Рубрика: Рецензии

• М.: Эксмо, 2007
• Переплет, 416 с.
• ISBN 978-5-699-21137-1
• 25 100 экз.

Адвокат:
рыцарь в чем-то. Остальные — черно-белые

Перед нами один из многочисленных романов, описывающих новую правовую и экономическую реальность России 90-х посредством до спазмов знакомых клише: «дикий капитализм», «развал государства», «милицейский беспредел», «разграбление страны» и т. д. Список, далекий от полноты, но зато наверняка памятный всем, кто последние 10–15 лет включал телевизор или использовал газеты (для чтения). Собственно говоря, подобная беллетристика, не способная похвастаться ни шикарными переплетами, ни похвалами критиков, имеет мало шансов занять место в домашней библиотеке уважающего себя читателя рядом с фолиантами респектабельных мэтров. Но зато она не только давно уже стала господствовать в «акваториях» книжных развалов, но и смогла даже потеснить в «гаванях» книжных магазинов вечных классиков, точь-в-точь как когда-то рейдер Френсис Дрейк, получивший посмертную признательность автора за помощь в выборе названия романа, разгромил донельзя самоуверенную и до неприличия непотопляемую Великую Армаду.

Однако не пираты славной эпохи британского морского могущества дают в книге повод для лирических отступлений, а благородные рыцари Круглого стола. Именно их похождения являются той универсальной санкцией, которая заменяет в сознании главного злодея логическую мотивацию его гнусных поступков, для чего он даже создает виртуальную игру “Knights game”, где успешно использует накопленный опыт в условных розыгрышах средневековых ристалищ. Так что его исторические фантазии, в которых сэры-рыцари — всего лишь «разводилы» своего престарелого короля и «рейдеры» по отношению друг к другу, являются ничуть не худшим способом образного постижения истории, чем аналогичный «заброс» предприимчивого янки конца XIX века ко двору короля Артура в Раннее средневековье, осуществленный Марком Твеном.

Если главный негодяй присваивает себе имя предателя «Мордреда», то место благородного «Ланселота» официально остается вакантным на всем протяжении романа. Хотя в разных ситуациях его «доспехи» примеряют на себя и положительный герой — жутко популярный адвокат душка-телезвезда Артем Павлов,— и все его друзья по очереди, каждый — на своем посту, верный присяге и помогающий торжеству справедливости, примеряет их даже (в совершенно неожиданных местах, но так по-простому и уместно!) президент Путин. Вообще, роман изобилует громкими именами и событиями, в нем буквально, по меткому выражению Лермонтова, «смешались в кучу кони, люди» — с той лишь разницей, что «кони» здесь было бы правильнее писать с большой буквы, поскольку из всех представителей фауны в романе поминается только президентский лабрадор. И даже простодушные подмены имен и названий, вроде олигархов Владимира «Батанина», Алексея «Верибоски» и Марка «Фрида», владельца «Вольты», а также известного юриста Михаила «Борчевского», спикера «Грызунова» etc.,— настолько угадываемы, что не обязательно быть регулярным подписчиком газеты «Коммерсантъ» (тоже переделанной явно играющим в поддавки автором в «Комендантъ»), чтобы их разгадать.

За столь приятными, но не слишком унизительными для самолюбия читателя словесными «перевертышами» выстраивается сюжетная линия, удавшаяся в тех местах, где автор, основываясь на профессиональном знании вопроса, вводит нас в подробности рейдерских захватов или судейско-милицейско-эфэсбэшной рутины, но сильно «смазывающаяся» там, где отдается традиционная для этого жанра дань описаниям «красот родной природы» и альковных похождений героя. При этом рыцарская вера П. Астахова в то, что добро завсегда побеждает зло, выглядит убедительно сама по себе, но доказывается, увы, не всегда правдоподобно. Так, например, то, что сын Председателя Верховного Суда может оказаться преступником, больших сомнений почему-то не вызывает, в отличие от того, что он, будучи отпущенным на свободу, раскается и станет послушником в монастыре. Или, скажем, в то, что Путин способен вызвать «на ковер» любого губернатора и «извалять» его на этом ковре по всем правилам политического дзюдо, верится вполне охотно, но в то, что этот самый губернатор не только станет защищаться (?), но и перейдет в нападение (!), покусившись на самого Путина (!!!),— верится уже с трудом.

Впрочем, воображение любителей приключенческой литературы про подлых пиратов и великодушных рыцарей, и чтоб непременно с хорошей концовкой, распалит отнюдь не фактологическая точность, а сюжетные изгибы и необычное сочетание жанров. С этим-то — вызвать интерес и подержать его немного в приятном напряжении — автор справился успешно. Ну а кто не верит ни в какое «дерзанье помыслов высоких», пусть читает Сергея Минаева: там про то же, только цинично!

Евгений Держивицкий

• М.: Время, 2007
• Переплет, 272 с.
• ISBN 5-9691-0183-4
• 3000 экз.

Суд автора

Есть такой фильм, вы, наверное, его смотрели — «Ворошиловский стрелок». Поставил фильм режиссер Говорухин. В этой картине речь идет о человеке, который вершит суд над тремя подонками, изнасиловавшими его внучку. Так вот. Сюжет романа Игоря Симонова «Приговоренные» почти полностью совпадает с сюжетом «Ворошиловского стрелка». «Почти», потому что Симонов намеренно усложнил историю о несчастном палаче поневоле и сделал ставку на психологические коллизии и на внутренний мир персонажей. Фильм Говорухина был нарочито примитивным, режиссер просто хотел донести до народа ясную мысль: если не мы, то кто же? Симонов играет по другим правилам. Ему важно не оправдать своего героя, а показать несовершенство окружающего мира. Отсюда целый комплекс проблем, которые писатель ставит в своем произведении.

Неоднозначно уже название романа. Приговоренные это не только те, кто изнасиловал и убил дочь главного героя. Приговорены все: и отец (его зовут Андрей), и дочь, и девушка Катя (возлюбленная Андрея), и, разумеется, трое подонков, вышедших из тюрьмы для того, чтобы стать жертвами… Кульминационный момент романа приходится на 19 августа 1991 года — следовательно, приговорена вся страна. Суд вершит вовсе не Андрей, а автор книги. Его мироощущение, убедительно переданное, таково: жизнь жестока не только к тем, кто в чем-либо виноват, но вообще ко всем, кто имел несчастье родиться в этом мире.

Читая роман, мы имеем дело с рефлексией: в первой части это переживания Андрея, а во второй — переживания Ивана, одного из насильников, который, выйдя из тюрьмы, сам обзавелся семьей.

Взаимоотношения палача и жертвы (при том, что оба героя попеременно оказываются то в одной, то в другой роли)… Эта тема могла бы быть раскрыта автором интересно и непредсказуемо. Но, увы, в романе она прописана слишком банально. Пусть автор пропускает идею о том, что добро и зло поменялись местами. Пусть он заставляет читателя жалеть Ивана, который теперь тоже растит дочь. Из этого ничего не следует. Проблема есть, но она до того затерта всем предыдущим культурным и литературным наследием (и в том числе вышеупомянутым фильмом Говорухина), что внутри текста становится просто неинтересной.

Включение в роман исторической составляющей (августовские события) также видится мне наигранным ходом. Идея Симонова ясна — он хотел показать, как на фоне рушащейся страны рушатся людские судьбы. На мой взгляд, это тоже банально. И вот из таких банальностей автор и строит душещипательную историю о людях, приговоренных самой жизнью.

И философские размышления, и сложная композиция, и простой, доходчивый язык не спасают роман Симонова. Автор пытается задеть самые чувствительные струнки души читателя, и это ему удается. Но у автора не получается придать своему тексту ту остроту, которая необходима для того, чтобы текст стал художественным. Внутренние посылы героев прописаны не совсем внятно; создается ощущение, что Симонов хочет завлечь публику шокирующим сюжетом. Но каким бы ни был сюжет, с какой искренностью он ни был бы воплощен в жизнь, литература не допускает штампов. Литература не верит слезам. Поэтому читатель не должен идти на поводу у автора, который хочет вывести его из душевного равновесия. Это был бы слишком легкий путь.

Виталий Грушко

• М.: ОГИ, 2006
• Переплет, 288 с.
• ISBN 5-94282-413-4
• 3000 экз.

Интерпретация: дубль два

Первая написанная мною рецензия на этот роман сослана в корзину, реальную или виртуальную — пусть каждый понимает как знает, в зависимости от особенностей собственных письменных практик и от сочувствия / несочувствия данному журналу, а значит, в какой-то мере и мне как рецензенту: так, например, если вы имеете обыкновение писать на бумаге, а журнал вам не нравится, логично предположить, что это происходит потому, что… ну и так далее. То, что первый текст-интерпретация оказался неудачным, не удовлетворил меня в полной мере, что мне не удалось найти нужных слов — как нельзя лучше свидетельствует о том, что роман Щербины более чем достоин внимания, что от него просто так не отделаешься, не ругнешь мимоходом, а заявить, что роман настолько хорош, что и анализировать его, пожалуй, не надо (прием, увы, слишком распространенный),— как-то не позволяет совесть. Следовательно, надо анализировать. Забраковав первый свой текст-комментарий, я стал думать, что же такое написать. В голову пришло следующее. Роман Щербины — мемуары. Модернистские мемуары. А что такое модернистские мемуары? Модернистские мемуары, воспоминания, реконструкции семейного прошлого — это такие воспоминания, в которых эстетическая составляющая поступков героев перевешивает этих поступков психологическую ценность. То есть, например, бабушка повествовательницы остается одна с двумя детьми от разных мужчин, у нее, что называется, депрессия, расстройство чувств. Так вот: у Щербины эта ситуация описывается так, что эстетическое впечатление от описываемой картины перевешивает психологический эффект: эта сцена (я не садист, то же справедливо и для других сцен, например для сцен семейного счастья) скорее красива, чем способна вызывать сочувствие, соучастие, прошибить на слезу. И вот я думал провести такую идею: модернистский роман преодолевает психологизм, пренебрегает им и делает описываемое предметом эстетического наслаждения. Однако, по здравом размышлении, все это оказывается не совсем верным. При чем здесь модернизм? Если вспомнить практически любые воспоминания, описывающие детство воспоминающего,— ***, ***, ***, да и даже *** (я нарочно не хочу называть никаких имен кроме имени автора разбираемого романа: к чему здесь они?) — то окажется, что все подобные воспоминания почти наверняка будут отличаться чертой, указанной мною в качестве признака модернистских мемуаров: эстетизированием всего описываемого в ущерб психологическим описаниям, способным вызвать при случае живой отклик. Почему так происходит? Видимо, такое, по преимуществу эстетическое, восприятие семейного быта (если он благополучен) — отличительная черта не то детского взгляда на мир вообще, не то детского взгляда в том виде, в каком его склонны вспоминать для себя взрослые. И в этом смысле присущее ребенку по преимуществу эстетическое восприятие действительности заражает воспоминания даже относящиеся к тем эпохам, в которые о модернизме и не слышали,— и ***, и ***, и даже воспоминания *** отличаются этой (преобладание эстетической установки) особенностью.

Единственная мысль, которую я склонен перенести сюда из отвергнутого варианта рецензии на роман,— это объяснение того факта, что одной из главных тем воспоминаний обыкновенно становится поиск каких-то скрытых закономерностей, того, что называется судьбой. Происходит это, как мне думается, потому, что в воспоминаниях — в этом их отличительная особенность и состоит — автор и персонаж совпадают. Становясь своим собственным автором, автор мемуаров конструирует себя как персонажа своей собственной жизни, и тут самым заманчивым безусловно становится — разобраться, почему все сконструировано именно так, и представить, какие еще варианты могли бы быть в принципе возможны. Не обходится без ненавязчивого присутствия гадалок и экстрасенсов и роман Щербины. Так, в числе прочего автор замечает: «В высшей инстанции с каждым подписан индивидуальный договор. Увлекательная задача — разгадывать, почему он такой, а не другой».

Композиция романа «Запас прочности» построена следующим образом. Роман состоит из двух параллельно развивающихся линий: линии бабушки повествовательницы и линии самой повествовательницы, и та и другая линии вырастают из детских воспоминаний автора-повествователя. Линия внучки начинается со смерти бабушки и плавно переходит от детских воспоминаний автора-повествователя к взрослым, чтобы вновь вернуться в детство и закончиться вместе со смертью бабушки. «Бабушкина» линия начинается с дореволюционных лет, тянется через годы Гражданской войны, революции, террора, Второй мировой и достигает своего пика в момент рождения внучки, также заканчиваясь бабушкиной смертью. Обе чередующиеся линии перекликаются друг с другом, задают друг другу вопросы, отвечают на них, задают в качестве ответных реплик новые — и так далее. Многое, как это бывает в жизни, выпадает из поля зрения героев, а «стартовая» ситуация, подобно задаваемой в игре «Жизнь» диспозиции, трансформируется по законам самой жизни так, что мельчайшие задатки героев реализуются тем или иным образом, оборачиваясь в конце их жизненного пути непредсказуемыми, но вполне закономерными последствиями.

В качестве заключения. В первом варианте рецензии я пытался провести ту мысль, что, ставя себя в своем романе на место собственной пережившей огромное число трудностей бабушки, Щербина прибегает к особого рода психотерапии, создает для себя свой собственный «запас прочности». Это, однако, насколько можно судить, не совсем так. Напротив, описывая бабушку зачастую наивной, описывая зачастую наивной и себя, Щербина, как мне кажется, отстраняется от себя самой, от собственных ощущений и пытается увидеть себя такой, какой ей самой виделась когда-то давно ее собственная бабушка: вопреки всем своим недостаткам — не мудрой, не идеальной — нет, а — да, это верное слово — в итоге все-таки победившей.

Дмитрий Трунченков

• СПб.: Астрель-СПб, АСТ, 2007
• Переплет, 352 с.
• ISBN 978-5-17-042573-0, 978-5-9725-0700-9
• 5000 экз.

Шутка юмора

Моя знакомая, взглянув на эту книгу, недоверчиво бросила: «Что хорошего может написать человек, у которого такой легкомысленный псевдоним?» Разумеется, я стал с пеной у рта доказывать, что нельзя судить о людях по одежке и что, может, это вовсе и не псевдоним, а просто желание автора быть с читателем на короткой ноге. Но, прочтя книгу, я вздохнул и мысленно согласился со своей знакомой: человек по имени Катя Сергеева не может написать ничего хорошего.

При этом у меня нет никаких претензий к качеству сделанного текста (я говорю «сделанного», так как рука не поднимается сказать «написанного»,— эта книга именно сделана, и сделана уверенным в своих силах крепким ремесленником, знающим все законы жанра). Автор бьет точно в цель, работая на определенную аудиторию, которая, не сомневаюсь, книгой будет зачитываться. О специфических качествах данной аудитории говорить не стану, чтобы не выглядеть чересчур резким. Замечу только, что книга, о которой пишут, что она дико смешна, на деле таковой не является. А поскольку в тексте кроме несмешных шуток не присутствует более ничего, рискну предположить, что этот качественно сделанный текст, увы, не выдерживает никакой критики.

Теперь немного проясним ситуацию. «Ferrari в сугробе» — это переделка известного произведения английского писателя Вудхауза о Дживсе и Вустере. Английский юмор на русский лад. Только вместо Дживса — очаровательная брюнетка, которая не знает, куда девать деньги, а вместо Вустера — англичанин Томас, секретарь, доставшийся брюнетке от бывшего мужа, тоже англичанина.

Для чего понадобилось переиначивать известную историю, понятно, надеюсь, всем. Дживс и Вустер популярны в России почти как Шерлок Холмс и доктор Ватсон. Это значит, что русский римейк на известное произведение должен собрать неплохую кассу и прославить его автора.

Но Катя Сергеева не учла одного: шутить надо уметь. Юмор бывает настолько тонок, что иногда и не разберешь, где здесь доля шутки, а где доля истины. А бывает, что желание тонко сострить не приводит ни к чему, ибо все в остроте шито белыми нитками. Второй случай — это как раз случай Кати Сергеевой.

Можно легко объяснить, почему книга Сергеевой совсем не смешна. Читая ее, понимаешь, что автор дал себе определенную установку. Установку на юмор. Поэтому шуток в произведении столько, что от них рябит в глазах. Между тем в любой по-настоящему хорошей юмористической книге кроме юмора должно быть что-то еще. Возьмите для примера «Двенадцать стульев» или «Мертвые души» — в этих текстах присутствуют занимательные сюжеты, яркие образы, неожиданные ходы. Всего этого нет в «Ferrari в сугробе». В этом произведении присутствует только неуемное желание автора пошутить посмешнее, и под осыпающейся пирамидой шуток не замечаешь главного — интриги.

Я читал много восторженных отзывов на этот текст. И в каждом отзыве проглядывал глянец в худшем своем воплощении. Книга Сергеевой — книга для любителей глянца. Но это вовсе не значит, что поэтому она должна быть плохой. Книга плоха совсем по другой причине. Иногда чрезмерное желание понравиться приводит к совершенно противоположному результату.

Виталий Грушко

• СПб.: Амфора, 2007
• Переплет, 416 с.
• ISBN 978-5-367-00411-3
• 5000 экз.

«Я в Москве не летаю»

Жизнь тяжела, кто спорит; тяжела в смысле достатка, вернее — недостатка. Недостатка жизненных средств, я имею в виду. Существование этих самых средств самой жизнью ставится под вопрос. А потому вопрос осуществления жизни как таковой полагается несущественным.

Спрос определяет предложение, которое, в свою очередь, формирует спрос. Собственно, помимо этих двух взаимно ориентированных институций ничего нет. То есть совсем ничего.

Я, может быть, немного преувеличиваю, но в принципе…

Если кто не производит в смысле потребления, тот вообще, считается, ничего не производит.

Эти, с позволения сказать, «товарно-денежные» отношения распространены и в сфере обмена духовным опытом, или, вернее, они распространяются и на сферу создания произведений искусства.

Я вот спросил одного литератора (хорошего, между прочим), который и сценарии для кино пишет, и собственно литературу для чтения, — я спросил его: отчего вот это вот (не буду приводить название) — это проза, а это, например,— сериал, и какая между всем этим разница.

Он мне знаете что ответил?

«Да, блин, что закажут».

Это хороший, правильный ответ. А как еще?

Драматургия сейчас вообще «не идет» — это по мнению издателей, редакторов и людей сведущих; издавать ее смысла нет: раскупаться не будет.

Петрушевской вон книгу издали же, хотя ее пьесы не для печати написаны, а для других людей. Просто не все же нам мертвыми вещами обмениваться, живою жизнью тоже надо.

Алексей Слюсарчук

• СПб.: Амфора, 2006
• Переплет, 480 с.
• ISBN 5-367-00284-6
• 5000 экз.

Серафима Михайловна Миронова — молодая учительница частной гимназии, где учатся отпрыски олигархов и министров. В один прекрасный день она становится пешкой в мошеннических делишках, связанных с похищением картины, акциями, мнимыми любовными интригами, бриллиантами, зваными ужинами, Куршевелем, и прочая, и прочая… Бросить порочный круг мешают неопределенные чувства к мужчине, который ее в эту катавасию втянул. В самом деле: ради него, таинственного Мишеля, и крокодила в школьном зооуголке поцеловала, и акриловый маникюр сделала, и в обморок на VIP-балу упала, а он, негодяй, повез ее в Париж, заказал в королевские апартаменты шампанское, сигары и презервативы, а сам тут же ускользнул к себе в номер. Покуда Сима недоумевает и шмыгает в жилетку брату-журналисту (находчивому парню с линией поведения типа «Фигаро здесь — Фигаро там»), в книге разворачивается параллельный, мягко скажем, не весьма важный сюжет о шайке проходимцев, на этот раз бразильских. Карнавал, танцы, горячие прикосновения, экзотическое небо и знойная любовь… Что уж тут поделаешь, штамп на штампе сидит и штампом погоняет. В истории с «училкой» тоже использован далеко не самый ловкий литературный трюк: взять за шиворот героя, безликого и забытого судьбой, и погрузить его с головой в чужеродный контекст. При этом персонаж отчаянно бултыхается и ничего не понимает, однако «стремительный круговорот событий» уводит его все дальше и дальше от устоявшихся целей и идеалов, провоцируя своего рода эволюцию, в результате которой наш с вами персонаж из Акакия Акакиевича превращается в Джеймса Бонда.

Вот и здесь — была серенькая мышка, а стала очень даже ничего себе красотка с гибким умом шпионки и задатками супер-стервы. Да, в подобных книгах нередко встречаются дешевые крайности! Частная гимназия — так непременно № 1 и непременно имени Пушкина, проходимец и лгун — обязательно наглый красавец в дымке загадочности, а если грудь — то во что бы то ни стало силиконовая и пятого размера. Прорехи в дурно продуманной афере с весьма невнятными связями между причиной и следствием усердно продуваются пылью, которая гонится в глаза читателю на протяжении почти пятисот страниц. А это порядком утомляет.

Интересно, почему на обложке написано «Основано на реальных событиях»? Сомневаюсь. Жизнь, конечно, штука странная и непредсказуемая, но не настолько нарочито глупая.

Надежда Вартанян

• М.: Эксмо, 2007
• Переплет, 320 с.
• ISBN 978-5-699-20621-6
• 10 100 экз.

«Гений». После использования утилизовать!

Современная российская масс-культура живет, похоже, под лозунгом «Наш ответ Керзону». Был такой незадачливый министр иностранных дел Великобритании, стремившийся во что бы то ни стало задушить молодую Советскую республику, за что и удостоился персональной пролетарской дули, изображение которой еще долго украшало разные митинги и демонстрации. Кто бы сейчас помнил об этом проходном политике начала 20-х годов ХХ века, не стань его имя составной частью целого почина, много позже сформулированного в бессмертном наказе «Догнать и перегнать Америку»? Пролетарская культура, однако, канула в лету, а вот агитационный прием, завещанный анонимными бойцами идеологического фронта, остался. На радость читателям в том числе.

Началось все не так давно. Еще Айрис Мердок, хорошая писательница и по совместительству соотечественница лорда Керзона, прославилась в 60-х серией рассказов, в легкой и приятной форме раскрывающей особенности женского мировосприятия. Ее женщины делали это в разных житейских ситуациях и с разными мужчинами. В новелле «Ангел-хранитель» таким мужчиной оказывается, например, юный маньяк-романтик, убивающий всех, кто обижал главную героиню,— не по ее просьбе, конечно, а по велению чистого сердца, как и положено любому ангелу, вмешивающемуся в людские дела. Мердок снискала несметное число последовательниц в выбранном ею жанре, стиль которых можно было бы условно охарактеризовать так: «слишком длинно для “Cosmopolitan” — но зато не про войну!»,— поэтому-то она, доживи до наших дней, была бы приятно удивлена, увидев, как разумно они распорядились ее наследством. Размах учениц, надо думать, тоже не оставил бы ее равнодушной: тут и «культовый» (хотя нет, долой кавычки! Просто — культовый) «Дневник Бриджит Джонс», и совсем даже не феминистский сериал «Секс в большом городе».

Жанр женского психо- и эмоционального анализа, основанного на собственном (т. е. подразумевается — всегда богатом) опыте автора, столь же многообразен, как и перечень мест, где может оказаться современная женщина. И стоит ей оказаться в этих местах, как жизнь сразу создает ей интересную ситуацию, о которой можно написать целую книжку в ожидании прихода следующей ситуации,— и так далее, бла-бла-бла. Тут-то, в память своих прабабушек, отвечавших когда-то аристократу Керзону со всей своей рабоче-крестьянской прямотой, и подоспели «ответы» их эмансипированных правнучек: благо, материала для этого в новой России накопилось на два стабфонда. И сразу стало понятно, что если, скажем, красота русских женщин — все еще котирующаяся категория, то все эти рассказы про их особую душевность, верность и бескорыстность — стереотипы времен декабристок. Во всяком случае, именно на этом они сами и настаивают: что в бытописании гламурной жизни Оксаны Робски, что в автобиографии политического профессионала Ирины Хакамады, надо думать, заключен наш ответ уже мемуарам Моники Левински.

Так что книжка Марии Штейнман имеет столь же много шансов затеряться в ворохе похожих на нее книжек, сколько звонких имен российской нови в разных жизненных ситуациях произносит ее героиня. Центральное же место, впрочем, в романе и сердце Маши занимает только один великий — хотя и немного потасканный — актер, которого она отказывается называть иначе как Гений. Гений входит в ее жизнь где-то на середине романа, течение которого (читай: отвлечение героини на других мужчин) изменяет разве только скорость, но никак не направление. Ввиду чего остается загадкой: как девушка, сумевшая создать «инструкцию по применению Гения», может одновременно называть себя «иррациональной»? Это как-то нелогично, что ли, да простят мне читательницы этот тривиальный шовинизм! И еще: говорят, что XXI век будет веком женщин. Если он будет веком таких женщин, то нам впору задуматься о своем «ответе Керзону». Как, мужики?

Евгений Держивицкий

• СПб.: Азбука-классика, 2007
• Суперобложка, 576 с.
• ISBN 978-5-91181-434-2
• 50 000 экз.

Блудные души

Писатель Алексей Иванов живет в Перми, редко и неохотно выбирается в столицы, а за границей не бывал ни разу. Иванов носит очки, бородат, считается краеведом, и у него не самая безоблачная литературная судьба — до того, как стать автором замечательных мифогенных бестселлеров, он долгие годы сочинял в стол, без определенной надежды на публикацию. В последние пару лет Иванов убедительно доказал, что достойная и одновременно непростая книжка — здесь в первую очередь следует упомянуть особый язык с прицелом на историческую аутентичность — может привлечь внимание читателей, и — о чудо! — даже стать популярной. Надо думать, с его стороны это был титанический труд по постепенному продавливанию ватной стены — потому что отечественный «книжный бизнес» в массе своей не только ленив и нелюбопытен, но, ко всему, привык считать сограждан-читателей такими же, и вдобавок идиотами. А с другой стороны — неоднократно воспетая классиками тоска и косность русской провинции, с вечным комплексом оглядки на столицу, одновременно — с собственной нерушимой системой сдержек и противовесов, которые если и сдерживают — то только что-нибудь живое и настоящее, а если взвешивают — так непременно с магнитиком под чашкой весов. В удушающем лепете современной культурной ситуации любой талантливый иванов мог сто раз прожить и умереть в безвестности; тихо спиться на кухне, тихо сбрендить над источниками «горнозаводской цивилизации» восемнадцатого века. Читателям очень повезло, что этого не произошло; но подобное сложение негативных скоростей, жизненных впечатлений неминуемо должно было продуцировать в распоряжение автора прям-таки стратегические запасы яда. Стоило писателю отвлечься от чердынских князей и кержаков восемнадцатого века и коснуться бойким пером современности, как это едкое горючее выбило пробку и разлилось напалмом.

Роман «Блуда и МУДО», несмотря на игривое название и прикнопленное уже определение «плутовской-порнографический», измысленное, по слухам, самим писателем, не сильно надеявшимся на более пристальное прочтение, — а может, и прикосновение к современным пиар-технологиям дало себя знать,— так вот: роман все же в первую очередь сатирический. Не побоюсь этой характеристики — сатирическая антиутопия. В чем один из приемов антиутопии? В абсолютизации некоторых пугающих знаковых тенденций, в распространении их «ОПГ» (тут я уже пользуюсь терминологией романа: ОПГ — это, по Иванову, «охват поля гибкости») на имеющуюся действительность. И, думается, именно на счет пресловутой «русской действительности» следует отнести ту заслугу, что для своей антиутопии писателю не пришлось изобретать пугающую картину будущего — картина настоящего безрадостна в достаточной степени.

Итак. В маленьком среднерусском городке с Семиколенной горой, полуразрушенным Крестопоклонным собором, неблагополучным районом «Багдад» и памятником Ленину в виде головы на столбе, выкрашенной желтой масляной краской и потому «тлевшей, как лампочка вполнакала», живет-поживает свежеактуальный художник Борис Моржов. Борис всю жизнь более-менее усердно и относительно художественно закрашивал доски, особо ни на что не надеясь, и тут вдруг на очередной московской биеннале моржовские доски признали произведением искусства и успешно продали с молотка. Моржов мог бы остаться в Москве, благо в городке с названием «Ковязин» его ничто особо не держит, но — немыслимый чудак — предпочел вернуться и продолжить работать в местном МУДО (Муниципальное Учреждение Дополнительного Образования), валяться на берегу реки Талки, попивая пиво; соблазнять местных непуганых баб. «…В Москве к Моржову относились с уважением, но с оттенком сочувствия и удивления. Мол: боже мой, в такой заднице человек живет!.. А Моржов не считал город Ковязин задницей. Он даже гордился городом Ковязином. Но не так, как краевед Костерыч. В гордости Костерыча всегда была обида. Костерыч находил какой-нибудь старинный кованый гвоздь и трясся: в Ковязине гвозди начали ковать с квадратной шляпкой на семь лет раньше, чем в Москве на Патриаршем подворье!..» Думается, не нужно лишний раз доказывать, что оба упомянутых героя поют с авторского голоса.

Отлов жизненных реалий в «Блуде» — дело в принципе легкое и потому не стоящее свеч; дабы вперед удовлетворить любопытство въедливого читателя, скажу, что Алексей Иванов тоже в свое время преподавал в так называемом МУДО; за натурой, надо думать, далеко не путешествовал. Но доблесть писателя, кажется, все ж заключается не в том, чтобы сплавать юнгой в кругосветку, отсидеть в тюрьме или просвистеть молодость по кокаиновым гадюшникам, но в том, чтобы из материала на расстоянии вытянутой руки сотворить нечто достойное внимания. В том, что после вогульских шаманов и кержаков восемнадцатого века Иванов обратился к будням провинциальных методистов, шпаны и ментовской шушеры, думается, был своеобразный вызов, брошенный самому себе,— проверка на состоятельность, проверка метода. Метод, надо сказать, работает.

Последний (опубликованный) условно «злободневный» роман Иванова — «Общага на крови», думается, может справедливо считаться ранним, хоть и дошел до читателя только в прошлом годе, много лет спустя после написания. После этого были и «Сердце Пармы», и «Золото бунта» — собственно, и сделавшие писателю имя и популярность. Так что для большинства читателей этот новый, «зрелый» Иванов, пишущий в то же время про современность,— будет открытием.

В отличие от «Общаги», где действие разливается медленно, кружась в затонах бытописательства и ухая в метафизические бочажки, «Блуда» обладает вертким, как боксер в легком весе, сюжетом: из-за этого вполне щедрое, объемное повествование проскакивает нутро читателя, как рвотный порошок в нейтральной, быстрорастворимой оболочке. Ап! — и съелось, и уже в желудке, и начинает крутить. В качестве соблазнительных заманок проверенные средства — линия амурных похождений и неглубокая, но весьма изощренная афера. То самое МУДО, где Борис Моржов подвизается методистом, собираются переформатировать в так называемый «Антикризисный центр»; в эти новые меха предполагается перелить не старое вино, а свежее бабло, которое, впрочем, вскорости должно оросить карманы местных чиновников. Соратникам Моржова по МУДО — тому самому краеведу Костерычу, другану Щекину и сводному оркестру бабенок-учителок — придется искать себе новое место в жизни, коего в реалиях провинциального Ковязина либо нет, либо уж совсем за печкой. Моржов, как этакий зорро на белом коне в черной полумаске, то есть — свободный мужчина с нерастраченной витальностью и энной суммой за проданные на аукционе работы, берется спасти мир, начиная с близлежащих. Близлежащих — если и оговорка, то именно по Фрейду, так как с тремя наиболее симпатичными учителками герой надеется переспать.

Под немудреное это желание Моржов подбивает мировоззренческую базу; за героем вообще водится привычка поверять алгеброй гармонию, что выражается в конструировании странных аббревиатур в стилистике РАППа — про ОПГ смотри выше, а есть еще ПМ — «пиксельное мышление», характеризующееся, условно говоря, дробной немощью мысли, ТТУ — «титанический точечный удар», который носители пиксельного мышления склонны наносить по одному из пикселей — сегментов восприятия реальности, на сегодняшний момент выбранного на роль причины всех несчастий… Ну и так далее.

То, что поначалу кажется в меру забавной белибердой, постепенно встает на место смысла и мотиваций — так, Моржов из провинциального «ходока» превращается в человека, стремящегося преодолеть всеобщий «КВ» — кризис вербальности, путем создания поля «ОБЖ» — обмена биологическими жидкостями. Таким образом, в ситуации девальвации эмоциональных, этических, идейных и иных высших форм общности сшибается прогнившая и через раз зависающая, как паленые винды, надстройка; по Иванову, если достучаться до изгаженного сознания нет никакой возможности, то нужно вырубить зависшее приложение и, как говорят компьютерщики,— железо менять, железо. С лапидарностью прапорщика, поднимающего перепившийся взвод, пинками под зад или в женском случае — через п…ду, Моржов перетрахивает свое сонное царство, как Лукашенко парламент.

Если подвытряхнуть из текста моржовские аббревиатуры, перекодирующие повествование в режим позднего совка, то поразительно, как из Иванова, чуть не кичащегося своей «литературной необразованностью», лезет сатирический реализм какого-то гоголь-щедринского извода — чего стоят сертификаты на несуществующих детей или малолетние уголовники, изображающие посетивших пригодный лагерь американских школьников, играя в бейсбол. Въедливый, злой, но не ехидный ни капли, без всякого столичного «подъелдыкивания». И мерзость, и сочувствие, и даже, страшно сказать, любовь — все здесь живое и плотное, донельзя вещественное, телесное — отсюда и пресловутый рвотный эффект, тем более сильный на контрасте зрелищного мастерства описаний, особой ивановской ласковости ко всяким ракиткам над Талкой, щербинкам в асфальте, тупым и нежным моржовским бабам.

В финале роман не схлопывается, а будто вылетает в форточку — с тем чтобы, грохнув рамой, прочесать накипающую городскую зелень и на время подарить читателю вглядчиво-любовную, на болевом пороге отчетливую ивановскую оптику. Конечно, вскоре вездесущие «пиксели» заново подернут радужной пыльной пленкой экран персонального телевизора, но пару дней «под романом» вы все же походите; думается, это именно то, чего добивался автор.

Наталья Курчатова

• СПб.: Лимбус Пресс, 2007
• Переплет, 296 с.
• ISBN 978-5-8370-0463-6
• 4000 экз.

Жизнь за Манон!

Горе тому критику, который за день до сдачи рецензии наткнется на роман, изобилующий профессиональными терминами и посвященный теме, в которой простой смертный с дипломом филолога вряд ли что-либо поймет.

Отсюда мораль: критик должен быть подкован.

Ксения Букша недаром окончила экономический факультет: это позволило ей написать текст, который будет только отпугивать незадачливых критиков. Может быть, это обезопасит ее от отрицательных рецензий. Я тоже поначалу испугался, но когда понял, что роман, к счастью, не исчерпывается экономическими дебрями, а, наоборот, эти дебри — по сути, лишь малая толика из громадной мозаики сюжетов, тем, голосов, героев, проблем, фантазий и всего прочего, мне стало значительно легче. И еще я понял: рецензия будет положительной.

Я ни в коем случае не берусь пересказывать сюжет, вернее, комплекс сюжетов, составляющих роман. Так ли важно, что начальник Управления по надзору за законностью Европейской финансовой комиссии Давид Блумберг решил упрятать за решетку главу международной финансовой группы RHQ Эрика Хартконнера? Так ли важно, что у него ничего не вышло? Гораздо важнее, что некто Рэн де Грие, человек в вышеупомянутой финансовой группе не последний, в один прекрасный день взял да и уехал в неизвестном направлении с новенькой стажеркой — прекрасной Манон. Или, может, это тоже не важно, а важно то, что Манон обладает удивительным даром предсказывать будущее на пять минут вперед? Нет, это, наверное, тоже не важно. И сколько еще таких важных-неважных моментов содержит внутри себя роман!

Действие книги Букши разворачивается в Европе — по замыслу автора огромной и вмещающей в себя целый мир. Кого здесь только не встретишь! И человека, стоящего на обочине дороги и сжигающего деньги, и финансовых воротил, и мелких жуликов, и малолетних любительниц острых ощущений, и девиц, на поверку оказывающихся двойниками прекрасной Манон. То и дело идут разговоры о конце света. Концом света здесь бредят все без исключения, даже героиня, на которую внезапно нападает дикий страх внезапной смерти — ведь смерть это тоже конец света. А еще героям надо разобраться с ценными бумагами и со своими собственными чувствами. Надо найти беглецов, но надо и обрести самих себя… Вот такую кашу заварила совсем юная писательница по фамилии Букша и, поверите ли, не допустила ни одного промаха, увязала все концы — комар носу не подточит!

Но о чем же, наконец, эта книга? Не может же в ней быть написано обо всем. А почему бы и нет? Ведь это роман — жанр универсальный, он охватывает Вселенную, он сам по себе уже — Вселенная.

Каждый, кто прочтет этот, к слову сказать совсем небольшой, текст, найдет в нем что-то свое. Букша собрала мозаику, давайте же ее разберем и выберем из вереницы сюжетов какой-нибудь один, который больше придется по сердцу.

Вот, например, история Рэна де Грие, решившего убежать в никуда, схватив под мышку красавицу Манон. Здесь налицо проблема эскапизма. Когда человек уже достиг всего, чего только можно, когда ему надоело изо дня в день приходить в душный офис — самое время махнуть на все рукой, послать к чертям всю эту Европу, вскочить в машину и нажать на газ. За одно мгновение можно потерять все — карьеру, репутацию, близких людей, надежду на спокойную старость, но это того стоит. Ведь рядом с тобой находится существо, которое претендует на то, чтобы сделать тебя пьяным от счастья: «Бывает такая внешность, такая ослепительная, среднестатистическая красота, когда на бабе просто написано: „Меня родили на свет для того, чтобы все мужики падали, укладывались в штабеля, катали меня на кабриолете, и никто никогда не сможет меня бросить или там забыть“. При такой внешности, к сожалению, лицо обычно бывает стервозное, а в глазах — беспросветная блядская тоска. Но у этой-то девочки, вы понимаете, в чем штука, еще ничего такого в глазах нет, потому что и еще опыта нет, потому что эта клубничка только-только с грядки и авантюры ее еще по-честному увлекают. И вот в глазах у нее сплошное увлечение и чистый восторг».

Если вы все же удосужитесь прочесть книгу, то узнаете, что и Манон тоже от чего-то бежала, как и де Грие, только в другую сторону — поэтому они и встретились где-то на горизонте.

Думается, что аббат Антуан-Франсуа Прево, автор знаменитой «Манон Леско», из которой Букша позаимствовала имена для своих героев и некоторые сюжетные ходы, тоже задумывался об эскапизме, хотя в его времена слово это еще не вошло в моду. Иначе он не написал бы такие строки: «Мне предстоит изобразить ослепленного юношу, который, отказавшись от счастья и благополучия, добровольно подвергает себя жестоким бедствиям; обладая всеми качествами, сулящими ему самую блестящую будущность, он предпочитает жизнь темную и скитальческую всем преимуществам богатства и высокого положения… он отвергает лекарства, предлагаемые ему непрестанно и способные в любое мгновение его исцелить…» У Букши де Грие, разумеется, и опытнее, и гораздо искушеннее в любви, но сходство с героем Прево тем не менее очевидно.

Роман написан русской писательницей, а впечатление, будто его писал коренной француз или немец. Почему автор так уютно чувствует себя в котле Европы? По-моему, это талант. И еще дело в том, что реальность можно выдумать какую угодно, но сделать ее убедительной — задача не из простых.

Я приоткрыл только одну из сюжетных линий романа, а их там наберется еще с десяток, и каждая будет по-своему интересна.

Феномен Ксении Букши не дает спать спокойно многим критикам. Никто из них не хочет смириться с тем, что в двадцать с небольшим лет можно писать такие взрослые тексты. Мне, честно говоря, это тоже кажется странным. Но я по опыту знаю, что результат не всегда зависит от трудоспособности и возраста автора. Здесь, на мой взгляд, есть что-то мистическое. И если Ксении удается создавать хорошие книги, значит, это кому-нибудь действительно нужно.

Виталий Грушко