Рубрика: Отрывки

Отрывок из романа «Любовь на завтрак»

О книге Анны Бурдиной «Любовь на завтрак. Цветочный приворот»

Жизнь полна перемен, а моя — тем более. В этот раз, как и всегда в моей жизни, все началось с глупости.

Еще со школы у меня есть две закадычные подружки. Одна из них — Арина, самая любимая. А другая, тоже не менее любимая, — Лилька.

Арина — прелесть во всех отношениях. Она, чисто внешне, самая привлекательная из нас. А если быть совсем беспристрастной, то просто красавица: стройная, как нежная белая березка, со спокойным лицом, всепрощающим взглядом мадонны и такая со всех сторон правильная, что иногда даже за себя стыдно , что ты, например, ненароком нос кулаком утерла в ее присутствии .

Она у нас, как мать. Чуть что — к ней поплакаться в жилетку бежим, а уж «мамочка наша» всегда найдет, чем утешить наши с Лилькой безголовые создания и вечно мечущиеся души. Мы не успеем даже соврать, чтобы себя выгородить в лучшем виде, а она как в воду глядит — так тебе все на блюдечке с голубой каемочкой и выложит. Иногда даже, обидно: ты к ней, как к исповеднику, а она тебя , не повышая голоса, будто карающим мечом так больно словами отхлещет по щекам, что краснеешь изнутри и снаружи. Хорошо, что еще в угол не ставит. Но, как говорится в народе, сапожник без сапог. — Про насто с Лилькой она все знает : что делать, как жить и что не надо делать. Умеет правильно наставить нас на путь истинный, зато в себе никак разобраться не может. У Арины, как и у нас, сейчас в жизни полный минор — жизненный кризис, значит. По ее словам, жизненный тупик. Но эта тема особого разговора.

Лилька — полный антипод Арины. Почему Лилька поставлена мной на второе место? Да потому, что у нее больше пороков! Она у нас со странностями — в хорошем смысле этого слова, и с «Большими странностями», в необъяснимости своих поступков. Ее чудаковатость делает ее похожей на переросшего ребенка, которому все прощается. Мы с Ариной вынуждены принимать все Лилькины проказы и выходки, хотя иногда нам очень хочется в педагогических целях шлепнуть ее по заднему месту или лишить на десерт мороженого. Но мы этого не делаем. Приходится разводить руками, пожимать плечами и, качая головами, говорить: «Как можно!» или «Ну, ты даешь, подруга!», но принимать ее такой, какая есть.

Лилька или Лелек — не пренебрежительное имя, а ласковое, как Булька, Мулька или Жулька, полудетское-полусобачье. Она вообще-то Лилия Матвеевна, но ей полное имя совсем не идет, как платье не со своего плеча, или вынутое из бабушкиного сундука. Во-первых, Лилька работает в городской больнице медсестрой, где все — и больные, и здоровые, и начальство в том числе, по отчеству до сих пор ее не величают, хотя она незаметно для всех подобралась к тому возрасту, когда в «девушках» уже ходить просто неприлично. Там, в больнице, все ее называют только по имени: Лиля, Лилечка, Лелек или совсем безлико — сестра.

Кроме того, Лилька настолько легкая в общении и в поведении, что, кажется, она переносится от одного человека к другому едва заметным дуновением ласкающего, теплого ветерка, подобно перышку. Зацепится перышко за кого-нибудь, задержится еле незаметным невесомым грузом и летит дальше, уносимое следующим порывом ветра. Она сама похожа на ветерок, который пронизал всю ее натуру, в том числе — и отношения с противоположным полом.

Внешне это выглядит следующим образом: один ухажер сменяет другого в зависимости от сезона. Лелек уверяет, что каждого любит, но, как только ей удается одержать победу над очередным объектом внимания и довести первоначальное общение до итоговой ночи безумной страсти, то она теряет к нему всяческий интерес. Любовь мгновенно куда-то улетучивается, и Лелек принимается ястребиным оком подыскивать себе следующую жертву. В результате она находится в перманентном состоянии легкого флирта, если говорить научным языком,.А если выражаться народным, то приличных слов подобному явлению народ до сих пор так и не придумал. Однако хроническое состояние охотницы по «отстрелу» особей мужского пола и коллекционированию их виртуальных «поверженных» голов, вывешенных на всеобщее обозрение на стене в виде фотографий, уже давно никого не удивляет. Привыкли.

Я также, под стать Лильке, не особо задумываюсь над тем, что выкамариваю по жизни и частенько попадаю в самые различные откровенно идиотские истории. Давно уже пора было бы остепениться, так как с годами люди, как правило, умнеют, а я — наоборот. Но поскольку, судя по внешнему виду, мне середина двадцати, не больше, я иногда позволяю себе немного похулиганить. После тридцати мне, может быть, станет стыдно. Поэтому я для себя решила: когда буду выглядеть на тридцать — остепенюсь.

Зовут меня чисто по-русски, просто, традиционно и даже не оригинально — Маруся, а фамилию Перепрыжкина, с который мне до сих пор не удается расстаться, как я уже неоднократно говорила, подарил мне мой первый муж. Буквосочетание имени и фамилии — нарочно не придумаешь. Правда, моя мама, хорошо в свое время подумав, назвала меня довольно мило и красиво — Марианной. Однако это прелестное имя мне как-то не привилось. С детства я зовусь Марусей, поэтому имя мое, скорее, превратилось кличку. Вот и получилось то, что получилось — Маруся Перепрыжкина. С тем и живу.* * *

В один прекрасный, по-летнему теплый весенний вечер мы втроем собрались на даче у Арины. Май месяц развернулся в полной своей красоте. Деревья благоухали свежей зеленью молодой зарождающейся листвы. В пышный свадебный белоснежный наряд буйного цветения оделись яблони. Земля источала пьянящий аромат весны. Воздух наполнился благоуханием ожившей от зимнего сна, распустившейся природы.

Первые комары вылетели на охоту за своими жертвами и целыми армиями нападали на стоящую или сидящую без движения приманку в виде человеческих тел. Мы решили не подвергаться комариному истязанию, поэтому, как только стемнело, расположились в доме, у камина.

Наши мужчины, а именно — муж Арины Влад, мой недавно испеченный ухажер Василий и Лилькин официально объявленный на то время любовник, Костик не смогли приехать на дачу, каждый по своей причине.
Лилькин очередной кавалер, Костик — ,был артист. Одновременно — еще и продюсер своей же достаточно известной фольклорной группы. Костик проводит выходные с семьей, потому что он, как и большинство предыдущих Лелькиных увлечений, оказался женат. Кроме того, в свои сорок с лишним лет Костик является не только мужем своей жены, но и отцом двух малолетних детей. Дети, понятно, требуют воскресного внимания со стороны «молодого» или, скорее, молодящегося папаши, поэтому выходные и праздники у Лильки от Костика свободны. Однако ее отношения с Костиком заметно отличались от предыдущих, так как они длились уже больше двух месяцев и, несмотря на одержанную ей победу. Лиличка, казалось, не собиралась расставаться со своим новым ухажером и имела на него планы. Это никак не вписывалось в ее модель поведения, настораживало и порождало множество вопросов.

Муж Арины, Владик — сдвинутый трудоголик, в то время не мог себе позволить просто так улизнуть от дел на подмосковную дачу. Он все свое свободное и несвободное время посвящал единственной своей «любимой женщине» — работе. Арина играла в его жизни второстепенную роль обслуживающего персонала или, скорее кошки, которая всегда при доме и всегда рада приходу хозяина. «Кошка» иногда мяукала, когда хотела обратить не себя внимание, иногда царапалась или капризничала. Но это ничего не значило и ни на что не влияло. Ее можно было погладить, потискать, поцеловать, взять с собой в кровать, даже поговорить иногда, между делом, а можно было вовсе не замечать или заставлять вечно чего-то ждать. Однако Арина подходила к проблеме наличия у Влада патологической страсти к работе философски, с пониманием характера, материальных и честолюбивых устремления мужа, поэтому не обижалась.

Мой ухажер, Василий, в то воскресенье был в командировке в Сочи. Он вошел в мою жизнь недавно, позапрошлой осенью. Как-то в воскресенье мы с подружкой соседкой по дому, пошли в Парк Победы на Кутузовском кататься на роликах, как юные пионеры. Василий с другом делали то же самое — мерили километры дорожек парка на своих роликовых колесах. Слово за слово — вот и познакомились. Потом подружились, стали встречаться. Вася очень симпатичный парень — добрый, обстоятельный, разумный и, не побоюсь этого слова — мудрый. Он нашел язык с моими домашними — с бабушкой, мамой, папой и даже подружками — со всеми. Кроме того, он очень спортивный. Увлекается восточными боевыми искусствами, шахматами и неплохо играет в бильярд. Василий почти бизнесмен, но с интеллектуальным уклоном. Занимается программным обеспечением для компьютеров. Его фирма, которую он когда-то организовал со своими друзьями, создает компьютерные программы под заказ. Вася — мозг, который их создает. Его друзья — умные головы, которые эти программы реализуют. Я в этом ничего не понимаю, но знаю одно — Вася очень умный. Мы с ним встречаемся полтора года. Пробовали жить вместе — не получилось. Я предложила жить у меня — он отказался.

Дело в том, что Вася живет с мамой. Мама его постоянно болеет и он как любящий сын не может ни на одну ночь оставить ее одну. Вася предложил мне переехать к нему в квартиру и жить всем вместе — он, его мама и я. Даже предложение руки и сердца сделал. Но тогда я не захотела. Сказала, что подумаю. Считала себя третьей лишней. В Васином доме все крутится вокруг мамы. Но спустя год я хорошо подумала, сказала, что согласна на его предложение руки и сердца и предложила ему переехать ко мне. В ответ теперь уже он сказал, что «подумает»… и думает до сих пор.

Вот так мы и живем с Васей — каждый у себя. Периодически перезваниваемся, иногда встречаемся, но не больше. Люблю ли я его? Не знаю. Я привязана к Васе и, в принципе, не отказалась бы теперь пожить под его крылом. Но что-то меня удерживает. То ли то, что он слишком положительный, пресный какой-то, то ли то, что я постоянно ревную к его собственной матери — не знаю. Но знаю одно: когда я гляжу на Васю, у меня не вырабатывается ни адреналина, ни эмоций, ни желаний, ни гнева, ни радости — ничего. Кроме того, чем дольше длятся наши отношения, тем больше я перестаю понимать, почему Вася не хочет сделать решительный шаг и сообразить своим могучим математическим умом, что женщине, которая достаточно подумала над его предложением и дала положительный ответ, в конце концов надоедает роль вечной любовницы!

Отрывок из романа «Цветочный приворот»

О книге Анны Бурдиной «Любовь на завтрак. Цветочный приворот»

Вы знаете, что такое Фэн-шуй? До недавнего времени я тоже не имела никакого представления о древних китайских премудростях по правильному устройству своей жизни. Но, начитавшись модных умных книжек в надежде стать невероятно счастливой или хотя бы чуть-чуть при деньгах, мне пришло в голову что-то в своем жилище и, соответственно, в жизни изменить.

Лучше бы я почитала что-нибудь другое! Донцову, например, ее кулинарную книгу. Во всяком случае, научилась бы готовить — будет чем похвастаться перед будущими внуками! О детективах этой великолепной фантазерки не говорю — я их поглощаю, как кофе по утрам, в обязательном порядке и жить без них не могу.. Но, как мне кажется, перечитала — слишком вошла в образ!

А что теперь? Теперь я все больше убеждаюсь: чего начитаешься, навоображаешь себе всякого, то и получается.

История, в которую я влипла, началась неделю назад, как раз после того, когда я занялась экспериментами по претворению в жизнь китайских законов гармонии. Однако я не могла себе представить, что реакция Вселенной будет столь скорой и неожиданной, а обновленная в моем доме энергия невероятным образом перевернет все мои устоявшиеся принципы и подкинет пищу для размышлений.

Я решила свои впечатления записать и еще раз разобраться в череде событий, которые предшествовали моему сегодняшнему состоянию. Однако все по порядку.

Начну с себя. Для простоты общения я сначала представлюсь. Знаете, когда принимают на работу, просят написать свою автобиографию или рассказать на собеседовании о том, какой ты со всех сторон хороший. Ты мысленно готовишься к тому, чтобы не сболтнуть лишнего и говорить только по существу. Стараешься получше одеться, ведь встречают по одежке, поэтому выглядеть хочется на все сто, чтобы понравиться. Я тоже хочу понравиться, но автобиографию я писать не буду, а о себе расскажу, все как есть: и с плохой, и с хорошей стороны, опишу, какой я сама себя вижу. Кто же лучше меня саму себя знает?

Зовут меня Маруся, если полностью — Маруся Перепрыжкина. Странное сочетание, правда? Я его себе не сама придумала, это мой, своего рода, творческий псевдоним. По паспорту я Марианна Адамовна. Но этот ценный документ обычно лежит в ящике письменного стола или в кармане сумочки, никто его не видит и не читает, а в жизни меня все называют просто Маруся. Несколько архаично на слух, но мне нравится.

Почему, вдруг вы спросите, Маруся? Казалось бы, Марианна — имя двойное, сложное — Мария плюс Анна. Теоретически и от Марии можно было бы преобразоваться в Марусю. Это теоретически, а на практике было совсем по-другому.

В детстве у меня была кошка, которую звали Маруся. Ее все просто обожали. Когда кошку кликали по имени, вместе с ней прибегала и я. Если же кошки Маруськи в доме не было, то я все равно отзывалась на зов и прибегала вместо кошки. С тех пор прошло много времени, детство кончилось, но имя ко мне прилепилось. Сейчас я была бы очень рада, если бы окружающие вспомнили мое настоящее имя, как хотели того мама с папой. Но, следуя правилу «что сделано, то сделано», теперь совершенно невозможно внушить старым знакомым, что пора бы называть меня по-другому, и утверждать, что данное мне при рождении имя звучит более изысканно и даже несколько по-иностранному. А я и не больно-то хочу, ведь фамилия Перепрыжкина к прекрасному, ласковому и звучному имени Марианна совсем не подходит!

Вы спросите, откуда же тогда взялась моя дурацкая фамилия Перепрыжкина? Думаете, от папочки или от родственников по крови, которых, как говорят, не выбирают? Ничуть!

Это чудесное буквосочетание пришло как раз о того родственника, которого очень даже тщательно выбирают с перспективой на будущее, то есть от моего бывшего первого мужа. Но в то далекое незабываемое беззаботное время выбором своего избранника руководила, скорее, не моя голова, занимающая верхнюю и, значит, главную позицию на моем стройном теле, а все, что находится ниже ее, то есть сердце и прочие органы страсти, которым совершенно нечем думать. Отсюда и последовавшие за выбором проблемы.

Итак, как я уже сказала, мою неблагозвучную фамилию подарил мне мой первый официальный муж, задержавшийся при мне всего на два месяца. Когда муж исчез, воспоминания о нем быстро затуманили другие мужские образы, а вот от фамилии избавиться не удалось. Во время нашей с ним недолгой семейной жизни (я как раз заканчивала учебу в университете),, мне выдали диплом в соответствии с только что полученным паспортом, в котором значилась моя новая забавная фамилия — Перепрыжкина. А тут — развод. Еще раз начинать обмен документов было неразумно, я не стала заниматься ерундой, а остаться в новом образе разведенной девушки с фамилией мужа хотя бы до следующей свадьбы.

С тех пор я еще дважды была замужем, но фамилию так и не изменила, так как в мужья мне попадались удивительные мужчины — привлекательные внешне, но с жуткими фамилиями, которые они преподносили мне в подарок вместе с собственной персоной. Предложение руки и сердца я принимала, а вот переименовать себя отказывалась и от новой для себя фамилии любезно отказывалась. На мой взгляд, «мадам Перепрыжкина» звучит гораздо лучше, чем, к примеру,»Маруся Гробовникова» или «госпожа Пузикова», которыми мне предстояло стать.

Что же касается других моих родственников, то отчеством Адамовна меня наградил давно исчезнувший из поля зрения папаша, тем самым оставив мне на память напоминание о том, что Адамовы отпрыски рода человеческого с самых древних времен с честью выполняют предназначенную им природой функцию, ничуть не заботясь о плодах своих минутных шалостей.

От мамы мне досталось не лучшее наследство. Она рассказывала, что родила меня между прочим, проездом, под стук колес поезда Таллин — Ленинград. В то время она была страстно влюблена в моего папочку — высокого, «фактурного», рассудительного красавца эстонца с немецко-польскими корнями. Моя же чернобровая мамочка, полуказачка — полусибирячка, покорила его своим неуемным темпераментом и броской, яркой красотой. Их взаимная страсть, смешавшись в невообразимом генетическом коктейле, превратилась в гибридный плод любви, который впитал все национальные пороки и достоинства национальных черт своих родителей и представил их в гротесковом варианте в виде меня. Таким образом, сибирская удаль, казацкий задор, немецкая склонность к научным экспериментам и философским размышлениям, польская авантюрность и эстонская рациональность соединились в одном сосуде. Затем все это было тщательно взбито миксером природных преобразований, и таким образом создался мой непредсказуемый характер, трансформировавшийся в любовный нектар, который я периодически разливаю по бокалам, чтобы угостить им своих поклонников. Может быть, это и является одной из причин того, что процесс поиска избранника принял в моей жизни перманентное состояние.

Есть и другая наследственная черта. Мои родители жили вместе только год, а потом мама вышла второй раз замуж, оставила меня на попечение бабушек, а затем надолго исчезла. В последующие несколько лет у мамы было еще три или четыре брака, не могу сказать точно, так как меня она своим новым избранникам не представляла. Зимой я жила у маминой мамы, Варвары Семеновны, в захолустной Свистухе под Москвой, а летом — у эстонской бабушки Марики, в Таллине. С бабушкой Марикой мы много времени проводили на Балтийском море, и я до пяти лет даже что-то лепетала по-эстонски. Теперь, правда, совершенно все перезабыла.

За весь периуд школьного обучения, проведенного с бабушкой, я видела мою заблудшую мамочку раза три, так как она со своим очередным мужем уехала далеко на Север. Как тогда говорили — «улетела за длинным рублем», но я так и не ощутила длину того самого рубля, потому что никогда его не видела. Может быть, именно поэтому я стала называть свою бабушку не баба Варя и не мама, а Бама, которое трансформировалось в имя собственное. Бама очень похоже на слово БАМ — стройка века. Так и у меня — временное житье у бабушки превратилось в вечную станцию ожидания, когда наконец моя мамочка закончит строительство своих отношений с мужчинами и создаст приличную семью, куда можно будет взять ребенка.. Однако ожидание затянулось на многие годы, пока я не стала взрослой и необходимость в переезде в родительское гнездо отпала самой собой.

Со своими избранниками у меня, как и у моей мамы, тоже совместная жизнь подолгу не складывалась. Новые веяния в науке и модное увлечение экстрасенсорикой объясняют этот наследственный феномен «порченой кармой», сваливая все на бабушку в седьмом колене или на маму, которая неправильно себя вела в молодости. Интересненькое дело! Бабушка или мама нашалили, а мне — расплачиваться!

Однако я имею на этот счет свою теорию цикличности и, в подтверждение ее,вывела для себя собственное магическое число, относящееся к продолжительности моих отношений с противоположным полом. Это цифра «два». Мужчины находятся рядом со мной хронологически постоянно два года, два месяца, две недели или два дня — все! Потом начинается горячка отторжения, и я исчезаю. Вероятно, у меня наступают критические сроки или «критические дни», если можно так сказать о взаимоотношениях полов. Господи, что я говорю?

Итак, как я уже сказала, трижды я сходила замуж и вернулась, так и не поняв, что же такого интересного там, куда рвутся, практически все молодые девушки. Да и не только девушки, но и вырвавшиеся из силков неудачного брака разведенные женщины, считающие, что уж в следующий раз обязательно повезет и они непременно найдут в мужчине те самые черты, которые не разглядели в предыдущем неудачном варианте.

Я с ними солидарна. Тоже так считаю. Надо искать! Но теперь, следуя обычным прибауткам старых дев и неудавшихся жен: «я в свободном полете, живу, как хочу; ни перед кем не отчитываюсь, что хочу, то и делаю, когда хочу — прихожу, ни у кого ничего не прошу». Счастлива — жуть! С постоянным комком в горле от застрявших рыданий!

Как у всех независимых женщин, гордящихся своим умением самостоятельно плыть по течению жизни или бороться с ее волнами, временами на меня находят ужасные приступы одиночества и жалости к себе. Чисто бабье! Кажется, что жизнь проходит мимо, что я никому не нужна, что все мужики — козлы, если не сказать хуже, и что ничего хорошего меня уже не ждет. Тогда я начинаю в голос выть, как волк на луну, или рыдать в подушку, ругаю себя за все на свете, за каждый свой неверный шаг, за каждый свой провал, за каждое ни к месту сказанное слово. Да, самокритика и раскаяние иногда полезны. Но, к сожалению, не спасают от одиночества.

Я ведь, прекрасно понимаю, что, как бы я себя ни ругала, я все равно сделала бы именно так, а не по-другому. Что это — моя натура и что надо более серьезно относиться к жизни и мужчинам в том числе. Но я ничего не могу с собой поделать. В свои тридцать с хвостиком лет вообще-то пора бы уже выйти из детского возраста и поумнеть, а я до сих пор остаюсь неисправимой мечтательницей, которая ждет и верит в своего «Принца на белом коне», въезжающего в воздушный замок, построенный моим собственным богатым воображением. А чтобы не ошибиться и не пропустить своего принца, я пытаюсь придумать себе новые увлечения, влюбляюсь, разочаровываюсь и каждый раз искренне верю, что, может быть, это и есть та самая настоящая любовь, которая так долго играла со мной в прятки?

Вы спросите, чем я так привлекаю мужчин? Отвечу: внешне — ничем. Ростом не вышла — : всего сто шестьдесят четыре сантиметра. почти как у древнегреческой Афродиты. Но это только рост, фигура совершенно другая — не такая пышная. А впрочем, фигура как фигура. В этом смысле я больше похожа на знаменитую актрису Надежду Румянцеву из фильма «Девчата», хотя и такой имидж требует с моей стороны определенных усилий. Я стараюсь не переедать, следить за собой и периодически устраиваю разгрузочные дни. Пробовала всякие таблетки для похудания, «суперсистемы» и «супердиеты» — ерунда! Лучший способ похудеть — извините за грубость, придется процитировать великую балерину Плисецкую, — «не жрать» или забывать о еде хотя бы на денек — другой раз в неделю. То есть в один прекрасный день не питаться дополнительно, чтобы похудеть, а не питаться вообще, чтобы не полнеть.

Из всего сказанного вы уже поняли, что красавицей, в буквальном смысле этого слова, меня не назовешь. Однако есть во мне некий задиристый чертик, который всех заводит, поэтому я охарактеризовала бы свой образ, как «игривая малютка-блондинка». Я считаю, чтобы кому-то понравиться, совсем не обязательно выглядеть, словно модель, сошедшая со страниц глянцевого журнала, или быть красавицей двухметрового роста с силиконовой грудью, надутыми, как пельмени, губами и осиной талией за счет удаленных нижних ребер. У меня другой метод. Я притягиваю внимание не яркими тряпками, глубоким декольте, короткими юбками и длинными ногами, а звуковыми эффектами, как певчая птичка или гитара в умелых руках. Проще говоря, пытаюсь обратить на себя внимание приятной легкой беседой, почти как японские гейши. Но вы не подумайте, что я глупенькая болтушка или заумная кретинка. Я нутром чувствую, когда требуется затихнуть, а затем к месту вставить умненькую или умопомрачительно глупую «женскую» фразу, от чего у мужчин открываются рты и наступает моментальный паралич. А дальше… дальше — главное не упустить момент и повернуть беседу в нужном направлении, а потом… расскажу потом.

Словом, я задорная, всегда улыбающаяся блондинка с ямочками на щеках, у которой на лице большими буквами написано: «Не замужем!».

Отрывок из романа

О книге Александра Бушкова «Золотой Демон»

Подземный коридор, ведущий в пещеру, изменился разительно. Остался столь жe широким и высоким, сводчатым — вот только стены теперь оказались покрыты красивой росписью из всевозможных орнаментов, зеленых листьев, цветов, ягод и даже птиц с человеческими головами. Все это поражало многообразием красок, яркостью колеров (отнюдь не резавших глаз) и выглядело по-настоящему красиво. Чем ближе поручик Савельев подходил к пещере, тем явственнее слышалась приятная музыка, в которой угадывались и скрипки, и гитара, — но тут же присутствовал какой-то незнакомый музыкальный инструмент, совершенно непривычный для слуха.

Еще издали он увидел, что статуя неизвестного неприятного зверя исчезла с круглого пьедестала. Вместо нее возвышался исполинский, в рост взрослого человека, цветок — сразу видно, каменный, неподвижный, но исполненный с величайшим мастерством, на которое человеческие руки, быть может, и не способны: фиолетовая полупрозрачная чаша, вырезанная причудливыми фестонами, с доброй дюжиной изящно выгнутых лепестков, переплетение длинных зазубренных листьев, непонятно как вырезанное, многочисленные бутоны… Цветок тоже был незнакомый — поручик никак не мог себя считать знатоком ботаники, однако твердо знал одно: в Сибири э т а к о е не произрастает, в жизни не видел…

С музыкой переплетался веселый гомон, и временами раздавался мелодичный звон непонятного происхождения. Зеленые клумбы с густой, сочной травой и незнакомыми цветами остались, как и высокое, напоминавшее трон каменное кресло.

Удивительный человек шагнул ему навстречу: ничем не отличавшийся от любого заурядного, ни лицом, ни ростом, вот только одежда его моментально вызывала в памяти картинки к детским сказкам и живописные полотна на историческую тему: старинный кафтан из золотой парчи с воротником выше затылка, перепоясанный алым кушаком, пронзительно-синие шаровары, красные сапоги с острыми носками… Незнакомец был выряжен, словно сказочный царевич или пращур, живший во времена Ивана Грозного, никак не позже.

Поручик смотрел на него во все глаза. Как и во всех предшествующих случаях, он прекрасно осознавал, что спит и видит сон — но сейчас, в противоположность прошлому, он мог рассуждать, думать над увиденным (а раньше словно бы одурманенным себя чувствовал, способным только смотреть и слушать)…

В лице незнакомца не усматривалось ничего демонического, странного, пугающего. Ничегошеньки. Не особенно и старше поручика на вид, темные волосы с кудрявинкой, аккуратно подстриженная борода, приятные черты лица, черные быстрые глаза, умные и хитрые… Обрядить его в современное платье — и внимания на городских улицах не привлечет совершенно… впрочем, внимание девиц как раз привлечет, надо признать…

Незнакомец склонился в старинном поклоне, коснувшись рукой каменного пола, выпрямился, глянул лукаво:

— Ой ты гой еси, добрый молодец, Аркадий свет Петрович! По здорову ли прибыл? Дорогим гостем будешь на честном пиру с компанией благородною и медами ставленными! Не обессудь, ясен сокол, что за стол сели, тебя не дождавшись, ну да наверстаешь… Милости просим!

И в тоне его, и во взгляде чувствовалась легкая насмешка — хотя и нельзя сказать, чтобы обидная. Одно сомнению не подлежало: незнакомец развлекался, нанизывая старинные обороты речи…

— Чтой-то невесел, милостивец? — с деланной озабоченностью продолжал он. — Али кручина какая змеей подколодною добра молодца точит? Али пир мой тебе не по нраву?

Поручик смотрел через его плечо. Там, за столом, он видел многих своих сотоварищей по путешествию: вон и Самолетов, и профессор фон Вейде, даже Мохов с Саипом присутствуют… Все они, одетые в столь же старомодные наряды, исчезнувшие из русской жизни бешеной волей государя Петра Великого, казалось, чувствовали себя прекрасно: болтали и смеялись, порой и громко хохотали, то и дело чокаясь огромными кубками и чарками, производившими впечатление золотых, украшенных не ограненными самоцветами, — вот откуда происходил тот металлический звон… Царила атмосфера самого искреннего и непринужденного веселья, отчего-то вызвавшая у поручика отторжение…

— Аркадий Петрович! — зычно возгласил Самолетов. — Что вы там жметесь, как бедный родственник? К нам давайте! Хозяин наш, как выяснилось, ничуть не страшен и уж никак не злонамерен. Вас только не хватает!

— Аль захворали, Аркадий Петрович? — как ни в чем не бывало, с веселой непринужденностью продолжал незнакомец. — Смо’трите вы так как-то…

— Вы же притворяетесь, — сказал поручик. — Это все лицедейство, не особенно и высокого пошиба…

— Вы о чем, простите?

— О вашей манере изъясняться, — сказал поручик решительно. — Словно актер на театре…

— Простите великодушно, — не моргнув глазом, усмехнулся незнакомец, словно бы ничуть не задетый неприязненным тоном. — Я-то в простоте своей полагал, что именно такая манера вам удовольствие доставит, позволит нам непринужденно общаться с первых же минут… Позвольте представиться: Иван Матвеич. Что вы так смотрите? Снова не в лад?

— Ну какой же вы Иван Матвеич? — усмехнулся поручик. — С чего бы вдруг да Иван Матвеич…

— Нужно же как-то называться, не правда ли? — серьезно сказал Иван Матвеич. — Вы вот меня все «тварью» да «нечистью» меж собой привыкли именовать — а я ведь, Аркадий Петрович, и не тварь, и не нечисть, а существо, смело можно сказать, вполне подобное человеку, уж по крайней мере, не менее разумное и членораздельной речью владеющее. Отчего бы мне человеческим именем и не зваться? Чем я не Иван Матвеич? Я же, упаси господи, не титул себе присваиваю, не высокий чин, на каковой не имею законных прав. Всего-то-навсего позволил себе человеческим именем зваться, что вряд ли противоречит законам Российской империи… Верно? Ну вот видите… Не век же порхать под небесами в этаком виде… — он изобразил растопыренными ладонями нечто похожее на полет бабочки. — Пора и в приличное обличье войти… Ну, что вы встали, словно бедный родственник? Пойдемте к столу, вон как ваши сокомпанейцы веселятся — от души, во всю ивановскую… Что морщитесь?

— Ничего этого на самом деле нет, — сказал поручик. — Это сновидение, не более того…

— Это вы так полагаете, любезный мой, — сказал Иван Матвеич словно бы даже с некоторой обидой. — Впрочем… С е й ч а с, что греха таить, мы с вами пребываем, ваша правда, именно что посреди натуральнейшего сновидения, не стану протестовать и отпираться. Однако, смею вас заверить, когда вы соизволите проснуться, встретите меня наяву в том же самом виде, что и теперь… ну, разве что, наряд постараюсь подобрать более соответствующий окружающему. Аркадий Петрович! — воскликнул он, улыбаясь. — Давайте уж дружить, а? Коли вам от моего общества никуда не деться. Ну куда мы друг от друга денемся посреди безлюдных снежных просторов? Как ни кинь, а до Челябинска нам вместе путешествовать…

— Откуда вы знаете про Челябинск? — спросил поручик растерянно.

— Снова-здорово! Я же вам только что говорил, что умом человеку по меньшей мере не уступлю… — он дружески положил поручику руку на плечо. — Осмелюсь уточнить: я, собственно, никому из вас в спутники не навязывался, меня, смело можно сказать, абсолютно помимо моего желания в путешествие… э-э… п р и х в а т и л и. Ну, и на свободу ненароком выпустили… Бывает. Что же мне теперь на суку вешаться прикажете? Где вы вокруг видели хоть единый сук?

— Я вас никуда не прихватывал, — сухо сказал поручик.

— Ну, не вы, так другие… Главное, я ведь к вам не навязывался, не набивался. Оказавшись ненароком на свободе, имею полное право жить, как всякое наделенное разумом и волей существо… Или мое существование опять-таки законам империи противоречит? Что-то не припомню я таких законов… Аркадий Петрович! Отчего вы ко мне так жестоки? Или вы ожидали, что я удалюсь в снежные пустыни, в дремучие зимние леса? Вот уж извините! Я не лесной зверь и обитать привык среди людей… Потому и с превеликим облегчением возвращаюсь в наиболее подходящий для этого облик. Я вас, любезный мой, ничем не обидел враждебности не проявлял…

— Ко м н е — да…

— Ах во-от вы о чем! — понятливо подхватил Иван Матвеич. — Вы наверняка об этих печальных инцидентах… — он сделал неопределенное движение рукой. — Было, было, грех отрицать перед лицом обстоятельств… Но тут уж, честное благородное слово, ничего не поделать: нужно мне было э т о, как вам нужен и необходим воздух для дыхания. Иначе оставалось бы только погибать — а я смерти боюсь не менее вашего, и жить мне хочется не менее, чем вам. В конце-то концов, вам лично какая печаль? Самые что ни на есть никчемные и малозначимые создания эти ваши ямщики — дикий народ, неграмотный, примитивный, их по свету имеется столько, что недостача парочки-другой и незаметна будет… Ну, а уж лошадки тем более не ваши, а купца Мохова, ему об убытках и скорбеть. Обратите внимание: я ведь ни одного п р и л и ч н о г о человека и пальцем не тронул. Самую малость попользовался, если можно так выразиться, низами общества — как уже подчеркивалось, по крайней жизненной необходимости. Даю вам честное благородное слово: к о н ч и л о с ь. Мне далее в этом нет необходимости. Вернулся в разум и здоровье, бодр и крепок после малой толики… Ах да! Золотишко у вас кое-какое пропало, я и запамятовал. Ну, опять-таки не из проказы или алчности, а по той же жизненной необходимости. Вам, если долго станете мучиться от жажды, вода необходима, а мне вот — золотишко… Знаете, я вам все непременно возмещу, ей-же-ей, не сойти мне с этого места! Дайте только срок…

— Что вам нужно? — хмуро спросил поручик.

— Да ничего, помилуйте! Хочу принять вас в гостях и угостить как следует за все причиненные неудобства. Мне, право, неловко, что пришлось так с вами обойтись, у меня тоже имеются чувства и понятие о стыде и раскаянии… Верите или нет, а так и обстоит. Давайте мириться, а?

— Мы вроде бы и не ссорились, — угрюмо сказал поручик.

— Золотые слова! Но что-то вы, простите, набычились… В чем я перед вами грешен? Вроде бы ничего такого вам не сделал, а что до золотишка, то, право, что-нибудь непременно придумаем в возмещение вреда… Нет, положительно, вы на меня смотрите весьма даже неприязненно…

— А то, что было раньше, — ваших рук дело?

— Простите?

— Те сны, что были р а н ь ш е. То же самое место…

— Ах вот вы о чем! — воскликнул Иван Матвеич словно бы даже сконфуженно. — Каюсь, каюсь! Действительно, имели место некоторые… фантасмагории. Только, дражайший Аркадий Петрович, я ни в чем не виноват. Честное благородное слово! Согласен, посещавшие вас сны были как бы это выразиться… несколько тягостными для вас. Неприятно, сознаюсь… Не виноват, право! Поскольку происходило сие неумышленно, помимо моего желания…

— Как так?

Положив ему руку на плечо, Иван Матвеич говорил проникновенно, убедительно:

— Переводя на ваши мерки, это было нечто наподобие бреда. Да-да, именно так и обстояло. Вам когда-нибудь случалось лежать в простуде? В сильной простуде?

— Случалось.

— А не бывало ли так, что у вас при этом начиналось нечто наподобие бреда? Сознание туманилось, кошмары перед глазами маячили совершенно неприглядные… А?

— Было…

— Вот видите! В точности так и со мной обстояло. Я вам кое о чем рассказать не могу не потому, что не желаю, а исключительно оттого, что нет у вас в языке таких слов и понятий. Как бы растолковать… Болен я был, пожалуй что. Вернувшись к полноценному существованию, в себя приходя, сил набираясь, прямо-таки бился в некоем подобии вашей лихорадки. Кошмары кружили, маячило… Вот это болезненное состояние организма и передавалось вам помимо моего желания. Зато теперь… Оглянитесь! Полное благолепие, все довольны, гости веселятся… Ну простите уж великодушно за мою хворь! Что поделать… Не от меня зависело. Помиримся, а?

Он казался сейчас ожившим олицетворением честности и искренности, не было фальши ни в едином слове, ни в выражении лица. Однако поручик был насторожен и подозрителен, как часовой в секрете. Как-никак он имел дело не с человеком…

— Ну что же, мир?

— Мир, — неохотно сказал поручик.

— Вот и прекрасно. Нам с вами еще несколько дней вместе ехать предстоит.

— Но это же сон…

— Полагаете? — прищурился Иван Матвеич, сжимая пальцы на его плече. — А вы к себе-то прислушайтесь…

Поручик старательно прислушался к своим чувствам и ощущениям. Что-то странное происходило: он и в самом деле, как наяву, ощущал стиснувшие его плечо сильные пальцы. Коснувшись стены ладонью, опять-таки явственно ощутил твердость и прохладу дикого камня, покрытого причудливыми росписями. Во сне т а к никогда не бывает.

— Сон-то сон… — сказал Иван Матвеич, загадочно улыбаясь, — но могу вас заверить: вы и наяву очень скоро со мной встретитесь. Вот с таким вот, — он показал на себя. — Долго мне пришлось к этому вот облику п р о д и р а т ь с я, не без трудов и хлопот. Да все позади. Теперь именно таким и останусь. Поеду с вами в Челябинск…

— З а ч е м? — искренне удивился поручик.

— То есть как это — зачем? — едва ли не с большим удивлением воскликнул Иван Матвеич. — Жить. Ну, не в Челябинске конечно — я слышал, дыра ужасная, захолустье. Пожалуй что, в Петербург. Почему вы так смотрите? Полагаете, в э т о м виде я на петербургской улице привлеку внимание?

— Ну, в таком наряде…

— Наряд к телу не пришит, — серьезно сказал Иван Матвеич. — Сменить на более модный — и все дела… Я же не какой-нибудь леший или водяной, в чащобах умру со скуки. Мне среди людей жить хочется — как в былые времена…

— Это в какие же?

— В былые, — сказал Иван Матвеич. — Весьма даже былые, вы таких и не помните. Очень, очень долго обитал среди людей. Вот только…

— Я уже начинаю кое-что сопоставлять, — сказал поручик. И продолжал, тщательно пряча иронию: — Насколько я понимаю, вас в незапамятные времена помимо вашего желания в этот самый сосудик, как бы это выразиться, запечатали?

Лицо собеседника на миг исказила непередаваемая гримаса — лютая ярость, раздражение… На миг из-под человеческого лица проглянуло н е ч т о, не имевшее аналогий, жуткое, оскаленное. Но тут же это исчезло.

— Что таить, так уж получилось… — сказал Иван Матвеич. — Запечатали, как вы изволили подметить… Ох, как надолго… Но теперь уж все прошло. Счастливый случай помог…

— Послушайте, — сказал поручик, — кто вы, собственно, такой?

— Да уж не черт, — сказал Иван Матвеич деловито, без улыбки. — Сами изволили убедиться: все, что действенно против нечистой силы, на меня не оказало ни малейшего воздействия. Бесполезно от меня обороняться крестным знамением, святой водой, молитвами и прочим убогим набором. Потому что не имею я никакого отношения к нечистой силе. Как бы вам растолковать… Я, Аркадий Петрович, с о с е д. Не человек, конечно, но и никак не черт. Просто-напросто вы про нас отродясь не слышали, а мы ведь рядом с вами — а то и среди вас — обитаем со столь древних времен, что и подумать жутко. Здешние мы, здешние, в точности как и вы… только вот мало нас осталось.

— В жизни ни о чем подобном не слышал… — искренне сказал поручик, крутя головой.

— И неудивительно. Мало нас осталось, нас еще в древние времена становилось все меньше, меньше…

— Так вы что же… Наподобие домового?

— Скажете тоже! — с досадой поморщился Иван Матвеич. — Никакого сравнения. Говорю вам: соседи мы ваши… Вполне даже материальные, весьма даже разумные. Но не повезло, так уж обернулось. В а ш а порода множилась, распространялась, а мы вот впали в ничтожество… И ничего мне, убогонькому, особенного и не надобно — прижиться среди людей, жить-поживать, потихоньку добра наживать, в уголочке притулиться, крошкой хлеба пропитаться, ремесло какое освоить и в поте лица своего на жизнь зарабатывать…

Уничижение его выглядело показным — очень уж хитро посверкивал Иван Матвеич умными, лукавыми глазами, нисколечко не походил на непритязательного простака, способного удовлетвориться нехитрым ремеслом вроде сапожного. Не зря же он упомянул про Петербург…

— Черт знает что, — сказал поручик в некоторой растерянности. — Просто арабская сказка какая-то: кувшин, джинн…

— А вы полагаете, что сказки на пустом месте растут? — вкрадчиво спросил Иван Матвеич. — Зря, зря… Многие как раз из самых доподлинных событий произрастают: разве что фантазия за долгие века приукрасила, исказила и расцветила…

Не без сарказма поручик поинтересовался:

— А не позволено ли будет узнать, за что вас, дражайший Иван Матвеич, з а п е ч а т а л и?

Его собеседник, конечно, сарказм почуял, но и бровью не повел. Сказал небрежным тоном:

— Ох, это такая скука — дела давно минувших дней, преданья старины глубокой… Право же, ничего интересного, да и оригинального не капельки. Мысли, побуждения и поступки во все века одинаковы, в какую одежду ни рядись… Ну пойдемте? — он приобнял поручика за плечи и властно подтолкнул к столу. — Посидим ладком, о жизни потолкуем и нашем месте в ней…

И снова его рука о щ у щ а л а с ь — реальной, сильной, плотской, как во сне не бывает. И вдобавок, опять-таки нарушая все правила сна, волной нахлынули запахи, явственно щекотавшие обоняние: жареное мясо, какие-то приправы и специи, еще что-то непонятное, но крайне аппетитное…

Звенели чарки и кубки. Самолетов, взмыв на ноги, возгласил:

— К нам, к нам, Аркадий Петрович! Все в cбope, вас только дожидаемся…

Отрывок из романа

О книге Андрея Бинева «Принцесса, сыщик и черный кот»

Эта странная история начинается в седой древности, именно туда уходят ее корни… Горькие слезы, кровь и страдания выпали на долю людей, лишь коснувшихся тех забытых далеких событий. Англичане говорят: «Не будите спящую собаку», но всегда найдется кто-то, решивший, что это не мудрость, нажитая человеческим опытом, а всего лишь пустая фраза.

Есть у тех же англичан и другая пословица про братьев наших меньших — «у кошек, мол, девять жизней». И к этому многие относятся так, будто ничто не скрыто за набором нескольких, казалось бы, абсурдных слов.

Но тихо в веках бьется бесконечное время, словно сердце в груди Вселенной, и чья-то неясная речь звучит роковым предостережением. И вьется неясной дымкой путаная и противоречивая древняя легенда…

* * *

«В сизой дымке жаркого утра, в горячем мареве зарождающейся новой жизни, темнела вершина лесистой горы. Ни облачка на небе в этот ранний час, ни даже самого малого ветерка над морем, ровным, точно бескрайнее изумрудное стекло.

Паруса бессильно повисли. Пустыми глазницами смотрит на близкий берег деревянное чудовище, вбитое в нос судна и нависшее над спокойной водой. Горгона это или Медуза? А может быть, Сирена из Сциллы, до поры до времени упрятавшая свои хищные птичьи когти под скрипучую, пересохшую палубу? Или же злобная Гарпия, богиня вихря? Время и море разрушили идолов, и сейчас никто уже не может сказать, кем они были, эти колдовские создания, исчадия ада, посланцы ужаса.

В каюте под капитанским мостиком уже давно не спит императрица. Среди ночи она пробудилась, завороженная удивительным сном. Будто пришла к ней Дева Пречистая, овеяла благоуханием белого покрова и тихо, проникновенно зашептала на ухо:

«Вернись, Елена, в Иерусалим, откуда держишь путь свой в Великий Рим к своим дворцам и подданным, поднимись на Голгофу вслед за Сыном Его, вскопай Святую землю ногтями своими и подними Святой Крест Животворящий, на котором в муках распят был Сын Его. Раздели на части Крест тот и привези одну часть его на остров, что назвал Геродот „Лесистым“, где заблудшие души тысячи лет трудами своими извлекают из глубин медь, которую зовут римляне Купрумом. Увидь высокую гору, овеянную ветрами с моря, с плоской каменистой вершиной, изгони гадов с нее и поставь во славу Святого Креста Животворящего мужской монастырь, и оставь в нем на вечное хранение ту часть, что привезешь с собой со Святой Земли.

Но прежде чем поднимешь Крест Святой и пойдешь обратно с ним на остров, прозванный Геродотом „Лесистым“, заполни трюмы кошками и котами Египетскими, большими и малыми, окраса разного, нрава жестокого, и выпусти их первыми на берег Острова. Пусть стелятся они полчищами несметными к той Горе и пожирают гадов, пусть изгоняют нечисть адову. И только после этого поднимись, Елена, на Гору и схорони там то, что везешь с собой из Святой Земли, с горы Голгофы. И будет имя твое и сына твоего императора Константина свято во веки веков, и да святится Остров „Лесистый“, и да прорастут на нем зерна Истины, Иисусом Христом посеянные и Кровью Его орошенные. И да поднимутся здесь храмы и церкви Святые числом не меньше пяти, и монастырь на той горе пусть вечно манит морских путников к себе, и да назовут гору на языке эллинов „Ставровуни“, что значит „Гора Святого Креста“. Аминь!»

Императрица поднялась на сухую, горячую от многодневного зноя, палубу и подошла к самому носу судна, уперев левую руку в шершавое тело вбитого в него чудовища. Тут она и узрела в утреннем мареве вершину горы. Елена вздрогнула и прижала руки к груди. В ушах ее с необычайной силой вновь зазвучал голос из беспокойного сна:

«Увидь высокую гору, овеянную ветрами с моря, с плоской каменистой вершиной…».

— Что это? — вскрикнула императрица.

— Остров «Лесистый». Другие зовут его Купрумусом, а Эллины — Кипром, Ваше императорское Величество, — услышала она за спиной хриплый голос кормчего, кривоного бородатого фракийца, сына дикого племени.

Императрица резко повернулась к нему, и фракиец, отпрянул при виде лица императрицы, просветленного неожиданным восторгом.

Глаза Елены пылали.

— Как ты сказал, фракиец? — прошептала императрица.

— «Лесистый»… Кипр. Лесистым его назвал великий Геродот. Я десятки раз проходил мимо него и дважды бросал здесь якорь, госпожа моя. Он запечатлен на всех картах.

Императрица вновь повернулась к острову и вытянула вперед руку, указывая на него.

— Что это за гора, фракиец?

— Мне не известно это, госпожа. Мы не ходим туда, мы мореплаватели, а не солдаты. Но рассказывают, что ходить туда небезопасно…

— Почему? Говори, почему!

— Змеи. Там полно гадов! Человеку нет места на той горе.

Императрица вновь задумчиво посмотрела на остров и, не глядя на кормчего, твердо произнесла:

— Поворачиваем назад, к Синайской земле. Мы возвращаемся!

— Как вы сказали, госпожа моя? — остолбенел фракиец.

— Назад, кормчий! Я видела сон, ко мне явилась Пречистая Дева. Идем назад!

Елена вернулась в свою темную душную каюту.

— Да святится имя Твое, Господи! — прошептала Елена и истово перекрестилась, глядя на древнюю икону, под которой мерцал коптящий огонек.

Рассказывают, будто попутный ветер наполнил паруса, и очень скоро судно, которому теперь не требовались усилий гребцов, причалило к берегам Святой Земли.

Еще говорят, что Елена, мать императора Константина, собрала землекопов, облачилась в рубище и под палящим солнцем поднялась с ними на Голгофу. Они вгрызлись заступами и лопатами в ссохшуюся землю, в серые, обветренные камни.

«Здесь дух Его крови!» — шептала коленопреклоненная Елена.

И на десятый день свершилось. Под заступом безвестного землекопа, а кто-то говорит, что и под обломанными ногтями самой Елены, показалось почерневшее за три столетия дерево.

Императрица опустилась на землю и, рыдая, выцарапывала из сухой земли Святой Крест, на котором в муках был распят Иисус из Назарета.

А еще рассказывают, что римская императрица, тяжко искупавшая вину своих предшественников, воздвигла храм над тем святым местом, куда принесли когда-то тело Его, вскоре воскресшее.

Потом плотники отделили ей от Святого Креста малую часть и погрузили на судно.

Тут Елена и вспомнила о гадах на горе, и велела, заполнить трюм «кошками и котами Египетскими, большими и малыми, окраса разного, нрава жестокого». И только после этого подняли якорь и взяли путь на Остров. Попутный ветер бойко гнал судно и надувал паруса так, что кормчему, диковатому фракийцу, не нужно было искать в открытом море невидимый человеческому глазу путь — ветер был его компасом и рулем.

Тихим ранним утром подошел корабль к песчаному берегу, над которым нависала огромная гора, кишащая злобными гадами, союзниками Врага Человеческого.

И выпустили с корабля оголодавших в пути животных. И кинулись кошки, злобно рыча, на гору, и завязался долгий, кровавый бой Света с Тьмой. Страшно шипя, змеи отступили от горы и уползли в древние, заброшенные шахты, из которых когда-то добывалась медь. Там и шипят злобно по сей день.

А кошки и коты Египетские потянулись узкой лентой через южную оконечность Острова на широкий мыс Акротири, и зажили там своим племенем в оливковой роще.

Но, помня свой долг перед ними, освободителями Ставровуни, горы Святого Креста, императрица воздвигла им дом — женский монастырь и призвала им в защитники святого Николая.

Тогда же началось строительство другого монастыря на плоской вершине горы, возвышавшейся над островом более чем на шестьсот метров. И там, за высокими стенами, в Храме Святого Креста Животворного по сей день хранится то, что привезла со Святой Земли Елена, мать императора Константина.

И весь христианский мир доныне помнит Святую Елену и сына ее Святого Константина, что первый принял в Великой Римской империи новую веру, как «дозволенную», хоть сам вошел под ее святое лоно лишь перед смертью своей. Восточная Римская Империя с центром в основанном им на древних камнях Византии великом граде Константинополе есть вечный памятник ему, как на острове Кипр святым памятником его матери Елене является монастырь Ставровуни.

А потомки тех котов и кошек живут по сей день на берегу соленого озера, в чаще оливковой рощи, в монастыре Святого Николая. И если Ставровуни виден издалека морским путешественникам, то дом кошек недосягаем для глаз приезжих. Там хранится великая тайна Острова, под неусыпным оком четырех посвященных старых монахинь и сотен кошек и котов, возглавляемых несколькими умнейшими особями невероятной величины и жестокого нрава. Это тайный орден, несущий свою службу в веках. Лишь роятся над ними осы с жалами, похожими на копья, да палит их солнце и сушит шкуры соленый ветер«.

Глава 1. Козмас

Роман, среднего роста, лет около сорока, светловолосый, крепкий телом, голубоглазый и белокожий, слушал этот рассказ поздним летним вечером, сидя в маленькой таверне на берегу моря. «Клефтико», тушеная много часов на медленном огне баранина, уже давно остыла в глиняном горшке. Худой, высохший грек-киприот, местный полицейский майор, довольный произведенным эффектом, улыбался.

— Вот так, русский! А вы всё говорите — у вас, мол, там Третий Рим. Зато здесь — Второй! — он сильно постучал пальцем по столу. Роман слушал его английскую речь, окрашенную колоритом местного звучания, и тоже улыбнулся.

— Спасибо, Козмас. Это интересно. Хорошо бы еще увидеть монастырь.

— Вот же он! — воскликнул Козмас и показал на гору, над которой возвышались древние стены.

— Я о другом…

— О монастыре кошек?

— Пусть так… Хорошее название.

— Я туда не поеду. И тебе не советую!

— Почему? Что-нибудь не так?

— Так. Все так! Но там нечего делать людям. И потом… ты не найдешь его. Там английская военная база. Въезд закрыт.

— Монастырь на ее территории?

— И да, и нет. Формально — да, но фактически…

— Что «фактически»?

— Они убрали посты ближе к берегу, к Ледис-майл, к старому пляжу, но… сам понимаешь, все же авиационная база. На ней ночевали их боевые машины перед бомбежками. Это — тайна!

Он поднял кверху палец и огляделся вокруг себя, не слышит ли кто. Посмотрел на полного, усатого старика, собиравшего посуду с соседних столиков. Тот вздохнул и покачал головой. Полицейский нахмурился.

— Какими бомбежками, Козмас?

— Какими, какими! Какими надо! — и перешел на шепот:

— Когда Ирак утюжили! И в первую, и во вторую войну, и вот… недавно.

— А причем здесь кошки?

— Ни при чем. Кошки здесь ни при чем.

Он поднялся, взял со стола фуражку и надел ее на коротко подстриженную, черноволосую голову.

— Я поехал, Роми. Пора. Ночью я в патруле на дороге к Пиле. Обязательное дежурство раз в месяц, черт бы их всех подрал! Если будет время и желание, заскакивай. Там работают ирландские военные полицейские — неплохие парни, только пьяницы, как вы.

— Может, поэтому и неплохие, а? — засмеялся Роман и отхлебнул вина из глиняной кружки.

— Может быть! Тогда мы, киприоты, какие? Мы ведь так не пьем…

— Вы трезвые! — строго сказал Роман.

Козмас кивнул и, ворча себе под нос «трезвые… трезвые…», пошел к машине. Он сел за руль, завел двигатель и что-то сказал в переговорник радиостанции. Ему, шипя и хрипя, ответили. Козмас вспылил, взмахнул рукой и, провожаемый улыбкой Романа, выехал на шоссе. Колеса, подняв тучи пыли, зашелестели на мелких острых камешках.

Глава 2 . Костас

— Он все наврал, этот чертов Козмас! — услышал Роман за спиной скрипучий голос.

Русский повернулся и с удивлением уставился на седоусого мужчину, протирающего уже пустые деревянные столы.

— Почему вы не едите? — мрачно спросил старик.

— Я сыт.

— Я готовлю клефтико на этом самом месте уже почти двадцать лет. Всю ночь оно тушится, тушится… Наша баранина не пахнет, как ваша. Хотите, я подогрею, или подам что-нибудь другое?

— Нет, благодарю вас. А почему вы сказали, что он все наврал?

— Все было не так.

— Что, не было Елены, не было кошек?

— Почему! Были — и кошки, и Елена. Но только к ней не являлась Пречистая Дева… — он поднял кверху глаза и перекрестился. — К ней снизошел Ангел. Было очень ветрено и необычайно холодно даже для ранней весны…

— Я вас не понимаю.

— А что тут не понять… Хотя мой английский…. Но ведь вы не говорите на настоящих языках, на греческом, например! Вы что-то бормочете на своем, на русском, и на этом чертовом английском… Вот возьмите, например, это блюдо… — он указал толстым кривым пальцем с обожженным ногтем на холодное, застывшее белым жиром варево, которое все еще стояло перед Романом.

— И что же?

— Знаете, что означает это слово — «клефтико»?

— Что-то напоминает, но что? Не знаю, сэр.

— Какой я вам «сэр». Зовите меня Костасом. Так меня назвали родители.

— Хорошо, пусть Костас. Тогда я тоже не «сэр». Просто Роман.

Он привстал, протянул старику руку. Рука Романа словно попала в каменный жернов, который сжал ее со всех сторон так, что больно хрустнули кости.

Старик отпустил ладонь Романа и посмотрел ему в глаза, ища извинения.

— Ничего, ничего! Ну и ручища у вас! — вскрикнул Роман.

— И у отца такая же была, и у деда. А у вас легкая рука. Вы заняты чистым делом, сэр.

— Роман. Меня зовут Роман. А дело мое не очень чистое. Я — полицейский. Здесь по делам.

— Ищите русских бандитов?

— Нет. Не ищу. Уже нет…

— Они уехали? — в голосе старика угадывалась несмелая надежда.

— Они уже не бандиты, дорогой Костас. У них теперь… как бы сказать… легкое дело.

— Деньги считают?

— Именно.

— У нас таких полно своих, тихих.

— Вот как? А Козмас говорил, это не так.

— Козмас наглый лжец, как я погляжу! Да Бог с ним. Одно слово — полицейский!

Роман засмеялся.

— Извините, сэр! Я не вас имел в виду.

— Ничего! Так что там насчет «клефтико»?

— А вот теперь я вам скажу, — вдруг улыбнулся старик и присел за стол напротив Романа. Он склонил набок свою крупную, седеющую голову, сразу став похожим на старого лукавого ежа — короткой стрижкой и смеющимися остренькими карими глазками. — Клефтико, сэр… извините, Роман… Клефтико — значит — ворованное. Потому что происходит от слова «клептико». У нас, на Кипре, язык немного отличается от того, что на материке. Понимаете? На материке говорят «пэ», а у нас «эф». Значит «клефтико»! Ясно?

— Да-да! Вот откуда мне это знакомо — клептомания. Есть такое понятие… И у нас.

— Оно у всех есть, где живут люди. Все воруют.

— Значит, и это блюдо украдено?

— Ни в коем случае! — Костас всплеснул руками и бросил тяжелые ладони на доски стола. Посуда подпрыгнула, словно испуганная неожиданным гневом хозяина. — Это просто такое название. Хотите послушать?

— Валяйте.

— Очень давно здесь были турки. Они не едят свинину — мусульмане. А мы едим. Из-за них, проклятых…

— Что вы этим хотите сказать?

— Когда они пришли сюда, на остров, то стали отнимать у нас баранов, овец, и позволяли есть только свинину. Она неплохая, это верно! Но баранина — куда лучше!

— И что же?

— По ночам наши самые смелые парни воровали у них баранов, закалывали и, разрубив на мелкие куски, прятали в печь, в глиняные горшки, до утра. Они держали их там на медленно огне, чтобы не сжечь. Потом ели и надсмехались над турками, а тем оставалось только пересчитывать баранов, многих из которых ждала та же печальная участь.

Роман рассмеялся и с любопытством заглянул в свой остывший горшочек.

— Разогреть? — спросил старик, и его глаза блеснули, наверное, тем же бесовским огнем, который мерцал когда-то в глазах смелых воров, выбирающих в турецком овечьем стаде свою жертву.

— Разогрейте.

— Лучше я подам вам новую порцию. За мой счет, сэр, за счет заведения.

Старик ушел, а Роман посмотрел на темнеющее небо и вдруг что-то вспомнил. Он крикнул вслед старику, скрывшемуся в каменном сарайчике, из трубы которого поднимался легкий серый дымок:

— Вино! Захватите вино, Костас!

Костас выглянул из-за грубой дубовой двери:

— Хотите «командари», за мой счет?

— За ваш хочу… хотя это вино напоминает портвейн, а он не очень-то подходит к мясу!

— За чужой счет, мистер Роман, все подходит! — проворчал старик. Он опять исчез за дверью, но через минуту вышел с горячей миской «клефтико», пузатой бутылкой вина и двумя стаканами.

— Я выпью с вами? Не возражаете? Сегодня больше уже никого не будет. К Костасу не ездят по вечерам. Здесь нет музыки, нет девчонок. Только «клефтико», «сувлаки» и вино.

— Сувлаки?

—Мясо. Жареное мясо. Кусочками. Мы его так называем. Так можно я выпью с вами?

— Конечно, Костас! Я так рад! Просто даже не знал, чем занять этот вечер!

— Вы мне льстите, наверное! Из меня никудышный собеседник! Только разве что выпить! Хотите потом продолжим «зиванией» моего изготовления?

— О, я знаю! Меня уже угощали. Ваша самогонка…

— Что?

— У нас это называется самогонкой. Вы делаете ее из винограда, а мы из чего попало! — Роман засмеялся.

— Из чего попало?

— Именно. Можно даже из табуретки гнать!

— Вы шутите, сэр?

—С этим не шутят, сэр!

Оба рассмеялись и отпили по большому глотку «командари». Роман причмокнул и довольно повел головой.

— Знатное вино, тяжелое немного, сладкое.

— Иониты нас научили. Оставили свои виноградники… все оставили. И уехали на Мальту. Мальтийский орден, слыхали? «Командария» — значит комендатура. У них здесь кругом эти комендатуры были, а при них виноградники.

— Так кто же это блюдо «ворованным» назвал — греки или турки?

— Кто его знает? Назвали, и все! Ешьте клефтико, а то остынет. Так, как я, его никто на острове не умеет готовить. Клянусь Зевсом!

У Романа вдруг проснулся аппетит, он, обжигаясь, стал вылавливать из горшочка разваренные куски баранины и отправлять их себе в рот. Старик поощрительно улыбался и качал головой. Роман засмущался, опустил вилку.

— Что вы, что вы, мистер Роман! Это честь для меня! Вы ешьте, а я вам расскажу, как все было на самом деле.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Ника Гали «Падальщик»

Учитель кончил читать и опустил папирус. Посмотрев на Ли-Ваня, спросил:

— Что ты понял?

Ли-Вань смущенно ответил:

— Я ожидал, что Сутра расскажет мне, что делать, чтобы избавиться от горя и страдания. Но она показалась мне слишком туманной, чтобы быть руководством к действию. Вместе с теми людьми из сутры, я не понял: что надо сделать, чтобы перейти из одной трубочки свирели в другую? Как можно поменять прошлое? Прошлое уже случилось, оно неизменно.

— Я объясню тебе, — кивнул Учитель, — Представь себе, что некто проявил слабость. Например, человек шел по базару и увидел лежавший на прилавке без присмотра кошелек. Пока хозяин зевал, человек взял кошелек, но другие люди заметили вора и схватили его.

— Вот именно, — усмехнулся Ли-Вань, — Вора поймали, а ты мне говоришь, что ему надо притвориться, будто он не брал деньги? И представлять себе прошлое, в котором он прошел мимо кошелька и не взял его! Это воры и делают обычно первым делом — отпираются. Но наказания вору не избежать — его видели другие. Это доказывает, что прошлое не изменить.

— Ты сказал важную вещь, Ли-Вань, — спокойно сказал Учитель, — Ты сказал: «Его видели другие» и сделал из этого вывод: «Прошлое не изменить». Значит, прошлое не изменить, только если его видели другие?

Ли-Вань задумался.

— Нет, не только, — он почесал лоб, — Прошлое не изменить, если вообще от действия человека в мире остался какой-нибудь след. Если я возьму эту чашку, — он указал на чашку с дарами, стоящую на мерцающем алтаре, — и кину ее на пол, она разобьется, и я не смогу притворяться, что не совершал этого поступка. Прошлое в этом случае окажется застывшим в осколках этой чашки, в рассыпавшихся фруктах.

— Очень хорошо, — похвалил Учитель, — А если мы говорим о мысли? Всего навсего о мысли, которая мелькнула в твоей голове, которую ты никому не высказал и которая не оставила никакого видимого следа в мире?

— Все равно, — неуверенно сказал Ли-Вань, — Мысль была, и я ее помню, значит она оставила след во мне.

— Но мыслей в тебе много, они все разные. Одна подсказывает сделать одно, другая — другое…

Ли-Вань растерянно замолчал.

Видя его смущение, Учитель продолжил:

— Вот тебе первая истина. Пока ты не поверишь в какую-то одну свою мысль, — не поймаешь ее, словно рыбу в пруду, не станешь ею — мысль не имеет никакого значения, она не оставит следа ни в тебе, ни в мире — ее просто нет. Люди опускают в пруд сеть и вытаскивают рыб, и выбирают из них тех, которых оставить себе, — а других бросают обратно в воду… И так уже пойманную рыбу ты можешь отпустить обратно в пруд, и тогда она перестанет быть твоею, — и то прошлое, что воплощает собой такая мысль, перестанет быть твоим.

Ли-Вань наморщил лоб:

— Объясни мне лучше.

Учитель кивнул.

— Вспомни сон, который ты рассказал мне сегодня утром, — ту притчу про царя и волшебный дворец, который построили мудрецы. Вспомни, что мудрецы сказали царю, когда он увидел сидящую в комнате и похожую на него лицом механическую куклу.

— Они сказали: «Это не ты!», а потом выпустили у него из головы птицу, и сказали: «Вот ты!»

— Конечно, Ли-Вань, — улыбнулся Учитель, — Птица и была в твоей сказке мысль. Запомни эту истину: человек — есть мысль, которой он стал.

— Да, но, — возразил Ли-Вань Учителю, — у меня бывает много мыслей в голове. Ты правильно сказал: иногда они все скачут, приходят ко мне одновременно… Как же мне понять, которая из этих мыслей я?

— Твои мысли это одежды, определяющие твое прошлое. Стоит тебе выбрать одну из них, и ты станешь тем, кем делает тебя эта мысль. И тогда твое прошлое начнет соответствовать этой мысли.

— Но постой! — наморщил лоб Ли-Вань, — Оттого что вор, когда его поймают, вдруг искренне согласится про себя с тем, что воровать плохо, он не перестанет быть вором, и его все равно накажут!

— Если он искренне согласится про себя с тем, что воровать плохо, он перестанет быть вором, Ли-Вань, — в этом и суть. Да, его накажут, но накажут не его, а того человека, кем он был раньше.

— Но выходит, раньше он все-таки был вором, прошлое не изменилось!

— Прошлое прежнего человека не изменилось, — спокойно сказал Учитель, — того, кто своровал. Он остался в своей комнате, в своем мире и продолжает там существовать в виде пустой механической куклы. Прошлое же нового человека лежит в другой трубочке Свирели.

— Но новому человеку все-таки придется ответить за преступление того, другого, — озадаченно спросил Ли-Вань.

— Да, — сказал Учитель, — Но это наказание будет происходить уже в другом мире, имеющем другое прошлое и другое будущее. Наказание, которое в мире вора ни к чему кроме озлобления не приведет, станет в мире нового человека искуплением чужого греха. Невинный новый человек приносит себя в жертву за грехи другого, старого, виновного. Нет сильнее средства, чем это, чтобы возвысится в мирах. Состоится наказание или нет, жизнь раскаявшегося вора вскоре начнет чудесным образом меняться к лучшему. Если же вор не раскаялся искренне, не поверил в свое раскаяние сам, не превратился внутри в человека, которому претит воровство, но лишь формально, лишь чтобы смягчить наказание, согласился с тем, что воровать плохо, — он не перенесется в новый мир, не станет новым человеком. Наоборот, в этом случае его отбросит в мир еще более пустой и страшный, чем тот, в котором он совершил преступление. Тогда в этом более низком мире то прошлое, которое он помнит, тоже начнет потихоньку видоизменяться, приспособляясь ко все более страшному будущему.

— Значит, делая усилие и сознательно выбирая мысль, мы каждый раз заставляем себя, словно птицу из сказки, вылететь из своей головы и перелететь в соседний мир, туда, где до этого жило другое тело, как две капли воды похожее на наше, но с отличным от нашего прошлым?

— Назови это телом, — или домом, в который ты вселился, — кивнул Учитель, — или одеждой, которую ты надел.

— Но, вселяясь в новый дом, я все-таки не меняю прошлого этого дома, — настаивал Ли-Вань, — Новый человек все равно будет помнить, что в прошлом он своровал деньги.

— Еще раз: воровал деньги не тот человек, кто раскаялся, — Учитель, не отрывая глаз, смотрел на Ли-Ваня, — Но прошлое того, кто раскаялся, будет включать эпизод воровства, как и все другие эпизоды прошлого, случившиеся с человеком в старом мире. Прошлое это, однако, начнет с момента раскаяния медленно и неизбежно преображаться, менять очертания, сквозь его разломы засияет свет… Именно это имеется в виду, когда говорится, что прошлое возможно менять. Вся цепочка событий жизни, которую человек помнит до перехода в новый мир, останется в его памяти, но события эти поменяют внутреннее содержание, свой смысл, для того, чтобы соответствовать новому будущему. И именно они станут причинами новых чудесных и приятных человеку событий в будущем. Те события своего прошлого, которые человек раньше проклинал, вдруг окажутся для него благословлением.

— Выходит, — задумчиво сказал Ли-Вань, — человек лишь настолько хорош, насколько хороша последняя мысль, которую он выбрал.

Сидящие по обе стороны от Учителя старики-монахи переглянулись между собой. Учитель улыбнулся:

— Ты понял главный урок Сутры. Но выбрать мысль, которая перенесет тебя в лучший мир, не так просто, как кажется.

— Отчего же? — возразил Ли-Вань, — Мне только нужно выловить из пруда своей головы хорошие мысли и стать ими! Хорошие мысли понятны и просты.

— Увы, — покачал головой Учитель, — Не все мысли это живые рыбы. В пруду много красивых блесен с острыми, не видимыми тобой крючками, на которые, пока ты сам ловишь рыбу, тебя ловит враг.

— Враг? Тот, который упоминался в сутре? Кто он?

— Мы не знаем этого. Имя врага Яхи открыл в Третьем Откровении — содержание этого Откровения будет восстановлено только у Небесных Врат. Но нам известно то, что враг — часть механизма Лилы; именно его усилиями люди с середины цикла погружаются все глубже в землю. Тебе же важно знать, что твои настоящие мысли — это осколки разбитого врагом витража мироздания, которые ты сам подобрал с земли. Блесны же, которые подкидывает тебе враг — это пустые, но блестящие стекла, — подлог настоящих частей витража.

— Так как отличить блесна врага от живых рыб?

Учитель кивнул.

— Ты спрашиваешь о главном. Ответ на этот вопрос Яхи даст в конце времен — в Шестом Откровении — Правиле Истинной Веры. Имея Правило, человек научится легко отличать живые мысли от ловушек Врага и без труда этими мыслями становиться.

— А до того времени, когда придет Яхи? — озадаченно спросил Ли-Вань, — Вы же умеете становиться мыслями?

— Умеем. Но ныне Враг не позволяет людям увидеть весь витраж мироздания целиком, а значит, выбор наших одежд ограничен тем прошлым, которое нам известно, — людям приходится выбирать лишь из того, что уже было ими испытано. Именно поэтому Знание Яхи учит тому, что летать, — то есть менять миры, — человек должен научиться прежде, чем ползать в земле, — в земле, куда ему предстоит последовать за Яхи. Лишь Пятое Откровение — Правило Истинной Веры — объяснит верно, как искусство полета в мирах будет использовано людьми для прохождения сквозь землю к свету.

— Значит, ваша способность передвигаться в мирах ограничена?

Учитель улыбнулся:

— Были примеры, когда искусно владеющие тайной Сутры Серебряной Свирели поднимались в мирах вплоть до мира Нирваны, воссоздавая по имеющимся осколкам ощущение всего витража целиком и выбирая из него для себя те фрагменты, которыми они никогда не были в прошлом. Чтобы понять, вспомни еще раз, что говорит Сутра — все пространство мироздания содержится в каждом его миге. Значит и каждый фрагмент твоего прошлого содержит в себе все то, что содержится в мироздании. И значит такое возможно. Путь, описанный в Сутре Серебряной Свирели, может привести к конечному совершенству, — но людей, в такой степени овладевших искусством менять миры, сегодня на земле единицы.

— Предел передвижения в мирах ограничен степенью владения искусством менять свое прошлое, — задумчиво повторил вслед за Учителем Ли-Вань, — Обучиться этому искусству в совершенстве людям ныне мешает Враг. Но все же попасть в лучшие верхние миры человеку возможно.

— Это так, — кивнул Учитель, — Полет возможен, но у каждого свой предел. Пусть не печалятся те, кто не сумеет подняться в мирах до Нирваны, — научившись летать, они поймут, как следовать за Яхи к Нирване под землей.

— Хорошо, — сказал Ли-Вань, — Я буду учиться менять миры. Но скажи мне все-таки: как, не зная Правила, практически действовать, чтобы не ошибиться, выбирая мысль?

Учитель выпрямился, в мудре бесстрашия показал ладони.

— Живые мысли связаны только с твоим собственным прошлым и твоим собственным опытом, — сказал он, — И потому эти мысли будут согреты и озарены, словно облако лучами солнца, теплым светом пережитых чувств — запахом, вкусом, образами, звуками и ощущениями. Блесны же врага блестят ярко, но холодны и пусты. И это мой первый совет тебе, как правильно выбирать мысли.

Учитель помедлил, потом сказал:

— Второй же совет такой: когда будешь стараться стать мыслью, прислушайся, успокаиваются ли волны внутри тебя? Знай: какие именно решения мы принимаем в жизни, не имеет значения, — важно то, насколько эти решения только наши и насколько только нам комфортно с ними. И если решение верное и ты стал хорошей мыслью, стихает ветер в душе, и какие бы ветры не дули снаружи, внутри ты делаешься тих и спокоен. Но вот, если ты не чувствуешь покоя внутри, и сердце твое, словно лодку волнами, качает все сильнее, и ты в панике хватаешься за борта, знай: не веришь ты истинно в то, во что думаешь, что веришь. Тогда немедленно бросай мысль обратно в пруд, и становись другой, ибо случилось одно из двух зол: либо не смог ты истинно поверить в свою мысль и стать ею; либо та мысль, в которую ты пытался поверить — не твоя мысль, но блесна врага. В последнюю же поверить истинно невозможно, — пытаясь стать блесной, ощутишь лишь боль и беспомощность перед силой, что потянет к чужому берегу.

Ли-Вань удовлетворенно кивнул:

— Ты дал мне два совета, как правильно выбирать хорошие мысли и становится ими. Я попробую их использовать. Ты думаешь, я смогу с их помощью забыть горе, исправить сотворенное мной зло и усмирить моего демона?

Учитель улыбнулся:

— Не думай более о своих бедах — теперь, когда ты стал Хранителем, Яхи позаботиться о тебе. Он избавит тебя от всех страданий вплоть до конца твоей жизни или до момента своего прихода. Твой демон отныне будет на привязи, твоя боль утихнет.

Учитель замолчал.

Монах, сидевший справа, вопрошающе взглянул на него. Тот кивнул.

Старик со сморщенным лицом поднял с ковра железный кованый горшочек, снял с него крышку и двумя пальцами вынул щепотку серого порошка. Неожиданно он подбросил порошок в воздух перед Ли-Ванем и быстрым движением руки поднес свечу — облачко вспыхнуло перед лицом Ли-Ваня тысячью маленьких золотых искр.

Ли-Вань вздрогнул и в тот же миг ощутил тишину и спокойствие внутри. Кто-то большой и добрый в один миг вырвал у него из сердца гадкого черного клеща, который столько лет мучал его, а образовавшуюся дыру залил сладким прохладным бальзамом…

Ли-Вань сидел не шелохнувшись. Внутри его было пусто и светло. В солнечном луче весело колебалась нежная пушинка.

Не в силах сдержаться, Ли-Вань громко рассмеялся.

Засмеялись и Учитель, и монахи:

— Поздравления! Поздравления! Доброй дороги в мирах!

* * *

Девин вышел из-за кафедры, вынул микрофон из стойки и прошелся с ним перед рядами кресел.

— Принято думать, что язык явился чуть ли не главным достижением людского рода за всю историю его существования. Считается, что на протяжении веков он помогал людям выжить, учил их сотрудничать, обеспечивал развитие технического прогресса. Что говорит нам антропология? Она говорит, что человекоподобные существа жили на планете миллионы лет, и ничего особенного с ними не происходило. И вдруг, — развел руками Девин, — всего за десять тысяч последних лет этот вид достигает такого уровня развития, что заселяет и загрязняет продуктами своей жизнедеятельности всю землю. Ученые связывают этот феномен с обретением человеком речи. Период до появления письменного языка зовется у нас доисторическим. Считается, что благодаря языку стала возможна передача опыта, приведшая к ускоренному развитию цивилизации.

Девин снова прошелся перед креслами.

— Итак, человечество буквально выговорило себе место под солнцем. И с каждым веком, с каждым тысячелетием интенсивность языковой коммуникации, скорость передачи речевых посланий — этих, как мы их назвали, «носителей истины», — росла. Сначала она росла линейно, потом стала расти в геометрической прогрессии. От вестника, бегущего с устным сообщением от селения к селению, к гонцу на лошадях, — к почте, телеграфу, телефону, электронной почте, мобильной связи! С той же скоростью росло число используемых человеком информационных носителей: от глиняных табличек Месопотамии и берестяных грамот древней Руси — к газетам с многомиллионными тиражами, к радио, телевидению, СМС, глобальной сети. Росла незаменимость, росла вездесущность носителей языка.

Девин посмотрел, склонив голову, в зал.

— Но остановимся на секунду и задумаемся: так ли полезен для нас этот все более теснящий наше непосредственное восприятие мира поток речевых и письменных сообщений? Ежедневно он накатывается на нас, словно волна на камни, трет нас друг о друга, шлифует, делает гладкими, круглыми, похожими…

— Ну и пусть накатывается! — выкрикнул кто-то из зала, — Интернет ускорил прогресс. С этим вы не поспорите.

Подойдя к столу, Девин снова щелкнул кнопкой пульта.

— Посмотрите, что ответил бы вам один из основоположников мировой компьютерной индустрии, человек, который, казалось бы, должен был согласиться с вашим мнением.

На экране появилась цитата:

«Я удивляюсь, когда мне говорят, что интернет ускорит прогресс. От того, что хорошие идеи двигаются сегодня по миру с большей скоростью, их не становится больше».

Под цитатой стояло имя известного миллиардера, одного из основателей новой экономики.
—

Задумайтесь над этими словами, — Девин обвел зал глазами, — в течении тысячелетий

скорость передачи людской мысли росла, рос оборот речевых посланий — устных, письменных, — теперь электронных, — но росло ли качество передаваемой этими посланиями мысли, становилось ли от этого людям яснее изначальное слово?

Девин подождал. Зал молчал.

— Исследования лучших языковедов, философов и психологов, которых мы привлекли к работе над Лизой, еще раз подтвердили нам ту необычную мысль, которую на протяжении веков вновь и вновь открывали для себя великие мыслители: полезность для человека речи вовсе не факт. Конфуций, Лукиан, Леонардо да Винчи, Франклин, Тагор,— вот только некоторые из тех великих, кто призывали свести использование языка к минимуму… Но если многие ученые, задумывавшиеся над логикой мироздания, только сомневались в полезности языка, то люди, встававшие на путь духовных исканий, во все времена приходили к однозначному выводу о деструктивной роли языка для судьбы человека. Обет молчания и пост были двумя важнейшими упражнениями людей веры во все времена. Простые люди интуитивно верили в то же. Вспомните: «Молчанье — золото», «Язык мой — враг мой».

— И вот, — продолжил Девин, — в девятнадцатом веке русский поэт Федор Тютчев написал удивительное, поразившее современников: «Мысль изреченная есть ложь».

Девин произнес последние слова громко.

В зале повисла тишина.

— Леди и Джентльмены, я уверен: за сегодняшний вечер, вы много раз будете удивляться тому, что я скажу. Открывая счет этим сюрпризам, я говорю: только что прозвучавшие слова, кажущиеся поэтическим преувеличением, очень ясно и сжато описывают тот принцип, который лежит в основе открытой нами удивительной функциональности Лизы. Еще раз: Мысль изреченная есть ложь.

Аудитория молчала, ожидая пояснений.
—

Это странно, — будто бы равнодушно пожал плечами Девин, — это очень странно…

Ведь сами же люди написали «Сначала было Слово…», сами люди уравняли в значении понятия «слово» и «разум», «слово» и «истина». Что же они, передумали? Или некоторые люди, отвергая полезность человеческого слова, вместе с нею стали отвергать как бесполезный и сам изначальный замысел мироздания, стали отвергать саму возможность в нем смысла, само существование изначальной истины?

Девин подошел к кафедре и закрыл лежащую на ней тетрадь — она, очевидно, была ему больше нужна.

— Чтобы понять, почему все-таки «мысль изреченная — есть ложь», нам необходимо для начала выяснить: а как именно впервые родилась десять тысяч лет назад, или около того, эта «мысль изреченная»? Какие групповые процессы у предков людей привели к появлению языка? Начнем с наших почтенных, или не очень почтенных, как кому нравится, — если не предков, то по меньшей мере родственников — обезьян. Антропологами проводились исследования, ставившие целью выяснить именно то, что нас интересует, а именно: как зарождается в группе приматов язык, какова природа первых сигналов голосовой коммуникации, возникающей между человекоподобными особями одного вида?

Отрывок из романа

О книге Александра Бушкова «Золотой Демон»

Предисловие Лизы

Это моя книга, а не Рогозы. Честное слово! В ней все — мое и обо мне, а Рогозу я выбрала сознательно — знала, что он не упустит возможности повыпендриваться, поскандалить и, конечно же, денег заработать.

Кроме того, когда мы с ним договаривались, я всего боялась: живых ментов, призраков умерших и просто незнакомых людей. А сейчас это прошло, и я вдруг почувствовала, насколько несправедливо, что мою историю рассказывает другой человек. Как будто я просто выдумана, и на самом деле меня нет и не было.

Я есть! Я живу взаправду! Я подросла и даже немного похорошела. Ребята из нашего класса это, по-моему, заметили.

Мне очень хочется рассказать вам правду о себе. Рассказать самой, без чужих мыслей и нелепых придумок. Сейчас это уже, конечно, не получится, но редактор — очень хороший, замечательный человек — сказал, что имеет право опубликовать мое предисловие. Вот я его и написала.

С Рогозой, конечно, некрасиво получилось. Но мне его не жаль — он хитрый и, по-моему, не очень-то добрый. Я видела по-настоящему добрых людей, так что могу сравнивать. И потом, я же не претендую на его гонорар — денег у меня хватает. Так что все по-честному.

Когда будете читать книгу, постарайтесь меня понять и не считать просто жестокой бесчувственной дрянью. Ведь с вами такое тоже вполне может случиться. Никому не дано знать, как сложится жизнь дальше.

Лиза Н.

Предисловие автора

Это — моя книга. От начала и до конца! Она стоила мне нервных срывов и красных от усталости глаз. Она — строчка за строчкой — рождалась на свет душными городскими ночами под стук клавиш моего ноутбука.

Только полный кретин посчитал бы книгой куриные каракули в школьной тетради в клеточку, которую принесла мне эта маленькая мерзавка. О ее косноязычных рассказах и комментариях вообще говорить не приходится. Выстраивать из них более или менее стройную фабулу было тяжело, что здорово действовало на нервы.

Но всерьез злиться на Лизу я не могу. Это все равно, что злиться, скажем, на поцарапавшую вас кошку.

Другое дело — издатели. Эти умники решили, будто напечатать в начале МОЕЙ книги предисловие несовершеннолетней дурочки — «целесообразно с коммерческой
точки зрения». Я же считаю, что с их стороны это обычное свинство и нарушение профессиональной этики!

Впрочем, удивляться не приходится. Эпоху Мастеров мы не застали, поэтому вынуждены жить во времена продюсеров. Людей, которые потребляют наш труд и талант, а все вырученные за них деньги оставляют себе. Чтобы мы не могли позволить себе спокойной сытой жизни и вскоре явились к ним с очередным шедевром, который они милостиво готовы будут приобрести за жалкие гроши.

Ну, да ладно, Бог с ними. Главное, что книга у вас в руках, книга, написанная мной.

История маленькой Лизы.

Юрий Рогоза

Мент

По-вашему, я, что же, должна была все это в деталях рассказывать усталому менту в прокуренном кабинете? Нашли идиотку! Конечно же, я отбарабанила лишь десяток стандартных фраз, и он привычно заполнил несколько граф протокола. Как положено.

Затем, скрипнув стулом, поднялся, отошел в угол, нажал кнопку тут же зашипевшего электрочайника. Я поежилась: едва только он отошел, мне показалось, будто мертвецы, притаившиеся на стене, ожили и стали медленно приближаться, словно только и ждали, когда я останусь одна в полумраке около потертого стола.

— Чай будешь? — спросил Мент из темного угла.

— А кофе нету?

Он потряс пустую жестянку, заглянул внутрь.

— Тебе на один раз хватит. Сладкий?

— Если можно. Спасибо…

От этих его слов и возни с чайником на мгновение стало уютно и хорошо, однако я тут же заставила себя собраться. «Все менты — суки, независимо от страны и ситуации», — учил меня Антибренд. А ведь я в основном жила его мудростью, потому как своей-то у меня еще не было.

Мент поставил на стол две парующие чашки — щербатые и разнокалиберные, одну придвинул мне.
Пачка «со мной, и я быстро стащила еще одну сигарету. На всякий случай, поди знай, как все дальше пойдет… Мент тоже закурил, позвенел ложкой в чашке, откинулся на спинку стула и поднял на меня внимательные немигающие глаза.

«Сейчас начнется…» — с тоской подумала я, чувствуя, как по спине побежали противные мурашки. Меня еще ни разу в жизни не допрашивали, но я откуда-то знала, что это будет очень неприятно.

Однако, вместо того чтобы рявкнуть на меня, как полагается в подобных случаях, Мент осторожно, чтобы не обжечься, отхлебнул из чашки и просто спросил:

— Наверное, в Москве поначалу трудно было?

Трудно?!!

Нет, он все-таки странный, этот Мент. А может, не странный, а просто и сам однажды приехал в Москву из какой-нибудь Сызрани или Вологды и до сих пор носит в потайном кармане души ту смесь ужаса и восторга (ужаса, конечно, больше), которую пришлось тогда испытать.

Москва не удивила, не потрясла, не испугала, она… убила меня. Вернее, почти убила. Нет, даже не так — убила, но не насмерть. Пришибла, но не стала добивать, чтобы из любопытства посмотреть, шевельнусь я или начну остывать. Как будто на меня обрушился невероятных размеров телевизор, который, прежде чем раздавить в лепешку, вихрем пронес через мое маленькое сознание циклопические серые громады зданий, бескрайнее море вечно стоящих в чудовищных пробках машин — невероятное месиво из сияющих бентли, равнодушных мерседесов и ржавых жигулей, нескончаемый поток людей с хмурыми и решительными лицами профессиональных боксеров и тысячи ярких рекламных бигбордов, обещающих что-то безумное и не имеющее ни малейшего отношения к реальности.

Я не просто не видела раньше таких городов, как Москва. Я себе представить не могла, что они есть на свете! Марсиански огромный, пульсирующий огнями и звуками, равнодушно-стремительный, мусорный и позолоченный, Город казался мне величественным страшным сном, голливудской фантазией на тему Конца Света. Было вообще невозможно представить себе, что люди здесь ходят за продуктами, назначают свидания, ездят в гости, забирают детей из садиков и школ… Москва, в которой я оказалась, не имела отношения к обычной человеческой жизни. А ведь я не была тупой провинциальной дурочкой, никогда не покидавшей родного городка. Папа возил меня на экскурсии в Киев и Львов, в прошлом году наш класс на неделю ездил в Варшаву. Это были большие и красивые города, но… похожие друг на друга. Прежде всего тем, что ощущалось: они построены для того, чтобы в них жили люди. А Москва казалась мне огромным космическим танком, который хмуро и неумолимо движется по ледяной слякоти. Причем движется так давно, что его угрюмые обитатели давно забыли, куда он, собственно, движется и зачем.

Никогда прежде я не чувствовала себя такой маленькой, не маленькой даже, а крохотной и ничтожной, словно песчинка. Да я и была одинокой жалкой песчинкой, сжавшейся в комок в полумраке двухкомнатной квартиры, обставленной старой мебелью. Две недели я выходила из дому, только чтобы добежать до ближайшего «Макдональдса» (о том, чтобы наведаться в школу, и речи быть не могло!), накупить там разной еды и еще несколько дней не покидать квартиры.

Сейчас уже можно признаться: я десятки раз брала в руки теплый квадратик телефонной трубки, чтобы позвонить маме и попроситься домой. Почему я этого не сделала? Может быть, потому, что дома у меня уже не было? Не знаю. Но, во всяком случае, не из принципа. И не воспитывая силу духа. Какая там сила? И какой еще дух?! В ту первую московскую зиму мне было не до проявления подобных качеств, это я помню точно. Я чувствовала себя раздавленной, как лягушка на дачной дороге.

Сидя ночами перед компьютером (прощальным подарком дяди Аркадия) и наугад блуждая в Сети, я забрела на сайт пословиц и поговорок. О Москве их было много. Первая же заставила меня вздрогнуть, как от удара: «В Москве все найдешь, кроме родного отца и матери». Я, конечно, и сама это знала и понимала, но Городу словно не терпелось забить огромный гвоздь в гроб моего счастья. Дальше было еще страшнее: «Москва слезам не верит», «В Москве толсто звонят, да тонко едят», «Москва бьет с носка»… Жуть!

Помню, с ногами забравшись на подоконник (они в квартире были по-старинному широкими), я долго смотрела на зарево огней над Москвой. Они, эти огни, хоть и казались габаритными сигналами плывущего сквозь вечность марсианского звездолета, — единственное, что понравилось мне с первого же дня.

«Я знаю, что не найду в тебе папу и маму, Город, — подумала я тогда. — И слезам можешь не верить, плакать я не собираюсь… Вот только с носка меня не надо, а? Убьешь ведь…»

Наверное, город услышал меня. Может, не в ту зимнюю ночь, а позже, я ведь разговаривала с ним много раз. Но чудо произошло! Жуткий монолит столицы вдруг в один прекрасный день распался на просторные улицы, скверы, магазины и кафе. Машины, вздрогнув, поползли своим путем, а лица людей перестали казаться лицами боксеров. А уже затем, попозже, как это часто бывает в жизни, ужас сменился восторгом и обожанием. И сегодня (я наглая, да?) мне даже странно, что миллионы людей спокойно живут себе в совершенно других местах. Нет, серьезно, как можно жить не в Москве?!

Во всяком случае, без этого ГОРОДА не было бы меня, такой, какая я есть, не было бы моей Любви, моей Злости, моих Веры и Жизни.

И еще: я бы уж точно не сидела в полумраке убогого казенного кабинета напротив пахнущего дешевым одеколоном и оружейной смазкой Мента, который так и не отвел от меня внимательных усталых глаз.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из книги Игоря Сухих «Сергей Довлатов: время, место, судьба»

О книге Игоря Сухих «Сергей Довлатов: время, место, судьба»

В письме конца семидесятых Довлатов, перечисляя любимые романы, сопровождает список «единственной цитатой, которую выписал за всю мою жизнь». Цитата такова:
«…Всю жизнь мечтал он об оригинальности сглаженной и
приглушенной, внешне неузнаваемой и скрытой под покровом общеупотребительной и привычной формы, всю жизнь
стремился к выработке того сдержанного, непритязательного слога, при котором читатель и слушатель овладевают содержанием, сами не замечая, каким способом они его усваивают. Всю жизнь он заботился о незаметном стиле, не привлекающем ничьего внимания, и приходил в ужас от того,
как он далек от этого идеала… (Пастернак)».

Источник точно не назван, видимо, из-за его тогдашней
крамольности и — для второй культуры — общеизвестности.
Довлатов цитирует «Доктора Живаго» (ч. 14, гл. 9). Чуть-чуть продолжу цитату: «Во вчерашних набросках ему хотелось средствами, простотою доходящими до лепета и граничащими с задушевностью колыбельной песни, выразить свое
смешанное настроение любви и страха и тоски и мужества,
так чтобы оно вылилось как бы помимо слов, само собою».

Стремление «впасть, как в ересь, в неслыханную простоту» совпадает у героя романа и его автора. «Устаревшая»,
вызывающая в искусстве авангарда лишь пренебрежительную насмешку категория «содержания», чувства любви и
страха, тоски и мужества, у позднего Пастернака реабилитируется, становится целью, сверхзадачей. Незаметный стиль,
непритязательный слог, доходящая до лепета простота и др.
воспринимаются и как довлатовская самохарактеристика, как
свое, обнаруженное в чужом и вроде бы далеком. Обычные
слова, которые погружают в некий эстетический транс, становятся окном в иную реальность — мотив, не раз повторяющийся в довлатовской прозе.

В «ужасной пролетарской повести», по поздней самохарактеристике, которая была сокращена до рассказа
«По собственному желанию» и напечатана в журнале «Нева» (1973. № 5), есть, кажется, только один живой эпизод.
Герой — боксер, романтик, слесарь-сборщик и просто хороший парень Борис Сорокин (он-то и собирается уйти с родного завода по собственному желанию) — получает от интеллигентной библиотекарши вместе с книжкой про шпионов какое-то непонятное «Голубое и зеленое» (речь идет
о сборнике рассказов Ю. Казакова).

«Сначала книга не понравилась Сорокину. В ней решительно ничего не происходило. Люди мирно беседовали, ходили на работу. Слишком уж все это было похоже на обычную жизнь с ее нормальными заботами, без выстрелов, без
автомобильных гонок, без диверсантов, рома и марсиан.
Но вот он прочитал такую фразу. Ничего особенного:
„Корнеев затянулся и бросил сигарету. Огонек еще долго
розовел на снегу“.

И вдруг Борис ясно ощутил сухой морозный день без
ветра, увидел голубоватый наст и мутные фонари над тротуаром. А ведь было лето. Распахнутые окна, полотняные
тенты, запах бензина и шум листвы в соседнем сквере. Но
все равно: „Огонек еще долго розовел на снегу“. И Борис
явственно слышал, как взвизгивает снег под ногами прохожих в сухой февральский день».

Прочитал фразу — и вдруг шагнул в иную реальность. За
окном — лето, а в окошке текста — сухой февральский день.
Аналогичный прием встречается и в настоящей довлатовской прозе: в рассказе уже не о читателе, а о рождении
писателя в «Зоне». Там другой Борис, Алиханов, в холодный зимний день вдруг проваливается в лето. «И тут Алиханов неожиданно почувствовал запах морского ветра и рыбы, услышал довоенное танго и шершавые звуки индонезийских междометий. Разглядел во мраке геометрические
очертания палаток. Вспомнил ощущение горячей кожи, стянутой мокрыми, тугими лямками…».

В обоих случаях сходное психологическое движение:
вдруг почувствовал — разглядел — услышал — вспомнил (даже если это было не с тобой).

Так начинают жить литературой.

В отдельной публикации рассказ из «Зоны» называется
«Голос». В письме конца шестидесятых автор признается:
«Я не уверен, что мои рассказы зарождаются именно во
мне. Я их не создавал, я только записывал, мучительно подбирая слова, которые бы кое-как отвечали тому, что я слышу, как голос извне».

При всем акценте на технологичности, на ремесленничестве Довлатов оказывается не чужд старинной метафизике
искусства. Литератор не мастер прежде всего (хотя ремесло
необходимо), но орган, голос мира. Его скромный долг тоже внутренне может быть осознан как поэтическая миссия.
Любопытно, что привычно, слово в слово, повторяя найденную однажды триаду, Довлатов в одном из писем (очень
важных, сопровождающих возвращение его текстов в Россию) обмолвился: «Так вот, я рассказчик, который хотел бы
стать и писателем». Рассказчик, который хотел бы
стать писателем, думает, следовательно, и о том, как должны жить люди, и о том, во имя чего они живут.
Старая, захватанная руками официоза и вроде бы изгнанная из литераторской парадигмы проблема красоты и
добра, искусства и нравственности возвращается. Магнитная стрелка ответов ощутимо колеблется.
«Что касается автодеклараций по поводу моих рассказов, то запомни раз и навсегда: литература цели не имеет». — Прекрасно.

«Из явления чисто эстетического, сугубо художественного литература превращалась в учебник жизни, или, если
говорить образно, литература из сокровища превращалась
в инструкцию по добыче золота». — Замечательно.

Но в тех же самых письмах и выступлениях следует неожиданное продолжение. «Для меня литература — выражение
порядочности, совести, свободы и душевной боли».

«Когда вы читаете замечательную книгу, слушаете прекрасную музыку, разглядываете талантливую живопись, вы
вдруг отрываетесь на мгновение и беззвучно произносите
такие слова: „Боже, как глупо, пошло и лживо я живу! Как
я беспечен, жесток и некрасив! Сегодня же, сейчас же начну
жить иначе — достойно, благородно и умно…“ Вот это чувство, религиозное в своей основе, и есть момент нравственного торжества литературы, оно, это чувство, и есть плод ее
морального воздействия на сознание читателя, причем воздействия чисто эстетическими средствами…»

Знаменитое пушкинское «поэзия выше нравственности»,
цитированное и Довлатовым, видимо, тесно связано с другим: «Гений и злодейство — две вещи несовместные. Не
правда ль?» Верность слову («со словом надо обращаться
честно») этична для настоящего автора, будь ли это Поэт,
осведомленный о высших целях бытия, или не претендующий на это литератор, рассказчик.

Сходную «эстетическую этику» выстраивал в нобелевской лекции И. Бродский: «Всякая новая эстетическая реальность уточняет для человека его реальность этическую.
Ибо эстетика — мать этики; понятия „хорошо“ и „плохо“ —
понятия прежде всего эстетические, предваряющие категории „добра“ и „зла“. В этике не „все позволено“ именно потому, что в эстетике не „все позволено“, потому что количество цветов в спектре ограничено… Чем богаче эстетический опыт индивидуума, чем тверже его вкус, тем четче его
нравственный выбор, тем он свободнее — хотя, возможно,
и несчастливее».

Амплуа, писательскую роль выбирают. Место в эстетической иерархии в конечном счете уже не зависит от личных усилий. Тут опять вступают в игру силы и факторы
метафизические — Бог, История, Культура. В почти итоговом «Филиале» и в записных книжках с некоторыми вариациями повторяется один и тот же фрагмент: «Бог дал мне
именно то, о чем я всю жизнь его просил. Он сделал меня
рядовым литератором. Став им, я убедился, что претендую
на большее. Но было поздно. У Бога добавки не просят.

Остается только — «с некоторой грустью» — это понять,
признать и смириться. Принять судьбу как личный выбор.

Ремесло — рассказчик.

Отрывок из книги

О книге Антона Сои «З. Л. О.»

09.09.09 23.45

В первый раз русский город Черняевск, известный ранее как
прусский Шварценбург, был проклят, когда на его месте стояло языческое поселение Унзетрапис. На высоком холме над
широким разливом бурной реки в священной роще стоял пятисотлетний дуб-великан. Еще эстии, жившие здесь до пруссов, часто приносили к его корням на заклание козлят и изредка красивых девственниц. Пруссы выжили эстиев и их друидов, но дубу поклоняться продолжили. Они развели у его
корней вечный огонь и стали отправлять жертвы Свайкстиксу
и Пэркунису. Вот только зря пруссы закололи копьем забредшего в рощу католического миссионера, посчитав, что своей
проповедью он осквернил священное место. Польские рыцари
сожгли старый дуб вместе с привязанным к нему прусским
жрецом, не подозревая, что их «праведный огонь» ознаменовал начало целой череды проклятий священного места. Над
пепелищем еще долгие годы ежедневно кружили вороны и
своим карканьем напоминали о проклятии сожженного колдуна.

Второй раз город был проклят звонкой «хрустальной
ночью» 1938-го, когда ретивые нацисты подпалили старинную
синагогу вместе с грузным, всегда печальным раввином, не
пожелавшим расстаться с заветными свитками Торы. Ребе
был известным на весь мир каббалистом, рассказывают, что
10 он успел на полу горящей синагоги начертить магический
знак проклятия. Поэтому в городском саду, разбитом на месте
старой синагоги, в самую темную ночь в году можно увидеть,
как этот страшный знак светится из-под земли. В третий раз
город проклял старенький сухонький пастор, расстрелянный
смершевцами во дворе бывшей тюрьмы. Из решетчатой прорези полуокошка его камеры отлично просматривался столб
пламени — горела его кирха, построенная в семнадцатом веке.
И пастор забыл о Божьей заповеди возлюбить врага своего.
Он не стал молить Христа о прощении большевиков, спаливших кирху, и параноика Гитлера, приведшего народ Германии
к очередному краху. Он просто проклял этот прусский городишко, где вскоре не осталось почти ни одного пруссака.
И наконец, в последний раз на Черняевск проклятие наложил
Алхимик, магистр черной магии, бывший бизнесмен Ян Гелочек, когда его вынудили заложить душу дьяволу, пообещав
вернуть за это дочерей-двойняшек Яну и Аню. Ровно три года,
три месяца и три дня назад.

В про́клятом городе третий день шел прокля́тый дождь. Он
шел не останавливаясь, мутной стеной соединяя серое небо с
земной сентябрьской грязью. Дождь стучал по черепичным
красным крышам старого города, по покосившимся крестам
заброшенного немецкого кладбища, по асфальту, положенному на средневековый булыжник, по крыше мрачного кирпичного здания психиатрической лечебницы. Стучал по крыше
бывшей пивоварни, на территории которой последние сто лет
работал конезавод, манивший цыган со всей округи.

Дождь стучал по ивам, чьи тяжелые кроны тянулись вниз,
к водам быстрой реки Анаграммы, располневшей от небесных
потоков. Стучал дождь и по крышам замка Шварценбург, нынешнего Дома правительства, и по развалинам замка Гильденмайстер, под темными гулкими сводами которого, в подвале,
сейчас творились странные вещи. Черная месса, колдовской
обряд, шабаш — так подумал бы каждый, кто осмелился бы
заглянуть в подвал на огонек. На холодном каменном полу,
заваленном кирпичной крошкой, среди одноразовых шприцев,
использованных презервативов и засохших экскрементов, горели свечи. Подвал когда-то служил пыточной камерой.
Именно в нем, если верить древним рукописным книгам, чудом дошедшим до наших дней, тевтонские рыцари пытали,
а затем казнили последнюю прусскую ведьму. Последнюю ли?

Под сводами этого мрачного и вечно холодного подвала
двое мужчин и две женщины совершали обряд по всем канонам черной магии. Они жаждали встречи с демоном и тщательно приготовились к ней. В центре, на полу, старательно
расчищенном и украшенном черными с золотом свечами, между которыми лежали цветки кувшинок, они нарисовали две
белые окружности. В одной из них начертили неведомый фосфорически светящийся знак, символизирующий имя и сущность вызываемого демона. В другой — ярко-белый пентакль,
повернутый одной из вершин к имени демона. На острие лежал серый козел со связанными копытами, его бородатая морда была перемотана веревкой. В двух других вершинах стояли
девичьи фигуры в поблескивающих антрацитом плащах. Хоть
головы их и были укрыты капюшонами, по очертаниям фигур,
которые угадывались даже в дрожащем тусклом пламени свечей, казалось, что девушки эти очень и очень красивы. Действительно, неземной красотой Яны и Анны Гелочек стоило восхититься. Казалось, что природа, создав один шедевр, осталась
настолько довольна результатом, что решила его продублировать. Грациозные, изящные двойняшки с прозрачными льдинками голубых глаз, бледной атласной кожей, тонкими запястьями и щиколотками, длинными шеями — таких девушек в
любую эпоху признали бы красавицами. В оставшихся вершинах пентаграммы стояли Сатанюга и Следак — люди без имен.
В руках высоченный Сатанюга, лицо которого наполовину
было закрыто черным капюшоном, держал старинный фолиант в сильно потертом кожаном переплете — Гримуар, незаменимую книгу для черных ритуалов. Сатанюга беззвучно шевелил бескровными губами, вперив взгляд в ветхие страницы,
и водил по ним указательным пальцем. На пальце не хватало
одной фаланги. Следак, сутулый мужчина лет сорока, похожий на поэта Александра Блока, стоял, низко опустив седую
длинноволосую голову, и не поднимал взгляда от белого угла
пентакля под ногами. Весь его вид говорил о том, что ему
очень неловко за происходящее. Но вот часы на башне Густава
стали отбивать полночь. Сатанюга встрепенулся и под их гулкий бой начал нараспев читать заклинания из книги. Девушки
замерли, скрестив руки на груди, только легкий ветерок, вечно
гуляющий под сводами замка, играл с шелковыми подкладками их плащей.

Следак нервно закашлял. Больше всего сейчас ему хотелось
убежать из замковой пыточной под проливной дождь, чтобы
струи воды смыли с него этот липкий кошмарный сон. Но он
не мог этого сделать. Во-первых, происходящее не было сном.
Во-вторых, хоть Следак и не сам затеял эту игру, он считал
себя отчасти виновным во всем, что творилось сейчас в этом
проклятом городе. Сначала Сатанюга бубнил на латыни, и Следаку, как выпускнику юрфака, иногда попадались знакомые
слова. Но вскоре пошла полная абракадабра. «Наверное, шумерский», — подумал Следак и сразу вспомнил Ароныча. О существовании мертвых языков Следак услышал именно от него.
Классный был мужик. Следак представил, как бы у Ароныча
отвисла челюсть, доведись ему увидеть их ночное представление. На лице невольно появилась улыбка, которая колючим
шариком скатилась в живот, а потом пошла обратно. «Ну вот,
только заржать тут не хватало». Следак решил отвлечь себя от
неминуемых судорог смеховой истерики и напряг память.

Наум Аронович вел во Дворце пионеров краеведческий кружок, который любознательный Следак посещал с пятого по
восьмой класс. Дети боготворили Ароныча, только что окончившего истфак и не растерявшего еще юношеского энтузиазма. Они заслушивались его диковинными историями про родной край. С ним они то погружались в магию кельтских друидов, то клеили из картона рыцарские доспехи и устраивали
настоящие турниры, на которых невзрачный, лысоватый Ароныч начинал, казалось, светиться загадочным звездным светом
и становился похож на могущественного колдуна вроде Мерлина. Как-то раз Ароныч рассказал ребятишкам, как тевтонские рыцари поминали после боя своих погибших собратьев.
Вечером они разводили огромный костер и кидали в него плащи погибших. Потом, уже глубокой ночью, когда костер прогорал, рыцари посыпали пеплом головы, углем обводили контур глаз и красили веки, переворачивали плащи черным подбоем наружу, садились в круг. Втыкали перед собой мечи, как
кресты. Монах подходил к каждому и писал углем на лбу первую букву имени одного из погибших. Все закрывали глаза и
молча молились. В неверном свете тлеющих углей белые лица
с черными глазницами становились похожи на выбеленные черепа. Словно покойники сидят в кругу. Мальчишки, конечно
же, все так и сделали в одном из походов к башне Бисмарка —
разрисовались, завернулись в одеяла и сели, закрыв глаза, в
круг. Следак помнил, что обряд даже в их исполнении смотрелся страшновато. Таким был первый его эзотерический
опыт — тогда он смотрел на мир чистым и наивным взглядом.
Тогда его игры не имели ничего общего с тем жутким ритуалом, в котором он участвовал теперь. Теперь Следак хорошо
знал, как это — когда страшно по-настоящему. А Ароныч лет
десять назад умер от сердечного приступа. Пил много в последнее время, не нашел себя в новой эпохе, которой на фиг
не нужен был его любимый кружок. Слава богу, не дожил до
пришествия в город ЗЛА.

Сатанюга перешел на древнееврейский, смешно завывая в
конце каждой фразы. Следак, глубоко ушедший в воспоминания, случайно поднял глаза и встретился взглядом с несчастным козлом, тяжело дышавшим в ожидании печальной своей
участи. Следак никогда не симпатизировал живодерам, и сердце его наполнилось жалостью. Накостылять какому-нибудь гаду на допросе — пожалуйста, но мучить несчастную, безвинную животину — это ни к нему. Сатанюга настоял, чтобы козел был обязательно, и именно такой — старый, бородатый,
матерый козлище. На его поиски и поимку ушел весь вчерашний день. Торговаться было некогда, так что они его украли.
Козел оказался настоящим козлом, взятие в плен далось нелегко. Тощему заду Сатанюги досталось больше всего. И поделом. Следак вспомнил этот замечательный удар острыми
рогами. Теперь уже он никак не смог сдержать истерический
смех. Сатанюга, поперхнувшись очередным хрипло каркающим словом, резко повернулся и сверкнул злобным взглядом
из-под капюшона на хохочущего Следака.

— Псих! Придурок! Я из-за тебя сбился! А если я слово неправильно из-за этого прочитал? Ты понимаешь, что наделал?!

Сатанюгу трясло. Следак перестал смеяться, виновато развел руками:

— Может, сначала начнешь?

Купить книгу на Озоне

Пролог к роману

О книге Йенcа Лапидуса «Шальные деньги»

Она не хотела умирать, и ее взяли живой. И может,
оттого полюбили еще сильней. За то, что всегда была рядом. За то, что казалась настоящей.

Но ровно в том же и ошиблись, просчитались. Она жила, думала, присутствовала. Рыла для них яму.

Один наушник норовил выскользнуть из уха. От пота.
Она воткнула его бочком: авось не выпадет, усядется —
и будет музыка.

В кармане култыхался айпод-мини. Только бы не выпал, думала она. Айпод был ее любимой вещью — не дай
бог, исцарапается об асфальт.

Нащупала рукой. Нормально, карманы глубокие, не вывалится.

Подарила сама себе на день рождения, раскошелилась.
Под завязку забила «эмпэ-тришками». Подкупил минималистский дизайн, зеленая шлифованная сталь. Теперь же
айпод стал для нее чем-то большим. Уносил тревоги. Касаясь его, каждый раз наслаждалась своим безмятежным
одиночеством. Минутами, когда мир оставлял ее в покое.
Предоставлял себе самой.

Слушала Мадонну. Забывалась, бегала под музыку, расслабляясь. Заодно сгоняла лишние килограммы — идеальное сочетание.

Вживалась в ритм. Бежала почти в такт музыке. Левую
руку приподнимала чуть выше — засекала промежуточное
время. На каждой пробежке старалась установить рекорд.
С одержимостью спортсменки сверяла время, запоминала, а после — записывала результаты. Дистанция — примерно семь километров. Пока лучшее время — тридцать три минуты. Зимой только фитнес в «S. A. T. S.». Тренажеры, беговая дорожка, степперы. В теплое время продолжала качаться в зале, только беговую дорожку меняла на
парковые и асфальтированные.

Направилась в сторону Лила-Шетуллсбрун — моста
на отлете Юргордена. От воды веяло холодом. Пробило
восемь часов, скоро весенний закат скроется в сумерках.
Солнце светило ей в спину, уже не грея. Наступая на пятки растянувшейся по земле тени, подумала: тень-то скоро
совсем пропадет. Но тут зажглись фонари, и тень принялась нарезать круги вокруг хозяйки, послушно меняя направление в угоду проплывающим над ней фонарям.

На ветвях нежно зеленели листочки. Из травы кивали
уснувшими головками белые первоцветы, примостившиеся
по краям дорожки. Вдоль канала торчали сухие палки прошлогоднего камыша. Турецкое посольство с зарешеченными окнами. Дальше на пригорке, за неприступной железной
изгородью, увешанной видеокамерами и предупредительными знаками, — китайское. Рядом с гребным клубом расположился небольшой особняк с желтым дощатым забором. На полсотни метров дальше — длинный дом с беседкой и гаражом, словно выдолбленным в скале.

Навороченные участки, укрывшие нутро от любопытных глаз, растянулись вдоль всего ее маршрута. Каждую
пробежку она разглядывала их — гигантские замки, стыдливо укрывшиеся живой изгородью и заборами. Не понимала, чего ветошью прикидываться, — и так всем понятно:
простые смертные в Юргордене не живут.

Обогнала двух девиц, энергично топавших по дорожке. Упаковка на манер богатеев с Эстермальма, специально
для спортивной ходьбы. Жилетки на пуху поверх футболок
с длинным рукавом, треники и главное — надвинутая почти до глаз бейсболка. Ее то прикид покруче будет. Черная
«найковская» ветровка «Клима-фит» и легкоатлетические
тайтсы. Одежда, которая дышит. Банально, зато удобно.

Снова нахлынули воспоминания трехнедельной давности. Она отмахивалась от них, пыталась забыться в музыке,
сосредоточиться на беге. Надеясь отогнать, переключала
мысли то на время, за которое пробежала полдистанции вокруг канала, то на канадских гусей, которых надо обогнуть.

В наушниках пела Мадонна.

На дорожке прел конский навоз.

Пусть думают, что имеют ее как хотят. На деле то имеет их она. Такими мыслями прикрывалась как щитом. Она
сама хозяйка и чувствам своим, и поступкам. Да, в свете
они успешные, богатые, влиятельные персоны. Да, их именами пестрят передовицы экономических новостей, биржевые сводки, списки «форбсов». А в жизни они жалкие,
убогие тряпки. Без стержня. Ищущие опору в ней.

Будущее ее предрешено. Она еще поиграет в кошки-мышки, а затем, улучив момент, раскроется и выведет их
на чистую воду. А не захотят — будут платить. Она хорошо подготовилась: несколько месяцев собирала компромат. Разводила на откровения, спрятав под подушку диктофон, кое-кого даже сняла на пленку. Ни дать ни взять
агент ЦРУ, с одной, правда, разницей. Ей куда как страшней.

Слишком уж высока ставка в этой игре. Правила ей известны: один неверный шаг — и ага. Ничего, выгорит. Она
задумала свалить сразу, как исполнится двадцать три. Подальше из Стокгольма. Туда, где лучше, просторней. Круче.

Две юные наездницы, приосанившись, проехали первый мост рядом с гостиницей Юргордсбрунн. Эх, молодые! Не знают еще, что значит жизнь с большой буквы
«Ж»! Точь-в-точь как она, когда сбежала из дому. Не сбилась с пути и теперь не собьется. Быть в этой Жизни на
коне. Была и есть ее цель.

На мосту прохожий с кобелем. Говорит по мобильнику,
провожая ее взглядом. Ей не привыкать: мужики пялились
на нее, когда она еще в пигалицах ходила, а как к двадцати
грудь подросла, так вообще проходу не стало.

А мужик ничего, спортивный. Одет в кожаную куртку
и джинсы, на голове круглая кепка. Только взгляд какой-то не такой. Не обычный сальный, как у других, напротив — спокойный, цепкий, сосредоточенный. Такое чувство, будто о ней по телефону речь ведет.

Гравий закончился. Дальше путь к последнему мосту
хоть и заасфальтирован, но весь пошел длинными трещинами. Она свернула на тропку, вытоптанную в траве. Хотя
там полно гусей. Ее врагов.

Мост почти растворился в сумерках. И фонари отчего-то не зажглись. Разве они не автоматически включаются,
как стемнеет? Видно, сегодня у них выходной.

У моста задом припаркована фура.

Окрест ни души.

В двадцати метрах роскошный дом с видом на озеро
Сальтшен. Кто хозяин, ей известно — построил дом без
разрешения на месте старой риги. Серьезный дядя.

Еще перед тем, как взбежать, подумала, что машину как-то слишком нарочито поставили к самой дорожке, в двух
метрах от того места, где ей сворачивать на мост.

Двери фургона распахнулись. Выскочили двое. Она даже не поняла, что происходит. Сзади подбежал третий.
Откуда он взялся? Не тот ли прохожий с собакой? Который за ней наблюдал? Первые двое скрутили ее. Сунули
в рот кляп. Она рванулась, крикнула, дернулась. Вдохнула — потекли слезы, сопли. Тряпку-то пропитали какой-то
дрянью. Извивалась, хватала их за руки. Без толку. Они
огромные. Ловкие. Сильные.

Ее затолкали в фургон.

Напоследок успела лишь пожалеть о том дне, когда решила приехать в Стокгольм.

В эту вонючую дыру.

* * *

Выписка из уголовного дела № Б 4537-04

Фонограмма № 1237 «А» 0,0 — «Б» 9,2

«Дело № Б 4537-04. Допрос обвиняемого с применением
звукозаписи. Допрос производится следователем прокуратуры по первому пункту обвинения. Обвиняемый — Хорхе Салинас Баррио.

Судья: Вы можете своими словами рассказать, как было
дело?

Обвиняемый: Да тут и рассказывать особо нечего. По
правде сказать, сам я этим складом не пользуюсь. Только
договор об аренде подписал, корешу пособить. Иногда приходится выручать по дружески, сами знаете. Я и свое барахло там пару раз оставлял, а так арендовал только на бумаге.
Не мой это склад. Вот, собственно, и все, что еще?

Суд.: Понятно. Если у вас все, прошу следователя задать
имеющиеся вопросы.

Следователь: Складом вы называете хранилище «Шургард селф-сторидж» на Кунгенскурва?

О.: Ну да.

Сл.: И вы утверждаете, что не пользуетесь им?

О.: Точно. Только договор подписал, приятелю хотел помочь — приятель сам не мог снять типа. Много просрочек
по платежам. Откуда ж мне знать, что там столько дури?

Сл.: Тогда чей это склад?

О.: Этого я не могу сказать.

Сл.: В таком случае хочу обратить ваше внимание на материалы предварительного следствия, страница номер двадцать четыре. Протокол вашего допроса, Хорхе Салинас Баррио, от четвертого апреля сего года. Читаем четвертый абзац,
где вы говорите: «Походу, Мрадо этим складом заправляет.
Он на больших тузов пашет, ну, вы понимаете. Договор-то я
подписал, но склад не мой, его». Это ваши слова?

О.: Мои? Да вы что? Нет, это ошибка. Непонятка какая-то!
В жизни такого не говорил.

Сл.: Но ведь здесь написано. Написано, зачитано вам
и подписано вами. Какая ж тут ошибка?

О.: Я был напуган. Тут у вас в КПЗ посидишь, и не такого
наплетешь. Меня не так поняли. Следователь из полиции
меня прессовал. Запугивал. Я и оговорил себя, чтоб быстрей
увели с допроса. Я вообще впервые слышу о Мрадо. Мамой
клянусь.

Сл.: Впервые слышите, значит? А вот Мрадо на допросе
сказал, что знаком с вами. Вы сейчас сказали, что не знали,
что на складе было столько «дури»? Что вы называете «дурью»?

О.: Наркоту, неясно разве? У меня у самого была там
нычка всего грамм десять или около того. Для личного употребления. Я уже несколько лет как подсел. А так храню на
складе только мебель да одежду, я часто хаты меняю. А другие нычки не мои, я о них знать не знал.

Сл.: А кому принадлежат остальные наркотики?

О.: Не могу я говорить. Сами знаете, меня потом из-под
земли достанут. Походу, наркоту туда тот чувак пихнул,
у которого я отоваривался. У него и ключ при себе. А весы
мои. Я на них свои дозы взвешиваю. Только не на продажу.
Для личного употребления. Мне толкать ни к чему — у меня
работа есть.

Сл.: И что за работа?

О.: Грузовые перевозки. Чаще по выходным, лучше платят. Налоги не плачу, известное дело.

Сл.: Итак, если я правильно вас понял, вы утверждаете,
что склад принадлежит не некоему Мрадо, а кому-то другому. Этот кто-то снабжает вас наркотиками? Каким образом
на склад попали три килограмма кокаина? Это ведь солидная партия. Вы знаете, сколько за нее дадут на улице?

О.: Точно не скажу, я ведь не торгую наркотой. Ну, много,
мильон или около того. Человек, у которого я покупаю, сам
кладет товар на склад после проплаты. Это чтобы избегать
личного контакта, не встречаться лишний раз. Мы прикинули, так будет лучше. Только чую, подставил он меня. Пихнул
на склад всю партию, а мне теперь на шконку.

Сл.: Стоп, пройдем еще раз. Итак, вы заявляете, что склад
принадлежит не Мрадо. И не вам. Не принадлежит он и
вашему продавцу — тот только хранит на складе то, что вы
купили у него. Сейчас вы предположили, что весь кокаин со
склада его. Хорхе, вы правда думаете, я поверю в эту чушь?
Вашему наркодилеру больше делать нечего, как оставлять
наркотики на складе, от которого у вас есть ключ! Мало того,
вы еще все время меняете показания, отказываетесь называть имена. Неубедительно как-то.

О.: Да ладно. Не так все сложно, просто я немного путаюсь. Расклад такой. Я складом пользуюсь мало. Мой барыга — почти никогда. Чей кокаин, не знаю. Но, походу, моего
барыги.

Сл.: А марки, кому принадлежат марки?

О.: Тоже барыге.

Сл.: А имя у барыги есть?

О.: Имя мне нельзя называть.

Сл.: Что вы заладили: я не я, хата не моя, наркотики не
мои? Всё ведь за то, что ваши.

О.: Да где мне столько бабок взять-то? К тому же, говорю, я наркотой не торгую. Как тебе еще объяснить? Не моя
наркота, и баста.

Сл.: А другие свидетели по этому делу назвали еще
одного человека. Возможно, наркотики принадлежат приятелю Мрадо по имени Радован. Радован Краньич. Может
такое быть?

О.: Нет, не может. Понятия не имею, кто это.

Сл.: Имеете, имеете. Сами на допросе показали, что знаете, кому Мрадо подчиняется. А кому? Разве не Радовану?

О.: Слушай, когда я говорил о Мрадо, ты попутал. Ты о
чем базаришь вообще? А? Как мне отвечать, если я не понимаю, о чем ты?

Сл.: Вопросы здесь задаю я, понятно? Кто такой Радован?

О.: Не знаю, сказал же.

Сл.: Попытайтесь…

О.: Блин, да не знаю я! Туго доходит, что ли?!

Сл.: Да, очевидно, больное место. Что ж, у меня вопросов по существу больше нет. Спасибо. Теперь вопросы может задать адвокат».

«Уголовное дело № Б 4537-04 в отношении Хорхе Салинаса Баррио, первый пункт обвинения. Допрос свидетеля
Мрадо Слововича по делу о хранении наркотиков в хранилище на Кунгенскурва. Свидетель дал подписку об ответственности за дачу ложных показаний. Допрос производится
по требованию прокуратуры. Следователь может задать вопросы.

Следователь: Во время предварительного следствия обвиняемый Хорхе Салинас Баррио показал, что вы арендуете
склад «Шургард селф-сторидж» на Кунгенскурва. Каков характер ваших отношений с Хорхе?

Свидетель: Хорхе я знаю, только я не арендую никакого
склада. Дело это прошлое. Я познакомился с Хорхе, когда
сам употреблял наркотики, но пару лет назад завязал. Хорхе встречаю иногда на улице. Последний раз видел в центре
Сольна. Он сказал, что держит наркотики на одном складе
на другом конце города. Сказал, что круто поднялся и теперь
толкает большие партии кокаина.

Сл.: Он утверждает, что не знаком с вами.

Св.: Ерунда. Я ему, конечно, не друг. Но знать-то знает.

Сл.: Понятно. А припомните, когда именно вы встретились в последний раз?

Св.: Да весной как-то. В апреле, что ли. Я в Сольну-то
приехал с друзьями старыми пообщаться. А так редко там
бываю. Ну, по дороге домой завернул в торговый центр,
поставить на лошадку. Тут у букмекерской стойки с Хорхе и
столкнулся. Одет цивильно, не узнать. Ведь я когда с ним
общаться бросил: когда он совсем на наркоту подсел.

Сл.: И что он сказал?

Св.: Сказал, что поднялся. Я спросил как. Он говорит, на
коксе. На кокаине то есть. Я дальше слушать не схотел: я ж
с наркотиками завязал. А он пальцы веером. Ну и давай мне
выкладывать, мол, весь товар на южной стороне на складе
храню. В Шерхольме, кажется. Я говорю, хватит, знать ничего не хочу про эту грязь. Он обиделся. Послал меня или
вроде того.

Сл.: То есть он разозлился.

Св.: Ну да. Злой был, когда я его болтовню слушать не
схотел. Может быть, поэтому говорит, что я до склада касаюсь.

Сл.: Он еще что-нибудь рассказывал о складе?

Св.: Нет, он сказал только, что хранит там свой кокаин.
И что склад в Шерхольмене.

Сл.: Ладно, спасибо. У меня вопросов больше нет. Спасибо, что пришли».

Глава из книги Алексея Иванова «Летоисчисление от Иоанна»

О книге Алексея Иванова «Летоисчисление от Иоанна»

Монах в оборванной рясе ошарашенно глядел
в маленькое высокое окошко подвальной каморы дворца. За окошком по деревянной мостовой
шагали ноги людей. Вдруг монах бросился к
скамейке, на которой, раскрытая, лежала большая книга, схватил эту книгу и загородил ею
окошко. Страницы книги качались перед лицом
монаха.

— Кто по… поклоняется зверю и обра… образу его… — впотьмах начал читать монах, — тот
будет пить вино… вино ярости Божией…

Монах бросил книгу на земляной пол и кинулся в дальний угол каморы, где в киоте висела небольшая икона Спасителя. Монах достал
её, забился в угол и, скорчившись, поднял обеими руками икону перед собой, страстно вглядываясь в лик.

— Пью вино ярости твоей, а сам ты где? —
жарко прошептал монах, прижал икону к груди
и начал озираться, словно кого-то искал. — Где
ты ходишь? Или в ком ты воплотился?

Монах вновь поднял перед собой икону
и требовательно поглядел Спасу в глаза.

— Почему весточку не подашь? — гневно
спросил он.

Большая лавка, что подпирала дверь каморы,
вдруг с шорохом чуть-чуть отъехала. Кто-то пытался открыть дверь.

Монах быстро вскочил на ноги, бережно поставил икону обратно в киот, на цыпочках подкрался к двери и стал прислушиваться.

На косяк внезапно легла человеческая ладонь, просунутая в щель. Кто это мог быть? Ладонь узкая, холёная, нежная, в перстнях… Такие
ручки бывают у ангелов. А вдруг это дьявол
принял обличье ангела и явился сюда, в подвал?.. Как отличить дьявола от ангела?

Ангел скорбит о грехах людских, ему больно.
А дьявол ни о каких грехах не скорбит, ни о своих, ни о человечьих. Дьяволу — не больно!

Монах с силой навалился плечом на дверь
и прищемил руку незнакомца. Закричит — значит, это не дьявол. Но за дверью молчали.

Монах давил, давил на дверь, а ответом была
тишина. Нет, дьявол бы закричал, чтобы выдать
себя за ангела, он же лукав! А вот ангел — терпит! Монах отскочил в сторону и резко распахнул дверь.

К ногам монаха через порог тихо упала чернокосая девушка в узком черкесском платье. Она
обхватила колени монаха и зашептала:

— Прогони их, Ваня!.. Затемно пришли, надоели!..

Монах сопротивлялся объятиям девушки,
пробуя освободиться, но не слишком ретиво. Ему
нравилось, когда его так молят.

— Оставьте меня, изверги! — притворно-жалобно взвизгнул он. — Всю душу вы мне изъязвили!

Девушка мягко поползла вверх по монаху,
целуя его грязную рясу. Обнимая монаха, она
поднялась на ноги, а потом за обе руки ласково потянула монаха через порог к выходу из
каморы.

В сумрачной дворцовой палате толпилась
челядь, негромко переговариваясь и поглядывая
на двери в царские покои. Внезапно под ногами
челяди в полу откинулась крышка люка, ведущего в подвал. В люке появилась голова монаха.
Монах озирался и словно не замечал, что смотрит между чужих сапог. Челядь испуганно раздалась по сторонам вдоль стен и вразнобой поклонилась.

Монах, кряхтя, выбрался из люка и устало
пошагал по проходу дворца, не глядя ни на кого,
точно был один. Вслед за монахом из подвала
выбралась и чернокосая девушка.

Монах сутулился и волочил ноги. Челядь
почти бесшумно толпой побежала следом. Дворцовые слуги укрывались за углами.

Один из челядинов осмелился выскочить
вперёд и накинул на плечи монаха дорогой кафтан, потом попытался поймать руку монаха и
просунуть её в рукав. Другой прислужник отчаянно кинулся на пол, стараясь обуть монаха в
расшитые татарские туфли. Монах сунул в туфлю правую ногу и перешагнул распростёртого
человека.

Монах шёл по дворцовым палатам, постепенно обрастая одеждой. И шаг его становился всё
увереннее, а спина разгибалась. Чернокосая девушка отстала. За плечами монаха словно сами
собой появились два телохранителя-рынды с серебряными топориками.

В большом зале со столпами, коробовыми
сводами и маленькими окошками монаха встретили опричники. Здесь были и оба Басманова —
Алексей и Федька, и Генрих Штаден, и Василий
Грязной, и братья-близнецы Очины, и татарский
царевич Кай-Булат, и беглый поп-расстрига одноглазый Вассиан. Отдельно стоял сам Малюта
Скуратов, держа перед собой драгоценную царскую шапку.

Монах проходил сквозь толпу опричников, и
опричники осторожно и молча накидывали ему на
шею золотые царские бармы, золотую Мономахову
цепь, золотой крест, золотую панагию. В руку кто-то сунул царский посох, и монах цепко сжал его
в ладони. Сзади на плечи монаха набросили шубу
из горностаев. Монах превращался в монарха.
Очины, братья-близнецы, дружно распахнули двустворчатые двери, золочёные и резные.
Двери вели на гульбище дворца. Монарх поднял
ногу, перенося её через порог, и в этот последний миг Малюта Скуратов нахлобучил идущему, будто колпак, шапку Мономаха.

На гульбище крыльца в полном облачении
выступал уже не мятущийся монах в рваной рясе, а грозный русский царь Иоанн IV.

Трёхэтажный Опричный дворец был выстроен четырёхугольником — с внутренней площадью. Отделка дворца ещё не закончилась, и всюду, закрывая здание, громоздились строительные
леса. Но царь уже переехал сюда жить, и сюда
же приходил народ.

Осыпанная снегом толпа бояр покорно стояла с самого раннего утра. Бояре знали, что ждать
придётся долго, а потому бабы не взяли с собой
детишек и все пришедшие оделись в толстые шубы, будто в меховые колокола.

Над толпой нависало просторное и длинное
гульбище, а с него на двор стекала широкая лестница, застланная алым бухарским ковром. Двустворчатые двери царских сеней оставались надменно закрыты.

Но вот они распахнулись, и на гульбище
стремительно шагнул царь. Толпа очнулась общим вздохом. Бобровые шапки-трубы и расписные платки дружно наклонились к крыльцу.

А царю Иоанну показалось, что перед ним
вовсе не толпа. Это зверь, который весь разом
подался вперёд, собираясь прыгнуть на него.
Царь мгновенно развернулся и кинулся в двери
обратно — прочь с крыльца. Отлетел Василий
Грязной, сбитый Иоанном с ног.

Однако Басмановы быстро и молча схватили
царя, развернули и почти силком выставили за
порог. Они привыкли к тому, что царь в любой
миг может взбрыкнуть, и были готовы. Удерживая Иоанна под локти, Басмановы вывели его к
перилам гульбища. Прочие опричники, не дрогнув бровью, сурово встали по бокам царя и за
его спиной.

Иоанн глядел на запорошённую снегом толпу со злобой и страхом. Зверь рассыпался на
тысячу клочьев. Теперь это просто его бояре.
И всем им чего-то надо от государя. Никто из
них ничего не дал царю — но все просят, просят,
просят!..

— Чего ждёте, стервецы? — закричал Иоанн,
доводя себя до ярости. — Чего по моему двору
топчетесь?

— Прости грешных, государь! — крикнули из
толпы.

Всё правильно, так и должно быть: он, царь,
ругает, а у него молят о пощаде. Иоанн вздохнул
глубже, зажигаясь вдохновением.

— Довели митрополита! — крикнул Иоанн.
Он знал, зачем пришли бояре, так пусть сами
же и плачут.

— Не гневись!..

— От вас, от вас он в монастырь укрылся! —
точно хлестал царь.

— Не сироти опалой!..

— Не моя — ваша вина! — надрывался Иоанн.

Он опалял толпу бешеным взглядом, и его
уже подмывало сотворить чего-нибудь дикое,
чтобы узнать, до какого предела можно давить
и гнуть этих вельможных холопов.

— Казни изменников!.. — покорно крикнули
из толпы.

Это и хотел услышать Иоанн.

Он, словно коршун, распростёрся над толпой.

— Кого казнить? — горько воскликнул он. —
Всю Москву?

Иоанн хотел парить над холопами на крыльях истины.

— Про вас писал Иоанн Богослов, — загремел он. — «В один день придут на землю казни,
и будет сожжена огнём, потому что силён Господь Бог, судящий её»!..

Наклонившись к уху Иоанна, Алексей Басманов шепнул спокойно и деловито:

— На каждом богатства краденого — хоть
трижды башку срубай.

— Мы все к обители пойдём! — кричали из
толпы.

— Их бы в грязи брюхами повалять, государь, — с другой стороны сладострастно шепнул
Иоанну расстрига Вассиан.

— Упросим митрополита вернуться!.. — обещали из толпы.

Иоанн быстро посмотрел на одноглазого
Вассиана. В торжестве царя Вассиан мгновенно
прочёл злорадство скомороха, который презирает своих зрителей. За страх, который Иоанн испытал, выходя на гульбище, бояр надо наказать.

Всё поняв, Вассиан кинулся с гульбища на
двор, схватил за нижний край ковёр, расстеленный по ступеням, и потащил его на себя, спиной
распихивая бояр.

Иоанн тоже пошёл вниз по лестнице.

— Смерть государю без митрополита! — вещал Иоанн.

Ковёр, изгибаясь на ступенях, словно отползал от его ног.

— Того и надо вам, знаю! Радуйтесь, дьяволы!
Иоанн угрожающе наклонился вперёд:

— Жрите! Воруйте! Гуляйте на деньги новгородские!

Иоанн потрясал кулаком с зажатым в нём
царским посохом.

— Зовите себе Жигимонта!

Опричники угрюмо сходили вслед за Иоанном.

— Своему государю вам не по чести и колени преклонить!

Вассиан в восторге сцапал ближайшего боярина за бороду, дёрнул и повалил в снег ничком.

— Ниц перед государем надо! — завопил он.
Вассиан толкнул в затылок и уронил другого
боярина.

В толпе уже всхлипывали и рыдали. Кто-то
забубнил молитву.

— Ниц! — метался, раздавая тычки, Вассиан. — Ниц!

Все люди во дворе — и дородные бояре, и
чинные боярыни — ошалело опускались на колени, а потом укладывались животами в снег.
Вся площадь словно полегла перед Иоанном, как
скошенная.

Иоанн вышел на середину ковра посреди распростёртой толпы и величественно, словно пророк, воздел руки.

— Митрополит! Услыши скорбь мою! — воззвал Иоанн. — «Аз есмь альфа и омега, первый
и последний!» На коленях, с народом тебя молю!
Вернись!..

Не опуская рук, Иоанн обрушился на ковре
на колени.

Купить книгу на Озоне