Рубрика: Заметки

Я был однажды в Москве. Виделся с непростым писателем Прохановым. Он повел меня в лес. Мы пили, потом он достал наган и стал мне его показывать. Что-то говорил про замшелое дерево. Он показывал мне коллекцию бабочек. Забавно, отчего все русские собирают
бабочек?

Из интервью Крахта газете «Эклибрис»

Ммммм!

Кристиан Крахт в состоянии свободного падения

ЗОВ КОРОВ

Человекообразная обезьяна воздымает руки и во все горло ревет: «Ммммм!»

Это последняя фраза сочинения «Метан», написанного Кристианом Крахтом (1966) в соавторстве с Инго Нирманн (указано, что «Метан» — первая часть трилогии, но будет ли продолжение, или это указание останется художественным приемом, не знает, возможно, и сам Крахт).

Почему же так поступает вышеуказанная обезьяна?

Дело в том, что она только что увидала саблезубого тигра, который, попив из озера, будет вовсе не прочь закусить обезьяной.

И нет ничего для защиты, ни малейшего камня.

Обезьяна обращает лик к небу: может, спасение грянет оттуда?

Все это на фоне вулкана Килиманджаро.

Происходит в небе умопомрачительный взрыв, летит лава и цветные камни, обезьяна во все горло ревет.

Она думает, что празднует освобождение от тигра, но читатель, одолевший книгу, понимает, что она приветствует метанизацию пространства.

Это «Ммммм!» мы уже слышали ближе к старту сочинения — от священного животного коровы. Из этого мычания произошел, кстати, звук «ом» («аум») — дух всех и всяческих изначалий.

Корова же — и конкретная Зорька, и, главное, как часть мировой коровьей общности, — является очень мощным производителем метанового газа.

Всякий из нас — такой производитель: метан выходит из человека в ходе любой дефекации, то есть в среднем более чем ежедневно.

Мы уже понимаем, что «метан» — метафора неоднозначная.

С одной стороны, дефекация, с другой - божественный дух изначалий.

И впрямь. Из метана (если верить авторам, что необязательно) возникла жизнь, и вообще он сыграл много важных ролей в деле… во всяких природных делах, в развитии атмосферы, земной оболочки, всего такого.

Со следующей стороны, дальнейшая метанизация планеты — родная сестра глобального потепления, результаты которого, во-первых, непредсказуемы, а во-вторых, иногда неутешительно предсказуемы: расползание океана, который затопит Кубу или, там, остров Цейлон.

Но есть и теории, согласно которым глобальное потепление на некоторых материках почвы как раз поприбавит, а еще…

Долгое время книга Крахта и Нирманн читается как нон-фикшн, как геополитический трактат, и способствует такому прочтению много чего: Крахт — не только писатель, а действующий журналист; Крахт хорошо знает третий мир, где проводит большую часть времени (а в «Метане» все как раз про тот самый мир); Норманн — почему бы не ученый (ученая) коллега?

О том, что нас водят за нос, каждый догадается на своей странице (кто-то и на первой, ибо эпиграф гласит, что история, преподаваемая в мировых университетах, «в основном мошенничество»), но издательство аж во второй половине книги ставит сноску типа «а вот этот факт - правда». То есть предполагает, что заблуждаться можно долго.

ВХОДИТ И ВЫХОДИТ

Трактат и впрямь исполнен убедительно. Основная мысль: история человечества — это борьба сторонников метанизации с ее противниками. В борьбе за метан изрешечиваются пулями секретные агенты, поедаются живьем соседские племена и разваливаются империи. Саддам Хуссейн всю жизнь мечтал быть поглощенным Америкой, цель Австралии - захватить Индию и упромыслить все ее население, очень многие исторические личности к концу жизни состояли уже не из органики, а из метана.

Хорошо метан или плохо — вопрос лукавый. Аргументы сторон путаны; персонажи, поддерживающие враждующие концепции, в среднем одинаково отвратительны. Авторы скорее на стороне метана, но — поскольку оппозиция, мягко говоря, надуманная — это неважно.

Стоит лишь заметить, что концепция вполне романтическая: в реальности люди бьются за более прозаические ценности, чем метановое-антиметановое будущее Земли.

Критическая оценка «Метана» зависит от того, кто чего ждет от произведения искусства. Продлись наша цивилизация еще тыщу лет, «Метан» может оказаться классическим трактатом… Ну, как для нас словоплетения алхимиков и средневековых астрономов: бессмысленно, но очень красиво.

Форма у текста, пожалуй, идеальная: рвутся из писателя куски информационного поля, вот именно как метан. Он и выблевал их — про метан трактатом. Не выблевал то есть.

Актуальный же смысл сосредоточен в первом, самом (наряду с последним) незатейливом, абзаце. Автобус с туристами едет по сафари-парку. Туристы защищены стеклами от львов, гепардов и прочих хищных куропаток. Туристам хорошо! У них бутерброды, фотоаппараты, номер в гостинице. Одни с женами, другие с презервативами. В мини-баре что-то, наверное, есть. А разгерметизируйся сейчас автобус — съедят за две секунды тигры и куропатки «радостных монголоидов» (японцев, надо думать). Да, первые звуки текста тоже были «Мммм» — так урчали туристы, покушавшие в рыбном ресторане.

Последний абзац про то же самое: обезьяна, на которую сейчас обрушатся цветные камни (вулкан, кстати, взорвали атомной бомбой южные африканцы, чего обезьяна узнать не успеет).

Да и весь Крахт — про это.

СПИРАЛЬ И ПРЯМАЯ

Крахт автор двух романов — Faserland и «1979», — благодаря которым он и считается (является) выдающимся писателем современности.

Faserland — история молодого небедного человека, который мечется по Германии и отчасти Франции в разнообразных транспортных средствах, избывая, как сказали бы в середине прошлого века, «экзистенциальную тоску», что означает: много воспоминаний о нежном детстве, поиск здесь и сейчас любви и ласки, желание простой и верной дружбы. Мешает ему обрести все желаемое обилие алкогольной продукции разных пород, образ жизни товарищей, любящих свальный грех и препараты, изменяющие сознание, а также идея упаковки. Мир — он ведь как супермаркет! Он упакован в бренды, нельзя сказать слово «часы», надо сказать «ролекс», реальность исчезла, людьми правят образы, социолог, встреченный в поезде, создал целый институт для нащупывания общественных моделей, а модели все индивидуальные… ну, тематика ясна.

Много блюют в этом романе: и герой, и друзья, и случайный человек на автостоянке.

«1979» — история о том, как два гомосексуалиста, утомленные кокаином, мраморным мясом и шелковыми платками, попали на вечеринку на виллу в Иране (бывает: любой тусовщик подтвердит, что занести спьяну может куда угодно). За стенами виллы начинается исламская революция, а тут — вечеринка. Ну, шелка опять же, кокаин, павлины. Революция дело небезопасное, спутник рассказчика погибает. Рассказчик же оказывается в Китае с мистической миссией: обползти вокруг какого-то озера. Его хватают местные эфэсбэшники и пакуют в концлагерь, который описан весьма убедительно.

На мой вкус, это один сюжет.

В Faserland «европейский» человек спускается в ад по спирали, длинными кругами, поначалу неспешно, но скорость-то возрастает и круги сужаются. Этот роман примерно «не закончен», финального сужения нам не показано.

В «1979» тот же самый «европейский человек» валится из рая в ад, примерно как из окна камень. Вся разница — в декорации и скорости.

КРАЙ СВЕТА ЗА ПЕРВЫМ УГЛОМ

Скорость — одно из ключевых слов. Крахт пишет необычайно «быстро». И отдельные фразы короткие, и романы малюсенькие, а «Метан» — просто фитюлька. В «Прочтении» при плотной верстке занял бы меньше двадцати полос. При этом концентрация газа очень высока: в «Метане» не успеваешь следить, как меняются страны, герои, политические коллизии и смешные концепции, в первом романе — поезда, автомобили и тусовки, во втором — психологическое и физическое состояние героя. Я не слежу за современной литературой; возможно, уже все поголовно овладели такой техникой письма. Но в любом случае — класс высокий.

Потому не слишком важны обвинения в поверхностности (в Германии Крахта и его дружков наделили погонялом «поп-литература» — в презрительном смысле). Да, засилие образов, безумие брендов, отчуждение индивидуума от реальности, противоречия общества потребления — темы заезженные. Сами уж давно апроприированы обществом потребления.
Важно, однако, что Крахт не «критикует». Это в 68-м «критиковали» буржуазию за образ жизни, а теперь чего критиковать, когда образ жизни превратился в образ смерти. Это коммунисты в парламенте «критикуют» парламентаристов, как ворон ворона после пятой бутылки водки.

И сообщение Крахта — это не «месседж» в культурологическом смысле, на философской, как у форели, подложке, а «месседж» как у прибора сигнал: летит прибор сквозь метановые облака и делает тревожное «пи-пи-пи». Сын миллионера, обласканный журналист, уж не знаю, насколько глубоко, но погруженный-таки в реалии третьего мира (то есть настоящей жизни, где нет грантов и брендов), шлет информацию: край света — за первым углом.

Вячеслав Курицын

По страницам книги «Крупнейшие мировые аферы: искусство обмана и обман как искусство»

Книга такая выпущена (в содружестве с «Эксмо») издательским домом «Коммерсантъ», ранее не слишком замеченным в книгоиздательcком бизнесе. Бизнес-логика, впрочем, ясна: за годы существования рубрики STORY в журнале «Коммерсантъ ДЕНЬГИ» набралось некоторое количество увлекательных очерков (авторы даны чохом — 17 человек), отчего же не пустить их вторично в дело.

Логика понятна, не ясна идеология. Не случайно книжка так длинно называется: люди, кажется, так до конца и не решили, что именно они намереваются сообщить публике. На дворе «кризис»… И крупнейшее деловое издание дает читателю набор примеров для подражания: как и когда ушлые люди наваривали большие состояния. Впрямую, конечно, тут подражать нечему: мало кто нынче соберется вырыть Панамский канал. Но вот возбудить в читателе дух предприимчивости… Или пробудить в нем демона жульничества? И где грань? Лично меня при чтении интересовал как раз вопрос о грани

Художники: Мадонна Дитрих

Грешно ли подделывать картины — вопрос скользкий. Цена на предмет искусства вещь вообще очень искусственная, результат медиаспекуляций и раздувания-сдувания репутаций. Кроме того, функционируют художественные товары в среде а) обеспеченных, б) специалистов, обман которых — не прежде всего задорная корпоративная игра. То есть врать в принципе нехорошо, но если помнить, как ловко в слове «искусство» скрывается «искушение», многие согласятся, что именно эту зону Господь отвел для веселых афер.

Скажем, голландца Ханса фон Меегерена после Второй мировой должны были по тамошним законам повесить (как за любое сотрудничество с фашистами): он продал Герману Герингу картину Вермеера. Но не повесили. Меегерен доказал, что все наоборот: он втюхал гитлеровскому ублюдку собственноручно исполненную фальшивку и таким образом нанес нацизму моральный урон. Молодец мужик, что тут скажешь. Осудили его на год — за жульничество (ибо «Вермееров» — еще штук пять — мастер продавал не только Герингу, но и государственным музеям).
Его немецкие коллеги, известные полиции фальсификаторы Фей и Мальскат, получили в 1948 году заказ на реставрацию фресок XIII века собора Святой Марии в Любеке. Три года реставрировали, старались, на открытии был Аденауэр, выпустили в честь события почтовую марку, Фею дали крест… Мальскату креста не дали, тот обиделся и выдал тайну: фрески не реставрировали, а соскребли, а вместо них нарисовали новые. Так хорошо нарисовали, что Мальскату, доказывая, что он не лжет, пришлось водить экспертов по лесам и показывать: вот тут у святого лик Гришки Распутина, вот Марлен Дитрих, а это моя сестра. Парней посадили всего-то на 22 месяца одного и на 20 другого. Могли и серьезнее впаять: одно дело — новый, пусть и ложный Вермеер (плюс вещь), а другое — уничтожение пусть обгоревших, но настоящих старых шедевров (вещь минус).

Художники: Слова о полках

Старые рукописи — не вполне искусство… это еще лучше, чем искусство: в рукописи помимо художественной ценности есть еще и смысл. Московский антиквар Антон Иванович Бардин (речь о пушкинских временах) торговал старинными манускриптами и делал на заказ их копии, а в какой-то момент подумал, что копии неплохо бы делать не на заказ, а «так», а потом продавать, выдавая за настоящие. «Русская правда», «Поучение Владимира Мономаха» — благодаря Бардину приумножилось число владельцев этих раритетов. На все фальшивки Бардин ставил свою зашифрованную подпись… какой же художник не тщеславен!

Не мог пройти Бардин мимо того прискорбного факта, что в 1812 году при пожаре Москвы погиб единственный экземпляр «Слова о полку Игореве»… Бардин изготовил аж два новых, которые — будучи одновременно объявленными к публикации — друг друга и разоблачили.
Другой московский мастак Александр Иванович Сулакадзев (современник Бардина) пошел дальше: он не просто копировал, а сам сочинял произведения древнерусской литературы, в чем очень и очень преуспел. Его игривое произведение «О воздушном летании в России с 906 лета по Рождестве Христовом» официально признавалось подлинным еще полвека назад (на его основании появлялись статьи в Большой советской энциклопедии). А Велесову книгу, которую тоже приписывают Сулакадзев, особо истовые славянские патриоты считают подлинником и до сих пор.

Войти в историю вот таким мошенником — ни один пушкин бы не отказался.

Игроки: Тюльпановая лихорадка

В 1635 году луковица некоего редкого сорта тюльпана Semper Augustus стоила в Амстердаме до 4600 флоринов при стоимости свиньи в 30 флоринов, а коровы — в 100. Опечатки тут нет: 46 коров за один цветок. Как случилась тюльпановая лихорадка, в ходе которой все королевские дома Европы считали своим долгом скупать голландские чудеса (цветы необычной расцветки появились в результате действия вируса, банальной цветочной болезни), я вам сейчас не объясню. И статья в рекламируемой книге объясняет не слишком: ну, эксклюзивные сорта, ну, символ высокого статуса обладателя тюльпана (уже неясно), ну, чума, в результате которой много народу перемерло, а у оставшихся повысились зарплаты и появились свободные деньги, которые можно было вкладывать в тюльпаны… Надо большую умную и специальную книгу прочесть, чтобы уяснить подробности. Кофешопов тогда еще не было вроде. Но факт остается фактом: была такая лихорадка, много коров за цветок и контракты, которые еще не назывались фьючерсными.

Фьючерс — это когда деньги вперед. Тюльпан цветет не каждую пятницу, зимой не цветет, и в разгар бума стали торговать сначала рассадой, а потом уж и просто будущими и вполне виртуальными урожаями. В торговлю «фьючерсами» включилась вся Голландия, от крестьян до дворян, а потому, когда процесс естественным образом пришел к кирдыку (на биржах продавалось уже столько будущих тюльпанов, сколько невозможно было вырастить в этой не слишком в общем обширной стране), все и пострадали. Разумеется, какое-то количество биржевых жуков несметно, как и полагается, обогатилось, но не жуки были виной, не они начали лихорадку. Виновата была вся страна, кинувшаяся на легкие деньги… И ответственность оказалась коллективной: после долгих трудов Верховного суда большинство обладателей контрактов согласилось получить по 5 флоринов из 100 положенных. А фьючерс продолжил шагать по миру и стал (ярко символизируя отрыв производства от финансовых потоков) одним из вирусов нынешнего глобального кризиса.

Игроки: «Южные моря»

«Компания Южных морей» — хрестоматийный пример экономики мыльного пузыря. Созданная в начале девятнадцатого века, она получила привилегии в торговле с Южной Америкой и к 1819 году стала популярным местом для вложения свободных средств. Считалось, что баснословные богатства Чили и Аргентины сказочно озолотят держателей акций. Бумаги номиналом в сто фунтов через год подскочили до тысячи. Богатенькая организация предоставила правительству Англии кредит на сумму в десять миллионов, взяла на себя часть госдолга и таким образом крепко привязала к своей судьбе судьбу государства.

Пирамиды рушатся так же легко, как вырастают. Слух о фальсификации списка акционеров скатился с горы снежным комом, акции рухнули, куча высокопоставленного люда оказалась в тюрьме, акционеры вернули менее чем по тридцатке с сотни: все же больше, чем в истории с тюльпанами.

Скорее всего создавался пузырь не как пузырь, а как потенциально коммерческое предприятие. Ну, не получилось, бывает. Дополнительно забавно, что на фоне взлета «Южных морей» вспыхнула мода на акционерство как таковое, и в том же двадцатом году возникали и лопались компании, обещавшие специализироваться на переселении в Англию обезьян, на производстве древесины из опилок и, конечно, на создании вечного двигателя. Во все эти проекты граждане так же охотно вкладывались.

Игроки: Суэцкая Панама

Слово «панама» в значении «надувалово» появилось благодаря Панамскому каналу, первая попытка рытья которого действительно стоила больших денег многим частным инвесторам (то есть рядовым небогатым акционерам). Эта короткая главка посвящена реабилитации проекта. Его руководитель, Фердинанд де Лессепс, сначала построил канал Суэцкий, продемонстрировав чудеса дипломатического искусства и менеджмента (1854-1869: даты осуществления этого творческого подвига). И в 1879 году 75-летний Лессепс вознамерился повторить чудо: не корысти ради (все у него было), а шилу в заднице благодаря. Коммерсантовская книжка очень скупо говорит о провале панамской затеи, но вообще-то по многочисленным источникам известно, что была то не афера, а трагедия, и среди многочисленных причин провала присутствовали, скажем, неподвластные тогда науке малярийные комары, которые тысячами умертвляли рабочих. Лессепса приговорили к пяти годам тюрьмы, но лишь приговорили, а не посадили, и он коротал последние годы жизни в кресле-качалке в компании ручной обезьяны.

Военные преступники: Англо-германскиеденьги

Известно, что люди одной профессии могут именоваться как хорошим словом «разведчик», так и плохим словом «шпион». Разумеется, мы, например, преклоняемся перед советским солдатом, выигравшим Великую Отечественную, и ненавидим «фрица», солдата фашистского. Но когда мы переходим от обобщенного образа к личностному, то признаем: отдельно взятый Фриц (или Ганс), забритый из своей деревни под знамена вермахта, имел такие же основания поливать, допустим, крупнокалиберными снарядами наши позиции, как и наш земляк Иван — позиции Ганса. А ля гер ком а ля гер, нэспа?

Потому, соответствующим образом относясь к фашистской военной машине в целом, мы вряд ли можем осуждать конкретную операцию «Бернгард», которую гитлеровцы учинили против Великобритании. В Германии было налажено фактически промышленное производство фальшивых британских фунтов. Вовсе не Гитлер придумал такой способ ведения боевых действий: Наполеон заваливал фальшивыми ассигнациями Россию, а та же Британия ту же гитлеровскую Германию — фальшивыми продовольственными карточками. Но «Бернгард» (поначалу название было другое, «Андреас») — крупнейшая и самая профессиональная операция такого рода. Английские купюры анализировались по ста с лишним позициям. В Турции был найден тот самый лен, из которого делалась бумага для фунтов. Химики колдовали над составом краски, художники десятки раз сверяли эскизы, математики расшифровывали систему нумерации банкнот (весь этот качественный люд был, понятно, обнаружен в концлагерях). На первое клише — в 20 фунтов — затратили больше полугода работы. Начиная с декабря 1940-го новорожденные деньги сначала мелкими, потом все более крупными партиями переправлялись через разные источники в Швейцарию и Англию.

Полномасштабный вброс фальшивок начался только с августа 1942-го. В концлагере Заксенхаузен было собрано 140 подходящих для дела заключенных, большей частью евреев. Легенда гласит, что они сделали многое для уменьшения эффективности работы предприятия: из выпущенных ста тридцати миллионов Фунтов идеальными, то есть годными для запуска, было признано чуть более десяти. Заключенные защищали таким образом не Англию, а себя: пока производство продолжалось, они оставались в живых. Но и британцам, разумеется, была польза: 10 миллионов — не слишком сильный удар по экономике. По-настоящему нажились в этой истории, как и положено, настоящие мошенники, а не воюющая Германия: руководители операции скопили достаточно денег, чтобы, например, откупиться от американских военных и бежать после окончания войны в Латинскую Америку.

Торгаши: не обманешь — не продашь

Пословица это отечественная, напоминает книжка. В Советском Союзе, насколько я успел запомнить за недолгие годы жизни в нем, понятия «работник торговли», «спекулянт» и «ворюга» были примерно синонимами. Не хочется думать, что обман при любой операции «обмена» — национальная наша черта. И за кордоном есть свои воровские традиции, да и у нас с развитием капитализма, при всех его темных сторонах, розничная торговля стала несомненно и очевидно честнее. Важно, однако, что обманувшему торговцу не удивляешься.
В книжке описываются: возы с сеном, в которые для весу укладывали бревна; телеги с дровами, в которых нижнюю половину занимали сучки; овес, разбавленный мякиной; торговля (задешево!) использованной и высушенной чайной заваркой; булыжники, земля и лед в бочках с маслом… Ну, и так далее. См. также историю про г-на Фирсанова на этой странице.

Комментировать тут нечего… разве что коротко: иной злыдень ведь не лишь для выгоды обманывает, но и из желания выставить контрагента лохом. Является ли полученное удовольствие эстетическим? — это вопрос.

Козлы вонючие: жулики-лекари

В принципе нельзя исключать возможности, что тот или иной кашпировский, излечивающий со сцены стада и дивизии, и сам верит в волшебную силу своей этой… как ее… энергетики. Тут действует презумпция невиновности. Колдовать со сцены нормальный человек не станет, а раз он не вполне нормален, то может быть и искренним. Скорбную голову меч не сечет.

Но люди, составляющие из разной ерунды порошки и бальзамы, призванные служить абсолютными лекарствами, несомненно знают, из чего смешаны их бесполезные зелья, так что назвать этих деятелей вонючими козлами мне не кажется особенно грубым.

Собственно, само слово «шарлатан» обязано своим появлением именно надувательствам с лекарствами. «Черретано» — это уроженец Черетто, и почему-то именно в этом городе на юге Италии развился соответствующий мерзкий промысел. Черретанцы разъезжали по ярмаркам и разыгрывали представление, целью которого было втюхивание простакам той или иной чудодейственной панацеи. Как справедливо замечено в книге, открытая тогда формула успеха действует до сих пор: «Побеждает не тот, у кого лучше лекарство, а тот, кто лучше рекламирует товар».

Лекарственные обманы начались в эпоху Возрождения (с его верой в науку и ученых) и продолжаются о сих пор: препараты, которые «лечат рак на дому без болей, пластырей и операций», соблазнительное «целебное виски» (расследование выяснило, что под таким именем компания Duffi продавала самое простое виски) или эликсиры вечной молодости из абрикосовых косточек не переведутся, видимо, никогда.

Впрочем… Почти в каждой главке этой статьи возникает то или иное «впрочем», есть оно и здесь. Существует же такая вещь, как плацебо (aka фармакон): «пустая», без начинки, таблетка, которая, однако, лечит, ибо пациент верит в ее силу. Реально действенное средство, признанное нормальной и честной медициной. Так что не исключено, что помогали кому-то и шарлатанские снадобья.

Тут пришла и морали пора: во всяком обмане участвуют две стороны, и пострадавшая сторона отнюдь не всегда может быть уподоблена невинной сереброрунной овечке. Попадается часто тот, кто хочет купить задешево, решить какую-то проблему без особых усилий, выловить карася без труда… тот, кто жаждет халявы.

Пусть же книги, подобные этой, утверждают важную истину: ХАЛЯВА — ЭТО ОПАСНО.

P. S. Оцените, я ни разу не упомянул в этой статье Остапа Бендера.

---

Отрывок из книги можно прочитать: prochtenie.ru/passage/24136

Иван Малышев

Пирогов много сделал хорошего — изобрел
гипсовую повязку, впервые применил наркоз
в полевых условиях, осуществил множество операций, написал кучу трудов, спас ногу
Гарибальди, но именно «ледяная медицина», как утверждали ученики, обессмертила его имя. Такой парадокс: обессмертило то, чему материалом послужили покойники

Пирогов

Из цикла Сергея Носова «Тайная жизнь петербургских памятников»

Один из лучших памятников в городе. Он прост, лаконичен. Серый гранит здесь одинаково хорош и для пьедестала, и для самого бюста. Не знаю, замечал ли скульптор Крестовский, что его Пирогов чем-то похож на Ленина. Тела обоих, как известно, мумифицированы, но вряд ли сходство навеяно этим — несомненно, и в характерах живых было много общего. Эту общность выдают памятники — взглядом, напряжением лиц, печатью бескомпромиссности и одержимости.

Нет в городе другого памятника, так прочно связанного с местом, где он стоит. Речь вовсе не о том, что стоит он на территории Обуховской больницы (ныне это часть Военно-медицинской академии, куда, кстати, посторонним вход запрещен); речь не о клинике в целом, а о крохотном клочке земли, памятником обозначенном.

На тыльной стороне постамента очень интересная и… как бы это сказать… специальная надпись. Настолько специальная, что в прежних популярных изданиях, посвященных городским достопримечательностям, ее если и приводили, то с намеренными искажениями. Например, согласно изданному в 1979 году справочнику «Памятники и мемориальные доски Ленинграда», эта надпись должна была бы выглядеть так: «Здесь он создавал свой атлас топографической анатомии». Надо полагать, местоимение «он» обязано отвечать имени собственному Пирогов, выбитому на лицевой стороне
постамента, но такой логики мог придерживаться лишь редактор справочника — в реальности так безлично на пьедесталах не выражаются. Для того чтобы узнать истинный текст, надо проникнуть на территорию Военно-медицинской академии, найти в госпитальном саду сам памятник и, не обращая внимания на расположение препятствующей тому скамейки, обойти его сзади, смело ступив на газон. Надпись мало того что сильно потускнела и едва различима, она в принципе никогда не была видна с дорожки; похоже, выполнена она вовсе не для того, чтобы на нее смотрели. Скажем прямо: сделана она так, чтобы ее не видели. Это без преувеличения секретная надпись — о ней даже не знают те, кто работает здесь десятилетиями и каждый день по долгу службы проходит мимо гранитного Пирогова (я со многими разговаривал). Вот она — в точности:

Здесь стояла
покойницкая, где
Н. И. Пирогов на
распилах замо-
роженных трупов
создавал свой атлас
топографической
анатомии.

Емко и содержательно.

Памятник был установлен в 1932 году по инициативе выдающегося хирурга И. И. Грекова; скорее всего, он и был автором надписи. Пренебреги профессор Греков выражением «на распилах замороженных трупов», и обошлось бы без переноса слов — нет, умалять точность высказывания ради формы строки знаменитый врач позволить не мог. Думаю, что, если бы площадь скрытой от посторонних глаз тыльной грани пьедестала позволяла разместить большее число букв, нам бы явлено было полное, развернутое название этого научного труда, причем на латыни — ибо в четырех томах атласа нет ни одного русского слова, а отдельный семисотстраничный том описаний — сплошная латынь, уже без всяких картинок. На протяжении ста лет название пироговского труда переводили примерно так: «Топографическая анатомия, иллюстрированная проведенными в трех направлениях распилами через замороженные человеческие трупы». Сейчас переводят как бы корректнее, заменяя «человеческие трупы» на «человеческое тело», но на постаменте увековечена та откровенная прямота, с которой корифеи анатомии без ложной деликатности относились к реальности.

Мне приходилось листать этот атлас. Я не медик. Сильное впечатление, честно скажу. Гигантского размера книги содержат порядка тысячи изображений в натуральную величину этих самых распилов. В трех направлениях. Некоторые (например, продольные) не поместились на плотном листе размером с полосу нынешних «Известий», и тогда использовался лист еще большего формата, складываемый под формат книги. Всего было отпечатано 300 экземпляров атласа — крайне дорогостоящее издание финансировалось правительством. На экземпляре, хранящемся в РНБ, как теперь называют родную Пуб? личку, штамп Императорской Эрмитажной иностранной библиотеки с указанием номера шкапа и полки. Нет сомнений, что тот же экземпляр первого тома, который я с трудом сумел разместить на столе, листал император Николай Павлович, лично дозволивший сей проект; представляю выражение его лица и пытаюсь мысленно соотнести со своим — любопытство… изумление… тихий ужас?..

Впечатление еще сильнее, когда знаешь обстоятельства появления атласа. В двух словах они таковы.

Однажды Николай Иванович Пирогов, прогуливаясь по Сенному рынку, увидел, как мясник расправляется с промерзшей свиной тушей. Была зима. Согласно легенде, Николая Ивановича осенило; некоторые биографы, впрочем, полагают, что оригинальная идея пришла Пирогову после долгих и долгих раздумий. Он решил исправить существенную неточность прежних атласов. Дело в том, что с разгерметизацией тела под инструментом анатома взаиморасположение внутренних органов существенно меняется — прежние атласы этот факт не учитывали. Надо пилить замороженных, решил Пирогов. И приступил к делу. В Обуховской больнице для бедных в день умирало два-три человека. Посреди больничного сада находилась небольшая деревянная покойницкая, та самая; зимой в ней коченели трупы. Молодому профессору из Дерпта Николаю Пирогову, однажды поразившему медицинский Петербург как гром средь ясного неба, уже случалось читать в одной из двух тесных комнат этого скорбного заведения лекции по анатомии, — его шестинедельный курс на немецком прослушали тогдашние петербургские знаменитости, включая лейб-медика Арендта. Теперь Пирогов работал без лишних свидетелей. Пилил. По нескольку часов в день, иногда оставаясь на ночь. При свечах. (Зимой в Петербурге и днем темно.) В лютый мороз. Опасаясь одного: как бы не согрелся свежий распил до того, как на него будет положено стекло в мелкую клеточку и снят рисунок. Чем сильнее был мороз, тем лучше получалось у Пирогова. Распилов он осуществил многие и многие тысячи — в атлас попало лишь избранное. «Ледяной анатомией» называл это дело сам Пирогов. Не в теплой Германии и не в солнечной Италии, но только у нас в России могла прийти «счастливая мысль воспользоваться морозом», как это изящ? но сформулировал академик К. М. Бэр, осуществляя разбор фундаментального пироговского труда при выдвижении его на Демидовскую премию. Этот атлас ошеломил мир медицины. Пирогов много сделал хорошего — изобрел гипсовую повязку, впервые применил наркоз в полевых условиях, осуществил множество операций, написал кучу трудов, спас ногу Гарибальди, но именно «ледяная медицина», как утверждали его ученики, обес? смертила имя Пирогова. Такой парадокс: обессмертило то, чему материалом послужили покойники.

Справедливости ради надо сказать, что основные распилы Пирогов осуществил на Выборгской стороне — в Медико-хирургической академии. Там к его услугам была огромная дискообразная пила для ценных древесных пород. В покойницкой Обуховской больницы все было скромнее. Но именно это место пожелал увековечить И. И. Греков, а уж он-то знал, что к чему.

Так оно и есть: судя по «секретной» надписи, памятник Пирогову — не просто памятник Пирогову (вообще Пирогову), но Пирогову, с фанатической одержимостью совершающему титанический труд прямо здесь, а не где-нибудь там, — это памятник невероятному, почти безумному, на наш профанский взгляд, подвигу, совершенному на этом историческом месте, когда-то занятом убогой деревянной мертвецкой. По сути, это и есть памятник той мертвецкой, единственный в своем роде памятник моргу…

Автор описания Обуховской больницы (1886) с говорящей фамилией Угрюмов критикует местоположение покойницких — и старой, и новой. Надлежит им быть где-нибудь сбоку, а не посреди сада, по которому гуляют больные. В наши дни оплошность исправлена — никаких покойницких в саду нет. Морг задвинут далеко, на северо-западную периферию клиники. Чтобы гранитный Пирогов смотрел на морг, Пирогова надо развернуть на 180 градусов. Но тогда откроется свету «сек? ретная» надпись.

А так тоже нельзя.

Сергей Носов

Алексей Иванов отказался от премии, полученной три года назад

Май-июнь в России, как известно, — традиционно время литературно-премиальной страды. Оглашается короткий список «Большой книги» и длинный — премии «Александр Невский», стартует цикл «Дебюта», объявляются лауреаты «Национального бестселлера», премии «Поэт» и Государственных премий… В этих сюжетах как-то затерялась история, наделавшая в мае шороху в Перми.

Алексей Иванов, писатель, несмотря на всю свою известность, считающий себя несправедливо обойденным литературными призами («Меня выбросили из „Букера“», четырежды прокатили на «Нацбесте», не дали «Большую книгу»«. ), оказывается, получил три года назад «Строгановскую премию», учрежденную Пермским землячеством, за роман «Золото бунта». В этом году лауреатом Строгановской премии, сообщает сайт Алексея Иванова стал известный галерист и политтехнолог Марат Гельман, директор — вы подумайте! — Пермского музея современного искусства. «В ответ, — сообщает официальный сайт прозаика, — Алексей Иванов перечислил свою премию музею Строгановское Усолье на севере Пермской области. Размер премии — 10 тысяч долларов». Со свойственной Иванову педантичностью Алексей Викторович добавляет: «Перечисление сделано в размере 325500 рублей (рублевый эквивалент по курсу ЦБ РФ на 11.05.2009)».

«По мнению Иванова, присуждение премии Гельману означает пренебрежение оргкомитета к культурному потенциалу региона и является фиксацией негативной тенденции передачи медийного и материального ресурса персонам, которые не выражают Пермский край. Поэтому Иванов считает необходимым вернуть оргкомитету полученную награду. Решение это не является актом протеста или выражением консолидированного мнения какого-либо сообщества», — приводит слова агента писателя пермская газета «Новый компаньон».

Затем Алексей Иванов заявил, что ему удалось прийти к компромиссу с Пермским землячеством. «После переговоров с председателем землячества Андреем Кузяевым, Иванов согласился остаться формальным лауреатом премии, но при этом денежный ее эквивалент будет перечислен им на счет музейного комплекса Строгановское Усолье. В ответ на эту инициативу писателя землячество в свою очередь переведет такую же сумму этому же музею».

Премиальные скандалы в отечественной литературной среде дело привычное. Отказы получать награды — тоже, в общем, не редкость. Всем памятны эффектные жесты Дмитрия Галковского и Сергея Гандлевского, проигнорировавших «Антибукер», отказ Солженицына принять от Ельцина орден Андрея Первозванного…

Но чтобы отказываться от денежного содержания премии спустя три года после его получения, причем «в ответ», да еще вести на этот счет торговлю с меценатами и в конце концов заключать «мировое соглашение», что бы ни являлось его предметом — это уже какой-то совсем новый литературный фокус.

А что думаете вы?

Сергей Князев

• М.: ОЛМА Медиа Групп, 2009.
• Переплет, 624 с.
• Тираж 200 000 экз.
• Купить электронную книгу на Литресе

Пиратский роман с элементами квеста, книга без всяких претензий, кроме претензии быть нескучной. Два вечера чистейшего удовольствия. Карибский остров сокровищ, женщина в мужском платье на корсарском корабле, сундуки с пиастрами, на лицо ужасные и добрые внутри дикари, 40-пушечный фрегат, алые паруса над головой, свежий ветер в лицо, бескрайний простор, позолоченная русалка на носу корабля, хэппи-энды и в современной, и в исторической сюжетной линии, — в общем, детская литература. И слава богу. Это, может быть, самый легкий, светлый и несерьезный роман Акунина, причем очень вовремя написанный: в интервью писатель замечает, что сейчас самое время уплыть от кризиса «подальше в моря и в глубь веков».

Плывут двое. Отчаянная амазонка Летиция фон Дорн весной 1702 года отправляется на поиски отца, томящегося в марокканском плену, но приплывает на Карибы и находит там пиратский клад. Весной 2009 года по ее следу проходит Ника Фандорин: магистр истории разыскивает своих предков, но так ничего и не узнаёт о Летиции, зато выполняет свое главное желание — «раскупорить закупоренное время» — и обнаруживает оставленные ею сокровища. «Приключения магистра» на этом, по всей видимости, закончены: вряд ли возможны истории, где героем окажется мультимиллионер сэр Николас Фандорин — на графа Монте-Кристо этот благородный недотепа как-то не тянет.

Стилистически роман очень хорош. Вообще самые удачные вещи Акунина — это те, где он пишет в тоне и в духе героя, пользуется сказом. Так сделаны вторая часть «Смерти Ахиллеса», кусочки «Пикового валета», «Коронация», «Любовник смерти» и др. Стилизованы под чужое слово и все исторические части «Приключений магистра». Однако в новом романе рассказчик превзошел все ожидания. Зовут его Андоку-Минхер-Каброн-Трюк-Клара-Капитан Флинт, ему 200 лет и он попугай. Не говорящий, но зато разумный и даже мыслящий. Этот удивительный пернатый читает на восьми языках, обучался у великого сенсея в Японии, путешествовал по всему миру, прекрасно понимает людей (а они его не очень), предвидит события и раскрывает преступления, — в общем, фандорин еще тот. Правда, рассказ от его лица создает странный эффект: слушать дзен-мудрости («По-настоящему ценно лишь преходящее») от попугая, пусть и достигшего просветления и бессмертия, — все-таки не то же самое, что от Эраста Петровича. Как и во всех своих последних сочинениях, Б. А. предельно упрощает и ярко раскрашивает текст для облегчения восприятия читателя.

Ну, тупеет читатель, деградирует, что делать-то?

Как что? Просвещать! Выдавать еще больше фактов и наставлений в занимательной форме.

Пиратские романы в силу своей принадлежности к приключенческой литературе обычно «бесплотны»: из них не узнаешь, где спали матросы, как справляли нужду, как проводили время на берегу в кабаках и борделях, не почувствуешь ни ароматов матросского кубрика, ни тошноты от морской болезни. Акунин же просто заваливает условный мир достоверными реалиями. Здесь не только все кливера, стаксели и «огоны выбленочных углов, приблезованные к ванту» на своих местах, но и выкладывается масса «низких» бытовых подробностей. Героиня отплывает на корсарском фрегате под видом корабельного хирурга и первым делом проводит медосмотр: выясняется, что половина команды больна сифилисом, а зубов у моряков — по десятку на троих. А вот содержимое сундука с медицинскими инструментами, в который автор заглянул лично: «Коловорот костесверлильный», «Пила ампутационная», «Тиски головные», «Щипцы пулевые», «Пеликан зубодерный», «Скребок гангренный», «Бритва нарывная» и т. п. Теперь читатель может попробовать представить себе Гулливера или доктора Ливси за работой.

Подробности нанизываются не только ради эффекта реальности. Акунин не перестает оставаться дидактом даже в самых легких своих текстах. Он никогда не забывает, что развлекая читателя, надо его и легонько поучить, ненавязчиво внушить веру в прогресс, и все детали на это работают. Адской жизни на корабле XVIII века противопоставлен быт обитателей современного трансатлантического суперлайнера, а читатель должен поблагодарить судьбу, что живет в такое цивилизованное время. Не забыты, разумеется, и либеральные ценности. Роман, в сущности, феминистский: речь идет о том, что женщина в любых условиях, даже в мужском царстве прошлого и на корсарском корабле, может побороться за свою свободу. Присутствует и литпросвет, правда в облегченном варианте, литературная викторина на этот раз подростковая. Щедро разбросанные в исторической части цитаты заставляют припомнить читанных в детстве Стивенсона, Сабатини, Буссенара, Грина, Жюля Верна, Дюма и т. п. Потом многих, конечно, потянет перечитать все это (и они, как набоковский Лужин, наверняка обнаружат, что им подсунули не то, что было в детстве, какое-то «неполное издание»). В общем, писатель потрудился на ниве модной нынче kidult-литературы, но при этом не забыл и об учительстве.

Дидактику Акунин обычно умело маскирует, и она не портит его книги. А недостатки романа обусловлены только одним — многописанием. «Фокус, повторенный дважды, вызывает зевоту», — замечает автор в том же интервью. Но если писать по три книги в год, то приемы неизбежно будут повторяться. Без самоповторов — скорее всего, неосознанных — не обошлось и на этот раз. Грин из «Статского советника» различал людей по цветам: «тревожный васильковый», «нежный персиковый» и т. д.; сам Грин был не зеленый, а «светло-серый, как дамасская сталь». Грей из «Сокола и Ласточки» различает людей как сорта вин: «честный английский эль» матросов, «хорошие винные сорта» офицеров и т. д. Или вот: злыдень Гарри Логан (напоминающий Джона Сильвера) — истово верующий католик, и потому хочет быть в расчете с Богом. У него 17 детей — по числу убитых им людей. Теперь вспомним: «идейка» Свидригайлова из романа «Ф. М.» состояла в том, что убив несколько хороших людей, надо убить столько же нехороших, чтобы «выйти в нуль» перед Богом.

И еще одно крайне любопытное наблюдение. Несколько месяцев назад широко обсуждался роман Анны Борисовой (псевдоним) под названием «Креативщик», причем все до единого критики чесали в затылках: вроде бы пахнет Акуниным, а уцепиться не за что — внешне совсем не похоже. Так вот, в «Креативщике» и «Соколе и Ласточке» почти буквально совпадает один эпизод. Сокровище хитрым образом запрятано в пещере, к которой надо пробираться через горы; главный злодей не может нести тяжесть, потому что у него не действует одна рука, и потому берет с собой молодого помощника — разумеется, с тем, чтобы потом его прикончить. Заподозрить  Б. Акунина в том, что он списал у А. Борисовой, мы не можем: искренне верим его заверениям, что он современной литературы не читает, чтобы не сбиться со своего стиля. Значит, А. Б. = Б. А.? Впрочем, возможно, это и совпадение. Иначе трудно объяснить другие удивительные сходства с современной литературой. Например, способ проникновения в чужую душу, который использует акунинский попугай, полностью совпадает с методами пелевинских вампиров из «Empire V»: одна капелька крови — и раскроется вся подноготная человека.

Самоповторы и заимствования — дело тонкое, осуждать за них писателя не стоит. А вот что у Акунина действительно не получается — так это любовь. В том же интервью автор утверждает, что написал «любовный роман, который притворяется приключенческим». Имеется в виду чувство юношеподобной Летиции фон Дорн к насквозь выдуманному лорду Руперту Грею, состоящему из античного профиля, каштановой шевелюры и гумилевских брабантских манжет. С любовными линиями в большинстве акунинских романов было не ахти: в сущности, они сводились к мотиву «женщина влюбляется в благородного супермена», причем сердце героя всегда отдано Большому Миру, а прекрасные дамы хватают его за крылья и тащат в гнездо. Тут все то же самое, но только герой-любовник оказывается безнадежно второстепенным персонажем, а сцена его отречения от прежней жизни и сватовства к Летиции прокручивается на скорости х32. В финале современной части упоминается недоступный кораблям райский остров, населенный потомками г-жи фон Дорн и капитана Грея.

Отличное издание «под старину», мастерские рисунки Игоря Сакурова, во всем максимально возможная близость к кинематографу. Что бы ни думали об Акунине критики, лучшей беллетристики у нас нет и не предвидится.

Купить книгу «Сокол и Ласточка» Бориса Акунина

Андрей Степанов

* Внесен в реестр террористов и экстремистов Росфинмониторинга.

В Перми происходит прекрасная, могучая весна, что не удивительно — даже для унылого в климатическом отношении Предуралья. Помимо весны, в Перми происходит интенсивная культурная жизнь, и это уже прецедент.

Три года назад пермяки дружно ухахатывались над статусом «культурной столицы Поволжья», который был по случаю присвоен их малой родине, а сегодня — на полном серьезе ощущают себя жителями одной из культурных столиц всея страны, и без всяких там кавычек. У нас теперь есть антикризисный арт-менеджер Марат Гельман, музей современного искусства PERM.M и огромная надежда на то, что Пермь вошла в моду не на сезон и не на два, а навсегда.

Так вышло, что музеи в Перми живут вдоль Камы — на отрезке улицы Орджоникидзе, для которого губернатор выдумал романтическое название «музейная миля». Началось все с Галереи в здании бывшего кафедрального собора, продолжилось — краеведческим музеем в фактурном, похожем на дом с привидениями особняке купца Мешкова, а увенчалось — PERM.M на Речном вокзале. Получается очень удобно — готовый прогулочный маршрут с видом на реку: гуляй — не хочу. Но вот ведь незадача — не хотят. А точнее — хотели бы, да не могут.

Цветущие пермские музеи существуют в условиях безнадежно увядшей инфраструктуры. С общественным транспортом здесь беда — редкий автобус домчит вас до середины музейной мили. Личный автомобиль — определенно домчит, но с парковкой придется помучиться. Пешком по разбитому тротуару то в горку, то под горку — тоже сомнительное удовольствие.

Набережная, которая могла бы стать логичным продолжением «мили», с осени по весну — в грязи, а летом — в чаду шашлычных. Кама, конечно, прекрасна, спору нет — не зря пермяки верят, что она главнее Волги. Каму не в состоянии испортить ни парапеты, щедро расписанные «здесь-был-я», ни разобранные на дрова лавочки, ни горы мусора на газонах. Но горожане все-таки предпочитают любоваться рекой с моста либо из иллюминатора самолета.

Власти же больше озабочены не декорациями, в которые помещен главный градообразующий объект — река, и не состоянием прильнувшей к ней музейной улицы, а тем, как эта улица называется. «Орджоникидзе», считают они, это не комильфо. Серго, ясное дело, молодчага, промышленность поднимал, но музейная миля-то тут при чем? Полагая, видимо, что материя родится из идеи, власти озабочены решением вопросов не технических, а лирических: какое имя должна носить главная «культурная» улица? Как вариант улице можно вернуть одно из дореволюционных названий (Набережная, Береговая или Монастырская) либо — сочинить новое (Музейная, например).

Пермяки в ответ консервативно ворчат, что негоже вымарывать из книги истории советское прошлое, оплакивают лежащую в руинах набережную, но чуют: что-то будет! Речной вокзал, красавец, стоит отремонтированный, вчера здесь открылась очередная выставка, сегодня были наездом московские поэты, завтра ожидается фестиваль Гельмана «Живая Пермь». Все-таки город, привычный к многолетнему застою, хоть и морщится по инерции, что все здесь не как у людей, не может не радоваться перезагрузке. А перезагрузка в Перми — налицо. Она безусловна — как весна, честное слово.

Люба Мульменко