• Анна Козлова. F20. — М.: РИПОЛ классик, 2016. — 240 с.

Юля — с виду обычная девочка, каких тысячи в спальных районах: плывет по течению, никем не мечтает стать, но верит, что мир ей должен. Она живет с диагнозом F20 с рождения.
Ей точно так же, как другим детям, хочется мечтать, нравиться мальчикам, учиться и получать от жизни приятные подарки. Только вот F20 мешает, заставляя постоянно бороться за право быть полноценной. Что такое F20? То, чего не увидишь и не почувствуешь, пока близкий человек не изменится необратимо…
Роман Анны Козловой с небывалой для современной литературы остротой и иронией ставит вопрос о том, как людям с психическими расстройствами жить в обществе и при этом не быть изгоями.

8

В четырнадцать у Анютика начались месяч­ные, и она в один день изменилась до неузнаваемости. Пропал щенячий жирок, и все ее тело исполнилось каким-то шиком. Она стала неимоверно тощей, с огромными голодными глазами, даже районный психиатр Макарон смотрел на нее с оттенком восхищения.

Анютика перевели на рисполепт, два мил­лиграмма в сутки. С ним наша жизнь стала легче, а местами даже приятнее. От риспо­лепта не тошнило и не сковывало, как от аза­лептина, и он не давал угнетающих состоя­ний, как сероквель. Единственной проблемой стало то, что рисполепт нормально сочетался с алкоголем, и мы стали много пить. Марек пил пиво и коктейли с двенадцати лет, а в пят­надцать уже мог выжрать за вечер бутылку водки. Выпивая, он не слишком менялся, раз­ве что становился веселее. Сидя на серокве­ле, я выпивала с ним максимум две бутылки пива, потому, что у меня начинала кружиться голова, а на следующий день было так плохо, что о пиве я не думала еще несколько недель.

Рисполепт дал мне неоценимую возмож­ность пить наравне с Мареком, иногда дохо­дило до того, что мы выскакивали из школы на большой перемене и неслись в подваль­ный магазин, обосновавшийся в соседнем дворе. Там Марек покупал джин-тоник, и мы, захлебываясь, выпивали его около клум­бы с анютиными глазками. После уроков приходило время сухого вина, иногда водки, размешанной с энергетиками. Часам к четы­рем я была уже пьяная в жопу, мы с Мареком валялись на кровати и несли друг другу не­интересную исповедальную ахинею. Секса стало существенно меньше, у меня уже не было повода думать, что только это ему от меня и надо.

К шести мы более-менее трезвели, в семь я уже была дома и садилась делать домашнее за­дание. Голова была мягкая, мне казалось, в ней нет мозга, а одно только мясо — я ничего не могла понять в учебниках и сидела над ни­ми до полуночи. Мама считала, что я наконец-то взялась за ум.

Как-то вечером, возвращаясь на рогах от Марека, я застала у подъезда Анютика. Рядом с ней стоял парень лет шестнадцати и в чем-то ее горячо убеждал. Анютик неопределен­но пожимала плечами. Я подошла к ним.

— Привет, — сказала Анютик.

— Леша. — Парень протянул мне руку, и я, глупо хихикнув, ее пожала.

— Он наш сосед. Сверху, — многозначитель­но добавила Анютик.

— А где ты учишься? — спросила я.

— В красной школе, — ответил Леша.

Красная школа стояла через дорогу от на­шего дома, и, насколько я могла судить, посе­щали ее одни ублюдки. Анютик была хитрее и в житейском плане гораздо изворотливее меня, но при этом в ней отсутствовал какой-то важный стержень, иногда мне казалось, что вся ее личность — это стопка книг, кото­рые столько лет стоят в углу, что, кажется, уже вросли в пол, но стоит вытащить хоть од­ну, и все развалится.

— Знаешь, — сказала я, когда мы вернулись домой, — мужчины — это животные. Им все равно, сколько тебе лет… и вообще. Они не понимают, что могут быть какие-то другие от­ношения, кроме спанья.

— Он не такой, — окрысилась Анютик.

— Не такой, конечно… — Мне вдруг стало смешно. — Зачем ты ему, если он не такой? А если он к тебе подходит, заговаривает, зна­чит, он такой.

— Тебе только можно, а мне нельзя, да?

— Я просто боюсь, что ты можешь на этом сломаться.

— Ты-то не сломалась, — возразила Аню­тик, — и очень даже неплохо выдерживаешь своего поляка!

— Видимо, плохо, — сказала я, — раз я сей­час не с ним.

Отца у Леши не было, а его мама работала редактором на телевидении и домой прихо­дила иногда в час ночи, иногда в два. Такой обширной свободой Леша, тем не менее, осо­бо не пользовался, максимум приглашал к се­бе друзей, и все пили пиво под оглушитель­ную музыку. Анютик тоже частенько к нему заглядывала, а однажды позвала и меня. Дверь нам открыл накачанный молодой чело­век в майке без рукавов, его руки и шея были покрыты разной тематики татуировками.

— Ух ты, — сказал он, уставившись на ме­ня, — а как тебя зовут?

— Юля, — ответила я.

— А я Саша. Ты знаешь, что ты… ну… ты просто супер. — Он взял мою руку и поцело­вал в сгибе у ладони.

— У нее есть парень, — сказала Анютик.

Мы прошли в комнату, где сидели Леша и еще один его приятель, по имени Антон, у не­го был прицеплен к уху слуховой аппарат. Также там присутствовали две девицы лет шестнадцати. Девицы сразу как-то оскорби­лись на наше появление. Леша сказал, что их зовут Ира и Марина. Поскольку в комнате был только один диван, а на нем уже сидели Ира и Марина, мы с Анютиком сели на подо­конник. Парни сидели на полу, а глухой Ан­тон оккупировал кресло у компьютера. Он во что-то играл, не слишком интересуясь проис­ходящим.

— Ну, рассказывай. — Саша открыл зубами пивную бутылку и сделал солидный глоток. — Что у тебя за парень?

Дверь в комнату приоткрылась, и в нее за­глянул Сергей. Я сглотнула и повернулась к Анютику. Она смотрела на дверь, приоткрыв рот, как в трансе.

— Чертов сквозняк. — Леша подошел к две­ри и пнул ее ногой, чтобы она закрылась.

— А мы! — чуть ли не крикнула Анютик, спрыгнув с подоконника. — Мы… в туалет!

Я выбежала вслед за ней из комнаты. В ко­ридоре было пусто. Мы бросились на кухню, на столе стояла пепельница в виде сфинкса, а рядом лежала пачка сигарет Лешиной мамы. Я закурила, Анютик жестом попросила затя­нуться.

— Ты его тоже видела, — сказала она.

— Это ничего не значит, — возразила я, — у нас может быть общий глюк.

— Мы принимаем рисполепт, — неуверенно возразила Анютик.

— Да этот рисполепт — полное говно!

— Он все равно глушит, — забормотала Анютик, — он мягче, но он глушит голоса…

В кухню вошел Леша, молча взял сигарету и сел за стол.

— Леш, — сказала я, — а вы, когда въехали сюда, ремонт делали?

— В комнатах только, коридор и кухня нор­мальные были… Ну, еще сантехнику всю по­меняли… — Он на секунду задумался. — А что, нравится? Могу у матери телефон мастеров попросить…

— Да, было бы здорово, — сказала я, — нам тоже надо ремонт делать.

— Ань, — Леша смотрел на огонек своей си­гареты, — а может… вечером сходим куда-нибудь?

Я вышла из кухни, у входной двери меня настиг Саша. Он что-то говорил про тату-салон, в котором работает три дня в неделю с двенадцати до восьми, вроде бы там живет кошка, и у нее неделю назад родились котята.

— Я подумаю, — сказала я.

Я вернулась домой, заперлась в ванной и начала шарить по шкафчикам в поисках брит­вы. Нигде не было. Я обернулась полотенцем и вышла в коридор. Там, в стенном шкафу, стояла коробка с инструментами Толика, ко­торыми он, впрочем, ни разу не пользовался.

Я нашла раскладную опасную бритву с бордо­вой ручкой и ржавым лезвием. На левой ступ­не, от основания пальцев до пятки я выреза­ла слово Sehnsucht. В дверь начала колотить Анютик. Я открыла ей, она села на бортик и опустила руку в подкрашенную кровью, как будто ржавую воду.

— Ты должна мне помочь, — сказала она, — мне так его жалко, просто сердце разрывается.

— Его нет, — ответила я, — как можно по­мочь тому, кого нет?

— Он есть, — возразила Анютик, — и ты это прекрасно знаешь. Почему ты такая жесто­кая? А если бы я была на его месте? Если бы я тогда умерла от потери крови и только тыбы меня видела? Ты бы мне тоже не помогла?

— Что мы можем сделать?

— Не принимать лекарство и слушать его.

— И загреметь в психушку, — констатировала я.

— Мы найдем то, что ему нужно, и он успо­коится, и все закончится. Все будет хорошо.

В подтверждение своих слов Анютик вы­кинула весь имевшийся в запасе рисполепт, а также выгребла из моего письменного стола неприкосновенный азалептин. Позвонил поддатый Марек и спросил, где я была весь день. Я сказала, что дома.

— Не играй со мной в эти игры. — Фраза прозвучала не сильно угрожающе из-за того, что говорил он невнятно.

— В какие игры? — спросила я.

Нога болела, я не принимала лекарство уже десять часов. Реальность начала уплотняться, швы на устоявшейся картинке потрескивали, их распирало от того, что было под ней. Мне казалось, что я попала в мелодраму, которая идет по телевизору, и Марек говорит со мной принятым в таких мелодрамах языком.

— Ты знаешь, — сказал он и повесил трубку.

Анютик сидела, держа на коленях блокнот, и что-то судорожно чертила.

— Они поменяли сантехнику, — говорила она, кивая самой себе, — и комнаты, в комна­тах все другое. Но коридор прежний, да, я по­няла, и кухня. Кухня, да. Все в ней, я все по­няла…

— А ты не знаешь, почему они вообще сюда переехали? — спросила я.

— Лешиного отца посадили в тюрьму, — от­ветила Анютик. — Его мать не хотела оста­ваться там, где их все знают.

— А что он сделал?

— Какую-то девчонку убил. Я особо не спра­шивала.

План, который мы разработали, на пер­вый взгляд мог показаться полным идиотизмом, но мой жизненный опыт подсказывал, что именно такие планы чаще всего и осу­ществляются. Утром мы уйдем как будто в школу, а сами подкараулим Лешу и попросим у него ключи. Скажем, что нам нужно где-то побыть, потому, что школа затрахала. Он даст нам ключи, и мы обыщем квартиру.

Следующим утром мы сорок минут ждали Лешу на лавочке у подъезда, но его не было. Мне раз пятнадцать позвонил Марек, и при­шлось отключить телефон. Оставаться у подъезда было уже опасно — в любой момент могла выйти мама, — и мы приняли решение идти к Леше. Оказалось, у него бронхит, вче­ра приходила врачиха и дала справку на неде­лю. Он пригласил нас войти и пошел на кух­ню ставить чайник.

— А может, просто ему все рассказать? — спросила я у Анютика. — Ну, объяснить ситуа­цию. Он поймет. Ты ему вроде нравишься…

— Костику ты тоже нравилась, — зашипела Анютик, — и чем все закончилось… Как толь­ко ты говоришь человеку, что видишь мерт­вых, сразу перестаешь ему нравиться!

— Что же делать?

— Я начну с ним целоваться! — с мрачной решимостью произнесла Анютик. — А ты, как будто тебе неудобно, уйди в кухню. И проверь там все.

Я не успела возразить, потому что вернул­ся Леша с двумя чашками кофе для нас. Аню­тик блудливо ему улыбнулась, я дула на обжи­гающий кофе. Леша сел на диван и сказал:

— А вы заразиться не боитесь?

— Я бы хотела от тебя чем-нибудь заразить­ся… — Анютик поставила свою чашку на ком­пьютерный стол, подошла к дивану и села ря­дом с Лешей.

Он недоверчиво смотрел на нее.

Она погладила его по волосам, сказала:

— Поцелуешь меня?

— Сейчас? — поразился он.

— Конечно, сейчас. — Анютик хрипло рас­смеялась.

Я встала и вышла из комнаты. На кухне не было ничего необычного, ничто не броса­лось в глаза. Я залезла под стол, пооткрывала ящики, там стояли пакеты с гречкой, рисом и сахаром. Я не знала, что я ищу. Люстра была сделана в виде матового шарика, она свисала с потолка на длинном серебристом шнуре. Весь шарик занимали узоры, разноцветные птицы с женскими грудями, золотые капли… Узоры… Я нашарила на столе сигареты и за­жигалку. Он был художником, он мог распи­сать эту люстру.

Я схватила пепельницу-сфинкса и встала на стул — шарик висел вровень с моей голо­вой. Одной рукой я взялась за шнур, а другой с силой ударила пепельницей по шарику. На пол посыпались осколки. В образовавшейся дыре я увидела небольшой газетный сверток. В коридоре хлопнула дверь. Я засунула руку в дырку и схватила сверток.

— Ты что делаешь? — Леша стоял в дверях кухни и смотрел на меня.

Я спрыгнула со стула.

— Мне показалось… там что-то есть, — ска­зала я.

Сверток я успела спрятать под майку, Леша, выпучив глаза, смотрел на мою руку. От запястья к локтю набухали свежие порезы.

— Ты больная, да?! — заорал он. — Ты что, люстру разбила?! Что я матери теперь ска­жу?!

За его спиной появилась Анютик, она по­давала мне знаки руками.

— Прости. Мне показалось. — Я вышла из кухни.

Дома мы развернули сверток. Внутри ока­зались шесть старинных колец с помутневши­ми камнями, толстый браслет из золота со змеиной головой на застежке и свернутый вчетверо клетчатый листок.

— Читай, — сказала Анютик.

Я взяла листок. Почерк был мелкий.

— «Ира, если вдруг я умру, ты сможешь жить на это всю жизнь и не работать. Только не продавай все сразу. Твой С.».

Анютик обняла меня:

— Какие же мы молодцы! — сказала она.

Я уже второй день как-то неправильно ощущала ногу. Она болела не так, как обычно, она пульсировала. Я сняла носок: ступня бы­ла ярко-розовой, к ране невозможно было прикоснуться, по краям засохли коричнева­тые гнойные дорожки. На одной ноге я до­прыгала до бабушкиной комнаты и украла пачку баралгина. За два часа я выпила четыре таблетки, но легче не стало.

На следующий день нога распухла так, что ее невозможно было вставить в тапок. Ниче­го не оставалось, как показать маме.

— Как такое получилось? — спросила она.

— Я у Леши на стекло наступила, — сказала я.

— Откуда у него стекло? — Мама недоверчи­во на меня посмотрела.

— Мы люстру случайно разбили.

Мама вызвала такси, и мы поехали в боль­ницу. Дежурный врач выслушал версию про стекло, подавил пальцем в ногу и сказал, что надо делать операцию.

— Съездите домой и привезите пижаму, ха­лат, тапочки, чашку… столовые приборы… вам сестры расскажут.

Мама спокойно, даже как будто с радостью, встала и, поблагодарив врача, вышла из смо­трового кабинета. Врач заполнял карту.

— А операция под наркозом? — спросила я.

— Под местным, — ответил он, не подни­мая глаз.

Из моей ступни вычистили гной, в задницу мне всадили три укола. Я лежала в доставлен­ной мамой пижаме на койке у окна. Помимо меня в палате были еще три старухи. Одна все время слушала радио, поставив на поду­шку неисправный приемник. Он шипел, и го­лос Сергея Доренко раздавался как будто сквозь прибой. Две другие обсуждали личную жизнь Наташи Королевой, проявляя недю­жинную осведомленность. Первая старуха иногда поворачивалась к ним и говорила:

— До чего довели народ!

Мама догадалась привезти мне мобиль­ный. Позвонила Анютик и сообщила, что те­тя Рая дала ей телефон Ирины.

— Марек не звонил? — спросила я.

— Звонил, — Анютик таинственно понизила голос, — я сказала ему, что ты в больнице. Он спросил в какой. Наверное, приедет к тебе.

Мне предстояли три дня перевязок. Марек не приехал и не позвонил.

— …а когда она еще с Николаевым была, Наташка, но отношения уже плохие были, ее мать говорила, она ей говорит: что-то, мама, скучно, пойду в клуб развеяться…

Старухи по очереди сделали на задницах йодовую сетку, чтобы полегче сходили синя­ки от уколов, и лежали на боках, повернув­шись друг к другу, как горные хребты.

— …а там — он, Тарзан, уже очень он из­вестный был, а ее сестра говорила: знаете ведь, что у нее ребенок больной? Да, да, боль­ной. И она его, значит, увидела и, говорит се­стра, пошла за кулисы, к администратору, и просит телефон его, чтоб дали. И сама позво­нила ему, вот не постеснялась она, такая она…

В палату заглянула медсестра и поманила меня пальцем:

— Пришли к тебе.

Я встала и, наступая на носок забинтован­ной ноги, поковыляла по коридору к приемно­му отделению. Там у сломанного лифта стояли несколько кушеток, списанных из смотровых кабинетов. Рядом с кушетками стоял Саша, в руках у него был пакет, сбоку пакета маняще выпирали козырьки «мишек на севере».

— Привет, — сказала я.

— Привет. — Он помог мне сесть. — Мне се­стра твоя сказала… что и как, вот, навестить решил. Любишь конфеты? Я тут еще воды принес…

Он поставил пакет у моей здоровой ноги, словно обозначая его принадлежность перед другими больными, как привидения шастав­шими по коридору.

— Спасибо, — сказала я.

Минуты две мы молчали.

— Больно тебе было? — спросил он и поло­жил руку мне на бедро, как будто хотел заглу­шить эту боль.

— Только когда наркоз прошел.

Саша попрощался и ушел. Я еще немножко посидела около навсегда затихшего лифта. Потом дверь на лестницу открылась и впустила в приемное отделение громкую толпу студентов, от которых воняло табаком. Они разговаривали и смеялись все одновременно. Из отделения вышел врач и прикрикнул на них, потом он обратился ко мне.

— А ты чего тут сидишь на сквозняке? Мало тебе было?

Я потащилась в палату.

Домой я вернулась с освобождением от школы на неделю. Ногу нужно было два раза в день обрабатывать тетрациклиновой ма­зью. Из шкафа в коридоре исчезла коробка с колюще-режущими инструментами, подчи­стили и ящички в ванной — никаких бритв, шпилек, щипчиков, только безопасные, излу­чающие позитивность предметы. В верхнем ящике письменного стола записка от Анюти­ка, где лежит рисполепт. Я нашла и выпила две таблетки.

Через три дня я смогла надеть ботинки, мы с Анютиком вошли в метро и поехали на стан­цию «Улица Подбельского», с двумя пересад­ками. Движение в темноте как-то успокаива­ло, лишало воли, мы стояли, зажатые между двумя усталыми мужчинами без жизненных перспектив. Оба читали газеты, один про спорт, другой — «Московский комсомолец».

— Он был сегодня в школе? — спросила я.

Анютик с готовностью отчиталась:

— Был, в столовой его видела, кивнул мне, потом на перемене ходил на улицу курить.

— И ничего не спрашивал, вообще ничего?

Она покачала головой:

— Да забудь ты о нем. Он — придурок.

— Я просто не понимаю… — Я говорила и го­ворила, глядя на проносящиеся за надписью «Не прислоняться» железобетонные профи­ли, как будто поток этой бессмысленной, не приносящей ни ясности, ни облегчения ре­чи мог меня спасти, как будто именно от нее все зависело. — Разве можно так расстаться? Просто взять и расстаться. Без звонка, без разговора.

— Все друг другу надоедают, — сказала Аню­тик, — все хотят кого-то другого. Вместе оста­ются навсегда… просто от отчаяния. Когда понимают, что никого другого никогда не бу­дет. Как мама с Толиком, — добавила она.

Дверь открыла женщина лет шестидесяти, в длинной черной юбке. Под ногами у нее бился черный всклокоченный пудель.

— Мы ищем Ирину, — сказала Анютик.

— Ну, я Ирина. — Женщина смотрела на нас с каким-то испуганным облегчением. Как будто мы были убийцами, которых она давно уже ждала и знала, что они обязательно при­дут, и вот они пришли, и она может спокойно вздохнуть и больше не бояться: наконец-то!

Она впустила нас в квартиру, захлопнула дверь, на которой с помощью скотча помеща­лась табличка из картона: «Боже, благослови входящего в сей дом, защити и сохрани исхо­дящего из него и даруй мир в нем пребывающему».

— Проходите. — Она значительно подвину­ла к нам две пары пластиковых шлепок фио­летового цвета. — Сейчас чайник поставлю.

Кухня была крошечной, плита в черной пе­не выкипевших борщей, рядом с конфорка­ми обугленные части спичек, всю стену над закрытым клеенкой столом занимали бумаж­ные иконы и фотографии. Дети, бесформен­ные, растекшиеся женщины в косынках, их глаза уже познакомились с диагнозами в пол­торы страницы и смотрели строго, священ­ники с какими-то реквизитными крестами на животах. Ирина зажгла газ под белым с ры­жим, опаленным, как у коровы, боком чайни­ком, в захватанную стеклянную вазу насыпала сухофруктов.

— Вы от Ольги Антоновны? — спросила она.

— Нет, — сказала я.

Ирина округлила глаза, ее выцветшие паль­цы схватились за спинку стула.

— А что… а от кого вы тогда?

Анютик достала из школьного рюкзака сверток и положила рядом с сухофруктами. Протянула Ирине записку, она взяла ее и чи­тала, шевеля губами. Записка давно была про­читана, а губы все шевелились, их движение набирало амплитуду, переходило в дрожь.

— Мы живем в квартире… под вашей быв­шей квартирой, — сказала я, — ваш муж… Сер­гей, он к нам приходил, с детства приходил. Он очень хотел, чтобы мы это вам передали…

Ирина развернула сверток, на клеенку вы­сыпались старинные кольца, брякнул брас­лет. Она вдруг заплакала, не закрывая лица; возмущенно, как забытая за дверью собака, взвыл закипевший чайник.

— …я молодая была, моложе его сильно, не понимала, как он меня любил, — говорила она сквозь нараставший вой. — Одно на уме бы­ло — тряпки, цацки, косметика! Все терзала его — больше давай, больше, а что он мог? Ра­ди меня халтурил, особняки загородные рас­писывал, чтобы там в детской на потолке не­бо и ангелы… а мне все мало было, Господь меня наказал…

— Он вас любит, — сказала Анютик.

Мы поднялись из-за стола, Ирина вдруг по­далась всем телом вперед и схватила Анюти­ка за руку:

— А он какой? Скажи мне, милая, хорошая, расскажи мне про него!

— Он в белой майке. Всегда, — ответила я.

— Вы извините, — сказала Анютик, — нам домой пора. Ехать долго…

Последствия визита к Ирине настигли нас быстрее, чем мы могли ожидать. Уже вече­ром следующего дня маму подловила во дворе тетя Рая и поведала о нашем с Анютиком по­трясающем, нездешнем бескорыстии. Ей как раз накануне позвонила Ирина, вернувшаяся от оценщика. Мама ворвалась в нашу комнату и, благо мы обе сидели на диване перед теле­ком, с двух рук, по-македонски, отвесила нам пощечины. На шум пришли бабушка и Толик.

— Вы в своем уме?! — орала мама. — Сучки тупые! Шизофренички проклятые! Два мил­лиона ей оценщик сказал! Два миллиона эти твари ей отвезли!

— А откуда у них такие деньги? — Бабушка удивленно переводила взгляд с мамы на нас.

— Я тоже хочу узнать! Но это ладно, где бы они их ни взяли! Почему они их ей повезли?!

— Это ее деньги, — сказала Анютик.

— Ее?! — Мама хрипло захохотала. — А у ме­ня ты не захотела спросить, сволочь ты не­благодарная?! У меня не спросила, нужны мне два миллиона или нет?! Я вас одна содержу, папочка алиментов не платит! Я на вас всю жизнь работаю! Почему вы мне эти цацки не отдали?!

— Так. — Толик взял маму за плечи и усадил за мой письменный стол, от его прикоснове­ния она как будто выключилась, обмякла. — Давайте разберемся с самого начала. Как во­обще все это случилось?

— Мы были у Леши, — сказала я, не глядя на маму, — случайно нашли сверток с кольцами… Там была записка, что это для Ирины. Мы спросили у тети Раи… то есть Анютик спро­сила… кто это такая. Она сказала — раньше жила тут, дала телефон…

Больше к нам вопросов не было. Толик вы­вел из комнаты маму, издающую сквозь плач выкрики: «почему со мной?!», «когда это за­кончится?!» Бабушка как-то безадресно улыб­нулась и ушла сама.

• Салман Рушди. Два года, восемь месяцев и двадцать восемь ночей / пер. с англ. Л. Сумм. — Москва : Издательство АСТ: CORPUS, 2017. — 368 с.

Это и сказка, и притча, и сатира. История о недалеком будущем, о так называемых небывалостях, которые начинают происходить в Нью-Йорке и окрестностях, о любви джиннии к обычному мужчине, о их потомстве, оставшемся на Земле, о войне между темными и светлыми силами, которая длилась тысячу и один день. Салман Рушди состязается в умении рассказывать истории с Шахерезадой, которой это искусство помогло избежать смерти.

НЕПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ ФИЛОСОФОВ

На сто первый день после великой бури Ибн Рушд, давно позабытый в семейной усыпальнице Кордовы, каким-то образом вступил в общение со своим столь же мертвым оппонентом Газали, который лежал в скромной могиле на краю города Туса, в провинции Хорасан; поначалу они общались с отменной любезностью, потом уже не столь сердечно. Мы понимаем, что это утверждение, которое едва ли возможно подтвердить доказательством, будет воспринято скептически. Тела обоих философов давно истлели, так что выражения «лежал» и «позабытый» сами по себе неточны, а уж мысль, будто какие-то разумные сущности пребывают в месте погребения тел, со всей очевидностью абсурдна. Но когда мы обсуждаем события той странной эпохи, двух лет, восьми месяцев и двадцати восьми ночей, событиям которой посвящен наш отчет, приходится признать, что в ту пору мир сделался абсурдным и законы, издавна считавшиеся фундаментальными принципами реальности, перестали работать, и наши предки остались в растерянности, в полном неведении, какими же будут новые законы. В контексте той поры небывалостей и следует понимать диалог двух покойных философов.

Ибн Рушд во тьме гробницы заслышал знакомый женский шепот, прямо в ухо: Говори. С нежной ностальгией, приправленной горечью вины, он узнал Дунью, тощую как палка мать его незаконного потомства. Крошечной она была, и вдруг он сообразил, что она никогда при нем не ела. Она вечно страдала от головной боли, все потому, говорил он ей, что мало пьет воды. Она любила красное вино, хотя сразу же пьянела, после второго бокала превращалась совсем в другую женщину — хихикала, размахивала руками, болтала без остановки, перебивая сотрапезника, и непременно хотела сплясать. Она залезала на кухонный стол и, поскольку он отказывался танцевать с ней, обиженно исполняла одиночные па, в которых в равных долях сочетались вызов и радость освобождения. По ночам она цеплялась за него, словно утопая. Она любила его безоглядно, а он ее бросил, вышел из их общего дома и не обернулся. Теперь, в сырой тьме крошащейся каменной гробницы, она вернулась — преследовать его в могиле.

Я мертв? без слов спросил он явившийся призрак. Слов не требовалось. Да и губ, чтобы слепить слова, не было. Да, ответила она, мертв уже много столетий. Я разбудила тебя, чтобы посмотреть, сожалеешь ли ты. Я разбудила тебя, чтобы посмотреть, сможешь ли ты после тысячелетнего почти отдыха победить своего врага. Я разбудила тебя, чтобы посмотреть, готов ли ты дать свое имя детям своих детей. Здесь, в могиле, я могу сказать тебе правду: я — твоя Дунья, но я также — джинния, принцесса джиннов. Щели между мирами открываются вновь, и я смогла вернуться, чтобы повидать тебя.

Теперь он наконец постиг ее нечеловеческую природу и понял, почему порой ему казалось, будто ее тело слегка размывается по краям, словно нарисовано мягким углем — или дымом. Он-то решил, что видит нечетко, потому что глаза стали плохи, и больше об этом не думал, но раз она пришла и шепчет ему в могиле — раз она имеет власть пробудить его в смерти — значит, она действительно принадлежит к миру духов, миру дыма и магии. Не еврейка, не смевшая назвать себя еврейкой, но джинн женского пола, джинния, которая не смела признаться в своем неземном происхождении. В таком случае, пусть он ее предал, но она-то его обманула. Он не сердится на это, отметил он, но эта информация не показалась ему особенно важной. Для человеческого гнева давно миновал срок. Но она вправе гневаться. А гнев джиннии страшен для человека.

Чего ты хочешь? спросил он. Это неверный вопрос, возразила она. Следует спросить: чего хочешь ты? Ты не в силах исполнить мои желания, но я, может быть, если захочу, смогу исполнить твои. Так это устроено. Впрочем, это мы обсудим позже. Прямо сейчас твой враг очнулся. Его джинн отыскал его, как я отыскала тебя. Джинн Газали? Кто он? спросил он.

Могущественнейший из джиннов, ответила она. Глупец, лишенный воображения, и в мудрости его никто никогда не подозревал, но свирепой силы — в преизбытке. Не хочу даже произносить его имя. А твой Газали, как мне кажется, человек узкой души и не склонный прощать. Пуританин, враг удовольствий, желающий обратить любую радость в прах.

Даже в могиле от этих слов его пробрал холод. Ибн Рушд почувствовал, как что-то зашевелилось во тьме, в параллельном мире, очень далеко, совсем близко.

— Газали, — пробормотал он беззвучно, — неужели это ты?

— Мало того, что ты пытался разрушить мой труд при жизни, — откликнулся тот, другой. — Теперь ты, значит, возомнил, что сладишь со мной после смерти?

Ибн Рушд стянул воедино ошметки своего бытия.

— Время и расстояние более не разделяют нас, — приветствовал он своего оппонента, — и мы можем обсудить все вопросы как подобает, соблюдая любезность по отношению к человеку и беспощадность — к мысли.

— Я убедился, — ответил Газали (судя по прононсу, рот его был забит червями и грязью), — что стоит применить некоторую долю беспощадности к человеку, и его мысль сразу же совпадет с моей.

— В любом случае, — напомнил Ибн Рушд, — мы оба уже по ту сторону физического воздействия или злодействия, что бы ты ни предпочитал.

— Это верно, — сказал Газали, — хотя, добавлю, прискорбно. Хорошо же, приступай.

— Рассмотрим человечество как единого человека, — предложил Ибн Рушд. — Дитя ничего не смыслит и, не имея знаний, цепляется за веру. Битву между верой и разумом можно считать затянувшимся отрочеством, а торжество разума станет совершеннолетием человечества. Из этого не следует, что Бога нет, но Он, как гордый своим потомством родитель, ждет того дня, когда Его отпрыск сможет стоять на собственных ногах, искать свой собственный путь в мир, освободится от всякой зависимости.

— До тех пор, пока ты строишь аргументацию от Бога, — ответил Газали, — до тех пор, пока не оставишь жалкие попытки примирить сакральное с рациональным, тебе меня не одолеть. Признал бы сразу, что ты — неверующий, и с того бы мы и начали. Посмотри, каково твое потомство — безбожная грязь Запада и Востока! Твои слова созвучны лишь умам кяфиров, приверженцы истины тебя позабыли. Приверженцы истины знают: детские погремушки человечества — как раз логика и наука. Вера — наш дар от Бога, а разум — подростковый бунт против нее. Повзрослев, мы всецело обращаемся к вере, для которой предназначены от рождения.

— Ты увидишь, как со временем, — заговорил Ибн Рушд, — сама религия в итоге и вынудит людей отвернуться от Бога. Набожные — худшие Его адвокаты. Пусть это займет тысячу один год, но в конце концов религия истает, и только тогда мы заживем в Божьей истине.

— Ладно, — сказал Газали, — хорошо. Наконец-то, отец множества ублюдков, ты заговорил, как подобает кощуннику вроде тебя.

И он обратился к вопросам эсхатологии, к его любимой ныне, как он сообщил, теме, и долго распространялся о конце времен, с восторгом, удивившим и насторожившим Ибн Рушда. Наконец младший вопреки требованиям этикета перебил старшего.

— Похоже, превратившись в прах, хотя и странным образом разумный, ты только и мечтаешь увидеть, как все творение отправится в могилу следом.

— И о том мечтает каждый верующий, — ответил Газали, — ибо то, что живущие именуют жизнью, жалкая безделка по сравнению с жизнью грядущей.

Газали считает, что мир движется к своему концу, сказал Ибн Рушд Дунье во тьме. Он считает, что Бог вознамерился уничтожить свое творение — неторопливо, загадочно, без объяснений. Запутает человека так, что тот сам истребит себя. Газали взирает на эту перспективу бестрепетно, и не только потому, что сам уже мертв: для него земная жизнь — лишь преддверие или коридор. Вечность — вот его реальный мир. Я спросил, почему же в таком случае вечная жизнь еще не началась для тебя или же это и есть она, сознание, длящееся в безразличной пустоте, по большей части сплошная скука. Он ответил: пути Господни неисповедимы, и если Ему угодно, чтобы я терпеливо ждал, да будет по воле Его. Сам Газали не имеет больше собственной воли, он желает лишь служить Богу. Мне кажется, он — идиот. Слишком резко? Да, он великий человек, но притом идиот. А ты? — негромко спросила она. Сохранились ли у тебя желания, появились ли новые, каких не было прежде? Он припомнил, как она опускала голову ему на плечо и он ладонью обхватывал ее затылок. Пора голов и ладоней, плеч и совместной постели для них миновала. Жизнь вне тела, сказал он, не стоит того, чтобы жить.

Если мой враг прав, сказал он ей, то его Бог — злобный Бог, для которого жизнь живого существа не имеет цены, и я бы хотел, чтобы дети моих детей знали это и знали о моей враждебности такому Богу, последовали за мной и противостояли такому Богу и разрушили Его план. Так значит, теперь ты признаешь свое потомство, шепнула она. Я признаю его, сказал он, и прошу у тебя прощения за то, что не сделал этого раньше. Дуньязат — мой род, и я его прародитель. И твое желание, мягко настаивала она, чтобы они узнали о тебе, такова твоя воля? И о том, как я любил тебя, сказал он. Вооружившись этим знанием, они еще смогут спасти мир.

Спи, сказала она, целуя воздух там, где некогда покоилась его щека. Мне пора. Обычно я не слежу за тем, как проходит время, но сейчас и впрямь времени мало.

• Сьюзан Хинтон. Изгои / Пер. с англ. А. Завозовой. — М.: Livebook, 2017. — 288 с.

За что американская ассоциация библиотекарей может внести книгу в список «100 запрещенных книг XX века»? Например, если она будет правдиво рассказывать о проблемах реальных подростков, о молодежных бандах, о жителях бедных кварталов, о детях из неполных семей ‒ то есть об обычных проблемах маленького американского городка в Оклахоме в 60-е годы. А именно об этом повествует опубликованная в 1967 году книга Сьюзан Элоизы Хинтон «Изгои», в которой описывается давний конфликт между двумя бандами: грязерами и вобами.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В постели пришлось проваляться еще целую неделю. Меня это бесило, не люблю лежать без дела и таращиться в потолок. В основном я читал и рисовал картинки. Однажды я листал старый школьный альбом Газа и наткнулся на снимок, который показался мне смутно знакомым. Но даже имя под фотографией — Роберт Шелдон — мне поначалу ни о чем не сказало. Но потом до меня дошло — это же Боб. И я хорошенько вгляделся в снимок.

На фото он был совсем не похож на того Боба, которого помнил я, но на школьных фото мало кто вообще на себя похож. Здесь он в десятом классе, значит, когда погиб, ему было лет восемнадцать. Да, он уже тогда был симпатичным, с бесшабашной улыбкой — в этом он чем-то напоминал Газа. Красивый черноволосый парень с темными глазами, может, карими, как у Газа, а может, и темно-синими, как у братьев Шепард. А может, глаза у него были черными. Как у Джонни. Раньше я особо не думал про Боба — не было времени о нем подумать. А тут задумался. Каким он был?

Я знал, что он любил нарываться на драку, потому что, как и все вобы, считал, что он такой мистер Суперкрутыш, раз живет на западной стороне, знал, что ему идут бордовые свитера и что он гордился своими кольцами. Но что насчет Боба Шелдона, которого знала Черри Валанс? Она была девчонка умная, он ей не за красивые глаза нравился. Милый и приветливый, не такой как все — вот, что она сказала. Настоящий человек, лучше друга не найдешь, все хотел, чтобы его остановили, — вот, что мне сказал Рэнди. Был ли у него младший брат, считавший его своим кумиром? Или старший, который все нудел — мол, полегче на поворотах? Родители разрешали ему творить все, что вздумается, — потому что слишком его любили или любили недостаточно? Ненавидят ли они теперь нас? Я надеялся, что они нас ненавидят, что у них не лезет из ушей вся эта чушь насчет того, как нам надо пожалеть жертв дурного влияния среды, которую Кудряхе Шепарду скармливали соцработники всякий раз, когда он попадал в исправиловку. Пусть уж лучше ненавидят, лишь бы не жалели. Но, как знать, может, они все понимали, как Черри Валанс. Я смотрел на фото Боба, и из него начинал проглядывать человек, которого мы убили. Бесшабашный, вспыльчивый парень, нахальный и в то же время до смерти перепуганный.

— Понибой.

— Чего?

Я даже головы не поднял. Думал, врач пришел. Он почти каждый день заходил, хоть ничего особо и не делал, только со мной болтал.

— Там к тебе парень пришел. Говорит, что тебя знает, — Дэрри это таким тоном сказал, что я вскинул голову. — Зовут Рэнди.

— Ага, я его знаю, — сказал я.

— Пустить его?

— Ну да, — я пожал плечами. — Давай, почему нет?

Народ из школы заходил меня навестить, у меня в школе много приятелей, даже несмотря на то, что я младше всех и не очень разговорчивый. Но школьные приятели — они и есть школьные приятели, это тебе не друзья. Я радовался их приходу, но мне и неловко было тоже, потому что район у нас паршивый, а дом не то чтобы шикарный. Он какой-то весь обветшалый, а внутри — так даже и бедняцкий, хоть мы и вполне неплохо тут моем-убираем, даром что парни. Почти у всех моих школьных приятелей дома поприличнее, не такие прямо богатые, как у вобов, но средний класс, в общем. Странно, кстати, — я переживал, что мои школьные приятели увидят, как я живу. А вот на то, что там Рэнди подумает, мне было наплевать.

— Привет, Понибой, — Рэнди смущенно топтался в дверях.

— Привет, Рэнди, — ответил я. — Садись, если найдешь куда.

Везде лежали книги. Он снял парочку со стула и сел.

— Как себя чувствуешь? Черри сказала, что про тебя в школьной газете написали.

— Я нормально. Мое имя в любой газете не пропустишь.

Он усмехнулся, но вид у него был по-прежнему смущенный.

— Курить будешь? — я предложил ему сигарету, но он помотал головой.

— Нет, спасибо. Эммм, Понибой, ну, я вообще, конечно, пришел, чтобы узнать, как ты, но тебе… нам… завтра в суд надо.

— Угу, — ответил я, закуривая. — Знаю. Слушай, свистни, если кого из моих братьев увидишь. А то мне влетит за то, что я в кровати курю.

— Отец сказал, чтобы я говорил правду, что это никому не повредит. Он, короче, здорово расстроился из-за всего этого. Ну, то есть отец у меня мужик что надо, уж получше, чем у многих, а я его, короче, подвел, потому что в историю эту вляпался.

В ответ я только поглядел на него. Ничего тупее я в жизни не слышал. Он, значит, думает, что вляпался? Он никого не убивал, ему в драке башку не разбивали, и это не его друга застрелили под фонарем. И кроме того, чего ему терять-то? У его старика куча денег, любой штраф оплатит — за пьянку или за драку там.

— Насчет штрафа я не переживаю, пусть штрафуют, — сказал Рэнди, — но из-за старика я себя очень паршиво чувствую. А я впервые за долгое время что-то чувствую.

Я же долгое время чувствовал один только страх. Дичайший страх. Я как можно дольше старался не думать ни о суде, ни о слушании. Газ с Дэрри тоже об этом говорить не любили, поэтому мы все молча считали дни, пока я болел, считали, сколько дней еще проведем вместе. Но Рэнди как сел на эту тему, так и поехал, так что и я теперь ни о чем другом и думать не мог. Моя сигарета начала подрагивать.

— Твои предки тоже, наверное, здорово переживают.

— Мои родители умерли. Мы с Дэрри и Газом — это мои братья — одни тут живем, — я сделал глубокую затяжку. — Вот я и переживаю. Если судья решит, что Дэрри — плохой опекун, ну или типа того, меня могут упечь в приют. Вот что самое поганое. Дэрри — хороший опекун, он заставляет меня учиться и всегда знает, где я и с кем я. Ну, мы, конечно, не всегда ладим, но он следит за тем, чтобы я ни в какую передрягу не попал, ну, или следил. Отец на меня столько не орал, сколько он орет.

— Про это я не знал, — Рэнди встревожился, прямо по-честному встревожился.

Воб, значит, встревожился из-за того, что малолетнего грязера могут отдать в приемную семью или еще куда. Чудно´. В смысле, чу´дно. В общем, вы меня поняли.

— Послушай, Пони. Ты ни в чем не виноват. Это у твоего друга Джонни нож был…

— Нож был у меня, — перебил я его. Он как-то странно на меня смотрел. — У меня. И я убил Боба.

Рэнди помотал головой.

— Я все видел. Тебя чуть не утопили. А у черноволосого парня оказался выкидной нож. Боб его так напугал, что ему деваться было некуда. Я все видел.

Я растерялся.

— Я его убил. У меня был нож, я испугался, что меня изобьют.

— Да нет, парень, это был твой друг, тот, который в больнице потом умер…

— Джонни не умер, — голос у меня задрожал. — Джонни не умер.

— Эй, Рэнди, — Дэрри просунул голову в дверь. — Мне кажется, тебе пора.

— Да-да, — сказал Рэнди. Он по-прежнему как-то странно на меня глядел. — До встречи, Пони.

— Даже не заикайся при нем о Джонни, — услышал я шепот Дэрри, когда они с Рэнди вышли за дверь. — Он пережил сильное потрясение, психическое и эмоциональное. Врач сказал, что все пройдет, но нужно время.

Я с трудом сглотнул, заморгал. Ничем он от вобов не отличается. Такой же бесчувственный. К убийству Боба Джонни никакого отношения не имеет.

— Понибой Кертис, а ну потуши сигарету!

— Ладно, ладно, — я потушил сигарету. — Дэрри, да не усну я с сигаретой. И где мне еще

курить, если ты велел мне лежать в постели и не вставать.

— Не умрешь, если лишний раз не покуришь. А вот если кровать подожжешь — умрешь. До двери не добежишь по такому бардаку.

— Блин, ну я не могу это все разобрать, а Газ не станет, так что, похоже, кроме тебя этого и сделать некому.

Тут он на меня так уставился.

— Хорошо, хорошо, — сказал я, — есть кому. Может, Газ тут немного приберется.

— А может, ты, дружок, будешь поаккуратнее?

Раньше он меня так никогда не называл. «Дружком» он только Газа звал.

— Ладно, — сказал я. — Буду поаккуратнее.