Автор: Arseny Shmartsev

Метафизика виски

  • Чарльз Буковски. Из блокнота в винных пятнах / Пер. с англ. М. Немцова. — М.: Эксмо, 2016. — 384 с.

просто там где Шестов
говорит «трагедия»
Буковски говорит «whisky»

а там где Шестов
говорит «метафизика»
Буковски говорит «fuck»

Владимир Ермолаев

В одном из своих верлибров цикла «Буковски и Бротиган» рижский поэт Владимир Ермолаев неожиданно сопрягает фигуры Чарльза Буковски и русского философа-экзистенциалиста Льва Шестова. Ермолаев ожидает, что параллельное чтение этих двух творцов будет чем-то вроде контрастного душа, однако на поверку между ними оказывается много общего: оба говорят о тяжелой хмари человеческого существования, оба делают акцент на трагизме конкретной человеческой жизни — разница между Буковски и Шестовым есть лишь в способе изложения собственных мыслей.

Простота и прямота («Я швырнул себя навстречу своему личному божеству — ПРОСТОТЕ») — отличительные черты стиля Буковски, которые прослеживаются во всем его творчестве, удивительно обширном для человека с не самым здоровым образом жизни (писатель был заядлым алкоголиком, виски, по его словам, «сглаживает края, хорошо омывает мозги, что шевелятся чересчур»). Еще раз в этом убедиться помогает недавно вышедший по-русски сборник «Из блокнота в винных пятнах», включающий разновременные рассказы, статьи, а подчас и полудневниковые записи великого американца. Некоторые из представленных здесь текстов и вовсе были опубликованы впервые именно в этом сборнике. В книге встречаются, например, подобные пассажи, хорошо характеризующие авторскую установку:

Стиль означает — никакого щита.
Стиль означает — никакого фасада.
Стиль означает предельную естественность.
Стиль означает — человек сам по себе среди миллиардных толп.

Или «Гениальность может оказаться способностью говорить просто о глубоком».

Влияние на стиль Буковски, по его признанию, оказали Уильям Сароян и Джон Фанте, Фридрих Ницше и Федор Михайлович Достоевский (последнего американец зачастую называет именно так, по имени-отчеству, в отличие, скажем, от Тургенева), некоторые работы Хемингуэя. Однако с последним Буковски вступает в принципиальную полемику: «Наш урок с Хемингуэем в том, что человек жил хорошо, но скверно, видя в победе единственный свой путь».

В предисловии к сборнику утверждается, что Буковски в первую очередь известен как поэт. Для англоязычных читателей, вероятно, так оно и есть, однако в России его стихотворения явно проигрывают по популярности прозе. Поэзию у нас вообще издают и читают гораздо менее охотно. Если верить «Википедии», соотношение изданных и неизданных поэтических сборников писателя составляет три к сорока пяти, тогда как все его романы на русский переведены. Что же представляет собой Буковски-поэт?

На более чем двух тысячах страниц книги The Norton Anthology of Modern and Contemporary Poetry — блестящей попытки классификации литературного процесса в англоязычной поэзии от Уитмена и до наших дней — стихотворениям Чарльза Буковски места не нашлось, в отличие, скажем, от условно близких ему по духу Аллена Гинзберга или менее известных у нас Лоуренса Ферлингетти и Гэри Снайдера. Это в какой-то мере символично: Буковски в рамках классификаций тесно, он постоянно пытается отмежеваться от любого сопоставления, ниспровергая любые авторитеты, выступая против любой «групповщины» («Гений я или нет, меня заботило далеко не так, как тот факт, что мне просто не хотелось быть частью чего угодно»). В одном из своих интервью Буковски говорит: «Я одиночка, я занимаюсь своим. Бесполезно. Все время спрашивают меня про Керуака, и неужели я не знаком с Нилом Кэссиди, не был ли я с Гинзбергом и так далее. И я вынужден признаваться: нет, всех битников я пробухал; я тогда не писал ничего». Впрочем, в одном из отрывков книги «Из блокнота в винных пятнах» Буковски признается, что Гинзберг — самая пробуждающая сила в американской поэзии после Уитмена, а в другом — и вовсе пытается выдать себя за автора «Вопля».

В своих стихотворениях Буковски так же бескомпромиссен, как и в прозе. Он честно и открыто разрабатывает все свойственные ему темы, которые практически исчерпывающе перечислил все тот же Ермолаев в другом своем произведении:

Буковски писал
о лошадях женщинах
обывателях выпивке
о том как он пишет стихи
о том как ему не пишется
вот и все о чем писал
поэт Буковски

не так уж мало если подумать
ведь каждая из этих
тем неисчерпаема
и не так уж много если учесть
что писал он
о лошадях женщинах
обывателях выпивке
о том как он пишет стихи
о том как ему не пишется
каждый раз примерно
одно и то же

Из магистральных направлений его рассуждений не упоминается разве что классическая музыка («звуки, исходившие из фонографа моей учительницы в третьем классе, были для меня нечеловеческими, эти звуки никак не соотносились с реальной жизнью и реальным существованием, с морем или бейсбольным ромбом») да тема смерти («Я ношу смерть в левом кармане. Иногда я достаю ее и говорю: “Привет, дорогая, как дела? Когда ты придешь за мной? Я буду готов”»).

Сам писатель так определяет предмет своих интересов: «Жизнь — с маленькой „ж“». При прочтении большого количества стихотворений Буковски подряд, некоторая тематическая односторонность действительно становится заметной, однако глаз она не режет. Это, безусловно, сознательная установка («поэзия — это важно, если к ней не стремишься, не наполняешь ее звездами и фальшью»), воспроизводящая неизменно похожие друг на друга рутинные будни, но то здесь, то там их нарушает неизбывный лиризм, помогающий герою примириться с еще одним днем:

Долгая прогулка ночью —
вот что полезно для души:
заглядывать в окна
наблюдать, как уставшие
домохозяйки
пытаются отбиться
от своих разгоряченных пивом мужей.

Все эти темы хорошо известны русскоязычным (по)читателям прозы Буковски: за исключением «Макулатуры», он фактически пишет одну и ту же книгу с элементами автобиографии, будь то роман взросления «Хлеб с ветчиной» или «Женщины» — современная вариация на тему «Декамерона». Подобная приверженность схожим сюжетам прослеживается и в сборнике «Из блокнота в винных пятнах». Некоторые фрагменты переходят из одного текста в другой чуть ли не дословно, лишь незначительно меняясь. Это напоминает чтение разных списков памятников древней литературы: сопоставление небольших отличий в похожих местах помогает понять ту или иную интенцию автора.

В целом же в этой позиции видится какая-то невероятная честность: если Буковски о чем-то и пишет, то он это все испытал на собственной шкуре. В предисловии к сборнику упоминается, что в одном из своих манифестов под характерным названием «В защиту определенного вида поэзии, определенного вида жизни, определенного вида полнокровного существа, которое однажды умрет» Буковски развивает поэтику сердца, поэтику нежности и открытости. И благодаря этому сборнику разновременных произведений прекрасно видно, что автор остается верным своим установкам на протяжении всей жизни.

Сергей Васильев

Ричард Бротиган. Уиллард и его кегельбанные призы

Ричард Бротиган (1935–1984) — американский писатель и поэт, знаковая фигура контркультуры 1960–1970-х гг. Автор 11 романов, 10 поэтических сборников и 2 сборников рассказов, хотя деление на виды литературы в его случае довольно условно. Со всем своим бога­тым воображением, юмором (иногда полагаемым «черным») и фан­тазией Бротиган работал в синкретическом жанре — недаром его романы называют «романами-бротиганами». «Уиллард…» — «броти­ган» 1975 г. — как обычно, о разъединенности людей и невозмож­ности понять друг друга. Комические, абсурдные и грустные взаимо­действия нелепых и очень человечных персонажей составляют ткань романа, зыбкого и щемящего, как черно-белое французское кино.

«Безмерна моя скорбь, ибо ни на что не годны друзья мои»

— Это всего лишь обрывки, — почти год спустя говорил Боб Констанс, которая лежала на кровати без одежды, связанная и с кляпом, пристроив голову у него на коленях.
— Строчки, — произнес он. — Обрывки строк… — Он умолк, а потом на миг забыл, о чем говорил.
Констанс ждала, пока он вспомнит, о чем говорил. Он листал книгу, но не помнил, зачем. Страницы шуршали, будто листья на рассеянном ветерке.
Потом он вспомнил, что делал, и начал заново, слово в слово повторяя то, что уже говорил.
— Это всего лишь обрывки. Строчки, — произнес он. — Обрывки строк, а то и отдельные слова, оставшие­ся от стихов, написанных древними греками тысячи лет назад.
— «Прекрасней»1, — сказал Боб. — Вот все, что оста­лось от стихотворения.
— «Сбежав»2, — сказал Боб. — Вот все, что осталось от другого.
— «Он тебе изменяет», — сказал Боб. — «Ломая». «С тобой я все невзгоды позабыл»3. Вот еще три.
— А вот два просто дивные, — сказал Боб. — «Без­мерна моя скорбь, ибо ни на что не годны друзья мои». «Откусывает от огурцов»4.
— Что скажешь? Тебе нравится? — спросил Боб. Он забыл, что она не может ему ответить. Она кивнула: да, ей нравится.
— Еще хочешь послушать? — спросил Боб.
Он забыл, что у нее во рту кляп.
Она медленно кивнула: да.
— Вот еще четыре отрывка, — сказал Боб. — Больше ничего не осталось от голоса человека, жившего тысячи лет назад: «Бури». «Из этих». «Я был». «Он понял»5. По­трясающе, а?
Она очень медленно кивнула: да.
— Еще один? — спросил Боб.
Она медленно кивнула: да.
— «И ничего ни из чего не выйдет»6, — сказал Боб.

Уиллард и его кегельбанные призы

А что же Уиллард и его кегельбанные призы? Как они вписываются в эту историю извращения? Прямо. Они в квартире этажом ниже.
Уиллард был птицей из папье-маше высотой фута три, на длинных черных ногах, с частично черным туло­вищем, покрытым странным красно-бело-синим узором, не похожим ни на что на свете, а еще у него имелся эк­зотический клюв, как у аиста. Его кегельбанные призы были, разумеется, крадеными.
Украли их у троих братьев — братьев Логанов, — со­ставлявших очень сильную, можно даже сказать, непо­бедимую кегельбанную команду: так они играли много лет. Только ради этой игры они и жили — и вдруг кто-то взял и украл все их призы.
С тех пор братья Логаны без устали искали их, колеся по всей стране, будто три злых брата из вестерна.
Они были тощие, востроглазые и выглядели обо­рванцами, потому что перестали заботиться о своей одежде, регулярно бриться и сделались закоренелыми преступниками, чтобы финансировать свой поиск укра­денных призов.
А ведь поначалу были добропорядочными, типично американскими парнями, живым примером — воплоще­нием того, как прожить жизнь не попусту, и с них брал пример и стар и млад. Увы, трехлетние мучения напрас­ных поисков не прошли для них даром. Братья Логаны стали совершенно непохожи на себя прежних — на бла­городных героев кегельбана, гордость родного городка.
Уиллард же, разумеется, не менялся: птица из папье-маше в окружении своих кегельбанных призов.

 «И ничего ни из чего не выйдет»

В комнате было слишком ярко. Комната небольшая, и висевшая на потолке лампочка была для нее чересчур велика. По улице внизу проезжали машины. Ранним ве­чером они много ездили.
Боб смотрел Констанс в глаза сверху вниз.
Лицо его было очень кротким, далеким и грезило вспять. Он думал о людях, которые жили в другое время и уже умерли, и скорбел о них и о себе, и обо всей чело­вечности: о прошлом и о будущем всего этого.
Констанс, глядевшую на него снизу вверх, глубоко трогало выражение его лица.
Вдруг ей захотелось сказать ему, что она все равно его любит, пусть он и дошел до жизни такой, но только она не могла. Нормально вставить ей кляп ему удавалось при­мерно один раз из десяти — и сейчас был тот самый раз.
Вот так повезло, подумала она.
Поэтому она ласково потерлась щекой об его ногу, а то никак иначе сказать ему, что его любит, она не могла.
Она хотела сказать ему, что вместе они это переживут и все опять соберут воедино так, что все снова будет див­но, но не могла, потому что ее язык был крепко прижат к нёбу носовым платком, намокшим от ее же слюны.
Она закрыла глаза.
— «И ничего ни из чего не выйдет», — тихо повторил Боб, на этот раз — только самому себе.

Братья Логаны идут по следу

Один из братьев Логанов сидел в кресле и пил пиво из банки. Другой лежал на кровати в дешевом гостиничном номере и читал комикс. Время от времени он смеялся вслух. Стареющие обои напоминали змеиную кожу. Его смех отражался от стен, тарахтя, как хвост гремучки.
Третий брат мерил шагами номер — что само по себе достижение, такая маленькая была комната. Ему не нра­вилось, что брат читает комикс и смеется. По его мне­нию, брату не следовало предаваться таким легким раз­влечениям.
— Где же эти чертовы кегельбанные призы? — за­вопил он.
Брат Логан, лежавший на постели, от неожиданно­сти выронил комикс, а брат Логан, пивший пиво, остановил банку на полувзлете ко рту и обратил ее в статую пивной банки.
Они уставились на своего брата, которому как-то уда­валось мерить шагами крошечный номер.
— Где же эти чертовы кегельбанные призы? — по­вторил он.
Они ждали телефонного звонка, который сообщит им, где кегельбанные призы. Этот звонок стоил им $3000 денег, добытых попрошайничеством, мелким во­ровством, затем — ограблениями бензоколонок и, на­конец, убийством.
Долгие три года истратили они на поиск призов. В числе жертв оказалась типично американская невин­ность братьев Логанов.
— Где же эти чертовы кегельбанные призы?

Святой Уиллард

Тем временем — меньше чем в миле от тесного номера захудалой гостиницы, где братья Логаны ждали звон­ка, который сообщит им местонахождение кегельбан­ных призов, — Уиллард, большая птица из папье-маше, стоял, на призы опираясь. Призы, числом около пяти­десяти, были расставлены на полу: крупные и замыс­ловатые, словно кегельбанные алтари в миниатюре, и мелкие, как иконы.
Уиллард и кегельбанные призы находились в гости­ной большой квартиры. Стоял вечер, и в гостиной было темно, но тем не менее призы испускали тусклое неру­котворное свечение.
Святой Уиллард Краденых Кегельбанных Призов!
Люди, жившие в этой квартире, ушли в местный ху­дожественный кинотеатр на старый фильм с Гретой Гар­бо. Их звали Джон и Патриша. Он был молодым кине­матографистом, а она преподавала в школе. Они близко дружили со своими соседями сверху, Бобом и Констанс.
Раза три-четыре в неделю Боб один спускался к соседям. Ему нравилось сидеть в гостиной на полу с Уиллардом и его кегельбанными призами, пить кофе и разговаривать с Джо­ном об Уилларде. Пэт в это время обычно была на работе. Она преподавала испанский в неполной средней школе.
Боб задавал вопросы об Уилларде и его металличе­ских друзьях. Частенько это бывал один и тот же вопрос, потому что Боб забывал, что уже задавал его.
— Откуда у вас все эти кегельбанные призы? — спра­шивал Боб в сотый раз — или, может, в тысячный? Этот вопрос он любил повторять чаще всего.
— Я нашел их в брошенной машине в округе Марин, — терпеливо отвечал Джон в сотый раз — или, может, в ты­сячный? Они были знакомы с Бобом уже три года, и вна­чале Боб не был таким. Напротив, он был искусен во всех аспектах своей жизни и обладал настолько острым умом, что тот бы мог устроить пикник на лезвии бритвы.
Джон тревожился за Боба. Он надеялся, что это прой­дет и Боб снова станет таким, как был.
Иногда Джон задумывался, что же заставило Боба так себя вести: снова и снова повторять один и тот же воп- рос «Откуда у вас все эти кегельбанные призы?» и т. д., неуклюже двигаться и быть таким рассеянным, а иногда он проливал кофе, и Джон убирал за ним, Боб же едва осознавал, что́ он натворил.
Когда-то Боб казался Джону героем, настолько хорош он был во всем, что говорил или делал. Но эти дни прош­ли, и Джон жаждал их возвращения.
Кегельбанные призы продолжали тускло светиться в комнате, а Уиллард тенью маячил среди них, словно невысказанная молитва.
Когда Джон и Патриша вернутся, беседуя о Грете Гар­бо, и включат в гостиной свет, их встретят верный Уил­лард и его кегельбанные призы.

«Сельдерей»

Боб снял ремень и медленно принялся пороть Кон­станс, оставляя на ее ляжках и ягодицах легкие крас­ные отметины. Та неопределенно постанывала под кляпом, крепко сидевшим у нее во рту, и она не могла его выплюнуть.
Иногда ее по-прежнему возбуждало, когда он ее по­рол. По-настоящему это ее возбуждало первые несколь­ко раз, когда он так делал, — они только начали играть в «Историю О.», — прежде чем он заполучил себе в член бородавки, и те никак не проходили.
Он никогда не порол ее до крови и не оставлял синя­ков. Тут он был очень осторожен. Делать ей больно не входило в его замыслы.
Эта порка возбуждала его куда меньше, нежели когда он связывал ее и вставлял кляп, но он продолжал ее по­роть — это входило в ритуал перед их очень жалким по­ловым актом, потому что ему нравилось, как она стонет под кляпом.
Ей же кляп во всем этом совсем не нравился, а Боб сильнее всего возбуждался, когда затыкал ей рот, но именно затыкать ему удавалось хуже всего, потому что он при этом очень нервничал. Она никак не могла по­нять, почему он так настойчиво затыкает ей рот, а он ей ничего не объяснял, потому что не знал и сам.
Иногда он пытался понять, почему так любит заты­кать ей рот, но не мог найти этому никакой рациональ­ной причины. Просто ему нравилось, вот он и затыкал.
Много раз после того, как он связывал ее, — а начи­нал он всегда с этого, — она говорила:
— Пожалуйста, не затыкай мне рот. Связывать — сколько угодно, пороть — тоже, но, пожалуйста, не затыкай рот. Прошу тебя. Мне это совсем не нравит­ся, — но он все равно втыкал ей кляп, и почти всег­да — халтурно, а иногда делал ей больно, и ей поч­ти никогда не нравилось, что ей затыкают рот, а если и нравилось, то лишь потому, что она вспоминала, как ей это нравилось вначале.
Потом он клал ремень рядом с ней на кровать. Эта часть завершалась.
Какие у нее дивные глаза над кляпом, подумал он, как чутко и умно смотрят на него.
Он развязал ей ноги.
— «Над бровями сплетя венки сельдерея, вольный праздник справим в честь Диониса»7, — сказал ей Боб, по памяти цитируя из «Греческой антологии». — Красиво, а?
Она закрыла глаза.

1 Алкей, фрагмент 108 в антологии «Греческая лира», т. 1 (см. прим. 19).
2 Там же, фрагмент 115.
3 Там же, фрагменты 114, 117 и 132.
4 Там же, фрагменты 139 и 151.
5 Там же, фрагменты 101, 102, 103 и 105.
6 Там же, фрагмент 173.
7 Анакреон. Из антологии «Греческая лира», т. 2, фрагмент 56. Цитируется по: Афиней, «Пир мудрецов», кн. XV, 16, пер. Н. Голинкевича.

10 книжных каналов в Telegram

За последний год разножанровые каналы в мессенджере Telegram превратились в неплохую замену обычным блогам. Много и интересно пишут здесь и на литературную тематику. Авторы, редакторы, издатели, переводчики и другие причастные к книжной индустрии, на которых есть смысл подписаться — в подборке «Прочтения».

@polyarinov — канал писателя, публициста и переводчика Алексея Поляринова (это благодаря ему в следующем году можно будет наконец прочесть «Бесконечную шутку» Дэвида Фостера Уоллеса на русском). Остроумные записки обо всем на свете: здесь есть истории про хорошие и плохие книжные обложки, пересказы примечательных колонок из американской прессы, ссылки на собственные тексты (вроде мини-путеводителя по творчеству Джулиана Барнса) и советы, как правильно адаптировать для русскоязычного читателя не вполне приличные каламбуры.

@shameless_life — собрание комичных новостных заголовков и собственных наблюдений от Линор Горалик, в которых жизнь оказывается настолько нелепее вымысла, что смутила бы, по мнению писательницы, любого литературного классика.

@redaktorr — симпатичный анонимный канал об изнанке книжной индустрии от редактора одного крупного издательства. Примеры как отличных, так и совсем уж чудовищных в плане дизайна и полиграфии книг, тонкости перевода и авторского права, репортаж из типографии, финансовые вопросы и прочие любопытные новости из-за кулис.

@kakieknigi — фактурный дневник продавца в книжном магазине с шестилетним стажем (работа, как сразу выясняется, не для слабонервных). Читатели вечно просят «ну, что-то такое», хамят и жалуются не по делу. Впрочем, хороших людей все-таки больше.

@words_and_money  — интернет-издатель Владимир Харитонов рассказывает про специфику своей деятельности: будущее электронных книг, пиратство, веб-самиздат, денежные дела, а также новости индустрии.

@golosstikh — поэзия на каждый день: журналист Дмитрий Безуглов со вкусом подбирает, а затем читает вслух стихи в диапазоне от Петрарки и Николая Гумилева до Гандлевского и Кормильцева. Неплохой повод вспомнить, перечитать или открыть для себя что-то новое.

@knizhki_i_kartinki — милейший канал об иллюстрациях к детским книжкам: много картинок (с обязательным указанием автора) и пересказы сюжетов самых лучших, в которых медведь драматично ищет шапку, лягушка выясняет, на чем нужно правильно сидеть, а суровый крот не пускает мальчика на шляпную вечеринку.

@grownups_not  — множество хороших историй из мира детской литературы (которую зачастую не лишним будет почитать и взрослым). Тут можно узнать, какие отличные книги пишут и рисуют люди из инди-группы The Decemberists или что общего у сказки «Морозко» с Кьеркегором и «Игрой престолов».

@vershki — все самое интересное по версии Ивана Аксенова, редактора портала «Горький», сотрудника «Фаланстера» и автора музыкального паблика «Европа перед дождем». Среди шуток про Дугина, историй про анархизм или стикеров с бравым солдатом Швейком можно найти иллюстрации к «Метаморфозам» Овидия, цитаты из Мейстера Экхарта и интервью с переводчиками-любителями, которые берутся за Бодрийяра.

@biggakniga — переводчица Анастасия Завозова («Маленький друг» и «Щегол» Донны Тартт на русском — ее работа) довольно обстоятельно рассказывает о прочитанном и понравившемся. Круг интересов — от специальных сайтов, где удобно читать исландские саги и викторианские романы, до нон-фикшна про Джейн Остин или романов Мариши Пессл.

Журнал «Прочтение» идет в ногу со временем. Чтобы вам было еще легче ориентироваться в книжном пространстве, мы тоже запустили свой канал в Telegram: @prochtenie. 

Александр Павлов

Объявлены победители конкурса «Книгуру»

Главный приз получила Ая эН, автор романа «Абсолютно необитаемые», второе место занял Артем Ляхович с повестью «Черти лысые», третье – Лариса Романовская с книгой «Удалить эту запись?» Церемония награждения победителей прошла сегодня, 9 декабря, в Российской государственной детской библиотеке.

«Книгуру» – всероссийский конкурс на лучшее произведение для детей и юношества. Главной задачей организаторы считают поиск новой интересной  литературы для подростков: «для них мало пишут и еще меньше издают, прикрываясь утверждением, что подростки, мол, не читают». После формирования советом экспертов «длинного» списка решение принимает главное жюри – юные читатели. Призовой фонд конкурса составляет один миллион рублей: пятьсот тысяч рублей вручаются обладателю первого места, триста и двести тысяч – призерам.

Лауретами премии в разные годы становились Нина Дашевская, Ирина Лукьянова, Эдуард Веркин, Андрей Жвалевский и Евгения Пастернак.

Анастасия Сопикова

Ольга Донец. Генетический код

Донец Ольга Александровна,  драматург. Пишет сценарии для кино и театральные пьесы. Спектакль по пьесе Ольги Донец «Из жизни огней» (реж. Юрий Мельницкий, драматический театр «Бенефис», г. Елец) был номинирован на премию «Золотая маска». Автор сборника рассказов «Антрацитовое небо» (издательство «Амфора», 2015).
Рассказ «Генетический код» вошел в шорт-лист литературной премии Дмитрия Горчева и публикуется в авторской редакции.

ГЕНЕТИЧЕСКИЙ КОД

    Ира любит Андрея. Сильно и будто впервые в жизни. Во всяком случае, именно так она говорит Розе Лимбернахт, загорая с ней на террасе своей дачи.

    Роза Лимбернахт, полная, одинокая и пьющая, прищуривается:
    — У тебя каждый раз — впервые. И каждый раз — в последний.
    — Твоя ирония тут не к месту, Роза! — вспыхивает Ира. — Я дня без Андрея прожить не могу!

    Ира искренне верит в то, о чем говорит. Роза, тоже искренне, не верит. Они подруги с юности, искренность сблизила их еще на первом курсе филфака. Сблизила и склеила навек.

    Ира работает на местном телеканале шеф-редактором программы «Новости». Она выбирает те новости, которые можно показывать зрителю. А новости, которые показывать нельзя, зарубает на корню. Этот нехитрый алгоритм Ира отрабатывает уже пятнадцать лет.

    Андрей оказался в разделе, который показывать нельзя.
    Спецкор «Новостей» подготовил репортаж о взрыве во дворе мужской бани. Большой оригинал, он заснял свидетелей в том виде, в котором их застала катастрофа.

    Андрей во время взрыва находился в парной. А во время интервью — на улице, в лучах игривого солнца. Ира новость зарубила, так как никогда не поддерживала оригинальность спецкора. А вот Андрея, у которого из одежды были только березовый веник и войлочная шапочка, потного и мускулистого, оценила высоко.

    Он и говорил интересно — о связи взрывного огня и банного жара. Еще — об Аристотеле, который эти понятия объединил уже давно, как, впрочем, и все явления во Вселенной.

    — Вот так и родилась философия, — произнес Андрей в камеру, оператор взял его общим планом, и у Иры в животе затрепетало.

    Узнав у спецкора адрес этого прекрасного свидетеля, Ира тут же поехала обсуждать Аристотеля. Вечер завершился незаметно, протянулся в ночь, а утром Ира и Андрей решили жить вместе…

    — Опять косточки главреду обмываем? — Андрей идет по дорожке, вдоль грядок клубники и широко улыбается.
    — Ой, зашелестела вся, — Роза подтрунивает над встрепенувшейся Ирой. — Ты не вибрируй так усердно. Мужики любят неприступность.
    — Много понимаешь, — фыркает Ира, вскакивает, бежит навстречу Андрею.

    …Она любит кидаться к нему на шею и шептать о том, как скучала. Ноги не касаются земли, родной запах гладит душу, Ира чувствует себя совершенно счастливой…

    — Мне нужно вечером уехать, любимая. Самолет с серебристым крылом. Такие дела. Да.
    Ирино счастье кидается в сторону, уступает дорогу тревоге.
    — Как? Куда?
    — Конференция. В Кракове. Две недели.
    — Но я не смогу без тебя две недели. И это же так далеко — Краков.
    — Я буду звонить и писать в интернете.
    — Но я не смогу.
    — Ира, это все-таки работа. Перестань.

    Потом Андрей и Роза на террасе шумно спорят о чем-то. А Ира кромсает помидоры, укроп и петрушку, снимает с плитки кастрюлю с пельменями и беззвучно плачет.
Продолжая плакать, она зовет к столу.

    — Роза, вот объясни своей подружке, что я не могу игнорировать конференции. Наука требует общения с миром, — Андрей цепляет вилкой кусок помидора.
    — Подружка, философия — наше всё! — Роза поднимает бокал вина.
    — А две недели — это долго, — грустно отвечает Ира.
    — И все-таки, я предлагаю выпить вина! — предлагает Роза и выпивает.
    — Мне скоро на самолет, не хочу пить, — отказывается Андрей.
    — А я буду водку, — говорит Ира.
    — А разве у нас есть водка? — радостно восклицает Роза. — Тащите, я тоже буду!
    — Роза, у нас нет водки, — Андрей строго смотрит на Иру. — А тебе ни к чему ее пить, даже если бы была.
    — К чему, — бурчит Ира, накидывает шаль и уходит.

    Водку продают в ларьке, который находится на железнодорожной станции, в паре километров от дома. Ира бредет по дороге, всхлипывает и периодически оборачивается, в надежде увидеть бегущего за ней Андрея. Но никого нет.

    Тут Ира начинает рыдать в голос. Они с Андреем никогда дольше, чем на день, не расставались. А вместе уже четыре недели!

    Ира замолкает, задумывается. Ведь получается не «уже», а «всего». Всего двадцать восемь дней. Шестьсот семьдесят два часа. Сорок тысяч… Ира садится на дорогу, берет палочку и карябает ею по земле — считает в столбик. Сорок тысяч триста двадцать минут. А рядом еще один столбик — четыре миллиона четыреста девятнадцать тысяч двести секунд.

    Все-таки «уже», а не «всего». Она обводит написанное. На земле образуется сердце с двумя столбиками внутри. И вот после этого «всего» он так спокойно «уже» бросает ее на две недели! Четырнадцать дней в уме!

    Она встает и уверенно продолжает свой путь к водке.

    У ларька курит одинокий пьяница в грязной одежде.
    — Бутылку водки, пожалуйста, — говорит Ира продавщице.
    — «Добрый медведь»? «Путинка»? «Столичная»? — интересуется та.
    — «Столичную» бери, — подсказывает пьяница. — Недорого, мягко вставляет и с генетическим кодом.
    — С чем? — Ира удивленно косится на мужчину.
    — Генетика в неё заложена. Еще дед мой «Столичную» ценил. Образно выражаясь, веками проверена.
    Ира пожимает плечами.
    — «Столичную» дайте, — отвечает она продавщице. — И один пластиковый стаканчик.
    Ира расплачивается, отходит от ларька.

    — Зачем тару такую неуважительную берешь? — слышит она над ухом голос пьяницы. — Граненый стакан нужен. Иначе водка не полюбит тебя, пойдет не так, как подобает.
    — Отстаньте от меня, — просит Ира.
    Но пьяница не отстает.
    — Вообще, «Столичная» нынче не та, что раньше. А пью я тринадцать лет, — разговаривает он сам с собой. — Нет, качество как было отменное, так и осталось. Так сказать, приятный вкус и послевкусие — тоже ничего. Но!

    Тем временем Ира садится на скамейку, пытается отвинтить пробку. Ничего не выходит.
    — Позволь, помогу, — пьяница тянет руку к бутылке.

    Ира недовольно смотрит на него. Но бутылку отдает. Пьяница быстро справляется с пробкой и тут же присаживается на скамейку рядом с Ирой.
    — Так вот, есть «но», — продолжает он свой монолог. — И «но» — в том, что усилились негативные последствия. Ну, которые проявляются на следующий день после выпитого. Если раньше они происходили после употребления пяти-шести бутылочек, то сейчас довольно трёх-четырёх. Иногда — и двух, в плохие дни…
    — Бутылку верните, — перебивает его Ира, забирает водку, наливает полный стаканчик и залпом выпивает.

    Ира не знает, какая именно генетика заложена в «Столичной», но водка прожигает её гортань, встает горячим комом в груди, не дает нормально продышаться. Ира закашливается.
    — А всё из-за того, что перед первой всегда нужно позаботиться о закуске, — пьяница протягивает ей яблоко. — Не побрезгуй.

    Ира хватает яблоко, вгрызается в него, начинает судорожно пережевывать и глотать спасительную мякоть. Жжение постепенно проходит. Воздух проникает в легкие. Ира хмелеет. Она смотрит на соседа уже довольно благодушно, даже замечает, что он симпатичный. Правда, смущает спутанная борода, но дачники всегда выглядят неряшливо. Ну а что? Почти деревня вокруг.

    В кармане гудит мобильный. Это Андрей. Поколебавшись секунду, Ира сдержанно говорит в трубку:
    — Слушаю вас.
    — Ирка, ты где? — взволнованно спрашивает Андрей.
    — Я тут. А вы уже в Кракове?
    — Что происходит?
    — Происходит «уже», а не «всего»! — она отключает телефон и видит, что новый знакомый протягивает ей запыленный граненый стакан.

    — Держи, — говорит он. — От деда достался. У меня и второй имеется, от бабки. Она тоже в «Столичной» разбиралась.
    Пьяница крякает в бороду, достает второй стакан, аккуратно извлекает из Ириной руки бутылку, разливает водку по стаканам.
    — За что пить будем? — спрашивает он.
    — Не знаю… — Ире вдруг становится нестерпимо грустно, ей хочется позвонить Андрею, но «уже» не пускает, хотя «всего» настойчиво требует включить телефон. — Давайте просто так.

    Они чокаются, выпивают. Пространство начинает вибирировать. Пьяница расплывается. Невидимый виртуальный карандаш рисует перед Ирой замысловатые узоры, в которых кроется дилемма, впрочем, «уже» — непонятно какая.

    — Скажите, — выдыхает Ира в темный августовский воздух. — Вы любили?
    — Это — смотря — что под этим понимать, — рассуждает пьяница, — Можно сказать, что иногда и любил.
    — А если бы она ушла, вы бы стали догонять? — Ира чувствует, что генетический код «Столичной» начинает перестраивать ее жизнь, меняя местами сегодня и вчера, складывая из развалившихся смыслов новые.
    — Это — смотря куда ушла, — продолжает рассуждать пьяница. — И кто.
    — Например, я, — внезапно предполагает Ира. — Да, вот вы, к примеру, любите меня, а я обиделась и ушла. Будете догонять?
    — Это — смотря зачем ушла.
    — Ушла пить водку, — Ира берет предложенный пьяницей наполненный стакан. — С вами.
    Он внимательно смотрит на нее:
    — А ты бы не ушла.
    — Почему это?
    — А зачем от меня уходить, когда выпить можно и со мной?

    Ира вдруг осознает безграничную мудрость сказанного.

    — Вы сами сейчас сделали такой вывод? — произносит она, генетически плохо проговаривая слова.
    — Конечно, сам. А кто еще? — пьяница вытирает мокрые усы.
    — Аристотель, например, — Ира протягивает ему «уже» пустой стакан. — Или другой какой философ.
    — Это — смотря — какой другой, — пьяница выжимает из бутылки остатки водки. — Если типа меня, то — за ради бога. Если нет — то нафига? Какого хрена?

    В одно мгновение перед Ирой проносится вся Вселенная в мельчайших подробностях. «Уже» и «всего» становятся крошечными частицами, к которым прибавляются другие, их все больше и больше. «Зачем», «нафига», «какого-хрена» и «плевать» водят неспешный хоровод в пустынной мгле. Ира чувствует слияние с пространством и забывается в окончательном понимании истины.

    Роза сидит в кресле на террасе. Она держит перед собой мобильный и каждые полминуты набирает Ирин номер. Перед ней, по двору, взад-вперед ходит взъерошенный Андрей.
    — Абонент вне зоны, — мрачно сообщает Роза. — Вот почему ты не пошел за ней?
    — Роза, блин! Говорю же, я думал, что она шутит! — взрывается Андрей.
    — Но теперь-то не до шуток.
    — Я не знаю — где ее искать! Я не знаю — где тут берется водка! Я ничего не знаю! Это не моя дача!!!
    Тут они слышат шорох со стороны калитки. Андрей хватает фонарик и кидается на шум. Роза идет за ним.

    Под кустом черноплодной рябины они обнаруживают Иру, которая спит, положив голову на колени пьяного бородатого мужика. Мужик откупоривает бутылку «Столичной».
    — Ира, что происходит? — кричит Андрей и светит ей в лицо фонариком.
    Роза нервно закуривает, и, в свою очередь, обращается к пьянице:
    — Вы кто, мужчина?
    — Это — смотря как посмотреть, — отвечает тот.
    Ира просыпается, прикрывается рукой от слепящего света.
    — Мы — «уже»? — спрашивает она.

    Андрей поднимает Иру с земли, несет к дому. По дороге она его узнает, пытается вырваться, рыдает, кричит и обвиняет Андрея в бесчеловечности. Андрей целует ее мокрое лицо. Он объясняет, что отказался от конференции. Потому что понял, что не сможет без Иры так долго.
    — Четырнадцать дней, а на три тысячи шестьсот умножь сам, — подытоживает Ира, успокаивается и снова засыпает. Андрей аккуратно заносит ее в дом, кладет на постель. Он смотрит на ее перепачканное лицо, вдыхает пары перегара и решает, что утром сделает ей предложение.

    Роза и пьяница сидят под кустом. В руках у них граненые стаканы. Бутылка уже почти распита. Пьяница гладит Розу по обширной груди.
    — А где ты живешь, нахал? — спрашивает разомлевшая Роза.
    — Это — смотря когда, — отвечает он. — Бывает что и нигде.
    — Давай ты будешь жить у меня, — предлагает Роза.
    — В общем-то, я не против,- говорит он. — Но у меня есть вопрос.
    — Задавай любой! — восклицает Роза.
    — У тебя как с генетикой? Три бутылочки осиливаешь? — он прищуривается и впервые за вечер становится напряжен.
    — Это — смотря под какую закуску, — отвечает Роза. — Так-то могу и четыре.
    Пьяница чумеет от радости, заваливает Розу под куст. Она не сопротивляется и забывается в его объятьях.

    С неба светит полная Луна. Вяло тявкают соседские собаки. Звенят цикады.

    Ире снится прошедший день, и она понимает, прямо во сне, что день этот показывать нельзя, но и зарубать его не стоит. Опять дилемма — думает Ира, но потом проваливается в более глубокий уровень бессознательного, где нет ничего, кроме ощущения счастья. Генетически заложенного.

Иллюстрация на обложке статьи:
Дмитрий Горчев «Эдем». Холст, масло. 1994 (фрагмент)

Ольга Донец

Презентация нового сайта журнала «Прочтение»

Прошла неделя с момента перезапуска сайта онлайн-журнала «Прочтение». Новые рубрики постепенно заполняются текстами, а усовершенствованный функционал позволяет следить за литературными новостями еще и с мобильного телефона. 

В этом году некоммерческому просветительскому проекту «Прочтение» исполнилось десять лет. Именно масштабному перезапуску сайта, приуроченному к юбилею, и будет посвящена встреча с коллективом журнала, который возглавляют директор Анастасия Бутина и главред Анастасия Житинская. 
Редакторы поделятся планами на будущее и расскажут о том, как им удалось воспрянуть духом после затянувшегося отпуска, где они черпают вдохновение и силы для работы, а также о том, как быть, если в команде практически нет мужчин. 

Презентация состоится 13 декабря в 19.30 в Музее Анны Ахматовой в Фонтанном Доме (галерея «Сарай»).

Кто подмел в ЦДХ дорожки, или 9 нехудожественных книг для детей

Прошла неделя после окончания главного события года в сфере отечественного книгоиздания – ярмарки интеллектуальной литературы Non/fictio№ 18. Продавцы массируют опухшие ноги, а покупатели – руки, натруженные сумками со множеством томов. «Прочтение» вместе с Верой Ерофеевой делится с вами уловом детских нехудожественных книг.

 

Александра Литвина, Аня Десницкая. История старой квартиры. – Самокат, 2017. – 56 с.
«История старой квартиры» – настоящий хит ярмарки «Нон-фикшн», абсолютный фаворит среди покупателей и, как говорится, must have. Книга продолжает очень актуальную в детской литературе последних лет тему – тему осмысления отечественной истории ХХ века, говорить о которой еще совсем недавно было принято либо хорошо, либо никак. После того, как «Сахарный ребенок» Ольги Громовой прорвал плотину молчания, следом потекли книги Юлии Яковлевой, «Сталинский нос» Евгения Ельчина и переиздания автобиографических повестей Маши Рольникайте и Марьяны Козыревой. «История старой квартиры» дополняет этот достойный ряд по-новому – это книжка-картинка, рассказывающая историю века через историю одной московской квартиры. Семья Муромцевых въехала в нее в 1902-м, пережила в ней Первую мировую, революцию, уплотнение, аресты 1937-го, еще одну войну, смерть Сталина, оттепель, перестройку, путч – ровно век: перемен, смертей, сыпняка, голода, подвигов, идей, страха. По книжке можно не только проследить судьбу каждого члена этой семьи, их родственников и слуг, но и подробно познакомиться с предметами быта того времени. Нарисована старая квартира молодой художницей Аней Десницкой, автором иллюстраций к книгам «Метро на земле и под землей» и «Два трамвая».

Майкл Берд. Звездная ночь Ван Гога и другие истории о том, как рождается искусство. – М.: Манн, Иванов и Фербер, 2016. – 336 с.
«Звездная ночь Ван Гога» – это полноценная энциклопедия истории искусств, которая охватывает период от наскальной живописи из пещеры Шове и гробницы Тутанхамона до работ Луиз Буржуа и Ай Вэйвэя. Ее автор Майкл Берд — английский искусствовед, критик, писатель, поэт и журналист, автор статей для The Times, The Guardian и серии популярных программ об искусстве на канале BBC. Для этой книги Берд написал около восьмидесяти эссе о художниках и произведениях искусства. Он говорит от лица римского мастера, подданного императрицы Ливии, заглядывает через плечо Фидия, вещает из мастерской Джексона Поллока и со строительной площадки Ангкор Вата. Берд перевоплощается легко, его носит по странам и континентам, с ним некогда скучать. Мраморные глыбы, мозаика, бронза, масло, фотобумага, витражное стекло. Древний Египет, Китай, СССР, Франция, Австралия. Берд стирает границы, чтобы донести до читателя простую мысль: «Искусство – везде».

Мария Пономаренко. Тайны глобуса Блау. – М.: Издательство «Белая Ворона», 2016.
«Книга, где все вертится вокруг одного медного шара» – таков полный заголовок издания, рассказывающего историю мореплавания на примере одного экспоната Государственного Исторического музея. Экспонат этот – глобус-гигант, который был изготовлен в конце XVII века наследниками известного амстердамского картографа Виллема Блау для шведского короля Карла XI. У Марии Пономаренко, которая работала в Историческом музее, была возможность не только тщательно рассмотреть подробно расписанный маслом глобус, но и изучить его многочисленные тайны. Например, почему на нем нет именного картуша, где его глобус-близнец (а он должен быть) и что же шуршит внутри, когда глобус вращается? Попутно автор остроумно и легко рассказывает читателям о географе Герарде Меркаторе и картографии, меридианах и масштабе, представлении европейцев XVII века об устройстве земного шара, Ост-Индской компании и семье Блау.

Наталия Соломадина. Что придумал Фаберже. – М.: Арт-Волхонка, 2016. – 104 с.
Карл Фаберже – гениальный русский ювелир, чье имя давно стало нарицательным. Именно он придумал знаменитые пасхальные яйца с секретом, завоевал весь мир и стал настоящим законодателем ювелирной моды. Книга создана издательством «Арт-Волхонка» совместно с культурно-историческим фондом «Связь времен» и музеем Карла Фаберже, открытым в Санкт-Петербурге в 2013 году. В ней рассказывается о том, как сын немецкого ремесленника превратился в поставщика императорского двора и личного ювелира Александра III, как в подвале на Большой Морской родилась целая империя с железной дисциплиной и безукоризненной организацией и, наконец, о том, как волшебные яйца и другие бибелоты разошлись по всему миру и стали предметом страсти королей и охоты коллекционеров. Книга продолжает блестящую научно-популярную серию издательства, начатую в прошлом году томами «Что придумал Ле Корбюзье» и «Что придумал Шухов».

Тамара Эйдельман. Наша эра. История России в картах. – М.: Пешком в историю, 2016. – 72 с.
От крещения Руси до конца ХХ столетия: тысячелетняя отечественная история представлена в картах, пиктограммах и портретах и написана, пожалуй, самым известным учителем истории в России, звездой лектория «Прямая речь» Тамарой Натановной Эйдельман. Каждый разворот этой необычной книги-атласа – это один век истории нашей страны и ее соседей от Уральских гор до Атлантического океана. Вот первое тысячелетие нашей эры: в Риме стоит Колизей, в Константинополе – Святая София, поляне тянут за собой деревянный плуг, вокруг ельник. Вот XVI век: в Лондоне – Шекспир, в Нюрнберге – Дюрер, в русском государстве горит Новгород, вокруг ельник. Век XVII: в Италии – Галилео Галилей, в Германии – Иоганн Кеплер, в Пелиме, Нариме, Сургуте и Тобольске мужики держат бревна, вокруг ельник. Пройдет триста лет и ельник густо покроется лагерными вышками. История в картах оказалась  наглядной до жестокости, и в этом особенность формата, который будет интересен и детям и родителям.

Большие чувства. Азбучные истины / Сост. М. К. Голованивская. – М.: Изадательство «Клевер», 2017. – 138 с.
«Большие чувства» – это продолжение прошлогоднего сборника статей «Азбучные истины» под редакцией писателя, переводчика и филолога Марии Голованивской. На этот раз темой эссе стала широкая палитра человеческих чувств от «А» (апатии), до «Я» (ярости) с остановкой на каждой из тридцати трех букв русского алфавита. Авторы эссе – флагманы современной отечественной мысли и слова: Сергей Гандлевский, Ольга Седакова, Сергей Юрский, Людмила Улицкая и другие маститые авторы. Эссе написаны очень неравномерно: какие-то предназначены для детского чтения, сквозь другие не продраться без помощи взрослого, но от этого ценность сборника ничуть не умаляется. Книга прекрасно иллюстрирована Хадией Улумбековой.

Светлана Прудовская. В поисках волшебных книг. – М.: КомпасГид, 2016. – 84 с.
«В поисках волшебных книг» – четвертая часть серии искусствоведа, художника и педагога Светланы Прудовской «История книги своими руками». Вся ее книга – незаменимый материал для тематических бесед, творческих занятий и домашнего чтения-смотрения с детьми. Прудовская подробно, дельно и находчиво разбирает саму идею книги: знаков-букв-письменности, образов-иллюстраций, ее механику и смысл. Последняя часть серии рассказывает о магической природе книг: от эфиопских кожаных свитков, книжек-гармошек мексиканских шаманов и средневековых манускриптов до современного поп-апа. Попутно она учит вырезать печати из моркови, и снежинки из бумаги, придумывать шифры и вертеть бумажные бусины. Будьте готовы к тому, что читать эту книгу придется с карандашами и ножницами в руках.

Ронан Декалан. Призрак Карла Маркса. – М.: Ад Маргинем Пресс, 2016. – 64 с.
«Призрак Карла Маркса» – одна из серии книг о философии для детей, придуманной издательством «Ад Маргинем» совместно с Музеем современного искусства «Гараж». Герои этих книг: Сократ, Кант, Людвиг Витгенштейн и Ханна Арендт – нерушимые столпы философской мысли. Их идеи в художественной форме изложены для детей возраста 6+. Например Карл Маркс, являясь маленькому читателю в виде призрака (что бродит по Европе), повествует грустную историю восстания силезских ткачей, а заодно, объясняет такие понятия, как «капитал», «рынок», «пролетариат», «потребительская стоимость», «всеобщий эквивалент». Остроумная абсурдистская история заканчивается обещанием вернуться и призывом не забывать категорического императива.

Изабель Глорье-Дезуш. Как говорить с детьми о традиционном искусстве народов Африки, Америки, Азии и Океании. – СПб.: Арка, 2016. – 200 с.
Говорить об искусстве народов, чья  культура, религия, мифология сильно отличается от западной, очень нелегко. Эта беседа требует серьезной теоретической базы. Тем временем мода на традиционное искусство все возрастает, оно вызывает большой интерес и вдохновляет кураторов на новые проекты. Эта книга поможет родителям овладеть необходимыми знаниями, для того чтобы объяснить любопытному сынишке, чем африканская маска отличается от североамериканской, куда подевались туловища от голов ольмеков, зачем народ мундуруку мумифицировали головы врагов и многие другие. Каждый из тридцати объектов, представленных в этой книге, снабжен вопросами-темами для обсуждения с детьми разных возрастов (от 5 до 13 лет), каждый поможет познакомиться с культурой эскимосов, индейцев, австралийских аборигенов. Эта книга станет прекрасным дополнением к предыдущим частям проекта: «Как говорить с детьми об искусстве» и «Как говорить с детьми об искусстве ХХ века».

Иллюстрация на обложке статьи:
из книги «История старой квартиры» Александры Литвиной и Ани Десницкой 

Вера Ерофеева

Музыка свободы

  • Джулиан Барнс. Шум времени. – М.: Азбука-Аттикус; Иностранка, 2016. Перевод Е. Петровой. – 288 с.

«Сумбур вместо музыки» и «музыкальный шум» – так отзывались в газете «Правда» об опере Дмитрия Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда». Казалось бы, известный композитор должен быть готов к критике, однако в рецензиях речь шла не о музыке, а о жизни и смерти ее автора. И Шостаковичу это было прекрасно известно.

В новом романе Барнса с мандельштамовским названием «Шум времени» рассказывается о жизни Шостаковича во время правления Сталина и после его окончания. Несмотря на то, что в 2016 году исполняется сто десять лет со дня рождения композитора, эту книгу нельзя назвать биографическим романом, посвященным юбилею. В послесловии Барнс признается, что не ставил перед собой цель написать биографию Шостаковича, и благодарит за помощь и материалы Элизабет Уилсон, автора книги «Жизнь Шостаковича, рассказанная современниками». Повествование Барнса традиционно не последовательное: представляет собой череду важных эпизодов, в которых герой показан изнутри, в «непарадном» виде.

От романа о советской России, написанного англоязычным автором (даже если это Барнс!) невольно ждешь каких-нибудь досадных ляпов: перевранных цитат, тостов «на здоровье» в описании застолья, путаницы в народах и республиках. Удивительным образом, в «Шуме времени» этого совсем нет, как нет и штампов про Сталина, кочующих из книги в книгу. Эпоха освобождена от примет, привычных русскому читателю: например, нет ни слова о ночных бдениях и скрипе кирзовых сапог. Барнс выделяет иные особенности этого времени. Шостакович по ночам целует на прощание жену и дочь и выходит с чемоданчиком на лестничную клетку – ждать ареста, прислушиваясь к звукам поднимающегося лифта. Он верит, что если тебя не застали врасплох, есть надежда вернуться. Так в его эпоху выглядит свобода: самому решать, что за тобой сегодня придут (как в грустном анекдоте: когда-нибудь ты наверняка окажешься прав).

Один из самых заметных эпизодов в книге – воображаемая беседа Шостаковича с западными собратьями-композиторами, из которой видно: понять, что происходило в Советском союзе, было почти невозможно, если ты жил за его пределами. Очень сложно уложить в голове, что за недостаток оптимизма в книге или в симфонии могут расстрелять, а нотная бумага доступна только членам Союза композиторов. Такие детали особенно поражают – неслучайно сейчас во многих музеях, посвященных диктатуре, больше внимания уделяют личным историям, а не статистике.

Интерес Барнса к русской культуре нельзя назвать внезапным: писатель изучал русский язык в университете, бывал в СССР и очень любит русскую литературу. К нашим читателям автор пробивается своим путем, обходясь без привычных, уже ставших условными обозначений. Для англоязычного же читателя ночное ожидание лифта на лестничной клетке может стать символом сталинского террора – автор создает особенную мифологию этого исторического периода. В романе он использует пословицы и идиомы, буквально переведенные с русского: «Russia is the homeland of elephants», «to play four-handed piano». В интервью сайту “Lithub” Барнс сказал, что это позволяет ему мгновенно перенести читателя в Россию; по крайней мере, он на это надеется.

Барнс пишет о жизни Шостаковича, его отношениях с власть имущими и собственной совестью, о границах трусости и смелости, как всегда, блестяще и спокойно.

«Помимо всего прочего, он [Шостакович] узнал, как разрушается человеческая душа. Конечно, жизнь прожить – не поле перейти. Душа разрушается тремя способами: действиями других, собственными действиями, совершаемыми по чужой воле во вред себе, и собственными действиями, добровольно совершаемыми во вред себе. Каждый из этих способов надежен; а уж когда задействованы все три, в исходе можно не сомневаться».

В книге три части, как в симфонии, в центре каждой – «разговор с властью». Каждый такой разговор по-своему мучителен и унизителен для композитора (хотя один из них формально ему во благо – Сталин удивляется, что музыку Шостаковича не исполняют, и уверяет, что она никогда не была запрещена). Барнс выбирает ключевые моменты из жизни героя – самые счастливые, самые страшные, самые тяжелые; в каждом из них – тоска по свободе.

На протяжении всего повествования Шостакович предстает перед читателями всегда по-разному: то слабым человеком, предателем, то почти мучеником – и лишь на последней странице становится ясно, кто он на самом деле.

Мария Малинская

Полина Жеребцова. Ослиная порода

  • Полина Жеребцова. Ослиная порода: повесть в рассказах. — М.: Время, 2017. — 352 с.

Книга Полины Жеребцовой «Ослиная порода» посвящена ее предвоенному детству в  Чечено-Ингушетии. У  каждого человека есть детские воспоминания, о которых он предпочитает молчать или забыть. «И все-таки это самое лучшее время, поскольку потом пришла война, десять лет страха и ужаса», — считает автор книг «Муравей в стеклянной банке. Чеченские дневники 1994—2004 гг.», «Тонкая серебристая нить», «Дневник Жеребцовой Полины». Со своим суровым опытом детства Полина справляется радикально: она о нем рассказывает — простодушно, наивно, иронично и бесстрашно. Полина Жеребцова  — журналист, лауреат Международной премии им. Януша Корчака, финалист премии им. Андрея Сахарова «За журналистику как поступок».

ТАНЕЦ С ГОРШКОМ

Приближался мой четвертый день рождения. Вначале я не знала, что это такое — день рождения, но потом мне объяснили, что это такой день в году, когда все мамы вспоминают про аиста, принесшего им в клюве малыша, и радуются своему ребенку.

— Тебя, не забывай, притащил осел на хвосте!  — на всякий случай напомнила мама.

Дедушка пытался ее ругать, но моя мама никак не хотела расставаться со своей знаменитой теорией, и в  конце концов все перестали обращать на это внимание, кроме меня, понятное дело.

Мне же пришла в голову дикая мысль, что, раз меня притащил осел, я обязательно стану на него похожа, и я тайком каждый день подходила к зеркалу и смотрела — не выросли ли у меня уши, как у Маленького Мука? О, это было по-настоящему страшно!

А в тот мартовский день я очень радовалась. Ведь завтра мой день рождения! Это значит, мне приготовили подарок! На третий день рождения мне подарили набор пластмассовых букв, и я выучила их все и даже научилась составлять из них простые слова.

Больше всего на свете я мечтала о кукле Барби! Такую куклу я видела в детском журнале, и жила она в далекой стране Америке. Чтобы добраться туда, нужно переплыть океан. Барби стала пределом моих мечтаний, потому что она была словно живая. Замерев, я представляла себе, как стала бы расчесывать ее волосы, наряжать в платья… Моя полка с игрушками была завалена пупсиками и матрешками, ничуть не напоминавшими прекрасную Барби.

И вот, сидя на горшке и занимаясь очень серьезным делом, я повторяла, как заклинание: «Барби! Барби! О Барби!»

Было ясно, что не видать мне такой изумительной куклы, но сердце начинало стучать сильнее, едва я  произносила ее имя.

— Как можно так долго сидеть на горшке! — возмущалась мама из коридора. Там она клеила обои. — Вставай, а то попа заболит! Целый час сидишь!

Надо сказать в мамино оправдание — она два раза в год делала ремонт. Квартира наша всегда сверкала и блестела.

Наверное, поэтому так трудно было в  ней жить ребенку, который принимал обычный ковер за полянку в лесу.

В комнате, где я сидела на горшке, поставив его в центр, словно королевский трон, на стенах висели дагестанские ковры ручной работы, стояла старинная мебель, которой мама неимоверно гордилась, и  отражались друг в  друге зеркала. Новые розоватые обои сияли серебристыми узорами, подобно цветам поднебесного царства.

— Я купила тебе подарок, — как бы невзначай сказала мама, шурша обоями.

Сердце заколотилось еще сильнее: «Барби!» Я  знала, что такая кукла стоит дорого и мама не может ее купить.

А вдруг? Подарят! Мне! Барби! Мою Барби!

— Что молчишь? Сама в горшок провалилась? Вставай уже, ослиная порода! Кстати, попробуй угадать, что я тебе завтра подарю, — крикнула мама.

Понимая, как хрупко мое счастье, я не стала сразу говорить «Барби! Барби!», хотя мне хотелось сделать именно это. Я сказала:

— Мячик.

— Нет.

— Пластилин.

— Нет.

— Собачку.

— Не угадала.

— Но… но это то, что я желаю сильнее всего?

— Да… наверное.

И тут случилось невероятное. Моя мечта сбылась  — в этом нет никаких сомнений, ведь мама сказала, что это то, что я больше всего хотела! Я вскочила с насиженного места и, схватив первое, что попалось в  руки, а  это был мой злополучный горшок, пустилась в пляс. Закружилась в  лезгинке. Конечно, содержимое емкости тут же оказалось на зеркалах, обоях, диване и потолке. Поняв, что натворила, я остановилась. Ужас сковал меня.

А тут еще мама зашла посмотреть, чем это пахнет…

Не буду продолжать, ибо самое милосердное из всего, что потом случилось, заключалось в том, что я, разумеется, все отмывала и  чистила. Особенно диванные подушки, куда содержимое горшка замечательно впиталось. Ушло на это не менее десяти дней. Праздник был загублен.

Но подарок мне все же подарили.

Это оказалась книжка. Я  до сих пор помню ее название — «Темная комната», про двух мальчишек — искателей приключений.

Настоящей куклы Барби у меня никогда не было.

Зато был зажигательный танец с горшком!

 

КТО ЭТО?

Весной в нашем городе Грозном пели птицы и звенели лучезарные фонтаны, в которых пряталась радуга. В нежном персиковом платье, расшитом цветами и  бабочками, я была очень красива. Платье сшила бабушка-рукодельница и  прислала в  подарок из города Ростова-на-Дону. На моих каштановых волосах мама завязала розовый бант, а в руках я держала леденец в виде красного петушка. Это было состояние абсолютного счастья.

Купаясь в солнечных лучах, пронизывающих троллейбус, мы с мамой ехали в городской парк кататься на качелях. В  троллейбусе было много пассажиров. Мама взяла меня на руки, и  мы сели около прохода. Вокруг стояли мужчины и женщины, а старички, старушки и мамы с детьми сидели. Рядом с нами примостился молодой мужчина, и, перебирая в кармане ириски, я задумчиво разглядывала незнакомца.

— Прекрасная леди вас заметила! — пошутил какой-то пожилой господин с тросточкой, сидящий сзади. Он улыбался.

Невольные слушатели тоже обратили внимание на маленькую девочку в ярком платье и объект ее пристального внимания.

— Ой, какая у вас пушистая кошка! — сказала я незнакомцу.

Тот слегка смутился, но ответил добродушно:

— Ты ошибаешься, девочка, у меня нет кошки!

— Есть! У вас есть кошка! — громко возразила я.

Люди в  троллейбусе начали переглядываться и  улыбаться.

— Где же кошка? — спросил мужчина. И на всякий случай оглянулся, ища поддержки у других пассажиров.

— Вот! — я показала пальцем.

Смех вокруг нарастал, ибо, разумеется, никакой кошки не было и в помине.

— Она у меня упрямая как ослик! — поделилась своей бедой с  окружающими моя мама.  — Если пристала к кому-то, так просто не отстанет.

И, повернув меня к себе, строго сказала:

— Хватит говорить глупости! Нет у этого человека ни- какой кошки! Замолчи сейчас же! Мне за тебя стыдно!

— Ну конечно! — вскричала я на весь троллейбус. — У него нет кошки! Я перепутала! Это мышка! — и еще раз указала на подмышку мужчины, который ехал в  общественном транспорте в одной майке и был не брит.

Троллейбус содрогнулся от смеха.

Едва дождавшись следующей остановки, молодой человек, красный как рак, выскочил и побежал прочь.

Жан-Луи Байи. В прах

  • Жан-Луи Байи. В прах / Пер. с франц. Валерия Кислова. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016. — 184 с.

В романе французского писателя-патафизика Жана-Луи Байи (р. 1953) чередуются история жизни гениального, но уродливого пианиста и подробная хроника посмертного распада его тела. Восхождение к трагическим вершинам исполнительства и превращение бренных останков в сияющей белизны скелет составляют парадоксальную рифму, способную примирить читателя с существованием его самого и ему подобных.

XII. Писатель

Забудьте, что это муха. Дамы, достаньте надушенные платочки, приложите их к своим очаровательным ноздрям, ибо если Lucilia нашла путь к Полю-Эмилю, то это значит, что от него уже начал исходить ощутимый запах смерти. Но оставьте свои предубеждения: разве окрас луцилии, красивый блестящий зеленый цвет металла, камня, эмали, не погружает вас в мечтания, как если бы речь шла о каком-нибудь украшении?

Мы не можем сказать то же самое о ее коллеге, другой мухе по имени Sarcophaga: эдакой вытянутой махины с мохнатыми сяжками, мрачно-серого цвета, в пятнышках и полосках, которая вряд ли обольстит вас с первого взгляда. Чтобы оценить ее красоту, надо, подобно Реомюру и де Гееру, приблизиться к ее чудесной матке, образованной из очень нежной, обычно спиралевидно изогнутой мембраны, в которой уложены молодые личинки иногда числом в двадцать тысяч, каждая в отдельном тонком мешочке (заметьте, как Меньен, весьма сдержанный в отношении внешнего вида, оживляется, рассматривая насекомых вблизи).

Влюбленные в свое дело луцилии и саркофаги накинулись на Поля-Эмиля, отдавшегося гниению, и отложили в нем личинки. Через две недели — на самом деле чуть больше, ибо температура, несмотря на явное потепление в начале января, не благоприятствовала быстрому вылупливанию, — в этой сказочной житнице появились молодые мушки, и жизнь показалась им столь прекрасной, что они тут же предались радости воспроизводства (все та же западня! а ведь в нее попадаем и мы!). И начала она плодиться, эта муха, очень быстро, ведь следующее поколение следовало примеру предыдущего. В тех, что польстились на Поля-Эмиля, я вроде бы признал представительниц вида Sarcophaga canaria: желтоватая головка, полосатая грудка, крапчатое брюшко, мохнатые задние лапки.

Гипотеза: Меньен не любил трупы. Он оставлял эту сомнительную склонность своим товарищам патологоанатомам. Поразмыслим дальше: вид трупа вызывал у него отвращение. А значит, он вел себя, как и мы в данную секунду: смотрел в сторону или, точнее, смотрел с такого близкого расстояния, что целостность трупа пропадала. Когда мы, уткнувшись носом в надушенный платочек, наблюдаем головку или брюшко Sarcophaga canaria, то ландшафт, по которому она передвигается, которым она питается и в котором она утоляет свою эфемерную страсть, принимает столь абстрактный вид, что в нем мы никогда не распознаем человека, утолявшего — на других страницах — страсть не менее эфемерную (исключая любовь к музыке).

Так прошло несколько месяцев, может быть, четыре, пока из тела Поля-Эмиля не улетучились все жирные кислоты. Мы знаем, что еще при жизни Поль-Эмиль — несмотря на суховатую конституцию, выраженную в щуплом теле и впалой груди, — в отсутствие регулярных физических упражнений и при плотном питании, которое ему обеспечивала Жозефина, — успел раздобреть. И набрал достаточно жира, чтобы в этой влажной среде образовался жировоск или трупный воск. Этот жировоск как раз и источает легкий, но весьма характерный аммиачный запах.

Испарение жирных кислот стало сигналом для третьего звена. Мухи, ваше время прошло. Вскоре мы будем приветствовать выход на сцену ваших трудящихся товарищей, Жесткокрылых и Чешуекрылых бабочек.

Поль-Эмиль удаляется в свой сарай с кипой нот. Он работает, как обычно в таких случаях, сидя на табуретке за пластиковым столом, оставшимся от кузины Фермантана. Сидя прямо, не сгибаясь, он пробегает глазами лежащий перед ним клавир. Его левая рука свисает вдоль туловища. Правая, облокотившись о стол, занята переворачиванием страниц и шевелится только для этого.

Жозефина в сарай не допускается. Она его видела, ей разрешили его посетить, но на этом Поль-Эмиль остановился, категорически отказавшись преобразовать свое логово, пусть даже один раз, даже на час, в храм любви, где в тени листвы он был бы фавном, а Жозефина дриадой.

Итак, утром Жозефина нежится в ванне. Раздается звонок в дверь.

Она открывает, прелестная в своем пеньюаре и усеянная тысячью капелек воды, которые так и хочется снять языком, она открывает Жюльену Бюку.

Простите извините мадам меня Мсье вам вас беспокоить открыть ну я не я не предупредил не представлен…

Жюльен Бюк, писатель, очень хотел бы встретиться с господином Луэ.

Господин Луэ возвращается из сарая около полпервого, его желудок срабатывает как часы. Жозефину можно наконец-то рассмотреть, они с Бюком уже познакомились. Ставятся — впервые — три тарелки.

Телевизионный репортаж, посвященный молодому пианисту-лауреату, вызвал некоторый интерес. Он создавал образ чрезвычайно робкого, но поразительно уверенного персонажа: его речь была затруднена, слова как будто читались с подсказки умирающего суфлера, но содержание — для того, кто согласился бы приноровиться к этой раздражающей манере изложения, — отличалось масштабным видением и убежденностью. Молодой человек не сомневался в своей гениальности и обреченности на беспрецедентную карьеру, но понимал также, что одной жизни ему не хватит для того, чтобы выразить всю музыку, которую он в себе несет, чтобы открыть миру все тайны, которые день за днем поверяют ему композиторы прошлых столетий. Слушая его, многие задавались вопросом, являет ли он собой пример чудовищной гордыни и бахвальства или же прозорливости, лишенной всякого тщеславия. Было непонятно, движет ли им безупречное понимание музыки и инструмента, или же речь идет о некоем образчике тех ученых идиотов, которые не способны дать сдачу с десяти евро, но запросто извлекают корень тринадцатой степени из непомерных чисел или, не задумываясь, заявляют, что если вы родились 7 декабря 1853 года, то это была несомненно среда.

Жюльен Бюк — автор нескольких романов для узкого читательского круга, которые завоевали уважение собратьев и одобрение требовательных критиков, обеспечили всякие приятности и лестности, но не дают возможности себя прокормить. Увидев репортаж о Поле-Эмиле Луэ «Музыка до мозга костей», он почувствовал, что нашел свой сюжет. Предстояло лишь встретиться с этим Луэ; встреча гения музыкального с гением литературным не может не выбить плодотворную искру.

Обрадованная Жозефина устраивает ему спальню на первом этаже, в просторной комнате с массивным письменным столом, старыми книгами, словарями, розеткой для его «Макинтоша» и большой кроватью.

Бюк и Луэ взаимно очарованы. Луэ садится за рояль, играет Бюку Третий этюд и исполняет его трансцендентально; Бюк никогда еще не слышал за столь считаные минуты так много фортепианных звуков. Бюк излагает Луэ свои предчувствия и проекты; Луэ никогда еще не слышал за такое короткое время так много незнакомых слов.

Очередная серия концертов, к которым Поль-Эмиль готовится в трудовом уединении, начинается через месяц. Месяц, хорохорится Бюк, за это время можно написать целую книгу. По крайней мере, черновик. Здесь есть все, что надо: время, спокойствие, музыка, красота — последнее слово сопровождается красноречивым жестом, охватывающим дом, сад, окружающую сельскую природу, рояль, Жозефину, которая краснеет, и Луэ, который куда меньше ее привычен к таким комплиментам.

 

Относительно формы, которую примет его произведение, Бюк пока еще колеблется. Роман, настоящий роман, который вел бы читателя от рождения героя до его смерти, повествовал бы о потрясающем призвании, учебе, успехе, концертах. Но на этом, предупреждает он, я не могу остановиться. Для романа такого рода нужны неожиданные перипетии, драмы, предательства, несчастливый — или, по крайней мере, двусмысленный — конец, который оставляет читателя со слезами на глазах. Как ни прискорбно, дорогой Поль-Эмиль, мне придется как бы покинуть реального персонажа и придумать ему судьбу не столь однообразно-счастливую, как ту, которую я желаю вам.

В такой фразе, как эта, Поль-Эмиль слышит лишь тройное как. Общий смысл ему не совсем ясен, и он доверчиво улыбается.

Честно говоря, я не думаю, что для особых случаев больше всего подходит традиционный роман. Я бы скорее склонялся к тому, что осмелюсь назвать автофиктивностью другого.

Улыбка Поля-Эмиля застывает, Жозефина делает сосредоточенное выражение лица. Бюк поясняет.

Правило автофиктивости, как вы знаете, очень простое: все должно быть истинно, кроме того, что выдумано. Персонажи удостоверены, они носят свои настоящие имена — исключая, разумеется, случаи, когда требуется изменить их по юридическим соображениям, вы меня понимаете, следует избегать судебных разбирательств, даже если суд хорош в коммерческом отношении, но это уже другой вопрос. Среди этих аутентичных персонажей втискиваешь выдуманных: они — часть вымысла. Чудно наблюдать за тем, как настоящие персонажи реагируют при встрече с фиктивными! Воображение заставляет реальность раскрываться. Когда это срабатывает. То же самое с фактами. Изначально они истинны, но принимаешься подрезать, перекраивать, преобразовывать, множить. Цитируешь действительно произнесенные фразы, но — это уже часть вымысла — приписываешь их другим устам. Возможностей бесконечное множество. И самое главное — говоришь о себе, только о себе, всегда только о себе. С удовольствием себя очерняешь, посыпаешь пеплом, но любишь. Выказываешь себя злым, неблагодарным, трусливым, извращенным эгоистом и жуиром, шалеющим от нарциссизма, — нарциссизма, который достигает апогея и в то же время нейтрализуется благодаря признаниям автора.

Очень увлекательно, шепчет Жозефина, интеллектуально очень возбуждает. Так пишет эта, ах как же ее зовут, Катрина… Кристина…?

Да, она самая, говорит Бюк.

Но автофиктивность другого?

Бюк ликует.

Здесь в игре начинается самое увлекательное. Исходное правило остается неизменно строгим: все, что не выдумано, истинно. Но центральный и почти единственный персонаж, этот я, как идиосинкразическая призма, через которую проходит, преломляется и раскрывается мир, этот я становится вами, Поль-Эмиль! Я беру вашу фамилию, более того, ваше имя. Я, не будучи музыкантом, становлюсь им по шаманской воле письма, в силу внутренней сосредоточенности и погруженности в письмо. Ни на миг не теряя писательского сознания, я устраняю себя до небытия, дабы возродиться в вашей личности. Мы одновременны: целостный я или, если вам угодно, я в своей писательской целостности и кто-то совершенно другой. Я похищаю вас у вас, Поль-Эмиль, я похищаю вас, чтобы лучше представить вас своим читателям, которые увидят вас не таким, каким вас вижу я, а таким, каким вы увидите себя в этой словесной спекулятивности. Мой язык ваяет вас таким, каким вы себя не ведаете, но каким, сами того не ведая, являетесь. Таким образом, я являю вас вам самому, — что, не буду спорить, весьма банально, — но тем самым являю себя себе самому, поскольку должен знать, каков я сам, если хочу исключить себя из себя, дабы стать кем-то другим, ой, блин, нашел! вот он, этот роман! Блин!

Блин, повторяет Жозефина.

В подобной вульгарности Поль-Эмиль всегда себе отказывал, но услышанное его все же поразило.

 

Бюк и его проект приняты с восторгом. Отныне Жозефине предстоит опекать двух гениев. Двух! Окрыленная преданностью и проникнутая важностью миссии, она бегает на рынок. Готовит. Накрывает и подает. Затем ублажает Поля-Эмиля. Она, бывшая журналистка раздела культуры, безудержно отдается хозяйственным и супружеским обязанностям, раздуваясь от гордости всякий раз, когда думает о собственной самоотверженности. Когда она слышит, как Поль-Эмиль работает, то знает, какое участие принимает в этой счастливой работе. Когда она видит, как Жюльен задумчиво прогуливается по саду, когда угадывает, как он сидит за письменным столом, когда боится сделать лишний шаг, чтобы не помешать его фразе, она счастлива от одной мысли, что он не думает о ней и даже не помышляет о благодарности по отношению к ней, поскольку — благодаря ей —полностью погружен в свое творчество. А когда ей случается вообразить, что гений номер два работает над прославлением гения номер один и она, Жозефина Добини, возможно, появится на страницах его книги, ее сердце готово разорваться.

 

В один прекрасный день — когда писатель отправился в город за газетой, а пианист уединился для работы над очередной программой, — Жозефина не смогла удержаться; раздираемая любопытством и угрызениями совести, она заходит в комнату Бюка и открывает лежащую на письменном столе папку с рукописью. Объем озадачивает: всего три страницы. Она читает. На трех страницах, не без виртуозности и с минималистской точностью, описывается лишь один персонаж, молодая женщина, и воссоздается лишь одна ситуация: неотразимая красавица, нежась в теплой ванне и щедро одаривая себя изысканными ласками, слышит звонок; спешно накидывает пеньюар и открывает дверь автору книги, которую читатель собирается читать.

Главное, ничего не нарушить. От смущения не помять странички. Решить, что, наверное, следующие десятки страниц доверены компьютеру. Заняться приготовлением обеда, размышляя об идее автофиктивности другого, столь увлекательной, столь интеллектуально возбуждающей.