Метка: Русский Букер

Новый роман лауреата премии «Русский Букер» 2009 года Елены Чижовой передает историю мужчины и женщины: переводчика, погрязшего в рутинной работе, и удачливой бизнес-леди. Он интеллигент, для которого сломанный замок — чудовищная проблема. Она с пятнадцати лет привыкла все решать сама. Существа с разных планет, они объединены общим прошлым: прошлым страны, города, семьи.

Чердачную комнату он называл кабинетом. Топчан,
покрытый линялой попоной, пара разнокалиберных
стульев, по стене — полки, набитые выцветшими папками: не любил ничего выбрасывать — ни старых рукописей, ни черновиков. Втайне надеялся на будущих
ученых, которые явятся после его смерти: изучать наследие, сверять варианты.

Рабочий стол стоял у окна, обращенного к лесу. Половину столешницы занимала пишущая машинка. Другая — портативная, с латинским шрифтом, — томилась
на тумбочке в углу. Лет десять назад, когда издательство окончательно перестало принимать машинопись,
он отвез их на дачу и обзавелся стареньким компьютером — не задорого, по случаю. Переводы, сделанные
летом, осенью приходилось перегонять. Конечно, на
это уходит уйма времени, но не возить же сюда компьютер: нанимать машину. Весной — туда, осенью —
обратно. Тысяч пять как минимум…

В этот раз, учитывая срочность заказа, главный
редактор обещал выделить наборщика. Просил привозить порциями: по три-четыре главы. Он было заартачился: мало ли, понадобится внести уточнения. Но получил обещание: предоставят распечатку. Пока оригинал-макет не подписан, он свободен вносить любую
правку.

Машинка обиженно хохлилась. Он покрутил боковое колесо, будто потрепал по плечу старую, но
верную спутницу жизни, и заправил чистый лист.
«Ну-ну, виноват. Замок. Непредвиденное обстоятельство», — жалкие оправдания. В глубине души он
соглашался с нею: ритуал есть ритуал. Каждый божий день, не обращая внимания на выходные и праздники, просыпался без пятнадцати восемь, наскоро
ополоснув лицо и почистив зубы, завтракал и шел
к письменному столу. Сломанный замок внес свои коррективы.

Сел и потер ладонями щеки. Верная спутница еще
не догадывалась, но он, мужчина, знал: завтра тоже
придется нарушить. Уйти ни свет ни заря.

Лист, заправленный в каретку, белел соблазнительно. Обычно этого соблазна было достаточно, чтобы,
отрешившись от посторонних мыслей, погрузиться
в иное пространство, в котором звуки чужого языка
превращаются в русские буквы — складываются в слова. Первые годы, пока не приобрел устойчивого навыка, ощущение было острым, сродни тому, которое испытал в четыре года, научившись читать. Теперь, конечно, притупилось: работа есть работа. Над этой
книгой он корпел третью неделю, все это время чувствуя, что ступает по шатким мосткам. Текст, выползавший из-под каретки, оставался сомнительным —
даже на его взгляд, что уж говорить о специалистах.

«Хоть отказывайся… — чтобы как-то войти в колею,
попытался найти подходящее оправдание: — Фантастика — не мой жанр», — осознавая, что дело не в жанре — достаточно вспомнить замечательные книги, чтимые интеллигенцией: Брэдбери, братья Стругацкие.

Действие происходит в космическом пространстве,
точнее, на инопланетном корабле. По отдельным замечаниям, разбросанным по тексту, можно догадаться,
что он приближается к Земле. Днем астронавты занимаются текущими делами, но по вечерам собираются
в общем отсеке, где — по воле автора, увлеченного дарвиниста, — обсуждают теорию эволюции в разных ее
аспектах: естественный отбор, наследственность, выживание наиболее приспособленных, противоречия
между поколениями, борьба полов и все прочее. Для
него, далекого от этой проблематики, все это объединялось словом генетика.

Пугала не столько терминология — на это существуют словари. Трудности перевода начинались там, где
герои вступали в споры: Что первичнее: благополучие
вида или спасение индивидуума? От каких факторов
зависит вероятность выживания той или иной популяции? Какой отбор важнее: индивидуальный или групповой? Он боялся содержательных ошибок: в его дилетантской интерпретации реплики персонажей — попадись они на глаза профессиональному биологу — могли
звучать бредом.

Едва приступив к работе, он отправился к главному
редактору, чтобы поделиться своими сомнениями и выговорить себе пару дополнительных недель: подобрать
специальную литературу, спокойно посидеть в библиотеке, короче говоря, войти в курс.
— Поймите, у меня школьные знания. Дальше Менделя с его горохом и мушек-дрозофил я не продвинулся.

Главный свел белесоватые брови и постучал ладонью
по горлу красноречивым жестом, намекающим на то,
что уважаемый переводчик, обращаясь к руководству
с просьбой об отсрочке, режет его без ножа.

— Вы же понимаете: серия есть серия… Ох!.. Ох!..
А-апчхи!! — чихнул оглушительно и помотал голо-
вой. — Извините. Кондиционер проклятый… А без него вообще смерть! — заключил мрачно. — О чем, бишь,
мы? Ах, да… — сморщился, прислушиваясь к себе, видимо, чувствовал приближение нового чиха.

— Ну хотя бы неделю… — он предложил неуверенно.

Рука главного редактора пошарила в столе. Не обнаружив ничего похожего на платок, редактор нажал на
кнопку. В дверях появилась секретарша.

— Наташа, у нас есть салфетки?

— Не знаю, Виктор Петрович. Сейчас проверю.

Оглядев стол, заваленный рукописями, редактор
вернулся к теме разговора:

— И что это даст?

— Как — что? — он старался говорить настойчиво.

— Тем самым мы избежим ошибок, не введем в заблуждение читателей.

Секретарша явилась снова:

— Салфеток нету. Только это, — протянула рулон
туалетной бумаги. — Хотите, схожу в магазин.

— Не надо. Идите работайте, — главный редактор
отмотал и с удовольствием высморкался. — Я так и не
понял: что это даст?

Он попытался объяснить:

— Нельзя идти поперек смысла. В конце концов, мы
живем в двадцать первом веке. У любого мало-мальски
образованного читателя возникнут претензии. Мы
обязаны хоть как-то соответствовать…

Собеседник, мучимый насморком, слушал невнимательно.

— При чем тут образованные? Серия изначально
рассчитана на… — видимо, затруднившись с точным
определением, редактор понизил голос. — О, господи!
А-апчхи!

— Будьте здоровы, — он откликнулся вежливо и обежал глазами стены. На задней, под портретами правящего тандема — они, в свою очередь, располагались под
иконой Богородицы, — висели фирменные календари.
Их выпускали ежегодно в представительских целях.
Правую стену — еще недавно, кажется, года три назад,
она пустовала — украшали старые плакаты с логотипом
прежнего издательства, на фундаменте которого выросло нынешнее. После ремонта кабинет главного редактора оформили в ностальгическом ключе. — Вы
должны понять и меня. Переводчик не имеет права нести отсебятину. Его задача — довести до читателя
именно то, что автор имел в виду. Иначе… — он придал
голосу оттенок серьезности, — может возникнуть скандал. Международный.

— Лишь бы не внутренний, — его собеседник оттопырил большой палец, но ткнул не в икону и даже не
в портреты, а куда-то в угол, где висел выцветший плакат. Напрягая глаза, он разобрал цифры: 1975. — С заграницей мы как-нибудь справимся. Нехай клевещут.
Нам, как говорится, не привыкать.

— Но ведь… Есть же права автора, — он покосился
на телефон, будто ожидая, что автор или его агент,
узнав о существе спора, каким-то чудом объявятся —
позвонят.

Судя по тому, что главный редактор сморщился,
мысль о защите прав иностранного автора не показалась ему конструктивной:

— Кто он нам, этот ваш автор? Может, он вообще
умер.

— Но я-то?.. Дело и во мне, — он хотел объяснить,
что переводчик является полномочным представителем автора в той культуре, на языке которой он делает
свою работу.

Но главный редактор его не слушал:

— Этот ваш… как его… — он щелкнул пальцами,
вспоминая имя. — Не Стейнбек. Не Йэн Макьюэн…
И даже, господи прости, не Бэнкс. Мне казалось, уж
вы-то, с вашей квалификацией, как никто понимаете. Мы выпускаем чтиво. Вто-ро-сорт-ное… — выговорил четко. — Так что поверьте мне: не надо мудрить.

Слово, произнесенное по слогам, впилось жалом
в сердце:

— Я работаю добросовестно. Свою работу я подписываю собственным именем, так что если я, как переводчик, полагаю…

— Не хотите — не подписывайте, — редактор нехорошо усмехнулся. — Желающих тьма. На ваше место.
Стоит только свистнуть.

Он растерялся, неловко встал и направился к двери,
обостренно чувствуя за спиной шуршание туалетной
бумаги. Потом шуршание оборвалось.

На другой день редактор, конечно, позвонил. Смущенно сопел в трубку, ссылался на головную боль: вы
же видели, в каком я был состоянии. Когда человек просит прощения, несправедливо не простить.

— Я хотел… — все-таки он решил воспользоваться
моментом. — Есть одна книга, я думал предложить издательству…

— Предлóжите, конечно, предлóжите. Но позже,
когда закончите эту работу. Тогда и поговорим, — редактор попрощался и положил трубку.

Этот разговор он начинал не в первый раз. Раньше
редактор внимательно выслушивал его предложения,
просил подождать: «Поймите, редакция переживает
трудные времена. Еще несколько убойных книг, и у нас
появится возможность выбора. В смысле, у вас. Выберете сами. Обещаю: издам. Даю слово. Надеюсь, вы
мне верите?»

Конечно, он верил. А что оставалось? Тем более начальство можно понять: первые четыре книги серии
вышли в свет через равные промежутки: раз в квартал. Если затянуть с пятой, внимание читателей может переключиться на другие серии, с которыми работают конкуренты. Такие истории случались и раньше. В этих обстоятельствах главный редактор всегда
обращался к нему, говорил: на вас вся надежда, счет
идет на дни, кроме вас в такие сроки никто не уложится, и разные другие слова, которые даже профессионалу его уровня редко приходится слышать. Отказать не хватало духу. Однако разговор, в котором редактор упомянул про второсортное чтиво, что-то
изменил.

Пишущая машинка блеснула клавишами.

Отвечая на ее улыбку, он погладил каретку: «Ладно,
мир…»

Команда космического корабля собиралась к ужину. Эти ежевечерние трапезы он назвал летучками.
Импонировала игра слов: в помещение, отведенное
для этой цели, участники действительно влетали.
Главное блюдо — его подавали в красивом расписном
сосуде, чем-то похожем на канистру, во всяком случае, верхняя крышечка откручивалась, — было приготовлено из овощей.

Пожав плечами: овощи на космическом корабле?
Интересно, как их там выращивают? — двинулся дальше. Обвив подлокотники зеленоватыми щупальцами,
астронавты расселись и приступили к трапезе. Больше
не отвлекаясь на посторонние мысли, он закончил вторую главу.

Под стропилами собирался душный воздух. Он
поднял глаза, представляя себе невидимое солнце.
Раскаленные лучи били по крыше прямой наводкой.

Встал, распахнул оконные створки. Высокие корабельные сосны стояли в двух шагах. Солнечный свет
заливал вершины, оставляя в тени подлесок. Только теперь заметил: березы начали желтеть. «Конец июля…
Рановато. Обычно желтеют в августе».

Сел, подперев ладонью щеку: «Второсортное…
второсортное, — проклятое слово впечаталось в память. Как след в мокрый песок. — Можно ли оставаться хорошим переводчиком, если переводишь всякую ерунду?..»

Ты стал прекрасным переводчиком.

«Во всяком случае, если сравнивать с молодыми…»
Время от времени наведывался в книжные магазины.
Не покупал — пролистывал. Чтобы отловить очевидные глупости, хватало пары минут. Конечно, встретимся, — без убеждения повторил Джон. Или вот: Задумчивые глаза Ифигении грезили среди травы. Так и
видишь глазные яблоки, самочинно выпавшие из подобающих им впадин, чтобы покататься в траве. Вот, тоже симпатично: негнущийся маятник. Любопытно
взглянуть на маятник, который гнется, будто помахивает хвостом. Рядом с этим какое-нибудь Исчез по направлению к лесу смотрелось образчиком стиля.

«А все потому, что ни вкуса, ни школы», — он выпрямился в кресле и покачал головой.

Обычно лингвистическая терапия действовала.
Сегодня — нет.

Новый роман Андрея Волоса рассказывает о происшествиях столь же обыденных, сколь и невероятных. Однако в самом нашем мире невероятность настолько переплетена с обыденностью, что приходится заключить: при всей неожиданности образа главного героя и фантасмагоричности описанного, здраво взглянуть на окружающее, чтобы дать ему истинную оценку, можно, пожалуй, только под тем необычным углом зрения, который выбран автором.

— Ну хорошо, — пожал плечами Милосадов. —
А в какой форме вы проводите обсуждения?
Я в каких только семинарах не участвовал —
и у всех, знаете ли, по-своему.

— У нас просто, — начал разъяснять Петя. —
Сначала автор говорит два слова о себе и читает корпус (я заметил, что у Милосадова дрогнули брови; но, как всегда, не подал виду, что поплыл). Потом выступают оппоненты. Их два.
Они самым внимательным образом изучили
корпус представленных стихотворений (Милосадов снова двинул бровями: поймал, стало
быть, смысл незнакомого прежде слова и теперь уж покатит его направо-налево, не остановишь). Излагают свои позиции. После этого семинаристы высказываются… Ведь кое-кто, если не удалось помолоть языком, считает день
потраченным впустую…

— Ты сам поговорить мастак, — обиженно сказал златоуст Фима Крокус, признав тем самым,
что камушек летел в его огород.

— Ладно, ладно, какие счеты… В общем,
обычно у нас все хотят сказать. Потом руководитель — вы то есть — подводит итог. А уж
самым последним слово опять получает автор. — Петя взглянул на угрюмо глядящего
в пол Бакланова и решил для верности разъяснить: — Уже не читать, конечно, а просто
чтобы поблагодарить за внимание. Реверансы
всякие сделать… а никого ни в коем случае не
ругать и правоту свою поэтическую не отстаивать… Да, Витюш?

— Да, — утробно продудел Бакланов.

— Ну что ж, — покивал Милосадов. — Тогда
прошу.

Бакланов вышел на середину.

— О себе… да что о себе, все обо мне знают…
Однажды в поезде ехал… Там мужик один. Как,
говорит, фамилия. Я говорю: Бакланов. Поэт? Да,
отвечаю, поэт. Он чуть с полки не упал. Зарылся
в подушку, всю дорогу причитал: «Сам Бакланов!
Сам Бакланов!..» В общем, о себе мне говорить —
только время тратить. Лучше читать буду…

И стал читать.

Невысокого роста, сутулый, он смотрел исподлобья, что в сочетании с кривым вислым носом
оставляло довольно мрачное впечатление. При завершениях строк Бакланов производил неприятные громкие завывания наподобие волчьих и вращал глазами, а многие звуки вылетали из него скорее чавкающими, нежели шипящими. Вдобавок
он то и дело совершал неожиданные и резкие жесты, каждый из которых вызывал тревожные мысли насчет того, не вопьется ли он сейчас крючковатыми пальцами в горло кому-нибудь из ценителей поэзии, слушавших его с явной опаской.

Я хорошо помнил эффект, неизменно производимый его стихотворением «Змеи». Речь в пиесе шла насчет того, что лирический герой, предаваясь в весеннем лесу мечтаниям любви, ед ва не свалился в яму с гадюками. Сила искусства
поэта Бакланова была такова, что всякий раз какой-нибудь девушке становилось плохо.

В этот раз все обошлось, только Светлана Полевых, я видел, несколько позеленела и стала
обмахиваться ладошкой.

В заключение поэт Бакланов прочел «Стихи о клинической смерти». Мне запомнились
строки «Ты не взяла меня, косая!» и «Твои фальшивые туннели!..»

Когда чтение завершилось, слово перешло
к первому оппоненту. Это был Фима Крокус, и на
протяжении его речи я сполна получил то удовольствие, к которому заранее приготовился.

Не говоря худого слова, Фима Крокус выявил в представленных опусах массу неисправимых пороков и подверг резкой критике всю художественную систему автора. Скрупулезному
и жесткому разбору подверглись как принципы
построения стихотворений в целом, так и отдельные их художественные составляющие. Качество рифмовки было признано совершенно
неудовлетворительным, сравнения — натянутыми. Приличный эпитет, как заявил оппонент
Фима, в стихах Бакланова и не ночевал. Кажется, то же самое он был готов высказать и обо
всех прочих тропах, независимо от того, использовал их поэт Бакланов или нет.

Единственным, на его взгляд, отрадным исключением являлось стихотворение, в котором
автор описывал обстоятельства пережитой им
некогда клинической смерти. Фима Крокус счел
необходимым отметить, что и здесь можно обнаружить отдельные недостатки, однако разбирать их значило бы заниматься пустыми придирками, ибо ни один из имеющихся огрехов
не может повредить высокой правдивости, коей текст дышит от начала до конца. Несомненным доказательством этого, на его взгляд, являлся тот факт, что когда он сам переживал клиническую смерть, то видел точь-в-точь то же самое.

Фима поблагодарил слушателей за внимание
и сел.

Поднялся Вася Складочников.

— Говорить о поэзии трудно! — воскликнул
он. — Но это не значит, что о ней нужно говорить одни только глупости!..

В целом его высказывание носило характер,
принципиально отличный от речи предыдущего оратора.

Вася отметил композиционные завоевания
поэта Бакланова, тем более значительные, что
они стоят на базе свежего взгляда и душевной
чуткости, и заявил, что с одной стороны их
поддерживает богатство и даже роскошь образной системы, с другой — виртуозное использование рифмы (часто составной, а в некоторых
случаях каламбурной). Не желая показаться голословным, оппонент привел многочисленные
примеры как первого, так и второго. Завершая речь, Вася Складочников посулил поэту Бакланову мощное развитие его несомненного дарования, обещавшего в ближайшее время вывести автора в ряд крупнейших величин мировой
поэзии, а также выразил твердую уверенность,
что его произведения ждет ракетный взлет популярности и издательского интереса.

Не обошлось, конечно, и без капли дегтя.
Ею стало исследование стихотворения, посвященного клинической смерти. Подробно разобрав вещицу, оппонент заключил, что свойственная автору мастеровитость достойна не
только одобрения, но и самых горячих похвал.
Однако, при всей формальной виртуозности,
стишок все же грешит неточностями и даже откровенным враньем, о чем он вправе судить как
человек, которого в свое время клиническая
смерть тоже не обошла стороной.

Последовавшие далее высказывания простых семинаристов обнаружили, что аудитория
разделилась примерно поровну. Все ораторы,
с большим или меньшим вниманием пройдясь
по творчеству автора, обращали затем внимание на стихотворение о клинической смерти.
Но одни полагали сей труд главным завоеванием поэта и не находили похвал, достойных его
правдивости, поскольку на собственном опыте
знали, что при клинической смерти все происходит именно так. Другие же, во всем второстепенном зачастую не расходясь с первыми, гневно осуждали стихотворение как образец безответственной фальши: увы, их личный опыт
показывал, что во время клинической смерти
все происходит совершенно иначе.

Сел последний выступавший.

Петя вопросительно посмотрел на Милосадова.

— Гм, — произнес Милосадов. — Что ж. Мы
выслушали чрезвычайно интересные выступления. Так сказать, весь спектр. Ораторы верно
отметили несомненные достоинства, в полной
мере присущие творчеству поэта Бакланова.
С другой стороны, многие из них справедливо указали на очевидные недостатки, пока еще
свойственные отдельным его произведениям.
Подводя черту, нужно сказать, что все мы уверены в том, что поэт Бакланов находится в начале своего пути и сумеет указанные недостатки побороть… Вот в таком, собственно говоря,
разрезе.

— Виктор Сергеевич, а про последнее стихотворение
вы что думаете? — спросил Петя.

— Про последнее? Ну, знаете… Я смотрю, оно
вызвало в среде семинаристов прямо-таки раскол. Но советовал бы воздержаться от скоропалительных выводов. Лично я переживал клиническую смерть дважды: в первый раз все выглядело именно так, как описывает автор, а во
второй — совсем по-другому.

Повисло молчание. Мне оно показалось несколько испуганным.

— Имеет ли поэт Бакланов что-либо сказать
высокому суду? — едва не прыснув, торжественно спросил Серебров.

— Да что я, — снова сгорбился Бакланов, уперевшись руками в спинку впереди стоящего стула. — Спасибо, что ж… о себе мне говорить без
толку… Змеи весной — они у‑у‑у!.. Постараюсь,
ага, чего там.

В этот момент новичок, сидевший за Серебровым, наклонился к нему и дрожаще просвистел в ухо:

— Скажите пожалуйста, здесь все, что ли, после клинической смерти?

Петя обернулся.

— А! — сказал он вместо ответа. — Виктор Сергеевич, у нас тут, между прочим, новенький.

— И что? — недоуменно спросил Милосадов.

— Ну как что… обычно мы просим почитать,
а потом голосуем — принять в семинар или не
принимать.

Верно, именно так все и происходило. Только я не упомню, чтобы кого-нибудь не принимали: всегда находился мало-мальский повод кинуть одинокому человеку спасательный круг.

— Представьтесь, пожалуйста, — попросил Милосадов.

— Викентий Карацупа, студент Литературного института, — сообщил новичок, несколько свысока оглядывая притихших семинаристов. — Четвертый курс, скоро на диплом.

— Карацупа? — переспросил Милосадов, как
будто что-то припоминая.

— Это, короче, псевдоним. Я, короче, тему
собак широко поднимаю, — сказал Карацупа. —
Про собак пишу. И про их, короче, пограничников. То есть, короче, наоборот… ну, неважно.
Вот и выбрал по тематике. А что, короче, плохо?

— Отчего же? — Милосадов пожал плечами. —
Наоборот. Очень даже. И коротко. И патриотическое воспитание молодежи… Что ж, короче,
почитайте что-нибудь.

Действительно, про собак оказалось много.
Так много, что пограничники, тоже имевшие
место, совершенно терялись на их фоне. «Ты
смотришь умными глазами, // Ты лапу дружбы подаешь! — рубил Карацупа. — Пойдем с тобой за чудесами, // По жизни братство не пропьешь!» Потом было еще что-то про теплую
будку (рифмовалась, надо сказать, неплохо: побудку) и верность присяге. Заговаривая о задушевном, автор переходил с калечного хорея
прямиком на шамкающий выбитыми стопами
амфибрахий. Я отключился. Вспомнилось, как
вел заседания Калабаров. Память у него была
удивительная. Он мог позволить себе воистину
океанические блуждания по пространствам метрической речи, увлекая семинаристов в иные
области: в области точного и звонкого высказывания. Кстати о собаках: как-то раз прочел есенинское «Собаке Качалова». Семинар замер, осмысляя услышанное, потом кто-то вздохнул:
«Надо же: такое — о собаке написать!..»

— И последнее, — сказал наконец Викентий
Карацупа. — Это не о собаках. Это, короче, лирическое. Вы поймете.

Стихотворение выдалось недлинное — строф
пятнадцать. Последнюю я запомнил.

Выйду на гору —

Ширь, высота.

Верен простору,

Зрею места!..

Поэт замолчал.

— Слезы наворачиваются, — хрипло сказал
Милосадов. — Садитесь, Карацупа. Вы приняты.