Метка: Алексей Иванов

И взять, и дать

Алексей Иванов отказался от премии, полученной три года назад

Май-июнь в России, как известно, — традиционно время литературно-премиальной страды. Оглашается короткий список «Большой книги» и длинный — премии «Александр Невский», стартует цикл «Дебюта», объявляются лауреаты «Национального бестселлера», премии «Поэт» и Государственных премий… В этих сюжетах как-то затерялась история, наделавшая в мае шороху в Перми.

Алексей Иванов, писатель, несмотря на всю свою известность, считающий себя несправедливо обойденным литературными призами («Меня выбросили из „Букера“», четырежды прокатили на «Нацбесте», не дали «Большую книгу»«. ), оказывается, получил три года назад «Строгановскую премию», учрежденную Пермским землячеством, за роман «Золото бунта». В этом году лауреатом Строгановской премии, сообщает сайт Алексея Иванова стал известный галерист и политтехнолог Марат Гельман, директор — вы подумайте! — Пермского музея современного искусства. «В ответ, — сообщает официальный сайт прозаика, — Алексей Иванов перечислил свою премию музею Строгановское Усолье на севере Пермской области. Размер премии — 10 тысяч долларов». Со свойственной Иванову педантичностью Алексей Викторович добавляет: «Перечисление сделано в размере 325500 рублей (рублевый эквивалент по курсу ЦБ РФ на 11.05.2009)».

«По мнению Иванова, присуждение премии Гельману означает пренебрежение оргкомитета к культурному потенциалу региона и является фиксацией негативной тенденции передачи медийного и материального ресурса персонам, которые не выражают Пермский край. Поэтому Иванов считает необходимым вернуть оргкомитету полученную награду. Решение это не является актом протеста или выражением консолидированного мнения какого-либо сообщества», — приводит слова агента писателя пермская газета «Новый компаньон».

Затем Алексей Иванов заявил, что ему удалось прийти к компромиссу с Пермским землячеством. «После переговоров с председателем землячества Андреем Кузяевым, Иванов согласился остаться формальным лауреатом премии, но при этом денежный ее эквивалент будет перечислен им на счет музейного комплекса Строгановское Усолье. В ответ на эту инициативу писателя землячество в свою очередь переведет такую же сумму этому же музею».

Премиальные скандалы в отечественной литературной среде дело привычное. Отказы получать награды — тоже, в общем, не редкость. Всем памятны эффектные жесты Дмитрия Галковского и Сергея Гандлевского, проигнорировавших «Антибукер», отказ Солженицына принять от Ельцина орден Андрея Первозванного…

Но чтобы отказываться от денежного содержания премии спустя три года после его получения, причем «в ответ», да еще вести на этот счет торговлю с меценатами и в конце концов заключать «мировое соглашение», что бы ни являлось его предметом — это уже какой-то совсем новый литературный фокус.

А что думаете вы?

Сергей Князев

Алексей Иванов: «Я не проект!»

Алексей Иванов:
«Я не проект!»

На II Санкт-Петербургском книжном салоне, что прошел в конце мая в выставочном комплексе «Ленэкспо», Алексей Иванов представлял свой свежайший роман «Блуда и МУДО», вышедший, как и все его книги последних лет, в издательстве «Азбука-классика». Несмотря на рискованное название (так, например, начальство «5-го канала» просто запретило упоминать «Блуду» в репортажах с Салона), а, может, и благодаря ему, книга о приключениях провинциального современного художника с замашками Казановы, спасающего, что твой Брюс Уиллис, местный Дом пионеров от алчных коррупционеров, пользовалась немалым успехом — как и сам автор. Роман презентовали два дня подряд и оба раза залы, где Иванов выступал перед публикой и журналистами, был битком. Злободневный (в том числе и по языку) плутовской и сатирический роман пришелся по вкусу и специалистам по словам, и широкой публике. «Блудо и МУДО» было подробно отрецензировано в № 4/5 «Прочтения», а сейчас мы предлагаем вам эксклюзивное интервью, в котором Алексей Иванов рассказал, каково это — быть автором бестселлеров в России, как складываются его отношения с издателями, критиками, кинопродюсерами, что он предпочитает из современной русской литературы и почему он категорически не желает помогать начинающим авторам.

— Алексей, есть большой соблазн отождествить вас с героем вашего романа Борисом Моржовым, тем более что биографии героя и автора явственно рифмуются. Как вы к такому отождествлению отнесётесь?

— Я отнесусь к этому с грустным смирением. Отождествлять героя и автора неправильно, но такое случается сплошь и рядом, всегда было и всегда будет. Причина очень проста. Такое отождествление — это низведение читателем писателя до своего уровня. Необходимая профанам профанация. Зачем по «Мастеру и Маргарите» рассуждать о роли добра и зла в мире? Чего доброго, вдруг окажется, что ты сам — какой-нибудь Степа Лиходеев. Гораздо проще объяснить поведение Воланда тем, что затюканный Булгаков ждал, что Сталин «сам придет и сам все даст» ему. А Христос-Иешуа простит Булгакова за сотрудничество с дьяволом, потому что «все люди добрые».

— Сколько в Моржове от вас?

— Как можно ответить на этот вопрос? В процентном отношении?

— Да.

— Пятьдесят. Как Моржов, я ношу очки, но, в отличие от Моржова, не пользуюсь биноклем. Дело-то не в общей пропорции, а в отношении к фундаментальным вещам.

— Вот важного, фундаментального в этом герое — сколько от автора?

— Ну хорошо, и здесь — пятьдесят процентов. Но теперь уже нужно говорить на конкретные темы. Считаю ли я жизненный уклад «дешевым порно»? Строю ли я свой фамильон? Согласен ли я с пониманием всеобщей невменяемости как Кризисом Вербальности? И так далее по тексту.

— Что явилось толчком к написанию романа?

— На это ответить невозможно. Мне многократно задают подобный вопрос, и я придумал такой ответ, который тиражирую столько, сколько меня спрашивают. Вот вы можете сказать, в какой точки окружности линия начинает поворачивать?.. Также и в жизни о появлении замысла невозможно сказать ничего определенного. Просто весь нажитый опыт постепенно трансформируется в замысел. Скажем, написать правду про пионерский лагерь мне хотелось ещё классе в седьмом — сразу по моему возвращению домой. При желании, и это событие можно считать толчком к написанию «Блуды». Это произошло около 30 июля 1984 года.

— Хорошо, но когда вы поняли, что уже делаете этот текст?

— Это произошло спустя несколько месяцев после того, как вышло «Золото бунта». Я подождал, как «Золото» отрефлексирует пресса, а потом пришла пора ответить издательству, что я планирую делать дальше.

— Означает ли это, что ваш издатель как-то давит на вас или просто рекомендует делать то-то и то-то?

— Не означает. Издательство на меня ни в коем случае не давит. Но люди же чисто по-человечески интересуются…

— И все же: вы можете писать роман год, два, или, написав, вообще решить его не печатать? Насколько вы свободны в своей профессиональной деятельности, в своих отношениях с издателем, в частности?

— Для меня это уже какой-то неуместный креатив — писать роман два года, а потом никому его не дать. Я поневоле наигрался в эти игрушки, когда меня и так не печатали. Мне хватит. Есть, конечно, более возвышенный вариант — как у Гоголя, например. Но Гоголь не роман писал, а переделывал человечество. Я же таких амбиций не имею. Да и вообще, трюк «а-ля Гоголь» прокатывает только один раз. Последующие его повторения смешны и нелепы. А ежели автор за два года написания романа не успел понять, что роман не получается,— значит, он не профессионал. Я абсолютно свободен в своих отношениях с издательством, но мне комфортнее знать, к какому примерно сроку я должен закончить новую вещь.

— То есть издательство все же ставит какие-то рамки?

— Сроки я назначаю себе сам. Издательство же иногда о чем-то просит — например, чуть-чуть поторопиться, чтобы презентовать новую книгу на каком-нибудь значимом мероприятии, а иногда и не просит. Но это всего лишь просьбы, а не ультиматумы. Ваши вопросы мне представляются завуалированным выяснением: Иванов — «писатель-проект» или сам по себе? Вы сформулируйте принципы организации «писателя-проекта»… Ритмичность выхода книг, их обилие (проект должен быть долгосрочным), сквозная тема (один и тот же жанр, один и тот же герой, один и тот же прием), удобный для массового читателя формат (небольшой объем книги; темы, которые тривиальны — или и без книги муссируются в прессе), сниженная планка стиля (личные изыски писателя могут оттолкнуть массового читателя) и так далее. Вплоть до литературных негров и синопсисов, которые сочиняют пиар-отделы издательства. Авторская серия — это не «писатель-проект». А впрочем, «проект» писатель или «не проект» — это вопрос веры, мотивации без мотива. Сейчас «Блуда» входит в десятку самых продаваемых книг России. А я планирую реализовывать другие, нелитературные замыслы. «Писатель-проект» не спрыгивает с лошади, которая вырвалась в лидеры.

— Насколько комфортно вам работать с редакторами? Если, например, сравнивать редакторов «ВАГРИУСа» и «Азбуки»?

— Я даже не знаю, кто у меня был редактором в «ВАГРИУСе». Там я был микробом, неразличимым без специальных приборов. В «Азбуке» же мне работать исключительно комфортно, поскольку к моему мнению прислушиваются. Все изменения, все правки согласовываются со мною. Если возникает недопонимание, то оно всегда разрешается к обоюдному удовольствию. Я и сам склонен к компромиссу, если меня убедят в неправоте моего упорства, и редакторы у меня всегда профессионалы, которые уважают мое мнение. Мне с редакторами очень повезло.

— А с прессой? Были ли рецензии, вызывавшие у вас стойкую неприязнь? Не то что понравилось — не понравилось, а просто критик совсем не понял, про что вещь, абсолютно не попал, дурак полный?

— Какой приятный вопрос! Облажать своих критиков — лучшая сатисфакция. Конечно, такие критики есть. И я с удовольствием назову их имена. Номер один — Лиза Новикова из газеты «Коммерсантъ». Просто цепной пес. Ты хоть с тортом приди — все равно искусает. Я слышал много доброго об Анне Наринской, но по отношению ко мне она проявила себя, извините, как сами знаете кто — сами знаете с кем. Я не считаю некорректным отзываться столь неуважительно, поскольку и к себе уважения не встретил. Долг платежом красен. Есть тарантулы и помельче. С грацией парового молота неутомимо долбит меня Екатерина Рубинштейн в «Родном Подмосковье». В Иркутске отыскался некий Саша Серый, который даже фамилию мне в вину поставил. Когда-то я, гуманитарий, работал в университете в лаборатории рекультивации почв, и моя начальница, глядя, как я с гением невежи гублю результаты её научных трудов, уважительно говорила: «Мир дураков богат и разнообразен…» Может, теперь этим критикам переквалифицироваться на рекультивацию? Пользы будет больше.

— Кто из критиков о вас лучше всего написал? Не просто: хороший парень, потому что написал обо мне приятное, а — тот, кто понял, кто интересно проинтерпретировал, найдя в текстах то, что автор, возможно, и сам не видел…

— Таких критиков тоже немало. Лев Данилкин как консервный нож вскрывает мое литературное подсознание — о котором я и сам не догадывался. Пугающе адекватен Борис Кузьминский. Наиболее созвучна мне Галина Ребель. Но она скорее литературовед, а не критик. Ее большие разборы вывешены на моем сайте. А вот в столичную прессу с темой Иванова ее пускают весьма неохотно — мое свиное рыло не для ихнего калашного ряда.

— Экранизации предлагают часто?

— Предлагают. Не знаю, «часто» это или «не часто». Смотря с кем сравнивать.

— Соглашаетесь?

— Принципиальное решение предлагает мой агент.

— То есть вы сами не принимаете участия в выборе кинопартнера?

— Нет, не принимаю.

— «Блуду и МУДО» уже предлагают экранизировать?

— Да вы что, книга вышла неделю назад.

— Но многие продюсеры скупают подходящий материал на корню, еще до публикации…

— Мне уже надоело зарабатывать на продаже прав. Права-то на экранизацию покупают, но кино не снимают. Я уже четыре раза был беременным, но ни разу не разродился. Надеюсь, хоть с «Блудой» получится так, что компания купит права и сразу начнет снимать.

— Сегодня вы один из самых популярных писателей в России при том, что еще два года назад ничто ничего подобного вроде не предвещало. Насколько ваше самоощущение изменилось вслед за изменениями в вашем социальном статусе?

— Самоощущение изменилось, конечно, крепко, потому что оно как раз от статуса по большей части и зависит. С одной стороны, прибавилось уверенности в себе, а с другой стороны больше стало и злости, потому что все равно многое не удается.

— Многое — это что?

— Некоторые проекты, закрутить которые мне до сих пор очень трудно.

— Что это за проекты?

— Об этом мне не хотелось бы сейчас распространяться.

— Вы сейчас, повторюсь, находитесь на вершине всероссийской популярности. Не хочу каркать, но с вершины обычно путь — только вниз. Вы об этом задумывались?

— Спасибо за комплимент, но, на мой взгляд, я далеко не на вершине. Мои тиражи не так велики, как, например, тиражи Марии Семеновой. Меня выбросили из «Букера», четырежды прокатили на «Нацбесте», не дали «Большую книгу». У меня нет ни одного кино, ни одного перевода. Никто ведь не назовёт Дмитрия Быкова «Василём», а я в интернет-магазинах то Сергей, то Анатолий. Так что непокоренных вершин хватает.

— Да, но права на перевод, я знаю, все же проданы…

— Да, права проданы. Но пока ничего не издано. Должно быть издано — в Швейцарии, в Голландии, в Польше, Эстонии, Сербии… Однако, это не Америка с Великобританией, не Франция, не Германия и не Италия.

— Премия у нас часто дается по соображениям внелитературным, и это известно всем. Неужели для вас это все важно: премии, тиражи?

— Да, важно. Тиражи — это и заработок, и показатель востребованности. А премии (за исключением «Большой книги») не столько заработок и показатель читаемости, сколько статус… Я хочу работать. Статус позволил бы мне реализовывать другие, более масштабные проекты, нежели те, что по силам сейчас.

— Мнение критики для вас важно?

— Литературная критика — это не раздача слонов, не суд и расправа, не самовыражение и не сведение вкусовых счетов, как сейчас принято, а механизм ввода текста в культурное пространство эпохи. Я хочу быть в этом культурном пространстве не только де-факто — по топ-листам, но и де-юре — по озвученным смыслам. Потому что я живу среди таких смыслов, культурного воплощения которых не встречаю. А претендовать на свое место в культуре не зазорно, без таких амбиций нужно распечатывать свои опусы на принтере и рассылать друзьям, а не лезть в издательство. Что-то я не слышал про писателей-скромняг, которые просили бы подсократить тиражи своих книг.

— Говорят, у вас до сих пор нет загранпаспорта…

— Правильно говорят. Но у меня и акваланга тоже нет.

— И вы ни разу не были заграницей.

— Не был.

— И не возникало никогда желания куда-то поехать?

— Время от времени такое желание возникает, но не очень сильное. Мне, боюсь, уже некогда ехать за границу просто туристом, а по делам пока не приглашают. Если какое-то дело потребует моего присутствия за пределами нашей необъятной родины, разумеется, я тут же оформлю загранпаспорт и помчусь, никуда не денусь.

— Герой «Блуды и МУДО» — художник. Какие у вас отношения с другими искусствами: кино, музыка, изо?

— В музыке я почти ничего не понимаю. Ну не научили меня в детстве ее слушать. От живописи, вообще от изобразительного искусства, я отошел, хотя по образованию искусствовед. По-прежнему мне очень интересна архитектура, стараюсь следить, что в ней происходит, что появляется нового. Ну, и очень интересно кино. И как искусство, и как развлечение.

— Не хотите попробовать себя в качестве писателя про искусство, про архитектуру, скажем?

— Хочу. Думаю, со временем обязательно попробую. Получится, конечно, опять чудо-юдо, но почему бы и нет?

— Что вам интересно из современной русской литературы? Я, например, увидел следы Пелевина в вашем последнем романе…

— В «Блуде» Пелевин — ложный след. Я специально бросил в кусты эту кошку, чтобы все гончие собаки побежали за ней. Это сказано не в обиду Виктору Олеговичу, потому что в виде таких кошек я использовал и Гоголя, и Набокова, и Ильфа с Петровым, а это — весьма уважаемая компания. В литературе же мне интересно все, что исходит от личного опыта самого человека, интересны мнения и убеждения тех персон, которые по праву заслужили общественное признание. А то, что вызвано к жизни повсеместной болтовней, меня не трогает — будь это нравы Голливуда, третий срок или тайны российского шоу-бизнеса. Мне нравится Дмитрий Быков. Он нахально, с шашкой наголо скачет туда, куда его никто не звал, и всех там рубит. Молодец, так и надо.

— Так как же вы относитесь к Пелевину?

— Пелевин — главное литературное имя эпохи. Мне чудится, что он сказал обо всем. Сейчас — просто забавы мастера. А может быть, под видом забав — спокойный и жёсткий поиск затаившегося, переменившего обличье Зверя, которого Пелевин все равно найдет, вытащит на свет и разорвет на клочки.

— Сорокин?

— Я боюсь, Сорокин стал заложником самого себя. Он не хочет или не может свернуть с той дороги, на движение по которой он потратил слишком много усилий. Хотя мне кажется, все дороги для него открыты. Опять же, ему виднее. Может, это моя оптика слишком поляризована для его текстов.

— А Славникова?

— При всем уважении к талантам Ольги Славниковой, ее мастерству, мне кажется, что она пошла на поводу у столичного формата. Роман «2017» — мертворожденная вещь. Славникова натянула изысканный фрак на экскаватор.

— Протежируете ли вы молодых писателей, читаете ли рукописи, которые вам присылают?

— Рукописи, разумеется, присылают, но помощи я никакой не оказываю. Отчасти из-за того, что у меня нет времени. Отчасти из-за того, что мои возможности не так велики, как кажется. В издательском мире я не авторитет. Да и вообще: меня мурыжили больше десяти лет, и я это выдержал. Литература — это еще и характер. С позиции такого опыта я не вижу причин убирать тернии с чьего-то пути. Но и высаживать тернии ни за что не стану. Хотя за такие слова обиженные авторы сами закидают меня репьями.

Беседовал Сергей Князев

Алексей Иванов. Блуда и МУДО

  • СПб.: Азбука-классика, 2007
  • Суперобложка, 576 с.
  • ISBN 978-5-91181-434-2
  • 50 000 экз.

Блудные души

Писатель Алексей Иванов живет в Перми, редко и неохотно выбирается в столицы, а за границей не бывал ни разу. Иванов носит очки, бородат, считается краеведом, и у него не самая безоблачная литературная судьба — до того, как стать автором замечательных мифогенных бестселлеров, он долгие годы сочинял в стол, без определенной надежды на публикацию. В последние пару лет Иванов убедительно доказал, что достойная и одновременно непростая книжка — здесь в первую очередь следует упомянуть особый язык с прицелом на историческую аутентичность — может привлечь внимание читателей, и — о чудо! — даже стать популярной. Надо думать, с его стороны это был титанический труд по постепенному продавливанию ватной стены — потому что отечественный «книжный бизнес» в массе своей не только ленив и нелюбопытен, но, ко всему, привык считать сограждан-читателей такими же, и вдобавок идиотами. А с другой стороны — неоднократно воспетая классиками тоска и косность русской провинции, с вечным комплексом оглядки на столицу, одновременно — с собственной нерушимой системой сдержек и противовесов, которые если и сдерживают — то только что-нибудь живое и настоящее, а если взвешивают — так непременно с магнитиком под чашкой весов. В удушающем лепете современной культурной ситуации любой талантливый иванов мог сто раз прожить и умереть в безвестности; тихо спиться на кухне, тихо сбрендить над источниками «горнозаводской цивилизации» восемнадцатого века. Читателям очень повезло, что этого не произошло; но подобное сложение негативных скоростей, жизненных впечатлений неминуемо должно было продуцировать в распоряжение автора прям-таки стратегические запасы яда. Стоило писателю отвлечься от чердынских князей и кержаков восемнадцатого века и коснуться бойким пером современности, как это едкое горючее выбило пробку и разлилось напалмом.

Роман «Блуда и МУДО», несмотря на игривое название и прикнопленное уже определение «плутовской-порнографический», измысленное, по слухам, самим писателем, не сильно надеявшимся на более пристальное прочтение, — а может, и прикосновение к современным пиар-технологиям дало себя знать,— так вот: роман все же в первую очередь сатирический. Не побоюсь этой характеристики — сатирическая антиутопия. В чем один из приемов антиутопии? В абсолютизации некоторых пугающих знаковых тенденций, в распространении их «ОПГ» (тут я уже пользуюсь терминологией романа: ОПГ — это, по Иванову, «охват поля гибкости») на имеющуюся действительность. И, думается, именно на счет пресловутой «русской действительности» следует отнести ту заслугу, что для своей антиутопии писателю не пришлось изобретать пугающую картину будущего — картина настоящего безрадостна в достаточной степени.

Итак. В маленьком среднерусском городке с Семиколенной горой, полуразрушенным Крестопоклонным собором, неблагополучным районом «Багдад» и памятником Ленину в виде головы на столбе, выкрашенной желтой масляной краской и потому «тлевшей, как лампочка вполнакала», живет-поживает свежеактуальный художник Борис Моржов. Борис всю жизнь более-менее усердно и относительно художественно закрашивал доски, особо ни на что не надеясь, и тут вдруг на очередной московской биеннале моржовские доски признали произведением искусства и успешно продали с молотка. Моржов мог бы остаться в Москве, благо в городке с названием «Ковязин» его ничто особо не держит, но — немыслимый чудак — предпочел вернуться и продолжить работать в местном МУДО (Муниципальное Учреждение Дополнительного Образования), валяться на берегу реки Талки, попивая пиво; соблазнять местных непуганых баб. «…В Москве к Моржову относились с уважением, но с оттенком сочувствия и удивления. Мол: боже мой, в такой заднице человек живет!.. А Моржов не считал город Ковязин задницей. Он даже гордился городом Ковязином. Но не так, как краевед Костерыч. В гордости Костерыча всегда была обида. Костерыч находил какой-нибудь старинный кованый гвоздь и трясся: в Ковязине гвозди начали ковать с квадратной шляпкой на семь лет раньше, чем в Москве на Патриаршем подворье!..» Думается, не нужно лишний раз доказывать, что оба упомянутых героя поют с авторского голоса.

Отлов жизненных реалий в «Блуде» — дело в принципе легкое и потому не стоящее свеч; дабы вперед удовлетворить любопытство въедливого читателя, скажу, что Алексей Иванов тоже в свое время преподавал в так называемом МУДО; за натурой, надо думать, далеко не путешествовал. Но доблесть писателя, кажется, все ж заключается не в том, чтобы сплавать юнгой в кругосветку, отсидеть в тюрьме или просвистеть молодость по кокаиновым гадюшникам, но в том, чтобы из материала на расстоянии вытянутой руки сотворить нечто достойное внимания. В том, что после вогульских шаманов и кержаков восемнадцатого века Иванов обратился к будням провинциальных методистов, шпаны и ментовской шушеры, думается, был своеобразный вызов, брошенный самому себе,— проверка на состоятельность, проверка метода. Метод, надо сказать, работает.

Последний (опубликованный) условно «злободневный» роман Иванова — «Общага на крови», думается, может справедливо считаться ранним, хоть и дошел до читателя только в прошлом годе, много лет спустя после написания. После этого были и «Сердце Пармы», и «Золото бунта» — собственно, и сделавшие писателю имя и популярность. Так что для большинства читателей этот новый, «зрелый» Иванов, пишущий в то же время про современность,— будет открытием.

В отличие от «Общаги», где действие разливается медленно, кружась в затонах бытописательства и ухая в метафизические бочажки, «Блуда» обладает вертким, как боксер в легком весе, сюжетом: из-за этого вполне щедрое, объемное повествование проскакивает нутро читателя, как рвотный порошок в нейтральной, быстрорастворимой оболочке. Ап! — и съелось, и уже в желудке, и начинает крутить. В качестве соблазнительных заманок проверенные средства — линия амурных похождений и неглубокая, но весьма изощренная афера. То самое МУДО, где Борис Моржов подвизается методистом, собираются переформатировать в так называемый «Антикризисный центр»; в эти новые меха предполагается перелить не старое вино, а свежее бабло, которое, впрочем, вскорости должно оросить карманы местных чиновников. Соратникам Моржова по МУДО — тому самому краеведу Костерычу, другану Щекину и сводному оркестру бабенок-учителок — придется искать себе новое место в жизни, коего в реалиях провинциального Ковязина либо нет, либо уж совсем за печкой. Моржов, как этакий зорро на белом коне в черной полумаске, то есть — свободный мужчина с нерастраченной витальностью и энной суммой за проданные на аукционе работы, берется спасти мир, начиная с близлежащих. Близлежащих — если и оговорка, то именно по Фрейду, так как с тремя наиболее симпатичными учителками герой надеется переспать.

Под немудреное это желание Моржов подбивает мировоззренческую базу; за героем вообще водится привычка поверять алгеброй гармонию, что выражается в конструировании странных аббревиатур в стилистике РАППа — про ОПГ смотри выше, а есть еще ПМ — «пиксельное мышление», характеризующееся, условно говоря, дробной немощью мысли, ТТУ — «титанический точечный удар», который носители пиксельного мышления склонны наносить по одному из пикселей — сегментов восприятия реальности, на сегодняшний момент выбранного на роль причины всех несчастий… Ну и так далее.

То, что поначалу кажется в меру забавной белибердой, постепенно встает на место смысла и мотиваций — так, Моржов из провинциального «ходока» превращается в человека, стремящегося преодолеть всеобщий «КВ» — кризис вербальности, путем создания поля «ОБЖ» — обмена биологическими жидкостями. Таким образом, в ситуации девальвации эмоциональных, этических, идейных и иных высших форм общности сшибается прогнившая и через раз зависающая, как паленые винды, надстройка; по Иванову, если достучаться до изгаженного сознания нет никакой возможности, то нужно вырубить зависшее приложение и, как говорят компьютерщики,— железо менять, железо. С лапидарностью прапорщика, поднимающего перепившийся взвод, пинками под зад или в женском случае — через п…ду, Моржов перетрахивает свое сонное царство, как Лукашенко парламент.

Если подвытряхнуть из текста моржовские аббревиатуры, перекодирующие повествование в режим позднего совка, то поразительно, как из Иванова, чуть не кичащегося своей «литературной необразованностью», лезет сатирический реализм какого-то гоголь-щедринского извода — чего стоят сертификаты на несуществующих детей или малолетние уголовники, изображающие посетивших пригодный лагерь американских школьников, играя в бейсбол. Въедливый, злой, но не ехидный ни капли, без всякого столичного «подъелдыкивания». И мерзость, и сочувствие, и даже, страшно сказать, любовь — все здесь живое и плотное, донельзя вещественное, телесное — отсюда и пресловутый рвотный эффект, тем более сильный на контрасте зрелищного мастерства описаний, особой ивановской ласковости ко всяким ракиткам над Талкой, щербинкам в асфальте, тупым и нежным моржовским бабам.

В финале роман не схлопывается, а будто вылетает в форточку — с тем чтобы, грохнув рамой, прочесать накипающую городскую зелень и на время подарить читателю вглядчиво-любовную, на болевом пороге отчетливую ивановскую оптику. Конечно, вскоре вездесущие «пиксели» заново подернут радужной пыльной пленкой экран персонального телевизора, но пару дней «под романом» вы все же походите; думается, это именно то, чего добивался автор.

Наталья Курчатова

Алексей Иванов. Земля-Cортировочная

  • Авторский сборник
  • Азбука-классика, 2006
  • Суперобложка, 544 с.
  • ISBN 5-91181-033-6
  • Тираж: 7000 экз.

Надо вот что…

Надо эту книгу купить.

Даже если вы не читаете книг в ярких обложках. Или не читаете книг, написанных современными авторами. Или вообще ничего не читаете. Вы эту книгу просто купите и положите недалеко. Где-нибудь в комнате. На угол стола или на подоконник… А лучше всего около дивана. (Я, кстати, так и сделал.) И пусть она лежит у вас там хоть несколько лет. Другие книги тоже можно там складывать — «Маленького принца», «Парня из преисподней», Ричарда Баха, Коэльо и Сэлинджера. Или наоборот — Гессе, Борхеса и Умберто Эко. Или Пруста, Дж. Джойса, Сартра и т. д. Кому что нравится. И у вас постепенно накопится такая стопка.

Дело не в том, что некоторые авторы пишут лучше, а другие хуже, не в том, что написаны эти книги на разных языках и по сюжету совсем не схожи, просто эти люди, вот эти писатели, были способны удивляться вещам, которые мы с вами вовсе не замечаем. Более того, эти вещи они полагали самыми что ни на есть важными. Может быть, в этом и состоит писательский дар — прозреть силовые линии жизни, принципы, на которых все строится. Какие? Не знаю. Я же не писатель. Ну, вот что есть в «Кораблях и Галактике» (повесть А. Иванова), помимо сюжета и всей фантастической атрибутики, разумеется? Что все вокруг не вполне такое, каким хочет казаться, и человек, в общем, ни от чего не застрахован, а помощь приходит в самый последний момент, когда уже и надежды-то не осталось. Это, конечно, и так каждому ясно, только вот забывается.

Да, а когда с вами, не дай бог конечно, что-нибудь случится, вас, к примеру жена оставит, или работы лишат, или все близкие разъедутся куда-то, а вы вроде останетесь, никому не нужный и одинокий такой, вы тогда сможете из этой стопки брать книжки, стирать пыль с обложки и одну за другой легко так просматривать.

«Ее пальцы изнутри протирают мне глаза, чтобы я видел суть за суетой, чистят уши, чтобы я слышал правду сквозь ложь, тянут за язык, чтобы он не лежал, подобно полену, когда надо сказать доброе слово. А потом подносят раскаленное сердце и переминают его для мягкости, обвязывают веревочками для укрепления воли, прижигают огоньком для смелости и наконец засовывают в меня, и оно жжет мне грудь».

Есть реальность жизни, и есть реальность текста. (Ну, это понятно, с этим никто и спорить не будет.) Первая, более плотная, вездесущая, что ли, обычно заслоняет другую. Но когда жизнь, наша действительная жизнь, вдруг пустеет, становится разряженной, рассогласованной, нам, в общем-то, и обратиться больше некуда, кроме как к книгам. А они вот, рядом, у края дивана. Дожидаются вас. Если вы, конечно, человек предусмотрительный.

Я открою наугад: «Я знаю, что самое большое, что человек может дать или получить, — это любовь. А теперь у нас есть миллион лет и мы живем для вечности. Столетия будут сыпаться с нас, как листва по осени. Мы проживем с ней столько жизней, сколько рыб в океане» («Победитель Хвостика»).

А по поводу реальности… В одной из повестей встречается вольнолюбивый троллейбус, гоняющий по пустынным полям, дикий и одновременно уязвимый, больше всего страшащийся того, что его отловят и возвратят обратно в троллейбусный парк, пристегнут к проводам, и будет он, как раньше, — по кругу…

Дело не в троллейбусе, вы же понимаете…

Алексей Слюсарчук

Алексей Иванов. Золото бунта, или Вниз по реке теснин

…На свете всего одна Дорога, она как большая река: истоки ее из каждой двери и любая тропа ее приток. Знаешь, Фродо, как опасно выходить из дверей? Ступишь на дорогу и сразу хватайся за ноги, а то живо окажешься там, куда ворон костей не заносил.

Дж. Р. Р. Толкиен. Властелин колец

В теории литературы существует термин, нежно любимый большинством литературоведов, — хронотоп, под которым его создатель М. М. Бахтин понимал определенные неразделимые временны́е и пространственные представления, запечатленные в том или ином художественном произведении. Хронотоп прекрасно чувствует себя во многих романах, которые принято причислять к «высокой литературе», а что касается литературы… ну, назовем ее коммерческой, то там тот или иной хронотоп, можно сказать, является необходимым условием жанра, без которого автору ни-ни.

Причем в зависимости от степени коммерциализации произведения (читай: доступности сознанию рядового читателя) автор может отыгрывать этот самый хронотоп либо абсолютно «в лоб», не допуская никаких вольностей, как в женских романах типа «ночь-гроза-граф-замок-гонимая любовь», либо тонко варьируя хорошо окупившую себя модель.

Последнее прекрасно реализовано в романе Алексея Иванова «Золото бунта».

Оттолкнусь от изложения краткого содержания романа — жанр рецензии так или иначе требует от ее автора пересказа.

Действие романа Алексея Иванова происходит в XVIII веке, несколько лет спустя после подавления Пугачевского восстания, на сибирской реке Чусовой. Весь этот мир заводских рабочих, бурлаков, золотоискателей-хитников показан глазами молодого сплавщика Осташи Перехода, движущегося по реке в поисках истинной причины гибели его отца, лучшего сплавщика на всей Чусовой, и спрятанной им когда-то казны Пугачева. На это вполне физическое движение героя накладывается и движение духовное: в круговерти событий и приключений, в спорах с речными обитателями — язычниками-вогулами, старцами-истяжателями и православными мужиками — Осташа пытается ответить на самый главный для себя вопрос о сути человеческой души и ее пути в этом мире.

Если на время отставить в сторону все извивы сюжета и сосредоточиться на главном, то в сухом остатке будет известная схема: герой в буквальном и переносном смысле движется по дороге жизни (реке жизни). В общем-то, это вещь достаточно распространенная в мировой литературе…

Но если в эту схему вернуть яркие детали, благоразумно отставленные в сторону до поры до времени, то схема обретет весьма знакомые черты «толкиеновского» хронотопа, благополучно впоследствии растиражированного авторами жанра фэнтези.

Судите сами.

Во-первых, в романе Иванова перед нами предстает особый мир, живущий по волшебным законам и закамуфлированный под мир сибиряков соответствующего исторического периода так хорошо, что на первый взгляд кажется, что имеешь дело с историческим романом. И только когда во плоти начинают являться призраки, которых не убить по три раза, а волшебный клубок ниток спасает жизнь герою, начинаешь понимать, что имеешь дело с миром фантастическим…

Во-вторых, говор, которым изъясняются герои и который свободно и широко использует и автор, несмотря на всю его историческую обусловленность, носит явные черты субъективного вмешательства, что по существу превращает его в нечто подобное тому, что пытался изобрести и использовать в своем романе Дж. Р. Р. Толкиен.

В-третьих, роднит романы Дж. Р. Р Толкиена и А. Иванова наличие предметов, обладающих силой исторгать человеческую душу. Прежде всего это, конечно, пугачевская казна и заговоренные родильные крестики сплавщиков, в которые старцы заключали души их хозяев. Волею судьбы носителем знания о первой и обладателем второго становится главный герой, которому еще только предстоит определить свою жизненную позицию в этом мире. Вам это ничем не напоминает знаменитое Кольцо Всевластья из одного очень известного романа?

А в заключение — цитата: «Может, и так, — пожал плечами Осташа. — Только судьбу себе не выбирают. Как мы Чусовую не выбирали. Другой-то реки все равно нету. Надо по этой плыть — и живым остаться, и людей сберечь, и груз довезти. В том и вся премудрость. <…> Дорога — она доведет до цели; главное — не убиться в пути».

* * *

Автор рецензии ни в коей мере не пытается доказать кому-либо, что А. Иванов «слизал» сюжет или все тот же хронотоп у Толкиена. Автор пребывает в полном восхищении от романа «Золото бунта». По-моему, А. Иванов, «коммерциализуя» свое произведение, сознательно и очень тонко использовал элементы схемы, имевшей большой коммерческой успех, не опустив свою книгу до уровня второразрядного опуса «на тему».

Мария Петровская