Рубрика: Отрывки

Отрывок из книги

О книге Доминика Дюрана «Коммунизм своими руками. Образ аграрных коммун в Советской России 1920-х годов»

Как можно сделать вывод из рассматриваемых текстов, отсутствие индивидуальных комнат рассматривалось, конечно, как проблема, но изза отсутствия средств коммуны не предпринимали активные меры для ее решения. Однако в том, что касается помещений, обслуживающих коллективный быт, а именно столовой, кухни и медпункта, образцовые коммуны предприняли большие усилия. Одновременно всячески подчеркиваются усилия по формированию и обеспечению культурных потребностей коммунаров и организации их досуга. Коммуны повсеместно учреждали совместное принятие пищи, которая готовилась на кухне коммуны для всех. В большинстве коммун питание в жилых комнатах было запрещено с самого начала. Четыре коммуны, которые не смогли организовать общественное питание из-за отсутствия подходящего помещения, коллективно питались летом на полевых работах, а зимой возвращались к индивидуально приготовленной пище для каждой семьи.

Как свидетельствуют публикации, столовая всегда содержится в опрятном, чистом состоянии. Когда сообщают какие-то практические подробности, подчеркивается важность того, что пища принимается на маленьких столах и трапеза призвана ассоциироваться с праздником. В этом можно прочитать явное желание порвать с традицией длинных традиционных семейных столов. Описывают и подробности того, как условия питания улучшаются: так, у коммуны «Новая Жизнь» есть скатерти для всех столов, она меняет деревянные тарелки на эмалированную посуду, покупает медный титан для кухни. В образцовой тамбовской коммуне им. Ленина на стенах столовой висят картины, на столах расстелены клеенки, подавальщицы — в форме. Это представлено как исключение, вполне прозрачно противопоставляемое крестьянской трапезе в бедной семье: из одной миски, черпая ложкой по очереди. Базиль Керблэ отмечал, что еще и в конце пятидесятых в советской деревне можно было увидеть следы старых привычек, несмотря на модернизацию деревенских обычаев питания. «Сегодня на семейном столе, покрытом скатертью, эмалированная или алюминиевая посуда заменяет деревянные миски. Тарелки и индивидуальные приборы не полностью вошли в привычку, за исключением молодых семей и семей, приехавших из городов. Впрочем, гостям, как правило, накроют отдельную тарелку».

Отличие форм питания в коммуне от старых крестьянских рассматривается как «завоевание» нового быта: так об этом пишет С. Третьяков. В северокавказской коммуне «Коммунистический Маяк», по его наблюдениям, «если еда твердая (картофель, огурцы, мясо, рыба), ее подают блюдо на четверых. Каждый берет с блюда щепоть, чистит кожуру, кости и лишнее бросает прямо на стол. Но жидкое — супы, кисели, творог со сметаной едят каждый в своей тарелке. Это — завоевание. На эту отдельную еду дивятся окрестные крестьяне, расспрашивая о коммуне. У крестьян и казаков облизанной ложкой лезут в общий котел».

На кухнях коммунарских столовых работают женщины. Ежедневное распределение провизии входит в обязанности экономки. Меню устанавливается и вывешиваются каждую неделю. Женщины, назначенные на кухни и работающие в столовых, исполняют в большинстве коммун свои функции непрерывно в течение месяца, а в некоторых других — в течение полугода или даже года. Такое назначение позволяет избежать споров при ежедневном назначении на работы.

В столовых производится и выпечка хлеба. Ниже при обсуждении потребления продуктов питания мы укажем объемы ежедневной выпечки и оценим связанные с хлебопечением трудозатраты, как эти данные представлены в публикациях.

Рядом с кухнями находятся прачечные. Стирка белья в основном производится вручную, механизирована она только в двух коммунах: так обстоит дело в образцовой коммуне им. Ленина (Тамбовская обл.). Здесь услуги механизированной прачечной бесплатны для холостяков и производятся за плату для семей, причем семьи по очереди дежурят в прачечной и следят за правильной работой машины. Чтобы иметь возможность сопоставления, мы попробуем сравнить организацию быта в сельских коммунах с бытом городской коммуны, как он представлен в сравнительно поздней специальной публикации. Дом-коммуна комсостава Балтийского флота механизирует и обобществляет стирку белья для своих жителей в 1930 году. Через некоторое время глажение белья тоже оказывается централизовано. Описание опыта этой городской коммуны содержит довольно много подробностей, касающихся организации обобществленного быта; их больше, чем в описаниях сельских коммун, где быту отведены, конечно, несколько разделов, но производственная деятельность занимает сравнительно больше места. Тогда как коммуна комсостава Балтфлота — именно «бытовая коммуна», в очень многих отношениях кардинально отличающаяся от сельских колхозов-коммун. Между тем сопоставление презентации в доступных печатных источниках сельского и городского коммунального быта не лишено основания, потому что принципы устройства сообщества и распределения обязанностей и ресурсов в целом сопоставимы.

Автор описания городской «бытовой коммуны» К. Киприянов использует ироничный тон при изображении упорства некоторых жителей коммуны и их уловок, чтобы избежать нового, вполне обобществленного быта. Такая ирония обычна в отношении женщин. Когда собрание выясняет, что никто даже по очереди не хочет заниматься стиркой (никто — это, собственно, жены комсостава), орган внутреннего управления коммуны решает нанять на общие деньги двух прачек извне коммуны. Организация коллективного глажения белья также составляет проблему: 40 семей — за, 36 — против. Описываются переговоры с прачками об условиях труда: работать по восемь часов в день за 75 рублей в месяц, считая нормой выработки 94 штуки белья в день, с гарантией оплачивать особо все, что выработано сверх нормы. В конце концов цель была достигнута: назначили плату с членов коммуны по 4 копейки за штуку белья.

Заметим, что привлечение сторонней рабочей силы (в данном случае наем прачек) оказывается для коммун почти повсеместно необходимостью не только в связи с производственной деятельностью, но зачастую и в связи с обеспечением элементарных бытовых потребностей.

Информация с мест о реальном положении дел в обычных коммунах в 1928 году изредка еще попадает в печать. Например, это обобщенные (и оттого не менее отчаянные) описания вроде следующего: «Жилищные условия многих колхозов ужасны. Колхозники живут порой в землянках, чуть ли не вместе со скотом. […] В таких условиях говорить о чистоте в быту невозможно. Питание в колхозах в большинстве ведется еще по-старому. Отдельные тарелки, ложки и вилки в наших коммунах все еще считаются каким-то барством. […] Медицинская помощь колхозникам сейчас поставлена из рук вон плохо […] больные ребята не отделяются от здоровых». Обратим внимание на акцент, который автор делает на состоянии гигиены.

Вообще говоря, чистота и санитария — важные признаки рисуемого образа коммунарского быта. В образцовых коммунах постройка бани коллективного пользования ставилась в повестку дня при первой возможности. Тамбовская коммуна им. Ленина дает нам образец того, как дело должно обстоять в идеале: «Выстроенная коммунарами баня может служить образцом — вся бетонированная, с водопроводом, душами, ваннами; отдельные раздевалки для мужчин и женщин», а механизированная прачечная успешно служит «бытовому раскрепощению коммунаров и коммунарок».

Одежда, какой бы скромной она ни была в условиях поголовного дефицита, всегда чистая. В коммуне «Кудрово-2» заведено, чтобы нижнее белье менялось каждую неделю, а простыни каждые две недели. Используемое для стирки мыло покупается за счет коммуны. Починка же белья и одежды организована так, что каждая семья должна сама зашивать и штопать, а холостяки закреплены за семьями, которые их обслуживают.

Купить книгу на сайте издательства

Глава из книги Дэвида Оуэна «История болезни. Недуги мировых лидеров последнего столетья»

О книге Дэвида Оуэна «История болезни. Недуги мировых лидеров последнего столетья»

Показательно, что книга американских журналистов о войне в Ираке называется «Гибрис». Первого мая 2003 года Джордж Буш, в летной форме, придававшей ему сходство с голливудским актером, посадил боевой истребитель на палубе авианосца «Авраам Линкольн», у Калифорнийского побережья, желая тем самым ознаменовать победу в Ираке, о которой извещал транспарант на диспетчерской вышке корабля: «Миссия завершена». Это был верх высокомерия, насмешка, пусть и неумышленная, над солдатами, находившимися в Ираке и понимавшими всю абсурдность этого заявления. Дональду Рамсфельду хватило здравого смысла убедить Буша не использовать эту фразу в своем выступлении, но тот все равно умудрился сказать: «В битве за Ирак США и наши союзники одержали верх!» Тони Блэр никогда не заходил так далеко, но его ранние высказывание звучали слишком победоносно.

Рамсфельд, несмотря на все его промахи, был слишком циничен, чтобы страдать гибрис-синдромом. Когда в Багдаде в скором времени начались беспорядки и мародерство, явившиеся в наибольшей мере следствием того, что Буш послушался совета Рамсфельда не увеличивать численность оккупационных войск, министр обороны отреагировал просто: «Такое случается». В ответ драматург Дэвид Хэа создал антивоенную пьесу с одноименным названием, в которой раскрывалась важность этой ремарки.

Историки еще долго будут ломать голову над масштабами некомпетентности, которая имела место после вторжения в Ирак. Как мог Вашингтон, и особенно Пентагон, проявить себя настолько некомпетентным в плане политической и военной организации? Одна из причин заключается равнодушии, характерном для гибрис-синдрома; многие свидетели поведения Буша говорят именно об этом. Весьма откровенная оценка его манеры держаться исходит от бывшего министра финансов Пола О’Нила, который занимал этот пост с 2001 по 2002 год. Он вспоминает, что с самого начала Буш «тяготел к сильно идеологизированной позиции, которая, однако, не была тщательным образом взвешена. Хотя такова, в принципе, природа идеологии. Взвешивать и обдумывать — последнее, что станет делать идеолог». О’Нил описывает одну из встреч, участником которых он был в течение двух лет: «Я мог бы вкратце охарактеризовать ее так: президент напомнил мне слепого в комнате, полной глухих. Никакого взаимопонимания».

Еще один пример связан с именем Дэвида Кея, бывшего инспектора ООН в Ираке, который занимался поисками оружия массового поражения с 5 июня 2003 года. Рано утром 29 июня, прилетев из Багдада днем раньше, Кей отправился на брифинг к Бушу. Он заявил президенту: «Самой большой ошибкой было позволить бесчинствовать мародерам и преступникам». А потом предупредил, что пока никакого оружия массового поражения не обнаружили и, возможно, не обнаружат вовсе. К тому моменту мародеры уже успели присвоить 2 т необработанного урана, того самого «желтого кека», 194 т термостойких взрывчатых веществ и 140 т взрывчатых веществ мгновенного детонирования. Кей был шокирован тем, что Буш практически не проявлял интереса к поискам оружия массового поражения, особенно в сравнении с дотошно расспрашивавшим инспектора Чейни.

Буш и его военный кабинет накануне вторжения, 10 марта, обсуждали «дебаасификацию», то есть зачистку властного и армейского пространства от бывших членов партии «Баас» (Партии арабского социалистического возрождения), и хотя выводам не хватало конкретики, один из присутствующих заявил: «Задача понятна — обращаться с этими людьми снисходительно и попытаться наладить сотрудничество». Однако окончательный документ по «дебаасификации», составленный Полом Бремером, не показали ни Кондолизе Райс, ни Пауэллу, которые считали, что политический курс, намеченный под руководством Дугласа Фейта, не отражает компромисса, выработанного военным кабинетом. Это стало роковой ошибкой Райс, которая в тот момент возглавляла Совет национальной безопасности, — она позволила документу покинуть Пентагон без проверки в ее ведомстве. Британский министр обороны Джефф Хун в мае 2007 года заявил, что дебаасификация была ошибкой. «Мне кажется, что многие члены партии „Баас“ были в первую очередь местными чиновниками и слугами народа, а не фанатичными сторонниками Саддама».

Примером наместнического стиля Бремера является подписание приказа № 2, изданного через 11 дней после прибытия в Ирак, в котором говорилось о роспуске иракской армии, ВВС, флота, Министерства обороны и разведслужб. Двенадцатого марта Буш и его военный кабинет согласился распустить иракскую республиканскую гвардию, но сохранил регулярную армию. Бремер, по всей видимости, не потрудился проконсультироваться с Госдепартаментом, ЦРУ или Райс, а уж тем более с иракскими политиками. Возможно, это фатальная ошибка, за которую он так и не взял на себя ответственности.

Американские эксперты собрались для консультации в Багдаде. Начальник резидентуры ЦРУ в Багдаде предупредил Бремера: «До наступления ночи вы загоните от 30 до 50 тысяч членов Баас в подполье». По словам одного из иракских солдат, «баасовцы превратились в повстанцев, а Бремер упустил свой шанс». В интервью, упомянутом выше, Хун беспечно заявил, что спорил с Рамсфельдом по поводу необходимости роспуска 350-тысячной армии и политических сил, но «понял, что это просто субъективное решение, и будь его воля, он решил бы иначе». Блэр в интервью, которое он дал чуть раньше, чем Хун, сообщил: всегда было ясно, что иракскую армию придется создавать с нуля. По словам Энтони Селдона,

Блэр напрямую не приложил руку к дебаасификации или роспуску армии, пребывая в уверенности, что от его имени действует Мэннинг. Один из чиновников вспоминал: «Он витал мыслями где-то далеко и не поспевал за событиями». Еще один говорил: «Не думаю, чтобы премьер-министр считал, что стоит проявить больше личного участия в стабилизации обстановки в Ираке, он оставил все на откуп американцам».

Разница во мнениях относительно дебаасификации и дальнейшей судьбы иракской армии отражена, словно в зеркале, в комментариях США, которые явственно свидетельствуют о замешательстве.

По словам полковника Лоренса Уилкерсона, руководитель аппарата госсекретаря Пауэлла, Буш в решении иракского вопроса «проявлял равнодушие, весьма отстраненно относился к деталям послевоенного планирования. А его подчиненные этим пользовались». Но при этом Буш не был пешкой, он сам совершал ходы, правда, не всегда понимал позицию фигур на шахматной доске. Буш слишком редко прислушивался к советам Пауэлла, зато охотно прибегал к рекомендациям Рамсфельда и Чейни, но при этом не делал собственного выбора. Проблема Буша заключается в том, что он создал правительство, которое Райс в августе 2003 года охарактеризовала как «неспособное нормально функционировать». Журналист Боб Вудвард пришел к выводу: «Вся атмосфера вокруг Буша напоминала ту, что царит при королевском дворе, причем Чейни и Райс выступали в роли льстивых придворных. Всегда оптимистические доклады, великолепные новости, веселье для всех». Увы, реальность заключается в том, что нормально функционировать не могло не только правительство Буша, но и сам он как главнокомандующий.

По иронии судьбы правительственные комитеты работали вполне нормально, но лишь в тех сферах, которые не были подведомственны Рамсфельду. Обычно Рамсфельда обуздывал лишь Совет национальной безопасности или — в отдельных случаях — участники специальных совещаний, которых Райс собирала для разрешения тех или иных споров. Единственная область, где ведомства успешно сотрудничали по иракскому вопросу, — это деньги. Здесь ведущую роль играло Министерство финансов, которым поначалу руководили О’Нил и его заместитель Джон Тейлора, занимавшие свои посты вплоть до 2005 года. Так что не все начинания в Ираке провалились, кое в чем министры работали сообща. Вот если бы Буш помог установить подобные взаимоотношения между Пентагоном и Госдепартаментом, когда речь шла о планировании последствий вторжений, основной проблемы, в решении которой правительство Буша не преуспело, но, увы…

Складывается впечатление, что больше всего Буш доверял генералу Томми Фрэнксу, командующему войсками в Афганистане и Ираке, «высокому вспыльчивому техасцу», который с пренебрежением относился к Объединенному комитету начальников штабов, и с Фрэнксом Буш общался напрямую. В своей книге «Фиаско» Томас Рикс, в прошлом главный корреспондент «Уолл-стрит джорнал», аккредитованный при Пентагоне, ныне занимающий аналогичную должность в «Вашингтон пост», описывает Фрэнкса как «продукт армейской системы»: «Его ошибки отражают несовершенства системы, ведь армия отправилась в Ирак с изрядной долей высокомерия».

Буш впитывал это высокомерие, словно губка. Он разговаривал как самоуверенный шериф в фильмах про ковбоев и обещал американскому народу, что после свержения Талибана в Афганистане Осаму бен Ладена возьмут «живым или мертвым». Жена подшучивала над ним, и это был хороший знак — не все ближнее окружение соглашалось с его высказываниями.

Но и через семь с лишним лет главу Аль-Каиды все еще не схватили, а Талибан перегруппировал силы, чтобы оказывать сопротивление. Когда стало ясно, что Саддам приготовился организованно сопротивляться «успешному вторжению», а повстанцы создадут оккупационным войскам огромные трудности, Буш заявил: «Ага, пусть только сунутся!». На раннем этапе он, похоже, мало думал над тем, как бы ему заручиться поддержкой влиятельных суннитов или как при помощи Ирана повлиять на шиитское большинство. Американцы проигнорировали возможные дипломатические пути достижения успеха в Ираке через Иран, и это было очень недальновидно.

В мае 2003 года Иран обратился к Госдепартаменту с тайным предложением о «серьезной сделке», «полностью прозрачной», призванной дать Штатам гарантии того, что Иран откажется от создания ядерного оружия. Кроме того, Ирак обещал положить конец «любой материальной поддержке палестинских оппозиционных группировок» и превратить движения Хамас и Хезболла в «безобидные политические организации». Неужели Буш отменил запланированную встречу в Женеве, не понимая, как упорно ее добивалась верхушка его аппарата? Иран находился в мае в наиболее уязвимом положении, и теперь ЦРУ признаёт, что иранцы отказались от ядерной программы. На горизонте явно замаячили иранские повстанцы, и этот момент как нельзя лучше подходил для достижения соглашения с Ираном, ведь как только Ирак стал бы стабильным демократическим государством, было бы намного легче убедить Иран не возвращаться к ядерной программе и дальше двигаться по пути демократического развития.

Логично было бы начать диалог с Ираном еще в 2002 году, до вторжения в Ирак. Многие забывают, что Иран помогал США во время вторжения американцев в Афганистан, способствовал мобилизации Северного альянса; кроме того, иранцы выдворили боевиков Аль-Каиды из священного города Мешхед, когда те пересекли границу в 2002 году. Учитывая, что свержение Саддама неминуемо вело к установлению в Ираке власти шиитского большинства, очевидно, что из Ирана было бы очень удобно сеять смуту. При этом Блэр и Буш решили, что смогут наладить общение с иракскими шиитами, отказавшись от куда более важного диалога с Ираном. Сложно с уверенностью сказать, что лежало в основе подобного решения Буша, но определенно не последнюю роль сыграла и самонадеянность. Отказ от любого диалога с Сирией тоже пагубно сказался на урегулировании иракского вопроса, ведь Сирия могла повлиять на иракских суннитов. Понятно, что отношения суннитов и шиитов остались бы напряженными и суннитское меньшинство следовало использовать для развитии демократической системы, но оно утратило бы главенствующую позицию. Действуя в одиночку, силы коалиции оставались незащищенными от повстанцев, которых поддерживали из-за границы, из Сирии и Ирана.

Показательно, что Буш, который сначала безоговорочно верил в армию и ЦРУ, позднее начал во всем винить их. Он сказал, что «Томми Фрэнкс и генералы, глядя ему прямо в глаза, заверяли, что во вторжении в Ирак задействовано достаточное количество войск и все идет по плану». Скорее всего, когда Фрэнкс говорил так, еще до своей отставки, он и сам в это верил, но даже тогда его слова ставили под сомнение многие видные военачальники в Пентагоне. К лету 2003 года в Ираке назревало восстание, так что подобные высказывания ни в коей мере не отражали действительности. Кроме того, Буш заявил, что глава ЦРУ Джордж Тенет был на все сто уверен, будто у Ирака есть оружие массового поражения: «Это верняк». Сам Тенет в 2007 году вспоминал, что говорил вовсе не об оружии, фраза вырвана из контекста и преследует его с тех пор, как появилась в книге Вудварда. К 2007 году взаимные обвинения и перекладывание вины друг на друга стали неотъемлемой частью иракской кампании. В интервью радио Би-би-си Лоренс Уилкерсон выразил сожаление, что не ушел в отставку еще в 2004-м, после Гуантанамо. Когда Уилкерсон читал книгу Тенета и слушал его интервью, на ум ему пришло, что некоторые сотрудники ЦРУ «лгали» Пауэллу перед заседанием Совета Безопасности 5 февраля 2003 года.

Двадцать четвертого сентября 2003 года Буш с супругой пригласили на ужин чету Бремер. Увидев у Бремера схему организационной структуры, в соответствии с которой перед ним отчитывались 20 человек, Буш сказал: «Слушай, я знаю, что ты не учился в школе бизнеса, но я там учился. Так вот, у тебя слишком много непосредственных подчиненных». Двадцать седьмого октября, занимаясь с Бремером в спортивном зале Белого дома, Буш спросил о Рамсфельде: «Он что, действительно контролирует каждый шаг своих сотрудников?» Казалось, утвердительный ответ его удивил. Должно быть, Буш, один из немногих в Белом доме, не знал о главном пороке Рамсфельда. Еще один знак того, что главнокомандующий не особо разбирался в делах собственной администрации.

С политической точки зрения, моментом, когда Бушу стоило по-новому взглянуть на собственную неспособность сдержать восстание в Ираке и пересмотреть до абсурдного оптимистические прогнозы, стало 12 ноября 2004 года, десять дней спустя после того, как Буш снова выиграл президентские выборы. Когда еще только планировалась вторая попытка взять под контроль ситуацию в Фалудже, Пауэлл встретился с Бушем и Блэром в Белом доме. Пауэлл сказал: «У нас мало солдат, мы не можем контролировать местность». Эту точку зрения к тому моменту разделял и Бремер. Весь следующий месяц Буш получал телеграммы от начальника резидентуры ЦРУ в Багдаде: «Мы столкнулись с сильным сопротивлением, есть опасность потерять две тысячи человек убитыми». Через несколько дней, 17 декабря, один из экспертов военной разведки сказал Бушу без обиняков, что думает о восстании: «Действуют активно, их многие поддерживают. Если мы не придумаем, как уладить конфликт, он так и будет продолжаться и рискует перетечь в гражданскую войну. Там просто нет ресурсов, чтобы долго вести бои».

Бушу и Блэру нужно было признать, что придется изменить курс, и решиться на отправку в Ирак дополнительных сил. Это повлекло бы ряд неприятных последствий, но они не готовы были взглянуть в лицо реальности. Одна из особенностей пораженных гибрис-синдромом политиков состоит в том, что они не меняют своей позиции, поскольку это означало бы признание ошибок. Блэр на съезде лейбористов хвастался, что у него нет «задней передачи», — более абсурдное заявление трудно себе представить. Маргарет Тэтчер тоже в свое время говорила о себе с гордостью: «Леди не поворачивают». Мудрые политики-дипломаты действуют гибко, меняясь в соответствии с обстоятельствами или если допустили ошибку. Буш с тупым упрямством отметал все призывы усилить армию в Ираке, чтобы не дать стране скатиться в гражданскую войну, и продолжал нести вздор о «победе». Только после поражения на промежуточных выборах в 2006 году Буш решил отправить в Багдад дополнительно 21 тыс. солдат. К тому моменту Блэра уже потихоньку выдавливали с Даунинг-стрит, но он никогда даже не пытался увеличить британское присутствие в Ираке или отвести войска из Басры.

В юридическом плане позиция Буша отражала подход его юрисконсульта, позднее занявшего пост генерального прокурора, Альберто Гонсалеса: угроза со стороны Аль-Каиды продемонстрировала «насколько устарели строгие ограничения Женевских конвенций в отношении допроса пленных». Гонсалес искал способы обойти ограничения международного права, касающиеся ведения допросов и заключения в ходе военной интервенции. Буш полагал, что «война с терроризмом возвестила новую эпоху» и Женевские конвенции не применимы к членам Аль-Каиды, а участники Талибана — это преступники, которые не имеют права претендовать на статус «военнопленного». Подобные решения вызвали шквал критики. Бушу, казалось, доставляло удовольствие действовать по собственному разумению, не советуясь с друзьями или союзниками. По существу, он просто наплевал на многолетние международные соглашения и заявил, что Америка может поступать как вздумается. Вряд ли можно переоценить эффект подобной политики на репутацию Тони Блэра в Великобритании, не говоря уж о репутации США в мировом сообществе. Жестокое обращение с узниками в Афганистане, в Гуантанамо и случившееся в иракской тюрьме Абу-Грейб, где американские военные издевались над мусульманами, шокировало людей доброй воли. Великобритании был нанесен еще один удар, когда выяснилось, что подобные бесчинства творили и ее военнослужащие. Весь мир осудил политику выдачи преступников тем странам, которые готовы были перенять не слишком щепетильные методы допроса. Все заявления Буша о том, что Америка порицает применение пыток, слишком часто расходились с очевидными фактами. К счастью, через какое-то время американская система правосудия, когда к ней официально апеллировали, стала демонстрировать несогласие с Бушем, вообразившим, будто президентская власть в период военного времени перевешивает власть Конгресса и Конституции. В итоге в США сейчас разгорается важный спор о том, какими полномочиями наделен президент в военное время.

Отрывок из романа

О книге Лауры Рестрепо «Ангел из Галилеи»

На выходе из пещеры меня уже поджидал
Орландо, который сообщил, что донья
Ара, мама ангела, хочет показать мне
свои тетради.

— Что за тетради?

— Сами увидите.

Я начала спускаться за Орландо к розовому дому, хотя больше всего желала бы сейчас побыть немного одной
и упорядочить роившиеся в голове мысли. Ангел из Галилеи смутил мою душу.

Это было самое ошеломляющее существо, какое я
Когда-либо видела. В окруженном тайной юноше все было необъяснимо — невероятное спокойствие, светоносный облик. И красота… воистину невыносимая красота.
Скажу без колебаний: сверхъестественная красота.

С другой стороны, в его истории было что-то бесчеловечное, жестокое. Что делало подобное создание в темной ледяной пещере, взаперти, практически без одежды,
во власти сумасшедшей Крусифихи? Моим первым желанием было разыскать телефон, позвонить и попросить у
кого-нибудь помощи, не знаю у кого: у врача, у защитников прав человека, у полиции… Хотя нет, у полиции — в
последнюю очередь, они наверняка развернут такую спасательную операцию, которая закончится гибелью ангела.
А может, юноша и сам был участником мистификации?
Может, он по своей воле согласился играть роль в подобном
спектакле? Только вот непонятно, ради чего. Деньгами тут,
похоже, не пахло, по крайней мере, пока я не видела, чтобы
с пришедших собирали деньги, делались только добровольные подношения, но ведь никто не согласится устраивать такой цирк в обмен на старую курицу и пакет инжира. Скорее всего, юноша искренне убежден, что он ангел.

А может, он и вправду ангел… Почему бы и нет?
Увидев его, легко поверить в такое.

Я слышала, что люди вокруг перешептываются, кажется, они были разочарованы, и я удивилась, узнав, почему остальные не разделяют моих приподнятых чувств.

— Кажется, вы вышли из грота разочарованным, — обратилась я к сеньору, одолжившему мне шляпу.

— На этот раз ангел нас подвел, — смиренно ответил он.

— Но почему, он ведь появился и от него шло сияние?

— Да, но он ничего не сделал.

Думаю, я поняла его объяснение. Мужчины всегда
ждут каких-то действий, только они производят на них
впечатление, тогда как женщины довольствуются созерцанием.

Орландо потащил меня за руку, и я покорно последовала за ним. Когда мы пришли в розовый дом, он ввел
меня в маленькую комнатку, там сидела женщина, которая подбрасывала уголь в печь, а отблески пламени освещали ее красивое лицо. Я заметила, что она чуть ли не одного со мной возраста и что чертами лица она напоминала только что виденного нами ангела. Это, вне всякого
сомнения, была его мать: в жизни не встречала двух более похожих друг на друга людей.

На столе лежала раскрытая тетрадь в клеточку фирмы «Норма», исписанная убористым почерком, каждое
слово заканчивалось задранным вверх причудливым мышиным хвостиком.

— Я заношу сюда все, что он мне диктует, — сказала
Ара, мягкими движениями листая страницы. — Это тетрадь номер пятьдесят три. А вон там я храню остальные
пятьдесят две. — Она указала на большой жестяной
ящик, запертый на висячий замок.

— Вы только поглядите, Монита, там пятьдесят две тетради! Пятьдесят три вместе с этой… — подхватил Орландо, но донья Ара продолжила, не обратив на него внимания:

— Я уже девять лет записываю. Мой сын начал диктовать мне их еще до того, как вернулся.

Хотя я и не просила ее об этом, она начала объяснять. Она потеряла сына, едва успев родить, а вновь обрела только два года назад, спустя семнадцать лет. Я ни о
чем ее не спрашивала, она сама рассказывала, словно ее
преследовало болезненное желание вновь, в тысячный
раз, пережить ту историю, так собака исступленно лижет
рану, которая все никак не заживает.

«Отец моего ребенка был лишь тенью, — сказала
она. — Однажды ночью он явился из темноты, без лица
и без имени, повалил меня на землю, а потом опять испарился. Я только смогла заметить перстень на правой руке
и запомнила запах камфорного масла, исходящий от его
одежды.

Он был со мной недолго — ровно столько, сколько
надо, чтобы сделать ребенка. Мне тогда едва исполнилось
тринадцать, и мой отец уже сговорился отдать меня замуж за богатого человека, немолодого, у которого был
собственный грузовик. А потому отцу совершенно не
понравилась эта новость.

Сначала он захотел, чтобы ребенка не было вовсе, и
отвел меня к женщине, которая дала мне выпить какую-то
горькую настойку, а потом колола мое нутро вязальными
спицами. Меня вырвало, потекла кровь, но ребенок не захотел выходить и продолжал расти, вопреки злобным
угрозам моего отца.

Ребенок рос, это уже становилось заметно, и мой
отец совсем озверел от бешенства. Однажды он, ни слова
не говоря, отвез меня в деревню и оставил там, спрятал,
чтобы я не попалась на глаза жениху. Кто знает, что он
наплел ему, может, что я заболела или что он вернет меня
только в день свадьбы.

Когда ребенок родился, я толком не успела его рассмотреть. Как не рассмотрела его отца. Сын оставался со
мной лишь считаные минуты. У меня тотчас отняли младенца, но я успела заметить его необыкновенную красоту, светящуюся изнутри кожу. И еще у него был глубокий взгляд, проникающий прямо в душу, ибо с самого
начала он много чего знал.

Мне хотелось проверить, не исходит ли от него запах
камфорного масла, потому что, думала я, он должен быть
пропитан им, как и его родитель. Но я чуяла лишь себя,
запах своей крови и свой собственный запах.

Итак, новорожденного сразу же унесли, но мне удалось повесить ему на шею золотой медальон с изображением Пречистой Девы из Виенто, с которым не расставалась всю жизнь. С тех пор я больше не видела своего сына, но каждый день и каждый час спрашивала о нем, пока
наконец моя мать, сжалившись надо мной, не призналась
в том, что произошло.

Она сказала, что отец продал младенца цыганам,
проезжавшим мимо с бродячим цирком, и так началась
его жизнь: лишенный тепла материнских рук, он вынужден был колесить по миру и в одиночку познавать его тяготы. Я много плакала, а мать утешала меня, говоря: «Хватить причитать, если ты не прекратишь, не сможешь выйти замуж».

Но от этого я только сильнее рыдала, потому что мне
не нравился суженый, я лишь хотела видеть своего ребенка и мечтала о доброй цыганке, которая дает ему пососать
свой палец, окунув его в сахар, и заботится, чтобы цирковые животные не напугали его.

Молоко ушло из моей груди, и настал час отдать меня
в руки тому сеньору. Но что случилось, то случилось, а жених, хоть и был старым, мог догадаться, что я потеряла
свою девственность. А он желал взять в жены девушку, которая еще не знала греха, — такое у него было условие. Так
что отец вновь отвел меня к той женщине, и она за полчаса сотворила чудо — я стала девой, хоть и была матерью.

Из паутины и яичного белка она слепила нечто вроде пленки — я вышла от нее вновь невинной. Меня обрядили в белые кружева, и я пошла к алтарю с заплаткой
между ног. Но старик оказался не дураком, едва очутившись со мной в постели, он раскрыл обман и в ту же ночь
вернул меня обратно.

«Так оставайся же ты старой девой!» — кричал отец,
уже в некоторой степени смирившийся с тем, что не станет свекром богача. Моя мать швырнула ему в лицо обвинения, решившись сказать: «У нас, по крайней мере, мог
бы быть внук, а ты его продал, ослепленный мечтами о
грузовике».

Разуверившись в моем будущем, родители отвели
меня к тогдашнему священнику и отдали ему, чтобы я помогала в домашних делах и в церкви. Этот сеньор был
очень старым, и у меня нет причин на него жаловаться,
он хорошо со мной обращался до самой своей смерти,
учил меня читать, петь псалмы и отпускал пораньше, ведь
он знал о моей причуде. Я каждый день покидала квартал
и бродила по городу в поисках сына.

Я останавливалась перед каждым маленьким побирушкой, стараясь распознать в нем своего ребенка, не доверяя
глазам, ведь мой сын мог измениться внешне, а я полагалась на свой нос. Я обнюхивала детей, словно ищейка, уверенная в том, что своего узнаю по запаху. Я прочесывала
сиротские приюты, ярмарочные балаганы, рынки, с каждым днем удаляясь все дальше и дальше, пока не попала на
окраины, где царила полная нищета. С каждым вечером
мои скитания заканчивались все позднее, я видела детей,
которые продают свое тело, и тех, кто встречает рассвет на
мостовой, укрывшись газетами. Перед моими глазами проходили уродливые дети, обгоревшие дети и дети с лицами
стариков. Среди них были чистильщики ботинок, уличные
паяцы и хулиганы. Другие таскали тележки, торговали игрушками вертушками, продавали газеты или пели ранчеры у выхода из кинотеатра. И каждого из них я тщательно
обнюхивала, но ни в одном не узнавала своего запаха.

И как тут не поверить в судьбу, если я нашла его через
семнадцать лет после рождения, стоя на пороге собственного дома. Ни на один день я не переставала искать его,
исключая этот, когда, сломленная усталостью и отчаянием,
я прислонилась к косяку, чтобы перевести дух. Я была там,
когда он медленно подошел ко мне, взрослый юноша с уже
начавшей пробиваться бородкой на детском лице, и у него
были те же глаза, смотрящие в душу, что и в первый день
его жизни. Он был по-прежнему красив, нет, он стал еще
красивее, так что на него было невозможно смотреть, не
лишившись чувств.

Он был кроток и как-то по-особому мягок, подобно
тихим водам огромного озера. Только вот он все время
молчал. Не сказал ни слова ни тогда, ни после. Вернее, он
произносил какие-то слова, но они не складывались в
связную речь, а скорее походили на воркование голубя
или отрывки молитв, выученных, возможно, в дальних
странах. Поэтому он не мог рассказать, где был и что видел, как выжил и нашел меня.

Но это был он, я узнала его по запаху, и он тоже не
сомневался в том, что я — это я, он был рядом и в конце
своего пути пришел туда, куда должен был прийти.

Я не жалела о том, что он не говорит со мной, его
молчание было таким глубоким, а облик таким светлым,
что я поняла: слова здесь излишни, а о тяготах долгой
разлуки лучше не рассказывать. Все случилось так, как и
должно было случиться. И он сполна вознаградил меня
за терпение и со временем дал мне знание.

Cудьбе было угодно, чтобы в последние семь лет перед его возвращением каждую ночь, не пропуская ни одной, я впадала в транс, впрочем, иногда это происходило
утром или вечером. В такие моменты в моей голове вспыхивал яркий луч, и не важно, сколько было времени и чем
я занималась, даже если спала или отдыхала, я должна была хватать тетрадку и начинать писать.

Слова, выходившие из-под моего пера, были голосами ангела, так это определила сестра Мария Крусифиха,
впервые прочитав тетради. Не одного ангела, но многих:
во время каждой вспышки через меня говорили разные
ангелы. И так я исписывала тетради, не зная, кто же мне
на самом деле диктует,

С возвращением моего сына это не прекратилось, даже наоборот, я слышала голоса еще чаще, так что даже начала худеть — столько мне приходилось писать. А дальше
нужно было просто свести концы с концами, сложить два
и два, чтобы понять: в сумме они дают четыре. Сестра
Мария Крусифиха открыла мне глаза на правду, ведь
именно она первой догадалась: те слова, что мой сын не
может произнести вслух, он выводит моей рукой. Он и
был ангелом, диктовавшим мне«.

Меня не было еще вчера, а завтра уже не будет, я есть только в сей бесконечный миг, я — ангел Орифиэль, Престол
Господень, на мне восседает Он, мне даровано вечное счастье терпеть вес Его могучих и непомерных ягодиц. Меня
именуют Престол, потому что на мне надежно и покойно
почивает Всевышний. Меня зовут Колесом и меня зовут
Колесницей, ибо я возница, впряженный в престол Яхве.

Я не признаю материи и не выношу формы, я — чистый взрыв, выброс энергии, ослепительная вспышка
света. У меня нет тела, но есть сотни ног: проворных, как
у молодого бычка, сверкающих, словно отполированная
бронза, искрящихся, словно железо под ударами молота.
Я — огонь, и мое пламя живое, я — колесница и пожираю пространство, я — молния и грохочу на гребне времени. Я швыряю звезды из пропасти в пропасть и несу
сквозь пространство божественного Всадника в его перемещениях по небесным сферам. Сам Бог скачет на моей
спине, вонзает шпоры в мои послушные бока, оставляя
позади раскаленные потоки моей янтарной крови, покорной его священным капризам.

У меня одна-единственная голова, но у нее четыре
лика, один обращен на север, другой на юг, третий на
восток, четвертый на запад, и каждый из них устремлен
вперед. Четыре пары глаз, но я вижу лишь Господа, четыре носа, чтобы вдыхать Его сущность, восемь ушей, чтобы слышать отзвуки Его голоса, четыре рта, которые возносят хвалы имени Его без отдыха и передышки, ночью и
днем до неизмеримого изнеможения: Свят, Свят, Свят!

Свят Господь. Его присутствие сокрушает, всепоглощающий океан Его Любви ошеломляет, захватывает, раздирает, опустошает невыносимым всплеском света.
Слишком много света! Все остальное бледнеет и исчезает. Перед моими глазами, ослепленными Им, мир людей
едва проглядывается за пеленою струящегося стекла.

Слово «Бог» слишком велико для меня. Кто такой я,
Орифиэль, чтобы произносить его? Я ничто, растворенное в ничто, преданный пес, изумленный прислужник,
павший ниц и уткнувшийся в землю всеми своими четырьмя лицами.

Создатель допустил меня ко всем своим благам и райским кущам, ко всей своей благодати и сиянию, мне не
доступно лишь одно, но это основа основ: я не способен
постичь Его. Его тайна так далека от моего понимания,
что любые попытки познать Его без единой надежды на
спасение увлекут меня в грех тщеславия. Мне достаточно — и много более того — видеть Его отражения, нести
на себе Его могучий вес, слышать доносящиеся из Его уст
повеления, которые я раболепно выполняю, до того как
Он успеет досчитать до двух: Возьми в руку раскаленные
угли, Орифиэль, и обрушь на тот город! Или: Ты будешь
называться Меркаба, Орифиэль, и Я взойду на твою колесницу. Или: Принеси мне кусок хлеба, Орифиэль, мне захотелось испытать голод! (Согласно прихоти великого создателя миров и изобретателя имен, сегодня меня зовут
Орифиэль, завтра будут звать Меркаба, вчера звали Метатрон или звали любым другим из моих семидесяти шести
прозвищ.)

Я лишен цельности, как и личности: я не один, меня
легион, меня и нас больше тысячи, одно колесо заключено в другом, и внутри этого еще и другое, и другое внутри следующего — и так насчитывается десять воинств,
которые формируют концентрическую армию Колес и
Тронов. И пусть не пробуют нас удержать, мы неуловимы. Мы горим в лихорадке головокружительной спирали
многоликости, и из наших рук исходят столбы дыма.

Мы так велики, что можем объять галактики, но одновременно мы так малы, что помещаемся в булавочной
головке. Как страшно, как ужасно то немыслимое количество нас, ангелов, помещающихся в булавочной головке!

Наше имя Орифиэль, Трон Господень, отдохновение в Его непомерных трудах. Наше имя Орифиэль, Колесо Господне, помощь в Его бесконечных странствиях.
Наше имя Орифиэль, и благословенны мы среди всех ангелов, потому что лишь нам даровано задыхаться от счастья под розовыми ягодицами Бога.

Купить книгу на Озоне

Статья из книги «Пути модернизации: Траектории, развилки, тупики», часть первая

О книге «Пути модернизации: Траектории, развилки, тупики»

В сентябре 2009 года бывший заместитель министра энергетики России
и один из лидеров оппозиционного движения «Солидарность» Владимир
Милов выдвинул свою кандидатуру на выборах в Московскую городскую
думу как независимый кандидат. Согласно закону, он представил в
избирательную комиссию округа № 13 4550 подписей избирателей этого
округа, собранных в поддержку своего выдвижения. Но избирательная
комиссия отказала ему в регистрации, признав недействительными все
без исключения подписи в поддержку Милова, включая и подпись самого
кандидата. Все попытки Милова обжаловать это решение в Центральной
избирательной комиссии и в суде оказались безуспешными — он,
как и другие представители «Солидарности», не был допущен в качестве
кандидата к участию в выборах. В голосовании, которое прошло 11 октября
2009 года, приняли участие шесть партий. Львиная доля голосов
и мест ожидаемо досталась «партии власти» «Единая Россия». Но на
участке, где голосовали лидер оппозиционной партии «Яблоко» Сергей
Митрохин и члены его семьи, по официальным данным, среди 1020 бюллетеней
904 голоса было подано за список «Единой России» и ни одного
— за «Яблоко». После того как этот факт был предан широкой огласке,
по требованию Митрохина бюллетени на данном участке были вновь
пересчитаны. По результатам пересчета (вызвавшим сомнения у ряда наблюдателей)
оказалось, что все голоса, поданные за список «Яблока»,
в ходе подсчета оказались приписаны другой оппозиционной партии —
КПРФ, в то время как число голосов за «Единую Россию» осталось
прежним и итоги выборов сохранились неизменными (Голос, 2009).

Оба этих сюжета примечательно характеризуют выборы в сегодняшней
России с точки зрения сочетания формальных и неформальных институтов. Как избирательный закон сам по себе (в первом случае), так и
практика его применения (во втором) служили не механизмом обеспечения
демократической конкуренции, но, напротив, политическим инструментом,
который призван либо не допустить конкуренции, либо сделать
ее заведомо несправедливой. Иначе говоря, формальный институт выборов
как основы демократии служил лишь фасадом неформальных институтов
электорального авторитаризма (Schedler, 2006), а де-факто применявшиеся
на выборах «правила игры» (rules-in-use) (Ostrom, 1990: 53)
формально юридически закрепляли эту практику. Аналогичные констелляции
формальных и неформальных институтов, подрывающие и
фактически извращающие основания демократии, верховенства права
и эффективного политико-экономического управления (governance), характерны
и для ряда других сфер российской политики и экономики.
Многочисленные негативные характеристики такого рода институциональных
констелляций справедливо расценивают их как препятствие на
пути модернизации нашей страны. В последние годы эти оценки нашли
свое отражение в низких показателях России в международных рейтингах
экономических и политических свобод, качества государственного
управления и уровня коррупции (см. обзор: Заостровцев, 2009). Хотя
Россия отнюдь не уникальна и сходные констелляции отмечаются и во
многих иных странах и регионах мира (Lauth, 2000; Helmke, Levitsky,
2004, 2006), российский опыт может быть полезен для осмысления негативного
воздействия «подрывных» (subversive) неформальных институтов
и их роли в процессе политико-экономического управления. Настоящая
статья призвана, с одной стороны, рассмотреть «неформальную
институционализацию» (O’Donnell, 1996) в России в теоретической и
сравнительной перспективе, а с другой стороны, критически проанализировать
некоторые объяснения доминирования «подрывных» институтов
в неформальном управлении в современной России, отчасти продолжая
логику прежней работы (Gel’man, 2004). В заключении статьи намечены
возможные направления дальнейших исследований «подрывных»
институтов и неформального управления в России и других странах.

«Подрывные» неформальные институты: в поисках концептуальной схемы

«Неформальные институты» в последние два десятилетия стали одним
из популярных ключевых слов, задающих вектор дискуссий в политических
науках. Сама по себе «неформальность», имманентно присущая любым обществам (North, 1990: 6), может иметь различные последствия
с точки зрения ее воздействия на формальные институты и на
поведение индивидов (Helmke, Levitsky, 2004: 728–730). Но в фокусе
внимания многих исследователей чаще оказываются именно те «конкурирующие» (competing) неформальные институты, которые не просто
подменяют собой формальные правила, но и приводят к негативным
эффектам. Клиентелизм, коррупция, клановая политика, схемы ухода от
налогообложения, селективное применение права государственным аппаратом
— вот лишь некоторые из негативных эффектов неформальных
институтов, которые справедливо подвергаются критике на пространстве
от Латинской Америки (Helmke, Levitsky, 2006) до Центральной
Азии (Collins, 2006). Постсоветская Россия в этом отношении может
служить «лабораторией» и «естественным экспериментом» господства
таких неформальных институтов, которые влекли за собой многочисленные
негативные проявления в политике, в экономике и в обществе.
Достаточно назвать феномен «блата» (Ledeneva, 1998), глубоко манипулятивные
механизмы приватизации (Freeland, 2000; Hoffman, 2002),
захват частного бизнеса путем банкротства (Volkov, 2004), в том числе
и осуществляемый государством, как в случае «дела „Юкоса“» (Паппэ,
Галухина, 2009: 213–26), непрозрачное финансирование партий и выборов
(Барсукова, 2009: 273–84), и т. д. Хотя детальные описания этих и
других негативных процессов и тенденций позволяют подробно представить
картину преобладания постсоветской «неформальности» и ее
проявлений в различных сферах жизни России, стремление включить
их изучение в теоретическую и сравнительную перспективу анализа
(Solomon, 2008) наталкивается на фундаментальные проблемы. Во-первых,
в какой мере существующие инструменты анализа неформальных
институтов и их последствий эффективны в качестве познавательных
средств, позволяющих выявить механизмы их функционирования и воздействия
на политические и общественные процессы? Во-вторых, каковы
причины, обусловившие преобладание неформальных институтов в
постсоветской России и их негативные последствия? Каков генезис
постсоветской «неформальности», существуют ли пути преодоления ее
негативных последствий, и если да, то каковы они? Ответы на эти вопросы
представляются далеко не очевидными.

В самом деле, представленные выше примеры неформального управления
в ходе электорального процесса, вполне типичные для российских
выборов (Голос, 2009), не столь легко вписываются в стандартные рамки
институционального анализа. Как отказ в регистрации кандидатуры Милова, так и подсчет голосов на участке Митрохина и его частичный
(не имевший решающих последствий) пересмотр были осуществлены
на основе формальных норм избирательного законодательства, принятых
российским парламентом. Многие из этих норм разрабатывались в
1990-е годы в русле стандартов развитых демократий (Gel’man, 2004); казалось
бы, они были призваны обеспечить честную электоральную конкуренцию.
Но на практике многие положения российских законов о выборах
были либо полны лазеек и умолчаний, дававших широкий простор
для произвольных интерпретаций со стороны избирательных комиссий,
отвечавших за организацию выборов, либо предоставляли избирательным
комиссиям право принятия ряда решений, носивших необратимый
характер. Поскольку избирательные комиссии назначались местными
властями и находились в зависимости от них, не приходится удивляться
тому, что их решения все чаще принимались с систематическим уклоном
(bias) в пользу проправительственных партий и кандидатов (Popova,
2006). Поэтому в российском избирательном законодательстве и практике
его применения усугублялась «размытая законность» (fuzzy legality)
(Cohn, 2001), когда формальные институты создавали стимулы не к следованию
«духу законов», но к явному извращению их сути посредством как
широкого делегирования полномочий, так и селективного применения
санкций. Более того, по мере усиления монополизма в российской электоральной
политике само законодательство о выборах становилось рестриктивным,
создавая все новые лазейки и умолчания, с одной стороны, и барьеры
для «нежелательных» партий и кандидатов — с другой (Голосов,
2008). В результате уже к концу 2000-х годов формальные институты российского
избирательного законодательства задавали рамки отнюдь не
электоральной демократии, а электорального авторитаризма. В случае
Милова сам кандидат был признан нарушителем закона, поскольку избирательная
комиссия была вправе сама решать, какие подписи признавать
действительными, а какие нет, и, таким образом, использовала эту юридическую
возможность для исключения оппозиционера из предвыборной
борьбы. В случае Митрохина норма закона об ответственности избирательных
комиссий за заведомо неверный подсчет голосов оставалась
лишь на бумаге. На практике же результаты их работы оценивались по
доле голосов, поданных за «Единую Россию», и свидетельства о том, что
избирательные комиссии оформляли протоколы с заранее проставленными
итогами голосования, носят массовый характер (Голос, 2009).

Как видно на примерах электорального процесса в России, ни традиционное
разделение институтов на формальные и неформальные, ни их распространенные определения не слишком полезны для осмысления
логики неформального управления. В самом деле, если неформальные
институты суть «социально разделяемые, обычно неписаные правила,
которые создаются, передаются и поддерживаются за пределами официально
санкционированных каналов», а формальные институты соответственно
суть «правила и процедуры, создаваемые, передаваемые и поддерживаемые
по каналам, которые признаются официальными» (Helmke,
Levitsky, 2004: 727), то как следует рассматривать описанные выше случаи?
Несправедливая конкуренция в условиях электорального авторитаризма
в России, да и не только (Schedler, 2006), официально закреплена
в рамках закона и правоприменительной практики как системой норм и
санкций, так и государственным аппаратом, чья задача — обеспечить
«нужный» исход голосования и предотвратить его нежелательные для
властей исходы. Неформальное управление электоральным процессом
в такой ситуации не просто не противоречит формальным институтам
избирательного права, а, напротив, прямо на них основано. Объяснения
данных явлений с позиций негативного воздействия «конкурирующих»
или «замещающих» неформальных институтов при таком подходе рискуют
оказаться «остаточной категорией» (Helmke, Levitsky, 2004: 727),
не позволяющей адекватно выявить их эффекты.

Познавательно более полезной представляется иная точка зрения,
согласно которой формальные и неформальные институты ни фактически,
ни аналитически не отделены друг от друга, а находятся в сложном
взаимном переплетении в рамках одних и тех же институтов. Они представляют
собой даже не две стороны одной медали, а скорее «оболочку»,
или внешний институциональный фасад, и «ядро», определяющее характер
и направленность функционирования с точки зрения эффектов
этих институтов в процессе неформального управления (Панеях, 2003;
Барсукова, 2009: 99–106). Скорее более уместным здесь выглядит суждение
Ханса-Йоахима Лаута о том, что иные неформальные институты,
подобно болезнетворным бациллам, «паразитируют» на формальных,
«оккупируя» их изнутри и «подрывая» их функционирование (Lauth,
2000: 26). Согласно такому подходу, формальные и неформальные институты
не противопоставляются друг другу, а находятся в состоянии
своеобразного симбиоза, который ведет к тому, что под формальной оболочкой
механизмы, как будто бы призванные обеспечить демократию и
верховенство права, либо разрушаются изнутри, либо даже превращаются
в полностью противоположные явления. Воздействие именно таких —
«подрыв ных» — институтов и обусловливает их негативные эффекты
в процессе неформального управления, а сам процесс «неформальной
институционализации» (O’Donnell, 1996) следует рассматривать как систематическую
«порчу» институтов в ходе как институционального
строительства, так и их последующей эволюции.

Описанные выше примеры из сферы неформального управления
электоральным процессом в России могут служить скорее правилом,
чем исключением. Аналогичный «подрывной» симбиоз формальной
«оболочки», прикрывающей неформальное «ядро» теневой экономики,
клиентелизма и коррупции, широко распространен и в других сферах
жизни российского общества (описания см.: Ledeneva, 2006; Барсукова,
2009: 250–321). Ретроспективно можно утверждать, что вся институциональная
организация советской политики и экономики может также
быть описана в аналогичных категориях. Одни институты в СССР изначально
носили характер ничего не значащего фасада (как советская конституция,
предполагавшая парламентаризм и всеобщие выборы на фоне
однопартийного господства), а другие приходили в состояние институционального
упадка по мере разложения советской системы (такие, как
плановая экономика на фоне дефицита и усугубления рентоориентированного
поведения агентов, — см.: Найшуль, 1991). При этом негативное
влияние «подрывных» институтов на неформальное управление
зачастую носит нелинейный характер; оно может проявляться в силу
воздействия самых разных явлений и процессов, задающих те или иные
стимулы к поведению акторов. Так, в частности, Валери Банс отмечала
«подрывной» характер институтов социалистического этнического федерализма
в Советском Союзе и в Югославии, которые в конечном итоге на рубеже 1980–1990-х годов повлекли за собой коллапс этих государств
(Bunce, 1999). И хотя следует согласиться с Гретхен Хелмке и Стивеном
Левицки, что процессы институциональных изменений могут существенно
видоизменить и конфигурации неформальных институтов,
и их эффекты (Helmke, Levitsky, 2004: 731–33), но в случае «подрывных
» институтов эти изменения могут подчас вести к непредсказуемым
последствиям. Те же социалистические федерации оказалось легче
уничтожить, чем реорганизовать, а попытки внесения многочисленных
поправок в принятую в 1978 году Конституцию РСФСР стали одним из
источников острого силового конфликта между президентом и парламентом
России в 1992–1993 годах (Remington, 2001).

Если пытаться включать «подрывные» институты в более широкую
перспективу институционального анализа, то следует обратить внимание
на принципиальные аспекты их функционирования, влияющие на
процессы неформального управления. Идеальные модели как исключительно
формальных институтов (конституции и законы), так и исключительно
неформальных институтов (традиции и обычаи) (North, 1990: 6)
можно представить в виде равновесия, которое либо носит самоподдерживающийся
характер, либо же обусловлено «ограничивающим» эффектом
институтов (Ibid.: 93). Напротив, преобладание «подрывных»
институтов создает частичное равновесие, которое может быть нарушено
под влиянием экзогенных факторов и потому носит временный характер.
Следовательно, при преобладании в том или ином обществе
«подрывных» институтов, в отличие от вариантов преобладания формальных
либо неформальных институтов в «чистом» виде, происходит
не расширение, а сужение временного горизонта акторов, стимулирующее
их к рентоориентированному поведению, с одной стороны, и лишающее
их стимулов к изменению статус-кво — с другой. Таким образом,
частичное равновесие «подрывных» институтов следует представить
как один из частных случаев такого широко распространенного явления,
как «институциональная ловушка» (Полтерович, 1999) — устойчивого
преобладания неэффективных институтов, которое не может быть преодолено
без значительных внешних воздействий на всю институциональную
систему в целом.

Продолжая медицинскую аналогию, намеченную Лаутом, для «подрывных» институтов воздействие неформального «ядра» на формальную
«оболочку» можно уподобить воздействию вируса, чье влияние на компьютерную
программу или на организм человека разрушает их изнутри.
Для углубленной диагностики российских «подрывных институтов» и их возможных последствий необходимы, говоря медицинским языком, их
этиология и патогенез, предполагающие выявление генезиса и механизма
эволюции с целью последующего анализа перспектив этих институтов
в рамках неформального управления.

«Подрывные» институты в России: пессимизм, оптимизм или реализм?

Исследования этиологии и патогенеза «подрывных» институтов в известном
смысле также можно уподобить медицинским заключениям.
В самом деле, истории отнюдь не всех болезней одинаково трагичны.
Если одни заболевания носят наследственный характер, то другие вызваны
заражением; если эффекты воздействия одних вирусов — хронические
и неизлечимые, то другие представляются хотя и неизбежными,
но все же преодолимыми «болезнями роста», в то время как третьи
могут повлечь за собой даже летальный исход. Подобно специалистам
по диагностике заболеваний человеческого организма, социальные исследователи,
изучающие с позиций различных дисциплин и научных
школ причины и следствия негативного воздействия «подрывных» институтов
на различные сферы жизни российского общества, ищут ответы
на вопросы о причинах и следствиях общественных патологий.
Следуя традиции, нашедшей свое отражение в популярной шутке позднесоветского
Периода ( В 1970–1980-е годы в СССР в шутку говорили, что оптимисты изучают английский язык, пессимисты — китайский, а реалисты изучают автомат Калашникова.
В известной мере эта шутка не утратила актуальность и по сей день.), сторонников различных подходов к этиологии
и патогенезу «подрывных» институтов в России можно условно разделить
на «пессимистов», «оптимистов» и «реалистов». «Пессимисты»,
склонные рассматривать российские «подрывные» институты как хроническое
наследственное заболевание страны, изучают российские
культуру и историю и черпают из них свою печальную аргументацию
о непреодолимости преобладания в России «подрывных» институтов.
«Оптимисты», напротив, рассматривают российские «подрывные» институты
как затянувшуюся «болезнь роста», ставшую побочным эффектом
трансформационных процессов постсоветского периода. Они
анализируют процессы государственного строительства и возлагают
некоторые надежды на более интенсивное включение нашей страны в
международные и транснациональные процессы как средство преодоления негативных эффектов «подрывных» институтов. Наконец, «реалисты» анализируют воздействие групп специальных интересов на
процессы институционального строительства, с одной стороны, и на
эволюцию институтов — с другой. Их оценки перспектив преодоления
воздействия «подрывных» институтов в России скорее носят скептический
характер, поскольку эти процессы, по их мнению, обусловлены
общими характеристиками экономического, политического и социального
устройства страны в целом.

Описанные подходы, впрочем, следует рассматривать как «идеальные
типы»: они не жестко противоречат друг другу, а скорее взаимно
дополняемы. На практике подходы даже одних и тех же исследователей
включают в себя элементы различных объяснений «подрывных»
институтов и их роли в процессе неформального управления в России.
Рассмотрим подробнее аргументы каждого из подходов.

Пессимисты: культура имеет значение

Большинство культурных интерпретаций преобладания «подрывных»
институтов в России, да и не только, явно либо имплицитно восходят к
классической веберовской типологии легитимного господства (Вебер,
1990). Если преобладание формальных институтов по определению
выступает атрибутом рационально-легального господства, то «подрывная» неформальность преобладает в условиях традиционного господства,
элементы которого сохраняются и в современную эпоху. Поскольку
неформальные институты, как правило, идентифицируются с обычаями,
традициями и культурными ограничениями (North, 1990: 6; Helmke,
Levitsky, 2004: 728), то их корни и механизмы негативного «подрывного» влияния на процессы неформального управления «по умолчанию»
связываются с эффектами неблагоприятного наследия прошлого, своего
рода рудиментами традиционных обществ. Со временем они укореняются
в культуре и становятся препятствием на пути институциональной
модернизации, поскольку задают самоподдерживающуюся
историческую обусловленность (path-dependency) и ставят непреодолимые
барьеры на пути институциональных изменений в будущем
(North, 1990: 93). Согласно этой — глубоко пессимистической — точке
зрения, общества, исторически лишенные иммунитета от воздействия
«подрывных» институтов на уровне «правильной» культуры и устойчивых
традиций, могут оказаться их жертвами надолго, если не навсегда.
Попытки преодоления врожденных и наследственных патологий их развития если не обречены на неудачу, то весьма затруднительны,
и отдельные случаи успешного исцеления от них благодаря терапии
в виде социокультурной эволюции служат лишь исключениями, подтверждающими
правило (Harrison, 1992).

Основой господствующих в науке представлений о культурной обусловленности
преобладания «подрывных» институтов в России (и некоторых
других постсоветских странах) служат два (не очень противоречащих
друг другу) взгляда. С одной стороны, наиболее влиятельная
концепция Ричарда Пайпса рассматривает всю историю России сквозь
призму глубоко укорененного неопатримониализма, ключевым проявлением
которого стали проходящие сквозь века отсутствие закрепленности
прав собственности (в широком плане включающих и права
человека в целом) и произвол государственной власти по отношению
к обществу (Pipes, 1974). Это неопатримониальное «наследие» не
удалось преодолеть в ходе многочисленных попыток модернизации
страны, и потому исторически сложившиеся «подрывные» институты
«обрекают» Россию на заведомо антидемократическую, неправовую и
неэффективную траекторию развития. Схожие теоретические рамки
определяют и повестку дня ряда российских исследователей, склонных
рассматривать всю историю России как проявление «особого» пути
развития в духе «Русской системы» (Пивоваров, Фурсов, 1999), задающей
«неправильную» траекторию институционального развития страны,
либо как вечное противостояние модернизации и традиционализма
в духе манихейской борьбы добра со злом (Ахиезер, 1997). С другой
стороны, исследователи отмечали негативное воздействие «ленинского
наследия» коммунистического правления, которое в позднесоветский
период повлекло за собой вырождение режимов советского типа
в «неотрадиционализм» (Jowitt, 1992), наложивший культурный отпечаток
на институциональную траекторию постсоветского периода.
Соответственно это «наследие» сформировало особый социальный
тип — «советского человека», ориентированного на следование нормам
и правилам именно «подрывных» институтов и не склонного и не
способного к отказу от них (Левада, 1993, 2006).

Читать продолжение статьи

Купить книгу на сайте издательства

Статья из книги «Пути модернизации: Траектории, развилки, тупики», часть вторая

О книге «Пути модернизации: Траектории, развилки, тупики»

Начало статьи

Так или иначе, ключевой причиной преобладания «подрывных» институтов
в России в логике «культурного детерминизма» выступает
исторически укорененный произвол власти (arbitrary rule), сопровождавшийся
репрессивными практиками и вызывавший защитные реакции на
массовом уровне. Поэтому распространение в советский период истории
России таких «подрывных» неформальных институтов, как клиентелизм (Афанасьев, 2000), теневая экономика (Барсукова, 2009: 227–44)
или блат (Ledeneva, 1998), стало своего рода оружием сопротивления
«слабых» индивидов по образцу явлений, отмеченных Джеймсом Скоттом
в Юго-Восточной Азии (Scott, 1985). Более того, в постсоветский
период данная ситуация лишь усугубилась, поскольку «подрывные» институты
неформального управления доказали свою функциональность,
став ценным ресурсом адаптации индивидов и организаций в ходе трансформаций
1990-х и 2000-х годов и сопротивления произволу (теперь
уже) нового российского государства (Либман, 2006; Ledeneva, 2006).
Глубоко пораженный этими вирусами общественный организм вырабатывает
собственные антитела, не только позволяющие ему адаптироваться
к хроническому заболеванию, но и препятствующие ослаблению
«подрывных» институтов вне зависимости от политических и институциональных
изменений. Исходя из представлений о том, что культурное
«наследие» детерминирует социальное поведение, делается вывод
о том, что «подрывные» институты в России демонстрируют свою неустранимость,
а их преобладание в неформальном управлении с едва ли
не фатальной неизбежностью закрепляется политическим устройством
общества (Gel’man, 2004: 1023). Каузальный механизм преобладания
«подрывных» институтов в России может быть описан в категориях отсутствия
«спроса на право» со стороны потребителей этого общественного
блага — как индивидов, так и организаций (Hendley, 2001) — в силу
низкого уровня доверия к государству и в целом к формальным институтам
и глубокой укорененности патронажно-клиентельных связей.
Поэтому попытки навязать обществу верховенство права терпят неудачу,
и любые попытки его установления бесполезны, по крайней мере,
в краткосрочной перспективе. Данные ряда массовых опросов, в которых
анализируются установки и ценности россиян, свидетельствуют
в пользу этого тезиса (Левада, 1993, 2006; Rose et al., 2006). Особенно
показательны в этом отношении низкая ценность прав собственности
в глазах российских граждан и их стремление к пересмотру результатов
приватизации, явно выделяющие Россию даже на фоне других посткоммунистических
стран (Denisova et al., 2009).

Однако объяснения преобладания «подрывных» институтов в России
с позиций культурного детерминизма уязвимы как эмпирически, так
и методологически. Во-первых, данные некоторых массовых опросов
говорят о том, что в плане «спроса на право» и отношения к негативным
проявлениям неформального управления (таким, как неуплата налогов)
установки российских граждан вполне сопоставимы с установками жителей
стран не только Восточной, но и Западной Европы (Gibson, 2003).
Во-вторых, как показывает опыт, «орудием слабых» в их борьбе за социально-
экономические права в России как раз выступают формальные
нормы законодательства, а не «подрывные» институты: судебные иски и
шумные публичные кампании сопровождали протестные выступления
пенсионеров (Cashu, Orenstein, 2001), а также локальные гражданские
инициативы (Белокурова, Воробьев, 2010). Наконец, в-третьих, исследование
Тимоти Фрая демонстрирует, что в среде российского бизнеса
правовые способы разрешения споров пользовались спросом лишь
в том случае, если речь шла о конфликтах предпринимателей между собой;
если же стороной конфликта оказывается государство, то бизнес не
рассчитывает на успех в судебных тяжбах против него (Frye, 2002). Эти
исследования свидетельствуют отнюдь не об отсутствии в России «спроса
на право», а о неудовлетворительном предложении формальных норм
и правил, которое вызвано, в том числе, разлагающим воздействием со
стороны «подрывных» институтов. Если так, то представление о том,
что культурные факторы служат причиной преобладания «подрывных»
институтов в неформальном управлении в России, не выглядит таким
убедительным — скорее массовые установки и ориентации можно считать
их следствием.

Другим дефектом культурного детерминизма при объяснении преобладания
«подрывных» институтов в России служит невозможность
осмыслить с его помощью как значимые различия в функционировании
тех или иных институтов, так и их динамику. С помощью аргументов
«наследия» не удается ответить на вопрос о том, почему в одних случаях
«подрывные» институты имеют значение, а в других — нет. Примерами
в современной России могут служить, в частности, улучшение качества
корпоративного управления в ходе приватизации предприятий (Guriev,
Rachinsky, 2005), динамика институциональной среды бизнеса (Яковлев,
Фрай, 2007), повышение эффективности работы налоговых служб
(Pryadilnikov, 2009), и т. д. Если бы культура обусловливала негативное
влияние «подрывных» институтов в России, то об изменениях такого
рода говорить бы просто не пришлось. В более общем плане, если культурное
«наследие прошлого», раз возникнув, обречено воспроизводиться
сквозь века, то «ленивые» исследователи могут сколь угодно долго
повторять те же банальные интерпретации, не ставя преодоление этого «наследия» в научную, да и в практическую повестку дня. В результате
культурные обоснования преобладания «подрывных» институтов попадают
в перечень «остаточных категорий», к которым прибегают в тех
случаях, когда не могут что-либо объяснить (Helmke, Levitsky, 2004: 727).
Согласно им, верховенство права в России не может укорениться вследствие
неблагоприятного культурного «наследия», а заданная этим «наследием» исторически обусловленная траектория развития не может
быть изменена в отсутствие верховенства права. Наконец, объяснения
преобладания «подрывных» институтов в России с позиций культурного
детерминизма уязвимы и политически. Они не только выступают
«наследием» идеологического противоборства времен «холодной войны» (см.: Volkov, 2002: 17–18), но также и влекут за собой довольно
сомни тельные рекомендации. В самом деле, если воздействие «подрывных» институтов в той или иной стране (включая Россию) в принципе
невозможно преодолеть, то страна, которую невозможно улучшить, рано
или поздно подлежит уничтожению — подобно тому, как в конечном
итоге и произошло с Советским Союзом. ( Примечательно в этой связи, что в российских политических дискуссиях специфика культуры и истории страны выступает аргументом как явных апологетов российского политического режима, так и его жестких оппонентов, в то время как тезис
о России как «нормальной стране» (Shleifer, Treisman, 2004) в ряде общественных
дебатов не находит сколько-нибудь значимой поддержки.) Но реализация такого сценария
на практике едва ли выглядит желательной для внутриполитических
и международных акторов.

Оптимисты: благими намерениями государства

В отличие от пессимистического культурного детерминизма, в рамках
которого Россия предстает вечной жертвой неизлечимой наследственной
болезни «подрывных» институтов, государственно-ориентированный
подход куда более оптимистичен. Его сторонники видят причиной
преобладания «подрывных» институтов воздействие своего рода
посттравматического синдрома в ходе «революционной» трансформации
на фоне распада СССР. Сопутствовавший посткоммунистической
революции в России (Mau, Starodubrovskaya, 2001) радикальный разрыв
с «наследием прошлого» повлек за собой дискретные институциональные
изменения (North, 1990: 89) — создание новых институтов,
не укорененных в прежней институциональной среде и потому лишенных
механизмов самоподдержания в виде институциональной матрицы.
Поскольку этот разрыв в ходе революций сопровождается упадком
административного потенциала государства и тех его формальных
институтов, которые обеспечивают принуждение к исполнению норм
(enforcement), то «подрывные» неформальные институты неизбежно
временно заполняют складывающийся вакуум и выполняют функцию
минимизации трансакционных издержек. Их использование позволяет
агентам снизить уровень неопределенности и хотя бы частично адаптироваться
к быстро меняющейся институциональной среде. С одной
стороны, они служат своего рода обезболивающим средством, предохраняющим
от полного краха в ситуации, когда государство оказывается
неспособным обеспечить эффективное функционирование формальных
институтов. С другой стороны, в этих условиях «неформальность»
подобна швам или гипсовой повязке, позволяющим разорванным тканям
срастись, а травмированному организму укрепить свой потенциал
для «выращивания» новых институтов, условия для которых складываются
в процессе постреволюционной стабилизации (Stinchkombe,
1999). Преобладание «подрывных» институтов, таким образом, служит
не только условием выживания, но и источником развития, помогая,
например, формированию сетей бизнеса в ходе становления капитализма.
Негативные эффекты «подрывных» институтов в этом свете предстают
явлением временным и преходящим, чем-то вроде «болезни
роста», которая может надолго затянуться, но в принципе преодолима
при умелом лечении.

Такая аргументация, основанная на анализе траектории развития
российского государства, выглядит вполне убедительной. Постепенное
вытеснение формальных институтов советского государства и замещение
их «подрывными» неформальными было характерно для последних
десятилетий СССР в силу усложнения механизмов управления экономикой
(Найшуль, 1991) и ослабления подотчетности нижних звеньев бюрократии
из-за непомерно высоких издержек контроля (Solnick, 1998).
Крушение коммунистического правления и распад СССР резко увеличили
масштаб и скорость ослабления административного потенциала
государства, а непреднамеренным последствием процессов демократизации
стало возвышение различных агентов, часть из которых не без
оснований претендовали на то, чтобы самим выступать от имени государства
(Bova, 1999). Многочисленные примеры фрагментации российского
государства в 1990-е годы как «по горизонтали», так и «по вертикали» подтверждают этот тезис. Среди них — «захват государства»
«олигархами» (Freeland, 2000; Hoffman, 2002), спонтанная передача власти
от Центра к регионам, ряд из которых управлялись подобно феодальным
вотчинам (Stoner-Weiss, 2006), замена денежного обращения
бартерными суррогатами (Woodruff, 1999), обеспечение правопорядка
с помощью криминальных «крыш» (Volkov, 2002), и т. д. Одна ко по мере
того, как российское государство в 2000-е годы восстанавливало утраченный
административный потенциал, подобные явления были либо
вытеснены на периферию политического процесса, либо легко встроены
государством в новую институциональную среду. Так, «олигархи»
утратили контроль над повесткой дня и вынужденно заняли сугубо подчиненное
положение в рамках государственного корпоративизма (Паппэ,
Галухина, 2009); региональные лидеры лишились рычагов власти при
принятии решений и оказались в зависимости от Центра и крупных корпораций
(Гельман, 2009); криминальные «крыши» либо легализовались,
либо маргинализовались (Volkov, 2002), и т. д. Российское государство,
говоря словами Теды Скочпол, «вернулось назад», а реализованный
в 2000-е годы консервативный сценарий постреволюционной стабилизации
раздвигал временной горизонт акторов, столь необходимый для
успешного «выращивания» новых эффективных институтов (Кузьминов
и др., 2005). Средством преодоления негативных эффектов «подрывных
» институтов служат также и процессы глобализации, способствующие
большей открытости постсоветских стран международному
влиянию (Либман, 2006).

Эмпирические свидетельства в пользу такого подхода порой выглядят
довольно убедительными при анализе отдельных сфер регулирования
или секторов экономики России. В частности, Михаил Прядильников
в своем сравнительном исследовании смог продемонстрировать, что
благодаря укреплению административного потенциала российского государства
ряд институциональных преобразований налоговых служб,
с одной стороны, и изменения налоговой системы — с другой, в 2000-е годы
изменили систему стимулов как налоговых инспекторов, так и налогоплательщиков
в России. «Подрывные» институты в сфере налогообложения
оказались ослаблены (Pryadilnikov, 2009). Однако другие
исследования говорят об ином: усиление в 2000-е годы формальных
«правил игры» в данной сфере привело к тому, что в руках чиновников
они выступали орудием селективного применения в целях поощрения
одних агентов и наказания других (как, в частности, произошло в ходе
«дела „Юкоса“», — см.: Волков, 2005; Паппэ, Галухина, 2009: 213–26).

Напротив, имеется немало свидетельств того, что в условиях сильного
государства «подрывные» институты, возникшие в ходе трансформации
1990-х годов, могут успешно мутировать: одни их негативные эффекты
сменяются другими (Панеях, 2003; Ledeneva, 2006), а сами
институты инструментально используются правящими группами в своих
корыстных интересах. Они выступают как средством решения проблем
принципал-агентских отношений в условиях «вертикали власти»
(Рыженков, 2010), так и орудием борьбы с политическими противниками,
о чем свидетельствуют описанные выше случаи Милова и Митрохина.
В более широком методологическом плане следует утверждать,
что хотя преобладание «подрывных» институтов и является атрибутом
слабых государств, но само по себе восстановление административного
потенциала государства не влечет за собой «по умолчанию» ни их упадок,
ни становление верховенства права. Наоборот, есть немало аргументов
в пользу того, что сильное государство может оказаться ничуть
не менее опасным препятствием для верховенства права, нежели слабое,
если его высокий административный потенциал будет сочетаться
с низким уровнем автономии. В этом случае речь идет о становлении
препятствующего успешному развитию экономики и общества «государства-
хищника» (predatory state), негативные эффекты которого могут
носить долгосрочный характер, о чем свидетельствуют исследования,
выполненные как на историческом материале (North, 1990), так и в ходе
анализа современных процессов в развивающихся странах (Kang, 2002).

Таким образом, даже если согласиться с тезисом о том, что «подрывные
» институты выступают побочным продуктом процессов революционной
трансформации и неизбежной «болезнью роста» переходного
пери ода, далеко не всегда сильное государство их успешно излечивает.
Российский опыт 2000-х годов скорее говорит о том, что лекарство
от преобладания «подрывных» институтов может оказаться хуже болезни
и посттравматический синдром под влиянием сильного государства
способен перерасти в хронические заболевания.

Реалисты: cui prodest?

В основе подхода к анализу «подрывных» институтов, который в рамках
данной статьи обозначен как реалистический, лежит тезис Дугласа
Норта: «Институты… создаются скорее для того, чтобы служить интересам
тех, кто занимает позиции, позволяющие влиять на формирование
новых правил» (North, 1990: 16). Влияние этих интересов на процессы институционального строительства при определенных условиях
может стать основой укрепления «подрывных» институтов, призванных
увеличивать частные блага отдельных акторов в ущерб интересам
общества в целом. Становление «подрывных» институтов, таким образом,
предстает как результат преднамеренных действий, которые можно
уподобить отравлению социального организма. Общества со сложившейся
конфигурацией основных заинтересованных групп и существующими
эффективными формальными институтами обладают иммунитетом
к таким отравлениям или хотя бы способны минимизировать
их негативные эффекты. Но обществам, вынужденным строить те или
иные институты «с нуля» (подобно посткоммунистическим странам),
намного сложнее выработать эффективное противоядие, без которого
болезнь может оказаться неизлечимой или даже смертельной.

В условиях комплексной посткоммунистической трансформации основными
претендентами на роль «отравителей» институтов выступают
рентоориентированные группы интересов, использующие открывающиеся
«окна возможностей» для усиления собственных позиций. Исследователи
стран Восточной Европы отмечали в этой связи и сознательное
ослабление административного потенциала государств (Ganev, 2001),
и раздел постов в государственном аппарате конкурирующими политическими
партиями по принципу «добычи» (Grzymala-Busse, 2003), во
многом напоминавшие аналогичные явления в странах Запада в конце
XIX века (Etzioni-Halevy, 1979). Однако в 2000-е годы в ходе расширения
Европейского союза давление со стороны ЕС оказалось своего рода
«противоядием» для восточноевропейцев, позволившим им если не избавиться
от «порчи» институтов рентоориентированными акторами, то
значительно уменьшить ее социальные издержки. В России, как и в ряде
других постсоветских государств, процессы институционального строительства
в 1990-е и 2000-е годы по преимуществу носили эндогенный
характер, что обусловило отсутствие «противоядия», способного ограничить
масштабы преднамеренного строительства и укрепления «подрывных
» институтов. Поэтому не приходится удивляться многочисленным
примерам, когда акторы, действовавшие в своих экономических
или политических интересах, шли по пути умышленного создания «подрывных
» институтов. Экс-корреспондент «Finanical Times» в Москве
Кристия Фриланд ссылается на свое интервью с Константином Кагаловским,
который разрабатывал в 1990-е годы правила приватизации предприятий
в пользу нарождавшихся российских «олигархов» (Freeland,
2000) и позднее получил высокий пост в компании «Юкос», ставшей
одним из главных бенефициариев «залоговых аукционов» (Паппэ,
Галухина, 2009: 199–200). Аналогичным образом в России протекали
разработка и реализация законодательства о выборах, призванного посредством
размытых норм ведения избирательных кампаний и разрешения
споров обеспечить односторонние преимущества политическим силам,
находившимся у власти (Gel’man, 2004). Правила доступа к СМИ,
механизмы политического финансирования и наложения санкций за нарушение
норм, как и их селективное применение, выступали эффективными
инструментами в политической борьбе. В частности, выборы могли
быть (а могли и не быть) признаны недействительными «в случае,
если допущенные… нарушения не позволяют с достоверностью установить
результаты волеизъявления избирателей» (Ibid.: 1034). (Когда во время обсуждения проектов избирательных законов в 1994 году автор
этих строк предложил записать исчерпывающий перечень подобного рода нарушений,
дабы исключить произвольную трактовку норм, в ответ один из депутатов разъяснил
необходимость принятия именно такой нормы тем, что она даст возможность отменить
итоги будущих президентских выборов в случае, если на них победит Зюганов
или Жириновский.) Такие правила
открывали весьма широкие возможности для отмены результатов
практически любых выборов. После того как в марте 1998 года на выборах
мэра Нижнего Новгорода победил аутсайдер-популист с уголовным
прошлым Андрей Климентьев, их итоги признали недействительными,
поскольку победитель обещал избирателям в ходе кампании повышение
пенсий и зарплат, что было квалифицировано как «подкуп избирателей»
(Гельман и др., 2000: 172). Но в случае оппозиционера Митрохина эта
норма законодательства о выборах ожидаемо осталась невостребованной,
что вполне отвечало логике электорального авторитаризма в России
(Голосов, 2008).

Если отдельные case studies позволяют выявить генезис и траекторию
эволюции «подрывных» институтов в различных сферах российской
экономики и политики (Volkov, 2004; Барсукова, 2009: 306–21), то
систематический сравнительный анализ дает основания для оценки мотивации
акторов в процессе институционального строительства. Антон
Шириков в своем исследовании бюджетного регулирования в регионах
России убедительно продемонстрировал, что ни региональные губернаторы,
ни депутаты региональных легислатур не заинтересованы в разработке
и соблюдении единых и четких правил составления и исполнения
бюджетов (Шириков, 2010). Напротив, создание весьма размытых и
оставляющих широкое пространство для маневра норм бюджетного регулирования
оказывается выгодно как губернаторам, получающим «свободу
рук» в использовании средств, так и депутатам, получающим дополнительные
возможности для «торга» с исполнительной властью в
составе «распределительных коалиций» (Olson, 1982: 43–47). На фоне
слабости региональных легислатур и упадка электоральной конкуренции
в 2000-е годы сложилась ситуация неэффективного равновесия (lowlevel
equilibrium) — никто из значимых политических акторов не был
заинтересован в разработке и соблюдении норм, направленных на улучшение
качества бюджетного процесса. В результате вместо того чтобы
служить каналом для распоряжения общественными благами, региональные
бюджеты становились инструментом предоставления частных
благ для участников бюджетного процесса (Шириков, 2010).

Пример политики регионального бюджетного регулирования говорит
и о том, что «отравление» «подрывными» институтами способно повлечь
за собой устойчивые негативные эффекты, если неэффективное равновесие
отвечает интересам значимых акторов и у них отсутствуют стимулы
к изменению статус-кво. Исходя из этой логики, следует полагать, что
стремление российских властей к отказу от политической модернизации
и к «замораживанию» сложившегося в 2000-е годы неэффективного равновесия
в неформальном управлении теми или иными сферами грозит
дальнейшим укоренением «подрывных» институтов. В долгосрочной
перспективе такое развитие событий может вести к длительному институциональному
упадку, преодоление которого со временем становится все
более затруднительным. Возникает своего рода «порочный круг»: по мере
укоренения «подрывных» институтов снижаются шансы и на эффективность
«противоядия» им со стороны российского государства и общества.
Поэтому трудно строить предположения о том, удастся ли в таких условиях
социальному организму сегодняшней России рано или поздно выработать
иммунитет к данным «отравлениям», либо вызванная ими болезнь
«подрывных» институтов окажется неизлечимой для страны.

Вместо заключения: собирая puzzle «подрывных» институтов

Представленные выше научные объяснения преобладания «подрывных» институтов в неформальном управлении современной России
(как и в других государствах) выглядят как отдельные элементы головоломки
(puzzle), собираемые в единое целое по принципу взаимного дополнения. Если культурные предпосылки и административный потенциал
государства выступают когнитивными и структурными ограничениями,
которые задают условия и масштабы «институциональной
ловушки» преобладания «подрывных» институтов, то действия внутриполитических
и внешнеполитических агентов со своими интересами,
ресурсами и стратегиями задают конфигурацию самих «подрывных»
институтов и конкретные проявления их негативных эффектов. Следует
иметь в виду, однако, что комплексный характер причин патологии
преобладания «подрывных» институтов, как и в случае тяжелого заболевания,
затрудняет формулирование и воплощение в жизнь рецептов
лечения. Ни длительная терапия в виде социокультурной эволюции, ни
радикальное хирургическое вмешательство в случае смены политического
режима сами по себе не гарантируют преодоление этих негативных
эффектов, а в известной мере могут даже их усугубить. Однако
сохранение статус-кво в неформальном управлении страной едва ли
послужит лечению патологии — раз возникнув, преобладание «подрывных
» институтов не может исчезнуть само по себе без целенаправленного
лечения.

Многие методологические проблемы, присущие исследованиям неформальных
институтов и неформального управления (Helmke, Levitsky,
2004: 733–34), актуальны и для изучения «подрывных» институтов в современной
России. Хотя ряд работ экономистов, социологов и политологов
позволил идентифицировать эти институты, поиски средств их измерения
и сравнения — как в кросс-национальной, так и в кросс-темпоральной
перспективе — остаются пока резервом исследовательской
повестки дня. Открытыми также остаются вопросы и о пригодности
теоретических конструкций, которые были разработаны для анализа эффектов
«неформальности» в постсоветских странах (Gel’man, 2004; Либман,
2006), и о проверке гипотез о причинах преобладания «подрывных»
институтов в России: в какой мере оно обусловлено историко-культурным
«наследием», характером развития государства или воздействием групп
специальных интересов. Соответственно пока преждевременно говорить
о том, в какой мере возможно излечение этих заболеваний в России и в
других государствах, какие лекарства могут оказаться необходимыми для
преодоления патологий, а главное — окажутся ли они в конечном итоге
востребованными российским государством и обществом.

Купить книгу на сайте издательства

Отрывок из романа

О книге Антона Чижа «Мертвый шар»

Зелень Крестовского острова готовилась к осени. Кусты, уставшие от ягод и солнцепека, шелестели, продуваемые ветерком. Было тихо и пусто. Оставив пролетку, Родион с Семеновым дошли до особняка пешком, обогнули дом и теперь оказались на подъездной дороге. Ванзаров оглянулся в поисках Курочкина, но растительность скрывала того надежно. Зато городовой возвышался скалой. Сменив ненавистное пальто на родимый форменный кафтан, а гадкий котелок на фуражку с околышем, Семенов возродился к жизни. Словно шашка на перевязи и пуговицы с гербом стали частью его самого, а без них он был неполным. Действительно, грудь старшего городового вздымалась, взгляд обрел должную отвагу. Не полицейский — орел. Разве не летает.

Орел, однако, испуганно охнул, ухнул, ахнул и с удивлением спросил:

— Афанька, ты откуда взялся?

Курочкин явился ниоткуда, словно вырос из-под земли, и явно наслаждался произведенным впечатлением. Родион, конечно, не испугался, у полицейских со стальным сердцем это не принято, но, поздоровавшись, спросил:

— Как вам это удается, Афанасий Филимонович?

— Использую методику слепой зоны, — с важным видом ответил Афанасий. — Позволяет подойти к объекту наблюдения на короткое расстояние.

Невольно подумав, что с его габаритами никакое слепое поле не спрячет, Родион спросил отчет. Оказалось, скучнее задания у талантливого филера еще не было. Даже блокнот филерского наблюдения не потребовался. В особняке буквально ничего не происходило. Объект наблюдения под рабочей кличкой Барин уехал около десяти и вернулся как угорелый в половине первого. Объект наблюдения Карга вышла из дому в три, но пока не вернулась. В окна эркера была видна объект наблюдения Барыня. Также по двору проходила объект наблюдения Кухарка. Господин лакей в зону видимости, очевидно, не попал. Судя по всему, Курочкин умаялся больше всего от безделья. А потому отпросился на обед. Ванзаров не только отпустил, но и сказал, что пост переносится на Вознесенский проспект, к меблированным комнатам Макарьева. Повеселевший Курочкин пропал из виду, наверное, шагнул в слепую зону. Получив инструкции, Семенов занял выжидательную позицию. А Родион зашел в дом через парадные двери.

Впечатление, что особняк тихо погибает, усилилось. Невидимые, но ощутимые признаки нежилого беспорядка, заброшенности и какой-то печальной тоски проявились отчетливей. Конечно, все это не точные факты следствия, одни эмоции. Но ведь умный чиновник полиции на то и умный, что живет не только логикой. Зябко было в семейном гнезде Бородиных, зябко и неприятно, словно на самом деле нависло что-то тревожное и опасное. Ну не рок же, в самом деле.

Незваный гость громко кашлянул и попросил разрешения, хотя и так вошел.

Из малой гостиной появился сам хозяин, насвистывая веселую песенку и завязывая бабочку. Жилетка от смокинга с накрахмаленной рубашкой обтекали тело скульптурной лепки. Хорош был Нил, а вовсе не стар. При этом бодр и нервно-весел, словно собрался жениться.

— Ну, наконец-то! — радостно воскликнул он. — Я уж жду-жду, совсем извелся.

А по виду не скажешь. Родион принципиально нахмурился:

— Вы ожидали именно меня?

— Конечно!

— С какой стати?

— Чтобы снять кандалы домашнего ареста. Вел себя примерно и как хороший мальчик заслуживаю поощрения.

— Куда-то собрались с визитом?

Нил шутливо погрозил пальцем:

— О, хитрец! Наверняка уже обо всем догадались. Признайтесь?

Родион признался: не догадывается.

— Разве не видите? — Нил выставил накрахмаленную грудь. — Решено. Конец холостой жизни.

— Кому же так повезло?

— Ну, уж это обязаны угадать. Кто из нас сыщик?

— Чиновник полиции. Неужели счастье выпало госпоже Нечаевой?

Бильярдист изобразил аплодисмент:

— Проницательный юноша. Да, выбор сделан. Шар в лузе.

— Что на это сказала Филомена Платоновна?

— У меня состоялся сердечный разговор с матушкой. — Нил улыбнулся, как сытый кот. — Она полностью разделяет мой выбор, благословила и ждет Варвару у нас, чтобы и ее благословить. Это было чудесно!

— Как трогательно. Даже слеза наворачивается.

-Какой вы циник. В такие годы… Вот побыли бы до моих лет холостяком, тогда бы не смеялись над старшими.

Подумав, что это вполне возможно, но и не так уж страшно, Родион вежливо спросил:

— Что на это сказала Аглая Николаевна?

Бородин презрительно фыркнул:

— Аглаюшка, конечно, близкий мне человек, но спрашивать ее мнения… С какой стати?

— Значит, она не знает о вашем решении?

— Вечером узнает, когда привезу Варвару. Так не терпится назвать ее своей женой. Госпожа Бородина… Звучит, честное слово! Штос и партия! Ей особенно пойдет. Представьте, как это великолепно: жена-бильярдистка. Можно играть партии, не выходя из дома. Аж дух захватывает… Мы будем счастливы.

Роскошный мужчина прямо-таки светился глупым восторгом. Как порой мало надо для семейного счастья: заколотить женушке пару шаров, ну и в ответ получить рокамболь-другой. Не жизнь — варенье.

— Так я могу быть свободен? — спросил пока еще холостой бильярдист, играя в послушного мальчика.

— Нет, — как отрубил Ванзаров.

— Что, простите?

— Вы опоздали с возвращением на две минуты. За это домашний арест продолжится…

Нил оторопело захлопал ресницами:

— Но позвольте… Откуда вы… Надеюсь, это шутка?

Родион предложил сесть.

— Расскажите подробно, что делали вчера после матча.

Судя по удивленному выражению лица, в такой счастливый момент жизни Бородину меньше всего хотелось вспоминать тот холостой день.

— Это так важно?

— Хочу напомнить: источник рока еще не найден. Но если хотите, чтобы расследование было прекращено… — Родион выразительно начал приподниматься.

— Нет-нет, мне нужна ваша помощь, — торопливо оправдался Нил. — Так что вас интересует?

— Все, что случилось после победы госпожи Нечаевой. Подробно.

Нил Нилыч скроил недовольную гримаску:

— Не хотелось это вспоминать. Ну уж ладно. Я решил отдать долг вежливости Липе, но она повела себя как сумасшедшая. Бросилась на шею, стала целовать, потом запела арию, у нее случился нервный припадок. Вынужден был предложить ей поужинать. Надеялся, что успокоится. Пока ехали к «Палкину», Липа распевала куплеты на весь Невский. Я терпел. Но то, что произошло в ресторане, было за гранью приличий. Она требовала шампанского, глотала бокал за бокалом, разбивая их об пол, затем прыгнула на стол и начала отплясывать. Вынести это было невозможно, буквально скрутил ее, посадил в пролетку, повез на Вознесенский. Она рыдала у меня на груди, говорила, что покончит с собой, и прочие глупости. Уже за полночь проводил ее до комнаты. Липа требовала, чтобы я остался, но мне хватило приключений. Холодно попрощавшись, я уехал.

— Куда? — быстро вставил Родион.

— Что куда? — переспросил Нил.

— От Незнамовой отправились куда?

— Домой, разумеется.

— Насколько мне известно, это не совсем так. Вы заглянули к госпоже Нечаевой.

Блеф, так тонко рассчитанный, не дал ожидаемого эффекта.

— У вас неверные сведения, — твердо ответил Нил — Да, мелькнула такая мысль, но и только. Время было позднее, да и хотелось разобраться в собственных чувствах. Не поддаться эмоциям, поступить осмысленно, без горячки, чтоб не киксануть…
—

Вас видели около часа ночи в меблированных комнатах Худякова.
—

Это ложь.
—

Хорошо, — как-то сразу согласился Родион.
—

Теперь я могу ехать, господин сыщик? — Нил светски улыбнулся.

— Вы свободный человек. Пока, во всяком случае. Только делать на Вознесенском вам нечего.

— Почему?

— Дело в том, что господа Нечаева находится в морге 4-го участка Казанской части.

— Как? — будто ослышавшись, спросил Нил. Странно, что в такие моменты даже умный человек слегка тупеет — теряет слух или разум. Уж как придется.

— Госпожа Нечаева умерла сегодня ночью.

— Если это шутка, то очень жестокая. Не советую вам, молодой человек…

— Варвара умерла во сне. Ее нашли утром на диванчике совершенно обнаженную. Соседи слышали, как она смеялась до глубокой ночи. Вскрытие состоится в ближайшие дни.

— Боже мой, — выдохнул и закрыл лицо ладонями.

Горе его было вполне искренним. Но чиновника полиции со стальным сердцем оно мало тронуло. Допрос продолжался так, будто ничего не случилось:

— Что об этом думаете? Бородин тяжко охнул:

— Что можно об этом думать? Как считаете?

— Например, умерла Варвара сама или ее убили.

— Убили? — До Нила вдруг дошла эта мысль. — Вы нашли какие-то следы?

— Прямых улик нет. То, что Нечаеву убили, — очевидно. Вопрос один: каким ядом? Надеюсь, вскрытие ответит. До сих пор верите в рок?

— Уже не знаю, во что верить…

— Во всем надо видеть положительный момент.

— Научите, господин логик.

— Пожалуйста. Эта смерть выгодна только вам. Хотя бы потому, что избавляет от мучительного выбора. Нет одной невесты — нет проблемы. Разве не так?

Кажется, в глазах несостоявшегося жениха объявилась слезинка. Дрогнувшим голосом он сказал:

— Какой вы жестокий. Что же из вас вырастет…

— Когда подарили Нечаевой духи «Ампир»? — не обращая внимания, наседал бездушный Родион.

— Духи? Какие духи? Зачем? У Варвары целая батарея… Никакого «Ампира» я не дарил. Она всегда покупала сама.

— Не дарили и не были у нее. — Родион подошел к Бородину так, чтобы нависнуть грозной скалой.

— В таком случае как объясните, что в ее гостиной найден футляр с новеньким кием, а в нем записка с признанием в любви и поздравлениями с победой? Откуда было взяться этой записке, если вы не видели Варвару Ивановну, как уверяете?

Бильярдист не выказал признаков паники. Напротив, уверенно перекинув ногу на ногу, заявил:

— Да, подарил Варваре милую безделушку. Что тут преступного? После «концерта» Липы действительно забыл об этой мелочи. Какое отношение мой презент имеет к смерти Варвары?

— Это я бы и хотел знать, — сказал Родион, снимая осаду. — Но более всего — что такого знала Марфуша и Варвара, за что поплатились жизнью.

— Понятия не имею. На вас вся надежда. Какой удар… Бедная Варвара…

— Нил Нилыч, подумайте, кто мог это сделать?

Раздался мучительный и беспомощный стон, как свист пролетающего шара.

— У Варвары не было и не могло быть врагов, — тихо сказал Нил. — Она чудная, хоть порою резковатая женщина. Была…

— Где познакомились с ней?

— На бильярде. Играла превосходно, я засмотрелся. Поздравил с прекрасной партией. Завязались отношения. Потом Варвара попросила сделать снимок на месте нашего знакомства: гордая победительница с кием. Это было чудесно. Что же теперь будет со мной…

— Спортивная зависть?

— Намекаете на Липу? Она актриса, и этим все сказано. Много дыма без огня…

— Отвергнутые любовники?

— Глупость.

— Это вы пристроили Варвару в «Петербургский листок» составлять бильярдные задачки?

— Таланту нужна поддержка.

— Нечаева рассказывала про свою родственницу? — вдруг спросил Ванзаров.

— Что-то такое невнятное…

— Видели ее?

— Родственницу? Никогда. Зачем? Разве на свадьбу пригласить… О чем я… О, как тяжко. — И большой мужчина погрузился в отчаяние. Надо сказать, довольно натуральное. Затем громогласно хмыкнул и спросил:

— Видел ее? Ах да, о чем я… Как мне теперь жить? Варварушка…

— Вот и пригодится резервная невеста.

— Да какая невеста… Липа — это так, а Варвара была… Простите, мне надо побыть одному.

— А мне надо осмотреть дом, — ответил Родион.

Жестом «делайте что хотите» чиновнику полиции была предоставлена полная свобода. И Родион воспользовался ею сполна. Комната Аглаи была на замке, Бородина дремала в своей спальне, беспокоить даму было неприлично. В соседней гостевой, некогда служившей спальней старшему Бородину, было так пыльно и пусто, что сомнений не оставалось: ею не пользовались. Впрочем, как и детской. Заглянув в нее, Родион очутился в странном мире забытого детства. Игрушки и куклы пылились на своих местах, давно покинутые и ненужные. Здесь тоже давно ничего не трогали. Только одна странность привлекла внимание. На игрушечном диванчике восседала кукла с пышными кудрями и широкими голубыми глазами. Игрушка называлась, кажется, «Визит Ми-Ми» — такие были популярны в Родионовом детстве. Он точно помнил: в комплекте должна быть другая кукла — «хозяйка», кажется, Ки-Ки. Но ее не было. Кукла-гостья томилась в одиночестве.

Покинув пыльные покои, Родион прошелся по особняку. В кабинете Нила пахло дорогим табаком, на рабочем столе и намека на работу не было, зато на стояке красовалась армия киев. В кухне лениво копошилась Тонька. В своем закутке преспокойно дрых Орест. Пятно варенья в коридорчике никто не удосужился вытереть. Не дом — клад для следствия. Ничего не трогают, везде пыль, любой след на месте. Только следов не было. Словно все обитатели пребывали в недвижном оцепенении. В конце обхода он изучил полку бильярдных шаров. Проверил и осмотрел каждый. Но желанного пятнышка не нашлось.

Бородин все так же восседал в кресле.

— Раз записали меня в чудовища, позвольте бестактный вопрос? — спросил Ванзаров.

— Мне все равно…

— До вас в семье был ребенок?

Родиона наградили уставшим и печальным взглядом, нет, в самом деле печальным:

— И это пронюхали. После замужества матушка ждала первенца, не меня. Но девочка родилась мертвой. Это была большая трагедия для нее и отца. У нас не принято об этом вспоминать.

— Где похоронена?

— В семейном склепе на Смоленском кладбище. Аглая разболтала? Если у вас есть хоть капля жалости, прошу: не мучьте этим вопросом Филомену Платоновну.

У чиновника полиции в душевной аптечке имелось немало разных капель. Только делиться ими в этот раз не спешил. Как-то сразу засобиравшись, снял домашний арест и сообщил, что завтра непременно свяжется или заедет.

Провожать Бородин не пошел.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Меира Шалева «Дело было так»

Глава 1

Дело было так.

Стоял жаркий летний день, и я немного
вздремнул после полудня, потом очнулся от приятной
дремы, поднялся, приготовил себе чашку
кофе, отхлебнул и вдруг заметил, что окружающие
как-то странно посматривают на меня и с
трудом сдерживают смех. Причина этого открылась
немедленно: стоило мне наклониться, чтобы
застегнуть сандалии, как я увидел, что ногти
у меня на ногах, все десять, покрыты блестящим
красным лаком.

— Это что за шутки?! — воскликнул я. — Кто
меня так разукрасил?

За полуоткрытой дверью веранды послышалось
хихиканье, отлично знакомое мне по прежним
случаям такого рода.

— Я знаю, кто тут нашкодил! — известил я
приоткрытую дверь. — Сейчас я вас поймаю, надеру уши и этим же красным лаком выкрашу вам
носы. И увидите, я все это сделаю так быстро, что
еще успею вернуться к своему кофе, прежде чем
он остынет!

Сдержанное хихиканье превратилось в восторженный
детский визг, тем самым подтвердив
мои подозрения. Ну конечно — пока я спал, ко
мне подкрались мои маленькие племянницы Рои
и Номи, дочери моего брата. Младшая, как они
потом объясняли хором, покрасила мне четыре
пальца, а старшая — остальные шесть. Они рассчитывали,
что я со сна ничего не замечу, выйду
в таком виде на люди и стану предметом всеобщих
насмешек. Сейчас, когда их злостный умысел
сорвался, они вбежали в комнату с криком:

— Не смывай краску, дядя Меир, пожалуйста,
не смывай, это ужасно красиво!

Я сказал, что полностью с ними согласен. Это,
конечно, ужасно красиво, но тут есть одно маленькое
затруднение. Мне нужно вот-вот отправляться
на некое важное мероприятие и даже выступать
там. Не могу же я появиться перед посторонними
людьми в таком виде. Ведь сейчас уже
лето, летом я хожу в сандалиях, и все увидят мои
накрашенные ногти.

Они все это давно знают, заявили мои племянницы,
и про важное мероприятие, и про мое
выступление там, они потому и раскрасили меня
именно сегодня.

На это я, в cвою очередь, заявил, что на любое
другое мероприятие я с большим удовольствием
пошел бы в таком виде, но только не на это. Потому
что на то мероприятие, куда я иду сегодня, соберутся
такие люди, выступать перед которыми с
накрашенными, да еще на ногах, да еще красным
лаком ногтями может рискнуть лишь вконец отчаявшийся
человек.

Дело в том, что выступление, которое я с таким
жаром обсуждал с племянницами, должно
было состояться в одном из хозяйств моего родного
мошава Нагалаль в Изреельской долине
по случаю открытия старого, недавно расчищенного
и подновленного оружейного тайника Хаганы.
Этот тайник был сооружен во времена британского
мандата и укрыт в коровнике, замаскированный
под видом ямы для стока мочи. А я в
своей первой книге «Русский роман» описал вымышленный
тайник точно такого же рода в некой
вымышленной деревне нашей Долины. Книга
вышла, и тогда в нашем мошаве, в том хозяйстве,
где такой тайник в мандатные годы действительно
существовал, стали появляться читатели,
которые хотели на него глянуть.

Постепенно слух о тайнике стал переходить
из уст в уста, число любопытствующих все возрастало,
и они начинали уже понемногу досаждать
другим мошавникам, но тут сообразительные
хозяева поняли, как им «извлечь сладость из
этой горечи». Они подновили дряхлый тайник,
построили над ямой небольшую беседку для посетителей
и тем самым добавили еще один источник
дохода ко всем прочим отраслям своего хозяйства.
А на тот день, когда племянницы накрасили
мне ногти на ногах своим красным лаком,
как раз назначено было официальное открытие
этого возрожденного тайника, и меня попросили
выступить на торжественной церемонии.

— А посему тащите сюда скорей ацетон и сотрите
с меня эту вашу ужасную красоту, — попросил
я племянниц. — И пожалуйста, побыстрее, мне
уже пора отправляться.

Увы, племянницы категорически воспротивились.

— Пойдешь так! — сказали они хором.

Я снова стал втолковывать, что речь идет о самом
что ни на есть мужском празднике и что в
нем примут участие несколько поколений бойцов
нашей Долины, ветераны Хаганы, Цахала,
Хиша и Пальмаха, те знаменитые герои штыка
и плуга, которые не раз перековывали мечи на
орала и обратно, короче, дорогие мои племянницы,
— люди того покроя, которым мужчины с накрашенными
красным лаком ногтями никак не
по душе и не по нраву.

Мои доводы не произвели никакого впечатления.

— А тебе-то что?! — сказали племянницы. — 
Ты же сам сказал, что это красиво.

— Знаете что?! Если вы сейчас же не сотрете
с меня этот лак, я сниму сандалии и надену туфли!
— пригрозил я. — И никто не увидит этот
ваш лак, напрасны все ваши старания.

— Ты просто трус, — сказали они хором. — Ты
боишься, что скажут о тебе в мошаве.
Эти слова возымели немедленное воздействие.
Сами того не сознавая, мои малолетние
племянницы попали в больное место. Всякий,
кто знаком со старым поселенческим движением
и когда-нибудь попадал под огонь его критики,
знает, что в этих небольших коллективах, в
кибуцах и мошавах, взгляды так и буровят, уста
щедры на замечания, а слухи взлетают и садятся,
как журавли на засеянном поле. А уж тем более
в таких местах, основатели и история которых
столь прославлены и известны, как в нашем
мошаве Нагалаль. Тут требования куда жестче,
и если кто хоть раз отклонился от борозды —
неважно, вправо или влево, вверх или вниз, даже
если то была его единственная, к тому же детская
оплошность, — ему это все равно уже не забудут.
Что уж говорить о том, кто давно заработал звание
«странный», «чудной» или вообще «цудрейтер», да еще вдобавок «не очень удачный» — в
полную противоположность «удачному», что является
одним из самых высоких знаков отличия,
которыми коллектив удостаивает своих преуспевших
сыновей.

Однако я уже так много лет прожил в городе,
вдали от Нагалаля, что для меня все эти слова:
«что», и «скажут», и «в мошаве», — равно как
и все их сочетания заметно утратили прежние
силу и грозность. Поэтому я подумал-подумал
и решил поднять перчатку, точнее, сандалии. Я
обулся, сунул в карман текст своего поздравления
и с выставленными на всеобщее обозрение
накрашенными ногтями отправился на церемонию
открытия героического тайника. Домашние
провожали меня взглядами — кто весело,
кто огорченно, кто насмешливо, а кто и с тревогой:
а вернется ли несчастный вообще? И в каком
состоянии?!

Признаюсь честно: хотя из дому я выходил
весьма смело и решительно, но, по мере приближения
к месту намеченной церемонии, в моей
душе нарастала немалая тревога. А достигнув
цели, я уже ощущал изрядный страх. Тем не менее
в глубине души я все еще лелеял робкую надежду,
что никому не придет в голову разглядывать
мои ноги. И эта надежда действительно
сбылась: никто не сделал мне никакого замечания,
никто не сказал мне дурного слова. Напротив
— все проявляли искреннее дружелюбие и
симпатию. Моя ладонь так и похрустывала в мужественных
рукопожатиях. Мои плечи то и дело
пригибались под увесистыми похлопываниями.
И мое короткое выступление тоже прошло вполне
удачно и спокойно. Во всяком случае, так мне
показалось.

Возрожденный тайник я, разумеется, использовал
в своей речи вовсю — и как символ нашей
памяти, и как метафору всего, что скрывают от
посторонних глаз и что вообще скрыто в глубинах
человеческой души. Как положено писателям,
я красноречиво распространялся о том, что
видно на поверхности, а что — в глубине, чему
наши глаза открыты и чего они не видят, — а отсюда
уже было рукой подать до таких испытанных
побрякушек, как «воображение и реальность», «соотношение правды и вымысла в искусстве
и литературе» и всего прочего, чем писатели
торгуют вразнос и навынос и о чем они способны
разливаться соловьем, даже закрыв глаза и не
глядя в бумажку.

А потом, когда я кончил говорить, сошел с
маленькой сцены и вздохнул, наконец, с облегчением,
ко мне подошла молодая женщина из
семьи владельцев тайника и сказала, что хотела
бы кое о чем спросить меня в сторонке. Сначала
она поблагодарила меня за выступление, заверила,
что получила большое удовольствие, а
потом, как бы между прочим, добавила, что хотела
бы, если можно, еще спросить меня, каким
лаком я крашу себе ногти. Две ее приятельницы, которые тоже были на выступлении, просили
ее узнать. Но ей и самой этот цвет тоже очень
понравился.

А поскольку тот же цвет тотчас заполыхал на
моем лице, она тут же поспешила сказать, что
лично она ничего плохого в этом не видит, напротив,
в этом есть даже определенная пикантность,
нечто такое, чего ей всегда недоставало в
их деревенской жизни и что, возможно, является
многозначительным вестником будущих перемен,
— хотя вот у некоторых других слушателей
мой вид, кажется, не вызвал полного понимания.

— А мне-то казалось, что никто не заметил, —
растерянно сказал я.

— Не заметил?! Да все только об этом и говорят,
— сказала она. — Но вы не должны огорчаться.

Никого это не удивило. Я даже слышала, как
одна женщина сказала: «Чего вы от него хотите?
Это у него от Тони. Она была такая же чокнутая.
Уж так это у них в семье».

Глава 2

Тоней звали мою бабушку, мать моей мамы, и, на
мой взгляд, бабушка Тоня вовсе не была «чокнутой». Она просто была иной. Она выбивалась из
общего ряда. Она была, что называется, «тот еще
тип». И человеком она была, мягко говоря, нелегким. Но «чокнутой»?! Ни в коем случае. Впрочем,
я знаю, что с этой моей оценкой (как, кстати, и
со многими другими) согласятся далеко не все.
Некоторые — и в нашей семье, и в нашем мошаве
— наверняка будут ее оспаривать.

В той истории, которую я хочу вам рассказать,
речь пойдет как раз о бабушке Тоне и еще — о
ее «свипере». Свипером у нас в семье прозвали
тот пылесос, который послал бабушке Тоне
дядя Исай, старший брат ее мужа, дедушки Арона.
Замечу сразу: мне известно, что свипер и пылесос
— это разные вещи. Но бабушка Тоня всегда
именовала свой пылесос свипером, и поэтому
все мы с тех пор и поныне называем так любой
пылесос, тем же именем и на тот же бабушкин
лад — с раскатистым русским «р» и глубоким
русским «и»: «Сви-и-и-пер-р-р…»

Что касается дяди Исая, то я его никогда не
встречал, но из рассказов о нем, услышанных
еще в детстве, понял, что речь идет о личности
в высшей степени сомнительной, чтобы не сказать
аморальной или даже общественно вредной.
В самый разгар второй алии, когда наши
герои-первопоселенцы осушали болота и возрождали
землю Палестины, дядя Исай предпочел
сбежать в Америку и возрождать землю
Лос-Анджелеса. И, словно желая усугубить предательство
преступлением, сменил еврейское
имя «Исай» на английское «Сэм», а потом основал буржуазный «бизнес» и стал загребать «капитал» посредством жестокой эксплуатации
угнетенных пролетариев Соединенных Штатов.

Оба брата, дядя Исай и мой дедушка Арон,
были выходцами из хасидской семьи. Оба ушли
от религии. Но дедушка Арон сменил веру в еврейского
Бога на пылкую веру в социализм и
сионизм, тогда как его старший брат чувствовал
себя, как рыба, в мутных водах американского
капитализма. И дедушка Арон не простил
ему этого отступничества. Он даже назвал брата
«дважды изменником», намекая на то, что
дядя Исай изменил как сионизму, так и социализму.

Что же касается свипера, то это был просто
большой и сильный пылесос фирмы «Дженерал
электрик», подобного которому ни в нашем мошаве,
ни в Долине, ни во всей Стране никто
никогда не видел. Ни до, ни после. Так сказала
мне мама, которая, кстати, удивительно живо
о нем рассказывала. У этого свипера, рассказывала
она, был огромный, сверкающий хромом
корпус, большущие бесшумные резиновые колеса,
могучий электромотор и ужасно толстый
и гибкий шланг. Впрочем, при всем моем уважении
к этому богатырю и красавцу и несмотря
на то что он является героем моего рассказа, я
вынужден сразу же признаться, что его история — не самая важная из всех наших многочисленных
семейных историй. Это не история
любви, хотя тут есть и любовь. Это не рассказ
о смерти, хотя многие из его героев и впрямь
уже умерли. И это не рассказ об измене и мести,
хотя в нем говорится и о том, и о другом. В этом
рассказе нет той боли, что есть в других наших
семейных историях, хотя его роднят с ними
страдания, которыми и он отмечен. Короче, эта
история — не из тех, что встают с нами на рассвете,
ходят за нами весь день напролет и восходят
с нами на ложе поздней ночью; нет, это
просто рассказ, который мы припоминаем под
настроение и передаем тем поколениям нашей
семьи, которые не знали ни дедушку Арона, ни
тот свипер, который его брат-«дважды изменник» послал бабушке Тоне из Америки, ни саму
бабушку Тоню.

Большим рассказом о моей большой семье я,
быть может, займусь как-нибудь в другой раз,
в другой книге. Там я расскажу о своих родителях
и об их отцах и матерях, о тех Иавоках, через
которые они переправлялись, и о тех Иерихонах,
под которыми они сражались. Я опишу там
каторжные работы, к которым были приговорены
их тела, и пожизненные тюремные одиночки,
в которых томились их сердца. Я навострю перо,
чтобы описать единоборства, в которых сходились любящие, и пастушьи распри из-за идей, и
состязания в страданиях, и споры о колодцах памяти,
я перечислю наших семейных безумцев —
скрытых и явных, близких и далеких, я расскажу
о похищенной дочери и обделенных сыновьях —
и все это, господа, тоже будет историей сионистской
революции.

Но если я и напишу такую книгу, это будет не
сегодня, не завтра и не в ближайшие годы. Я напишу
ее, когда состарюсь и стану более мягким,
смелым и снисходительным, — но и в этом своем
обещании я тоже не вполне уверен.

А пока, в этой небольшой книжке, я хочу
рассказать всего лишь одну небольшую семейную
историю — историю бабушки Тони и того
свипера, который послал ей дядя Исай из Соединенных
Штатов Америки. История эта, как
я уже сказал, абсолютно правдива, ее герои —
вполне реальные люди, и они названы здесь их
настоящими именами. Но, как и у всех его собратьев
в нашей семье, у этого рассказа тоже
есть несколько версий, и каждая из них изобилует
преувеличениями, дополнениями, умолчаниями
и улучшениями. И еще об одном я обязан
сказать, чтобы разъяснить предстоящее. В
этом рассказе мне придется порой делать маленькую
вставку, необходимую для лучшего понимания,
или потревожить покой чего-то давно
забытого, а то и вызвать из небытия зачарованную картинку далекого прошлого. И тогда
улыбка сменится воплем или слезы — веселым
смехом.

Глава 3

Мой дед с маминой стороны, дедушка Арон Бен-Барак,
родился в 1890 году в украинском местечке
Макаров. Лет в девятнадцать или около того
он уехал в Палестину и подобно многим своим
товарищам, пионерам второй алии, долго
скитался по дорогам Страны и работал в самых
разных местах — в Зихрон-Яакове, Хулде, Бен-Шемене,
Кфар-Урие, Беер-Яакове (который они
с бабушкой Тоней называли не иначе как «Беряков») и многих других городках и поселениях. И
поскольку он многое повидал, а от рождения был
наделен пытливым взглядом и чутким сердцем и
вдобавок недюжинным чувством юмора и некоторыми
литературными способностями, он время
от времени писал об увиденном и публиковал
свои статьи и заметки в местной газете «Молодой
рабочий».

В Палестине дедушка Арон женился на Шошане
Пекарь, родом из украинской деревни Ракитное,
и она родила ему двух сыновей — Итамара
и Беньямина (которого у нас называли
Беня). Затем, однако, она заболела лихорадкой
и в 1920 году умерла — что называется, в расцвете лет. Отец Шошаны, Мордехай-Цви Пекарь,
был женат дважды. Шошана и ее братья
Моше и Ицхак были его детьми от первого брака,
а второй его женой была Батия, она же Бася,
которая родила ему еще двух детей — Якова и
Тоню. Мордехай-Цви оставил Басю с ее детьми
в Ракитном, а сам отправился в Страну вместе с
Шошаной, Моше и Ицхаком. Но здесь он умер,
следом за ним умерла и Шошана, а три года спустя
оставшиеся в Ракитном члены семейства Пекарь
— прабабушка Батия с Яковом и Тоней —
тоже перебрались в Палестину.

И вот так случилось, что Арон Бен-Барак,
вдовец с двумя детьми на руках, и Тоня Пекарь,
к тому времени восемнадцатилетняя девушка,
встретились в Палестине и решили пожениться.
Годы спустя, когда и я уже присоединился к семейному
списку, и вырос, и стал одним из тех, перед
кем бабушка Тоня изливала душу и с кем делилась
своими горестями, она много раз рассказывала
мне свою версию этой истории:

— Дело было так. Я была молодая неопытная
девушка, а он — бывалый мужчина, старше меня
на четырнадцать лет, и к тому же надавал мне
кучу обещаний и наплел кучу историй, и вот так
оно все и получилось…

Выражение «Дело было так» было постоянным
зачином всех ее рассказов. Она произносила
его с сильным русским акцентом, и ее дети —
моя мама и все ее братья и сестры — произносили
свои «Дело было так» в начале своих рассказов
с тем же самым акцентом. И не только они.
Все мы в семье по сей день используем это выражение
и произносим его с тем же акцентом, когда
хотим сказать: то, что я сейчас скажу, — святая
правда. Дело было действительно так и никак
иначе.

Некоторые у нас в семье стоят на том, что дедушка
Арон влюбился в бабушку Тоню в ту же
минуту, когда увидел, как она сходит с парохода
в Яффо. И даже говорят потихоньку, будто он
угрожал, как это принято в русских романах, покончить
с собой, если она не примет его предложение.
Сама бабушка тоже придерживалась
этой версии, добавляя при этом, что дедушка
угрожал, что бросится в Иордан. Почему именно
в Иордан? Ну, просто повеситься — это както
не подходит для самоубийства на романтической
почве, снотворных таблеток и высотных
зданий тогда не было и в помине, ревoльверы
(так называли в те времена револьвeры) тоже
было не достать, а патроны и вовсе были редкостью,
так что тот, кто тратил драгоценную пулю,
чтобы свести счеты с жизнью, подвергался общественному
осуждению как «эгоист» и «растратчик». А тут, противу всего этого, — Иордан.
Поэтичный, романтичный и хотя не такой,
конечно, большой, как русские реки, но зато с
историческим ореолом, которого не было у тех.
А главное — близкий и доступный. «В стране Израиля
все близко», — сказал мне дедушка Арон
много лет спустя во время задушевного разговора,
по ходу которого, кстати, объявил «небылицами» все, что рассказывала мне о нем бабушка
Тоня.

Кое-кто, однако, по сей день утверждает,
будто дедушка Арон хотел жениться на бабушке
Тоне по весьма простой и прозаичной причине
— в надежде, что она вырастит детей, которых
родила ему ее сводная сестра, и будет им
хорошей матерью. Если так, то его надежды не
оправдались. Отношения бабушки Тони с сыновьями
Шошаны — незаживающая рана в истории
нашей семьи. Кстати, сами Шошана и Тоня
тоже ведь родились от разных жен Мордехая-Цви,
и поэтому некоторые убеждены, что в результате
всех этих повторных браков и множества
детей от разных жен история нашей семьи
куда сложней и запутанней, чем все, что я пытаюсь
здесь объяснить.

Как я уже сказал, дедушка Арон принадлежал
к пионерам второй алии, тогда как бабушка
Тоня прибыла с третьей. Он был одним из
«отцов-основателей» нашего мошава, а она —
всего лишь одной из первых его жительниц. Но
несмотря на эту разницу в статусе (а в старых мошавах и кибуцах ей придают особую важность),
они ухитрились вполне мирно произвести
на свет пятерых детей — первенца Миху,
затем мою мать Батию, потом близнецов Менахема
и Батшеву и последнего по счету Яира.
Все пятеро родились с талантом рассказчиков,
и многие их рассказы были посвящены бабушке
Тоне.

— Представляешь, — рассказывала мне моя
мама о своей матери, — приезжает из России молодая
девушка с двумя косами в гимназической
форме, чай пьет только с блюдечка, отставляя
мизинец, — вот так, — а он везет ее прямиком
в Долину, в самое болото, а тут и пыль, и грязь, и
все эти трудности…

Я чувствовал, что она хочет понять и объяснить
бабушкин характер, а может быть — даже
простить ей что-то.

— И вот она приезжает сюда и видит, что все
его разговоры об имуществе, оставшемся здесь
от ее отца, — чистая выдумка. И что хотя у ее
Арона есть много талантов и достоинств, но
особенно удачливым или оборотливым хозяином
его не назовешь. И она понимает, что отныне
ей предстоит жизнь, полная каторжного труда
и тяжелой нужды. И невзирая на все это, она
решает, что не сдастся. Не вернется в Россию, и
не уедет в Америку, и даже в Тель-Авив не переедет.
Так что хотя нам бывало с ней нелегко, но этим домом и этим хозяйством мы все обязаны
ей и только ей.

И правда, у дедушки Арона были другие интересы,
занимавшие его больше сельскохозяйственных.
Я уже рассказывал, что он иногда писал
в газету «Молодой рабочий». Поселившись в
Нагалале, он начал выпускать еще и мошавную
сатирическую стенгазету «Комар». А кроме того,
он устраивал в мошаве веселые пасхальные вечера,
которые приобрели широкую известность
во всей Долине. Закончив дома канонический седер,
мошавники шли в «Народный дом», где в нарушение
всех канонов начинался разгульный капустник,
для которого дедушка писал пародийные
переработки песен из пасхальной Агады, язвительно
высмеивая в них всех и вся, что в мошаве,
что в Рабочем движении в целом.

Но праздник кончался, а назавтра нужно
было снова пахать и доить, сеять и жать, и время
от времени, когда ему уже невмоготу становились
домашние тяготы и ответственность, дедушка
Арон объявлял: «У меня болит голова» — и
немедленно исчезал. И тогда бабушка Тоня говорила:
«Он таки снова мне удрал» — и мчалась
следом, чтобы вернуть его обратно.

— Это была их общая трагедия — его и ее, —
продолжала мама. — Отцу бы следовало жить в
другом месте и заниматься чем-то другим, что
больше отвечало его душе и способностям. Но
мама решила, что она будет держаться до последнего,
буквально когтями, и она действительно
вцепилась когтями — и в эту землю, и в этот дом,
и в него, и в нас. А поскольку каждому человеку
нужен враг, чтобы отвести душу, у нее он тоже
появился. Ее врагом стала грязь.

Рассказ из книги Бориса Гайдука «Плохие слова»

• О книге Бориса Гайдука «Плохие слова»
• Купить электронную книгу на Литресе

С каждым днем я все больше уверен в том, что я не
идиот.

Может быть, я был идиотом раньше. В детстве,
например, когда учился в школе. Это была специальная школа, обычные дети туда не ходили. Один
мальчик постоянно пытался схватить учительницу
за грудь. Другой голыми руками душил кошек. Две
девочки все время смеялись как заведенные. Там все
были идиоты, все до одного. Да, верно, я тогда тоже
был идиотом.

Позже, в училище, я попал к другим детям, но
лучше мне не стало. Каждый день мне говорили, что
я придурок, болван и много других обидных слов.
Мне постоянно казалось, что я виноват перед ними
в том, что я такой. Я старался всем угодить, всегда
имел в кармане жвачку и сигареты. За это меня почти
не били.

На заводе меня уже совсем не били, но я все равно
чувствовал их отношение: недоумок, жалкий дурачок. Все годы на заводе я делал одну и ту же работу —
отрезал резиновые шланги, вставлял в них провода и зачищал концы с обеих сторон, чтобы можно было потом припаять клеммы. Это было нужно для
ремонта тормозной системы автобусов. Одно время
я даже гордился тем, сколько автобусов в Москве
ездит по улицам с моими шлангами. Я провожал
автобусы взглядом, стараясь угадать, есть ли у них
внутри мои тормоза.

Потом в какой-то момент мне стало очень грустно,
и было грустно много дней подряд, от этого я много
плакал и оказался в больнице. На больничных окнах
были решетки, а мама и бабушка приходили к этим
окнам и снизу махали мне руками. Чтобы поправиться, мне нельзя было волноваться, поэтому я вел
себя очень тихо. С соседями по палате я не разговаривал и старался даже не смотреть на них, чтобы каким-либо образом не помешать выздоровлению. Было
холодно, мама передала мне ватное одеяло, и я очень
боялся, что его отнимут, так как вокруг были чужие
люди. Но на одеяло никто не обращал внимания.
Я укутывался в тепло по самые уши, а чтобы занять
себя, рассматривал ветвистую трещину на потолке.
Трещина начиналась над входной дверью и росла
в мою сторону. Над моей кроватью она причудливо
разделялась на многие линии, а ближе к окнам терялась в побелке. Я до сих пор помню эту трещину и все
ее изгибы, а одно время даже скучал по ней. Я отвечал
на все вопросы, которые задавали мне врачи, и принимал все их лекарства. За это меня скоро выписали,
и мама забрала меня домой.

Мама и бабушка никогда потом не вспоминали
о больнице.

И еще они никогда, даже в детстве, не называли
меня идиотом. Может быть, теперь, спустя много лет,
это мне и помогло.

Сейчас все изменилось.

На первых порах я не решался думать об этом,
но теперь все больше и больше уверен в том, что я не
идиот. Все говорит за то, что если я и не совсем еще
нормален, то уже близок к этому.

Во-первых, я получаю много денег. Больше, чем
мама и бабушка. Точнее, уже в первый месяц это было
больше маминой зарплаты и бабушкиной пенсии
вместе взятых, а теперь это гораздо больше. Идиоты
не зарабатывают много денег, это я знаю наверняка.
Они могут годами резать шланги на заводе, могут
убирать снег вокруг детского садика или разносить
по почтовым ящикам бесплатные газеты. И много
еще чего, но, что бы они ни делали, платят им всегда
мало, в этом я убедился лично. А мне сейчас платят
хорошо, более того, некоторые клиенты дают «на чай».
Это просто так называется, чай на эти деньги покупать совсем не обязательно. У меня никогда не было
столько денег. Большую часть я, конечно, отдаю маме,
а часть оставляю себе. Я их пока почти не трачу, но
знать, что я могу купить очень многое, необыкновенно приятно.

Однажды, правда, получилось неловко. В большом универмаге я засмотрелся на витрину с моделями автомобилей. Очень дорогие, но одну
или две я вполне мог бы себе купить. А красивая
продавщица улыбнулась мне и спросила: «Сколько
лет вашему мальчику?» Я сразу же ушел, мне стало
стыдно, потому что я едва не повел себя, как идиот.
Я не мальчик. Я давно взрослый, опора нашей
с мамой и бабушкой семьи. Я выполняю сложную
и ответственную работу.

Я мою машины.

Поначалу мне и здесь не доверяли, я помогал другим мойщикам, включал и выключал воду, подавал шампуни, мыл коврики. Потом была эпидемия
гриппа, почти все заболели, и несколько раз мне пришлось мыть машины самостоятельно. После эпидемии Юрий Петрович решил, что я могу справляться
сам. И действительно, с каждым днем у меня получалось все лучше и лучше. За мной перестали присматривать, наоборот, стали доверять самые сложные
и грязные машины.

Я очень привязался к машинам и полюбил их.
Мне часто нравится думать, что они живые, как
люди или животные, а я помогаю им обрести их
настоящую красоту. Как мастер в дорогой парикмахерской или художник, который рисует картину и видит в натурщице то, чего не видит она
сама. Невозможно передать, какой восторг охватывает меня всякий раз, когда вместо какой-нибудь
заляпанной грязью «четверки» появляется на свет
чистенькая рабочая лошадка. Или убитая черная «Волга» как будто выпрямляется после моей мойки
и вспоминает свое важное райкомовское прошлое.
Или двадцатилетняя «бээмвуха» становится вовсе
не «бээмвуха», а БМВ, Байерише Машиненверке, это
по-немецки.

А как прекрасны дорогие иномарки! Некоторые
напоминают мне изящных волшебных бабочек. Другие точь-в-точь хищные мускулистые звери со злыми
прищуренными фарами. Есть похожие на огромных
слонов, прожорливых и тупых. А некоторые машины
у меня просто нет слов описать, настолько они великолепны. Например, «ягуар». Дважды мне приходилось мыть «ягуар», и оба раза я дрожал от волнения.
Честное слово, я бы мыл все эти машины бесплатно,
но благодаря необыкновенной удаче за то, что мне
нравится больше всего на свете, мне вдобавок платят
большие деньги. Правда, я мою машины чуть медленнее других мойщиков, но уж гораздо тщательнее.
Тут у меня нет соперников. И Юрий Петрович это
замечает. Когда к нам приезжают его знакомые, или
гаишники, или кто-нибудь из очень важных людей,
он в последнее время почти всегда поручает работу
мне, а гостей уводит в свой кабинет или в кафе. Но
даже самой шикарной машине иногда приходится
меня подождать, потому что я не спешу поскорее отделаться от той, что в работе. Каждая машина заслуживает того, чтобы быть красивой.

В машинах я стал разбираться очень хорошо.

Я покупаю блестящие автомобильные журналы, но вовсе не для того, чтобы вырезать и повесить на стену
картинки. Я их читаю от начала до конца и стараюсь
запомнить даже то, что мне не понятно. Иногда от
чтения заболевает голова, и тогда я делаю перерыв
на несколько дней. Журналы лежат стопкой на моей
полке, время от времени я просматриваю старые,
чтобы не забыть что-нибудь нужное.

А разбираться в машинах для моей работы очень
нужно. Всегда приятно видеть на мойке модель из
журнала или с последнего автосалона.

В таких случаях я стараюсь обязательно сказать
клиенту, как я восхищен его машиной. Это удается
не всегда, но если получается, то бывает очень здорово. Например, владельцу крайслеровского «крузера» я сказал, что его машина, видимо, единственный «крузер» в Москве. Я сам удивился, насколько
приятно клиенту было это слышать. «Не, сейчас еще
две штуки есть», — сказал он с притворной досадой,
а сам даже порозовел от удовольствия.

После мойки он обошел машину, провел рукой
под бампером и, клянусь, посмотрел на меня с уважением. Потом полез в карман, дал мне полтинник и сказал: «Ну, бывай, парень». Юрий Петрович
и ребята смотрели на меня так, что я почувствовал
себя актером на сцене среди грома аплодисментов.
Но дело, конечно, не только в деньгах.

Я никогда раньше не замечал, как, оказывается,
приятно говорить людям хорошее и сколько хорошего им можно сказать. Почти в каждой машине есть что-то необычное, чем владелец гордится, нужно
только это разглядеть и очень осторожно похвалить.
Например, сказать, что ухоженная «копейка» выглядит так, как будто только что сошла с конвейера. «Так
это же еще наполовину итальянская!» — с гордостью
скажет хозяин. «Вот именно, сразу видно». Или процитироватьстатью,вкоторойдвадцатьпервая»Волга»
названасамойстильнойсоветскоймашиной.«Раньше
умели делать! А железо какое, броня!» — воодушевится пенсионер, который, кроме своей дачи, давно
уже никуда не ездит. Или, к примеру, напомнить владельцу «Нивы», что по проходимости его скромная
трудяга превосходит почти все заграничные джипы.
Обязательно услышишь в ответ парочку историй
о том, как эта самая «Нива» вылезла из невиданного
бездорожья и спасла своего хозяина от неприятностей. Даже у студента на битом «иже» можно спросить, почем взял, если не секрет. «Триста баксов», —
ответит студент. «Для трехсот баксов машина просто
видеальномсостоянии».—»Помойка!«—поморщится
студент, но все равно ему будет приятно.

И мне тоже.

Скажу вам больше, некоторые клиенты теперь
приезжают специально ко мне, а если я занят, ждут,
когда я закончу работу. Ребята на меня иногда даже
обижаются, потому что мне достается больше чаевых, но Юрий Петрович сказал, что это правильно,
и в шутку назвал меня вип-мойщиком. Я не знаю, что
это такое, но, судя по тону, он меня похвалил.

Красивая ухоженная дама на «навигаторе» приезжает уже четвертый раз, при этом не уходит ни
в кафе, ни в магазин, стоит поблизости и смотрит, как
я намыливаю, мою и натираю ее блестящего зверя.
И еще я случайно подсмотрел, что при этом она иногда сжимает кулаки и кусает губы.

Непонятно, зачем такой изящной женщине, настоящей леди, это огромное животное. Куда больше ей
подошла бы небольшая полуспортивная модель спокойного холодноватого цвета. В журнале было написано, что автомобиль способен рассказать о сексуальности владельца больше, чем его нижнее белье.
Я ничего не понял, но может быть, все дело именно
в этом. Неужели у этой дамы белье такое же прочное
и тяжеловесное, как ее машина?

Впрочем, у состоятельных людей всегда есть
несколько машин, для разных случаев жизни.
Вот, кстати, еще один признак того, что я не идиот.
Последние месяцы я все чаще смотрю на женщин
и замечаю, как они красивы. Я имею в виду женщин
настоящих, живых, а не тех, что в журналах или телевизоре. Или тем более на открытках, которые я прячу
от мамы и бабушки.

И еще: я теперь иногда думаю, что и у меня могла
бы быть девушка, чтобы нам вместе ходить в кино
или, например, в летний день купить ей мороженого.

Вина мне, к сожалению, нельзя, но ведь и девушки
не все любят вино, хотя, конечно, многие. Сейчас мне кажется, что уже вполне возможно познакомиться
с девушкой.

Конечно, я не могу и мечтать о том, чтобы рядом
со мной оказалась красавица из тех, что в журналах. Но ведь даже в самой неказистой девушке обязательно найдется что-нибудь милое. А я бы смог разглядеть это и сказать ей. Теперь я умею так делать.
Даже лучше, чтобы она оказалась некрасива, но с чем-нибудь таким необыкновенно прекрасным, чтобы
только я смог это увидеть и сказать ей. И за это прекрасное я бы стал любить ее всю жизнь. Женщинам
нравится, когда кто-нибудь любит их всю жизнь.

Нет, совершенно точно я не идиот.

Идиотам нужны плакаты на стенах, открытки
с голыми манекенщицами, а если есть видео, то
и фильмы, я имею в виду порно. Ни один идиот не
сумеет разглядеть, как красивы настоящие женщины, а сама мысль о том, что одна из них может
оказаться рядом с тобой, волнует больше любого
фильма.

Нужно попробовать. Я чувствую, что еще
немного — и можно будет попытаться.

Раньше я никогда не думал об этом, а сейчас мечтаю почти каждый день.

Вот и половина седьмого, скоро домой. За всю ночь
только четыре машины.

Теперь я очень редко попадаю в ночную смену,
хотя и живу недалеко от мойки. Я слишком хороший
мойщик, чтобы работать в ночную смену.

Но у моего друга раньше времени рожает жена, и я
согласился его заменить.

Все равно после полуночи работы почти нет. Сиди
и думай о своем. Можно разговаривать с охранником
или вместе молча смотреть телевизор.

Самые трудные часы на мойке — утренние, люди
едут на работу.

Представительские автомобили наводят глянец,
чтобы как следует доставить своих важных владельцев к банкам и офисам. Как будто перед свиданием
кокетливо прихорашиваются маленькие дамские
машинки. Бомбилы приводят в порядок свои рабочие тачки, потому что в наше время не всякий пассажир сядет в грязную.

Мне нравится начало нового дня, все эти звуки
проснувшегося города. Торопливые хмурые люди,
резкие сигналы на набережной, запах выхлопных
газов и речной сырости. Мойка наполняется теплым
паром, из всех шлангов льется вода, шипит сжатый
воздух. Ребята суетятся вокруг машин, блестит униформа, желтая с серым. Пенятся большие разноцветные губки, мелькают сушильные полотенца.

Юрий Петрович говорит, что мойка машины для
клиента должна быть как шоу. Никаких лишних движений, никаких разговоров во время работы.

В восемь открываются кафе и магазинчик автопринадлежностей. В кафе у нас всегда очень недорогие свежие пирожки, их печет женщина из соседнего дома. Я покупаю себе пирожки с капустой и с грибами, летом еще брал с картошкой, летом в пирожках с картошкой бывает много зелени, так вкуснее.
К девяти часам приезжает Юрий Петрович, проходит в свой кабинет за толстым стеклом. Придумано здорово, в любой момент Юрий Петрович
может видеть, что творится на мойке. А поскольку
его самого тоже всегда видят и мойщики, и клиенты,
Юрий Петрович почти всегда в костюме и галстуке,
выглядитбезупречно.Толькоиногда,еслисразупосле
работы он собирается на дачу, на нем куртка или свитер. Часам к одиннадцати народу становится меньше,
можно передохнуть.

Но сегодня это не для меня.

В восемь часов, когда придет утренняя смена,
я отправлюсь домой. Пройду по пешеходному
мостику над Яузой, сверну между домами в переулок,
налево по тропинке через двор, и вот мой дом.
В последнее врем я яхожу медленнее, но не потому,
что заболел или мне некуда спешить. Нет, просто
теперь я обязательно смотрю по сторонам и замечаю
много интересного. Например, дети в ярких курточках у детского сада однажды показались мне похожими на разноцветные воздушные шарики в парке.
Бомжи возле мусорных ящиков напомнили тараканов вокруг грязной посуды. А вчера я видел, как мужчина в длинном строгом пальто разогревал замок на
гараже, а сам очень смешно вытягивал руку с горящей газетой. Старался уберечь от огня свое красивое
пальто.

Все, что я вижу, откладывается где-то глубоко внутри меня.

Почему-то мне кажется, что это увиденное
и сохраненное мне очень нужно. Я верю, что, пока
непонятным для меня образом, мои наблюдения
окончательно превращают меня в нормального человека. И я очень стараюсь не пропустить ничего важного.

По дороге на работу мне особенно приятно издали
смотреть на нашу мойку, приближаться к ней и радоваться тому, что завтра и послезавтра я проделаю
этот путь снова. И так много раз, может быть до
самой старости. Я все время боюсь себе признаться,
но, кажется, в такие моменты я счастлив. Идиоты
никогда не бывают счастливы. В самом лучшем случае сыты и ко всему равнодушны, уж поверьте мне.
Но сегодня я пойду не на работу, а домой. Мама будет
собираться в свою контору, которую она ненавидит,
но терпеть придется еще два года. Будет красить губы
помадой или обдувать феном волосы. Дверь откроет
бабушка, спросит меня: «Пришел?», она всегда так
говорит, это у нее не вопрос, а что-то вроде приветствия. Потом она пройдет на кухню, переваливаясь
из стороны в сторону из-за больных ног. «Поешь или
спать будешь?» — спросит она оттуда.

Сегодня я, пожалуй, поем, с вечера должны были
остаться блинчики с творогом. Я люблю блинчики
с творогом.

Потом я сяду в кресло.

Раньше я мог сидеть в кресле очень долго, почти
целый день. Мне нравилось цепенеть, уставившись
в одну точку, тупо рассматривать завиток на обоях,
впитывать в себя его изгибы, раскладывать рисунок
на мельчайшие черточки и полутона; или следить за
движением солнечных квадратов сначала по шкафу,
потом по ковру и, наконец, по книжным полкам на
стене; или вслушиваться в ход часов, стараясь уловить различия между тиканиями, — и не думать ни
о чем, совсем ни о чем.

Может быть, только в кресле я чувствовал себя
в покое и безопасности. Или же мне трудно было
думать, и я при первой возможности пытался этого
не делать. Не знаю.

Сейчас я стараюсь надолго не засиживаться, и у меня
это часто получается, но после работы все-таки почти
всегда сижу, хотя уже не так долго, не больше часа.
Потом я попробую встать с кресла или хотя бы
повернуть голову и на чем-нибудь сосредоточиться.
Это не так просто, привычное и теплое оцепенение
никогда не уходит легко, но я постараюсь.

Я должен.

Раз уж я никак не могу научиться просыпаться
вовремя и все время… ну, делаю это прямо в постели.

Да, вы понимаете меня, извините. Мама и бабушка
никогда, ни в детстве, ни теперь, не ругали меня за
это, но сейчас я сам стираю за собой белье.

Просыпаться вовремя для меня очень сложно,
и сейчас я ничего не могу с собой поделать, но позже я обязательно вернусь к этому. А пока я хочу добиться
того, чтобы не сидеть в кресле слишком долго.
Бабушка обязательно скажет мне: «Ну посиди,
посиди еще. Ты ведь с работы, ты устал».

Я всегда слушался бабушку. Но теперь я все равно
попытаюсь встать и чем-нибудь заняться. Я хочу
совсем перестать сидеть в кресле, я не идиот…

Купить книгу на Озоне

Предисловие к книге

О книге Манфреда Кетс де Вриса «Секс, деньги, счастье и смерть: В поисках себя»

Как специалист в области управления и лидерства, однажды
я понял, что большинство исследований на эти темы, публикуемых
в научных и деловых журналах, неоднократно переписаны
друг с друга, слишком мудрены и зачастую невыносимо скучны.
Более того, когда я поинтересовался у бизнесменов, насколько
эти научные изыскания помогают им в их деятельности, ответ
оказался неутешительным. По мнению управленцев, многие из
этих работ далеки от реальности. Для большинства исследователей
в области управления изучение, основанное на практическом
опыте, — то есть на реальных событиях, происходящих в деловом
мире (а по сути, в мире вообще) — похоже, не является приоритетным.
Несмотря на то, что, как декларируется, теория и практика
должны быть неразрывно связаны, на деле происходит иначе.
Многие исследовательские работы в области менеджмента —
не более чем кормушка для бюрократов от управления. Мастер
дзен Цай Кен Тан однажды заметил: «В слишком чистой воде рыба
не водится». То же можно сказать и о ряде исследований в сфере
бизнеса: мало того, что их чересчур много, но главное — теория
управления в чистом виде имеет мало общего с реальными проблемами.
Насколько бы ни были оригинальны исследователи в своих
экспериментах, последние все равно абсолютно бесполезны для
специалистов-практиков. Помощь от большинства подобных работ
для управленцев сродни чтению ежедневных астрологических
прогнозов. Возможно, гороскопы даже полезнее, поскольку часто
содержат хотя бы толику практических советов.

Узники башни из слоновой кости

С точки зрения бюрократов от управления, публикация в журнале
класса «А» знаменует начало новой жизни, становится значимой
вехой на пути к известности и заключению выгодного контракта.
Но несмотря на то что она позволяет оценить способность ученого
к оперированию данными, для специалиста-практика в ней нет
ничего интересного. Хоть школы бизнеса и должны проводить исследования
в передовых областях науки, помогая создавать более
эффективные организации, чаще они не достигают этой благородной
цели. Их больше заботит то, как произвести впечатление
на коллег. Исследования школ бизнеса и практический опыт,
помогающий руководителям действовать более эффективно,
должны быть взаимно обогащающими. На деле же они расходятся
как в море корабли.

Практические цели в исследованиях ученых уступают место
желанию прославиться в академических кругах. Из потока исследовательских
работ, публикуемых многочисленными школами
бизнеса, все больше исчезает здравый смысл. Таким образом,
управленцы оказываются в изоляции. Вместо того чтобы сотрудничать
с людьми, действительно разбирающимися в их проблемах
и способными реально помочь, они вынуждены иметь дело с теми,
кто ставит перед собой совершенно другие задачи.

В довершение ко всему, многие управленцы поразительно доверчивы.
Отчаявшись решить проблемы сложного, многослойного мира бизнеса и отвернувшись от гуманитарных наук, способных
помочь им, топ-менеджеры становятся жертвами знахарей
от управления. Слишком уж заманчива перспектива получить
быстрые и четкие ответы на все интересующие их вопросы. В итоге
они не только разочаровываются в любых исследованиях,
но и подвергают опасности вверенные им компании.

Многие задаются вопросом, почему управленцы так падки
на обещания «знахарей». Скорее всего, из-за своей повышенной
тревожности. Иначе чем объяснить, что топ-менеджеры всерьез
прислушиваются ко всем этим выдумкам на тему управления? Или
почему обычно здравомыслящие люди обращаются к шарлатанам?
«Чудодейственные» препараты, мгновенное превращение в успешного
руководителя, целевое управление, методика «шести сигм»,
модернизация бизнес-процессов, всеобщее управление качеством
и перенимание опыта — несмотря на свою псевдоинтеллектуальную
природу — пользуются неизменным успехом. Все эти методы
предлагают весьма схожие варианты решения очень сложных
проблем. Но, к сожалению, несмотря на неоднократные заверения
в их эффективности, на деле происходит обратное. Большинство
этих концепций не соответствуют обещаниям. В конце концов
с глаз руководителей спадает пелена, и они, как маленький мальчик
из сказки, замечают, что «король-то голый»! Но прежде чем
признать этот факт, они успевают принять решения, влияющие
на жизнь тысяч людей.

Я хорошо знаком и с бюрократами от управления, заточенными
в своих башнях из слоновой кости, и с шарлатанами, гуру
бизнеса, предлагающими свой некачественный товар. Я не раз
задавался вопросом: как приблизить их работу к практическим
нуждам? Неужели ничего нельзя сделать? Возможно ли построить
более продуктивные взаимоотношения с бизнесменами? Или эта
затея изначально обречена на провал? Должен признать, меня не
раз посещали сомнения, имею ли я право выступать тут в роли
критика. В конце концов, разве меня самого не считают одним
из этих так называемых гуру?

Я родился в семье чрезвычайно прагматичных предпринимателей,
поэтому всегда и во всем искал здравый практический
смысл. Когда у меня рождались какие-то идеи, кто-нибудь из моих
родных обязательно интересовался, каким образом они помогут
им лучше вести дела. Чтобы не разочаровать родственников, мне
приходилось находить ответ. Это отчасти объясняет, почему я так
беспокоюсь о практическом смысле и всегда ищу его.

Однако эти поиски не всегда давались мне легко. Узнав на
занятиях по экономике об «экономическом человеке» — этом
удивительном создании, подчиненном лишь логике поиска выгоды,
— я стал изучать более реалистичные подходы к объяснению
человеческого поведения. Разочарование в концепции
«экономического человека» заставило меня заняться изучением
менеджмента и организационного поведения. Но даже в контексте
этих дисциплин человек рассматривался, на мой взгляд, слишком
упрощенно. Традиционные работы по организационному поведению
посвящены в большей степени структурам и системам и в гораздо
меньшей — людям. Я решил обратиться к психоанализу,
психиатрии и психотерапии. Мне захотелось овладеть профессией
психотерапевта, чтобы лучше разбираться в человеческом поведении.
Я оказался на верном пути: довольно быстро выяснилось, что
избежать реальных ситуаций и практического опыта здесь почти
невозможно, так что мне, наконец, удалось совместить теорию
и практику. И я, действительно, столкнулся с серьезными проблемами,
беспокоящими людей, и узнал о множестве факторов,
лежащих в основе их поведения.

Сокрытое от глаз

Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что у меня было огромное
преимущество работы в двух мирах — менеджмента и психотерапии.
Поскольку я неплохо ориентировался и в том и в другом,
то стал чем-то вроде связующего звена между ними. Я не только
начал разбираться в классических организационных проблемах,
но и, используя разные «линзы», разглядел их истоки. Все это позволило
мне лучше понять сложную природу человека, дало мне
его «трехмерное изображение».

Психотерапия, психиатрия и психоанализ научили меня тому,
что за внешним скрываются куда более глубокие проблемы, чем
видится вначале. Часто как раз самое главное бывает скрыто от
глаз. Мои клиенты научили меня быть внимательным к неосознанным действиям. Я понял, что кажущееся на первый взгляд
рациональным на самом деле — самое что ни на есть иррациональное
поведение. Применяемый мною клинический подход
к решению проблем позволил мне разобраться в том, что иначе
так бы и осталось необъяснимым. Я осознал, что организации не
могут действовать эффективно без учета некоторых странностей
и иррациональных процессов, являющихся неотъемлемой частью
внутреннего мира их участников. Я обнаружил массу запрятанных
в шкафы скелетов, внутренних взбесившихся кинг-конгов — то
есть глубинных, не видимых глазу психологических конфликтов,
лежащих в основе проблем организаций. Все это позволило мне
получить более глубокое и полное представление о людских слабостях.
Как заметил антрополог Эшли Монтегю, «люди — единственные
существа, способные во имя рационального действовать
иррационально».

Ища практический смысл — и понимая, что бессознательная
динамика оказывает серьезное влияние на жизнедеятельность
организации, — я хотел помочь руководителям (и другим сотрудникам)
осознать существование такой динамики и ее воздействие.
Я хотел, чтобы они стали лучше разбираться в манифестном (очевидном)
и латентном (скрытом) поведении и, соответственно,
более реалистично подходили к решению проблем. Кроме того,
я очень хотел, чтобы предприниматели научились распознавать
лживость обещаний шарлатанов и не очаровывались их медовыми
речами. Чтобы донести до бизнес-сообщества свою точку зрения,
я написал немало книг и статей.

Мне хочется, чтобы специалисты в области управления обращали
больше внимания на то, что реально тревожит руководителей.
Выступая перед топ-менеджерами, многие из них говорят о чем
угодно, только не о деле, хотя перед ними аудитория, на интересы
которой они должны ориентироваться прежде всего. Основываясь
на своем личном опыте, я считаю, что максимальный интерес вызывает
разбор реальных проблем реальных людей. Только так можно
действительно понять, как живут организации. Для того чтобы
соответствовать потребностям бизнеса, нужно покинуть башню
из слоновой кости и услышать то, что волнует руководителей.

В школе бизнеса, где я преподаю, я навожу мосты между этой
башней и главной улицей бизнеса, так чтобы наука помогала
в решении практических задач менеджмента. Чему бы я ни учил,
я пытаюсь помочь реальным управленцам в решении реальных
проблем, с которыми они сталкиваются изо дня в день. Я обращаюсь
не только к сиюминутным, поверхностным проблемам —
я хочу, чтобы люди обращали внимание и на объективную, и на
субъективную реальность. И мне кажется, что многие теоретики
от управления захотели бы сделать то же самое, если бы только
смогли освободиться от своих косных установок.

Возглавив Центр лидерства при школе бизнеса INSEAD, я получил
широчайшие возможности для помощи руководителям
в их борьбе с насущными проблемами. Благодаря штату первоклассных
тренеров, коучинг в области лидерства и управления
стал неотъемлемой частью большинства наших программ.
Ежегодно этот тренинг проходят несколько тысяч управленцев.
На нем происходит бесценный обмен опытом между тренерами
и клиентами. Судя по положительным отзывам, поступающим
в наш адрес, руководители рады возможности обсудить то, что
их действительно волнует. Для многих это не менее важно, чем
получить новые знания в сфере финансов, менеджмента, управления
технологией, поскольку на тренингах разбираются наиболее
сложные организационные конфликты. Такие обсуждения
полезны не только их непосредственным участникам, но и всем
присутствующим на них, поскольку им становится понятно, какие
задачи предстоит решать.

И снова Кинг-Конг

Более реалистичный взгляд на организационные проблемы, безусловно,
важен, но жизнь происходит и вне организаций. В качестве
психоаналитика, психотерапевта и коуча в области лидерства,
я часто получаю доступ к такой информации, которой никогда
не поделились бы со специалистом в области управления. Мои
клиенты говорят со мной не только о рабочих, но и о жизненных
проблемах. И именно последние волнуют их больше всего.
Руководители бизнеса объясняют мне, почему они делают то,
что делают. Они делятся со мной своими страхами, в том числе
и страхом смерти, желаниями, соображениями насчет денег, размышлениями на тему поиска счастья и разочарованиями. Меня
часто просят помочь разобраться с этими так называемыми экзистенциальными
проблемами. И хотя на первый взгляд все эти
вопросы могут показаться далекими от территории менеджмента,
они играют важную роль в мире управленцев. Учитывая то, с каким
упорством и постоянством они возникают вновь и вновь, не
решать их нельзя. Но это, конечно, не под силу узникам башни
из слоновой кости.

Я стараюсь направлять людей так, чтобы в конечном итоге они
помогли себе сами. У меня нередко просили совета, поскольку
моим клиентам не нравились их собственные ответы. Я пытаюсь
донести до их сознания — правда, не всегда успешно, — что все
ответы нужно искать внутри себя, а чтобы услышать их, нужно
просто внимательно к себе прислушаться. Но это не так уж
и просто — прислушаться к себе. Прежде чем менять заведенный
порядок или выбранное направление, нужно остановиться
и оглядеться, чтобы увидеть реальное положение дел. Другими
словами, нужно задать себе трудные вопросы, к примеру: почему
мы движемся туда, куда движемся, и что именно заставило нас
начать это движение? То, что нам откроется, — если у нас хватит
мужества пройти по этой дороге до конца, — возможно, повергнет
нас в уныние, особенно если основной причиной нашего бегства
был как раз страх депрессии. Чтобы не дрогнув встретиться с собой
настоящим, требуется немалое мужество.

Я объясняю своим клиентам-руководителям, что иногда наступает
такой момент, когда — если хочешь перемен к лучшему —
нужно взять все в свои руки. Нельзя постоянно ждать помощи от
других. Но этот совет нравится далеко не всем. Будь у них выбор,
некоторые из моих клиентов предпочли бы оставаться в ситуации
зависимости.

Нужно понимать, что будущее определяется прежде всего самим
человеком. Он несет ответственность за мир, в котором живет.
Он должен быть хозяином собственной жизни и понимать, что
чудодейственных снадобий, способных разрешить любую ситуацию,
не существует.

Я стремлюсь к тому, чтобы все руководители поняли:
жизнь — это не только атрибуты власти и положение в обществе,
и деньги — еще не все. Как заставить их осознать, что важнее то, как они тратят свое время, а не свои деньги? Статус
иллюзорен, популярность случайна, здоровье хрупко, и только
личность постоянна. Я хочу, чтобы они осознали, что материальные
вещи — не главное в жизни. Подлинное значение имеют
человеческие отношения, поиск смысла существования. Суть
жизни в том, чтобы оставить что-то после себя. Какой пример
они хотят показать остальным? Махатма Ганди однажды
сказал: «Моя жизнь — это мое послание». С этой точки зрения
проживание жизни похоже на взгляд в зеркало. То, что вы видите
снаружи, должно перекликаться с тем, что вы видите внутри.
Самое главное — это гармония между внутренним миром
и внешней реальностью.

Путешествие внутрь себя

Возглавляя Центр лидерства при INSEAD, я также веду два семинара:
«Проблемы управления» и «Консультирование и коучинг
как путь к переменам». Один из моих бывших докторантов назвал
эти семинары «лабораториями личности». Во время и после
них многие участники принимают жизненно важные решения.
Я помогаю студентам преодолевать трудности, с которыми они
сталкиваются на пути самопознания.

Хотя природа истины такова, что она всегда пробивается
к свету, ей приходится преодолевать немало препятствий. Легким
этот процесс не назовешь. Я часто сталкиваюсь с различными
защитными механизмами, вступающими в действие, когда
управленцы не желают замечать того, что происходит на
самом деле. Людям не всегда нравится то, что они видят. Знаменитому
психологу Карлу Юнгу был хорошо известен смысл
этого сопротивления. В своей автобиографии «Воспоминания,
сновидения, размышления» он писал: «Когда дело доходит до
глубоких внутренних переживаний, до самой сути человеческой
личности, люди в большинстве своем начинают испытывать
страх, и многие не выдерживают — уходят… Риск внутреннего
переживания, своего рода духовный авантюризм, как правило, людям не свойственен; возможность психической реализации
невыносима для них».

Но я проявляю настойчивость. Я не сдаюсь так просто, сколько
бы защитных реакций ни возникало на этом пути. Норвежский
драматург Генрик Ибсен говорил: «Лгать себе бессмысленно».

Отправляясь в духовное путешествие вместе со своими клиентами,
я пытаюсь объяснить им, что великие открытия совершает
не тот, кто видит новые земли, а тот, кто смотрит на все новыми
глазами. Важно не только обрести достаточно мужества для подобного
путешествия, но и научиться использовать себя как средство
открытий. Мы находимся в биперсональном поле, и поэтому нужно
быть очень внимательным к тому, как другие влияют на нас. Будущее
— это не определенный, ожидающий нас пункт назначения.
Люди сами создают свое будущее силой воображения и действиями
первооткрывателя. Каждому из нас дарован свой особый и важный
путь, и наша задача — решиться отправиться на поиски света.

Размышляя о жизненных трудностях, с которыми сталкивается
каждый из нас, нельзя не вспомнить о переменчивой жизни французского
художника Поля Гогена. После бурной юности, четыре
года из которой он провел в Перу, Гоген остепенился и попытался
вести размеренную буржуазную жизнь. Он получил должность
биржевого брокера, женился на датчанке, которая родила ему
пятерых детей. В это время Гоген осознал, что обладает талантом
художника, но, по сути, оставался живописцем-любителем.
Однако разочаровавшись в материальных благах и мире бизнеса,
он начал искать общества менее избалованных и испорченных
людей, чем его окружение. Оставив жену с детьми, он отправился
на Таити, где стал художником.

Первые несколько лет пролетели счастливо, но к 1897 году
он переболел сифилисом, предпринял попытку самоубийства
и пережил глубочайшую депрессию из-за смерти своей дочери.
Он искал смысл жизни. Последние годы Гоген провел, размышляя
над человеческой природой, что нашло отражение в одном из его
наиболее знаменитых полотен «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда
мы идем?». Сам художник расценивал эту картину как духовное
завещание. В ней он попытался подытожить свои ощущения и размышления
и представить, что будет дальше. Он писал: «Я никогда
не создам ничего лучшего или даже похожего».

Персонажи не объединены каким-либо одним событием или
общим действием, каждый занят своим и погружен в себя. Гогену
открылась суть путешествия под названием жизнь. Он не только
спрашивал, как жить, он действительно жил. Люди часто пытаются
жить совершенно иначе. Они стараются приобрести как можно
больше вещей или денег, думая, что это сделает их счастливее.
Хорошо знать, что ждет тебя в конце пути, но важно не забывать
о том, что главное — само путешествие, а не его окончание.
Достижение одной цели — суть начало движения к следующей.
Наши повседневные занятия имеют огромное значение. Ведь
смысл жизни в том, чтобы жить сейчас, а не мечтать о будущем.
Нужно научиться любить текущее мгновение.

Все это напоминает мне одну буддистскую притчу. Однажды
человек встретил тигра и бросился бежать. Тигр за ним. Добежав
до края обрыва, человек прыгнул вниз и, уцепившись за корень
дикой лозы, повис на нем. Тигр рычал сверху. Человек в ужасе
глянул вниз и увидел, что там его уже поджидает другой тигр.
Тем временем две мышки, черная и белая, стали подгрызать лозу,
за которую он держался. И тут человек заметил возле себя ароматную
землянику. Уцепившись одной рукой за лозу, другой он стал
срывать ягоды. Какие же они были вкусные!

Апостол Матфей сказал: «Не заботьтесь о завтрашнем дне,
ибо завтрашний день сам будет заботиться о своем: довольно для
каждого дня своей заботы» (Мф, 6:34). Жизнь существует только
здесь и сейчас. Прошлое уже кануло в Лету, будущее еще не наступило,
и если вы не соприкасаетесь с собой настоящим, то не
соприкасаетесь с жизнью вообще. Жизнь быстротечна, поэтому ее
нужно проживать мгновение за мгновением, день за днем. Только
так можно действительно прожить все отведенные нам дни.
Жизнь — не гонка, а путешествие, в котором мы наслаждаемся
каждым пройденным шагом. Мы не можем вернуться в прошлое
и начать все сначала, но каждый день дает нам возможность
выступить в путь к новой цели. Двери, которые мы ежедневно
открываем и закрываем, определяют качество нашей жизни. Как
говорил Джордж Оруэлл, «для того чтобы увидеть, что творится у
тебя под носом, необходима постоянная борьба». Что нас ждет —
Ад или Рай — зависит не от того, какое направление мы выберем,
а от того, какими станем по прибытии.

Путевой маршрут

Я хотел, чтобы эта книга отличалась от других моих работ, посвященных
проблемам организаций и лидерства. На сей раз речь пойдет
о более глубоких материях, выходящих за рамки обычных тем,
волнующих управленцев. Я бы хотел поговорить о том, о чем меня
нередко спрашивают мои клиенты. Мы с ними разговариваем на
одном языке, кроме того, я прекрасно знаю о том, что происходит
в их организациях, поэтому, несмотря на их обычно настороженное
отношение к людям моей профессии, наступает момент, когда они
открываются и делятся со мной личными проблемами.

Я прекрасно понимаю, что одно дело — давать советы в организационных
вопросах, и совсем другое — в жизненных. Возможно,
кто-то даже посчитает меня излишне самонадеянным.
Итак, можно ли дать человеку верный совет в таких делах, или
он должен учиться на своих ошибках? Действительно ли узнать
жизнь можно только на практике? В любом случае, чтобы идти по
этому пути, нужно жить. Нужно что-то предпринимать. И нужно
учитывать свой опыт.

Я чувствую, что для меня настало время разобраться с этими
вопросами, ведь я уже не так молод. Я достиг того возраста, когда
понимаешь, что истинная мудрость — в осознании того, как ничтожно
малы твои знания. И хотя с годами не всегда становишься
мудрее, надеюсь, что мне повезло и я сумел извлечь кое-какие
уроки из своего жизненного опыта. В то же время при написании
этой книги я еще больше осознал глубину собственного невежества.
Ведь очень трудно объяснять то, на что у тебя самого нет
однозначного ответа.

Человек учится скорее на своих ошибках, нежели на успехах.
Говорят, что мудрости нельзя научиться. Наш характер формируется
в основном под влиянием неудач. Трудности заставляют
нас действовать, пробуждая скрытые таланты и возможности,
которые при более благоприятном стечении обстоятельств так
бы и остались невостребованными. С этой точки зрения наша
жизнь — череда уроков, усвоить которые можно, только прожив
их. Не страшно совершить ошибку, страшно не сделать из этого
никаких выводов. При ближайшем рассмотрении мудрость —
не что иное, как залеченная рана.

Я понял, что для того, чтобы взглянуть в лицо собственным
недостаткам, требуется немалое мужество, и мудрость играет
здесь не последнюю роль. Испанская пословица гласит: «Одно
дело — говорить о быках, и совсем другое — выступать с ними
на арене». Наша жизнь в каком-то смысле похожа на луковицу:
мы слой за слоем раскрываем ее, иногда проливая слезы. Все
ищут смысл жизни, но для каждого он свой. Самое лучшее — это
привести внешний опыт в соответствие со своим внутренним
миром. Основная задача каждого из нас — позволить раскрыться
собственной личности.

Своим появлением эта книга обязана задевшим меня за живое
рассказам управленцев. Но в данном случае речь пойдет не о проблемах
бизнеса. Все они, так или иначе, разрешаются. Я же буду
говорить о вещах более глубоких, о том, что тревожит не только
управленцев, но и большинство из нас. Все эти проблемы связаны
с человеческой природой. В основе книги лежат вопросы, ответы
на которые пытались найти мои клиенты. Можно сказать, здесь
изложены мои размышления о том, что мне удалось подглядеть
в замочную скважину.

Первая часть книги — самая длинная — посвящена сексуальному
влечению. Это очень сложная тема, требующая экскурса
в эволюционную психологию. Но этот вопрос всегда занимал
меня самого, поскольку мне тоже приходилось искать компромисс
между физиологическими потребностями и требованиями
общества. С годами я понял, что бороться с влечением бесполезно.
Хотим мы того или нет, оно неистребимо. Слушая истории своих
клиентов, я понял, как трудно подчас справиться с желанием.
Очень часто оно, словно катализатор, заставляет нас делать то,
чего бы мы никогда не сделали в иных обстоятельствах.

Во второй части говорится о деньгах. Общаясь с очень и очень
богатыми людьми, я не устаю поражаться тому, какую роль деньги
сыграли в их судьбах и как отразились на их личности. На написание
этого раздела меня побудил разговор с одним из моих слушателей,
инвестиционным банкиром. Он как-то спросил меня, сколько
человеку нужно денег. Зная, что он — самый высокооплачиваемый
сотрудник в компании, я был удивлен насмешкой, прозвучавшей
в вопросе. Понятно, что ему всегда будет мало. Некоторые смешивают
понятия самооценки и размера собственного капитала.

Третья часть книги посвящена счастью. Эта тема занимает
меня с давних пор: ей посвящена одна из моих прошлых книг —
«Уравнение счастья». Раздел о счастье «вырос» из ответов руководителей
на вопрос, который я задаю в самом конце моего мастеркласса
по лидерству: «Представьте, что вас попросили выступить
с речью на церемонии вручения дипломов в вашей школе. Что бы
вы сказали студентам? Какие бы темы затронули? Какие события
вы считаете главными в своей жизни?»

Многие вновь и вновь возвращались к вопросу «как стать счастливым». Взяв за основу их размышления о счастье, я написал небольшую
статью, со временем превратившуюся в длинное эссе.
В то время я находился в крайне подавленном состоянии, но, возможно,
именно в таком состоянии и стоит писать о счастье. Надо
сказать, что в этом отношении я был не одинок. Когда философ
Бертран Рассел писал эссе о счастье, ему тоже было не сладко.
Более того, большинство его лучших работ были созданы в те
моменты, когда он пытался уйти от мира.

Последняя часть посвящена смерти. Я начал писать ее, когда
умирала моя мать. И хотя несколько лет я морально готовился
к этой смерти, она потрясла меня куда больше, чем я ожидал.
Более того, когда это произошло, я переписал весь раздел. Я осознал
тот безусловный факт, что у человека только одна мать, и это
придает еще большую значимость отношениям между матерью
и ребенком. Доверив бумаге свои переживания, я помог себе
справиться с горем и чувством утраты.

Хотя раздел о смерти идет в самом конце и по логике должен
завершать книгу, я чувствовал, что нельзя останавливаться на
такой мрачной ноте. Поэтому в заключение я говорю об аутентичности,
доброте, мудрости и поиске смысла жизни. Лейтмотивом
финальной части стали слова Шекспира: «Всего превыше: верен
будь себе». Если человек проживает свою жизнь, не следуя этому
завету, то, что бы он ни делал, все будет казаться бессмысленным
и лишь усугублять чувство тревоги, тоску и отчаяние.

Знаменитый русский писатель Федор Достоевский написал
книгу о тайнах, сокрытых в самых глубоких и темных углах человеческого
разума. «Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный
я человек». «Записки из подполья» — это крик
страдающей души, безжалостный самоанализ. Философ Фридрих
Ницше признавался, что Достоевский — один из немногих психологов,
у которых он сумел чему-то научиться. Другой философ,
Жан-Поль Сартр, узнал в Достоевском того самого «человека из
подполья», предвестника и голос экзистенциальной психологии.
С точки зрения Сартра, основной заслугой книги и главного героя
является несомненное признание иррациональной по своей сути
природы человека. В «Записках из подполья» Достоевский проявил
себя как выдающийся психолог, изобразив персонажа, который
действует под влиянием противоречивых импульсов. Он отлично
продемонстрировал, что поведение человека почти невозможно
предугадать. Люди действуют и делают тот или иной выбор
под влиянием сложных и иррациональных эмоций, поэтому человек,
только что совершивший благороднейший поступок, может
тут же повести себя как подлец.

Подобно Достоевскому, я хочу показать людей такими, какие
они есть, со всеми их слабостями и безрассудствами. Я с самого
начала хотел писать о реальных людях и реальных ситуациях.
Я не желаю выступать эдаким гуру, хотя некоторые вопросы потребуют
небольшого экскурса в область эзотерических знаний.
Я хочу показать людям, что они не одиноки в своем замешательстве.
Хочу объяснить, что с подобными проблемами сталкиваются
многие из нас. И, наконец, я хочу помочь тем руководителям,
которые обратились ко мне за помощью.

Я понимаю, что мои наставнические возможности ограничены.
Китайская пословица гласит, что учитель открывает дверь, но войти
в нее каждый должен сам. Плод познания горек. Я могу помочь
своим клиентам, указав направление, но — как я уже сказал — в конечном
счете они должны помочь себе сами. Мы в силах помочь
себе, только нужно знать, как это сделать. Но мы не можем изменить
то, о чем не имеем ни малейшего представления. Как говорил
американский детский писатель и мультипликатор Теодор Гейзель,
он же Доктор Сьюз: «У вас есть мозги. У вас есть ноги. И вы можете
пойти туда, куда захотите». Так что наша судьба — в наших руках.

Надо быть готовым к тому, что каждый акт сознательного анализа
неизбежно наносит удар по нашему чувству самоуважения.
Другими словами, надо быть готовым к проявлению защитных
механизмов психики. Многие вещи совсем не таковы, какими мы
их видим или хотели бы видеть. Поэтому маленькие дети, у которых
еще не сформировано чувство собственной значимости, так
легко учатся. Взрослым это дается сложнее. Поэт Сэмюэль Кольридж
говорил: «Совет, как снег, — чем тише падает, тем дольше
лежит и глубже проникает в сердце». Надеюсь, что мои советы
«упадут» мягко.

Вместо того чтобы заполнить эти страницы сухими ссылками
и справочной информацией, как я обычно делаю в более «формальных
» книгах, здесь я пишу простым языком, рискуя вызвать
неодобрение ученых коллег. Мне кажется, что, если бы я говорил
об этих проблемах в более традиционном научном ключе,
то не нашел бы желаемого отклика у читателей и не сумел бы
помочь им понять многие сложные вещи. Я намеренно выбрал
менее официальный стиль и надеюсь, что читатели меня за это
простят.

Высказанные на этих страницах идеи — мои размышления на
тему жизни и смерти, основанные на реальных примерах. Пытаясь
разобраться в сути проблем, я перечитал массу литературы
по психоанализу, социальной психологии, психологии развития,
теории семейных отношений, когнитивной психологии, нейропсихиатрии,
эволюционной психологии и психотерапии. И хотя,
как я уже сказал, мои размышления родились не на пустом месте,
я беру на себя полную ответственность за всю критику, которая,
возможно, прозвучит в мой адрес. При написании этой книги
я понимал, что многие не сумеют принять мою ориентацию на
Запад. Но я — порождение «развитого» мира, сформировавшего
мое мировоззрение. И отдаю себе отчет в том, что в контексте
другой культуры мои рассуждения, возможно, будут выглядеть
неуместно.

Я спрашиваю себя, почему мне захотелось посвятить этим вопросам
целую книгу и именно сейчас? Наверное, потому, что я уже
достиг того возраста, когда хорошо понимаешь трагическую мимолетность
всего, что нас окружает. Мы знаем, что когда-то появились
на свет и когда-нибудь умрем. Вопрос в том, как наилучшим образом использовать отпущенное нам время. В жизни бывают
такие периоды, когда лучше не вмешиваться в естественный ход
событий, и наоборот — когда нужно взять все в свои руки. Я верю
в то, что, мечтая о грядущем и не печалясь о прошедшем, мы
дольше остаемся молодыми. Эта книга — моя попытка заглянуть
в будущее и осуществить свои мечты.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из повести «Вид с Монблана»

О книге Наталии Соколовской «Любовный канон»

…Здесь, на краю мира, который когда-то был его миром, старик оказался против своей воли. Его лишили всего, и отправили сюда, в место безвидное и пустынное. Рядом с его новым жилищем протекала река. Эта была та же река, что и возле его прежнего дома. Но здесь воды ее текли вспять.

Со своего нового берега он видел оставленный им город, и обещал себе никогда не возвращаться, но однажды не сдержал слова, потому что пришло время, и тот, у кого был ключ от бездны, снова открыл ее.

Пока еще были силы, старик поднимался на крышу дома. За ним всегда увязывался мальчик. Однажды к ним присоединилась девочка.

В те дни над городом носилась метель, срывая с крыш полотнища снега. Полотнища метались, закручивались вверх и опадали, и казалось, что город раскачивается на них, парит между небом и землей.

«Граде небесный», — обращался к этой белой мгле старик. И еще говорил: «Вот скиния Бога с человеками», и слезы катились по его лицу.

---

Мальчик родился накануне переезда на новое место. Когда он смог видеть и понимать, то узнал, что живет на окраине, на правом берегу реки.

Улица, на которой стоял их единственный в округе каменный дом, называлась Пустой. Параллельно ей шли улицы Глухая и Молчаливая, застроенные деревянными двухэтажными жилыми бараками.

Но были здесь и другие постройки, старые. Например, бумагопрядильная фабрика на той стороне реки, откуда соседка, прядильщица Антонина, приносила разноцветные, закрученные косичкой нитки мулине. Или казармы бывшего Новочеркасского полка, теперь там снова была казарма, и в ней работала поварихой другая соседка, Евдокия. Или здание пожарной части с башенкой-каланчой, на которую однажды ему посчастливилось подняться благодаря соседу, начальнику пожарных Василию. Еще было штабное здание полигона, где до своего ареста служил отец мальчика. А если сесть на трамвай и ехать среди кустарников и болот в самый конец проспекта имени Ленина, то можно было увидеть целый маленький город из таких зданий: трамвайное кольцо находилось возле больницы Мечникова, в одном из корпусов которой, на отделении общей хирургии, работала его мать.

Сложенные из темно-красного кирпича, как бы изнутри прокаленные, простые и надежные, похожие, благодаря чуть зауженным окнам, на средневековые крепости, эти здания фиксировали местность, придерживали ее так же, как тяжелое пресс-папье, бронзовый колокольчик и массивная чернильница с медной крышечкой придерживали на письменном столе старика бумаги, готовые улететь при любом сквозняке.

…В доме на Пустой улице, кроме обычных жильцов имелись еще и выселенные. Так называли между собой соседки несколько учительских семей, переселенных на правый берег из города. В коммуналке мальчика такая семья тоже была. И состояла она из одного единственного человека — старика.

Раньше старик жил на Васильевском острове и преподавал историю. «В какой-то майской гимназии», — сказала на кухне соседка Антонина.

Но за год до рождения мальчика преподавать историю старику запретили, и из прежней квартиры выселили.

На новом месте ему предложили вести русский язык и литературу. Кто-то из учителей потом рассказывал, что в ответ на это предложение старик рассмеялся. Но директор пожалел его, и дал работу в школьной библиотеке.

Соседи старика не любили и побаивались, потому что он ни с кем не разговаривал. Ни с кем, кроме мамы мальчика.

Соседки Евдокия с Антониной говорили про старика «этот, из бывших», и когда приходила его очередь убирать места общего пользования, донимали мелкими придирками и обзывали белой костью.

А мама старика защищала. Даже когда незадолго до войны отца мальчика арестовали за неудачный вредительский запуск ракеты на полигоне, мама не боялась защищать старика.

«Теперь могла бы и помолчать», — многозначительно говорили соседки. Но молчать мама не собиралась, а взяла однажды тонкий длинный нож для разделки рыбы, да не как обычно, а так, как брала скальпель во время своих операций, и предложила мгновенно присмиревшим кумушкам укоротить их языки, и еще добавила, что полостные у нее тоже хорошо получаются, никто не жаловался.

Последний раз защищать старика ей пришлось через месяц после начала войны, когда тот начал пополнять запас положенных ему кубометров дров, принося к себе в комнату и складывая в углу штабелем доски от предназначенного к сносу, частично уже разобранного барака. А еще он сушил на своем кухонном столе тонко нарезанные морковь и лук.

— В победу Красной армии не верит! — констатировала Евдокия, помешивая что-то в кастрюле. — Доложить бы на него, куда следует.

— И я говорю. Он же печку-буржуйку специально хранит, я как-то шла по коридору, а дверь в его комнату приоткрыта была. — Антонина понизила голос, но мальчик из своего тайника в кладовке все слышал. — И не нынешняя какая-то, а добротная, видать, трофейная, с германской. А на буржуйку-то поставил граммофон, трубу иерихонскую, — для отвода глаз, что ли?

И вдруг мальчик услышал голос мамы, звонкий и злой:

— Как вам не стыдно! Для отвода! Вас же здесь не было в двадцатом, когда до человечины доходило!

Антонина заявила, что этого так не оставит. Но, к величайшей радости мальчика, предпринять ничего не успела, потому что уже через день целиком занялась паковкой вещей для эвакуации в Сибирь, вместе с Металлическим заводом, где работал ее муж. И с Евдокией им повезло. За неделю до того, как перестали ходить поезда из города и в город, она успела выехать к сестре в Архангельск.

…В начале сентября начались бомбардировки. А газеты стали призывать население готовиться к уличным боям. На бомбы и артобстрелы взрослые реагировали. Они хватали детей, заранее приготовленный чемодан, и бежали в бомбоубежище. На призыв строить баррикады не откликнулся никто, потому, наверное, что все были заняты работой и беготней по магазинам в поисках продуктов.

Тогда мальчик и его дружок с Глухой улицы Валька Круглов решили в свободное от учебы время делать в полуразобранном бараке тайник с оружием, на всякий случай.

Несколько лет назад в общей кладовке при кухне мальчик устроил себе из досок, старых палок от швабр и дырявой рыболовной сети соседа Василия что-то вроде шалаша. Это было его укрытие, куда он забирался, чтобы фантазировать. …

Для тайника мальчик перетаскал из кладовки все, что могло пойти в дело: проржавевший капкан, рыболовную сеть, две лопаты без черенков и стамеску. А заодно проверил верхние ящики кухонных столов Антонины и Евдокии, и, ничуть не терзаясь угрызениями совести, изъял оттуда колющие и режущие предметы.

В воскресенье четырнадцатого сентября, — он запомнил дату, потому что это был день рождения отца, — тревога следовала за тревогой, но не бомбили.

Мама была на кухне не одна, а с соседкой Верушей, артисткой Ленконцерта. Прижимая ладони к хорошенькому личику, Веруша рассказывала про зоосад, про то, что на этой недели бомбой убило слониху, и еще много всякого зверья, и главное — лебедей.

— Нет, вы подумайте! Лебедей! — восклицала Веруша.

Мальчик обмер. Неужели зоосада теперь не будет, зоосада, куда столько раз ходили они с отцом, неужели и это у него теперь отнято? А лебеди! Почему же они не улетели? Почему? Они же могли спастись!

Через щель в двери он видел, как мама стирает белье в его детском корытце. Голые руки мамы взлетали и падали, скользили по серебристой ряби стиральной доски, опущенной в воду, с силой взбивали и взбивали белую мыльную пену. Пены было много. Она летела на мамино лицо, на пол, на кухонные столы, на плиту, на подол Верушиного платья. А Веруша все говорила про лебедей, про то, что они погибли, двенадцать белых лебедей — погибли!

Мальчик сидел в кладовке и быстро-быстро хлопал себя по ушам ладонями. Это был испытанный приемчик: если не хочешь слушать кого-то, начинай хлопать ладонями по ушам. Но сейчас получилось только хуже. Верушин голос пропал за шумовой помехой, а вместо него из памяти всплыла афиша, и не одна, а много афиш, которые он видел, когда они с мамой однажды поехали прогуляться в город.

Тогда он только научился читать, и, на радостях, читал подряд все, что попадалось на глаза. В тот день чаще всего на глаза ему попадалась афиша, на которой печатными крупными буквами было написано: «Лебединое озеро». Все кругом было заклеено этими афишами. Это озеро было везде.

Мальчик представил себе город, и зоологический сад, и белых птиц с нежными длинными шеями. Вот лебеди, заслышав гул приближающихся самолетов, беспокойно поворачивают головы. По мере нарастания гула птицы все больше тревожатся. И, когда падает первая бомба, они мечутся, вытягивая шеи, и плещут крыльями, и взбивают воду, которая пенится и брызгами летит из пруда.

«Улетайте! Да улетайте же, глупые птицы! Спасайтесь!» — мысленно умоляет их мальчик, и вдруг с ужасом понимает, что никуда улететь они не могут, потому что крылья у них подрезаны, а это все равно, что западня, и значит, спасенья нет.

…В начале ноября пришел управхоз и заколотил уборную: в доме прорвало трубы, и воды не стало. По малой нужде мальчик уже сбегал во двор, а теперь униженно стоял перед заколоченной дверью уборной и не знал, что делать. На его тихое поскуливание из комнаты вышел старик. В руках у него был старый фаянсовый горшок с ручкой.

— Знаешь, как называется?

— Горшок.

— Мы его называли генералом. Пойдем.

Старик открыл кладовку, потеснил оставшийся скарб и поставил горшок в угол.

— А потом будем следовать графу Толстому. Знаешь, что он в своем дневнике записал? «С усилием и удовольствием выношу нечистоты». Вот и мы попробуем так же.

И старик улыбнулся. Кажется, первый раз за все время.

…Скоро старик и мальчик остались в квартире одни. Потом к ним пришла девочка…

Пока были силы, старик понимался на крышу. Зачем он делал это? Ведь в январе не бомбили, а, значит, и зажигалок не было, и тушить было нечего.

Дети шли со стариком. Им не хотелось оставаться одним в огромной выстывшей квартире. И к тому же они боялись, что старик сам не дойдет, потому что вся лестница обледенела: сначала по ней стекала вода из прорванных этажом выше труб, потом обессиленные соседи начали сливать в пролет нечистоты, которые тут же застывали, и широкие подоконники лестничных окон тоже были залиты нечистотами. Да и мальчику, исполнявшему ежедневные обязанности золотаря, спускаться с ведром во двор становилось все труднее.

На крыше было торжественно и чудно.

Старик обводил глазами белую вставшую реку, инеем покрытые дома за рекой, и дальше, дальше, все крыши, все купола, башенки и шпили, всё, до самого горизонта. Взглядом он вбирал в себя город, становясь единственным его прибежищем.

В эти минуты он был похож на одну из тех черных фигур, что неподвижно стоят по краям крыши Зимнего дворца, и смотрят.

Когда начиналась метель, дети подходили и с двух сторон брали старика за руки, боясь, что его унесет.

Метель напоминала мальчику крылья. Вздымаясь, они затмевали собой город, и казалось, что за этой белой мятущейся мглой ничего уже нет, и весь видимый мир кончился.

…Вечером старик укладывал детей в свою кровать, а сам ложился на раскладную, походную. «Двоим лучше, чем одному, — говорил старик. И еще добавлял: — Одному как согреться…».

Мальчик и девочка лежали рядом, как две дощечки, высохшие, чистые, а старик укрывал их и одеялом, и периной, и своим тяжелым зимним пальто, и говорил о том времени, когда прежнее пройдет, и смерти уже не будет, и плача, и вопля, и болезней не будет уже…