На киноэкраны 7 ноября выходит фильм Александра Велединского «Географ глобус пропил» — редкая для нового российского кинематографа картина, успевшая завоевать за время фестивальных показов одновременно множество наград (включая гран-при «Кинотавра») и безусловную любовь первых независимых зрителей.
Экранизация одноименного романа Алексея Иванова, написанного в середине 1990-х и о 1990-х, а опубликованного лишь в 2003 году, переносит действие книги в наши дни, однако на деле остается и вовсе универсально-вневременной историей о «механизмах счастья» — внутренних и внешних, отчего-то всегда трагикомических.
Как это часто бывает в нынешнем российском прокате, «Географ…» встречается с публикой, уже обладая несколько противоречивой репутацией: за время почти полугодового путешествия по фестивалям, которые сопровождались не только вручением призов и похвалой критиков, но и многочисленными интервью с создателями фильма, заинтересованный зритель успел и построить свои догадки на предмет жанровой и тематической природы этого кино, и получить в ответ ряд авторских опровержений.
На деле же все оказались по-своему правы. «Географ…», в котором для самого Александра Велединского первостепенен образ главного героя Виктора Служкина (современного, по словам режиссера, князя Мышкина — идеального человека), соединил в себе черты и традиции школьного фильма (как оттепельной и застойной эпох, так и перестроечной), романа воспитания, повестей о лишнем человеке и литературно-кинематографического дискурса об особенностях протекания кризиса среднего возраста у homo intelligentus.
По-настоящему же неожиданно здесь то, что все эти привычные культурные коды, образующие из века в век ограниченный набор драматургических конфигураций, складываются в фильме в совершенно новую структуру. Этим-то, пожалуй, в первую очередь и ценна экранизация романа Иванова, в тексте которого подобный поворот — в силу некоторых сюжетных обстоятельств, ловко скорректированных в сценарии, — оказался не столь остро ощутим. Среди поклонников первоисточника наверняка обнаружатся истинные пуристы, которые выразят недовольство внесенными изменениями и найдут ему детальное обоснование, потому нелишним будет сразу предупредить о таковых более великодушного зрителя — в свою очередь оценив оправданность появления обновленной версии событий.
Пермский биолог Виктор Служкин (Константин Хабенский) лишается очередной работы, не связанной с его специальностью, и устраивается в школу учителем географии — единственного предмета, который там некому вести. «Алкоголик, нищий, шут гороховый, да еще и бабник в придачу», как отзывается о нем жена Надя (Елена Лядова), не очень понимает, что делать с десятиклассниками-оболтусами, которые быстро осознают: у «бивня» Служкина нет никакого преподавательского опыта — значит, можно оттягиваться на полную катушку. Географ оказывается никудышным учителем — орет, щедро раздает пинки и подзатыльники; ведется на дурацкие провокации и тут же хулиганствует в ответ; матерится и играет с детьми в карты прямо на уроке — но незаметно для учеников и себя самого выстраивает с ними взаимопритягательную связь. В личной жизни географа тоже происходят перемены: он снисходительно наблюдает, как у Нади завязывается роман с его ближайшим другом Будкиным (Александр Робак), и безуспешно флиртует со школьной «немкой» — красавицей Кирой Валерьевной (Евгения Брик). Тем временем наступает весна — и Служкин отправляется с несколькими учениками на реку Усьву, в поход, который приведет к ключевой рокировке в их отношениях.
Важнейшее смыслообразующее отличие сценария (его авторами выступили сам режиссер, а также Рауф Кубаев и Валерий Тодоровский) от романа заключается в следующем: ивановскому Служкину 28 лет, Служкину в исполнении Константина Хабенского — около 40. Это усложняет задачу учеников и, соответственно, исполнителей их ролей: понятно, что пытаться «травить» учителя, который годится тебе скорее в отцы, чем старшие братья, психологически куда тяжелее (обычно школьники предпочитают просто игнорировать раздражающих их учителей-«стариканов»); труднее и пойти с ним на эмоциональное сближение, даже в располагающих внешних обстоятельствах. Однако для создания образа Служкина таким, каким его задумал Велединский, «взросление» главного героя случается очень к месту. Во-первых, оно преображает главную романтическую линию «Географа…» — его взаимную влюбленность в школьницу-умницу Машу (Анфиса Черных), целомудренное развитие и разрешение которой обрело бы совсем иные оттенки, будь герой намного моложе. Во-вторых (и, пожалуй, в-главных), способствует складыванию совершенно нетипичного образа интеллигента, которому при всей своей неустроенности, маяте и нелепости удается быть по-настоящему счастливым. В возрасте Служкина-Хабенского эта способность выглядит осознанной жизненной позицией, сложившимся образом мыслей и реакций — словом, чем-то вполне цельным и непременным, что никак нельзя списать на затянувшиеся юношеские иллюзии и инфантильный идеализм. Самоирония, редкая внутренняя легкость и абсолютное отсутствие склонности к трагедизации бытовых драм — вот что прежде всего отличает Служкина от череды духовно, но не душевно родственных ему литературных и экранных предшественников. А кроме того — еще менее ожидаемая способность к эмпатии, благодаря которой раскрываются и ученики, за время похода превращающиеся из почти безликой и несколько даже монструозной массы в компанию по-разному примечательных личностей.
Отдельного восхищения заслуживает то, как точно создатели фильма подбирают фон, фактуру и визуальный контекст, в котором «текст» — внутренняя драматургия — получают столь примечательное развитие. То обстоятельство, что «Географ глобус пропил» не где-нибудь, а в Перми, особенно важен для Иванова — Велединский же и оператор картины Владимир Башта создают скорее обобщенный образ сонной вечнозимней провинции. Бледные экранные «акварели» первой части ленты дополнительно усиливают эффект «вневременья» всей истории и образуют идеальный контраст с картинами опасного, но спасительно пробуждающего героев похода. При этом обе тематические «главы» идеально рифмуются друг с другом: внутренние «механизмы счастья», которым посвящена первая из них, по-настоящему срабатывают после введения в действие внешних, пусть не столь тонких, но зато очевидных и безусловных.
О пугачевском восстании знают все и в то же время не знает никто. Вроде бы, события известны, версий — множество, но в том-то и беда: ни одно объяснение не объясняет всей истории бунта.
В XVIII веке российская власть расценила пугачевщину как криминал. Дело это было признано позорным, а потому предано забвению.
С подачи Пушкина к бунту отнеслись внимательнее. Стало ясно, что народ восстал не за выгоду. XIX век счел пугачевщину войной черни против знати.
XX столетие упростило ситуацию в угоду вульгарному марксизму. Для советских историков пугачевщина стала крестьянской войной, то есть борьбой эксплуатируемых с эксплуататорами. Однако исследователи так до сих пор и не добрались до сути.
XXI век потащил в интернет-форумы скороспелые доктрины, в которых глобализм причудливо сливается с конспирологией. Дескать, пугачевщина — одна из фаз вечной борьбы Леса и Степи, Европы и Азии, колоний и метрополии… Можно, конечно, свести пугачевщину к любому историческому тренду, но не найден тренд, из которого обязательно выводилась бы пугачевщина.
Еще не опробованный ключ к амбарному замку пугачевщины — это сама Россия. Автор, рассматривая историческое событие с учетом территориальных особенностей, дает читателю уникальную возможность по-новому и по-настоящему не только увидеть русский бунт, но и прочувствовать его.
Войско Пугачёва поднималось по
Яику, словно косяк на нерест. И речными
порогами стояли на Яике крепости»
транжементы«.
Они были небольшие, размером с
футбольное поле. Квадратом шла куртина:
невысокий земляной вал с оградой
поверху. Внизу — ров. По углам
выдвигались плечи бастионов, каждый
бастион — с чугунной пушкой. Особые
выступы куртин назывались редантами,
дощатые площадки в бастионах —
барбетами. Внутри крепости располагались
казармы, цейхгаузы — склады
оружия, пороховые погреба, храм и
дом коменданта. Вроде, несерьёзное
укрепление, но по степи не ходят пешком,
а для всадников «транжемент»
оказывался неприступным.
Рядом с крепостями размещались
форштадты — казачьи посёлки.
Гарнизоны «транжементов» состояли
из местных казаков и сменных
солдатских рот.
Двигаясь на Оренбург, маленькая
армия Пугачёва подступилась к маленькой
крепости Рассыпной, которую
защищал маленький гарнизон майора
Веловского.
Бунтовщики поскакали на приступ.
Крепостица звонко отлаивалась
из четырёх пушчонок. Солдаты из ружей бабахали поверх брёвен
ограды. Майор Веловский с бастиона
махал платком, командуя залпами.
Бунтовщики с гиканьем и пальбой
носились вокруг крепости на конях,
как на каруселях.
Но за спиной у солдат крепостные
казаки ломали ограду. И на очередном
обороте бунтовщики бросили коней в
ров, разбрызгали осенние лужи, взлетели
на взрытую куртину и ворвались
в крепость. Пугачёв «взял на слом»
Рассыпную.
Секунд-майор Иван Веловский
и три офицера, отбиваясь
штыками, отступили в
избу. Распахнув окошки, офицеры
отстреливались из пистолетов.
Но казаки высадили
шаткую дверь и вломились в
горницу.
Маленькую трагедию маленькой
крепости высветил багрянцем огромный
закат. Избитые и связанные офицеры
видели, что их казаки-предатели
уже на равных разъезжают среди бунтовщиков,
а солдаты угрюмо стоят на
плацу без шляп и париков, без ремней
и ружей. Рядом — виселица. На коне бородатый самозванец, подбоченясь,
ждёт присяги. Но человеку чести невозможно
присягать самозванцу. Поп,
атаман и офицеры вразнобой закачались
над площадью в петлях, а солдаты
покорно преклонили колени перед
конём Емельяна Пугачёва.
История Рассыпной будет повторяться
от крепости к крепости.
Солдаты отбиваются,
но казаки открывают бунтовщикам
ворота. Крепость капитулирует,
офицеров казнят.
Маленькие трагедии Великой
Степи.
В Рассыпной в плен к мятежникам
попала жена майора Веловского
Ирина. Она будет уговаривать солдат
из бывшего гарнизона своего погибшего
мужа бросить бунтовщиков
и бежать в Оренбург. Но какой-то
негодяй выдаст Ирину Веловскую, и
потом, в Татищевой крепости, Пугачёв
повесит жену офицера.
Нижнеозёрная крепость, ближайшая
к Рассыпной, лежала на высоком
мысу над Яиком. Она погибла так же,
как Рассыпная. Комендант майор захар
Харлов с горсткой офицеров из
орудия вёл огонь по мятежникам. Но
Пугачёв только усмехнулся, глядя на
эту жалкую оборону. Стоя на виду
у канониров крепости, он даже не
пригнулся. «Разве на царей пушки
льются?» — хмыкнул он товарищам.
Когда крепостные казаки открыли
ворота, Харлов понял, что пропал, и
начал скатывать бочонки с порохом
с обрыва в Яик. Бунтовщики влетели
на бастион. Один из них рубанул
майора саблей. Харлов упал. Но он
не успел умереть от потери крови:
его на руках донесли до виселицы и
сунули головой в петлю.
Историю майора Харлова
и его молодой жены
через 60 лет после бунта
узнает Пушкин. Он выйдет
из тарантаса и поднимется
на заросшую травой куртину
былой крепости. Над осенним
Яиком, над Великой Степью будут
плыть журавлиные клинья. Тени облаков
будут тихо стекать по белёсым
склонам прибрежных гор.
Пушкин поймёт, что ни чертополох
во рву, ни Российская империя уже не
помнят об отваге и чести майора из
дальней провинции, о тоске и ужасе
его юной жены. И Пушкин им всем напомнит
о маленьких трагедиях «транжементов». В «Капитанской дочке» он
сделает захудалую Нижнеозёрную крепость
Белогорской крепостью — глав
ной крепостью русской литературы.
Татищева крепость
Оренбургский губернатор Рейнсдорп давал бал. «Народ, который поёт
и пляшет, зла не думает», — некогда
поучала государыня. И вдруг посреди
менуэта грянуло известие, что яицкие
казаки опять взбунтовались, присягнули самозванцу, взяли Илецкую крепость и летят к Оренбургу. Офицеры
кинулись в казармы, дам в обмороках
разносили по каретам.
Через день из Оренбурга вышел отряд барона Христиана Билова: 200 солдат и 150 казаков сотника Тимофея
Подурова. Но решимость барона кончилась за десять вёрст до Нижнеозёрной крепости. Билов послушал, как в
осенней дали, в чистой тишине отчаянно грохочет пушка майора Харлова,
и скомандовал ретираду в Татищеву
крепость, самую надёжную в округе.
Эту крепость Оренбургская экспедиция заложила в 1736 году на
впадении речки Камыш-Самарки в
Яик. Здесь сходились три дороги: из
Оренбурга, Самары и Яицкого городка. Татищев, командир экспедиции,
приказал укрепить земляной «транжемент» бревенчатыми стенами и
назвал крепость своим именем.
27 сентября 1774 года Татищеву
крепость осадили мятежники Пугачёва. Из окошек домов форштадта высунулись рыла бунтовщичьих пушек.
Гарнизоном «транжемента» командовал старый полковник Григорий Елагин. Солдаты Елагина и Билова и казаки Подурова заняли места на валах
и батареях.
Восемь часов по улочкам Татищевой
крепости катался гром канонады. Ядра
мятежников перелетали через куртину и звонко лупили в брёвна цейхгаузов. По лужам во рву поплыли свежие
жёлтые щепки. «Транжемент» трясся
от обстрела, как от ужаса, но не сдавался. Пугачёв разделил своё войско
пополам и приказал штурмовать Татищеву крепость с двух сторон.
В исцарапанную, старую подзорную трубу полковник Елагин
увидел, что толпа мятежников,
пригибаясь, бежит по правому
берегу Камыш-Самарки. Елагин требовательно глянул на
Билова. Барон отрицательно
покачал головой: биться в чистом поле своих солдат из крепости я не поведу, пускай идут
казаки Подурова.
Казаки Подурова выехали из крепости и угрюмо остановились посреди
речки на виду у мятежников. «Против
царя пошли, регулярщики?» — испытующе крикнули из толпы бунтовщиков. Речка бурлила вокруг конских ног,
сносила хвосты лошадей. «Петру Фёдорычу предаёмся», — хмуро сказал
Тимофей Подуров.
Пожилой оренбургский казак, он
станет надёжным помощником Пугачёву. Умелым командованием он наведёт
страх на гарнизон Оренбурга. Под горой Маяк он заманит в ловушку и сгубит симбирскую команду полковника
Чернышёва.
Однако через полгода князь
Голицын разгромит бунтовщиков, и Подуров угодит в плен.
А Пугачёв не вернётся отбивать сподвижника. Подуров
проклянёт Пугачёва. Но зимой
1775 года их обоих казнят в
Москве на одном эшафоте.
Офицеров потрясла измена Подурова. А Пугачёв ухмыльнулся и отдал
приказ о штурме. Казаки двинулись на
крепость, толкая перед собой возы с
горящим сеном: прятались от картечи
в густом белом дыму. Обозлённые солдаты палили из пушек и ружей. Но вечерний ветер перекинул огонь с возов
через куртину, и в крепости запылали
крыши цейхгаузов. Солдаты бросились
тушить пожар, оголив оборону. На
опустевшем реданте напрасно бил
тревогу барабанщик. Мятежники
рванулись к воротам, вышибли
створки и вломились в крепость.
Врукопашную отбивались только офицеры. Полковника Елагина и бригадира Билова ранили. Немца-барона казаки
не удостоили и казни —
докололи на улочке, как
бешеного пса. А Елагина и других офицеров
вздёрнули на виселице. Жена старого
полковника Анисья Семёновна с воем
вырывала окровавленного мужа из рук
бунтовщиков, и бабе тоже накинули на
шею петлю.
Дряхлые яицкие «лыцари» потом
расскажут Пушкину, что мёртвого Елагина мятежники сняли с виселицы,
освежевали, как борова, и его салом
мазали свои раны. Пушкин поверит
этой сказке: озверение — неизбежное
следствие бунта.
Но ужас смерти пугал и без страшилок. Дым разгромленной и сожжённой
Татищевой крепости тонкой пряжей
растянулся над остывающей степью.
Капитанская дочка
Пугачёв сражался при Татищевой
крепости дважды: в начале побед и
в начале поражений. Пушкин тоже
дважды посетил Татищеву: по дороге в
Оренбург и по дороге обратно. Дорога
вдоль Яика словно убеждала и Пушкина, и Пугачёва: Татищева крепость —
это очень важно. А что в ней важного?
Важна судьба семьи полковника Елагина — простая и страшная. Такова вся жизнь человеческая, в которой страшнее
всего делать очень простой
выбор.
Псковский дворянин Григорий Елагин 37 лет оттрубил на службе, вышел
в отставку, а денег не было. И он, полковник, согласился на майорскую должность коменданта крепости. В бунт ему
стукнуло уже 56. За полгода до мятежа
Елагин выдал 17-летнюю дочь Татьяну
за 39-летнего майора Захара Харлова,
коменданта соседней Нижнеозёрной
крепости. Бравый майор Харлов вместе с
молодой женой пригрел и её 11-летнего
братишку Колю: растил генерала.
Когда бунт подкатил к Нижнеозёрной, Харлов отправил Танюшу и Колю
к отцу: Татищева крепость показалась
Харлову надёжнее. Но бунтовщики взяли оба «транжемента». 26 сентября в
петле погиб муж Татьяны, а 27 сентября на её глазах казнили отца и мать.
На руках Татьяны Харловой остался
маленький братишка.
Пушкину рассказали, что Танюша
была невысокого роста, круглолицая
и миловидная. В захваченной Татищевой крепости её приметил Пугачёв —
мужик с горячей кровью, сыгравший с
жизнью в чёт-нечёт. Что на этом свете
могло его попятить?
Красивую офицерскую вдову Емельян прихватил с собой под Оренбург,
а Татьяна взяла и братишку — с кем
его оставишь в холодном, разорённом
доме? Она была согласна на всё, даже
на бесчестье, — ради братика.
Через месяц Пугачёв перенёс лагерь бунтовщиков в Бёрдскую слободу.
Бабу и мальчонку в телеге перевозили верные яицкие казаки. Но вдруг на
полпути они остановили коней и велели офицерским детям сойти на дорогу.
И потом с сёдел принялись палить по
ним из пистолетов. Таня и Коля повалились в грязь колеи.
Казакам лень было спешиваться,
чтобы проверить, живы ли дворянчики. Покрутившись на конях вокруг
упавших, казаки поскорей поскакали
к Пугачёву — объявлять, что пленники сбёгли. А брат и сестра были
только ранены. Но они боялись бунтовщиков и сползли с дороги, где
их ещё могли бы подобрать добрые
люди, спрятались за кустами, обнялись и насмерть вмёрзли в ледяную
полночь степного ноября.
Потом Пугачёв узнал, что побега не
было. Но сделанного не воротишь. Детей офицера замело порошей, однако
ещё долго той зимой проезжие останавливались на знакомом повороте
тракта и ходили смотреть на убитых.
Мёртвая Танюша Харлова обнимала
брата крепче, чем живая Таня обнимала казака Емельяна.
Эта история добила Пушкина — и
вместо задуманной «Истории Пугачёва» из-под пера Пушкина полетела
«Капитанская дочка». Старый полковник Григорий Мироныч Елагин подарил прекрасной пушкинской Маше,
возлюбленной
Петруши Гринёва, фамилию Миронова.
А допросные листы Пугачёва
донесли живую скорбь Емельяна по Тане: «убили её з братом за то, что я её любил. И я
об ней сожалел». Пугачёв покаялся в своей вине за гибель
полковницкой дочери, хотя
мало ли у злодея-самозванца
было грехов, чтобы сокрушаться ещё и об этом?
Казаки решили утешить Пугачёва
и отправили к нему блудницу, которую взяли от гренадеров в обозе разгромленного генерала Кара. Пугачёв
побаловался с девкой — и велел её
повесить: потому что она «волочилась с конюхами и потом украла у
него подсвешник серебреной».
Почему же казаки столь жестоко обошлись с Танюшей Харловой
и Колей Елагиным? И почему безжалостный Емельян не отомстил
убийцам? Да, мятежники вешали
баб, даже беременных, но эти бабы,
жёны убитых мужей, плевали в лицо
самозванцу. А Татьяна не плевала.
Но её застрелили на грязной дороге. Всё потому, что у яицких казаков
были свои планы на
жену для казачьего
императора.
Чувства Емельяна и офицерская
вдова помешали
планам казаков.
И Татьяну принесли в жертву. А Емельян
стерпел. Пока
что яицкие казаки
были его
сильнее, и
«улица» его
оставалась
«тесна».
Чтобы победить
казаков, ему
надо будет потерпеть поражение
от Оренбурга.
Оренбуржье: казачья Россия
От начала бунта прошло всего две недели, а
бунтовщиков стало уже больше тысячи, у них было
20 пушек. Мятежники без боя прошли сквозь Чернореченский «транжемент», оставленный гарнизоном,
и вышли к Оренбургу — главной крепости губернии,
заполненной сбежавшими жителями посадов, войсками и артиллерией.
Пугачёв сначала решил «зачистить» территорию
вокруг города и прошёл по двум крупным селениям,
что подпирали Оренбург плечами.
Слободу Каргалу в 1744 году основал губернатор
Неплюев. Он поселил здесь торговых татар из-под
Казани. Для Пугачёва татары на площади перед мечетью застелили осенние лужи коврами и распластались ниц, пока два знатных жителя под локотки
бережно вели самозванца к царскому креслу. Так
мусульмане встречают не батыра, имама или визиря, — так встречают падишаха, владыку улуса. «Жители встретили меня со всякою честию, яко царя,
почему тут ни одного человека и не повесил», —
скажет потом Пугачёв.
В Каргале к своим яицкому и илецкому полкам
Пугачёв добавит татарский полк. Атаманом Каргалы
станет ушлый местный купец Муса Улеев. Осадной
зимой Пугачёв повадится шастать в слободу к радушному Мусе, у которого всегда будет хмельное на
выбор: буйная татарская буза или весёлая русская
кумышка.
После Каргалы Пугачёв двинулся в Сакмарский
городок. Крепость близ впадения реки Сакмары в
Яик яицкие казаки построили в 1720 году, ещё до
Оренбургской экспедиции. Узнав о приближении Пугачёва, атаман городка сбежал в Оренбург. Сакмарцы звали его обратно, но он не вернулся.
Бунтовщики выволокли из церкви попа и велели
зачитать бумагу, что пришёл царь Пётр Фёдорыч.
Поп отнекивался — дескать, помер же царь, но попу
ответили: жив он, «погребён вить другой». Поп, тоскуя, зачитал манифест Пугачёва. Казаки Сакмарского городка присягнули Емельяну. А Пугачёв назначил им атаманом попа.
У бунтовщиков была вера в казачью
правду, а Христос её соблюдёт или Магомет — не важно. Имамов и попов пугачёвцы бестрепетно верстали в казаки.
Однажды в крепости Бузулук атаман отправил
местных попов исполнять своё поручение, а попы
зароптали, отказываясь. «Ково же мне послать? —
изумился атаман. — Неуж снова казаков нарядить,
за которыми и без того много дела? А вас при всякой
церкви по два. Куда вас, дьяволов, беречь?»
Сакмарский поп прослужил атаманом недолго,
сакмарцы упросили Пугачёва назначить им атаманом что-нибудь более похожее на казака. И Пугачёв
отрядил в Сакмарский городок своего недавнего любимца — древнего старика Дубовского, который в
Илецком городке признал в нём царя.
В 1738 году Фёдор Дубовский служил атаманом
станицы Дубовской на Волге, а станица была центром
Волжского казачьего войска. Но чёрт дёрнул Фёдора пожаловаться на воровство войскового атамана
Персидского. Приехали ревизоры. Атаман подмазал
их, и они объявили жалобу Дубовского наветом. Фёдора кинули под кнут, а потом навечно сослали на
Илек простым казаком.
Пугачёв ещё возьмёт на Волге станицу Дубовскую
и обрушит авторитет клана Персидских. Хотя старику Дубовскому от этого не станет легче. Он угодит в
плен и сгинет на каторге. А несчастный сакмарский
поп получит плетей, потом его лишат сана и определят в церковные сторожа. Зато хитрый Муса Улеев,
пугачёвский атаман Каргалы, вывернется из оренбургского каземата, отбоярится от следствия, вернётся домой и ещё долго будет торговать в Каргале,
как ни в чём не бывало.
Пока осада будет душить Оренбург, Пугачёв займётся переименованиями. Андрей Овчинников превратится в «графа Панина», Федька Чумаков — в
«графа Орлова», Ванька Зарубин — в «графа Чернышёва». Сакмарский городок Пугачёв переименует в
Петербург, Каргалу — в Киев, Бёрды, свою ставку, —
в Москву. Так у «царя Петра Фёдорыча» появится
собственная Россия. В конце ХХ века она сведёт с
ума авторов «Новой хронологии».
Меняя названия, Пугачёв выстраивал параллельную реальность. Он словно форматировал мир, чтобы силой загнать действительность в уже готовую
модель. Такой демиург, как самозванец Пугачёв, не
мог не победить в информационной войне с императрицей Екатериной.
«Комьюнити» — новая книга Алексея Иванова, известнейшего писателя, историка и сценариста, автора бестселлеров «Золото бунта», «Географ глобус пропил», «Общага-на-Крови», «Блуда и МУДО», «Сердце Пармы», — наряду с вышедшим ранее романом «Псоглавцы» образует дилогию о дэнжерологах — людях, охотящихся за смертельно опасными артефактами мировой культуры.
И напрасно автор «Псоглавцев» думал остаться неузнанным под псевдонимом Алексей Маврин — по виртуозным сюжетным ходам и блестящей стилистике читатели без труда узнали Алексея Иванова!
Топ-менеджер Глеб методично реализует свою мечту о жизни премиум-класса. Престижная и интересная работа в знаменитой IT-компании, квартира в Москве, хороший автомобиль, желанная женщина, лучшие бренды… «Человек — это его айфон».
Но с гибелью гениального IT-менеджера, совладельца компании, появлением его красавицы-дочери, оставшейся без наследства, и случайно обнаруженной загадочной надписью на древнем могильном кресте размеренная жизнь Глеба заканчивается… И странное, но явственное дуновение чумы пролетает над современным, внешне благополучным миром.
Москва живет митингами, на баррикадах — богема… Но на модном интернет-портале тема чумы, Черной Смерти, приобретает популярность. Участники таинственного комьюнити вовлекаются в интеллектуальную игру, делясь друг с другом ссылками о древней болезни, — и становятся в итоге заложниками другой игры, зловещей, смертельно опасной… но чьей?!
Глеб снимал квартиру в Раменках, а контора «ДиКСи»
находилась в Отрадном. Глеб добирался до работы, минуя
центр, и ему часто удавалось избегать пробок, тем более что можно было выезжать не в разгар давки: он сам
себе начальник и не уволит себя за опоздание. Но сего
дня не повезло. Надо было ехать по Минской и Филёвской, а Глеб поехал по Мосфильмовской и влип в мёртвый затор.
Серое, холодное и мокрое утро напоминало студень,
дрожало дождём. Справа и слева у Глеба стояли грязные
автомобили, впереди — корма маршрутки. В просветах
меж домов Глеб видел три замытые моросью башни комплекса «Воробьёвы горы».
Глеб отрегулировал кресло, сделал потише невыносимые голоса «Il Divo» и взял в руки айфон. В машине
было тепло и как-то мягко, пахло кожей и автомобильным парфюмом. Вот сейчас цивилизация и проверялась
на состоятельность: человек неподвижен, заперт в пробке и бессилен развлечь себя иначе, нежели средствами
связи.
Почту Глеб проверил перед выходом из дома, и пока
ничего нового ещё не насыпалось. Читать дайджест не
хотелось. На «ДиКСи-ньюсе» обновления были только в разделе бизнеса — правильно, в Европе открылись
биржи — и российского шоубиза: эти господа не отдыхали никогда, не старели и почти не умирали. В Твиттер Глеб запулил без вдохновения: «На Мосфильмовской за мостом пробка. Это если кому интересно». По
том Глеб перешёл в «ДиКСинет» — социальную сеть,
которую поддерживал «ДиКСи».
Пока что сеть была небольшой, несравнимой с гигантами вроде «Одноклассников» или «ВКонтакте», не говоря уж про Facebook. Но всё впереди. Глеб верил в это
будущее не потому, что был накачан химическим корпоративным оптимизмом, как допингом, а потому что
с разработчиками сети совпадал по убеждениям: самовыражение, конечно, главная потребность современного
человека, но этот человек ленится искать площадки для
самовыражения. Обычно в соцсетях указанием площадок занимаются вспомогательные сервисы: разные системы топ-листов, перечни тем, личные знакомства, презираемый Гурвичем морфологический поиск и так да
лее. «ДиКСи-нет» всё это игнорировал, будто не знал.
Зарегистрированный пользователь входил в «ДиКСи-нет» — и ему сразу открывались четыре поста, которые
гарантированно были интересны. «ДиКСи» сам искал
то, что увлечёт клиента: знай читай, рефлексируй и самовыражайся. Лёгкость поиска и удобство пользования
были тем бонусом, на который и делал ставку Гермес,
руководитель и почти владелец «ДиКСи».
Самовыражение, в отличие от самореализации, так
эгоистично, что ему нет дела до причины, нужен только
повод. «ДиКСи» это знал и повод отыскивал всегда. Например, пользователь желал, чтобы его вытошнило от
ничтожества человеческого рода, и «ДиКСинет» тотчас
открывал пользователю четыре подходящих для него
поста, где, к примеру, авторы обливали помоями убийц
Каддафи, новый модельный ряд АвтоВАЗа, «Метель»
Сорокина и ремонт на Бауманской. «ДиКСи» знал, что
пользователь каким-то образом чуть-чуть является автодизайнером, литкритиком, москвичом и ливийцем, следовательно, ему есть что сказать по всем четырём поводам. И его потребность в самовыражении будет удовлетворена. К человеческому общению или к установлению
истины эта речевая активность отношения не имела.
У Глеба была вполне внятная задача — создавать
контент, пока «ДиКСи-нет» ещё совсем небольшая сеть:
Web 2.0 она была только наполовину. Вчера вечером
после похорон Гурвича Глеб поставил пост с фоткой
креста ABRACADABRA и простым вопросом к пользователям: сетевой народ, что это такое?
Глеб терпеть не мог выражения «сетевой народ», но
так часто писали спамеры, а они умели подделываться
под язык пипла. Первая же фраза первого же коммента
подтвердила правильность идеи, что залог успеха — банальность мыслей и предсказуемость реакции.
«Ничего особенного!..» — так начинался коммент.
Конечно, ничего особенного. Все кладбища России заставлены крестами с надписью ABRACADABRA. Чего
тут удивительного? Подобное сплошь и рядом, плюнуть
некуда. Фраза «ничего особенного» означала, что автор
её — некая KozaDereza — проживает в настолько увлекательном мире, что могильные памятники с абракадабрами для неё привычны, будто мусорные урны. Ну да.
Везёт же людям. Глеб продолжал читать:
KozaDereza: Ничего особенного! У меня бабка из
златоуста там на старом кладбище половина памятников огромные мрамарные пни. Это мода такая была у купцов
Infarkt: А что за кладбище?
Outsider: Кладбище домашних животных
Kabu4a: Знаете про кладбище вампиров в Челяковицах Чехия?
Kabu4a — это Мариша Кабуча, диджей «Радио
ДиКСи». «Кабуча» означало «плохая девчонка». Мариша
была вполне себе хорошая и очень давно уже не девчонка.
Она торчала на всех площадках, куда заносило Глеба.
D-r_Pippez: Это могила вампира!!! Стопицот!!!!!
L-a-p-k-a: Слово какое то корнейчуковское. Детское.
Сразу вспомнила, как болела восполением легких,
лежала в постели. Мама поила чаем с медом, в школу
ходить не надо, зима, жара, крыша едит.
Kuporos: Абракадабра — древнее магическое слово.
В средневековье употреблялось как заклинание. Сейчас считается шутливым образцом бессмыслицы, нелепицы. Ссылка на Википедию
Конечно же, нашёлся умник, который всё объяснил.
В желании юзеров продемонстрировать свои знания и
умения Глебу всегда виделось что-то от дрессированной
мартышки, но не от настоящего разума. Homo sapiens
должен понимать, что автор поста и сам может сходить
в Википедию и посмотреть, что такое ABRACADABRA.
Если автор не сделал этого, значит, здесь подстава. За
чем попадать в чьи-то ловушки, даже если они и без
вредны?
Умник, пославший в Википедию, тоже самовыражался, потому что не ответил на вопрос Глеба, а продемонстрировал своё умение нажимать на кнопки. Глеб
прошёл по ссылке и прочитал, что смешное слово «Абракадабра» — имя страшного демона. Он вызывал мор:
холеру, лихорадку, язву, чуму. Ведьмы, летящие на шабаш, кружили на мётлах вокруг Лысой горы, хохотали
и звонко кричали в высоте звёздной полночи: «Абракадабра!» — вызывали демона из преисподней.
Чтобы защититься от этого демона, от холеры и лихорадки, люди писали имя врага на кусочке пергамента
или дощечке. Писали в одиннадцать строчек, всякий раз
убирая по одной букве, пока имя не исчезало. Так можно было убить демона, а точнее — дематериализовать
его, лишить силы и власти. Затем пергамент или дощечку сжигали или носили в ладанке на груди. Имя демона — это очень важно. Это его программа, которую можно уничтожить. Поэтому у самого сатаны бесконечное
множество имён — его человеку не уничтожить, уничтожив имя.
Глеб вспомнил: в фильме «Константин» Киану Ривз,
истребитель демонов, терзал одержимых, чтобы те назвали имя овладевшего ими демона. Потом врага уже
можно было одолеть. Значит, на памятнике Калитниковского кладбища начертано заклятье, убивающее демона?
Глеб закурил. Marlboro, Lexus, дождь, айфон, Мосфильмовская улица, демон ABRACADABRA… Глеб чувствовал, что всё это могло сочетаться только здесь —
и нигде более. Поэтому он и любил Москву.
KozaDereza: Это не настоящая могила а кенотаф
ложная или пустая могила. Таких в Египте много.
Когда нет тела а похоронить надо. У Марины Цветаевой два кенотафа в Тарусе и Елабуге
Nan_Madol: Hubble, а где вы нашли этот памятник?
Предположу что-либо на Ваганьковском кладбище,
либо на Калитниковском, либо на Преображенском.
Hubble — это был ник Глеба в «ДиКСи-нете». Глеб
взял его после великолепного 3Dфильма про орбитальный телескоп «Хаббл».
Nan_Madol: Поясню. Демон Абракадабра повелевал
чумой. Эти три кладбища, насколько я знаю, чумные, то есть основаны после московской чумы 1771 г.
Возможно, здесь была и символическая могила демона чумы. Подобные существовали в Средневековой Европе. Например, в 1361 г. чума пришла в
Авиньон, где продолжалось «пленение пап», и от нее
умерло 100 епископов и 5 кардиналов. Чуму победи
ли только молитвы папы Иннокентия 6. Новый папа
Урбан 5 в 1363 г. установил в одном из двориков
Папского дворца кенотаф Папы Чумы. Кенотаф был
разрушен в 1789 г., когда во время Великой Французской революции дворец захватили восставшие.
Также известно, что могила Короля-Чумы существовала в Магдебурге, но разрушена вместе с кладбищем
весной 1945 г.
Вот юзеры всё и объяснили, подумал Глеб. Надо
только аукнуть в Сеть: явитесь передо мной, летучие
обезьяны!
Kuporos: Между прочим, уже в чумном средневековье люди распространяли «письма щастья»: вроде
как перепиши пять раз, раздай друзьям, и спасешься
от чумы
D-r_Pippez: Бля эти уроды значит от чумы не передохли, да? Неужели действует? У меня ящик забит
«письмами щастья», ПП!!!!!!!
Доктор Пиппец, понял Глеб, — сетевой хулиган. Ну
и ладно, пущай буянит. Лишь бы не тролль. Но кому
надо троллить Глеба?
Kuporos: Тогда «письма щастья» называли «святыми
письмами», потому что считалось, что их надиктовала богородица. Вот по ссылке русское «Святое письмо, посланное чуднымъ образомъ Господомъ нашимъ
Iисусомъ Христомъ и писанное собственною его рукою златыми литерами на еврейскомъ языкъ. Оно бы
ло найдено въ 12 верстахъ от Семборта в Лондонъ с
изображенiемъ креста и истолковано семилътнимъ сиротою, который до того времени ничего не говорилъ»
По ссылке Kuporosa Глеб не пошёл: ему хватило заголовка. Похоже, Kuporos был из тех интернет-знатоков,
которые на любой случай имеют не знание, а ссылку.
Человеки-google, гугловоды.
Outsider: Мне бабка говорила, что когда чума приходит, петухи и собаки теряют голос потому что пение петуха отгоняет нечистую силу, а собака видит
невидимую смерть и лаем может выдать ее людям.
А Кошка раньше была сестрой чумы, чума ее била,
и теперь Кошка ее боится и когда чума приходит —
прячется от нее в печке
D-r_Pippez: Вы чо бля пугаите я ужэ обоссалсо!!!!
L-a-p-k-a: Чума просто так не приходит. У меня на
даче деревенская сумашедшая была, она говорила,
что ей предшевствуют знаменея. Потопы, засухи, землетрясенея, каметы, появление цветных комаров,
хвостатых лягушек, дожди из пауков, жаб и червей.
Kabu4a: Меня вчера жаба так душила, так душила…
Это к чуме!
Kuporos: И ещё ссыль. Легенда о Деве Чуме в немецком замке.
Ссылка вывела Глеба на какой-то русскоязычный туристический сайт про достопримечательности Штутгарта и окрестностей. На фотке был очень красивый замок,
венчающий вершину холма. Глеб прочёл сопроводиловку к фотке и саму легенду.
«В страшные годы, когда Европу опустошала Чёрная
Смерть, мору противостоял только замок Гогенцоллерн возле Штутгарта. Дева Чума взяла этот замок в
осаду, но жители затворили ворота и все двери и не
показывались ни на балконах, ни во дворах. Если кто
опрометчиво отворял окно, в жилище тотчас влетал
воздушный алый шарф Девы Чумы, и обитатели падали, поражённые болезнью. Чума была врагом терпеливым. Она спокойно ждала, когда голод вынудит
защитников замка Гогенцоллерн покинуть свои убежища. Тогда рыцарь Рюгер Химмельберген решил пожертвовать собой ради спасения замка. Он выгравировал на мече слова „Иисус и Мария“ и открыл окно
башни. И сразу в окне показалась призрачная рука с
алым шарфом. Бравый кавалер ударил по этой руке
мечом. Рука отдёрнулась. Рыцарь Химмельберген упал
на пол, покрываясь чумными бубонами, а раненая Дева Чума предпочла оставить замок Гогенцоллерн
и удалилась прочь от его негостеприимных стен».
Глеба впечатлило. Маришу Кабучу — тоже.
Kabu4a: Ояпу!!! Чумачечая осень 🙂 !!!!
Nan_Madol: Ставлю перепост статьи о могиле-кенотафе: «Редкий и необычный памятник европейского Средневековья — могилы-кенотафы с надписью ABRACADABRA. У них удивительная легенда. В этих могилах похоронен демон чумы. Вот откуда он брался.
Сатана замечал, что какой-нибудь город, восславляя
господа, расцветает и богатеет, и решал погубить этот
город. Он приезжал в роскошной чёрной карете, запряжённой шестёркой вороных коней, и соблазнял
какого-нибудь горожанина стать Королём-Чумой.
Этот человек соглашался привезти в город чуму, и
за это Сатана обещал ему спасение от мора, богатства
умерших и власть над всем городом. Несчастного предателя Сатана увозил к себе во дворец и там спускал с цепи демона чумы Абракадабру. Демон входил в человека. Теперь человек должен
был выпустить демона на свой город, иначе демон
убьёт его: предатель сам умрёт от чумы.
Вера в то, что спастись от чумы можно только передачей своей чумы другому человеку, была широко
распространена в Средние века. Она объяснялась «демонической теорией», согласно которой болезнь считалась злым духом, демоном, поселившимся в человеке.
Демон овладевал человеком за его грехи, следователь
но, лечиться надо было не в больнице, а в церкви —
покаянием и пожертвованиями. Или же надо совершить некие оккультные ритуалы, которые заставят
демона покинуть своего носителя и перейти в другую
жертву. А Сатана возвращал Короля-Чуму в его дом, и Король выпускал демона. Абракадабра начинал сеять
чуму по городу. Он целовал женщин чумными губами, угощал мужчин чумным пивом, дарил детям чумные игрушки. Он отравлял колодцы. Он изготовлял «чумную мазь» и обмазывал ею ручки дверей и
скамейки в храмах. В состав «чумной мази» входили
мышьяк, ядовитые травы, сушёные жабы, сердца висельников и тому подобные вещи. Чума поражала
город. Демон же прятался у Короля и приносил ему
богатства из опустевших домов. В чумных городах обезумевшие жители пытались
«вычислить» Короля-Чуму и сжигали на кострах тех,
кого заподозрили в продаже города Сатане. И ещё
существовал обряд выманивания Абракадабры. Его
завлекали в могилу, а могилу запирали крестом, на
котором столбцом писали имя демона, убирая в каждой нижеследующей строке по одной букве, пока
имя не исчезнет полностью. Эта могила демона, символическая могила, и есть кенотаф с надписью ABRACADABRA«.
KozaDereza: Чумная мазь крем Азазелло
Последним в ряду сообщений этого комьюнити сто
яла фотожаба Крохобора. Kroxobor — это приятель Глеба, Борька Крохин, сисадмин в «ДиКСи». Борька помогал Глебу решать все проблемы, что возникали с компьютерами и прочей умной техникой.
У жаббера Kroxobora была та же фотка, которую
Глеб сделал на Калитниковском кладбище, только теперь на фотке могила была открыта, а слово ABRACADABRA на кресте было написано наоборот: от одиночной А к полному комплекту. То есть демон чумы, погребённый в пустой могиле, словно бы ожил, потому что
его имя восстановили — дорастили буквами до изначального размера. И потом он сдвинул могильную плиту и вышел в мир.
Монах в оборванной рясе ошарашенно глядел
в маленькое высокое окошко подвальной каморы дворца. За окошком по деревянной мостовой
шагали ноги людей. Вдруг монах бросился к
скамейке, на которой, раскрытая, лежала большая книга, схватил эту книгу и загородил ею
окошко. Страницы книги качались перед лицом
монаха.
— Кто по… поклоняется зверю и обра… образу его… — впотьмах начал читать монах, — тот
будет пить вино… вино ярости Божией…
Монах бросил книгу на земляной пол и кинулся в дальний угол каморы, где в киоте висела небольшая икона Спасителя. Монах достал
её, забился в угол и, скорчившись, поднял обеими руками икону перед собой, страстно вглядываясь в лик.
— Пью вино ярости твоей, а сам ты где? —
жарко прошептал монах, прижал икону к груди
и начал озираться, словно кого-то искал. — Где
ты ходишь? Или в ком ты воплотился?
Монах вновь поднял перед собой икону
и требовательно поглядел Спасу в глаза.
— Почему весточку не подашь? — гневно
спросил он.
Большая лавка, что подпирала дверь каморы,
вдруг с шорохом чуть-чуть отъехала. Кто-то пытался открыть дверь.
Монах быстро вскочил на ноги, бережно поставил икону обратно в киот, на цыпочках подкрался к двери и стал прислушиваться.
На косяк внезапно легла человеческая ладонь, просунутая в щель. Кто это мог быть? Ладонь узкая, холёная, нежная, в перстнях… Такие
ручки бывают у ангелов. А вдруг это дьявол
принял обличье ангела и явился сюда, в подвал?.. Как отличить дьявола от ангела?
Ангел скорбит о грехах людских, ему больно.
А дьявол ни о каких грехах не скорбит, ни о своих, ни о человечьих. Дьяволу — не больно!
Монах с силой навалился плечом на дверь
и прищемил руку незнакомца. Закричит — значит, это не дьявол. Но за дверью молчали.
Монах давил, давил на дверь, а ответом была
тишина. Нет, дьявол бы закричал, чтобы выдать
себя за ангела, он же лукав! А вот ангел — терпит! Монах отскочил в сторону и резко распахнул дверь.
К ногам монаха через порог тихо упала чернокосая девушка в узком черкесском платье. Она
обхватила колени монаха и зашептала:
— Прогони их, Ваня!.. Затемно пришли, надоели!..
Монах сопротивлялся объятиям девушки,
пробуя освободиться, но не слишком ретиво. Ему
нравилось, когда его так молят.
— Оставьте меня, изверги! — притворно-жалобно взвизгнул он. — Всю душу вы мне изъязвили!
Девушка мягко поползла вверх по монаху,
целуя его грязную рясу. Обнимая монаха, она
поднялась на ноги, а потом за обе руки ласково потянула монаха через порог к выходу из
каморы.
В сумрачной дворцовой палате толпилась
челядь, негромко переговариваясь и поглядывая
на двери в царские покои. Внезапно под ногами
челяди в полу откинулась крышка люка, ведущего в подвал. В люке появилась голова монаха.
Монах озирался и словно не замечал, что смотрит между чужих сапог. Челядь испуганно раздалась по сторонам вдоль стен и вразнобой поклонилась.
Монах, кряхтя, выбрался из люка и устало
пошагал по проходу дворца, не глядя ни на кого,
точно был один. Вслед за монахом из подвала
выбралась и чернокосая девушка.
Монах сутулился и волочил ноги. Челядь
почти бесшумно толпой побежала следом. Дворцовые слуги укрывались за углами.
Один из челядинов осмелился выскочить
вперёд и накинул на плечи монаха дорогой кафтан, потом попытался поймать руку монаха и
просунуть её в рукав. Другой прислужник отчаянно кинулся на пол, стараясь обуть монаха в
расшитые татарские туфли. Монах сунул в туфлю правую ногу и перешагнул распростёртого
человека.
Монах шёл по дворцовым палатам, постепенно обрастая одеждой. И шаг его становился всё
увереннее, а спина разгибалась. Чернокосая девушка отстала. За плечами монаха словно сами
собой появились два телохранителя-рынды с серебряными топориками.
В большом зале со столпами, коробовыми
сводами и маленькими окошками монаха встретили опричники. Здесь были и оба Басманова —
Алексей и Федька, и Генрих Штаден, и Василий
Грязной, и братья-близнецы Очины, и татарский
царевич Кай-Булат, и беглый поп-расстрига одноглазый Вассиан. Отдельно стоял сам Малюта
Скуратов, держа перед собой драгоценную царскую шапку.
Монах проходил сквозь толпу опричников, и
опричники осторожно и молча накидывали ему на
шею золотые царские бармы, золотую Мономахову
цепь, золотой крест, золотую панагию. В руку кто-то сунул царский посох, и монах цепко сжал его
в ладони. Сзади на плечи монаха набросили шубу
из горностаев. Монах превращался в монарха.
Очины, братья-близнецы, дружно распахнули двустворчатые двери, золочёные и резные.
Двери вели на гульбище дворца. Монарх поднял
ногу, перенося её через порог, и в этот последний миг Малюта Скуратов нахлобучил идущему, будто колпак, шапку Мономаха.
На гульбище крыльца в полном облачении
выступал уже не мятущийся монах в рваной рясе, а грозный русский царь Иоанн IV.
Трёхэтажный Опричный дворец был выстроен четырёхугольником — с внутренней площадью. Отделка дворца ещё не закончилась, и всюду, закрывая здание, громоздились строительные
леса. Но царь уже переехал сюда жить, и сюда
же приходил народ.
Осыпанная снегом толпа бояр покорно стояла с самого раннего утра. Бояре знали, что ждать
придётся долго, а потому бабы не взяли с собой
детишек и все пришедшие оделись в толстые шубы, будто в меховые колокола.
Над толпой нависало просторное и длинное
гульбище, а с него на двор стекала широкая лестница, застланная алым бухарским ковром. Двустворчатые двери царских сеней оставались надменно закрыты.
Но вот они распахнулись, и на гульбище
стремительно шагнул царь. Толпа очнулась общим вздохом. Бобровые шапки-трубы и расписные платки дружно наклонились к крыльцу.
А царю Иоанну показалось, что перед ним
вовсе не толпа. Это зверь, который весь разом
подался вперёд, собираясь прыгнуть на него.
Царь мгновенно развернулся и кинулся в двери
обратно — прочь с крыльца. Отлетел Василий
Грязной, сбитый Иоанном с ног.
Однако Басмановы быстро и молча схватили
царя, развернули и почти силком выставили за
порог. Они привыкли к тому, что царь в любой
миг может взбрыкнуть, и были готовы. Удерживая Иоанна под локти, Басмановы вывели его к
перилам гульбища. Прочие опричники, не дрогнув бровью, сурово встали по бокам царя и за
его спиной.
Иоанн глядел на запорошённую снегом толпу со злобой и страхом. Зверь рассыпался на
тысячу клочьев. Теперь это просто его бояре.
И всем им чего-то надо от государя. Никто из
них ничего не дал царю — но все просят, просят,
просят!..
— Чего ждёте, стервецы? — закричал Иоанн,
доводя себя до ярости. — Чего по моему двору
топчетесь?
— Прости грешных, государь! — крикнули из
толпы.
Всё правильно, так и должно быть: он, царь,
ругает, а у него молят о пощаде. Иоанн вздохнул
глубже, зажигаясь вдохновением.
— Довели митрополита! — крикнул Иоанн.
Он знал, зачем пришли бояре, так пусть сами
же и плачут.
— Не гневись!..
— От вас, от вас он в монастырь укрылся! —
точно хлестал царь.
— Не сироти опалой!..
— Не моя — ваша вина! — надрывался Иоанн.
Он опалял толпу бешеным взглядом, и его
уже подмывало сотворить чего-нибудь дикое,
чтобы узнать, до какого предела можно давить
и гнуть этих вельможных холопов.
— Казни изменников!.. — покорно крикнули
из толпы.
Это и хотел услышать Иоанн.
Он, словно коршун, распростёрся над толпой.
— Кого казнить? — горько воскликнул он. —
Всю Москву?
Иоанн хотел парить над холопами на крыльях истины.
— Про вас писал Иоанн Богослов, — загремел он. — «В один день придут на землю казни,
и будет сожжена огнём, потому что силён Господь Бог, судящий её»!..
Наклонившись к уху Иоанна, Алексей Басманов шепнул спокойно и деловито:
— На каждом богатства краденого — хоть
трижды башку срубай.
— Мы все к обители пойдём! — кричали из
толпы.
— Их бы в грязи брюхами повалять, государь, — с другой стороны сладострастно шепнул
Иоанну расстрига Вассиан.
— Упросим митрополита вернуться!.. — обещали из толпы.
Иоанн быстро посмотрел на одноглазого
Вассиана. В торжестве царя Вассиан мгновенно
прочёл злорадство скомороха, который презирает своих зрителей. За страх, который Иоанн испытал, выходя на гульбище, бояр надо наказать.
Всё поняв, Вассиан кинулся с гульбища на
двор, схватил за нижний край ковёр, расстеленный по ступеням, и потащил его на себя, спиной
распихивая бояр.
Иоанн тоже пошёл вниз по лестнице.
— Смерть государю без митрополита! — вещал Иоанн.
Ковёр, изгибаясь на ступенях, словно отползал от его ног.
— Того и надо вам, знаю! Радуйтесь, дьяволы!
Иоанн угрожающе наклонился вперёд:
— Жрите! Воруйте! Гуляйте на деньги новгородские!
Иоанн потрясал кулаком с зажатым в нём
царским посохом.
— Зовите себе Жигимонта!
Опричники угрюмо сходили вслед за Иоанном.
— Своему государю вам не по чести и колени преклонить!
Вассиан в восторге сцапал ближайшего боярина за бороду, дёрнул и повалил в снег ничком.
— Ниц перед государем надо! — завопил он.
Вассиан толкнул в затылок и уронил другого
боярина.
В толпе уже всхлипывали и рыдали. Кто-то
забубнил молитву.
— Ниц! — метался, раздавая тычки, Вассиан. — Ниц!
Все люди во дворе — и дородные бояре, и
чинные боярыни — ошалело опускались на колени, а потом укладывались животами в снег.
Вся площадь словно полегла перед Иоанном, как
скошенная.
Иоанн вышел на середину ковра посреди распростёртой толпы и величественно, словно пророк, воздел руки.
— Митрополит! Услыши скорбь мою! — воззвал Иоанн. — «Аз есмь альфа и омега, первый
и последний!» На коленях, с народом тебя молю!
Вернись!..
Не опуская рук, Иоанн обрушился на ковре
на колени.
Фрагмент книги по телепроекту Алексея Иванова и Леонида Парфенова
«Наш фильм — это не рассказ о роли Урала в российской истории. Это рассказ о самой России. В уральском можно прочитать многое о всей стране. По одной ископаемой косточке можно достроить весь скелет динозавра, а тут не косточка — целый хребет».
Леонид Парфенов
«Уральский хребет — это линия, по которой тектоническая плита Европы налезла на тектоническую плиту Азии. И этот геологический удар имеет „феномен преображения“. Урал — всегда место встречи: Европы с Азией, Руси с Сибирью, христианства с исламом и язычеством, славян с тюрками и финно-уграми. Здесь контакт двух явлений неизменно порождает третье, получившееся из первых двух. Такова „уральская матрица“. Она производит сверхпродукт, новые идеи, образы, смыслы…»
Алексей Иванов
Истинные арийцы
Но самое удивительное место встречи на Урале — в челябинских степях.
В 1984 году степной колхоз решил построить на речке Караганке небольшое водохранилище. Как раз имелась подходящая долинка между покатых холмов. Уже возводили плотину, когда в долинку приехал археолог Геннадий Зданович. Закон обязывал обследовать территорию перед затоплением. Зданович обнаружил земляные руины города возрастом четыре тысячи лет — и стал Шлиманом ХХ века.
Четыре тысячелетия назад была удивительная эпоха. Вилистых долинах междуречья Тигра и Евфрата несметные толпы рабов лепили из глины гигантские ступенчатые башни зиккуратов. На вершины зиккуратов сойдут беспощадные боги месопотамских деспотов. В раскалённых каменоломнях долины Нила египтяне вырубали первые глыбы для первых пирамид. Пирамиды — это каменные звездолёты, которые унесут в вечность фараонов Египта.
А на Урал пришли древние арии. На одном краю земли, в стране, которую потом назовут Британией, страшные дикари волокли по вересковым склонам и вкапывали дыбом кривые мегалиты Стоунхенджа. А на другом краю земли, в джунглях Инда, гудел кирпичный город Мохенджо-Даро — главный мегаполис человечества. От Стоунхенджа до Мохенджо и простиралась ойкумена ариев.
Найденный город археологи назвали Аркаим. И вскоре после его открытия всплыли из земли другие города, получившие фантастические казахские имена: Синташта, Чекотай, Исиней, Берсуат, Журумбай. Всего 21 город. Страна Городов.
Арии прожили на Урале лет 50–80. Врагов здесь у них не было, а ресурс нашёлся — медные руды. Арии изобрели свою технологию: соединили колодцы с плавильными печами. Это ноу-хау обеспечило их самым совершенным оружием.
Вот только на чужие богатства арии не зарились. Они поклонялись огню, а в их городах царил культ суровой простоты, даже девушки не имели украшений. Никто ариям не был нужен, да и сами они здесь никому не были нужны. Но Урал продиктовал свои правила: ресурс следует оберегать державой в державе. И арии построили свои бесполезные крепости — Страну Городов. А затем всё сожгли и ушли навсегда. Сорок столетий руины лежали под степным ковылём.
С земли, в общем, и не видно Аркаима: насыпи его валов совсем невысокие. Но с неба город ариев проявляется, как нарисованный. Два концентрических круга толстых стен, и по секторам — жилые помещения. Весь город — одно-единое круглое здание из бревенчатых срубов, толсто обмазанных глиной. В центре — площадь. Она словно ступица колеса, радиальные перегородки — спицы, а стены — обод. Аркаим сориентирован по звёздам. Похоже, что в уральских степях лежит колёсо Зодиака. Вот только откуда оно прикатилось и куда укатилось потом?
Острова архипелага
После Гражданской войны надо было восстанавливать разрушенную страну. Хорошо помог НЭП, но слишком уж он напоминал царскую Россию, и ему быстро скрутили голову. И тогда на Урале из подсознания всплыла Матрица — самый простой и экономичный способ ведения хозяйства. И пускай, что бесчеловечный.
Главный ресурс определил ещё Акинфий Демидов: люди. Формат — неволя. Осталось только совместить детали. Их совместил Рейнгольд Берзин. В 1928 году он возглавил строительство целлюлозно-бумажного комбината на реке Вишере.
Комбинат строили на развалинах французского завода. Французы в 1900 году сумели навербовать рабочих, а Берзин не сумел. И предложил перевести на стройку заключённых Соловецкого лагеря. Так на Урале тюрьма совместилась с производством, и родился ГУЛаг. За три года до Беломорканала.
Для производства бумаги требуется огромное количество древесины. Лес сплавляют по Вишере. Перед комбинатом напротив скалы Ветлан зэки строят огромный рейд: систему плавучих заграждений для отлова и сортировки брёвен.
Плавучие заграждения крепятся к искусственным островам. Их на Вишере возводят около сотни. Каждый остров — высоченный сруб в виде утюга, засыпанный доверху камнем и щебнем. Это первые острова «архипелага ГУЛаг».
Остров похож на бревенчатый крейсер. Крейсер террора. На одном из крейсеров матросом работает зэк, студент возраста Джека Лондона и Александра Грина. Но он не напишет «Морского волка» или «Алых парусов». Зэка зовут Варлам Шаламов. Он напишет «антироман» «Вишера» и «Колымские рассказы».
В страшных «Колымских рассказах» Шаламов поведал миру о маргинальных ценностях — ценностях рабов. Советская власть возрождала на Урале Матрицу, возрождала решительно и быстро. Неволя была основой Матрицы. Но советская власть довела до апофеоза и Матрицу, и неволю. Неволя превратилась в беспросветную каторгу, где рабы могли выжить, только пожирая других рабов. И ценности такой жизни дико изуродовали дух Урала.
Потому что рабов на Урале было не меньше, чем «свободных», да и «свободные» были свободны весьма относительно. В 35 уральских лагерях содержалось больше миллиона зэков. В одном только лагере в Нижнем Тагиле — 400 тысяч. Зэки были всюду, на каждом заводе, на каждой стройке. И «свободные» пропитывались их ценностями. Урал для всех, даже для своих коренных жителей, становился злой, проклятой чужбиной, ненавистной землёй каторги, которую нечего жалеть, с которой надо рваться прочь — сколько есть сил.
А в 1928 году, обретя выход через Матрицу, советской власти осталось решить последнюю проблему ГУЛага: откуда брать невольников?
Можно долго рассуждать о том, что дуэт Петра Мамонова и Олега Янковского — «один из лучших в истории мирового кинематографа» (телеканал «Культура»), о том, что фильм первоначально назывался «Иван Грозный и митрополит Филипп», что образ русского святого — одна из несущих конструкций картины, что безупречный человек Филипп Колычев и сыгран безупречно, — да, разумеется, но всё же кино называется «Царь», и главный герой, соответственно, самодержец.
Самодержец — оно конечно, при этом никакие мимические способности Мамонова не могут скрыть того, что сам образ государя оставляет желать объема и убедительности. Один из авторов сценария Алексей Иванов, начинал, как известно, с произведений фантастических и нафантазировал он здесь вместе с режиссером более чем. Желающих позволю себе отослать к исчерпывающей экспертизе исторической достоверности фильма, проделанной Вадимом Нестеровым. Нет у меня желания орать: «Царь-то ненастоящий!», но ведь даже вопиющие с исторической точки зрения несообразности, призванные вроде убедить как в достоверности художественной, не делают образ Грозного менее сомнительным. Ну вот, скажем, Филипп и Иоанн — друзья детства (реальный-то Колычев годился Грозному в отцы, их противостояние вообще-то можно было трактовать скорее как борьбу поколений). И как, спрашивается, это художественно-историческое допущение обыграно: что мы узнаём такого о юных годах Грозного, что помогло бы нам его понять? Как изменился Грозный со времен детства, если смотреть на него глазами Филиппа? Почему, собственно, государь таков, каков он есть? Что на это отвечают Лунгин, Иванов и Мамонов — да, нипочему, так природа захотела, зло, дескать, иррационально, параноик и все тут.
Меж тем, в действиях параноика и сумасброда Грозного, как мы видим его в фильме, есть железная логика. Все кругом предатели и воры, говорит он. Никому доверять нельзя, все предадут, стратегический город сдадут и сами врагу ворота откроют. И жизнь подтверждает его правоту. Даже лучший из людей, митрополит Филипп, так убедительно, со всей янковской силою, обещавший царю быть с ним честен, укрывает, да еще по собственной инициативе, воевод, подаривших, по сути, Полоцк супостату. Предатель? В системе координат Грозного, да любого правителя, — безусловно, не о чем говорить.
Все изначально грешны, говорит царь. Нет в мире невиновных. Вспомните, Филипп Колычев рассказывает немцу Генриху Штадену (отличный Вилле Хаапсало) о чертежах Леонардо — в финале герой Хаапсало демонстрирует Грозному выстроенные по этим самым чертежам пыточные устройства, и святой Филипп — уже после своей мученической смерти — становится косвенным соучастником злодейств, не правда ли?
Что может противопоставить этой убогой, но формально дьявольски безупречной логике, напоминающей манеру рассуждения Великого инквизитора, Филипп? Только иррациональную логику сердца: да, вроде по всему выходит, что воеводы изменники, но — не верю, и всё тут; сажать на кол и вообще мучить людей — это нехорошо, потому что нехорошо, без объяснений, я не буду с тобою спорить, проклятый софист.
Эффективный режиссер Павел Лунгин использует приёмчики, выглядящие чудовищными штампами — ну вот, скажем, накануне кровопролития на фоне зари тревожно кружатся и кричат птицы. И тем не менее, в фильме это работает. «Ты что с державой творишь?» — возмущается Филипп. А что? Эффективный менеджер Грозный управляет государством негодными средствами — и своего добивается. Не был бы эффективен — не держался бы у власти столько лет. А победителей не судят. Другое дело, что затруднительно понять, в чем цель-то этого эффективного менеджмента? Превратить Москву в Новый Иерусалим, что спасется, когда в конце света всё остальное сгорит? Сохранить державу, которой сильно гадят внешние враги (поляки) и внутренние (сепаратисты-новгородцы)? Так говорит сам Грозный, но в это не веришь, потому что ничем кроме слов, произносимых Мамоновым, в фильме это не подтверждается. Вообще, в фильме слова Грозного — сами по себе, а весь облик Мамонова — сам по себе. В отличие, скажем, от митрополита в исполнении Олега Янковского, обладающего исчерпывающей цельностью, трезвостью, ясностью самоотчета и этической позицией.
Царь при всей своей решительности и свирепости даже себе не может толком объяснить — если отбросить демагогию, в чём его миссия, цели и задачи, что ему творить с державой и собственной жизнью («Где мой народ?»); фильм, при всей своей красочности, превосходном кастинге и актерской игре, толково рассказанной истории, сам про себя мало что понимает — для чего, например, нужна здесь Мария Темрюковна (Рамиля Искандер), которую, по-моему, безболезненно можно было из фильма вытравить.
Стало уже общим местом, что Павел Лунгин как никто из отечественных режиссеров чувствует дух времени и места и как никто умеет его передать. Если это и вправду так, «Царь» и его заглавный персонаж при всем своем художественном несовершенстве (и, видимо, благодаря ему) оказываются довольно точной метафорой нынешней русской жизни.
Страшное что-то творится в России середины XVI века. Царь Иван Васильевич (Петр Мамонов) бродит в рясе по палатам и, безумно вращая глазами, непрестанно молится богу. У границ стоят поляки, а по ближайшим уездам скачут всадники с песьими головами и метлами наперевес — выметают измену из государства. Где-то под царскими хоромами — творческая лаборатория Малюты Скуратова, из которой посетителей выносят только вперед ногами. Царь-маньяк, жаждущий прощения и оправдания, зовет к себе в Москву друга детства — соловецкого игумена Филиппа (Олег Янковский), человека светлого, набожного и интеллигентного. Но зверские бесчинства не прекратятся даже после того, как Филипп согласится стать митрополитом и окажется единственным заступником всех «предателей».
Лучше всего о «Царе» говорит сам Павел Лунгин: прочитаешь одно интервью — и думать самому уже вроде как и не надо. Филипп — человек эпохи Возрождения (в фильме это иллюстрируется модельками «от итальянского мастера Леонардо», которые игумен хочет внедрить в отечественное хозяйство), Грозный — средневековый еретик, ждущий Страшного суда. Никакого иносказания, сплошь лобовые метафоры, но у Лунгина всегда так: если герой, как в «Острове», «несет свой крест», значит в кадре он действительно будет таскаться с тяжеленным бревном на плече, если символ любви — это ветка сирени, то любящий муж непременно принесет жене пару веников. Но то, что казалось фальшивым и навязанным в других лунгинских картинах (или, например, в «Адмирале» — еще одной ленте о боге и власти, в которой герои бесконечно крестились, поминали всуе Всевышнего и дарили друг другу иконки), здесь наконец-то работает: точкой опоры стал исторический отрезок, не отягощенный, по крайней мере на первый взгляд, двойными трактовками и аллегориями. Для этого времени «животворящая икона» — не архаизм, а волшебный предмет, который можно носить с собой в дорожной котомке, крестное знамение — непосредственное обращение к богу, а не бессмысленный жест, робко выражающий принадлежность к определенной конфессии, Страшный суд кажется близким настолько, что новым царским палатам, оказывается, совсем не нужны окна: «На что ж смотреть, если ничего не будет?».
Все работает — и сценарий, написанный Лунгиным совместно с писателем Алексеем Ивановым, и глухое, замкнутое пространство с «погашенными» цветами, выстроенное оператором Томом Стерном, который почти в той же гамме снимал монументальные иствудовские «Флаги наших отцов» и «Письма с Иводзимы», и неожиданный кастинг: Юрий Кузнецов в рабочем фартуке в роли Малюты Скуратова и совершенно дикий Александр Домогаров в роли опричника Басманова (про мощные работы Мамонова и Янковского говорить, наверное, излишне).
Но намерение «ударить в лоб» имеет тут еще один удивительный эффект. Вычищая вселенную своих героев, Лунгин удалили из нее и народ: в «Царе» он не безмолвствует, как у Пушкина, — в том смысле что мог бы говорить, но молчит, это изначально безъязыкая, напуганная толпа. Вполне возможно, что полифония повредила бы общему замыслу, но так и с главными героями творится то же самое. Реплики Грозного проговаривает не только он сам — есть, например, царица («одна сатана»), воительница и подстрекательница с бесноватым смехом, есть шут Ивана Охлобыстина — персонифицированное безумие, ходячая раковая опухоль, давящая на мозг, бес, скачущий на плече. Даже у главного оппонента Филиппа в качестве аргументов — либо вдохновенное молчание, либо фраза «Опомнись, государь», либо цитаты из Библии, либо, ближе к финалу, — чудеса, в которые на самом деле верят либо дети, либо блаженные дурачки (вольный пересказ жития, как и в «Острове», у Лунгина ну никак не получается). И на главный тезис Грозного — «Как человек-то я, может, и грешник, но как царь — праведен» — Филиппу, по большому счету, нечего возразить, он всего лишь еще один голос — голос совести (в буквальном смысле), и его убийство — лишь часть общей программы по самоуничтожению, заложенной изначально в любую тираническую систему, даже такую уродливую, как российская. Так что противостояние Средневековья и Возрождения — штука иллюзорная. «Один я», — констатирует Иван Васильевич. «Царь» — это фильм-монолог, сказание о власти, которая в России всегда разговаривает сама с собой, и неважно где — в московских хоромах или в видеоблоге.
Если верить интервью Алексея Иванова, то последние два года романов он не пишет, а занимается телепроектами, мультиками, фотокнигами и прочим… м-м… прикладным искусством. Из «художественного» им за это время сочинен только сценарий для фильма Павла Лунгина «Царь». От сценария «про Ивана Васильевича», будь он написан кем-то другим, можно было ожидать только очередной хованщины, оперных мужиков с криво приклеенными бородами. Но от Иванова, когда он обращается к истории, ждешь повторения чуда «Сердца Пармы». Сразу скажу: чуда на этот раз не произошло, но получилась крепкая повесть.
Рабочее название фильма было «Иван Грозный и митрополит Филипп». Значит, нужны пояснения.
Митрополит Филипп, канонизированный еще в XVII веке, был, несомненно, одним из самых светлых людей в русской истории. По рождению боярин из близкого ко двору рода Колычёвых, он в 30 лет ушел от мира (есть, правда, версия — бежал от репрессий) и стал послушником Соловецкого монастыря. Одиннадцать лет вел жизнь простого монаха, потом был поставлен в игумены и превратил Соловки если не в рай земной, то уж точно в самое процветающее предприятие эпохи развитого феодализма. Возглавив затем русскую церковь в самый разгар опричнины, Филипп исполнил свой долг «печалования» (то есть ходатайства перед царем за осужденных) и, ничего не добившись, прилюдно обличил Грозного. Дальше понятно: был лишен митры, сослан в дальний монастырь и спустя год задушен Малютой Скуратовым.
Писать о Филиппе трудно: живого человека не разглядеть. Все, что мы о нем знаем, восходит к двум житиям, созданным еще в конце XVI — начале XVII веков; позднейшие историки только слегка раскрашивали эти тексты. У Карамзина, митрополита Макария (Булгакова), Соловьева, Ключевского, Костомарова и т. д. святой Филипп предстает праведником, гуманистом, образцовым хозяином, человеком Возрождения. Чуть ли не демократом: «…ввел выборное управление между монастырскими крестьянами» (Костомаров) — ничего себе… Перед Алексеем Ивановым стояла трудная задача: чтобы Филипп не получился иконой или прогрессором Стругацких, нужно было «додумать» святого до живого человека. И писатель справился. Совершенно не оглядываясь на всем известные роли Олега Янковского (а ведь наверняка знал, для кого пишет), он нарисовал Филиппа человеком очень простым, даже наивным, с «топорными, мужицкими» чертами лица и рабочими руками. И теперь кажется — иначе и быть не могло.
По-своему решил Иванов и историческую загадку: а почему, собственно, царь сделал Филиппа митрополитом? Ведь соловецкий игумен с самого начала проявил строптивость и поставил условием своего согласия отмену опричнины. В повести дается такой ответ: Филипп (Федор) и Иоанн — друзья детства, причем Федя «всегда… уступал Ване в проворстве мысли. Уступал в выдумке», но был предан до самозабвения, до готовности отдать жизнь за друга. А теперь в игумене царь чувствует, помимо преданности старого друга, еще и силу правоты, и хочет эту силу поставить себе на службу. Филипп же столь прост, что долго не может поверить, что друг его Ваня «переродился в царя-изувера», зато верит, что можно «государя с господом воссоединить». А когда понимает, что служить возможно либо царю, либо Богу, выбирает Бога. Все это, конечно, выдумки (реальный Филипп был на 23 года старше царя), но выдумано столь убедительно, что опять-таки кажется, что иначе быть не могло.
Написанный для Петра Мамонова царь — не просто дерганый параноик. При всем безумии у него есть своя логика и своя правда. Иоанн — апокалиптик. Он верит в скорый конец света, а себя считает мессией: он и есть Исус. «Но уже не прежний. Он — Исус второго пришествия. С тяжким опытом предательства, с горечью разочарования в человечестве…». Исус, который пришел судить, а не спасать. Этот системный бред и реализуется в опричнине: царь устраивает Страшный суд сначала московским боярам и людишкам, а потом всей Руси. Конечно, рукой Иванова здесь явно водил Ф. М. Достоевский: конфликт, в сущности, возникает между Иоанном, возомнившим себя Человекобогом, и Филиппом, верующим в Богочеловека.
Ражие молодцы-опричники предстают в воспаленном воображении царя ангелами-мстителями, помогающими Исусу-Иоанну вершить Страшный суд. Но есть у них и другая задача: чем больше они жгут, грабят и насилуют, тем больше народ будет надеяться на царскую милость — а на что еще надеяться? Грозному нужно от людей только одно — безоговорочная вера в него, в царя. Если все уверуют, то царь станет чудотворцем, враги расточаться, а хлеба сами собой заколосятся. В интервью писатель подчеркивает эту мысль как главную в повести: «Русскому царю надо, чтобы народ в него верил», и добавляет: «Прочие правители России действовали в том же направлении, но с большей или меньшей степенью зверства. Чаще — с меньшей: ограничивались лишь требованием лояльности…». В общем, перед нами попытка вывести формулу русской истории, а насколько она верна — судить читателю.
Тема опричнины, конечно, заставляет сравнивать повесть Иванова с «Днем опричника» Вл. Сорокина. Хотел или не хотел этого автор «Летоисчисления от Иоанна», диалог не мог не получиться. И в этом диалоге Иванов аргументирует, скорее, «против» сходства современности с эпохой Грозного. То есть узнаваемые константы русской жизни, конечно, в повести присутствуют: «Опричники скакали как бояре — уверенные, что им любой уступит дорогу», а собачьи головы и метлы у них, читай, заместо мигалок. Опричники временами разговаривают как очень конкретные ребята: «- Эй, Лёшка, — шепнул Малюта. — Шибко много этого попа…». Или вот про бояр: «На каждом богатства краденого — хоть трижды башку срубай». Однако «актуальный» подтекст не акцентируется, скорее наоборот, затушевывается. Вот и П. Лунгин в интервью говорит: «Нельзя сказать, что мы живем во время Ивана Грозного — это смехотворно, это было в миллионы раз более жестокая, страшная… Мы живем сейчас, как ни удивительно сказать, в удивительно хорошее время для России». Что ж, спасибо за благую весть: по сравнению с эпохой Ивана Грозного, товарищи, жить стало лучше и веселее, — вот наш ответ Сорокину. Правда, ответ все-таки от Лунгина, а не от Иванова. А у Иванова обращает на себя внимание название повести: «Летоисчисление от Иоанна». Понимайте как хотите, но вполне возможно и такое прочтение: начало текущей эпохи находится именно там, в опричные времена, и эпоха эта далеко еще не кончилась.
Теперь о том, почему все-таки новая повесть кажется слабее и «Сердца Пармы», и даже «Золота бунта». Сила Алексея Иванова состоит не в том, что он прорабатывает горы материала или умеет пользоваться историческими, диалектными и иноязычными словарями. И не в точности деталей. И не в причудливом сочетании слов, эффекте «лингвистического барокко». И уж тем более не во внедрении в историю занимательности фэнтези или голливудских фильмов. Его сила — в понимании правды всех спорящих или воюющих сторон, правды всех религий и точек зрения, и в умении воплотить эту правду в слове героя, его прямой речи или амальгаме речи героя и рассказчика.
В «Сердце Пармы» автор отказывался от своей оценки происходящего, в том числе и от подтверждения реальности или нереальности увиденного героями. У него не было своего слова. Там, где господствовала точка зрения язычников, авторская речь насыщалась их словом — и не только лексикой, чамьями и иттарамами, но и оценками. То же с чудесами: они присутствовали только как факт сознания героев, чей мир перенаселен богами и духами. Этому слову противостояло слово христианское. Так, например, в главах, написанных с языческой точки зрения, дерево — святыня пермяков — именовалась автором только «священной березой», а в главе, где господствовал взгляд епископа-миссионера Ионы, та же береза в авторской речи оказывалась «прокудливой».
Этого баланса уже нет в «Летоисчислении от Иоанна». Здесь Филипп прав, а Грозный со своими людоедами и волкодавами — нет. Именно поэтому здесь полно чудес — Богородица войско русское спасает, Христос по земле русской со крестом ходит, иконы плачут, а монахи, припавшие к могиле Филиппа, в огне не горят. И это уже не взгляд героя, это так и есть.
В «Парме» были удивительные «двузначные» детали: например, собор, архитектура которого, по заказу епископа, символизировала победу князя над вогулами, а по воле архитектора (или, точнее, помимо нее) — напоминала обнаженную колдунью, ламию, по пояс утонувшую в снегах. В новой повести есть Опричный дворец, который выражает психоз царя — в нем только одни ворота (Исус зайдет и не выйдет), а окон наружу нет — мир закончится, что там смотреть? И так во всех деталях «Летоисчисления от Иоанна»: один взгляд, одна точка зрения, один смысл.
Повесть, наполненная чудесами, сама чудом не стала. Но все же в разноголосье отечественной словесности «Летоисчисление от Иоанна» звучит как голос того же Филиппа: напоминает о простых вещах, о том, что добро есть добро, а зло остается злом даже если вообразит себя богом.
Остается поблагодарить Алексея Иванова за то, что он у нас есть и продолжает работать, но при этом все-таки хочется добавить: эх, бросил бы он свои полезные теле- и кинопроекты, все равно никого не просветишь, да написал бы Роман.
Читать две главы из книги « Летоисчисление от Иоанна»
Две главы из книги, сочиненной писателем по собственному сценарию фильма Павла Лунгина «Царь»
ЦАРСКИЕ ПЕЧАЛИ
Монах в оборванной рясе ошарашенно глядел
в маленькое высокое окошко подвальной каморы
дворца. За окошком по деревянной мостовой шагали ноги людей. Вдруг монах бросился к скамейке,
на которой, раскрытая, лежала большая книга, схватил эту книгу и загородил ею окошко. Страницы
книги качались перед лицом монаха.
— Кто по… поклоняется зверю и обра… образу
его… — впотьмах начал читать монах, — тот будет
пить вино… вино ярости Божией…
Монах бросил книгу на земляной пол и кинулся в дальний угол каморы, где в киоте висела
небольшая икона Спасителя. Монах достал её, забился в угол и, скорчившись, поднял обеими руками икону перед собой, страстно вглядываясь
в лик.
— Пью вино ярости твоей, а сам ты где? — жарко прошептал монах, прижал икону к груди и начал
озираться, словно кого-то искал. — Где ты ходишь?
Или в ком ты воплотился?
Монах вновь поднял перед собой икону и требовательно поглядел Спасу в глаза.
— Почему весточку не подашь? — гневно спросил он.
Большая лавка, что подпирала дверь каморы,
вдруг с шорохом чуть-чуть отъехала. Кто-то пытался открыть дверь.
Монах быстро вскочил на ноги, бережно поставил икону обратно в киот, на цыпочках подкрался
к двери и стал прислушиваться.
На косяк внезапно легла человеческая ладонь,
просунутая в щель. Кто это мог быть? Ладонь узкая,
холёная, нежная, в перстнях… Такие ручки бывают
у ангелов. А вдруг это дьявол принял обличье ангела и явился сюда, в подвал?.. Как отличить дьявола
от ангела?
Ангел скорбит о грехах людских, ему больно.
А дьявол ни о каких грехах не скорбит, ни о своих,
ни о человечьих. Дьяволу — не больно!
Монах с силой навалился плечом на дверь и прищемил руку незнакомца. Закричит — значит, это не
дьявол. Но за дверью молчали.
Монах давил, давил на дверь, а ответом была тишина. Нет, дьявол бы закричал, чтобы выдать себя
за ангела, он же лукав! А вот ангел — терпит! Монах отскочил в сторону и резко распахнул дверь.
К ногам монаха через порог тихо упала чернокосая девушка в узком черкесском платье. Она обхватила колени монаха и зашептала:
— Прогони их, Ваня!.. Затемно пришли, надоели!..
Монах сопротивлялся объятиям девушки, пробуя
освободиться, но не слишком ретиво. Ему нравилось, когда его так молят.
— Оставьте меня, изверги! — притворно-жалобно взвизгнул он. — Всю душу вы мне изъязвили!
Девушка мягко поползла вверх по монаху, целуя
его грязную рясу. Обнимая монаха, она поднялась
на ноги, а потом за обе руки ласково потянула монаха через порог к выходу из каморы.
В сумрачной дворцовой палате толпилась челядь,
негромко переговариваясь и поглядывая на двери в
царские покои. Внезапно под ногами челяди в полу
откинулась крышка люка, ведущего в подвал. В люке появилась голова монаха. Монах озирался и словно не замечал, что смотрит между чужих сапог. Челядь испуганно раздалась по сторонам вдоль стен
и вразнобой поклонилась.
Монах, кряхтя, выбрался из люка и устало пошагал по проходу дворца, не глядя ни на кого, точно
был один. Вслед за монахом из подвала выбралась
и чернокосая девушка.
Монах сутулился и волочил ноги. Челядь почти
бесшумно толпой побежала следом. Дворцовые слуги укрывались за углами.
Один из челядинов осмелился выскочить вперёд
и накинул на плечи монаха дорогой кафтан, потом
попытался поймать руку монаха и просунуть её в
рукав. Другой прислужник отчаянно кинулся на пол,
стараясь обуть монаха в расшитые татарские туфли.
Монах сунул в туфлю правую ногу и перешагнул
распростёртого человека.
Монах шёл по дворцовым палатам, постепенно обрастая одеждой. И шаг его становился всё увереннее,
а спина разгибалась. Чернокосая девушка отстала. За
плечами монаха словно сами собой появились два
телохранителя-рынды с серебряными топориками.
В большом зале со столпами, коробовыми сводами и маленькими окошками монаха встретили опричники. Здесь были и оба Басманова — Алексей
и Федька, и Генрих Штаден, и Василий Грязной, и
братья-близнецы Очины, и татарский царевич Кай-Булат, и беглый поп-расстрига одноглазый Вассиан.
Отдельно стоял сам Малюта Скуратов, держа перед
собой драгоценную царскую шапку.
Монах проходил сквозь толпу опричников, и опричники осторожно и молча накидывали ему на шею
золотые царские бармы, золотую Мономахову цепь,
золотой крест, золотую панагию. В руку кто-то сунул царский посох, и монах цепко сжал его в ладони.
Сзади на плечи монаха набросили шубу из горностаев. Монах превращался в монарха.
Очины, братья-близнецы, дружно распахнули двустворчатые двери, золочёные и резные. Двери вели
на гульбище дворца. Монарх поднял ногу, перенося
её через порог, и в этот последний миг Малюта Скуратов нахлобучил идущему, будто колпак, шапку Мономаха.
На гульбище крыльца в полном облачении выступал уже не мятущийся монах в рваной рясе, а
грозный русский царь Иоанн IV.
Трёхэтажный Опричный дворец был выстроен четырёхугольником — с внутренней площадью. Отделка дворца ещё не закончилась, и всюду, закрывая здание, громоздились строительные леса. Но царь уже
переехал сюда жить, и сюда же приходил народ.
Осыпанная снегом толпа бояр покорно стояла
с самого раннего утра. Бояре знали, что ждать придётся долго, а потому бабы не взяли с собой
детишек и все пришедшие оделись в толстые шубы,
будто в меховые колокола.
Над толпой нависало просторное и длинное гульбище, а с него на двор стекала широкая лестница,
застланная алым бухарским ковром. Двустворчатые
двери царских сеней оставались надменно закрыты.
Но вот они распахнулись, и на гульбище стремительно шагнул царь. Толпа очнулась общим вздохом.
Бобровые шапки-трубы и расписные платки дружно
наклонились к крыльцу.
А царю Иоанну показалось, что перед ним вовсе
не толпа. Это зверь, который весь разом подался вперёд, собираясь прыгнуть на него. Царь мгновенно развернулся и кинулся в двери обратно — прочь с крыльца. Отлетел Василий Грязной, сбитый Иоанном с ног.
Однако Басмановы быстро и молча схватили царя, развернули и почти силком выставили за порог.
Они привыкли к тому, что царь в любой миг может
взбрыкнуть, и были готовы. Удерживая Иоанна под
локти, Басмановы вывели его к перилам гульбища.
Прочие опричники, не дрогнув бровью, сурово встали по бокам царя и за его спиной.
Иоанн глядел на запорошённую снегом толпу со
злобой и страхом. Зверь рассыпался на тысячу клочьев. Теперь это просто его бояре. И всем им чего-то надо от государя. Никто из них ничего не дал
царю — но все просят, просят, просят!..
— Чего ждёте, стервецы? — закричал Иоанн, доводя себя до ярости. — Чего по моему двору топчетесь?
— Прости грешных, государь! — крикнули из
толпы.
Всё правильно, так и должно быть: он, царь, ругает, а у него молят о пощаде. Иоанн вздохнул глубже, зажигаясь вдохновением.
— Довели митрополита! — крикнул Иоанн.
Он знал, зачем пришли бояре, так пусть сами же
и плачут.
— Не гневись!..
— От вас, от вас он в монастырь укрылся! — точно хлестал царь.
— Не сироти опалой!..
— Не моя — ваша вина! — надрывался Иоанн.
Он опалял толпу бешеным взглядом, и его уже
подмывало сотворить чего-нибудь дикое, чтобы узнать, до какого предела можно давить и гнуть этих
вельможных холопов.
— Казни изменников!.. — покорно крикнули из
толпы.
Это и хотел услышать Иоанн.
Он, словно коршун, распростёрся над толпой.
— Кого казнить? — горько воскликнул он. — Всю
Москву?
Иоанн хотел парить над холопами на крыльях
истины.
— Про вас писал Иоанн Богослов, — загремел
он. — «В один день придут на землю казни, и будет
сожжена огнём, потому что силён Господь Бог, судящий её»!..
Наклонившись к уху Иоанна, Алексей Басманов
шепнул спокойно и деловито:
— На каждом богатства краденого — хоть трижды башку срубай.
— Мы все к обители пойдём! — кричали из толпы.
— Их бы в грязи брюхами повалять, государь, — с другой стороны сладострастно шепнул Иоанну расстрига Вассиан.
— Упросим митрополита вернуться!.. — обещали
из толпы.
Иоанн быстро посмотрел на одноглазого Вассиана. В торжестве царя Вассиан мгновенно прочёл злорадство скомороха, который презирает своих зрителей. За страх, который Иоанн испытал, выходя на
гульбище, бояр надо наказать.
Всё поняв, Вассиан кинулся с гульбища на двор,
схватил за нижний край ковёр, расстеленный по ступеням, и потащил его на себя, спиной распихивая
бояр.
Иоанн тоже пошёл вниз по лестнице.
— Смерть государю без митрополита! — вещал
Иоанн.
Ковёр, изгибаясь на ступенях, словно отползал от
его ног.
— Того и надо вам, знаю! Радуйтесь, дьяволы!
Иоанн угрожающе наклонился вперёд:
— Жрите! Воруйте! Гуляйте на деньги новгородские!
Иоанн потрясал кулаком с зажатым в нём царским посохом.
— Зовите себе Жигимонта!
Опричники угрюмо сходили вслед за Иоанном.
— Своему государю вам не по чести и колени
преклонить!
Вассиан в восторге сцапал ближайшего боярина
за бороду, дёрнул и повалил в снег ничком.
— Ниц перед государем надо! — завопил он.
Вассиан толкнул в затылок и уронил другого боярина.
В толпе уже всхлипывали и рыдали. Кто-то забубнил молитву.
— Ниц! — метался, раздавая тычки, Вассиан. — Ниц!
Все люди во дворе — и дородные бояре, и чинные боярыни — ошалело опускались на колени, а
потом укладывались животами в снег. Вся площадь
словно полегла перед Иоанном, как скошенная.
Иоанн вышел на середину ковра посреди распростёртой толпы и величественно, словно пророк,
воздел руки.
— Митрополит! Услыши скорбь мою! — воззвал
Иоанн. — «Аз есмь альфа и омега, первый и последний!» На коленях, с народом тебя молю! Вернись!..
Не опуская рук, Иоанн обрушился на ковре на
колени.
ДВОЕ НА МОСТУ
По взрытому, грязному снегу сани Филиппа толчками ползли к москворецкому мосту сквозь сутолоку
торга. Филипп с удивлением видел вокруг сразу так
много людей, и странно было, что все — чужие. На
Соловках в любой толпе половина оказывалась знакомцами.
Торг гомонил, мешался сам в себе, хватал за рукава, суетился, залеплял слух и зрение, сбивал с дороги, врал с размаха, лез в душу.
— Пирожки, пирожки горячие! С печи, с пылу,
с жару!
— Сбитень! Сбитень!
— Подайте, Христа ради!
— Ложки, ложки кленовые, сами в рот прыгают!
— А вот ленты, бусы, девичий наряд!
— Свечи! Свечи! Свечи!
— Подайте увечному!
— Сапоги, обутка, не ходи в лаптях!
— Платки-варежки, зимой как летом!
— Яблоки мочёные!
В небе носились галки. Вдалеке поднимались
стены и башни Кремля. Посреди торга, перегораживая путь, плотной кучей стояли перепуганные, растерявшиеся деревенские мужики и сдуру крестились на Свиблову башню, как на колокольню.
За годы соловецкой пустынности Филипп отвык
от городской толпы и московского многообразия. Теперь всё казалось ему здесь избыточным, а от избытка — упавшим в цене.
В галдеже отчётливо раздавался плач ребёнка.
Закутанный в пуховый платок, перевязанный верёвкой карапуз отчаянно ревел, разевая рот, и какая-то сердобольная торговка за ручонку тащила его
к своему лотку с калачами и баранками.
— Как же ты, маленький, потерялся-то? — квохтала она. — Сейчас я тебе сухарик сахарный дам…
Ах ты, батюшки!.. Найдём мамку — ух, как мы ей
всыплем, ротозейке!..
Филипп искоса глянул на Машу. Этой девочке
уже не поможешь сладкой баранкой.
— Большой город, конечно… — пробормотал Филипп, подтыкая на Маше шубу. — Не бойся, Машенька, я тебя не брошу.
Маша не ответила.
Широкий мост через Москву-реку торговцы обступили по краям в два ряда. Лёд под мостом был
засыпан мусором. Неподалёку от бревенчатых опор
над прорубью-иорданью, покосившись, стояла шатровая сень. За ней, то и дело падая, поднимая друг
друга, на кремлёвскую сторону брели два пьяных мужика. Сизо-багровые, рябые стены и башни Кремля
цветом напоминали перемороженную говядину.
В правом ряду торговцев Филипп увидел продавца обуви. Люди и лошади двигались по мосту сплошным потоком. Филипп заворочался и выбрался из саней.
— Егорыч, давай вперёд, а я на том берегу догоню, — сказал Филипп вознице. — А ты, Машенька,
подожди меня чуть-чуть.
Егорыч кивнул. Сани поехали дальше, а Филипп
остался. Заваливаясь назад, Маша испуганно оглядывалась на Филиппа.
Рядом с Филиппом прямо на досках мостового
настила сидела толстая старая цыганка, замотанная во множество одежд и цветастых юбок. Ражий
воевода протягивал ей широкую, как лопата, ладонь.
— Погадаешь, ведьма?
Цыганка глянула на ладонь и сразу отвернулась.
— Ступай, воевода, — буркнула она. — Другая тебе погадает.
Филипп протискивался к примеченному торговцу. Он невзначай толкнул молодого боярина, который, улыбаясь, глазел на румяную девушку, что выбирала ленты. Продавец лент юлил вокруг девушки,
приседал и ахал от восхищения.
— Покупай! — жарко убеждал он. — Сегодня ты
обнову берёшь — а завтра саму замуж берут!
— Может, я и возьму, — охотно подтвердил молодой боярин. — Как тебя зовут, государыня?
Филипп давно не видел сразу столько женщин.
На суровых Соловках он уже начал забывать, как
важна людям эта сторона жизни.
Филипп добрался до своего купца, обвешанного
гроздьями разных обуток, связанных за ушки. Купец
с готовностью развернул грудь перед покупателем. Но Филипп рассматривал не мужские сапоги, а нарядные женские сапожки.
— Как считаешь, вот эти впору девчонке, ну, годов
тринадцати? — неловко спросил продавца Филипп.
Продавец хмуро посмотрел на Филиппа.
— Как я без девки скажу? — строптиво ответил он.
— Не подойдёт она сюда, боится, — пояснил Филипп.
— Все боимся, да босыми не ходим, — отрезал
продавец.
Вокруг Филиппа вдруг что-то изменилось: до
этого мгновения на торгу каждый говорил о своём,
а сейчас — словно бы все заговорили об одном и
том же. Нарастало беспокойство.
— Чего там, люди добрые?..
— Государь призывает!..
— Кого бить собираются?..
— Деньги-то швыряют?..
— Ну, государь, нет ему покоя!..
Народ потихоньку потёк с моста на замоскворецкий берег.
Продавец решительно выдернул сапожок из рук
Филиппа.
— Девкам обновы покупать — не дело для тебя! — сердито сказал он Филиппу. — С такими монахами нам спасенья не будет! Все вы там!..
Продавец не договорил, обхватил весь свой товар
в охапку, оберегая, и торопливо пошагал прочь с моста. Люди бросали свои дела и тоже убегали.
Филипп растерянно оглядывался, ничего не понимая. Наконец он увидел странную толпу, что двигалась к мосту от Боровицкой башни, и услышал
крики с завываниями.
По сходу улицы от Кремля к мосту ползла огромная толпа. Именно — ползла на карачках. Филипп
разглядел спины множества людей. По краям толпы
ехали конные опричники. В руках у них были мётлы: опричники с сёдел словно заметали встречных
прохожих в ползущую кучу народа. Люди разбегались с пути опричников.
— На колени, холопы! — кричали опричники. — Все за государем!
Толпа то ли рыдала, то ли молилась, то ли каялась. Из её гущи доносились вопли отчаянья, стоны
и всхлипы. Филипп никогда не видел такого. Но
изумление постепенно превращалось в негодование.
Ничего из того, что ему встречалось, Филипп не
пропускал без размышления. У него был хозяйский
ум владыки большого монастыря. А на той Руси, в
какую Филипп вернулся с полуночного океана, всё
оказывалось не так, как надо, — нехорошо. Не по
правде. И всегда виной тому были кромешники.
Во главе толпы два опричника — Вассиан и Васька Грязной — за углы тянули по дороге яркий и богатый ковёр. На нём на коленях стоял царь Иоанн.
Он крестился и кланялся, падая лбом в ковёр.
— Митрополит!.. — кричал Иоанн. — Не покидай
раба своего смятеннаго!..
Перед ковром с плетью в руках шагал Алексей
Басманов.
— Близок Страшный суд, кто за меня заступится! — взывал Иоанн.
Упрямо наклонив голову, Филипп ждал царя посреди опустевшего моста — один.
— Вернись, батюшка! — не умолкал Иоанн. — Всем миром пред тобой колена преклоняем!
Басманов приблизился к Филиппу.
— Ты почему всегда на пути стоишь, отче? — спокойно спросил он. — Другой дороги нет? Сойди.
Филипп уже очень давно не видел царя Иоанна.
Ваня, друг детства, исхудал, обрюзг, оплешивел. Не
таким должен быть царь. Он должен быть дородным, важным, ласковым.
Не так царь должен являться народу. Не на коленях. Царь должен выезжать на коне весь в золоте,
улыбаться и раздавать милостыню.
И совсем не так должен встречать царя народ. Не
должен он разбегаться кто куда. Народ должен ломиться к царю, кланяться ему, шапки кидать от радости.
Не заметив Басманова, Филипп решительно шагнул к царю и обрушился коленями на ковёр рядом
с Иоанном. Вассиан и Грязной в рывке потеряли
углы ковра, придавленного тяжестью Филиппа, и
покатились с ног. Филипп обхватил Иоанна за плечи, не давая упасть в новом поклоне.
— Государь, что с тобой? — гневно спросил Филипп, встряхивая царя. — Нельзя так!
Залитый слезами Иоанн непонимающе смотрел
на Филиппа.
Ковёр застрял посреди моста, и толпа, обтекая его,
поползла дальше. Растрёпанные, рыдающие, полубезумные люди не могли опомниться. А Филиппу это стадо человеческих спин напомнило магометанский
молебен.
— Федя!.. — узнал Иоанн. — Филипа!.. Приехал,
родной!.. — Иоанн так увлёкся покаянием, что не
мог сразу вынырнуть из игры. — Молись со мною!.. В ноженьки митрополиту упадём!..
Иоанн ослаб, собираясь снова рухнуть, и Филипп
сжал его крепче.
— Образумься, Ваня! — сурово и внушительно
сказал он. — Митра не шапка — снял, надел…
Расстрига Вассиан и Васька Грязной уже поднялись на ноги и снова схватились за углы ковра.
— Ну-ка прочь, рыла похабные! — рыкнул на них
Филипп.
— Осиротел народ без митрополита! — с прежним настроем взвыл Иоанн, сквозь слёзы присматриваясь, куда повернётся дело.
Вассиан и Грязной отскочили.
— Кто осиротел-то? — разозлился на Иоанна Филипп. — Царь — отец народу, а ты жив, слава Богу!
Постыдись! Встань на ноги!
Филипп вскочил и силком начал поднимать
Иоанна под мышки, словно обезноженного.
— Стыд ты сразу увидел, а скорбь мою — нет? — ревниво спросил Иоанн у Филиппа.
Скорби Филипп и вправду не видел. Скорбь
должна быть смиренной и кроткой. А когда посреди
площади с воплем лбом бьёшь в грязь так, чтобы
всех вокруг окатило, — это не скорбь.
— Ушёл митрополит — горе, конечно, — сурово
и твёрдо ответил Филипп. — Но ты — владыка мира. Другого архиерея себе возьмёшь.
Иоанн рукавом вытер слёзы с лица — как пот со
лба.
— А не всякий мне и нужен, — с насмешкой сказал он. — Тарелки долизывать и так народу хватает.
Филипп тяжело задышал. Всегда, с детства он уступал Ване в проворстве мысли. Уступал в выдумке.
Да, он бы не отказался от митры митрополита.
После того, как у него всё получилось на Соловках,
ему хотелось другой большой работы. Чтобы держава цвела. Но царского призыва он ожидал не такого — трах-бах, будто с печи во хмелю сверзился.
А толпа на карачках по-прежнему ползла мимо.
— Лучше людей отпусти и без суеты подумай, — сварливо ответил Филипп. — Дуришь ты, Ваня! Какой я митрополит…
Иоанн всё понял. Простодушный Федя опять попал впросак. Отказаться он не мог — зачем тогда
ехал в Москву? И согласиться не мог, потому что
позвали не так, как ему хотелось. Сам, значит, перед
царём виноват. А это чтоб неповадно было государя своего укорять. Неужели Федя думает, что хоть
в чём-то может превзойти царя?
— Эх, Федя. — Иоанн уже широко улыбался. — Забыл ты, как мои бармы надевал? А тогда ты от
меня не отказывался.
Отрывок из книги Захара Прилепина «Именины сердца. Разговоры с русской литературой»
Алексей Иванов родился в 1969 году в Горьком (Нижний Новгород), в семье инженеров-кораблестроителей. В 1971 году семья переехала в Пермь. В 1987 году после окончания школы поступил в Уральский государственный университет (Свердловск) на факультет журналистики, который оставил спустя год. В 1990 году перепоступил в УрГУ заново — на факультет искусствоведения и культурологии, который успешно закончил в 1996 году, защитив диплом по искусствоведению.
Работал сторожем, школьным учителем, журналистом, преподавателем университета, а также гидом-проводником в турфирме, что привело его к увлечению краеведением.
Дебютная публикация — фантастическая повесть «Охота на „Большую Медведицу“», состоялась в 1990 году в журнале «Уральский следопыт» (Свердловск).
Первая книга вышла в 2003 году.
Автор романов «Общага-на-Крови», «Географ глобус пропил», «Сердце Пармы, или Чердынь — княгиня гор», «Золото бунта, или Вниз по реке теснин», «Блуда и МУДО». Лауреат литературной премии имени Д. Н. Мамина-Сибиряка (2003), а также премий «Эврика!» (2004), «Старт» (2004), премии имени П. П. Бажова (2004), «Книга года» (2006), «Портал» (2006) и «Ясная Поляна» (2006).
Алексей Иванов — чуть ли не единственный современный литератор, который сумел спокойно выйти из числа «молодых писателей» и стать просто писателем. В молодых у нас ходят, пока не достигнут рубежа в полвека. Забавно об этом говорить, но мы ведь нисколько не преувеличиваем.
Иванов — писатель, казалось бы, понятный, с ясными этическими и культурными приоритетами, с очевидным мастерством, со своей стилистикой. С другой стороны, каждой его книги я ожидаю даже с некоторым ужасом: больше чем уверен, что Иванов может ещё написать такое, чего от него не ждёт никто.
— Алексей, у вас есть какие-то объяснения вашей популярности, которая уже близка ко всенародной? Этот вопрос, право слово, без подвоха. Потому что по моему самому искреннему убеждению вы, как никто иной, своей известности достойны. Ваши крепкие, умные, без всякой спешки сделанные книги — тому порукой. Другое дело, что в России есть еще несколько, на мой вкус, равных вам по дару писателей (их мало, но они есть — и уж точно я имею в виду не себя), однако они не так одарены вниманием читателей. Может быть, у вас есть некий собственный рецепт?
В своё время, по утверждению критика Льва Данилкина, книги Иванова лежали в «Вагриусе» мертвым грузом. Известность пришла с изданиями в «Азбуке». Причем, пришла тогда, когда вы уже несколько устали ждать своего вдумчивого и отзывчивого читателя? Или нет?
— М-м… Начну отвечать с конца, хорошо? «Вдумчивого и отзывчивого» читателя я, как мне кажется, ещё не дождался. Точнее, не дождался появления такого читателя в интернете — а больше мне неоткуда черпать информацию. Без ложной скромности заявлю, что умею писать так, как хочу, и пишу так, как мне нужно, а не так, как получается. Пока это не признают, настоящего разговора с читателем, увы, не состоится. Ну, и будет считаться, что в «Пропитом глобусе» я писал про пьянство, в «Парме» — про колдовство, в «Золоте» — про золото, а в «Блуде» — про блуд.
Далее. В «Вагриусе» у меня был один-разъединственный «Географ», и больше ничего и никогда. Как он там продавался — я не в курсе. А имя мне сделала, разумеется, «Азбука», которая скупила все бездумно распроданные мною права и в «Вагриусе», и в «Пальмире», и в АСТ, и издала всё качественно, системно, профессионально и с хорошим информационным сопровождением.
За комплименты, конечно, спасибо. Наличие «равных», или «более талантливых», или даже «более умных» писателей меня нисколько не угнетает. Всем есть своё место, чего пихаться-то? А про «внимание»… Смотря по какому показателю судить. В телевизоре меня нет, следовательно, нет и внимания. В топ-листах?.. Да, «Блуда» туда пролезла, ну и что? Не думаю, что продажи моих книг выше, чем у Быкова, Латыниной, Полякова, тем более — Пелевина, Улицкой, Сорокина. Любой книгоиздатель вам скажет, что попадание в топ-лист — ещё не триумф. Любая книга сходит с высот продаваемости, но одни книги и потом продолжают продаваться стабильно и долго, хотя и не ураганно, другие же — всё, кирдык.
И ещё про то, что книга лежит во всех книжных магазинах… Может, это вовсе и не плюс. Вспоминается один исторический анекдот. Однажды в какой-то мелкий итальянский городишко приехал Карузо. Хозяин магазина грампластинок так разволновался, что заставил полки своего магазина пластинками Карузо, а все остальные пластинки убрал. И вот Карузо зашёл в этот магазин. Посмотрел — и удивился: «А где пластинки других певцов?» Хозяин же растерялся и ляпнул в ответ: «П-продали!..»
— Еще до «Вагриуса» у ваших книг была очень длинная история ожидания — «Общага» ждала своего времени чуть ли не 15 лет, и еще 10 лет «Географ….». Вам не обидно? Или, на ваш взгляд, книги по большому счету ничего не потеряли?
— Книги-то не потеряли, я потерял… Конечно, обидно. Чего тут ещё сказать? Никакого возвышенного смысла в этом ожидании не было. Никакого опыта мудрости и терпения за это время я не приобрёл. Только разозлился, да и всё.
— В досыл к предыдущим вопросам. По моему мнению, до сих пор ваше развитие как писателя шло исключительно по нарастающей. «Общага-на-Крови» — хорошая книга, а «Географ глобус пропил» — отличная. Но при всех совершенно очевидных плюсах «Географа…» — «Золото бунта…» просто сносит голову мощью, цельностью и — прошу прощения за, быть может, не самую удачную метафору — легко взятым огромным весом. «Золото…» — колоссальное строение, которое выполнено безо всякой заметной глазу авторской муки. Авторская задача изначально была велика, но возможности автора перекрыли её с лихвой.
Я и не ожидал увидеть что-то масштабное после «Золота…», но роман «Блуда и МУДО» оказался вовсе шедевром. Вы простите, что я вас так хвалю — но я радуюсь не за вас, а за русскую литературу.
А спросить хочу вовсе не о литературе, скорей, о жизни. Насколько мне дано понять механизмы бытия, ваша объективно успешная работа характеризует не только ваш талант, но и очень правильное отношение к жизни, к писательству, к своей, быть может, судьбе. Правильное: то есть такое, когда за каждый ваш шаг вперед вам некто, кто больше всех нас, позволяет делать еще один шаг; и судя по всему только радуется за вас… А? Что вы по этому поводу думаете?
— Захар, у меня голова отвалится кланяться на каждый ваш комплимент…
— А вы не кивайте, вы глазами моргайте.
— …На такой вопрос невозможно ответить. Если всё это правда, то и вопрос не по адресу. Я же могу прокомментировать это лишь словами воннегутовского Малаки Константа: «Кто-то там, наверху, хорошо ко мне относится». Я всегда поступаю так, как считаю нужным. Это не гордыня, просто я уже привык так поступать, потому что очень долго мне нечего было терять, и я имел возможность делать всё по-своему, ничем не рискуя. Хотя я внимательно отношусь к советам тех, кого уважаю. Но вы судите только по одной половине моей жизни — вторая половина в тени, и о провалах, совершённых глупостях и несбывшихся ожиданиях я — как, наверное, любой другой человек — не рассказываю.
— Меня очень развеселило, как вы однажды признались, бодро перечисляя, что «ничего не читали ни у Пруста, ни у Джойса, ни у Борхеса, ни у Буковски, ни у Бегбедера…» и т.д. Не остановившись на этом, добавили, что кроме названных, вы не читали Аксёнова, не читали Гладилина, не читали ещё кого-то. Это вообще позиция — мало читать или читать избирательно? Вам некогда? Неинтересно? Или есть ещё какие-то причины?
— Нет, это не принципиальная позиция, — просто так случилось. До студенческих лет я был провинциальным школьником, пожиравшим фантастику. В студенческие годы у меня просто не было времени на «модное» чтение. Вы знаете, каковы списки литературы в университете? Если читать всё, даже дышать будет некогда. А я был хорошим студентом (в смысле, честным) — и читал классику. После студенческих лет работал, но не зарабатывал даже на газеты. Ко всему прочему, только в университете я находился в гуманитарной среде, которая руководила чтением. Всё остальное время — в той среде, где чтение приравнивалось, скажем, к хождению по улицам в акваланге. Прокатитесь в любой провинциальной электричке — много вы увидите читающих книжку? Давно уж всё российское чтение на четыре пятых сосредоточено в Москве и Питере. Так что нет ничего удивительного, что в своей Перми я не только не прочитал того, что в Москве прочитали все, но даже и не слыхал об очень многих писателях и книгах. Вот вам безоценочная констатация факта. Ставить качество моих опусов в зависимость от моего чтения популярных романов настолько же необоснованно, насколько необоснованно мастерство парикмахера ставить в зависимость от того, густоволос он или плешив.
— Советский исторический роман вас интересовал когда-либо? Любопытно было читать Чапыгина? Балашова? Злобина? Яна? Пикуля? Что-то из числа русской художественной исторической литературы повлияло на вас — отразилось в вас?
— Я и здесь почти невежда. Я не читал ни одной книги Чапыгина, Балашова и Злобина. У Яна читал только «Чингисхана». У Пикуля — «Нечистую силу» (подвернулась под руку) и «Реквием каравану…». Но «Реквием» — раз сто, потому что считаю этот роман замечательной поэмой. Из отечественной исторической литературы навскидку могу назвать только пару Толстых. Я более-менее ориентируюсь лишь в западной классике — и в литературе об Урале.
Но дело не в эрудиции. Я вообще не понимаю, как можно писать роман «про историю». Всё равно что писать «про земное притяжение». Исторический жанр пророс во мне из фантастики. Хороший фантаст всегда нарисует достоверную картину выдуманного им мира. Но мне эта задача показалась «облегчённой». Куда интереснее нарисовать достоверную картину, вписав в неё саму реальность, прошлую или настоящую — не важно. Поэтому историю я воспринимаю только как формат. И чем лучше ты знаешь историю, тем больше блеска в литературе. Так же у художника: чем больше он различает оттенков цвета, тем совершеннее его картина. Но выводить живопись из оптики настолько же нелепо, насколько нелепо выводить роман из летописи.
— Вам уже говорили, что «Блуда и МУДО» — это, в известном смысле, антитеза «Географу…»? С позволения сказать, ровно противоположный способ познания мира? Что вы по этому поводу думаете?
— Мне уже говорили и про антитезу, и про эволюцию, и про перелицовку «Географа»… Но зачем так в лоб поверять одного героя другим? Поверяйте лучше время — ельцинскую Россию путинской, и наоборот. Из себя не вылезешь, и на мир всегда смотришь так, как привык. Словно крестьянин, который и в обсерватории автоматически поищет глазами киот в «красном углу». Если образ снова и снова выстраивается по одним и тем же опорным точкам (отношение героя к семье, к богу, к работе, к родине, к женщинам, к детям, к выпивке), это не значит, что везде — один и тот же герой (пусть и навыворот). Эти опорные точки — основные в самоидентификации человека, и менять их — глупое оригинальничанье. А поиск ключа, который превратил Служкина в Моржова, я могу уподобить поиску ключа, который превратил Родиона Раскольникова в Анну Каренину. Такого ключа нет.
— Я с некоторым любопытством наблюдаю, как вы поругиваете Дмитрия Быкова. Помнится, я узнал о вас именно из его рецензии на «Географа…» в «Новом мире», и сколько потом с Быковым не встречался, он всегда отзывался о вас, как о восхитительном писателе. И тут вдруг выясняется, что он что-то такое о вас сказал, вам не понравившееся, и вы ему немедленно ответили, и еще потрепали за то, что Быков прочит в герои нашего времени раскаявшегося скинхэда. Что у вас за обмен колкостями? Всё-таки два самых известных писателя поколения сорокалетних.
Вы вообще обидчивый человек? Ходят упорные слухи, что Алексей Иванов удивительно обидчив. Или мы не будем поднимать провокационные вопросы?
— Непременно обижусь, если не поднимите провокационного вопроса!
Я не склонен видеть себя одним из двух «самых известных писателей поколения сорокалетних». Даже таких титанов, как Быков (не говоря уже обо мне, мегатитане), для поколения маловато. Быкова я считаю писателем необыкновенной силы. Этакий Шварценеггер в толпе кэмээсов. То, что вы назвали «колкостью», на самом деле не колкость, а моё несогласие с его позицией. Я не считаю «раскаявшегося скинхэда» героем нашего времени. Во-первых, поумневший дурак — не эксклюзив России нулевых годов. А во-вторых, это чересчур столичный персонаж. Свои Печорины были в любом губернском гарнизоне, а распространённость скинхэдов — московский миф, придуманный журналистами, потому что писать про скинхэдов — модно, безопасно и никто не проверит.
Это журналисты, кстати, и придумали, что я обидчивый. Злопамятный и ехидный — да. Хотя не всегда. Но часто. Журналисты сами обиделись на меня — уж и не знаю, за что. Видимо, они боятся, что кто-то заметит их лажу, а потому должны скомпрометировать вероятного лажателя. Но такой мотив — вещь подсознательная.
— Подробнее о журналистах и критиках будем говорить? На ваш взгляд, есть какая-то структура в работе современной русской критики? Каковы её направления? Цели? Толстожурнальную критику читаете? Как к ней относитесь?
— Критику я читаю «по персоналиям». Я не всегда воспринимаю книгу так же, как Данилкин, Кузьминский, Топоров, Басинский или кто-то ещё из очень ограниченного набора имён, но мне всегда интересно, что скажут эти люди. Даже про книгу, которую я не читал. Потому что в их высказываниях — и эпоха, и ситуация, и личность говорящего. Мне нет дела до того, где работает критик и к какой группировке он примыкает. Не знаю, есть ли в современной русской критике структура. По текстам критиков её не видно — а про дружбы я иногда слышу, но быстро забываю.
Главенствующее направление критики, наверное, имеется, но оно не идеологического, а личностного плана: поиск в прочитанном повода для раздражения. Писатель — хоть кто — это такой пакостник, которого критик вытаскивает на публику за ухо: «Посмотрите, добрые люди, чего он натворил!..» Мне не нравится позиция, когда критик отождествляет себя с читателями. Критик — это лётчик-испытатель, который не может считать себя рейсовым пилотом. Тем более — пассажиром. Задача критика (опять же, по моему мнению) — ввести произведение в культурный оборот, если произведение-самолёт способно сделать хотя бы пару виражей в культурном пространстве, а не ввинтить сразу в штопор и хряснуть об асфальт. (Соответственно, задача литературоведа — объяснить, как произведение соотносится с ситуацией и традицией, то есть как и почему этот самолёт всё-таки летает.) Если критик не выполняет этой задачи, то при всём блеске своей речи, при всём знании литературы и столичных сплетен, при всём своём уме, он баянист, а не лётчик.
— В чем главная проблема современных молодых писателей и критиков, как бывший молодой писатель, можете порассуждать на эту тему?
— Я вообще-то не вижу здесь отличия молодых от немолодых. Вилка очень проста: о чём пишут — того сами не знают, а чего знают — о том писать стесняются. Это не про всех, но про большинство. Впрочем, мне кажется, что так было всегда. А вот о критиках… Тут и рассуждать нечего. Хорошие критики пишут хорошие тексты. Чего пишут плохие критики — не важно, потому что это не критика. Слабые писатели всё равно нужны, а вот слабые критики — нет.
— Политические взгляды есть у вас? (Впрочем, в России политические взгляды всегда больше самой политики — они и философские, и социальные, и порой религиозные, и какие угодно вообще.)
— Мой главный политический критерий таков: дадут эти мне работать — или не дадут? Дадут — значит, хорошие. Цинично, конечно, но уж больно хочется работать… Я до тридцати трех лет, как Илья Муромец, на печи просидел. Поэтому лоялен к любой политике, если, разумеется, она не геноцид и не ксенофобия, как лоялен к любой погоде, если это не смерч и не минус сто.
Я думал-думал, какая же политическая система мне нравится, и пришёл к выводу, что не нравится никакая. Мне не нравится, когда губернатора назначают не по деловым качествам, а по умению отдавать честь. Но мне не нравится, и когда вора выбирают губернатором за то, что он обещал на рубль снизить стоимость проезда в автобусах. И так далее по всем пунктам. Короче говоря, мне не нравится, что мир не идеален. И мне не нравится, когда миром управляют с точки зрения идеала — каких-нибудь «общечеловеческих ценностей». Всё равно, что требовать от инвалидов соответствия нормам ГТО.
Но политика — вещь производная, вторичная. А первично всегда согласие на приемлемое насилие. Когда политика напрямую завязана на экономику, это насилие будет реализовано в полном объёме — как и положено в бизнесе. Значит, надо сокращать количество вопросов, по которым мы согласны прогибаться. И для этого нужна вовсе не сила воли, даже политической. Нужна культура. Ведь не сила воли, а культура не даёт нам харкать на пол в Эрмитаже. И не отсутствие политической воли, а отсутствие политической культуры — в сумме — позволяет обществу примиряться с тем, что из него по пёрышку выщипывают его свободу. Мне кажется, дело не в политике, а потому для меня терпима любая политическая платформа, с которой электрички едут не в тупик.
— Современной власти нужна литература? Зачем, на ваш взгляд, Медведев, Сурков и Путин встречаются с писателями? Стали бы вы встречаться с представителями власти? О чём бы вы их спросили?
— Захар, а вы сами можете придумать вопрос, про который не знаете, что ответит власть? (Кроме, разумеется, «есть ли жизнь на Марсе?») Все ответы власти нам известны априори. Но с представителями власти я бы стал встречаться. И не ради того, чтобы сфотографироваться с ними. Кстати, я уже бывал на таких встречах, где совместная фотосессия — главное содержание. Я не фотографировался, но не из высокомерия, а потому что всё равно фоток не пришлют: власть не станет гоняться за мной, как Шарик за зайцем, «чтобы фотографию отдать».
На встречу с представителями власти я бы пошёл (и хожу), чтобы выпросить денег или административную поддержку какого-либо проекта (например, съёмок фильма). Этому две причины. Первая — так проще добыть финансирование. И вторая: задача власти — формировать смыслы дня сегодняшнего. Если власть этого не делает сама, потому что не понимает, зачем ей это надо, я согласен сделать это за неё, потому что понимаю необходимость этих смыслов. А власть пускай оплачивает всю эту петрушку. Оплата из госбюджета — контрибуция на отсутствие собственной стратегии.
Литература же, по-моему, власти не нужна. Нужен лишь набор культурных брендов, на который водят послов, — Мариинка, Большой, Эрмитаж, Третьяковка… Так что живопись, балет, кино и всё прочее власти тоже по барабану. Но ведь есть такая вещь, как корпоративная культура. В корпоративной культуре успешного человека заложено, что такой человек читает модные и умные книги. Ну, вот новый русский дворянин — и читает. И в корпоративной культуре современной власти тоже заложено, что президент встречается с писателями, режиссёрами, художниками и артистами. Ну, президент — и встречается. А на хрена? Ни богач, ни политик не знают. Положено, блин, как лампасы генералу.
Конечно, я утрирую. Есть чиновники и бизнесмены, которые действительно всё понимают адекватно и поступают так, что просто шапку снять хочется. Но подобное — исключение. Сейчас я, рядовой обученный, хожу по генералам и выпрашиваю патроны, и самое трудное в этом деле — объяснить, зачем они, патроны, мне, солдату, нужны. Почему-то у нас мотивировать это должен солдат, а не генерал. Следовательно, в общей оценке я прав.
