• Перевод с англ. Н. Жуковой и М. Сухановой
• М.: КоЛибри, 2007
• Переплет, 520 с.
• ISBN 5-98720-025-3
• 5000 экз.

Соль — двигатель прогресса

Фраза, вынесенная в заголовок этой рецензии — отнюдь не преувеличение. Именно этой идеей руководствовался Марк Курлянски, когда писал «Всеобщую историю соли». Соль — основа любой цивилизации, и автор приводит множество доказательств в пользу своей теории. Соль помогла нашим предкам приручить диких животных. Необходимость добычи соли стимулировала появление таких наук, как геология и химия. Новые торговые пути часто прокладывались ради перевозки соли. Вплоть до начала XX века добыча соли была делом государственной важности, а соляной налог, которым облагалось население, обеспечивал средства для ведения войн. Соль часто использовали в качестве денег.

Другими словами, соль играла в древнем мире практически ту же роль, что сейчас отведена нефти. По-видимому, именно эта аналогия и побудила Джорджа Буша-младшего летом 2005 года выбрать эту книгу для чтения в отпуске (наряду с «Александром II» Эдварда Радзинского и сочинением Джона Барри «Великий грипп»). Ради новых месторождений соли затевались войны, образовывались политические альянсы, вводилась государственные монополии, создавались стратегические запасы.

Марк Курлянски пишет о такой, казалось бы, прозаичной материи, как хлорид натрия, с увлечением и вдохновением. Но временами явно склонен к преувеличениям — как всякий влюбленный в предмет исследователь. По его мнению, именно из-за налога на соль случилась Великая французская революция. Недовольная соляной политикой колонизаторов, начала борьбу за свои права Индия. В гражданской войне в Америке северяне победили также благодаря заблаговременно созданным запасам соли.

Помимо политической подоплеки истории соли, автор пишет о сакральных практиках ее использования, и о магических свойствах, ей приписываемых. Практически у всех народов считается, что соль отгоняет злых духов. В японском средневековом театре именно с этой целью солью посыпали подмостки перед началом представления. В современной вологодской деревне фольклористы и сегодня записывают обереги против сглаза: если встретишь колдунью, нужно непременно сказать про себя три раза «Соль в глаза, соль в глаза». А еще соль обеспечивает плодородие, возбуждает сексуальное желание, скрепляет клятвы, считается символом мудрости. В общем, без соли — никуда.

Марк Курлянски не обходит вниманием и роль соли в приготовлении еды. Американский писатель по роду основной деятельности — известный повар, его перу принадлежат толстенные фолианты об устрицах и о треске. Благодаря соли были сделаны такие кулинарные открытия, как кетчуп (кстати, изначально это был рыбный соус, а не томатный), сыр рокфор, соевый соус. Автор, кулинар по призванию, не смог обойтись без рецептов. Помимо «1000 и 1 способа засаливания сельди», в книге можно найти, к примеру, подробные инструкции по приготовлению экзотических блюд вроде «морского окуня в соляной корке» и круто посоленного «тысячелетнего яйца».

Автор бодро пробегается по миру, пытаясь оправдать заглавие книги: Китай, Древний Рим, Франция, Англия, Германия, Америка, Индия… Вот только Россия не попала в границы соляного региона: ну что же, эрудиция не бывает безграничной. Хотя в книгу так и просится материал о соляных бунтах и о том, как казаки за солью ходили.

Ольга Кадикина

• Новосибирск: Свиньин и сыновья, 2006
• Переплет, 872 с.
• ISBN 5-98502-035-5
• 1000 экз.

Живая классика в ожившей современности

В 1931 году Дмитрий Петрович Святополк-Мирский, князь, сын царского министра внутренних дел, литературовед, белогвардеец, эмигрант, лектор Лондонского университета и Королевского колледжа, вступает в коммунистическую партию Великобритании. В 1932-м — не без деятельного участия Максима Горького — возвращается в Россию. В 1937-м за «покушение на шпионаж» отправляется в исправтрудлагерь. В феврале 1939 года колымская земля принимает останки зека, сторожа лагерной автобазы. Дерзкая попытка Мирского пойти наперекор своему времени — и избегнуть при этом жерновов эпохи — не увенчалась успехом.

Впрочем, и наше время, кажется, не слишком благосклонно к нему, вернее — к его «Истории русской литературы с древнейших времен по 1925 год», написанной в Англии в 1926—1927 годах, «лучшей истории русской литературы на любом языке, включая русский», по мнению Владимира Набокова. Мирский не успел (а позднее и не посмел бы ввиду обстоятельств) сам перевести свою книгу, как Набоков — «Лолиту», тоже изначально написанную по-английски. «История» была переведена Руфью Зевиной в 1992 году — в Израиле, после чего вышла мизерным тиражом — в Лондоне. В России на сегодняшний день существует только три ее переиздания общим тиражом всего-то 6600 книг на всю огромную страну! Говорить о его (не то чтобы триумфальном, а каком-либо вообще) шествии по улицам университетских коридоров, о влиянии на умы, семестр за семестром отягощаемые академической наукой, рано, а тем не менее, вероятно, это действительно лучший учебник истории нашей литературы и по прошествии — страшно сказать — восьмидесяти лет.

Дело, конечно, не столько в широчайшем историческом горизонте, распростершемся на тысячу страниц плотного, емкого по содержанию и поразительного по глубине текста, хотя, скорее всего, в наше время подобный труд был бы возможен только как результат слаженной работы целого коллектива самых маститых, но еще не заплесневелых ученых.

Ничуть не снижая уровень филологического анализа, Мирский позволяет себе (не по праву ли рождения?) аристократическую роскошь неприкрытой (и там, где он считает нужным, — беспощадной) оценочности, позволительной — и то до некоторой степени — только литературной критике. Он провокационно совлекает с себя маску академического флегматизма, обнаруживая свои предпочтения, и тем самым предоставляет читателю право или разделить с ним восторг от ловко выявленной сущности препарируемого литературного явления, или же встать к этому явлению в оппозицию, вооружившись фактами не менее — и это главное! — тонких наблюдений.

Например, поэзия Иннокентия Анненского получает такую характеристику: «Надо сказать, что язык Анненского сознательно зауряден, тривиален. Это лишенный красот каждодневный язык — но поэтическая алхимия превращает уродливый шлак пошлости в чистое золото поэзии». Вслед за выводом о том, что «романы и повести» Пильняка можно рассматривать как политический журнализм высокого класса, принявший форму «музыкальной фуги», следует оговорка: «К сожалению, Пильняк слишком туп, некультурен (несмотря на поверхностный лак „символистской“ культуры) и безыдеен, чтобы его концепция русской истории представляла какой-либо глубинный интерес». И если Мирский пишет о «замечательно оригинальном и свежем таланте Марины Цветаевой, совершенно свободном от сомнительных прелестей дамской поэзии», то ничто не помешает ему завершить статью о ней выводом о том, что «ее проза — самая претенциозная, неряшливая, истерическая и вообще самая плохая проза, когда-либо написанная на русском языке».

В читателя как бы вливается со всей своей многовековой мощью и забытой (а то и забитой) красотой живой поток русской литературы, еще не стиснутый намертво узкой трубой вначале «единственно верного» социологического, а затем и «актуально современного» формального подхода. Поток той русской литературы, которую хочется (пере)читать, о которой хочется говорить, о которой хочется спорить. И это несмотря на то, что русский читатель обращается не к оригиналу труда Мирского! Кто знает, может быть, когда-нибудь появится и другой, более тщательный и выверенный перевод, однако и тот единственный, который существует сейчас, кажется, вполне передает живость слога и яростность эпитетов. Пожалуй, единственный пункт, в котором с очевидностью искажена мысль автора так, что «просвечивает» язык оригинала, это довольно забавная ошибка переводчика, кочующая по всем русским изданиям: английское слово «synod», означающее «вселенский собор», переведено как… «синод». Поэтому в главе «Конец старой Московии: Аввакум» две фразы обретают милую нелепость: «Никон пал, и синод собирался судить обоих, Никона и Аввакума» и далее: «Синод 1666—1667 г. осудил Аввакумовы ритуальные догматы…». Разумеется, Святейший синод, учрежденный Петром I только в 1721 году, никак не мог принять участие в оформлении русского церковного раскола.

Философия Мирского — отдельная тема. Для него литература и общественная жизнь неразрывны. Например, он пишет: «Было бы ошибкой считать, что в условиях свободы литература и искусство обязательно переживают расцвет, которого не бывает при деспотизме. Чаще происходит обратное. Когда всякая иная деятельность затруднена, именно в литературу и искусство устремляются все, кто ищет возможность выразить себя в умственном труде. Литература, как и все остальное, требует времени и сил, и, когда нетрудно найти интересное занятие в другой сфере деятельности, не столь уж многие могут отдавать свое время музам». И хотя речь идет о литературном «спаде» после реформы 1861 года, не про наше ли время, равнодушное к книге вообще и к этой книге в частности, эти слова?

Валерий Паршин

• Перевод с фр. А. Васильковой
• М.: Гаятри, 2006
• Переплет, 128 с.
• ISBN 5-9689-0062-8
• 3000 экз.

Книга получает жизнь только после прочтения. Это понимают все, а авторы — лучше всех. Каждому создателю хочется привлечь внимание читающей публики к своему творению. Нередко ради достижения этой нехитрой цели в ход идут все возможные и невозможные средства. Как только не стараются писатели оскандалить свое произведение: убийства, кровь, политические провокации, нарушения норм морали, порнография — книги начиняются чем угодно ради отклика, ради яркости, ради прибыли…

Наперекор всему этому Филипп Делерм взял и написал книгу о счастье, сборник мастерски выполненных литературных этюдов из жизни самой обыкновенной семьи. Мне трудно себе представить, сколько безнадежного мужества нужно иметь, чтобы писать на такую тему, сознательно окрашивая все в красно-коричневые тона, погрязая в корице, засушенных цветах, пыльных открытках и утопая в бесконечных литрах глинтвейна.

Однако стоит только один раз упрекнуть автора в пошлости — потому что сколько уже, в самом деле, можно про золотые осенние листья на ровной глади канала — как Делерм это немедленно замечает. В ответ раздается справедливый упрек в том, что вот, мол, человек — какое подлое существо, сколько ему ни дай — все много. И автор словно нехотя нарисует вам среди безмятежных картин одну пронзительную, после которой, продолжая чтение, смотришь и вдруг видишь: как, действительно, хорошо, когда осенью на воде — листья.

Литературный опыт Делерма удался вполне. И по этой, достаточной, на мой взгляд, причине он заслуживает внимания.

Анна Макаревич

• Перевод с англ. В. Михайлина
• М.: Митин Журнал, KOLONNA Publications, 2007
• Обложка, 144 с.
• ISBN 5-98144-095-3
• 1000 экз.

Попытка — пытка

«Гертруда Стайн? Та самая Стайн?..» — примерно такие мысли посещают меня, когда в книжных магазинах я наталкиваюсь на свежеизданные «Автобиографию Алисы  Б. Токлас» и «Кровь на полу в столовой». Стайн была одной из самых влиятельных фигур в американской литературе двадцатого века. Ее творчество является не столько даже ярким примером литературного эксперимента, сколько его синонимом. Именно Стайн удалось определить границу, отделяющую экспериментальную авангардную прозу от невменяемой, сумасшедшей. Сложность такой задачи трудно переоценить — всем известно, насколько шаткими являются критерии разделения литературы и всего того написанного и изданного, что в конечном счете ею не является. Стайн выбрала самый надежный способ определения такой границы — сама ею стала. Именно поэтому ее тексты сложны для восприятия как никакие другие, и мне трудно представить себе человека, который стал бы читать произведения Стайн ради удовольствия. Однако, прошедшие фильтр культуры, книги писательницы время от времени все-таки издаются. И что еще удивительнее — переиздаются.

Странный детектив под названием «Кровь на полу в столовой» как раз и стал одним из примеров такого бескорыстного (во всяком случае, по моим прогнозам) книгоиздания.

Читателю следует с самого начала усвоить, что в руки ему попала говорящая книга. При этом произносить она будет преимущественно одну и ту же фразу: «Читай меня два раза», но зато с завидной регулярностью. Стайн написала «Кровь на полу в столовой» в лучших традициях «автоматического письма». Она не желала говорить от своего имени, отлично понимая, насколько безнадежными являются любые попытки превзойти такого безупречного рассказчика, как сама жизнь. Стайн готова была быть всего лишь инструментом в ее руках, простым карандашом, а никакой не писательницей. Она записывала этот роман, воспринимая любую правку как кощунство и стараясь максимально устранить из текста себя как автора. Именно поэтому местоимение «я» везде в романе заменяется словом «каждый». Это обстоятельство позволяет облегчить затрачиваемый на произведение читательский труд. Но и только. Воссоздание сюжетной канвы все равно требует от читающего бесконечных возвратов, остановок, повторов и подсчетов, а продвижение вперед на одну страницу происходит ценой перечитывания десяти предыдущих. Однако даже самые заядлые любители разгадывания литературных ребусов не будут вознаграждены вожделенным ответом на классический вопрос. Судя по всему, бытие категорически отказалось открыть Гертруде Стайн имя убийцы, поднявшего такой переполох в тихом, маленьком городе. Скрупулезный анализ текста, имеющий целью уяснить хотя бы расстановку героев в произведении, в результате ровным счетом ничего не дает.

Не исключено, что этот вывод позволит некоторым читателям задаться простым вопросом — если сюжет романа так тщательно скрыт, то, может быть, он не очень и важен? И, может быть, история, которую все-таки рассказывает нам Стайн (разумеется, Стайн), — это какая-то другая история, вовсе не про убийство?

На этот вопрос каждый сможет ответить, прочитав замечательный роман «Кровь на полу в столовой» не менее замечательной писательницы Гертруды Стайн. Я же по этому поводу сказала достаточно.

Анна Макаревич

Татьяна Москвина

Похвала плохому шоколаду

• Лимбус-Пресс, СПб., 2006

Эдуард Кочергин

Ангелова кукла

• Изд. Ивана Лимбаха, СПб., 2006

Я хотел бы стать писателем.

Писатель — хорошая профессия, и иногда мне представляется, что было бы неплохо, если бы я — это был я, и в дополнение ко всему еще и писатель. Конечно, дальше размышлений и фантазий дело не идет. Ведь я не владею каллиграфией. Я никогда не учился искусству письма, а ведь для писателя это, вероятно, первая и главнейшая наука.

Я хотел бы стать русским писателем.

Даже так: современным русским писателем.

Школу я, разумеется, закончил и научился писать на русском языке разные слова, и смог бы, пожалуй, соединять их в предложения и даже в абзацы, каждый новый абзац начинать с красной строки, а между главами оставлять пробелы в две строчки, и так страница за страницей. Но я ведь понимаю, что дело не в этом.

А в чем?

Ну, в каллиграфии, разумеется.

Вот напишу я, предположим, «дорога», и что это будет? Да ничего, просто шесть закорючек, букв, неизвестно откуда взявшихся. От Кирилла и Мефодия, братьев Солунских, скажете — и пусть, а что это меняет? Черные эти значки, они значки и есть.

А вот напишет писатель то же самое слово, а оно уже не то.

«Дорога» у него не «дорога» и «стена» — не «стена».

Я мог бы придумать сюжет, со мной ведь в жизни разное случалось, разные истории. Да кто угодно мог бы. Иной раз познакомишься с кем-нибудь прямо на улице, у пивного ларька например, и он, новоприобретенный друг, такое начинает рассказывать… Как он в армии служил, или как в тюрьме сидел, или как его жена бросила, или как он ее, а дочь при этом встала на сторону жены, а он ведь ее маленькую на руках носил и разговаривать учил, а теперь они его на порог не пускают, а армейские кореша все померли, потому что в Чернобыль на ликвидацию мотались, а после отсидки на работу не берут, даже в магазин, хотя статья у него была за причинение тяжких телесных по неосторожности, а еще про то, как его в камере первым делом спросили «ты кто по жизни», а он не знал что ответить — а кто действительно? — хорошо, что в детстве боксом занимался, тренером у него был армянин, Руслан, толстый такой, он говорил: «Одын удар, понымаешь? Всо рышает одын удар».

Но при чем здесь сюжет…

Их-то всего четыре. Кто не верит, пусть у Борхеса справится.

Рукой писателя водит его судьба. Если, конечно, писатель рукой пишет.

То есть, я не буквально имею в виду, вон, в одном корейском фильме, Ким Ки-Дука, кажется, старик кошачьим хвостом писал — живую кошку зажал под мышкой, хвост ее в краску макал и писал, прямо на полу. Очень мне это понравилось.

Можно папиросным дымом в предутреннем полумраке, как вон Достоевский в Старой Руссе. Бродский «Ни страны, ни погоста / не хочу выбирать…» на водочной этикетке написал, как знавший его в ту пору Евгений Рейн утверждает. Солженицын вообще писал невидимыми буквами внутри головы, на извилинах выцарапывал, а на даче у Ростроповича только восстанавливал по памяти. Это неправильные все примеры, не литературоведческие. Так ведь и я так просто размышляю. По-обывательски.

Если буквы собой заполняют пугающую и притягательную пустоту, которая единственная писателя в писательстве искушает, то читатель это сразу чувствует. Каллиграфию чувствует.

А если не владеет, скажем, писатель каллиграфией, то это не писатель. А кто? У Хармса по этому поводу короткая история есть. Не буду цитировать, все и так знают.

Зашел в книжный магазин, с полки, на которой значится «современная русская проза», взял книгу, открыл, а взгляд не останавливается. Ни на чем. Ни одно слово в себе сокровенности не содержит.

Я не этим хотел бы быть.

К чести современной словесности сказать, из двух десятков две отозвались, вернее, ум мой впечатлился их (книг) словами. Сказать-то можно? Одна — художника Кочергина (он пишет на картоне пеплом и гранитной пылью. И сыростью). Другая — Татьяны Москвиной — театроведа и критика (она на мутной воде деревянным прутком и хлебными крошками).

Алексей Слюсарчук

• Перевод c фр. Н. Кисловой
• М: Иностранка, 2006
• Переплет, 352 с.
• ISBN 5-94145-405-8
• 10 000 экз.

Телевизионное шоу в твердой обложке

У Германа Лукомникова есть такой афоризм: «Похваливая великих, мы как бы примазываемся к ним». «Примазавшись» в сборнике статей «Лучшие книги XX века» к пятидесяти писателям, признанным французской публикой литературными столпами недалекого прошлого, Бегбедер решил пойти дальше и побеседовать со своим школьным наставником, епископом ди Фалько о — ни много ни мало — Боге. Этот разговор, по мысли задумавших книгу, вероятно, должен быть тем интереснее, что Бегбедер «похваливает» Бога, так сказать, отрицательно, а именно — отрицает его существование. Не место здесь высказываться по этому поводу: известно, что рассуждать публично, а тем более в рецензии, о Боге — все равно что взрывать в собственном кармане бомбу, поэтому скажу несколько слов о самой книге, а не о ее предмете.

У книги есть как достоинства, так и недостатки. В числе недостатков: на протяжении 350 страниц Бегбедер раз пять, а то и больше, просит прощения за банальность высказываемых им мнений; надо отдать ему должное, трезвость самооценки не подводит его: зачастую говоримое им — действительно невероятно банально. Что касается ди Фалько, то, как только речь заходит об и вправду животрепещущих вопросах, он ссылается на обширность темы и на невозможность углубляться в поднятый вопрос ввиду недостатка времени. Говоря о недостатках: не могу удержаться и не добавить замечание из серии «каждый понимает в меру своей наблюдательности»: читая в главе «Священник сегодня», в которой обсуждаются помимо прочего проблемы соблюдения целибата и распространенности среди священников педофилии и гомосексуализма, следующие строки: «Неверно считать, как это утверждают некоторые СМИ, что епископ покрывает оступившегося монаха, у которого родился ребенок», — не сразу понимаешь, что именно имеется в виду. В числе достоинств: Бегбедер все-таки как-никак писатель, и некоторые его высказывания о литературе, случается, действительно любопытны. Пускай читатель отыщет их самостоятельно, — их немного, но они есть.

По меньшей мере странно было бы, прочитав книгу «про религию» и не отыскав в ней религиозного спора на уровне романов Достоевского, во что бы то ни стало стремиться увидеть в обоих беседующих — неумных и не разбирающихся в том, о чем они говорят, людей. Так почему же книга получилась именно такой, какой она получилась — производящей впечатление разговора непонятно о чем? Неудачность книги, я так считаю, следует отнести на счет «способа производства» составившего книгу текста. «Я верую — Я тоже нет» — результат, как написано в предисловии, регулярных, в течение трех лет (2001-2004), встреч Бегбедера со своим наставником; беседа их, сколь можно судить, записывалась на диктофон. Оба, и Бегбедер, и ди Фалько, очевидно, не особенно усердно готовились к этим встречам — так, говорили что в голову взбредет. Отлично представляю себе являющегося на очередную встречу Бегбедера, занятого мыслями о чем угодно — о своей издательской деятельности, о собственных романах, — но только не о том, о чем ему придется вот прямо сейчас говорить. Да и у ди Фалько, надо полагать, дел поважнее, чем подготовка к беседам со своим некогда учеником, более чем хватало. Результатом же этой обоих занятости и стала книга, скорее напоминающая распечатку цикла телевизионных передач, чем серьезное философское противостояние. Но если у телевизионных передач есть то неоспоримое преимущество, что их можно смотреть и слушать (что для многих искупает нехитрость содержания), то у книги Бегбедера-ди Фалько этого преимущества нет. И все же прочесть ее можно — если вы не прочь посмотреть иногда вечерком телевизор, а он у вас, как назло, по каким-либо причинам временно не работает.

Дмитрий Трунченков

• Перевод с фр. А. Лущанова
• Екатеринбург: У-Фактория, 2006
• Переплет, 272 стр.
• ISBN 5-9709-0181-4, 59709-0182-2
• 10 000 экз.

Взяв в руки громкоозаглавленную книгу «Дети процессора» (с подзаголовком «Как Интернет и видеоигры формируют завтрашних взрослых) я, признаться откровенно, колебался относительно того, о чем же именно мне хотелось бы в ней прочесть. С одной стороны, хотелось вновь ощутить не раз испытанное в былые годы при виде любого упоминания о компьютерных играх нетерпение (фантастические в своей так и нереализованности схватки орков с андроидами, или — бей, бей этих негодяев! что? нет патронов?! а ты их бензопилой, бензопилой!!!). С другой — как вам покажется такая вполне заслуживающая право на правдоподобие беседа двух, ни разу не встречавшихся, но заочно знакомых по виртуальному общению приятельниц:

А: Нет, ну ты представляешь, какие вокруг нас живут бездушные люди?! Сын потерял бумажник, полчаса простоял в вестибюле станции метро, пока кто-то не разжалобился и не дал ему денег не проезд.

Б: И не говори. От этих попрошаек просто отбоя нет, как тут отличишь действительно попавшего в беду ребенка? Ко мне вот сегодня у турникетов приставал какой-то, и, кстати, говорил именно то же: что потерял деньги и что ему не на что доехать до дому. А, казалось бы, с виду вполне приличный ребенок… Ну, так о чем это мы там?..

Нет, ничего подобного: ни о непостижимой притягательности компьютера и о ее, притягательности, причинах, ни о том, к каким перекосам в социальном плане (усиление отчуждения) могут привести компьютеры и Интернет, мне прочитать не довелось. И не почему-то там, а потому что ни о чем сколько-нибудь интересном и действительно проблемном авторы не написали. Ни слова. И уж как минимум — не дали ни одного вразумительного ответа на заявленные к рассмотрению вопросы.

Каковы же эти вопросы и каковы предложенные на них ответы? А таковы.

Делают ли компьютер и игры ребенка идиотом, или, наоборот, способствуют его развитию? Если не злоупотреблять, то все будет хорошо. Есть данные, что играющие в компьютер дети даже лучше успевают в школе, хотя… этого нельзя сказать наверняка. Могут ли дети стать жестокими, играя в компьютерные игры? Могут, если имеют предрасположенность и не знают меры; родителям лучше внимательнее следить за детьми и их увлечениями. Более точных данных нет, исследователи расходятся во мнениях, точное отношение между игрой и жестокостью играющих в компьютерные игры подростков не установлено. Вызывают ли Интернет и видеоигры зависимость? Вызывают, но опасаться не стоит: клинических случаев зафиксировано не много, да и полностью полагаться на статистические данные нельзя; дети до 17 лет в опросах не участвуют, и насколько серьезно вовлечение тех, кто способен обойтись без обращения к врачу, судить сложно. Присматривайте за детьми, и все будет хорошо… если только не будет плохо. Ну и, наконец: влияет ли компьютер на здоровье детей? Нет, тут абсолютно точно можно не беспокоиться: если ребенок будет каждые два часа делать десятиминутную гимнастику для глаз и, опять же, не сидеть за компьютером слишком долго (найдите мне такого сознательного ребенка), то… А вот зато мобильные телефоны!.. Впрочем, как и во всех других рассмотренных случаях, узнать достоверно что-либо можно будет только a posteriori, пока же окончательных данных у исследователей как не было, так и нет.

Чувствуете, какому правилу следуют авторы при ответах на самим себе задаваемые вопросы? Ни да, ни нет, все хорошо в меру, наверняка, к сожалению, ничего сказать невозможно… Что делать, что происходит с детьми, каких ожидать последствий от случайного набредения ребенком, например, на порносайты? Ответа на этот вопрос нет, — то же, что дети могут испытать шок, и без книг ясно. Почему ребенку гораздо интереснее набирать текст на компьютере, чем писать его на бумаге (это не говоря уже о самых разнообразных гораздо более изощренных электронных развлечениях), почему сам экран так притягивает ребенка, независимо от того, что на нем отображается — этот вопрос не то что не рассматривается, но и не ставится. Чем же заполнены 250 страниц книги? — спросите вы. А тем, что Моник Липар, например, считает то, а Доминик Паскье — сё; мнения не сходятся, кто прав — неизвестно, читатель волен сам решать, где правда, а где — нет, где — важное, а где — для лишнюю страницу написать.

Создается тягостное впечатление, что, поставив перед собой задачу разъяснить не разбирающимся в компьютерных инновациях родителям то, чем живут их дети, авторы, принадлежа к более чем старшему поколению, и сами-то не очень разбираются в предмете, по поводу которого вызвались давать пояснения. Вместо того, чтобы либо провести серьезные исследования, либо — ввести читателя в мир новых технологий (подробно рассказать о существующих компьютерных играх, привести распечатки конкретных интернет-сайтов и т. п.), Кристин Керделлан и Габриэль Грезийон составили скучную, маловразумительную и малополезную книгу, которую мало что может испортить, — даже то, что все описываемые реалии — французские, и многое (глава о коверкании при интернет-общении языка, глава о целесообразности введения во французских школах компьютеров, не говоря уже о статистике) имеет к российской действительности разве что отношение подобия.

Дмитрий Трунченков