих книг: считается, что последние стихотворения, как правило, сильнее.

Но часто бывает так, что писатели, режиссеры и художники не могут «вовремя остановиться», и тогда их поздние работы начинают значительно уступать прежним. Кроме того, есть много режиссеров, бросающихся из крайности в крайность. О Джармуше не скажешь ни того, ни другого. В этом смысле он статичен, так же как верен своему стилю.

Долин последовательно препарирует кинокартины Джармуша и обнаруживает определенный характерный для них алгоритм на примере десятиминутного фильма «Инт. Трейлер. Ночь»: «Искусственное и естественное. Чужак в чужом краю. Юмор и чувства. Сигареты и спички. Музыка».

Настоящей усладой для любителей саундтреков к фильмам режиссера станут их расшифровки российскими музыкальными критиками. Надо сказать, что музыка весьма разнообразна: Игги Поп, Boris, Мулату Астатке, Густав Малер, Wu-tang clan, Нил Янг, Том Уэйтс, Чарли Паркер и другие. А в финале книги читатель сможет узнать, чтó в последнее время слушает сам Джармуш.

Что касается поэзии, то Долин вплетает ее в канву анализа фильмов, обращаясь к таким писателям, как А. Рембо, У.К. Уильямс, А.К. Толстой, А.С. Пушкин, Н.С. Гумилев, С.Я. Маршак, У. Уитмен, У. Блейк, Л. Ариосто… Как уже упоминалось выше, автор дает слово и современным поэтам — поклонникам творчества Джармуша, называя это «рискованным экспериментом». Удался ли этот эксперимент? Безусловно. Сама возможность для молодых поэтов попасть в подобную книгу воодушевляет и несет большой энергетический посыл.

Под впечатлением от просмотра «Патерсона», недавно вышедшего в прокат, люди бросились писать стихи обо всем, что их окружает, и помещать в ленту новостей в «Facebook». Так вот, они еще не читали книгу Долина.

Раньше Джармуш говорил, что скорее снимет фильм о человеке, выгуливающем пса, чем об императоре Китая (и снял, вот он). Теперь, пожимая плечами, добавляет, что и китайский император вполне мог бы выгуливать собаку. Чудесное и привычное, поэзия и проза не обязательно должны вступать в противоречие.

 

• Туве Янссон. Видеомания. Лодка и я. — СПб.: Амфора, 2007. — 317 с.

Все, что написано Туве Янссон для детей и взрослых или взрослых-детей, волшебно в своей простоте и гениально. Новелла «Видеомания», вошедшая в сборник «Честная игра», покажется очень близкой тем, кто двадцать-тридцать лет назад собирал фильмотеку, сортировал ее по странам и режиссерам, отводил для нее специальное место в своей комнате и жизни. Кто накрывал экран телевизора салфеткой и отправлялся спать с мыслями не о прошедшем дне, а о только что просмотренном кинофильме.

Сложность характеров главных героинь — Юнны и Мари — проявляется в будничных беседах, в раздельном (они живут «каждая в своем конце большого доходного дома») и совместном времяпрепровождении, в мудром молчаливом понимании друг друга. Немного циничная и колючая Юнна, коей принадлежит коллекция киноклада, и мягкая, мечтательная Мари — уже давно не встречаются с людьми. «Юная бабушка» Юнна и безвозрастная Мари вежливо отменяют походы в гости, сославшись на то, что к ним вечером придет Фасбиндер — такая только им двоим понятная игра. Ведь на другом конце телефонного провода не знают, кто такой Фасбиндер! Разговоры в гостях им кажутся пустой болтовней, диалоги же в фильмах — взвешенными и наполненными смыслом.

Каждый вечер, в определенное время, на видеомагнитофоне зажигается красный огонек. К ним приходят Трюффо, Бергман, Ренуар, Висконти, Уайлдер… Если Мари еще думает и вспоминает о «мире без кино», оставленном ими, о походах в гости и дружеских беседах, то Юнна вполне удовлетворена своей видеоманией, граничащей со снобизмом и мизантропией. Финал новеллы возвращает главных героинь к реальному, казалось бы, обыденному событию, вызывающему у них искреннее, живое чувство сострадания. Финал-рекурсия. Быть может, так заканчивались сотни фильмов, которые они просмотрели за свою жизнь. Настает время гасить красный индикатор видеомагнитофона и зажигать другой огонек — последней за сегодняшний день сигареты.

— Знаешь, перед сном, — сказала Мари, — я больше размышляю о фильме, который ты мне показывала, чем обо всем том, что меня тревожит, я имею в виду предстоящие мне необходимые дела и все совершенные мной же глупости… Кажется, словно твои фильмы отняли у меня чувство ответственности.

 

• Кшиштоф Кесьлевский. О себе. — М.: Новое Издательство, 2010. — 132 с.

Тонкая книга в аскетичной обложке с названием синего цвета и синими размытыми на фото огоньками заблаговременно отсылает к одному из главных фильмов Кесьлевского «Три цвета: Синий», о котором, в том числе, будет рассказано в отдельной главе. Режиссер посвятит читателя в съемочный процесс своих кинокартин и поведает истории, связанные с ними, начиная с первой (документальной) «Из города Лодзь» и заканчивая последней — знаменитой «цветной» трилогией.

Бедное детство, туберкулез отца на протяжении двадцати лет, юность в социалистической Польше, уход от армии, лечение в психиатрическом диспансере, учеба в пожарном училище — непростой путь, ведущий Кесьлевского к свободе и его истинному призванию.

В киношколе, куда он поступил только с третьей попытки, ему дали прозвище Орнитолог — за большое терпение и усердие. Несмотря на то, что в книге преобладает меланхолический оттенок, в ней немало тонкого юмора. Автор сравнивает Польшу и Америку, говорит об их различиях и вспоминает забавные казусы, случившиеся с ним при общении с американцами.

Честная, открытая и вместе с тем скромная история (в книге есть целая глава под названием «Я не люблю слово „успех“») великого польского режиссера ничем не уступает его кинематографическим шедеврам.

В жизни очень многое зависит от того, кто в детстве давал нам за столом по рукам. То есть, кем был отец, кем — бабушка, кем — прадед. Откуда мы вообще взялись. Это очень важно. И тот, кто давал тебе по рукам за столом, когда тебе было четыре, и тот, кто потом положил тебе возле кровати или под елку твою первую книжку.

 

• Пол Кронин. Знакомьтесь — Вернер Херцог. — М.: Rosebud Publishing: Пост Модерн Текнолоджи, 2010. — 400 с.

Вернер Херцог — фундаментальный немецкий режиссер, Робинзон в кинематографе, бесстрашный авантюрист и выдумщик. Человек, который впервые попробовал бананы в двенадцать лет, в семнадцать — поговорил по телефону, а в девятнадцать — снял свой первый фильм. Конечно, многие, услышав его имя, говорят: «А, это режиссер, перетащивший пароход через гору в джунглях и подвергший своих актеров гипнозу?..» Конкистадоры, романтики, пилигримы, одержимые безумцы — герои его фильмов — не более выдуманы, чем все его истории о путешествиях и приключениях, отображенные в книге Пола Кронина. Она побуждает к действию — будь то изучение языков или путешествие пешком до соседнего города — и, как минимум, к просмотру большей части фильмов Херцога. Фильмов, в которых грань между документальностью и художественностью почти размыта, а правда и вымысел чудесным образом соединяются в одно.

Выражение лица Херцога всегда неизменно и безэмоционально, оно похоже на древнюю маску. Не случайно на съемках фильма «Фицкарральдо» индейцы боялись именно его — как они говорили: «потому что он был всегда спокоен и молчалив», — а не взрывного и сумасбродного Клауса Кински.

Из Херцога получился бы отличный писатель: его рассказы пульсируют жизнью, они детальны и благодаря этим деталям крепко заседают в голове. Кинокартины Херцога — оттиск последней правды и того архаичного, чудовищного, великого и первобытного, из чего рождается правда. Поэтому очень легко проследить этапы трансформации человечества и цивилизации в ретроспективе его фильмов. Последний документальный фильм «О, Интернет! Грезы цифрового мира» — глобальный и ужасающий, потому что реку не повернуть вспять, и после появления интернета мир уже не будет прежним. Или будет?

В возрасте шести лет Херцог лежал в больнице и к нему никто не приходил. Он вытащил из больничного одеяла нитку и восемь дней играл с ней. Впоследствии он вспоминал, что ему совсем не было скучно, «потому что эта нитка скрывала в себе множество сказочных историй».

Возможно, он до сих пор играет с этой ниткой.

Вот, наверное, самый ценный совет, который я могу дать тем, кто собирается заниматься кино: пока вы молоды и сильны, пока можете добывать деньги физическим трудом — не занимайтесь офисной работой. И остерегайтесь как огня ужасающе бессмысленных секретарских должностей в кинокомпаниях. Изучайте реальный мир, поработайте на бойне, в стрип-баре вышибалой, надзирателем в психушке.

 

Кадр на обложке статьи: «Патерсон», режиссер Джим Джармуш

Натали Трелковски

• Робин Слоун. Аякс Пенумбра 1969 / Пер. с англ. В. Бойко. — М.: Livebook, 2017. — 160 с.

«Аякс Пенумбра 1969» — приквел к нашумевшему прошлогоднему роману «Круглосуточный книжный мистера Пенумбры» Робина Слоуна, который понравился любителям загадок. Я же чудовищный консерватор, и, беря книгу о книжном магазине, желаю читать про потертые корешки и запах старых книг, а не о чистеньких работниках корпорации Google, сидящих со своими ноутбуками и демонстрирующих, что будущее за ними. Впрочем, небольшой текст по читательским ощущениям сильно отличается от предыдущего, и дело здесь совсем не в объеме.

Произведение, находящееся на стыке рассказа и повести, возвращает нас в то золотое время американской литературы, когда Рей Брэдбери и Стивен Кинг вновь сделали чтение культом, библиотеки — святилищем, а любого увлеченного читателя — членом тайного братства, способным попасть в самое фантастическое место с помощью книги.

Аякс Пенумбра, в первом романе чудаковатый владелец книжного магазина, здесь — еще молодой и увлеченный ученый, приезжающий в Сан-Франциско из места, похожего на бесконечную библиотеку Борхеса, из некоего хранилища, где текст существует как абсолютно самостоятельная единица, оторванная и от автора, и от читателя, как условный артефакт, пронумерованный и занявший достойное место в коллекции.

Для владельцев магазина и Аякса Пенумбры книги становятся паролем: недаром любой купивший томик в безымянном пока книжном вступает в ряды братства, о котором мы читали в первом романе. Это неспешное приобретение, возможность выбора и факт обладания — те шаги, который делает любой человек на пути познания нового мира. Кажется, что шифр, имеющий первостепенное значение в XXI веке, здесь оказывается всего лишь поводом, чтобы погрузиться в изучение бесконечных книжных полок, теряющихся в вышине.

Подчеркнутая вертикализация пространства, постоянное обращение к лестницам создают тревожную атмосферу и усиливают динамичность; это и аллюзия к дантовскому путешествию из ада в рай, только нет гарантии, что ты движешься постоянно вверх. Резкие рваные перемещения (герой говорит о своем детстве так: «Первые годы жизни странствуешь: из Англии в Канаду, оттуда — в Америку»), усиленные погружением в таинственные подземелья города, придают повествованию цельность, уподобив его центральному месту романа — книжному магазину. Хронотоп, согласующийся с бесконечными книжными полками, скрепляет композицию.

Хочется отметить, что приключенческий аспект связан именно с Сан-Франциско, городом Джека Лондона. Погоня за утраченным сокровищем возвращает читателя в мир золотоискателей, готовых рискнуть жизнью ради горсти песка. Здесь же Слоун воскрешает одного из важнейших героев писателя — Мартина Идена, человека, создавшего себя с помощью чтения. Впрочем, Аякс Пенумбра выбирает другой путь: отказавшись от разрушительной силы денег, последний романтик возвращается в места, где он был счастлив, осознав свое предназначение.

Звякает колокольчик над дверью. Пенумбра застает Корвину и Мо сидящими в глубоком размышлении напротив друг друга за широким столом. Они поворачиваются, и на лицах у них написано изумление. Он ничего не говорит, неспешно слоняется среди столиков, бродя туда-сюда и разглядывая выложенные книги.

Мне кажется, что литературе сейчас не хватает таких теплых, «ламповых» книг о бесконечных полках, заставленных загадочными книгами, где ты однажды найдешь ту единственно верную, которая изменит всю твою жизнь. Отказываясь от реалистичности, автор возвращает нас в некую историческую эпоху, где идеалы еще имели значение, а внимательный читатель стоил любого компьютера.

Татьяна Наумова

• Ричард Барнетт. Джин. История напитка. — М.: Новое литературное обозрение, 2017. — 360 с.

Рассмотрение какого-то частного явления в рамках больших культурных процессов, попытка взглянуть на сами эти процессы со стороны периферийных событий — традиция в науке давняя и почтенная. Наличие у издательства «Новое литературное обозрение» отдельной серии «Культура повседневности» — наглядное тому подтверждение. И вполне закономерно, что именно в этой серии вышло исследование Ричарда Барнетта.

Ричард Барнетт — английский историк, в первую очередь признанный специалист по истории медицины. Возможно, именно этим вызван интерес автора к джину, поскольку медицина долгое время была связана с ним теснейшим образом: джин изначально мыслился исключительно как лекарственное средство и прошел через бурное неприятие медицинским сообществом. Врачебные и гуманитарные исследования и вовсе сливаются в единый коктейль, когда речь заходит о таких традиционных спутниках джина, как тоник и биттеры, ведь они тоже создавались для борьбы с болезнями.

Вообще метафора коктейля хорошо применима к этой книге: в ней в нужных пропорциях смешаны ингредиенты удачного повествования — множество занимательных фактов и очень серьезная их проработка, четко выверенная структура и живой немонотонный язык, постоянное соотнесение предмета речи с широким историко-социальным контекстом и обилие цитат из художественных книг и фильмов. Посмотрим на эти ингредиенты в отдельности.

Из списка веселых фактов, которыми щедро делится автор, трудно выбрать несколько наиболее примечательных — все они восхищают. В XVI веке возгонка спирта была преимущественно женским делом, а заметным пристрастием к джину отличались повитухи; сэр Исаак Ньютон был поклонником и корреспондентом алхимика Ай-Уорта, который приложил руку к созданию джина в его современном виде; пристрастие к чаю в XVIII веке некоторыми считалось столь же пагубным, как и пристрастие к джину. И еще масса всего, что заставляет новыми глазами посмотреть на историю.

При этом факты не выплескиваются на читателя в случайном порядке, а сообщаются сообразно выстроенной концепции книги. Автор поочередно рассматривает ключевые эпизоды в истории джина: период до XVII века, когда в разных регионах мира создавались предшественники напитка; период английской джиномании (XVIII век), на долгие десятилетия превративший джин в символ нищеты и порочности; XIX век с его роскошными джин-паласами в Англии и началом формирования коктейльной культуры в США; недолгий, но очень возвысивший джин в глазах публики период действия американского сухого закона; и, наконец, вторая половина XX века, которая началась с упадка статуса джина, а закончилась его явным подъемом. В последней главе автор демонстрирует знакомство не только с научными работами, но и с большим количеством художественных произведений: это и фильмы с Хэмфри Богартом, и рассказы Джона Чивера, и «Кто боится Вирджинии Вулф» Эдварда Олби — фактически небольшая энциклопедия джина в культуре.

Внимание к историчности и опора на социальный контекст — как принципы исследования — пронизывают почти всю книгу, как это и подобает хорошему научному труду, а иногда выражаются открыто:

Такой широкий взгляд на проблему джина позволяет считать ее одним из стержней, на которых держалась британская культура XIX века. Споры о том, что важнее — экономическая свобода или социальная ответственность, способствовали тому, что политики-центристы отказались от концепции «дикой» свободной торговли, которая преобладала в начале XIX века, в пользу более патерналистского учения о социальной ответственности, характерного для начала ХХ века.

Ну и какой же коктейль обходится без украшения: исследование Барнетта дополнено двумя приложениями. Первое представляет собой краткую хрестоматию, составленную из небольших фрагментов текстов, показывающих различные этапы истории джина: от отрывков алхимических текстов через памфлеты времен джиномании к публицистике Диккенса. Второе — не исчерпывающий, но весьма обширный список брендов с кратким рассказом о них, органолептическими характеристиками напитка и наиболее подходящим способом употребления, составленный автором с опорой на личный опыт.

Одна лондонская компания, занимающаяся производством джина, предоставляет экземпляр книги Барнетта каждому новому сотруднику, что, согласитесь, настоящее признание.

Кирилл Филатов

• Кейт Мэннинг. Моя нечестивая жизнь / Пер. с англ. С. Соколова. — М.: Фантом Пресс, 2016. — 480 с.  

«Моя нечестивая жизнь» Кейт Мэннинг — роман-откровение, который оставляет после себя очень противоречивые чувства. Как выжить человеку, чья жизнь — один большой вопрос морали? Возможно, именно такие люди могут вершить историю, оставляя за собой прерогативу размывать вечные границы добра и зла.

Кейт Мэннинг — журналист в ведущих иностранных журналах The New York Times, The Washington Post, а в прошлом — продюсер документального кино, получивший две премии «Эмми». Ее роман «Моя нечестивая жизнь» был назван критиками и изданиями запоминающимся, ошеломляющим, похожим на творчество Диккенса во всей его искусности повествования.

Книга основана на биографии реального исторического персонажа — мадам Рестелл, специалиста по женской природе, которая в викторианскую эпоху практиковала аборты. Она — прототип главной героини Экси Малдун (или Мадам Х), по собственному убеждению призванной помогать девушкам, попавшим в беду (читай: «забеременевшим против собственной воли»). Героиня на протяжении всей своей жизни примеряет на себя роль Бога. Другими словами, помогает лишить жизни того, «кто еще не живет». Руководствуясь заповедью, гласящей, что счастливее тот, кто еще не рожден и не видел этот «темный и ужасный мир», она дарует кое-что более ценное (исходя из той же заповеди), — «невозможность жизни». Но является ли это синонимом убийства? Тут, опять же, извечный вопрос морали.

— Мадам Де Босак, — объявил он мне, сопровождая в тюрьму, — я выполняю работу Господа.
— Какое совпадение! — воскликнула я. — Вообразите, я тоже.
— Вы трудитесь на дьявола, — он поджал губы, — а я — на Господа нашего Бога.
— Похоже, наш Бог — работодатель двуличный, — сказала я. — Сколько раз меня благодарили во имя Господа нашего Бога за спасение его заблудших овечек, вы не представляете.

Мадам Х в течение 40 лет помогает девушкам бросить вызов своей физиологии, прервав беременность, и не раз попадает за это в тюрьму. Очевидно, что клиенты акушерки, которую прозвали нечестивицей, считают себя спасенными душами. Но кто спасет душу самой Экси Малдун? Ведь читатель на протяжении всей истории замечает вереницу личных страхов и сомнений главной героини, а кое-где сквозит и очевидное высокомерие по отношению к жизни. В общем, в Экси есть все то, что мы привыкли называть внутренними демонами.

Об Экси Малдун можно говорить много и громко. Однако сказать, что она вызывает симпатию, достаточно сложно. Героиня с самого детства отталкивает своей неотесанностью, дерзостью и прямолинейностью. Также острое недоверие вызывает то, как Экси, будучи уже взрослой, относится к тем, кого жизнь обделила. Бездомные и попрошайки для нее становятся объектом пренебрежения, что странно, ведь сама она когда-то жила в приюте и едва сводила концы с концами. Хотя возможно, что в такие моменты имеет место личная драма: в героине говорит презрение к самой себе, к той неблагополучной странице ее жизни, которой она стыдится и потому отчаянно хочет перевернуть.

Главным вопросом остается то, каковы мотивы персонажа. Почему Экси Малдун решила, что дело ее жизни — предотвращать жизни других? Тут может быть несколько предположений. Первое и самое драматичное — это влияние детства. Мать главной героини умирала при родах на ее глазах, а девочка только по прошествии лет узнала, как она могла бы помочь своему самому близкому человеку. Предотвращение рождения как искупление вины перед матерью? А может, Экси Малдун движут обычные человеческие чувства — жалость и сострадание? Только на кого они направлены: на нерожденного ребенка, который «счастливее всех живых», или же на женщин, которые знают, что в кабинете Мадам Х все их ошибки будут прощены? И наконец, может быть, мотивом для главной героини является закоренелая убежденность в том, что ею правит рука Бога? Это движение, по ее верованию посланное свыше, породило в реальности проблему глобального масштаба, мораль вдруг и массово приобрела оттенки субъективности: одни считают, что аборты — это аморально, а другие называют их обычным проявлением свободы выбора.

Однако в Экси Малдун определенно можно разглядеть и самую настоящую добросердечность: ее искреннее сопереживание своим пациенткам, нежность, проявляемая к ним в тяжелые минуты, побуждают думать о том, что главной героиней движет нечто большее. И если ее рукой действительно правил Бог, то он ей вручил кое-что помимо мастерства рук: мастерство сердца — милосердие. Преданная любовь главной героини к своей родной сестре, всепоглощающая и самоотверженная, трогает до слез. И если читателю и хочется оторваться от книги, то первым делом для того, чтобы подойти к близкому человеку, обнять его, напоминая о своей любви.

Сложно игнорировать отчетливый феминистический посыл «Нечестивой жизни». Неравноправие полов, женские страдания как следствие безнаказанности мужчин — все это проходит красной нитью по всему сюжету. Таким образом, Кейт Меннинг не удержалась и убила двух зайцев: раскрыла две актуальные и ныне проблемы абортов и неравенства полов таким образом, что они оказались тесно взаимосвязаны.

Язык повествования сложно назвать привлекательным: он прям, груб, порой встречаешь самую настоящую брань.

И вот я в этом платье — истинная леди, чтоб вам всем сдохнуть.

Такую манеру повествования можно сравнить с необузданностью сердца главной героини. Но если рассматривать роман как дневниковые записи, то он играет по всем правилам жанра: предельной честности ему не занимать.

Сюжет романа заметно отличается от реальной истории. И неудивительно, ведь такой незаурядной судьбе главной героини хочется добавить художественной прелести, чтобы смягчить углы; порой читатели бывают чувствительны, особенно если узнают в книге реалии из жизни. Концовка книги ошеломляет: автор словно дарит главной героине новую жизнь, чего был лишен ее прототип. Не оправдывает ли таким образом Кейт Меннинг своего персонажа?

«Моя нечестивая жизнь» — история-индульгенция, позволяющая главной героине простить саму себя. Но в то же время это история-насмешка, обращенная ко всем, кто считал жизнь Экси Малдун лишенной морали. Она словно говорит всем злопыхателям в лицо: «Ваше прощение мне не нужно».

Александра Сырбо