Рубрика: Заметки

Книжный магазин «Все свободны» и проекционный музей «Люмьер-холл» организуют на ближайших выходных «Большой книжный Weekend» — фестиваль, посвященный книгам и чтению. Артем Фаустов, совладелец книжного магазина, рассказал журналу «Прочтение», как появилась идея фестиваля и почему работа книготорговца похожа на работу бармена.

— С какой целью проводится фестиваль «Книжный Weekend»?

— «Книжный Weekend» был задуман в первую очередь как литературный праздник для петербуржцев. В Петербурге, втором по величине городе России, таких мероприятий проводится очень мало. В столице, например, есть Московская международная книжная ярмарка (аналог нашего Книжного салона), есть гораздо более интересное, да и вообще важнейшее в стране книжное событие — Non/fiction. Кроме этого, проводится еще несколько книжных мероприятий в год, локальных ярмарок, на которых издательства представляют свою продукцию. Например, недавно проходил оригинальный «ГРАУНД зин фест» — фестиваль зинов и маленьких независимых издательств. Он привлек достаточно много людей, потому что тема интересная. В Питере такого не бывает. Раньше нерегулярно проходила «Независимая книжная ярмарка», но она всегда была маленькой, имела нулевой бюджет и последний раз состоялась еще два года назад, ее тогда организовывал Платон Романов из магазина «Фаренгейт 451». И вот в прошлом году мы, терзаемые тем, что в Петербурге нет серьезного альтернативного мероприятия, рассчитанного на людей, влюбленных в умную книгу, поняли, что фестиваль надо делать самим. Руководство «Люмьер-холла» нас поддержало и предложило содействие. В 2016-м организатором также была Вита Карниз из книжного магазина «Факел», в этом году она в качестве куратора в это же время везет книги петербургских издателей на фестиваль в Иркутск.

— Почему фестиваль проводится накануне Книжного салона?

— Ответ на самом деле прост: мы исходим из нужд логистики. Участникам из других городов удобнее привезти книги сразу на оба мероприятия, сократив расходы на доставку, а заодно провести несколько свободных дней между мероприятиями в майском Петербурге.

— Чем «Книжный Weekend» принципиально отличается от Санкт-Петербургского книжного салона, помимо масштаба?

— Принципиальных отличий множество, и главное в том, что наша ярмарка некоммерческая. Ее цель — это книжный праздник для горожан. Во-вторых, среди участников вы не увидите издательства, которые специализируются на массовой печатной продукции сомнительного содержания. У Книжного салона же отсутствует культурный фильтр. Перед организаторами стоит задача продать выставочную площадь для торговли чем угодно, вплоть до каких-нибудь брошюр по гомеопатии. У нас, конечно, такого нет.

Кроме того, наш фестиваль ориентирован на тусовку и общение, мероприятия (главным образом лекции) носят просветительский характер. Сейчас, например, актуальна тема урбанистики — сразу несколько выступлений будут посвящены ей. Даже Андрей Аствацатуров расскажет о городском пространстве в литературе. В этом году мы сотрудничаем с премией «Просветитель» Дмитрия Зимина, поэтому будут выступать несколько финалистов премии 2015 и 2016 годов.

Наконец, пространство ярмарки у нас куда более уютное. Огромный старинный газгольдер, в котором располагается «Люмьер-холл», сам по себе достоин посещения. На «Книжном Weekend’e» вы не найдете огромных стендов акул издательского рынка, мероприятие не является пиар-акцией книготорговых сетей. «Все свободны», например, будет занимать такой же столик, как и все остальные. Вас ждут книги по оптовым ценам и воодушевленные представители издательств, которые, будучи экспертами, могут рассказать о привезенных книгах и что-то посоветовать. А также — вкусный стрит-фуд, небольшой маркет хендмейда и различные активности для всей семьи.

— Зачем люди сейчас покупают бумажные книги?

— Бумажная книга — как виниловая пластинка. Конечно, большинство пользуется mp3, но тот, кто знает толк в звучании, хотя бы иногда слушает винил. Многие люди (и я отношусь к их числу) любят именно бумажные книги. Это просто другой экспириенс, другие ощущения, другой формат чтения. Этот вопрос изучался специалистами по восприятию, нейробиологами, и разные исследования показали разные результаты. Согласно одним — разницы нет, согласно другим — есть: на какие-то проценты текст усваивается лучше, когда читаешь с бумажного листа. У любителей электронного чтения — свои аргументы: это удобно, дешево, в нашей стране — бесплатно, потому что все, естественно, пользуются пиратскими ресурсами. Не нужно носить с собой книгу, можно форматировать текст, делать пометки и так далее. Но если вы занимаетесь научным исследованием, то, возможно, работа с бумагой более удобна. Единого мнения быть не может. Я не выступаю против электронного формата, напротив, считаю, что это прекрасно. Например, иногда нужно прочесть рукопись, которая еще не вышла на бумаге. Но при всех прочих я предпочту бумажную книгу электронной.

— В одном из интервью вы назвали книгу социальным маркером. Какие еще функции она выполняет для современного читателя?

Про культурный маркер я подслушал у Бориса Куприянова, а он, скорее всего, прочитал где-то еще. Это определение действительно интересно. Вы знаете, что, например, в советской повседневной культуре наличие книг в доме играло роль именно такого маркера. Люди, даже мало читающие, понимали, что показать свой интерес к знаниям, к книгам — это хороший тон, это может быть расценено окружающими как аргумент в вашу пользу. С течением времени эта характеристика стала менее значимой в связи с обесцениванием самого объекта — книги. Потому что издавать стали много, издавать стали дешевле, книга стала доступнее. Появился покет-формат и массовая литература, которую хранить дома — безумие.

Не люблю слово «интеллигенция», потому что, к сожалению, в сегодняшней культурной картине оно обросло ненужными коннотациями. Но тем не менее, если вы интеллигентный человек, то, скорее всего, приходя в гости, первым делом направляетесь к книжному шкафу. Ведь для думающих людей книга по-прежнему важна: если ты видишь кого-то с книгой, значит, вам потенциально есть о чем поговорить.

Книга — это доступный источник знания и образования для тех, кому в наше время никто просто так образование не даст, даже за деньги. Знания передаются от одного поколения к другому. Его носитель — книга. Устная передача этих знаний сейчас неактуальна, поэтому текст или книга как некий артефакт, наполненный текстом, этим носителем и является.

И, конечно, нельзя забывать о том, что книга выполняет и функцию друга. В этом нет ничего зазорного. С книгой люди проводят свой досуг, книга развлекает, книга немножко поучает, заставляет плакать и смеяться, испытывать эмоции — за это мы ее и любим.

— Существует ли свод правил книготорговца?

— Правила есть. Первое — работа книготорговца похожа не на работу продавца в торговом зале супермаркета, а на работу бармена. Книжный магазин — это культурное пространство. Если он перестает быть таким, то перестает быть и книжным магазином. Многие приходят к нам во «Все свободны» пообщаться. Мы часто наблюдаем, как люди случайно встречаются здесь, потому что зашли посмотреть, какие вышли новенькие книжки. Иногда в магазин заходят дружными компаниями. Продавцу нужно уметь поддержать беседу о книгах, об искусстве, о политике — о чем угодно. Нужно быть готовым общаться. Поэтому интровертам, любящим посидеть в тишине, я бы не рекомендовал эту работу. В магазине нужно быть открытым для общения и иметь хорошо подвешенный язык, уметь рассуждать о книгах, даже если вы их не читали.

Второе, вытекающее из первого: естественно, прочесть все одиннадцать тысяч книг, которые есть в магазине, даже за всю жизнь вы не сможете. Но если вы работаете в книжном, то нужно знать ассортимент и авторов, понимать, о чем они пишут. Нужно знакомиться со всеми книгами, которые поступают в магазин: прочесть аннотацию, обратить внимание на обложку, запомнить, куда вы ее поставили. Конечно, это требует эрудиции. Основные разделы нашего магазина — философия, социология, языкознание, искусствоведение, и, несмотря на то, что я не являюсь большим любителем этих областей знания, мне нужно понимать, какие книги есть в наличии.

Недавно в музыкальном магазине «Фонотека» посетитель при мне задавал вопрос продавцу: «Откуда вы все так хорошо знаете, неужели вы послушали всю эту музыку?» Нет! Конечно, он не послушал всю музыку на свете, просто хороший продавец знает, что у него есть на полках.

— Какие задачи должен выполнять книжный магазин (помимо того, чтобы быть культурным пространством)?

— Он должен быть местом, где можно укрыться от городской суеты и пообщаться с книгой. Горе тем магазинам, которые не могут этого обеспечить. Точнее, не горе, но это просто профанация какая-то, а не книжный.

Кроме того, книжные магазины (особенно у нас в России) информируют о выходе новых и переиздании старых книг. К сожалению, сейчас литературная критика находится в упадочном состоянии. Известных обозревателей можно перечесть по пальцам. Литературных журналов мало, есть, например, замшелая «Литературная газета», но ее никто не читает. Не хватает окололитературного информационного поля, и в этом одна из проблем нашего книжного рынка. Люди бы рады читать, но не знают что. Многие из тех, кто следит за литературным процессом, за тем, что публикуется в России, узнаютобо всем именно из пабликов книжных магазинов, таких как «Фаланстер» в Москве, «Пиотровский» в Перми и Екатеринбурге, «Подписные издания» и «Факел» в Санкт-Петербурге — наших братьев по духу. Наши собственные ресурсы в сети тоже наполнены информацией о новых книжках, и люди этим, я знаю, пользуются.

Фото на обложке интервью: Михаил Рязанов

Анна Рязанова

В прокат вышла вторая часть «Стражей Галактики», и, пока фанаты умиляются живому поленцу Груту или косплеят наемницу Гамору, накладывая на лицо килограммы зеленого грима, американский ученый Ник Соусанис написал первую докторскую диссертацию в виде книги комиксов. Журнал «Прочтение» тоже следит за мировыми тенденциями и знакомит вас с тремя книгами о комиксах, которые стали сенсацией.

• Скотт Макклауд. Понимание комикса. Невидимое искусство / Пер. с англ. Василия Шевченко. — М.: Белое яблоко, 2016. — 216 с.

Кто автор? «Понимание комикса» создавалось больше года, однако идеи, которые легли в основу этого исследования, американский художник Скотт Макклауд вынашивал около девяти лет. Автор вышедшего в России летом 2016 года графического романа «Скульптор» рисует комиксы с 1984-го. Он работал над комиксами в DC и, кроме этого, создал собственную историю «ZOT!». Однако по-настоящему известным Макклауд стал благодаря работам, в которых графически изложил теорию комикса как искусства. «Понимание комикса» — первая из трех книг, переведенная на русский язык.
Что внутри? Моя сестра, увидевшая обложку книги, сказала: «Почему у главного героя нет глаз?» Она и не подозревала, что этот вопрос, в сущности, является ключевым в работе Макклауда. То, что мы видим, и то, что мы можем увидеть, если выйдем за рамки собственных представлений о реальности, — с этим противоречием создатели визуального искусства и люди, которым оно предназначено, сталкиваются ежедневно.
Что крутого? В книге вы найдете самое точное определение комикса, поймете, насколько важно правильно выбрать манеру изображения в зависимости от задачи, узнаете, почему комикс необходим так же, как кино, живопись, литература или иная форма искусства, и выясните, куда в комиксах исчезает время. Вам откроется множество нюансов, о которых вы даже не задумывались.
Для кого? Имейте в виду: «Понимание комикса» — это учебник. Его изучение займет не один час свободного времени и потребует вдумчивого подхода. Однако, поверьте, это будет одна из самых уникальных лекций в вашей жизни, конспект которой вы поставите на полку, чтобы возвращаться к нему снова и снова.

• Алексей Волков, Кирилл Кутузов. Тайная история комиксов. — М.: Издательство АСТ, 2017. — 336 с.

Кто автор? «Тайная история комиксов» — долгожданная новинка весны. Эта книга, по словам коллектива авторов — кураторов группы «OLD COMIX» во «ВКонтакте», — является «полной и окончательной историей американских комиксов, которую можно прочитать вместо всех этих комиксов и поражать своими познаниями окружающих». Аккурат попав в целевую аудиторию, я заплатила за томик на серенькой тонкой бумаге почти шестьсот рублей.
Что внутри? Помимо «тайны» вынесенной в заголовок у книги есть и та, что осталась на шмуцтитуле, — «Трусы поверх штанов». Провокационный подзаголовок — очевидная гордость человека, его придумавшего, — расположен внутри, несмотря на то, что авторы в обращении к читателю книгу называют именно так. «Кто будет покупать книжки про трусы?! — наверняка кричали в рекламном отделе. — Вашей шутки никто не поймет! Вы нам тираж продадите?» И зря. Потому что мы поняли и оценили. Заманчиво и тонко. Только вот почему «поверх штанов»? Все-таки супергерои, как и цирковые артисты, носят трико, ну или, на худой конец, лосины. Впрочем, на содержании книги эта неточность никак не отражается.
Что крутого? Глава, обозначенная авторами как «самая скучная», на деле оказывается крайне занимательной, как и скандальная часть, которая за ней следует. Дальше читатель непременно завязнет в именах художников и сценаристов, созданных ими героях, почивших или ныне здравствующих, запутается в том, кто из комиксистов перешел в DC, а кто в Marvel, и наоборот, так и не сумев сориентироваться в невероятном количестве информации, собранной авторами. Раньше ее приходилось по крупицам собирать на иностранных сайтах и фанатских форумах, а теперь она рядом, в «Трусах…» (как бы игриво это не звучало). Изюминкой книги, безусловно, является полный текст «Комикс-Кода», а также описание последствий, к которым комиксоиндустрию привело его введение.
Для кого? Книжка обязательная для тех, кто любит комиксы и, конечно, для тех, кто считает, что «комиксы для дебилов» и «деградировать после тридцати уже непростительно». Может, хоть чуточку приведет последних в чувство.

• Георгий Литичевский. OPUS COMICUM. — СПб.: Бумкнига, 2016. — 176 с.

Кто автор? Несмотря на то, что «OPUS COMICUM» нельзя назвать сенсацией в полном смысле слова, ее смело можно обозначить как важнейшую книгу в этой подборке. Живописные работы российского художника и теоретика современного искусства Георгия Литичевского находятся в собраниях многих музеев мира: от Третьяковской галереи до парижского Центра Жоржа Помпиду. Известный всему свету художник знаменит еще и своими комиксами, которые, по его словам, он начал рисовать раньше, чем узнал, что они существуют в природе.
Что внутри? Нарочитая простота стиля Литичевского позволяет, не отвлекаясь на графику, считывать смыслы, которые он вкладывает в работы. Его рисованные истории — отличный пример искусства восьмидесятых, когда все принимали участие в художественных выставках и акциях и поражались масштабности мысли концептуалистов. Добившись популярности не только в России, художник делает акцент на русскости комиксов, поскольку отечественные графические истории «должны открыто отражать — и даже воспевать — собственные русские корни».
Что крутого? Уровень юмора, который присутствует в каждом сюжете, легко оценить по названиям историй: «Зимние виды смеха», «Не учиться, не учиться и не учиться», «Розовый гной». Помимо собрания комиксов разных лет, в книге есть несколько текстов о художнике и, что особенно важно, о комиксе как виде искусства. Написанные самим Литичевским, искусствоведами Андреем Ерофеевым, Станиславом Савицким и профессором литературоведения Хосе Аланисом исследовательские статьи, а также интервью, взятые у него для журналов в 1989-м и в 2006-м годах, дают представление об истории зарождения советского комикса и особенностях его принятия в России.
Для кого? Поклонникам творчества Дмитрия Пригова и Льва Рубинштейна заказывать книгу без промедления, любителям тонкой иронии — тоже. Внутри вы найдете ответы на вопросы: «Что выбрал Левитан?», «Как справиться с любовью к трем вишням?» и «Что значит быть влюбленным в Айседору Дункан?» — ну и на более философские, без сомнения. Если в двух словах, то книга для странных. Если вы странный, то велкам.

Какие еще книги о комиксах нельзя пропустить: Илья Стогов «Эра супергероев. История мира в 5 журналах и 3 комиксах»; Стэн Ли «Как создавать комиксы»; Jessica Abel, Matt Madden «Drawing Words and Writing Pictures».

Анастасия Бутина

В Москве и Санкт-Петербурге прошло несколько презентаций книг Карла Проффера «Без купюр» при участии Эллендеи Проффер Тисли. Основательница известного издательства «Ардис» рассказала о его возникновении и о дружбе с Соколовым, Набоковым и Бродским, голос которого, по ее словам, она слышит до сих пор.

О забытых именах

Не надо было всех знать. Кто-то очень знаменит до сих пор, например, наверное, Аксенов. Я не уверена, знаете ли вы, кто такие Рудницкий или Татьяна Бачелис… Сомневаюсь. Он большой театральный критик, написал громадную книгу в советские времена о Мейерхольде. Мы перевели эту книгу. Татьяна Бачелис была очень известным тогда кинокритиком, написала вашу главную книгу о Феллини. Очень многое — поколенческое, это факт. Но у вас была принудительная амнезия: семьдесят лет двадцатого века. Заполнить все эти пробелы в девяностые годы было невозможно. Когда мы стали издателями, была утеряна библиотека русской литературы и были книги, которые не состоялись. Например, «Ардис» издавал первое издание Андрея Белого, это вам известное «Как я стал символистом», первое издание — наше издание, потому что это была только рукопись. Первое издание «Воронежских тетрадей» Мандельштама — это наше издание, которое не состоялось бы у вас. Очень много пропущено. Например, сколько из вас знает Марусю Спиридонову? Единственная женщина, которая возглавляла серьезную политическую партию в вашей истории — левые эсеры. Большая фигура. Она арестовала Ленина однажды, но ненадолго. Она защитила крестьян, ей было девятнадцать лет, и она убила полицейского генерала, который пришел мучить крестьян. Вы ничего не знаете, потому что советские молчали, и потом, после советских. Нельзя же все знать. Это работа. Спиридонову стирали из истории полностью. Она сидела под царем и сидела под Советом. В 1941 году ее убили, когда начался нацизм, и успешно стерли ее из вашей групповой памяти. И было много такого.

О возникновении «Ардиса»

Я написала все в книге о Бродском, потому что я против мифотворчества. «Ардис» был очень маленьким издательством абсолютно без капитала. Все, что мы сделали, — это маленькие тиражи для библиотек. Мы — страна библиотек, двести двадцать тысяч, и этого было достаточно, чтобы нас кормить, чтобы продолжать издавать книги. Когда мы начали, были и другие русские издатели за границей: был «Посев», крупное политическое, «YMCA», сравнительно крупное религиозное, плюс Солженицина, плюс Надежда Яковлевна Мандельштам. Но не было литературного издательства. И «Ардис», хотя он был маленьким, стал значимым, особенно для ваших писателей тогда, пусть и как символическая вещь: они же ждали двадцать лет, чтобы вышла книга, а мы дали им эту книгу. Неважно, что народ ничего не знал об этой книге. Интеллигенция знала. Мы были маленькие, но уникальные. Это единственный случай, который я знаю, когда люди одной культуры, не носители языка, публикуют литературу другой культуры, и по-русски, и по-английски. В этом смысле мы действительно уникальное издательство. Это все началось очень странным образом: мы не знали, что будем издателями, просто было желание напечатать три книги. Мы были в Советском Союзе, получили какие-то книги, рукописи; у меня была рукопись окончательного варианта «Зойкиной квартиры» Булгакова, и я просто очень хотела это издать каким-то образом, но мы не знали как. И мы нашли способ. Издали три книги: «Камень» Мандельштама, Russian Literature Triquartely, это наш большой толстый журнал, там был русский раздел, но большинство по-английски, и «Зойкину квартиру». И через два года у нас было издательство. Карл преподавал, я преподавала, но я ушла от академической жизни, потому что «Ардис» занимал у меня все больше и больше времени. Мы просто выбрали то, что нам было интересно, и то, что было нам интересно, была не политика, хотя потом мы будем издавать какие-то политические книги, но вначале это было другое. Например, никто не хотел издавать Сашу Соколова — он пробовал с разными издательствами, они считали, что это глупая книга, что ее нельзя понять. Склад ума старшего советского поколения был такой, что модернизм для них был непонятен, им казалось, что это вздор. Я помню, Трифонов даже однажды дал интервью, где говорил, что это белиберда. А для нас это была совершенно понятная книга, потому что мы были подготовлены модернизмом в Америке, в Англии, и так далее. Наш «всплеск» начался с Набокова, которого мы знали. Это было время непростое эстетически, но нужно было, чтобы книга имела литературную ценность. Мы отказались бороться за правое дело — и все были готовы нас убить. Был громадный скандал. Мы сказали, это не наша книга, пусть другие это издают. Но они не простили нас. Мы считали, что это что-то вроде высокого журнализма, чего у вас не было тогда. Какие-то книги и романы — это просто бытописание и история. Это очень важно, безусловно, но для нас это была не литература. Это было важно, но это было вроде журнализма.

О творческой миграции

Был очень ясный момент, когда наши большие писатели одного поколения стали кинорежиссерами. Области иногда меняются. Я уверена, что у вас есть талантливые люди, не может быть иначе. Если они известные, я не знаю, может, они ушли в кино. У нас на телевидении сейчас вдруг неожиданно много интересного. Это функции времен. Например, когда аргентинские генералы наконец-то ушли из Аргентины, моя подруга, которая была агентом и Набокова, и Борхеса (какая интересная жизнь у нее!), сказала, что после смерти генералов десять лет надо было ждать, чтобы появился хороший аргентинский писатель. Писатель требует стабильности. А сейчас — я не уверена, писатели, может быть, стали киношниками. Талант — это вообще дурацкое обобщение. Талант — это всегда какой-то процент. Но публика, которая их обожает, — это другое дело. Бывшие литературные люди сегодня, может быть, люди кино. Это не исключено. У нас что-то такое стало чувствоваться. Сценарии стали очень литературными. Талант идет туда, где интересно. И у вас это, наверное, так.

О Бродском

Написать эту книгу было дико трудно. Я подсознательно не хотела ее писать. Я просто разозлилась, когда увидела, что творится здесь. Человек для меня очень живой, присутствующий (я слышу его голос до сих пор), абсолютно не какой-то гений на пьедестале, а из него делают не просто памятник, но государственный памятник! Таким образом уже уничтожили блистательного поэта Маяковского. Не надо. Я разозлилась и начала писать, но мне очень не понравилось то, что я написала. Я готова была это выбросить. А мой муж сказал: давай я почитаю. Он прочел несколько страниц и сказал: нет, все-таки продолжай. Это было мучительно. Я его слышала: «Не надо, не надо, не надо писать». Он бы был очень против. И все вышло не так, как я думала. Нобелевская премия — это не обязательный знак качества, мы все это знаем. Политика всегда играет роль. С другой стороны, без этого мы бы не знали многих замечательных писателей. То есть это полезно каким-то образом. Брюсов не получил, Набоков не получил, есть список очень хороших писателей, которые ничего не получили. Это звучит ужасно, но Иосиф знал, с кем дружить. Он дружил с Чеславом Милошем. Милош очень уважаемый человек и особенно, конечно, в Скандинавии. И каждый год Иосиф предлагал Нобелевскую Милошу, а Милош предложил ее Иосифу. Но это не значит, что другие не делали того же самого. Конечно, они все это делают. Это маленькая группа элитных писателей. Я знаю, политика не самое главное. Самое главное — это его карьера в Америке. Остался бы он в Ленинграде — ничего бы не получилось. И он каким-то странным образом это знал. Он даже сказал людям что-то вроде: «В какой-то день я получу Нобелевскую премию». И я не думаю, что каждый молодой человек говорит так. Он что-то знал о своей судьбе. Я удивлена, что здесь есть культ Бродского. Понимаю, что есть очень сложные, глубокие причины для этого. Я считаю его большим поэтом тогда, я считаю его большим поэтом сейчас, а кто скажет, что будет в будущем? В конце концов, мы не знаем, кто они — эти люди, мы узнаем только через пятьдесят лет после главного поколения. Мое отношение не зависит ни от чего, кроме его литературных качеств. Есть люди, которые знают о Бродском больше, чем я. Проблема в том, что они не скажут вам правду: они скрывают, они смягчают. Не то чтобы я какой-то самый близкий друг, я искренний друг, действительно, но есть те, которые ближе. Но они не пишут откровенно. Это всегда будет что-то про творчество, к сожалению. Я не русская, у меня нет внутреннего запрета на все. Мы все с недостатками. И какое это достижение, если ангел пишет хорошие стихи? Когда бедный, страдающий, невозможный поэт пишет хорошие стихи — вот это, по-моему, достижение. А не наоборот.

О Саше Соколове

Я много предупреждала тех, кто делал фильм, что снимать о Соколове — очень опасное дело, потому что Саша любит играть. Он играет довольно стройно, и хочется думать, что это просто его игра. Там сплошное вранье, это такой стиль — творческий автор. <…> И он играет, это его чувство юмора, и проблема в том, что здесь это принимается как правда. Иосиф действительно ревновал, но нельзя сказать, чтобы Иосиф боялся его, что Иосиф — это причина, почему Саша уехал. А ведь история с нашей редакторшей — это только начало того, что случилось. А он говорит, наоборот, что это все придумано. Надеюсь, что ему было весело. Мы провели десять дней с ним и видели так много на экране. Его взгляды, особенно на политику, такие страшные. Они не хотели вам этого показать, но почему Канада, снег, поезд, артистичность? Это очень плохой фильм, и жалко, но я была рада видеть его, слышать его голос. Так хорошо.

О Набокове

Набокову понравилась книга Карла, он читал «Ключи к Лолите» в рукописи. Карл такой смелый, сумасшедший, что он отправил этому трудному автору рукопись; в моем предисловии есть цитаты из этой рукописи, о том, что можно понять источник волшебства у Набокова, а у Гоголя — нельзя. И значит, Гоголь больше. Но я думаю, что Набоков сам понял, что Гоголь больше. Но для автора это немножко оскорбительно. А Набокову так понравилась книга, что мы стали дружить с ними, шла переписка. Мы в России в 1969-м, идет переписка, и Карл ему рассказывает, что наши друзья здесь читают Набокова, — он не поверил этому. То есть он считал, что советский человек из-за образования, из-за пропаганды не способен читать его, — он ошибся. И когда мы встретились — это было в 1969-м, после России, — у нас три часа был очень веселый обед. Это была дружба, через письма, через звонки, мы виделись редко, и потом, после, я хорошо знала сына, я знала вдову, мы стали его издателями, и это было очень важно, это был очень большой момент.

Полина Бояркина

Роман «Эта страна» не имел шансов остаться незамеченным. Четвертая книга Екатерины Чеботаревой, пишущей под псевдонимом Фигль-Мигль, запомнить который еще в 2010 году призывал Виктор Топоров, вышла совсем недавно, но уже успела войти в короткий список премии «Национальный бестселлер». Проект по воскрешению репрессированных в 1920–1930-е годы становится метафорой размышлений о природе власти, вирусе революционности и о русской истории. Мнения критиков о том, удачным ли оказалось воплощение любопытной идеи, — в коллекции рецензий «Прочтения».

Елена Макеенко / Горький

Фигль-Мигль пишет романы-ульи: компактные, населенные суетящимися персонажами и гудящие бесконечными разговорами. Собственно, разговоры и есть основная ткань любого текста писательницы. Действие, будь то опасные приключения в постапокалиптически-средневековом Петербурге или детективная история с участием кинокритика и говорящей собаки, легко отодвинуть за кулисы. А вот бесконечные дискуссии, словесные стычки и необязательную болтовню, которой персонажи заняты большую часть времени, никак невозможно.

Галина Юзефович / Meduza

Вообще роман Фигля-Мигля подобен перенасыщенному раствору: в нем очень, очень много всего — героев, типажей, мыслей, примет времени, отсылок к классике, шуток, зародышей историй, намеков, деталей и разговоров (особенно разговоров). Однако то, что в пересказе кажется занятным, на практике остается непроговоренным, недопридуманным, утомительным и ни для чего не нужным, ни с точки зрения сюжетной динамики, ни с точки зрения движения мысли. Сожгли коммуну анархистов — и что? Пропал у героини дедушка — ну и зачем он вообще был нужен, тот дедушка?

Алексей Колобродов / Национальный бестселлер

Фигль-Мигль понимает, что в одиночку такой сюжет ему не вытянуть. Дело даже не в порхающих цитатах (Пушкин, Высоцкий, Серебряный век etc.) и не в выворачивании наизнанку подпольных сознаний по известным образцам (Достоевский «Бесов», Горенштейн «Места» и т. д. — у Фигль-Мигля это не просто пугающий реализм, но в хоррор-концентрации, причем без мистики и трипов). Автор явно заворожен двумя произведениями — сходные мотивы, перекличка, а то и прямые параллели угадываются там и сям. Прежде всего, речь о романе Захара Прилепина «Обитель»; Соловки конца 20-х Прилепин назвал «последним аккордом Серебряного века». И явно имел в виду не только изящную словесность, а, скорее, природу СВ, афористично выраженную Александром Эткиндом: «Секты — Литература — Революция».

Кирилл Филатов / Прочтение

Как уже было сказано, «Эта страна» — узнаваемый Фигль-Мигль, но стремление к политическому высказыванию как бы разделило текст на две части. Искрометные шутки соседствуют с вымученными и натянутыми. А экскурсы в историю (некоторые из них сообщают об интереснейших перекличках литературной и политической жизни российского общества начала XX века) периодически превращаются в нудный пересказ Википедии или, и того хуже, в высокомерное разъяснение того, как правильно воспринимать те или иные факты прошлого.

Елена Васильева / Национальный бестселлер

Фиглю-Миглю удалось поспорить с известным высказыванием, согласно которому народ не имеет будущего, если не помнит своего прошлого. Оказывается, если народ, помнящий свое прошлое, столкнуть с его же будущим, это будущее ему не понравится. И если будущее народа столкнуть с его прошлым, выяснится, что народ знал какое-то другое прошлое. Так что от второго тома, помимо диалогов между героями, можно многого ожидать. Как минимум — в чью сторону разрешится спор про народ и знание истории. Что-то подсказывает: в 2018 году без этого ответа будет не справиться.

Владислав Толстов / Национальный бестселлер

А в итоге получается… кстати, а что получается, какой тут жанр? Сатира? Но там мало смешных ситуаций, юмор довольно тяжеловесный. Антиутопия? Фантастика? Скрытое политическое высказывание? Желание отрефлексировать какие-то личные травмы, связанные с советским прошлым? Я думаю, последнее, скорее всего. «Эта страна» — попытка разобраться с демонами коллективного сознания, с тридцать седьмым годом, со Сталиным (куда без него), вообще с символическим наследием советской эпохи.

Фото: Саша Самсонова, «Собака.ru»

• Крейг Томпсон. Одеяла / Пер. с англ. Василия Шевченко. – СПб.: Бумкнига, 2017. – 596 с.

Когда мы с моей сестрой Верой были маленькие, мы делили одну кровать. Я по праву старшинства с удовольствием закидывала на сестру ноги, прислоняясь к ней ледяными пятками. Вера пыталась бунтовать, но подобные испытания – удел всех младшеньких. Одеяло у нас тоже было общее, и мы залезали под него с головой, втихаря зажигая фонарик – Останкинскую башню. Не секрет, что каждая из нас мечтала о своей отдельной кровати. В какой-то момент родители нас разлучили.

Так было и у автора автобиографического комикса «Одеяла» Крейга Томпсона, который провел детство в сельской местности штата Висконсин. Он и его младший брат Фил тоже делили одну кровать:

Правда, «ДЕЛИЛИ» – не самое подходящее определение. Мы были ЗАПЕРТЫ в одной постели, так как были детьми и нас никто не спрашивал.

Крейг был скромным пареньком из таких, кого в школе чаще не любят, чем не замечают. Он много рисовал, играл с братом в «кораблекрушение», ходил в церковь и мечтал попасть в рай, ведь места на земле никак найти себе не мог: «Этот мир – не мой дом. Я здесь лишь временно».

На смене одного из церковных лагерей в старшей школе Крейг познакомился с Рейной. Спрятавшись от вожатых, подростки прогуляли обязательную службу, Рейна очень хотела спать и задремала сразу же, как только опустила голову на куртку, подложенную вместо подушки. Крейг молча наблюдал за тем, как она мерно дышит во сне, мечтая прикоснуться к ней и все не решаясь: «Шелковистые волосы падали на ее лоб. Я погладил их и заправил ей за ухо». С этой, пожалуй, самой пронзительной сцены в романе и начинается история одеял.

Роман излишне велик (строгий редактор смело урезал бы его вдвое) и наивен настолько, насколько наивна сама юность. Однако нельзя упрекнуть автора в болезненной сентиментальности – она не ранит. Любой узнает себя в главном герое, его брате или девушке, ощутит свободу взросления и первой влюбленности: она как ветер, который ты не видишь, но чувствуешь его присутствие.

Книга «зимняя» – и никак не подойдет для чтения летом. В нее нужно погружаться, когда за окном идет снег, а ты, разумеется, дома, в тепле, с толстенным томом на коленях, и рядом обязательно кто-то есть: кот или пес, а может, и младший брат.

Бородатым кидалтам с рюкзаками Herschel за плечами ее не нужно даже открывать – пустая трата времени. У молодых людей в этом возрасте совсем не развита способность к эмпатии, и страдания юного Вертера (заканчивается все не так печально, как у Гете) едва ли заставят их сердца биться. Вспоминать же о прошлом им – еще рано.

Томпсон начал создавать роман в 1999-м, а после публикации в 2004 году получил все престижные американские награды в области комиксов. Графичные изображения леса, покрытого снегом, бескрайнего неба, усыпанного звездами, и тесно сплетенных в одно целое тел до последнего целомудренных подростков заставят вас вспомнить об осторожном чувстве, заставят отмотать время назад. Чистая любовь не нуждается в ярких красках. Она легко может быть незаметной, черно-белой.

«Одеяла» называют романом взросления. И пусть, если под этим понимается история о созревании и формировании личности, об отношениях в семье, о братских чувствах и о том, как сохранить любовь-одеяло, сотканное в технике пэчворк, в котором каждый кусочек имеет свою историю и свой жизненный цикл.

Роман нежный и красивый. Им можно любоваться. И открывать на любой странице. А можно связаться с автором и отправить ему по электронной почте отзыв, рассказать о том, как все, что вы прочли, узнаваемо и печально, посетовать на жизнь, а затем вместе прийти к выводу, что она все-таки прекрасна.

Уверена, он ответит.

Анастасия Бутина

На встрече в Петербурге Саша Филипенко рассказал читателям о своем новом романе «Красный Крест», а также о литературных критиках, которые не читают книги, и самых грустных на свете сценаристах юмористических программ.
 

О новом романе «Красный Крест»
Однажды после одной из встреч ко мне подошел читатель и попросил подписать книгу. Читателя звали Константин, он занимался историей, мы как-то разговорились и подружились, а потом он начал присылать мне исторические документы, над которыми работал: «Если тебе вдруг это станет интересно, может быть, это во что-то однажды выльется». У меня появилась папка на рабочем столе, в которую я все это складывал. А документы, надо сказать, были совершенно ужасающие. Знаете, вы садитесь просто проверить почту, и вдруг вам приходит документ, из которого вы узнаете, что, скажем, бараки в немецких лагерях после освобождения были разобраны на доски, вывезены в Советский Союз и собраны заново, чтобы служить теми же бараками, только уже в системе ГУЛАГа. Впечатление это производило, но никакая история не получалась.

Но однажды Костя позвонил и рассказал историю, которая, собственно, послужила толчком к появлению романа: о взаимоотношениях Международного Красного Креста и СССР в период Второй Мировой. Он мне рассказал только некоторые свои предположения, я его выслушал, отправился в душ, простоял минуту, вышел мокрый и с намыленной головой, перезвонил Косте и сказал: «Никому не рассказывай — я напишу об этом роман».

Так началась работа над моим первым историческим романом. Мы начали писать запросы в архивы, пытались попасть в архив МИДа, писали официальные запросы от издательства, от меня, но за год так никуда и не попали. В итоге я дошел до Марии Захаровой, которая, надо сказать, все внимательно выслушала и сказала: «Я чем смогу, помогу». Буквально на следующее утро мне позвонили и спросили, чего я хочу. «Мне бы очень хотелось посмотреть на Шестой фонд Молотова, на его переписку». — «Вы стучитесь в открытые двери, мы выбросили в открытый доступ уже все документы, которые вас должны интересовать». К этому моменту мы уже много с Костей работали над книгой и понимали, что это, безусловно, не все материалы. И тогда пришла какая-то совершенно очевидная идея: обратиться в архивы в Женеве, в архив Международного Красного Креста там. В Женеве сразу сказали: «Без проблем, приезжайте, мы покажем вам все, что у нас есть». Вот такая начальная история. Второй вопрос — почему «Красный Крест». По многим причинам: это и отсылка к Международному Красному Кресту как организации, и символ помощи, и религиозный символ, и символ коммунистических времен — красного креста, который торчит в нашей земле и будет стоять и отбрасывать свою алую тень еще очень долго.

Об исторических предсказаниях в художественном произведении
Я не предсказатель и всегда занимался как раз тем, что пытался фиксировать время — то, что было и в «Бывшем сыне», и в «Травле». Другое дело, что если тебе вдруг удается сделать фотографию времени, то оказывается, что ты немного закидываешь удочку вперед и чего-то предсказываешь. Не так уж сложно предсказать какие-то события, если ты просто описываешь довольно точно то, что происходит сейчас.

О литературной критике
Я прочитал две рецензии, причем один критик написал ее, не прочитав книги, на основе «кастрированного» отрывка в журнале Esquire. Но это нормально, потому что многие критики в России вообще не читают книги. Если вы читаете какого-то критика и вам нравится, вы ему доверяете — это хорошо, но вы должны всегда делать скидку на то, что они читают по диагонали. Я, наверное, как все авторы, могу быть обижен на критиков, но мне Борис Натанович Пастернак, мой издатель, однажды сказал прекрасную фразу, которой мы все пользуемся: «Единственное важное в рецензии — это то, чтобы имя и фамилия были написаны без ошибок. Все!». Остальное, что там написано, ни в коем случае не важно.

О книжном рынке
В России вообще нет книжного рынка. Вот Париж — это действительно город книги: там приезжают автобусы с писателями, там в утреннем шоу человек замешивает омлет и после этого рассказывает про премьеры, там есть что-то вроде «Вечернего Урганта», где рассказывают только о книгах, есть вечерние шоу, на которые приходят только писатели. Книги являются какой-то серьезной частью жизни; в России всего этого, к сожалению, нет. Я не знаю, сможет ли кто-нибудь из вас сходу назвать пять программ на телевидении про актуальные книги, — я думаю, что вы не назовете ни одной.

В России единственным способом продвижения книги являются премии: если книга попадает в финал и выигрывает, тогда о ней узнают. Простой читатель, который приходит в магазин, тянется за книгой и видит, что на обложке написано: «Победитель или финалист такой-то премии», — мне кажется, других способов достучаться нет вообще. Есть еще литературные журналы. Вот «Травля» была самым читаемым текстом среди всех толстых литературных журналов («Знамя», «Новый мир» и т.д., и т.п.), но сейчас только очень специфические люди их читают. И повлияло ли это на продажи?

О том, стыдно ли быть либералом
Был случай, когда человек бросился на меня в Петербурге со словами, что он меня уничтожит. Там было много прекрасных слов: среди прочего, он использовал слово «либерал» как ругательство. Я подумал, что это связано с работой, а потом оказалось, что это был обыкновенный бытовой конфликт: человеку не понравилось, как я припарковался. Он не знал, кто я, не знал, что я работал на «Дожде», не знал моих взглядов, не читал мои книги — он просто использует это как оскорбление. Я, во-первых, не либерал ни разу и не понимаю, почему меня так в этом обвиняют. Вообще, у меня очень много вопросов, даже не к либералам России. «Стыдно ли быть человеком?» — вот самый классный вопрос. Наверное, дельфином все-таки быть лучше. Дельфины классные!

О новом сезоне «Прожекторперисхилтон»
«Прожекторперисхилтон» перезапустились, и я рад, что я теперь не имею к ним никакого отношения. Очень много можно всего говорить сейчас про эту программу. Для меня главная претензия в том, что шуты не должны становиться лакеями, а сейчас там есть некоторое заигрывание с людьми, которые приходят в студию. Еще мне кажется, что с некоторыми людьми вообще нельзя садиться за один стол. Но это у каждого по-разному. Возможно, что у ребят другое представление и они думают, что они, наоборот, подрывают основы режима и что это такая высочайшая сатира.

Для меня главным потрясением, когда я там работал, было то, что сценаристы, которые каждый день пишут шутки, шутят вопреки. Все ребята, которые были сценаристами, у них у всех довольно тяжелые судьбы. Мне чисто для себя стало интересно разобраться в механизмах: почему я шутил как из ведра. Разобрался — у меня были довольно сложные отношения с родителями в детстве, у кого-то там дома проблемы постоянные, у кого-то еще что-то. Это заставляет вас все время производить шутки и показывать, что я такой веселый клоун. Как раз «Замыслы» — это такая веселая книжка. Я много читал комментариев, особенно юных КВН-щиков: «Ну вот, обещали книжку про сценаристов, а там какое-то про грустного чувака, который чего-то там не может». А это как раз такие сценаристы и есть. Вас ненавидят ваши друзья и жена, потому что вы не можете не шутить. Тебе говорят: «Вынеси мусор», — а ты на это восемь шуток толкаешь. Но мне кажется, это нам всем помогает — то есть если серьезно ко всему относиться, то мы давно бы уже сошли с ума. Я вот хочу написать про то, что ирония — это такой бронежилет любви, который можно надеть на себя, и он, наверное, как-то спасает. А может, и не спасает. Не знаю! Но мне хочется верить. Ну как можно без юмора смотреть новости сейчас?

У Дины Рубиной вышел новый роман под названием «Бабий ветер». На презентации в «Доме книги» писательница рассказала, что думает о современных авторах, конструировании реальности, масштабе личности Евгения Евтушенко и о многом другом.

О новой книге «Бабий ветер»
Я считаю, что рассказывать про новую книгу абсолютно не нужно, и, честно говоря, я не знаю ни одного писателя, кто бы толково рассказал о своей новой книге. Люблю вспоминать слова одного француза: «Я бы не писал роман три года, если бы мог рассказать о нем в двух словах». Возможно, все уже знают, почему книга так названа — так называется ветер на Камчатке. У ветров бывают имена, в Архангельской области есть «мужичий» ветер, есть над озером Селигер «женатый» ветер, ну и прочее. А на Камчатке есть «бабий» ветер, потому что в сырую погоду белье подолгу не сохнет, и женщины ждут. Раз в два-три месяца там дует такой приятный, легкий ветерок, когда бабы судорожно начинают кидаться дома на все белье, перестирывают, развешивают во дворах, на балконах, и под этими «парусами» плывет вся округа — белье сохнет. Мне показалось, что этой книге (поскольку она посвящена женщине: и конкретной, и вообще образу женщины, образу любви) очень подойдет такое название.

О формировании творческой личности
Я должна была бы, наверное, вспомнить русскую классику и какие-нибудь театральные постановки, но я дворовая ташкентская девочка, абсолютно дитя мусорного двора. Все свои познания я черпала из людей, из собрания алкашей во дворе. Я вообще страшно люблю проявления жизни, в любом контексте. Например, мне сейчас петербургская приятельница рассказала историю ее подруги. Подруга — профессор искусствоведения, автор монографии о великих художниках. Она утром гуляет с собачкой, в каких-то страшных трениках, ватнике с пятнами, и решает дойти до магазина. Дошла — там тусуется группа не очень трезвых уже с утра товарищей и страстно ждет открытия. Она подошла и своим пожизненно прокуренным голосом спросила: «Что, не открыли еще?». В ответ: «Поди проспись, парадная!». Это очень петербургская и вообще совершенно прелестная история, как ее не рассказать? Вот это мое образование.

О мастерстве писателя
Любой писатель, конечно же, мошенник: он создает иллюзию своей осведомленности. Меня спрашивают, закончила ли я цирковое училище, потому что написала «Почерк Леонардо». Спрашивают, занималась ли куклами, поскольку в «Синдроме Петрушки» профессия кукольника вылилась в серьезную глубину. Я единственное, что могу ответить: вы знаете, в «Русской канарейке», да, я сочинила барочного композитора XVIII века и действительно сочинила барочную ораторию. Ну, если пришлось делать, так пришлось уже! Но в цирке, нет, я не выступала, с парашютом не прыгала, воздушным шаром не управляла. Все, о чем вы говорите, это просто честная работа честного мастерового человека. И если я должна эту табуретку сколотить, то, соответственно, все гвоздики и инструменты должны быть под рукой, все должно быть сделано тщательно. Я стараюсь. Мне кажется, у Набокова есть замечательное высказывание, что читатель — это ребенок, которому рассказывают на ночь сказки, и он доверчиво спрашивает: «А это правда было?». Нет! Ну, скажем так, у меня есть несколько друзей, несколько подруг, из которых взято по кусочку. На самом деле цельный литературный герой редко когда приходит из жизни, он всегда приходит из какого-то параллельного мира, созданного воображением писателя. Прототип, даже если он действительно существует, всегда беднее, всегда неинтереснее, чем литературные герои.

О несчастливых финалах
Если бы какой-то писатель, например, изобразил теракт и написал: «Но, слава богу, они все встали, отряхнулись и пошли. И никто не погиб», — вы поверили бы? Я вам даже скажу по секрету, что жизнь каждого из нас когда-нибудь закончится. Что касается литературного героя, то, во-первых, он должен ответить за свои поступки. Во-вторых, он должен быть абсолютно органичен сюжету. Когда они все женятся в конце, тогда это получается женская проза. Поскольку мы так хотим читать книги, то давайте мы будем все-таки иметь мужество дочитывать «Анну Каренину» до конца. Хотя в романе «На солнечной стороне улицы» все заканчивается хорошо — и там, наоборот, меня обвиняли в хэппи-энде.

О Евгении Евтушенко
Я всегда очень любила поэзию Евтушенко. Не всю, но у него есть замечательные стихи. Кроме всего прочего, это была яркая личность — актер, игрок, общественный деятель, неугомонный человек во всех своих ипостасях. Это был очень мужественный человек в не официальной, а, скажем так, подковерной политической жизни. Недавно я вспоминала, как в 1986 году мне позвонил Анатолий Приставкин, который тогда закончил повесть «Ночевала тучка золотая», и попросил прийти в Союз писателей. Там собрались несколько его друзей, члены Союза писателей, с тем чтобы написать какую-то бумагу. Рукописи не давали ходу, не публиковали — и все говорили о том, что должен приехать Евтушенко. Евтушенко просто приехал с самолета откуда-то из Америки, в совершенно роскошной, почти цирковой шубе, в перстнях. И вдруг он взял слово и стал говорить. И вы знаете, все как-то сразу погасли, а Евтушенко все сказал емко, четко. И практически весь его текст полностью попал в текст письма, и он же первым его и подписал. В общем, через некоторое время «Тучка…» была опубликована и, как вы помните, произвела фантастическое впечатление в обществе — по-моему, даже в школах ее потом проходили.

О  том, кто такой современный писатель
Современный писатель… Слушайте, это из тех вопросов, на который надо отвечать парадоксально. Это такая занудная публика, страшно мнительная, очень депрессивная и, как правило, плохо спящая ночью. Но любой писатель, когда умрет, становится классиком. Нет, эта компания не интересная. Кроме меня, разумеется!

Не помню точно, когда начала следить за судьбой семьи Александра Гарроса и Анны Старобинец. Наверное, тогда всех сопереживающих уже охватило это победное ощущение свершившегося чуда. Трагическая история их жизни, события которой в режиме реального времени разворачивались в Интернете, глубоко запала в душу — столько боли несправедливо обрушилось на прекрасных людей.

Последняя книга Старобинец «Посмотри на него» — своего рода самоучитель эмпатии, пособие по сопереживанию. Этот редкий дар она передала всем уже тогда, когда начала откровенно писать в «Фейсбуке» о болезни мужа. Ожидание (с трепетом и страхом) каждого нового сообщения было не праздным любопытством, но глубочайшим сочувствием: мы радовались их победам, судорожно думали, как помочь, когда это было нужно, и самое страшное — читали, что все плохо, и понимали: сделать ничего не можем. Сердце рвалось на куски.

Как же отрадно было следить за тем временем, когда отступила болезнь и посты о лечении и пребывании в больнице сменились забавными историями, посвященными чаще всего их маленькому сыну Леве, обладателю клички Пингвин, и дочери Саше — Барсуку. Именно в этот момент вышел сборник очерков Гарроса «Непереводимая игра слов».

Неслучайно глагол «познакомиться» употребляют в значении «прочесть книгу». Чтение книг — тоже своего рода способ личного знакомства с автором. Ощущение причастности к судьбе Гарроса трансформировалось в тесную связь с человеком, с которым я даже не была знакома лично. Несколько месяцев назад я мечтала поехать на ярмарку Non/fiction, чтобы найти способ познакомиться с писателем. Увы, именно тогда ему стало хуже, и семья уехала в Израиль на лечение.

Я читала его книгу медленно и бережно, любой очерк рассматривала внимательно со всех сторон — как любопытный ребенок вертит в руках найденную где-нибудь диковинку. Все его тексты хотелось, как сокровища, сложить в заветный сундучок. После каждого нового эссе делилась безудержным восторгом со знакомыми и всем буквально с пеной у рта советовала прочесть «Непереводимую игру слов». Мечтала достать книгу на бумаге как какой-то еще один — уже материальный — символ связи с автором.

Все те прекрасные качества, которыми обладал Гаррос: острый ум, доброта, талант писателя, красота внешняя и внутренняя, — все, что видели в нем его близкие, я узнала из этой книги. И не только о нем, но и удивительным образом о себе — потому что пишет Гаррос для таких же, как он. В «Непереводимой игре слов» было посвящение «От автора», в котором я хорошо запомнила одну строку: «А я — я тоже буду просто благодарен. <…> Моей жене, Ане Старобинец, — за то, что у этой книги все еще есть автор (а могло бы быть и совсем по-другому)».

В рецензии, над которой я тогда работала, я так и не написала: «Спасибо Ане Старобинец за то, что у нас у всех есть Гаррос». Он действительно у нас есть: в нашей памяти, в своей удивительной жене, в своих детях и в своих книгах — и вот тут-то уже навсегда. Хочется думать, что самые талантливые, умные, красивые и хорошие уходят не просто так, а по какой-то причине, потому что иначе становится совершенно незачем жить.

Полина Бояркина

«Губернатор» в постановке Андрея Могучего в БДТ им. Г.А. Товстоногова

Художник-постановщик: Александр Шишкин
В спектакле заняты: Дмитрий Воробьев, Ирина Патракова, Анатолий Петров, Георгий Штиль, Валерий Дегтярь, Геннадий Богачев, Сергей Лосев, Руслан Барабанов, Аграфена Петровская, Андрей Феськов/Алексей Мышинский, Александра Магелатова, Рустам Насыров и другие
Премьера: 23 декабря 2016 года

В 2017 году исполняется сто лет с тех пор, как октябрьская революция переменила ход российской истории. К этой дате свою новую постановку приурочил художественный руководитель БДТ им. Г.А. Товстоногова: в конце декабря на основной сцене театра состоялась премьера спектакля «Губернатор» по одноименному рассказу Леонида Андреева. В основе произведения, созданного писателем в 1905 году, когда по стране прокатилась первая революционная волна, невымышленный факт: расстрел толпы бастующих рабочих, пришедших предъявить свои требования губернатору. Однако, несмотря на остросоциальный характер события, послужившего завязкой, в центре рассказа Андреева и спектакля Могучего — экзистенциальная драма отдельно взятого человека.

Пока публика заполняет зал, перед глухой стеной, уходящей к колосникам, в ряд рассаживаются будущие герои. Их лица, покрытые серой краской (под цвет фона), симметричное расположение фигур (посередине яркое пятно — юная девушка с красным знаменем в руках) вызывают ассоциации с многолюдными революционными барельефами. Слой краски стирает с лиц индивидуальность, выдвигая на первый план социальное положение персонажей (рабочий, полицейские, светская дама и т.д.), о котором зритель может судить по костюмам, созданным художником Сергеем Илларионовым. Андрей Могучий собирает и перемешивает на сцене представителей всех классов — так, чтобы они составили однородную, безликую массу людей, руками которых творилась история. Однако с началом действия среди множества запыленных лиц вдруг выделяется, словно берется крупным планом, одно. Это — заглавный герой спектакля.

У андреевского губернатора нет фамилии. Есть только имя и отчество — Петр Ильич, да и те появляются на страницах рассказа вскользь. Этим писатель, а вслед за ним и постановщик подчеркивают: в глазах других людей этот персонаж — прежде всего чиновник, должностное лицо. Губернатор — функция. В своей первой сцене, маясь ожиданием в убого обставленной спальне, казенные стены которой покрашены в белый и грязно-зеленый цвета, герой Дмитрия Воробьева меряет пространство широкими генеральскими шагами: «Так ходят губернаторы». Но в интонации, с которой персонаж произносит эти слова, звучит грустная самоирония — сейчас ему неловко в маске, которую он обязан носить по долгу службы. Тут же он словно отступает в сторону от величавого чиновничьего образа, привычно примеренного на себя, лишний раз отрепетированного, — и вдруг оказывается задумчивым, глубоко обеспокоенным человеком, которому его государственная — обезличенная — функция стала невыносимо тяжела.

Но в чем же дело? Ведь, по мнению самого губернатора, в тот роковой день, взмахом белого платка отдав солдатам приказ стрелять по швыряющей камни толпе, он поступил так, как от него требовалось. Да, в результате сорок семь убитых. Да, среди них есть женщины и даже дети. Но ведь он выполнял свой долг: любой ценой навести порядок. В Петербурге его действия одобрили, стало быть, можно спать спокойно. Однако с первой же минуты на сцене, как и с первой строчки рассказа, губернатор пойман в ловушку собственных мыслей, заточен в свой персональный ад. Сколько бы дней ни прошло со времени события, в его голове, словно кадры замедленной киносъемки, неотвратимо, навязчиво прокручивается мгновение, в которое для него разом остановились все часовые механизмы на свете: взмах белого платка, выстрелы, кровь.

Кажется, именно из этого образа и возникла эстетика, в которой режиссер Андрей Могучий и художник Александр Шишкин решили спектакль. Проза Леонида Андреева чрезвычайно кинематографична. Писатель — словно кинооператор — выхватывает из пространства особенно значимые детали (листок бумаги с надписью «Убийца детей», побелевшее лицо губернатора), монтирует их друг с другом, повторяет по нескольку раз. Могучий проницательно уловил: в переводе на язык кино «взмах белого платка, выстрелы, кровь» — это флэшбек, клиповый образ. Быстрая смена кадров, сопровождающаяся грохотом палящих прямо в зрительный зал ружей.

На сцене БДТ установлены экраны — два высоких прямоугольника по бокам и загорающиеся панели в глубине. Обращение к выразительным средствам кино в «Губернаторе» имеет не только стилистическое, но и историческое обоснование: начало XX века — время, когда снимаются первые немые фильмы. Часто это хроника, запечатлевающая высокопоставленных лиц, военные или гражданские события. Каждый персонаж, выходящий на сцену, попадает под прицел незримой камеры, и это словно придает достоверности его существованию, выделяет из серой массы. Жена губернатора, архиерей, рабочий, гимназистка — замершие на экранах, эти герои перестают быть собирательными и превращаются в конкретных людей, а их изображения — в документальные свидетельства эпохи.

То, что губернатору не жить, известно с самого начала — как в рассказе, так и в спектакле. Взмахнув платком, он запустил смертоносный механизм замедленного действия — и почувствовал это всем своим существом. «Седой закон», подобный силе Рока, гласит: кровь за кровь, какими бы ни были обстоятельства и оправдания. Режиссер предопределяет судьбу героя еще в первой сцене: по лестницам, спущенным с небес, на землю сходят двое — в блистающих нагрудных доспехах с металлическими крыльями (Александр Кононец, Егор Медведев). Это ангелы мщения — эквивалент эриний, терзающих персонажей древнегреческих трагедий. Сняв обмундирование, они напоминают агентов тайной полиции: элегантные, в строгих черных костюмах и при котелках, входят они в ночные кошмары Петра Ильича — и убивают его выстрелами в голову. Прошитая пулями подушка, предмет, с которым герой Дмитрия Воробьева будет практически неразлучен на протяжении последующих полутора часов, становится символом неминуемой расплаты: от смерти некуда убежать, когда она сидит в твоей собственной черепной коробке.

Структуру спектакля организуют титры, загорающиеся над сценой: это названия каждого из одиннадцати эпизодов, на которые разделено повествование (прием, позаимствованный немым кино у художественной литературы). Текст от автора (отрывки из рассказа), находясь в ложе, зачитывает Василий Реутов. О чем бы ни шла речь, голос артиста звучит подчеркнуто бесстрастно — повествовательный тон хроникера лишен эмоциональной окраски. У спектакля очень насыщенный, построенный на контрастах звуковой фон. Порой пространство заполняет звенящий, нарастающий, мучительный для уха сигнал — именно так «звучит» нестерпимое мгновение, отныне длящееся для губернатора вечность. За тишиной следует страшный заводской грохот — в сознание главного героя врываются звуки из малознакомого и малопонятного измерения. Этот чужой мир возникает на сцене словно воплощение еще одного ночного кошмара Петра Ильича: сквозь клубы дыма с пламенной речью выступает вперед молодой рабочий (Руслан Барабанов), тут же — его жена, сошедшая с ума (Аграфена Петровская), рассказывает над трупом убитого ребенка сказку о великане. Сменяют друг друга названия эпизодов, на глазах у зрителей взмывают вверх, расходятся и сдвигаются стены помещений, но губернатор не замечает этих метаморфоз. Он словно продолжает мысленно преследовать вылетевшие из ружейных стволов пули — в покорном и достойном ожидании другой, той самой, которая остановит его собственную жизнь.

Спектакль Андрея Могучего — попытка пристально вглядеться в один из маленьких кусочков пазла, составивших масштабную картину исторического перелома. Вслед за Андреевым постановщик уходит от разговора о внешних потрясениях — к размышлениям о потрясениях, переживаемых глубоко внутри. И делает видимым огромный пласт, которым, согласно законам жанра, пренебрегают учебники истории: за каждым действующим на их страницах лицом, вне зависимости от его социально-политической функции (рабочий, крестьянин, губернатор), скрыто существо с человеческой душой. И порой, неожиданно даже для самого себя, оно оказывается — личностью.

 

Фотографии: Стас Левшин

Наталия Соколова