Рубрика: Отрывки

Отрывок из романа

О книге Наталии Земляковой «Карнавал в последние выходные августа»

Октябрь 2009 года.

Показ весенне-летней коллекции «Цветы страсти» в помещении бывшего литейного завода был уже в самом разгаре, когда неожиданно погас свет. Все присутствующие выдержали для приличия минутную паузу, а потом, как по команде, зашумели. Кто-то грубо возмущался. Кто-то шутливо кричал: «Крути кино, механик»… Как светлячки, начали вспыхивать экраны мобильных телефонов. Но их неяркого сияния было слишком мало для того, чтобы осветить цех по производству металлических изделий. «Что за бредовая идея устраивать модный показ в захламленном цеху? » — прошипел кто-то громко. «Ага, сейчас нас всех переварят на винты и гайки, для того здесь и собрали» — парировал некто невидимый. «Да из нас плохие детали получатся! — поддержал разговор еще один „невидимка“. — Ненадежные, хлипкие, одним словом — глянцевые. » «Да уж, никому не нужны в наше время глянцевые гвозди» — произнес некто приятным баритоном. И этот голос сразу узнали все. «Напрасно вы так, г-н Князев, в вас-то как раз металлу хоть отбавляй. Вы у нас, можно сказать, из первоклассной стали отлиты. Не то, что мы — жалкие люди из пластика…» Этот голос, принадлежащий самой популярной критикессе, тоже был всеми присутствующими опознан безошибочно. А потом, как обычно бывает, начался галдеж. Все перебивали друг друга, шутили, порой удачно, порой невпопад, сыпали откровенными оскорблениями, переходили на личности. Кромешная тьма освободила их от условностей того мира, к которому они все принадлежали, и развязала языки гораздо лучше, чем это делает алкоголь. Впрочем, перед показом выпить не удалось. Молодой, начинающий дизайнер решил, что все должны увидеть его коллекцию модной одежды трезвыми глазами.

Воспользовавшись шумом, Лиза встала со своего места в первом ряду и направилась к выходу. Она помнила, что он должен быть где-то слева, буквально в десяти метрах. Впрочем, в таких местах всегда есть опасность вместо выхода оказаться на подиуме. Ведь не исключено, что, благодаря бурной фантазии дизайнера, все пространство цеха могло быть задействовано в показе. «М-да, — ухмыльнулась Лиза, — Это было бы сенсацией. Вдруг включается свет, а на сцене — самый известный редактор Москвы. Впрочем, наверняка бы все подумали, что это сделано нарочно — и свет погас, и я на подиуме. Никто бы даже не заметил, что на мне одежда вовсе не от автора этой модной коллекции. Да и кому до этого дело? ».

Лиза не знала, сколько у нее минут в запасе — две, три … Но, спасаясь бегством, понимала, что должна торопиться. Она быстро шла, наступая на чьи-то ноги острыми каблуками своих модных сапог. Впрочем, она почти наверняка знала, на чью обувь наступает, и чьи проклятья несутся ей вслед. Но самые модные люди Москвы и не подозревали, кому они возмущенно шипят в спину: «Ослепла что ли, куда прешь? По ногам не ходи…» Если бы они вдруг поняли, чьи каблуки топчут их, то пришли бы в восторг и с благоговением просили: «Лиза, дорогая, наступите еще раз. И еще раз! Столько раз, сколько вашей душе угодно!» Потому что любое внимание Елизаветы Соболевской стоило дорого. Вернее, не имело цены. Ведь слава выше денег. А эта женщина могла сделать знаменитым почти любого.

Но существовал один человек, которому было плевать на фантастические возможности главного редактора самого влиятельного модного журнала STYLE МОСКВА.

Иван Бекетов. Молодой, но уже очень популярный актер, которого Лиза, успешная женщина тридцати шести лет, так долго пыталась забыть. Ведь это если любовь счастливая, то полгода пролетают как один миг. А если не повезло, то каждый день — как часть одного бесконечного испытания. На прочность.

Лиза была уже почти у выхода, когда включили свет. Она оглянулась напоследок, и ее взору предстала необычная картина. Очень нарядные люди вскочили со своих мест и что-то громко кричали. Они были почти готовы вцепиться друг другу в глотки или, в крайнем случае, разорвать одежду на противнике. И тогда бы серый, затертый ногами сотен работяг, бетонный пол оказался усыпан ковром из разноцветных, блестящих кусочков ткани. Лиза даже зажмурилась, представив себе эту картину. А когда открыла глаза, то все было так, как и должно быть. По подиуму под слишком громкую музыку ходили слишком тощие модели, а в зале чинно восседала уважаемая публика и с легкой скукой во взоре взирала на происходящее. Как будто не гас свет, как будто не было этого отвратительного скандала. Только в центре первого ряда почему-то пустовало одно место — самое почетное. Впрочем, пустовало оно недолго — его тут же заняла симпатичная девушка лет 25.

Но Лиза этого уже не видела. Она шла по обветшавшему, пропахшему пылью и плесенью, коридору завода и мучительно размышляла: «Звонить или не звонить? ». Посоветоваться было не с кем — ее самый надежный друг и «человек с опытом» Владимир Князев остался в зале. А когда тебе 36 и ты влюблена в юношу на 15 лет моложе, то без совета, как известно, обойтись почти невозможно. Лиза набралась смелости и нашла в телефонной книжке — «Иван Бекетов». Она слушала долгие гудки — ровно шесть. Кажется, так положено по правилам нового этикета. А потом «дала отбой», присела на сломанный стул и начала грызть ногти, как маленькая. Через несколько минут от ее прекрасного маникюра не осталось и следа, но Лиза по-прежнему не знала, как ей жить дальше…

Октябрь 2009 года. Блог АНТИВИКА

Привет, не могу заснуть, пока не напишу вам о том, что произошло на показе коллекции неизвестно откуда взявшегося дизайнера Сержа. И то ли одежда была так отвратительна, то ли так неудачно сложились звезды для начинающего художника, но наша великая Елизавета сбежала, воспользовавшись той минуткой, когда в зале выключили свет. О! Куда же ты бежала, прекрасная Лиза! Что манило и звало тебя вдаль? Какие такие великие дела? Жаль, что никто не видел, как ты, элегантная и головокружительно красивая, покидала ободранный и насквозь пропахший трудовым потом, цех. Узкие черные брюки, золотистый жакет — в тон к твоим волосам, идеально уложенным волнами. В который раз ты продемонстрировала нам, что не только внешне похожа на великую и прекрасную Грету Гарбо. Но и степенью таинственности, которая в твоем случае тоже зашкаливает и бьет все возможные рекорды. Хотя, между нами, Лиза. Давно хотела тебе сказать, что на великую Гарбо ты похожа, как, как … Даже не знаю, какое сравнение тебе будет понятно. Ну, как твой чудесный журнал STYLE Москва на дешевую, бульварную газетенку. Вроде все тоже самое — звезды, сплетни, шмотки … А дистанция между ними колоссального размера. Неужели ты не чувствуешь этого? Угораздило же тебя, Лиза, поучаствовать в этом чертовом фотопроекте, где все московские шлюхи (ой, пардон, известные женщины Москвы) пародировали великих звезд прошлого. У нас нашлись и своя Монро, и Дитрих, ну и Гарбо, естественно. Вы, конечно, бедняжки, думали, что и правда похожи на великих красавиц. Но вышла карикатура. Даже, право слово, как-то неловко. Но ты не грусти, Лиза. На Гарбо ты и правда похожа. Да, да, даже чуточку и внешне. Те же глубоко посаженные глаза, чуть вздернутый нос. Та же любовь к брючным костюмам. Кстати, ты, в курсе, что ближе к сорока годам Гарбо стала ужасно одеваться? Говорят, когда она жила в Нью Йорке в своей роскошной квартире, то покупала одежду в магазинах Армии спасения. Впрочем, скорее всего, это сплетни завистников. Но дело даже не в одежде, Лиза. Прежде чем претендовать на внешнее сходство с великой актрисой, ты хотя бы поинтересовалась ее судьбой. Именно в 36 лет Грета Гарбо ушла из кино и больше никогда не снималась. Причина проста и трагична — не было подходящих ролей для такой великой актрисы. Так что кризис в 36 лет — это, как сейчас говорят, и твоя тема. Когда 10 лет назад ты встала у руля журнала STYLE МОСКВА, у тебя всего было с избытком — идей, азарта, отваги. Куда все исчезло?

P.S. Лиза, давно хотела сказать, что ты гораздо ниже ростом, чем Гарбо… Извини, но это правда. Впрочем, не расстраивайся. И с Гарбо случались катастрофы. В 1937 году независимые владельцы кинотеатров Америки вынесли свой вердик и даже опубликовали его в газетах: » Нижеследующие звезды являются ГУБИТЕЛЬНИЦАМИ КАССОВЫХ СБОРОВ…»

В списке из пяти имен была и Грета Гарбо.

Лиза, радуйся, что пока никто, кроме меня, не догадался о том, что ты тоже — Губительница. В том числе, и кассовых сборов…

«Мы привыкли к туфлям на шпильке с изящной колодкой, но бренд YSL с легкостью разрушает все стереотипы и представляет очень оригинальное сочетание разных форм и объемов — 10-ти метровая шпилька, похожая на длинный гвоздь, словно внезапно вырастает из толщи объемной платформы. Восхитительность модели подчеркивает и очень „вкусный“ вишневый цвет».

Лиза быстро пробежала глазами текст на экране монитора, еще раз посмотрела на фотографию рядом с ним. Величественные туфли на высоченной шпильке переливались, благодаря выкрашенной в победный алый цвет глянцевой коже.

— Алиса, все это не то. Совсем не то. Не те слова, не те мысли. —Лиза решительно выделила и удалили весь текст.

Очень худая девушка в сложно скроенном платье недовольно тряхнула такой же сложно стриженной головой.

— Лиза, ну что можно написать про обычные туфли? Да еще с таким пошлым названием — Divine. Божественные. Право слово, так, по-моему, конфеты называются.

Алиса входила в мир «глянца» тяжело. На сопротивлении. Но Лизу давно не удивляли такие девушки — из богатых семей, отлично образованные и стремящиеся во чтобы то ни стало продемонстрировать свой интеллект. Она знала, что нужны и такие «воины глянцевого фронта». Те, которые не закатывают глаза при виде красных туфель на шпильке и украшенных стразами поясов. Они предпочитают неяркие цвета, только-только входящих в моду дизайнеров и подчеркнуто несексуальную одежду. Но присутствие в редакции именно таких людей, открыто презирающих массовую моду, позволяло сохранять нужный баланс.

— Вот смотри, — терпеливо начала объяснять Лиза. — Что мы знает про эти туфли ? Во-первых, они сделаны из очень редкой и модной кожи угря.

— Да, да, я читала, — кивнула Алиса. — Сейчас, кстати, стали делать туфли даже из кожи лягушек. Пишут, что она, конечно, очень маленькая, всего 25 сантиметров шириной, но отлично дышит. Даже убивает микробы и грибки. Фу, гадость!

— Нет, про лягушек писать не надо, — засмеялась Лиза, которая больше всего любила учить начинающих журналистов, и это было единственным, что нисколько не надоело ей за все годы работы в журнале. — Итак, что мы имеем. Ты правильно написала и про каблук, и про платформу. Только не надо слово в слово переписывать пресс-релиз. Напиши своими словами. Например, ты советуешь своей подруги купить эти туфли и объясняешь, чем именно они хороши.

— Мои подруги такие туфли не носят. Откровенно говоря, они смахивают на обувку для стриптизерши.

— Может быть. Но не нам с тобой решать, что будет модно в этом сезоне, — начала терять терпение Лиза. — Это решают большие люди в большом бизнесе. Да, они хотят, чтобы мы чуть-чуть напоминали девушек у шеста. Но и что в этом плохого? Это такая игра, в которой, повторяю еще раз, правила устанавливаем не мы с тобой. Итак, что имеем … Яркий цвет, экзотическая кожа, сложная архитектура. Название модели — Divine. То есть божественная…

— У шеста, — снова перебила ее Алиса.

— Ну, может быть, и у шеста. В конце концов, мужчинам это нравится, — засмеялась Лиза. — Наша с тобой задача — уговорить девушку, которая хочет понравиться мужчине, купить именно эти туфли. Что для этого нужно? Напиши с чем их можно сочетать. Найди фотографии знаменитостей, которые уже носят эти туфли. Собери побольше информации. Поняла? А потом сядь и напиши все заново. Запомни: всегда надо собрать максимум информации.

— Даже про туфли из кожи угря? — пожала тощими плечами Алиса и вышла.

«Да хоть из кожи летучей мыши» — захотелось Лизе сказать вслед. Но она промолчала.

— Лиза! Ну что же это такое!

Помощница Марта влетела в кабинет, чуть не плача от досады.

— Когда это проклятая АНТИВИКА перестанет писать про вас гадости? Неужели нельзя выяснить, кто это? И что она к вам прицепилась? Полгода не было от нее ни слуху, ни духу. Я уж обрадовалась, что она навсегда замолчала. И вот снова выступила! Проснулась, наверное.

— А, может, уезжала куда-то или болела долго, — спокойно ответила Лиза и закрыла страницу на экране компьютера. Она прекрасно знала, что если в блоге автора под именем AНТИВИКА появилась новая запись, то работа в редакции будет парализована. Все будут читать, обсуждать и радоваться в глубине души, что нашелся, наконец, кто-то, кто может хоть слегка сбить спесь с Лизы Соболевской.

Появившись осенью прошлого года, таинственная AНТИВИКА словно объявила Лизе Соболевской войну. Она критиковала все: стиль, высказывания в прессе, заголовки и темы в журнале. Ей не нравилось ничего. Казалось, еще немного, и неизвестная AНТИВИКА совсем потеряет стыд и начнет писать о Лизе то, в чем не каждый человек сам себе готов признаться.

В марте АНТИВИКА вдруг замолчала. Все тут же забыли о ее существовании, ведь дьявольский котел под названием «интернет» каждый день «выплевывал» все новых и новых героев. И вот сейчас АНТИВИКА словно возникла из небытия .

— Слушай, Марта, а как ты считаешь, она права, эта АНТИВИКА? Я действительно такая, как она пишет? Я и вправду выгляжу смешно?

Ответ на это вопрос очень волновал Лизу в последнее время. Вернее, последние шесть месяцев — с тех пор, как она не видела Ивана Бекетова.

— Ну что вы, Лиза! Вы хорошая, добрая, красивая очень. А это какая-то злобная тетка, наверное. — заморгала своими голубыми глазами молоденькая ассистентка. Она проработала в журнале чуть больше года, потому еще не утратила признаки, свойственные всем девушкам ее возраста. Она была слегка пухловата, очень ярко одета и говорила то, что думает. На то, что она кардинально изменится — оденется во все черное, похудеет почти до истощения и искренние мысли начнет прикрывать витиевато-лживыми фразами, Лиза давала еще год. Не больше. Обычно с девушками, которые приходили работать в «глянец», все эти превращение происходили быстрее. Лизе в какой-то момент даже захотелось уволить Марту, выгнать с записью в трудовой книжке «для глянца — не годна». Просто для того, чтобы спасти.

Правда, до этого был момент, когда Лиза чуть не уволила Марту по другой причине — более банальной. Той, которую можно назвать одним словом — ревность. Но Марта всегда смотрела на Лизу с таким обожанием, что у Лизы не хватало духу сделать это. Нет, не уволить. А потерять человека, который искренне ею восхищается.

— Вот, интересно, кто это? — вздохнула Марта, которая своими руками готова была задушить любого, кто смеет обижать такую прекрасную женщину, как Лиза Соболевская.

— А ты как думаешь? — серьезно, без тени улыбки спросила Лиза.

Марта задумалась, даже зашевелила губами, прикидывая, кто бы это мог быть. Внезапно ее лицо озарилось, словно ее осенила гениальная догадка.

— Лиза, я знаю, кто это, — прошептала Марта. — Но даже боюсь назвать имя. Вы меня убьете.

Лиза напряглась от неожиданности.

— Говори, не бойся.

— Это, наверное, Князев. Точно, он ведь все время про этих кинодив пишет. Он, по-моему, на них помешался. Кстати, а Грета Гарбо — это кто? Такая пожилая тетенька на старых черно-белых фотографиях? Мне кажется, вы на нее совсем не похожи. Вы такая красивая, эффектная. А вот ваш Князев от нее в восторге. Говорят, у него даже дома ее портреты висят. А ей сколько лет, этой Грете?

— Марта, хочу тебя расстроить — она давно умерла. Это была одна из самых известных голливудская актрис 30-х годов прошлого века.

— А, понятно, — без всякого интереса кивнула Марта. — Ну и Бог с ней, зачем вспоминать — то? Кому это сейчас интересно?

— Между прочим, Грета Гарбо — одна из самых красивых женщин в мире. Она играла в великих фильмах. Вообще, Марта, ты бы занялась своим образованием. Читала бы побольше.

— Да я читаю, Лиза. Но я вам точно говорю — это он, Князев.

— Не говори глупости, — засмеялась Лиза. — Во-первых, он мой друг, а, во-вторых, зачем ему это надо?

— Ох, Лиза, плохо вы этих голубых знаете, — вздохнула Марта. — А, может, он вас к этой Гарбо приревновал?

— Марта, ты соображаешь, что говоришь?

— Вы, Лиза, доверчивая очень. Может, и не Князев пишет, а другой кто-то. Но тот, кто вас отлично знает. И, между прочим, следит за каждым вашим шагом. Вас это не пугает?

Лиза не стала говорить девчонке, что ничего из написанного в блоге АНТИВИКА ее не может испугать. То, как она выглядит, как одета, что говорит, даже что чувствует в той или иной ситуации. Написано может почти все, что угодно. Ничто не способно выбить из душевного равновесия железную Лизу Соболевскую. Под запретом только одна тема — Иван Бекетов. Пока в блоге о нем нет ни слова, Лиза может быть спокойна. А вот когда автор перейдет эту запретную «красную линию», тогда Лиза начнет действовать и таинственной АНТИВИКЕ не поздоровится — кто бы ни скрывался под этим именем.

— Марта, — окликнула Лиза помощницу, когда та была уже в дверях. — Мне сегодня рекламодатели сумку прислали. Посмотри, может, тебе понравится.

Девчонка радостно схватила и прижала к груди ярко-красную сумочку. Глаза ее сияли благодарностью. Лиза в который раз отметила, что Марта слишком долго учится принимать подачки так, как принято в этом безжалостном «глянцевом» мире — лениво и чуть снисходительно, как будто самой судьбе ты делаешь одолжение.

Но Лиза готова была раз и навсегда разучиться правильно принимать подарки, если бы вдруг случилось чудо, и ей, вопреки всему случившемуся, пришла короткая эс-эм-эс-ка — «все хорошо я скоро приеду целую иван».

Но наивно верить в то, что чудо возможно в жизни женщины, которой месяц назад исполнилось тридцать шесть лет и она прочно влилась в отряд «успешных и независимых женщин, которые точно знают, чего хотят добиться в жизни». «Надо что-то делать, — прошептала Лиза. — Так больше продолжаться не может».

Лиза Соболевская была из той категории людей, которые между действием и бездействием всегда выбирают первое. Они даже готовы на то, чтобы проиграть, но сидеть и ждать —для них самое тяжелое наказание в мире.

Лиза была уверена — ей никто не напишет. По крайней мере, она сделала для этого все возможное. В какой момент она совершила ошибку? Она и сама не могла ответить на этот вопрос. А ведь до того, что произошло в ее жизни почти год назад, Лиза Соболевская знала ответы почти на все вопросы. Потом все изменилось. Словно кто-то грубо сменил программу ее жизни, перепутал причины со следствием и бросил вызов: » Эй, Лиза, давай, выпутывайся! У тебя же всегда это отлично получалось! Разве нет? Странно…»

— Марта, — закричала Лиза. — Зайди ко мне.

Ассистентка тут же возникла на пороге, словно ждала вызова от своего кумира в любую секунду.

— Я передумала. Напиши, что я согласна поехать в Марокко. В конце концов, говорят, что там очень красиво и можно отлично отдохнуть. Да и отель, по слухам, после реконструкции чудо как хорош. Кстати, Марта, ты знаешь, кто такой Жак Гарсия?

— Артист? — радостно спросила девушка.

— Ох, Марта! Это один из самых известных дизайнеров мира. Господи, куда катится мир? Никто ни черта не знает.

Впрочем, Лиза сама не знала, почему она вдруг решила поехать в Марокко — она никогда не любила экзотические страны. Предпочитала европейские курорты — проверенные и надежные. Но сейчас ей захотелось экзотики — хотя бы чуть-чуть. Ведь и яд, как известно, в микроскопических дозах лечит.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Грэма Джойса «Реквием»

Вечеринка, затеянная перед летними каникулами одним из преподавателей — коллег Тома по школе, в которой он не успел отработать и года, — раскрутилась на
полную катушку. Заметив, что запасы спиртного на
кухне истощаются, Том спрятал бутылку пива под стул
и направился нетвердой походкой в туалет. Вернувшись, он обнаружил, что в комнате начались танцы, так
что к пиву пришлось добираться чуть ли не ползком.
Он протянул руку, но в темноте вместо бутылки пива
наткнулся на женскую ножку, за которую и ухватился.

Изящная ступня посылала его пальцам электрические импульсы. Его ладонь невольно поднялась выше,
нащупала коленку, обтянутую нейлоновой «паутинкой», и остановилась на потрясающем бедре. Таких
бедер ему еще не приходилось ощупывать. Прошло
минут десять. По-прежнему держась за женскую ногу,
Том попытался наладить контакт с ее хозяйкой, которая поначалу холодно игнорировала его присутствие.

— Если вы не собираетесь отпускать мою ногу, —
произнесла наконец Кейти, — то мне, наверное, придется представиться.

Том был пьян — что случалось с ним нечасто, —
однако стоило его взгляду проследовать от коленки к
бедру и выше, к голове с белокурыми волосами, как
он понял, что это «его судьба». В те дни Том свято
верил в судьбу.

Кейти в тот момент вовсе не думала, что тоже встретила свою «судьбу». Думала она только о том, что какой-то пьяный тип вцепился в ее ногу. Несколько минут она старалась не обращать внимания на возню под
стулом, надеясь, что незнакомец рано или поздно отползет в сторону. Но он не отползал. Приподняв бровь,
она слушала, как Том, собрав все силы, мужественно
пытается завязать знакомство. И как ни странно, ему
это удалось; он, похоже, даже протрезвел. В тот же вечер он выпросил у нее номер телефона, а спустя несколько месяцев Кейти тоже начала думать, что, может
быть, это действительно «судьба». Через год они поженились.

С тех пор прошло тринадцать лет.

Поначалу Том и в прямом, и в переносном смысле
так и не выпускал из рук ее ногу. Он никак не мог
поверить, что эта умная, элегантная женщина решила
связать свою жизнь с ним, и искал взглядом пролом
в потолке, через который она, по всей вероятности,
свалилась к нему в постель. В это время он бдительно
стерег доставшееся ему сокровище и подозревал всех
появлявшихся на горизонте мужчин в намерении похитить его.

Ежедневное обожание Тома вполне отвечало душевным потребностям Кейти. Она обладала неистощимой
способностью впитывать сыпавшиеся на нее в изобилии знаки внимания, и если у другой женщины они
давно набили бы оскомину, жажда Кейти была неутолима. Она расцветала в атмосфере супружеской близости, исключавшей всех посторонних. Питаясь нектаром его любви, она приобретала уверенность в себе,
хорошела и прямо-таки светилась.

Кейти работала консультантом по маркетингу в небольшой фирме. По сравнению с привычной для него
школьной суетой, уроками и проверкой домашних заданий, жизнь Кейти казалась Тому жизнью взрослой,
ответственной женщины, проходившей в мире серьезного бизнеса. Но, разумеется, Кейти не была «круче»
его. Вскоре после женитьбы он начал подозревать, что
в ее детстве случилось какое-то событие, придавшее ее
характеру особый отпечаток. В ней было нечто темное,
ускользающее от света, произраставшее из глубоких,
мрачных источников души, и это нечто жадно питалось его любовью и требовало все, что он был способен
отдать.

Самой большой ошибкой было то, что он не помог
ей разобраться в скрытых мотивах ее характера. Он
попытался было однажды поговорить с женой, но наткнулся на такой яростный отпор, что растерялся и
решил больше не возвращаться к этой теме. Каковы
бы ни были ее мотивы, они привязывали Кейти к нему
так крепко, что он боялся затронуть их, дабы не порвать связь с женой совсем. Во всяком случае, думал
он, они достигли вполне устойчивых взаимоотношений, и какой смысл пытаться что-то менять?

Том, конечно, даже не подозревал, что в конце концов предъявляемые к нему требования превысят его
способность удовлетворять их. Впрочем, теперь это не
имело никакого значения, потому что Кейти умерла.

— Если дело только в этом, мистер Уэбстер… — 
говорил Стоукс. — Если дело только в том, что кто-то
что-то там написал на доске…

«Похоже, он все понял».

— Нет, дело не в этом, — ответил Том.

— Поверьте, мне не раз приходилось сталкиваться
с подобными вещами. Лучше всего не обращать на это
внимания, выкинуть это из головы, слышите? Выкиньте это из головы.

Том слушал его, но глядел при этом в окно.

— Нет-нет, просто мне захотелось переменить обстановку.

За майским солнцем пришли июньские дожди. Это
был последний день летнего семестра в школе «Давлендс». Многие ученики уже разъехались с неделю назад, а оставшиеся лишились запланированных развлечений, так как все площадки для игр вконец раскисли.
Перед тем как зайти к директору, Том освободил ящики своего письменного стола от личных вещей. Из окна кабинета он видел на мокрой спортплощадке брошенный кем-то пакет с мукой. Пакет лежал в белой
луже и пускал пузыри под проливным дождем.

После заключительного общего собрания, во время
которого школьный хор пропел «Иерусалим» и дети
получили благословение на летний отдых, Том распростился с коллегами и быстро покинул учительскую.
Ему был противен этот момент натянутого веселья после праведных трудов, когда в предвкушении каникул учителя, стряхнув с плеч тяжелый груз завершившегося семестра, становились необыкновенно нежны
друг с другом, стараясь забыть все мелкие обиды и
недоразумения. Они принимали удивительно чуткий
вид, прощаясь с теми, кто в течение всего учебного
года изо дня в день навевал на них смертельную скуку.
Наблюдать все это было выше его сил.

— Но чем же вы займетесь? — спрашивали они,
глядя на него со скорбной сдержанностью, выдававшей их общее мнение, что его уход связан со смертью
Кейти, заговаривать о которой они не решались.

Том в ответ лишь пожимал плечами и морщил лоб,
что никак не могло удовлетворить их заботливое любопытство.

Прежде чем пройти в кабинет Стоукса, он зашел в
свой класс, чтобы взять кое-что из личных вещей, и
заглянул с этой целью в шкаф, стоявший в кладовке.
Тут были магнитофонные кассеты, слайды, учебники и
журналы — все это он оставлял в наследство своему
преемнику. В ящике стола также не было ничего ценного — обычная макулатура и пачка фотографий, снятых во время поездок со школьниками, — но это надо
было убрать. Среди прочего завалялся сборник научно-фантастических рассказов в мягкой обложке. Одна
из страниц была заложена листком бумаги. Он вынул
листок и прочитал на нем: «Жизнь быстролетна. Купи
хлеба и молока. Я люблю тебя».

Почерк Кейти. Эта записка — памятка о необходимых продуктах — валялась здесь в неприкосновенности
около года. Вот уже почти год эти маленькие записки,
как призраки прошлого, попадались Тому в шкафах,
коробках и ящиках письменного стола. Умирая, люди
оставляют после себя всякую ерунду вроде пыли и пепла, засоряющую жизнь тех, кто вынужден по-прежнему
влачить ее. Вымести из дома все это дочиста невозможно. Воспоминания ютились в заросших паутиной углах
за гардеробом и буфетом, скрывались за радиаторами,
прятались на полках; подобно осколкам битого стекла.
Казалось, что они ждали своего момента, чтобы вонзиться в беззащитную кожу руки, которая случайно наткнется на них.

Сначала ему приходилось сражаться лишь с этими
призраками. Они, как всегда бывает, вызывали комок
в горле и внезапный прилив слез. Он все еще держал
в руке записку, которую нашел в классной комнате,
когда вдруг понял, что кто-то стоит в дверях.

Это была Келли Макговерн из класса, в котором он
преподавал английский. Местные мамаши давали своим
детям имена американских знаменитостей. Все мальчики были Динами и Уэйнами, с детства записанными в
правонарушители и щеголявшими пирсингом и серьгами в ушах; девочки были претенциозными, жеманными,
носили имена вроде Келли или Джоди. Келли Макговерн только-только исполнилось пятнадцать.

«Убирайся, — подумал Том злобно, — убирайся вон,
маленькая сучка. Только тебя здесь не хватало».

— Привет, Келли! — улыбнулся он ей.

Келли в нерешительности стояла в дверях, держа в
руке сверток в подарочной бумаге. Она была в школьной форме — черном блейзере, короткой черной юбке
и черных колготках. На кармашке блейзера, чуть выше
невысокой груди, была вышита эмблема школы — красная роза. Из-за своеобразного расположения лепестков
Тому всегда казалось, что роза роняет каплю алой крови, застывшую в воздухе. Чуть ниже розы находился
завиток школьного девиза: «Nisi Dominus Frustra». Тот
факт, что он не мог растолковать смысл этого девиза
школьникам, если и не был причиной его ухода из школы, то, по крайней мере, ускорил его.

— Это латынь. Отрывок из псалма. «Если Господь
не охранит города, напрасно бодрствует страж». Иначе говоря, без Бога все напрасно.

— Какого города?

А действительно, какого? Ох уж эти любители задавать вопросы. Город треклятого человеческого сердца, мальчик. Тебе ни к чему знать, что это за город.

Это просто девиз твоей школы. А что он значит, тебе
лучше не знать.

— Ты что-то хотела, Келли? — спросил он.

— Я принесла вам подарок на прощание. Вот.

Она осмелилась наконец войти в класс и протянула
сверток, избегая смотреть Тому в глаза. Вместо этого она
косилась на раскрытую кладовку. Он прикрыл дверь и
запер ее на ключ. Затем взял у нее сверток и развернул
его.

Это был пахнущий типографской краской сборник
стихов ливерпульских поэтов: Макгафа, Генри, Паттена. Точно такой же сборник кто-то из школьников
украл у него. Он тогда задержал класс после урока,
сказал ученикам, что его радует их пристрастие к поэзии, и предложил «заимствовать» у него книги и дальше. На этом он их отпустил.

— Спасибо, это очень трогательно. Даже не знаю
что сказать.

Келли по-прежнему не поднимала глаз. Она тряхнула своими волосами с медным отливом и застыла
на месте, скрестив ноги. Он чувствовал, как она напряжена. Это как то странно на него действовало. Похоже, ей не хотелось уходить.

— Мне нужно запереть класс, Келли.

— О’кей.

— А еще я должен зайти к директору перед уходом.

Она наконец посмотрела на него. Ее бледно-голубые глаза были промыты светом. Затем она повернулась и вышла из класса, закрыв за собой дверь. Том
облегченно вздохнул и собрал в картонную коробку
то немногое, что хотел взять с собой. После этого он
прошел в кабинет Стоукса.

— Еще не поздно взять заявление обратно, — говорил Стоукс. — Даже на этой стадии. Вы ведь хороший учитель. Мне не хочется терять вас. Нам всем не
хочется вас терять.

Тому никогда не нравился директор, который сидел
перед ним за столом, сцепив перед собой большие руки
почти в молитвенном жесте и выкатив глаза, словно
между двумя мужчинами не может быть более важного
разговора, чем о работе, что, в общем-то, было верно.
Обладая непробиваемым упорством, Стоукс редко покидал пределы своего кабинета, а насаждаемую им в
«Давлендсе» педагогическую систему Том презирал. Ее
краеугольными камнями были обязательные общие собрания и обсуждения учебных планов — в соответствии с добрыми старыми традициями классических гимназий. Собрания проводились в строго христианском
духе, хотя третью часть учеников составляли индусы,
сикхи и мусульмане; закрытая школьная форма была
неукоснительным требованием даже в изматывающую
жару; учебные планы имели целью надеть смирительную рубашку на всех учителей, обладающих творческой жилкой, и ревниво оберегали школьную рутину от
посягательств с их стороны.

Том взял за правило иногда саботировать выполнение инструкций, хотя не побрезговал снискать расположение директора тем, что согласился преподавать основы религии, предмет, от которого открещивались все
остальные учителя. И теперь ему в голову пришла циничная мысль, что Стоукс не хочет его отпускать, боясь, что не найдет подходящей замены на это место.

— Том, вы все еще не можете справиться со своей
утратой?

Приехали. Остальные избегали затрагивать эту тему. Правда, нельзя было отрицать, что в течение всех
этих месяцев после гибели Кейти Стоукс был с ним
особенно добр, мягок и даже предупредителен.

— Да нет, я вовсе не из—а этого, честное слово.

— И не из-за той надписи?..

— Нет. Я уже говорил: просто решил сменить обстановку.

— Правда?

— Правда…

Стоукс поднялся, кресло со скрипом проехалось
по полу. Он обошел вокруг стола и протянул Тому
свою большую ладонь, ожидавшую, чтобы ее пожали.

— Если вам понадобится рекомендация…

— Спасибо, я учту.

На этом аудиенция закончилась.

Позади были тринадцать лет преподавательской работы. Ему уже тридцать пять, а потом, если он, конечно,
дотянет до столь почтенного возраста, будет шестьдесят
пять, и у него возникло ощущение, будто он уходит на
пенсию. На память о минувшем учебном годе у него
остались первые седые волоски. Он забрался в свой
проржавевший «форд-эскорт». В ушах у него звучали
раскаты пропетого на собрании гимна. Около школьных ворот бесцельно прогуливались несколько учеников. Среди них была и Келли. Проезжая мимо, Том
кивнул ей. Выехав из ворот, он нажал на газ и оставил
«систему образования» в прошлом.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Джеффри Линдсея «Декстер во мраке»

В самом начале

Оно помнило лишь чувство удивления и ощущение падения.
И это — все. А затем — ожидание.

ОНО ожидало очень долго, но это не составляло особого
труда, поскольку не было ни воспоминаний, ни зова будущего.
Поэтому ОНО не знало, что ждет. Оно вообще ничего не знало. ОНО существовало, не только не имея возможности отмерять время, но и оставаясь в неведении о самом понятии
времени.

Итак, ОНО ожидало, и ОНО наблюдало. Поначалу смотреть было почти не на что — огонь, скалы, вода; лишь позже
появились какие-то крошечные мурашки, которые с течением
времени изменялись, становясь крупнее. Мурашки занимались
в основном тем, что пожирали друг друга и размножались. Но
этого поначалу оказалось вполне достаточно, поскольку сравнивать было не с чем.

Шло время. ОНО наблюдало за тем, как большие и малые
существа убивали и съедали один другого. Это зрелище не доставляло ЕМУ никакой радости, но ОНО не могло изменить
ситуацию, а существ становилось все больше и больше. ОНО
не в состоянии было что-либо предпринять — оставалось
только наблюдать за ними. В конце концов ОНО задало себе
вопрос: «Зачем Я на них смотрю?»

ОНО не видело смысла в происходящем, но сделать ничего
не могло, и поэтому продолжало наблюдение. ОНО размышляло над этим очень долго, но к каким-либо умозаключениям так
и не пришло. Не в ЕГО силах оказалось окончательно сформулировать свои выводы, поскольку еще не обозначилось самое
понятие «цель». Существовали лишь ОНО и они.

Их было множество и становилось все больше. Они деловито убивали один другого, пожирали и совокуплялись. Но ОНО,
пребывая в единственном числе, не делало ничего подобного и
со временем пришло в изумление, почему все обстоит именно
так. Почему ОНО отличается от них? Почему ОНО ни на
кого не похоже? Чем ОНО является и существует ли на самом
деле? И не предполагается ли, что ОНО тоже должно чем-то
заниматься?

Прошло еще много времени. Бесчисленные мурашки, постепенно изменяясь, становились крупнее и убивали друг друга
все более изощренными способами. Это разнообразие вначале
представляло некоторый интерес. Для того чтобы убивать,
мурашки ползали, скакали и скользили, а некоторые даже летали по воздуху. Весьма любопытно. Ну и что дальше?
ОНО начало испытывать некоторое недоумение. Где здесь
смысл? Не должно ли ОНО стать частью того, за чем так
давно наблюдает? Если нет, то для чего ОНО вообще существует и почему так внимательно следует за развитием событий?

ОНО преисполнилось решимости докопаться до причин
своего бытия, где бы то ни протекало. Теперь, изучая всевозможные существа, большие и малые, ОНО сравнивало, искало
отличия. Все эти создания нуждались в пище и питье. Кроме
того, они умирали. Эти твари в конечном итоге умирали, даже несмотря на то что ели и пили. ОНО не умирало. ОНО
существовало бесконечно. ОНО не нуждалось ни в еде, ни в
воде. Но с течением времени ОНО начало смутно сознавать —
ему что-то нужно… Но что именно? У НЕГО появилась какая-то потребность. И чувство это постепенно усиливалось. Но
ОНО не могло понять, чего именно хочет, ОНО просто знало,
что испытывает необъяснимое желание. У НЕГО было ощущение, что ЕМУ постоянно чего-то не хватает. Проходили
века, сменялись поколения. «Убивать и пожирать, убивать и
пожирать. Какой в этом смысл? Почему Я должно все это
наблюдать, не имея возможности что-либо изменить?» Происходящее вокруг стало ЕГО немного раздражать.

И в один прекрасный день ОНО задало себе совершенно новый вопрос: «Откуда Я взялось?»

ОНО давным-давно сообразило, что все другие откладывают яйца после совокупления. Но ОНО появилось не из яйца.
Никто не совокуплялся, чтобы было возможным ЕГО рождение. Когда ОНО впервые осознало свое существование, совокупляться было просто некому. ОНО возникло первым и, похоже, навсегда. С тех пор сохранилось лишь смутное воспоминание о падении. Но все остальное появилось либо из яйца,
либо было рождено. После того как ЕМУ в голову пришла эта
мысль, стена, отделявшая ЕГО от всех остальных, начала
быстро расти и, став бесконечно высокой, полностью и навечно их разделила. ОНО осталось в полном одиночестве, и это
причиняло ЕМУ боль. ОНО хотело стать частью чего-либо.
ОНО пребывало в единственном числе, но, может быть, есть
способ совокупиться с кем-то, чтобы приумножить ЕГО численность?

И эта идея стала для НЕГО самой важной. ЕГО численность необходимо приумножить. Количество всех остальных
постоянно возрастало. ОНО тоже хотело размножиться.
ОНО досадовало, наблюдая за этой буйной, бестолковой и
безмозглой жизнью. Раздражение росло, постепенно преобразовываясь в гнев, а затем гнев превратился в ярость против
этих глупых созданий и их бесконечного, бесполезного, оскорбляющего здравый смысл существования. И вот наступил день,
когда ЕГО ярость достигла такой силы, что ОНО не выдержало. Не задумываясь над тем, что творит, ОНО восстало и
обрушилось на одну из ящериц, чтобы раздавить ее. Но произошло чудо.

ОНО оказалось внутри ящерицы.

ОНО видело и чувствовало то, что видела и чувствовала
ящерица.

ОНО надолго забыло о своей ярости.

Ящерица, по-видимому, не заметила, что получила пассажира. Она продолжала убивать и совокупляться, и ОНО сопровождало ящерицу во всех ее действиях. Было очень интересно находиться на борту в тот момент, когда ящерица
убивала кого-нибудь из своих малых собратьев. В качестве
эксперимента ОНО переместилось в одного из малышей. Быть
в том, кто убивает, интереснее, но это не рождало никаких
плодотворных идей. Пребывание в малыше тоже оказалось
забавным и, кроме того, способствовало возникновению интересных мыслей, хотя и не очень веселых.

Некоторое время ОНО наслаждалось новым опытом. Однако, несмотря на то что ОНО могло ощущать чужие эмоции,
ЕГО не устраивала ограниченность этих чувств двумя составляющими: растерянностью и страхом. ОНО по-прежнему
оставалось незамеченным. Они не имели на ЕГО счет никаких
представлений. У них, судя по всему, вообще не было мыслительных способностей. Однако, несмотря на свою бестолковость, они существовали. В них была жизнь, но они не понимали этого и не знали, что с ней делать. Это казалось чудовищной несправедливостью. Как только ЕМУ это надоело,
ОНО снова рассердилось.

И вот настал день, когда появились обезьяны. Поначалу
они не представлялись чем-то особенным. Они были маленькими, трусливыми и горластыми. Но ОНО обратило внимание
на одну крошечную особенность. У них имелись руки, и с их
помощью они делали удивительные вещи. ОНО наблюдало за
тем, как обезьяны постепенно осознавали значение рук. Они
пользовались ими для самых разных и совершенно новых целей.
С их помощью они мастурбировали, калечили друг друга и крали пищу у своих более слабых собратьев.
ОНО было восхищено и стало пристально изучать их. ОНО
видело, как они наносили друг другу удары, а затем убегали и
прятались. ОНО замечало, что они обворовывали друг друга,
когда их никто не видел. ОНО наблюдало, как они творили друг
с другом ужасные вещи, делая вид, что ничего не происходит.
И вот однажды, когда ОНО смотрело на этих обезьян, случилось нечто замечательное — ОНО рассмеялось.
Как только ОНО рассмеялось, родилась мысль, которая
скоро обрела ясность, полную ликования.
«С этими можно иметь дело», — подумало ОНО.

Глава 1

Разве это луна? Нет, она совсем не похожа на сияющий,
рассекающий тьму и вызывающий восторг полумесяц. Она,
конечно, ползет по небу и даже светит, являя собой дешевую
и жалкую имитацию того, чем ей следует быть. Месяц размыт и полностью лишен острого, режущего края. Парусам
ночного спутника не хватает ветра, чтобы в смертельном,
плотоядном экстазе плыть по исполненному счастья ночному небу. Вместо этого он стыдливо мерцает сквозь чисто
вымытые стекла окна, освещая примостившуюся на краю
кушетки радостную и слишком самоуверенную женщину.
Женщина болтает о цветах, канапе и Париже.

Париже?

Именно так: женщина проникновенным, умилительным
тоном толкует о Париже, и делает это вполне серьезно.

Разве можно назвать луной то, что сейчас глупо смотрит
с ночного неба и вместо острого как бритва края имеет размытые, похожие на кружево контуры? Она тихо стучит в
окно, будучи не в силах забыть свое прежнее острое как серп
сладкоголосое пение. Разве можно назвать Темным Мстителем того, кто сейчас, подобно бедняге Дремлющему Декстеру, сидит в кресле, слабо освещенном луной, и делает
вид, что слушает болтовню женщины?

С какой стати, собственно, этот месяц должен быть медовым, размахивающим своим матримониальным знаменем
в вечерней гостиной и призывающим всех дорогих друзей
мчаться в церковь? Это происходит только потому, что Демонический Декстер сочетается браком. В повозку блаженства его затолкала Рита, которая, как оказалось, всю жизнь
обожала Париж.

Женитьба, медовый месяц в Париже… Уместны ли вообще эти слова в той фразе, где упоминается наш Призрак-потрошитель?

Возможно ли, что мы увидим нашего неожиданно присмиревшего воителя у церковного алтаря в прикиде Фреда
Астера, то есть с бабочкой и во фраке, надевающего кольцо на бледный пальчик, в то время как собравшаяся в храме
орава исходит соплями или радостно улыбается? И неужели
после этого Демон Декстер в мадрасских шортах будет глазеть на Эйфелеву башню, поглощать café au lait в тени Триумфальной арки или в обнимку с новоиспеченной спутницей жизни брести по набережной Сены, восхищаясь безвкусными башенками Лувра?

Впрочем, подумал я, в этом случае можно совершить
паломничество на улицу Морг, являющуюся священным
местом для каждого серийного убийцы.

Но давайте хотя бы на миг взглянем на проблему серьезно. Итак, Декстер в Париже. Проводит там медовый месяц.
Во-первых, мы вправе спросить, продолжают ли пускать
американцев во Францию. Если по какой-то случайности
продолжают, то возникает следующий вопрос: как мог человек с полуночным мировоззрением пойти на столь банальный шаг? Зачем вступает в брак человек, считающий
секс столь же захватывающим занятием, как дефицитное
финансирование? Короче говоря, что, черт побери, заставило нечестивого, безнравственного и смертельно опасного Декстера совершить этот непристойный акт?

Прекрасный и более чем законный вопрос. Вопрос, на
который очень трудно ответить. Даже мне. Тем не менее я
нахожусь здесь, нестерпимо страдая от китайской пытки в
виде восторгов Риты, и недоумевая, как Декстеру удается
все это пережить.

Впрочем, последнее вполне понятно. Декстер должен
через это пройти, поскольку обязан не только поддерживать
на должном уровне, но и совершенствовать свою способность к мимикрии, не позволяющей миру увидеть его таким,
каков он есть на самом деле. В противном случае кто согласился бы сесть с ним за один стол в сумерках, особенно в
том случае, если на этом званом вечере на скатерти разложено столовое серебро? Для того чтобы публика не догадалась, что Декстером руководит разместившийся на заднем
сиденье сладкоголосый Темный Пассажир, требуется приложить немалые усилия, поскольку время от времени Темный Пассажир перебирается на переднее сиденье, берется
за руль и везет Декстера в Парк Немыслимого. Если овцы
вдруг увидят, что среди них обретается волк, ничего хорошего получиться не может.

Поэтому Пассажиру и мне приходится много работать,
чтобы скрыть наше подлинное лицо. Несколько последних
лет Добродушный Декстер оставался в глазах окружающего
мира жизнерадостной и вполне заурядной личностью. В этом
очаровательном спектакле Рите отводилась роль Возлюбленной, что как нельзя лучше отвечало нашим общим потребностям, поскольку секс интересовал ее ничуть не больше, чем меня, — просто она нуждалась в обществе Понимающего Джентльмена. А Декстер, как известно, джентльмен
понимающий. Он разбирается во всем, за исключением
людей, красот природы, романтики, любви и прочей подобной чуши. Нет, все это не его стезя. Но Декстер лучше других знает, где проходит линия между жизнью и смертью и
как найти среди многочисленных кандидатов того, кто
дейст вительно заслужил место в его скромном и весьма
мрачном Зале Славы.

Ну конечно, это вовсе не гарантирует, что Декстер окажется очаровашкой, милейшим компаньоном. Для обретения подобного образа необходимо затратить годы, ибо
очарование является сложным лабораторным продуктом,
для получения которого требуется немалое искусство. Но
бедная Рита, изрядно травмированная своим несчастливым,
исполненным насилия первым браком, похоже, совершенно не способна отличить маргарин от масла.

Одним словом, все шло как нельзя лучше. Целых два
года Декстер и Рита играли заметную роль в общественной
жизни Майами, вызывая всеобщее восхищение. Но затем
в результате некоторых событий, способных заставить проницательного наблюдателя скептически вскинуть брови,
они случайным образом обручились. И чем дольше я размышлял о том, как избавить себя от столь нелепой судьбы,
тем вернее понимал, что это всего лишь логический шаг в
эволюции моей мимикрии. Согласитесь, что женатый Декстер с двумя уже готовыми детьми еще меньше похож на
того Декстера, которым является на самом деле. В искусстве камуфляжа это был по-настоящему качественный
скачок.

Кроме того, следовало подумать и о детях.

Кто-то может удивиться, узнав, что существо, одержимое
вивисекцией человеческих существ, может получать удовольствие от общения с детьми, но дело обстоит именно так.
Мне дети Риты нравятся. Поймите меня правильно: я не
роняю слезы в связи с выпавшим молочным зубиком или
иными подобными явлениями — для этого требуются эмоции, которых я лишен. Подобные мутации мне не нужны.
Но в целом я нахожу детей значительно более интересными
существами, нежели их родители, и меня особенно сильно
выводят из себя те, кто причиняет им зло. Время от времени
я отыскиваю таких типов, и если оказывается, что они действительно виновны, я делаю так, чтобы хищники больше не
имели возможности повторять свои опыты. Я привожу в
исполнение задуманное с радостью, совершенно не страдая
от мук совести.

Тот факт, что Рита от первого катастрофического брака
имела двух детей, совершенно меня не отталкивал. Более
того, скоро выяснилось: детки нуждаются в чутком руководстве нового папы, чтобы держать в узде своих собственных, пока еще не оперившихся, Темных Пассажиров. Их
Темные Пассажиры должны тихо сидеть на заднем сиденье
до тех пор, пока детки сами не научатся водить машину. Дело в том, что в результате эмоциональных и физических
увечий, полученных от биологического папы-наркомана,
Коди и Эстор удалились, подобно мне, на Темную Сторону
жизни. И вот теперь они должны стать моими детьми — юридическими и духовными. Это вынуждало меня думать, что в
жизни все же существует какая-то высшая путеводная сила.

Таким образом, имелось несколько достойных причин,
в силу которых Декстер должен продолжать двигаться в избранном направлении. Но при чем здесь Париж?.. Я никогда не мог понять, как возникло представление о романтичности этого места. Кто, кроме самих французов и Лоуренса
Велка, считает аккордеон сексуальным? И разве теперь не
стало ясно, что французы нас терпеть не могут? Кроме того,
они настаивают на том, чтобы все вокруг говорили по-французски.

Не исключено, что Риту зомбировал какой-то старый
фильм с разбитной блондинкой и темноволосым, романтического вида юношей. Молодые люди носятся друг за другом
вокруг Эйфелевой башни под звуки модернистской музыки
и глумятся над милейшим, несколько старомодным типом
в берете. Тип в берете смолит вонючими французскими сигаретами «Галуаз». Впрочем, нельзя исключать и того, что,
прослушав однажды пластинку Жака Бреля, Рита решила,
что его песни созвучны мелодии ее души. Кто знает? Как бы
то ни было, но идея увидеть столицу утонченного романтизма так прочно приварилась к мозгам моей невесты, что
удалить ее без сложнейшей хирургической операции не
представляется возможным.

Итак, помимо бесконечных дебатов о том, что лучше:
рыба или курица, и горячих дискуссий о преимуществе вина над иными напитками, в будущей семье возникла тема
Парижа. Оказывается, мы без труда могли позволить себе
недельную поездку и у нас хватило бы времени не только
взглянуть на сад Тюильри и Лувр, но и посмотреть Мольера
в «Комеди Франсез». Мне оставалось лишь аплодировать
столь тщательной исследовательской работе. Что касается
меня, то мой интерес к Парижу угас давным-давно, с той
поры как я узнал, что он находится во Франции. Мне повезло, поскольку в комнате незаметно появились Коди и
Эстор, и их присутствие избавило меня от необходимости
изыскивать деликатный способ выражения своих мыслей.
Надо сказать, что они никогда не врывались в комнату, размахивая револьверами, как на их месте поступают большинство детей в возрасте семи и десяти лет. Как уже было
сказано, детишки были слегка повреждены своим дорогим
биологическим папашей, и поэтому заметить, когда они
появлялись и исчезали, было невозможно. Создавалось
впечатление, что они проникают в помещение при помощи
осмоса. Только что их не было видно, а в следующий миг
они уже стоят рядом с вами и ждут, когда их заметят.

— Мы хотим играть, — заявила Эстор, постоянно выступавшая от лица парочки.

Что касается Коди, то он за день никогда не произносил более четырех слов подряд. Глупым он не был. Вовсе
нет. Просто мальчишка большую часть времени предпочитал молчать. В данный момент он поднял на меня глаза
и кивнул.

— О… — протянула Рита, прерывая свои рассуждения о
стране Руссо, Кандида и Джерри Льюиса. — В таком случае
почему бы вам не…

— Мы хотим играть с Декстером, — добавила Эстор, и
Коди кивнул, на сей раз очень энергично.

— Нам, конечно, стоило бы поговорить об этом раньше, — сдвинув брови, сказала Рита, — но не кажется ли
тебе, что Коди и Эстор… не следует ли им обращаться к тебе более вежливо, чем просто «Декстер»? Боюсь, что это не
совсем…

— А как тебе нравится обращение «мон папа»? Или «месье Граф»?

— А как насчет того, что мне это не нравится? — пробормотала Эстор.

— Я просто подумала… — начала Рита.

— Декстер — нормально, — прервал ее я. — Они к этому
привыкли.

— В таком обращении не чувствуется уважения, — не
отступала Рита.

— Покажи маме, что ты можешь произнести слово «Декстер» с должным уважением, — сказал я, глядя на Эстор
сверху вниз.

— Ну пожааалста, — протянула Эстор, закатив глаза.

— Теперь ты видишь? — улыбнулся я Рите. — Ей десять
лет, и она пока не способна выговорить что-нибудь с уважением.

— Да, но…

— Ладно, ладно, — снова прервал я свою невесту. —
С детьми все в полном порядке. Что же касается Парижа…

— Давай пойдем отсюда, — произнес Коди, и я посмотрел на него с изумлением. Пять связных слогов в его устах
были настоящей речью.

— Ну хорошо, — сдалась Рита. — Если ты действительно
думаешь…

— Я почти никогда не думаю, — сказал я. — Это мешает
мыслительному процессу.

— В твоих словах нет смысла, — вмешалась Эстор.

— Они и не должны иметь смысла, поскольку являются
истиной.

— Играть, — сказал, тряся головой, Коди, и я, вместо
того чтобы еще раз подивиться его ораторскому искусству,
молча отправился следом за ним во двор.

Купить книгу на Озоне

Глава из романа Анны Борисовой «Vremena goda»

• О книге Анны Борисовой «Vremena goda»
• Купить электронную книгу на Литресе

«Vremenagoda»? — Парень, стоявший на кассе, повторил название в одно слово, с ударением на последнем слоге. — C’est pas loin. Vous allez tout droit. Puis vous tournez le’gauche, et apre’gerement as c’est affiche… De rien. И еще сказал (Вера со своим хиловатым французским не сразу сообразила, как перевести «reflet de soleil»):

— Есть же красавицы на свете. Какая у вас улыбка. Будто солнечный зайчик. Наверно вас никогда не посещают грустные мысли.

— Никогда-никогда, — засмеялась Вера, прислушиваясь к внутреннему тиканью.

Все-таки не зря французов считают чемпионами мира по комплиментам. Это ведь он не клеится. Какой смысл? Сейчас она сядет в машину, уедет, и он ее никогда больше не увидит. Просто взял и улучшил человеку настроение. Бескорыстно.

Тиканье было тихое, игнорабельное. Надеть наушники, включить музыку, и будет неслышно. Не повод для тревоги. Просто авиа-перелет и немножко понервничала из-за машины.

Водить Вера начала всего полгода назад и пока еще напрягалась. Плюс незнакомый маршрут, чужая страна.

Это Берзин ее усадил за руль. Убедил, что ей в работе обходиться без колес — чистый мазохизм. Одно из его любимых словечек. У него целая концепция. Пока мы, русские, не избавимся от пристрастия к мазохизму, так и будем в дерьме сидеть. Это, положим, вопрос спорный, но насчет колес, Берзин, конечно, прав. Совсем другое дело — ездить по дедкам-бабкам на машине. Не зависишь от поездов, от автобусов. Можно напихать в багажник кучу всякой всячины. Можно взять с собой четырех чело век. Едешь, болтаешь, ржешь, музыку слушаешь. За дорогу не устанешь, а наоборот отдохнешь. Никогда Вера не думала, что она из разряда людей, кто водит машину. А вот научилась, хоть было трудно. Зато теперь повод для гордости.

Берзин купил для нее шикарный внедорожник. Ну, не лично для нее, для фонда. Но в ее персональное распоряжение. Когда Вера узнала, сколько джип стоил, пришла в ужас. Накинулась: «Зачем? Стыдно разъезжать по домветам на роскошном лимузине!». Он в ответ: «Не на роскошном, а на качественном. Я ж тебя не на „поршкайенн“ посадил». Она давай загибать пальцы: «На эти деньги можно было в Ладейкине подстанцию построить и всю электропроводку поменять! Или отремонтировать Рыжовский интернат! Там окна вываливаются, краска с потолка лохмотьями!». Берзин перебил: «Мои деньги. На что хочу, на то и трачу. Вкладываться в барахло, которое от паршивых дорог через год квакнется, это мазохизм. А твой фриц и двести, и триста тысяч намотает». И опять, наверное, он был прав.

В аэропорту «Шарль де Голль», в авто-прокате, Веру ждала заказанная Берзиным (ну, не самим, естествен но, — секретаршей) машина. Попроще, чем фондовская, но тоже очень хорошая. Автомат, климат-контроль, навигатор (по-французски «жэпээс»).

Вера, хоть и в напряжении, но без особых проблем, проехала двести километров по шоссе А13, однако вскоре после съезда с трассы уперлась в ремонт дороги. Жэпээс повез ее сначала в одну сторону, потом в другую. Наконец, совсем завравшись, стал требовать, чтоб она при пер вой возможности развернулась. Пришлось заехать в магазинчик при бензоколонке, спросить дорогу.

Оказалось, цель близка. За первым же поворотом обнаружился указатель, и дальше всё действительно было «афише.», не заблудишься.

Почему они так странно пишут название: «Vre..mena Goda» — подумала Вера. Что на дефисе, понятно. Для французов это бессмысленное сочетание звуков. Проще воспринимать как одно целое. Но зачем черточки над «е»? Сообразила. Без аксантов буква «е» произносится как «ё». Получилось бы «врёмёна».

Французский язык Вера когда-то учила в спецшколе. Потом, в институте, подзабыла. Но сейчас, перед командировкой, Берзин организовал ей интенсивный курс с погружением, нанял двух персональных преподавателей. Наше го для грамматики, француженку для разговорного. Во «Временах года» в принципе все говорят по-русски, а при общении с местным персоналом можно было бы обойтись без тонкостей субжанктивакондисьонеля, но Вера была перфекционистка. Собираешься прожить год во Франции — изволь говорить на языке нормально, не через пень-колоду. Кроме того, не сидеть же на территории двадцать четыре часа в сутки. До Этрета, где Мане рисовал скалы, полчаса езды. До Руана, где сожгли Жанну Д’Арк, меньше часа. В Нормандии полно всякого интересного!

Тиканье совсем пропало. Вера успокоилась. Даже стала подпевать айподу. У нее там был записан специальный сборник песен для длинной дороги, без системы и разбора — просто всё, чему можно подтягивать.

«Красавицы могут всё! Красавиц счастливей неет! Они никогда не плачуут! У них не бывает беед!» — звонко вы водила она, когда из-за поворота, на той стороне дороги, выплыл большой коричневый щит с изображением замка и надписью на двух языках: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В РЕЗИДЕНЦИЮ «ВРЕМЕНА ГОДА».

Ура, приехали!

Вера поддала газу, чтобы едущему сзади грузовику не пришлось притормаживать, когда она станет поворачивать через разделительную.

Вдруг с обочины прямо под колеса шмыгнула черная тень. Не поняв, не разглядев, что это, Вера со всей силы вдавила педаль тормоза. Ее кинуло вперед, ремень безопасности впился в грудь, голова мотнулась, слетели наушники. Заскрежетали шины, к этому звуку присоединился другой, еще более истерический — это черная кошка, под прыгнув, выскочила из-под самых колес и с переходящим в ультразвук воем шмыгнула под живую изгородь. Вильнув грузным корпусом, сердито обгудев замерший «ситроен», мимо пронеслась длинная фура.

Вместо музыки в виски ударило такое бешеное тиканье, какого Вера никогда еще не слышала.

Сейчас? Вот прямо сейчас? В эту секунду? В незнакомом месте, в солнечный майский день? Не может быть! И как пошло, из-за черной кошки! Будто в паршивом телесериале! Господи, нет! Не сейчас! Не так глупо!

ОМММ, ОМММ, ОМММ…

* * *

Все люди, как известно, смертны и, как опять-таки известно, неожиданно смертны. Каждый представляет собой мину замедленного действия, момент взрыва которой не ведом. Авария, инфаркт, сорвавшийся тромб, псих с но жом, террорист-смертник — мало ли какая случайность или неслучайность может сыграть роль твоего персонального детонатора. За среднестатистический день на Земле умирает сто пятьдесят тысяч человек, из них треть в отнюдь не старческом возрасте.

Теоретически с любым человеком всегда может случиться что угодно. Однако мы знаем, что завод нашего часового механизма рассчитан лет на восемьдесят, и это знание помогает большинству до поры до времени не зацикливаться на неизбежном.

И Вера не стала бы зацикливаться. Характером и душевным складом (прав комплиментщик с бензоколонки) она больше походила на солнечный зайчик, а не на луны волшебной полосы. Но Верин часовой механизм был короткого действия. И еще время от времени «тикал», не позволял о себе забыть.

Девять лет назад на уроке физкультуры она вдруг потеряла сознание. Прямо из школы на «скорой» ее отвезли в больницу. Уже на следующий день Вера чувствовала себя совершенно нормально. Врачи сказали: ничего страшного, в переходном возрасте, при гормональном всплеске, такое иногда случается. Но перепуганные родители на этом не успокоились. Стали таскать дочку по клиникам, по специалистам, за большие деньги провели передовой по тому времени тест — магнитно-резонансную ангиографию. Обнаружилась редко встречающаяся патология: крупная аневризма базилярной артерии. Микроинсульт произошел из-за того, что этот дефектный участок дал кровоизлияние — на сей раз без необратимых последствий. Но рано или поздно аневризму прорвет по-настоящему, и сделать тут, к сожалению, ничего нельзя. Этот отдел мозга труднодостижим. Всякое оперативное вмешательство, например, попытка укрепить артерию стентом, чревато массивным инсультом. Так глубоко в мозг медицина залезать не умеет и научится еще очень нескоро, объяснил профессор. Кардинально решить проблему невозможно. Единствен но — соблюдать режим. Поскольку резкое повышение кровяного давления чревато разрывом аневризмы, следует избегать физических нагрузок, сильного волнения, стрессов. Ну и молиться Богу.

Позднее Вера узнала, что с ее диагнозом до среднего возраста доживают процентов тридцать, до пожилого — почти никто. Все больные (не совсем правильное слово, ведь в обычной жизни такие люди чувствуют себя вполне здоровыми) по психотипу поведения делятся на две группы. Первая живет в постоянном ожидании катастрофы, маниакально соблюдает режим, поминутно измеряет давление — в общем, ведет хрупкое, стеклянное существование. Люди из второй группы, наоборот, «вытесняют» мысль о взрывном устройстве и проявляют гиперактивность, торопятся урвать от жизни всё, что она может дать. Середины не бывает. Единственное исключение, пожалуй, сама Вера.

Никакого трагизма в своем положении она не ощущала. Наоборот, ежеминутную радость от того, что живет. Не зря говорят: по-настоящему ценишь только то, что у тебя в любую минуту могут отобрать. Жизнь, просто жизнь — абсолютное счастье. Вера это не логически себе разъяснила, она это постоянно чувствовала. И жить хотела как можно дольше. Принимая условия тикающей в голове мины, но не цепеняя от этого метронома. Нельзя заниматься спортом? Есть йога, есть система полного дыхания — для самочувствия это даже лучше бега или тенниса. Не показан алкоголь? Черт с ним, не больно надо. Она и без вина находилась в постоянной эйфории. Не рекомендованы быстрые танцы? Вера изобрела собственную манеру танцевать, замедленную, и получалось классно — некоторые даже пытались подражать ее плавным волнообразным движениям. Здесь вся хитрость — дробить ритм, де лить его на два, а если очень быстрый, то на три. Опасно психовать? Вера приучила себя ко всем неприятностям относиться спокойно. Не философски, конечно — какой из нее философ, но без суеты.

В общем, жила Вера полноценной жизнью — как теперь говорят, не заморачивалась. Дурацкое слово, но в дан ном случае точное. Аневризма не стала для нее ни морокой, ни мороком. Вот только приходилось постоянно вслушиваться, что там с «тиканьем».

Вообще-то этот шум, слышный ей одной, больше напоминал не стук часов, а бульканье воды в батарее. Но думать о своей жизни, как о трубе, которая однажды лопнет, был как-то… обидно. Человек не водопровод и не канализация. Человек — вселенная, которая может, конечно, по гибнуть, но только от Большого Взрыва, а не от вульгарной протечки.

Став врачом, Вера узнала: шум возникает от завихрения кровотока, которое сопровождается вибрацией стенок артерии. Как только «затикало», нужно сбавить темп, расслабиться, провести комплекс дыхательных упражнений: оммм, оммм, оммм. Когда же бульканье стихало, Вера всякий раз испытывала прилив жгучего счастья. Еще один подарок судьбы! Жизнь продолжается! Если честно, она полюбила эти маленькие недосмерти с последующим воскрешением.

Расскажи Вера кому-нибудь, что считает себя обладательницей выигрышного билета, не поверили бы. Покрутили бы пальцем у виска. Но, во-первых, она никому про свой медицинский казус не рассказывала — зачем? А во-вторых, конечно, ей сказочно повезло. Разве нет?

Сколько людей доживает до старости, без конца ноя, что жизнь — тяжкое испытание и череда несчастий. Если б не аневризма, и Вера запросто выросла бы дурой, впадающей в хандру из-за ерунды. А кроме того есть люди — она нередко таких встречала — кто живет будто понарошку или во сне. Всё мимо них. Вот уж не ее случай!

Иногда она пробовала представить, как это: жить, твердо рассчитывая, что впереди у тебя еще пятьдесят или да же семьдесят лет.

Тоска.

* * *

Но от кошки, сигающей под колеса, никаким аутотренингом не убережешься. Сердце судорожно качнуло кровь, она понеслась по артериям с удвоенной скоростью, в голове завибрировал, загудел взбесившийся кран. Самое опасное — усугубить потрясение страхом.

Никто не умрет. Всё хорошо. Всё отлично.

Вера сидела, вцепившись в руль. Включила полное дыхание. Короткие ритмичные вдохи, потом тягучий медленный выдох.

Оммм. Оммм. Оммм.

И что вы думаете? Побурлило, пошумело, начало стихать. Теперь нужно было закрепить успех специальным упражнением.

Вера очень осторожно вылезла из машины, села на траву, в двух шагах от обочины. Тяжелые ботинки расшнуровала и скинула. Они были всепогодные и любимые, но сей час мешали. Зато одежду Вера носила такую, которая движений не стесняла. Сатиновые шаровары, байковая рубаха навыпуск.

Заплелась в спасительную позу «падмасана», еще поды шала глубоким дыханием, минут несколько. Мимо проезжала машина — дуднула. То ли в смысле «круто», то ли в смысле «куку». И то сказать, видок у Веры был еще тот. Сидит на пыльной траве заплетенная кренделем деваха — жмурится, надувает щеки, бубукает губами.

Но неважно, что подумали в проехавшей машине. Бульканье угомонилось, вот что главное. Не сейчас, окончательно поняла Вера. Не в этот раз. Какое счастье! Глупость эта ваша черная кошка.

И засмеялась, и села за руль, и поехала себе дальше.

И запела:

Красавицы могут всё! Красавиц счастливей неет!

Сплошные цветы и танцыы! И вечные двадцать леет!

По длинной аллее, с двух сторон обсаженной платана ми, по вкусно шуршащему гравию машина подкатила к старинным кованым воротам. Так, паркинг для посетителей налево. Но налево Вера сворачивать не стала, въехала прямо на территорию. Она не посетитель. Ей тут жить.

Замок она видела на сайте, но в жизни он был еще красивей. Не старинный, без средневековой массивности, без рвов и башен. То есть башенки-то торчали, но не грозные, а кокетливые, с ажурными флюгерами. В архитектуре Вера разбиралась не сильно, но все же достаточно, чтобы понять: это эпоха не королевы Марго, а скорее мадам Бовари.

К центральному зданию (Вера сразу по привычке окрестила его «главным корпусом») примыкали два длинных одноэтажных флигеля. Внутри этой буквы «П» широкая лужайка с фонтаном и клумбами. Начало мая, в Москве едва почки-листочки, температура плюс десять, а тут во всю лето. Сумасшедшие цветы, над ними пчелки, бабочки. Старый парк темнеет густой, тяжелой зеленью. Территория, между прочим, двадцать гектаров. Там должны быть гроты, античные статуи, беседки и прочие изыски. Обрыв с променадом, откуда, если верить сайту, «открывается лучший в департаменте вид на долину Сены».

Проверим, весело думала Вера, вытаскивая из багажника сумки: в одной шмотье, в другой книжки да бумажки. Портфель с ноутбуком — на плечо.

Она была еще полупьяная после случившегося. Всё в ней жадно впитывало жизнь. Кожа млела под теплыми лучами солнца, глаза не могли насмотреться на разноцветье сада, нос щекотали майские ароматы.

Тетенька с рецепции позвонила директору, сказала, что он через пять минут выйдет встретить, только закончит разговор с посетителем, не хочет ли «мадам доктор» пока выпить кофе. Смешно запнулась на фамилии: «Коро… Ко робэ…» — и дальше никак.

— А вы, Беатрис, зовите меня по имени: Вероника или просто Вера.

У тетеньки на голубой куртке была прицеплена табличка с именем, но без фамилии. Очень большими буква ми, притом по-русски.

— Не положено, — улыбнулась Беатрис. — Доктор есть доктор. Можно я буду звать вас «доктор Коро»? И все-таки, как это произносится?

Беатрис была славная. С седыми волосами, но совсем не пожилая. Объяснила, что работает через день по полсмены, потому что дети выросли и дома скучно. Пробует учить русский, но пока похвастать ничем. С гостями, правда, ей объясняться не приходится — они имеют дело с центром обслуживания, а там все знают язык.

— Korobeistchikova, — дважды медленно повторила она за Верой, обе посмеялись.

От кофе Вера отказалась. Сказала, что пока погуляет. Ей не стоялось на месте и тем более не сиделось. А кофе после приступа лучше не пить.

Полюбовалась на ирисы. Сколько оттенков лилового!

В Краснолесском доме ветеранов Марлен Федорович, бывший моряк, тоже разводит ирисы. Надо будет выпросить для него несколько таких луковиц. Две радости у человека осталось: цветы выращивать и про свои награды рассказывать, какую за что получил.

Стоило Вере вспомнить про это, как откуда ни возьмись, будто посредством телепортации, на аллее появился самый настоящий советский ветеран. Издали он был даже похож на дедушку из Краснолесья. Не высокий, плотный, и идет так же, будто каблуками землю на твердость проверяет. Грудь сверкает золотом. Только у Марлена Федоровича, когда припарадится, форма черная, морская, а у этого синяя. На фуражке синий околыш, и петлицы тоже синие.

Завтра же День Победы, вспомнила Вера. Наши там тоже все принарядились, ордена и медали надели. Чудно., конечно, увидеть посреди Нормандии такого деда. Хотя, с другой стороны, чему удивляться? Знала же, куда еду.

Даже приятно стало, что первый, кого она видит из здешнего контингента, так похож на обычных домветовских обитателей. Вера вообще-то ожидала увидеть во «Временах года» совсем другую публику.

— Здравствуйте! — громко сказала она. — С наступающим вас! Я из Москвы приехала. На стажировку. Вероника Коробейщикова. Можно просто «Вера». С днем великой победы!

Она знала: для стариков День Победы — самый главный праздник. Потому так торжественно и выразилась.

Старик подошел и оказался не очень-то старым, то есть даже вовсе не старым. Крепкий мужчина среднего возраста, с аккуратно подстриженными седыми усами, движения бодрые. Семьдесят три — семьдесят четыре, определила Вера, хоть выглядит на десять лет моложе. В возрасте стариков она редко ошибалась. Опыт.

— Здравствуй, красавица. — Военный человек (две полосы, три звезды — это майор или полковник?) с удовольствием рассматривал Веру. — Было бы с чем поздравлять. Дурное дело — позавчерашним победам радоваться.

Она подумала, что ослышалась или не так поняла. Ветеран невесело усмехнулся в усы.

— У нас, как известно, два повода для национальной гордости. Гагарина в космос послали и немцев победили. Одной победе полсотни лет, другой шестьдесят пять. Новых побед в обозримом будущем не предвидится. Вот и радуемся старым. Уж и страны нет, которая победы одер живала, а всё в трубы трубим.

Дед был, кажется, не совсем обычный. Вера с любопытством спросила:

— Что ж вы мундир надели, ордена?

В наградах она, благодаря рассказам Марлена Федоровича, разбиралась лучше, чем в погонах. Орденов у ветерана было три, и все не боевые: «Знак почета», «Дружба на родов», «Трудовое красное знамя».

— В прежние времена на флоте это называлось «показывать свои цвета». В смысле, демонстрировать национальный флаг. Для этого военные корабли специально за ходили в иностранные порты. Чтоб в мире помнили: есть на свете такая держава. Вот и я тоже разрядился папуасом, чтоб напомнить французам: была на свете великая держава серпа и молота. — Он постукал себя по кокарде. — Была и снова будет. Когда-нибудь. Я-то не доживу, а ты — запросто. Ничего, что я на «ты»?

— Очень хорошо. Мне так даже приятней.

— Красивая, — повторил он. — Настоящая природная красавица. Брови, глаза, румянец — хоть на обложку журнала. Только зачем же ты, дочка, себя уродуешь? Оделась, будто на овощебазу. Платком повязалась. Картина художника Лебедева «Рабфаковка с портфелем».

К критическим замечаниям по поводу ее манеры одеваться Вера привыкла. Берзин называл ее стиль «С&А», что расшифровывалось «Cheap and Awful». Если бы работодатель знал, что она покупает вещи даже не в дешевом универмаге, а на китайском рынке, вообще бы в обморок упал. Но тратить деньги на брачное оперение, которое тебе никогда не понадобится, Вера считала глупостью. Одежда должна быть зимой — теплой, летом — легкой и в любое время года удобной. Точка. Она и сама никогда не обращала внимания, кто как одет. Берзин говорил, что у нее мужской взгляд, что она не видит деталей, а срисовывает только общее впечатление: этот человек стильный, тот безвкусный, этот богатый, тот бедный, этот свой, тот чужой.

Слова ветерана Веру насмешили. Рабфаковка с портфелем!

— Без платка у меня вот что.

Сняла бандану, тряхнула головой — стала похожа на дикобраза. Ветеран присвистнул:

— Другая за такую роскошь удавилась бы, а ты прячешь! Беда с вами, умными девочками. Боитесь быть слишком красивыми.

— Почему вы решили, что я умная?

Она еще больше развеселилась. Дедушка, кажется, был в самом деле занятный.

— Глазки ясные. Это хорошо, что умная. Будет с кем поговорить. Сама-то замужем? Нет? Но кавалер-то есть, как не быть.

Вера с улыбкой покачала головой. — Тогда имею на тебя виды. Не для себя, не думай. — Подмигнул. — Для внука. Он у меня парень неплохой.

Приедет — познакомлю. Позвольте официально представиться. Ухватов Валерий Николаевич, полковник Комитета государственной безопасности. В глубокой отставке. — Ветеран лихо отсалютовал. —Значит, Верочка, прислали тебя набираться опыта? Как лучше пестовать старпёров буржуйского сословия?

Почему только буржуйского? Разве вы буржуй?

Я нет. Я осколок империи. Зато сынуля мой — первосортная акула капитализма. Это я на его денежки тут припухаю. Он у меня коррупционер, — пояснил Валерий Николаевич так, словно речь шла о вполне обычной профессии. — Я-то, когда его отдавал учиться в Вышку, в Высшую школу КГБ, думал, смену выращу. Хороша смена. Только умеют, что крышевать да отпиливать. Мы все были воины. Тоже не без уродов, конечно, но большинство служили Делу. А эти нынешние — торгаши продажные. Мой Петька по роду службы приставлен за таможней бдить. Дачу на Рублевке себе набдил, пентхаус с видом на Москва-реку. Папаню сюда вот на санаторные харчи пристроил. Был бы я Тарас Бульба убил бы стервеца. А я ничего, пользуюсь. Жду, пока внук вырастет.

Вера занималась тем, чем она занималась, потому что старики были ей по-настоящему интересны. Она не ими тировала внимание, когда слушала их нафталиновые рас сказы, все эти истории о незадавшейся жизни. А какой еще может быть жизнь человека, доживающего свои дни в богадельне, пускай даже шикарной?

Вы были разведчиком? Здорово! Расскажете? Или нельзя?

Гриф секретности снят. Раньше в газетах имелась рубрика: «Теперь об этом можно рассказать». Были бы слушатели. — Валерий Николаевич с преувеличенной галантностью предложил локоть, Вера изобразила книксен. Они медленно пошли по аллее вдоль газона. Комитет был разветвленной организацией. Фактически параллельной структурой госаппарата. На этой кристаллической решетке держалась вся империя. Разведчиком, Верочка, я не был. Я работал на фронте международного сотрудничества. В казээм, потом в ссоде, потом десять лет в международном отделе вэцээспээс курировал контакты с иностранными морскими профсоюзами. На каких только морях не плавал, где только не побывал!

У меня есть знакомый моряк. Тоже в доме ветеранов живет. Не в таком, конечно, — сказала Вера. — А что такое… вот эти все аббревиатуры?

Комитет защиты мира, Союз советских обществ дружбы. Что, и ВЦСПС не знаешь? Эх, племя молодое, не знакомое. Короче, занимался я международной солидарностью трудящихся. Важное дело. Стратегическое. Было время, оказывали мы поддержку рабочему классу во всем мире. У самих, как говорится, в брюхе щелкало, а помогали. Теперешние наши вожди только пыжатся, про великую Россию болтают. А нет никакой великой России. Вот Советский Союз был великий. Треть мира Москву слушала, от Бранденбургских ворот до Африки. Нынче весь наш лагерь — Абхазия с Южной Осетией. И те фордыбачат.

— А зачем нужно, чтобы Африка слушала Москву? — спросила Вера. Не для спора, она со стариками никогда по политическим вопросам не полемизировала. У каждого свое кредо и своя правда. Если человек горячо рассказывает про свои убеждения, это всегда интересно.

— Такая у нас страна, Верочка. Исторически, энергетически, духовно. Одно слово: держава. Миссия всякой державы — собирать вокруг себя народы. Не сосать из них соки, а питать своей кровью. Мы, Советский Союз, так всегда и делали. А когда отступились, то утратили право называться державой.

Интересный человек этот Ухватов. С какой силой говорит — заслушаешься. Всё-таки у меня самая лучшая профессия на свете, подумала Вера.

— Полтысячелетия наши предки Третий Рим строи ли, — горячо и серьезно втолковывал ей бывший полков ник госбезопасности. — Хорошо ли, плохо ли, но с полной отдачей. Не жалея живота своего. Православие самодержавие или социализм коммунизм — неважно, как называется идеология. Суть в том, через какую точку проходит силовая ось мира. Вокруг какого стержня земля вертится. Две трагические потери у нас в двадцатом веке случились. Два удара, от которых всё рухнуло.

Вера попробовала угадать, что он имеет в виду. Революцию? Вряд ли. Он ведь за СССР. Горбачева? Но причем тогда «трагическая потеря»?

— Какие два удара?

— Убийство Петра Аркадьевича Столыпина и смерть Юрия Владимировича Андропова. — Ухватов вздохнул. — Если б Столыпин в 1911 году не погиб, нам не пришлось бы производить капитальный ремонт государства, полную его перенастройку. Такой кровью, такими жертвами. А с Юрием Владимировичем… Эх, сколько надежд с ним было связано! Только начал он счищать с нашего днища всю на липшую грязь, гнилые водоросли — всякий корабль обрастает в долгом плавании дрянью — и на. тебе. Год всего у штурвала простоял. А потом началось… Слабые, мягкожопые столпились на капитанском мостике, застрекотали, забазарили, переругались и вмазалисьтаки в рифы… Я быстро всё понял. Ушел в отставку, когда Горбач, иуда, объявил про уход из Афганистана. А между прочим, Верочка, был я уже на генеральской должности. Мда… Через пять лет в органах вообще никого из старой гвардии не оста лось. Настало время лавочников в погонах…

Валерий Николаевич вдруг остановился. Навстречу по дорожке медленно и важно двигалась полная женщина в кожаном плаще и больших темных очках. Из-под голубоватого завитка тщательно уложенных волос сверкнула золотом увесистая серьга. Хоть дама, в отличие от Ухватова, была без мундира и советских орденов, ее национальная принадлежность никаких сомнений не вызывала.

— О, еще один обломок кораблекрушения дрейфует, — шепнул Ухватов. — Вот такие, как эта мадам, державу и потопили. На дачу с теплым сортиром променяли. Как у Багрицкого: «От мягкого хлеба и белой жены мы бледною немочью заражены». Пойду я, Верочка. Меня от коровы этой блевать тянет. Увидимся.

Шутливо вскинув ладонь к козырьку, полковник свернул к фонтану. А Вера улыбнулась приближающейся старухе. Возраст: семьдесят семь — семьдесят восемь. Одышка, походка артритическая, цвет лица пастозный.

Здравствуйте. Меня зовут Вера Корбейщикова. Я приехала на стажировку.

Из Прибалтики? В обслугу? — непонятно спросила та. Удивительная манера смотреть на людей: сверху вниз, хоть сама на полголовы ниже. Возможно, какая-то проблема с шейным отделом позвоночника. — Ну, старайся, старайся. Поменьше тут хвостом верти. А то знаю я вас. Чуть оглядитесь — и шмыг замуж за француза. Неохота вам за пожилыми людьми ухаживать.

— Мне как раз охота. Я врач гериатр. Из Москвы.

— Врач? — Дама покачала головой. — Представляю себе. Кидают на пенсионеров кого не жалко. Врач! Тебе сколько лет, милая?

— Двадцать пять. Почти.

Вера улыбалась. Когда работаешь со старыми людьми, главное — терпение и не раздражаться. Очень часто они рявкают и грубят просто потому, что неважно себя чувствуют или болит что-нибудь. Молодой тоже, если, например, с утра зуб прихватило, рычит на всех волком. А для пожилого человека физический дискомфорт — постоянный спутник жизни.

Улыбка подействовала. Суровая тетя смягчилась.

— Клара Кондратьевна Забутько. Мой покойный супруг был вторым секретарем обкома. — И зачем-то прибавила, со значением. — По идеологии.

— Надо же, — почтительно протянула Вера. — По идеологии! Сама подумала: полковник КГБ, вдова партийного секретаря. Неужели тут весь контингент такой?

Она собиралась спросить, в какой части страны трудил ся на своем ответственном посту товарищ Забутько — старушке это было бы приятно, но сбоку ктото крикнул:

— Доктор Коробейщикова! Тысяча извинений! — Прямо по траве, широко шагая и маша рукой, шел стройный мужчина в голубой куртке, белых брюках. Седая шевелюра рассыпалась по плечам. — Не мог раньше! У меня был разговор с председателем Совета резидентов. Я директор, Люк Шарпантье… Бонжур, прекрасная мадам Забутько. Эти серьги прелестно оттеняют колёр ваших волос.

Он элегантно клюнул даму массивным носом в запястье. Клара Кондратьевна зарделась, легонько хлопнула куртуазника по затылку.

— Хохмач!

Директор распрямился. Пожал стажерке руку. Господин Шарпантье не попадал в возрастной диапазон, с которым она обычно имела дело, поэтому точно определить, сколько ему лет, Вера бы не взялась. Наверное, около шестидесяти. Но в суперформе. Морщины только там, где они красят, а не уродуют. Белейшие, причем собственные, зубы. Небольшие, цепкие глаза с ярким молодым блеском. Ни грамма лишнего веса. Золотая цепочка, львиная грива и перстень на пальце, пожалуй, лишнее. И без этого оперения директор был бы красавец. («Периода полураспада», прибавил бы злой на язык Берзин.)

По-русски директор говорил бегло, даже как-то по-щегольски, только звук «р» в горле раскатывал: «дихэктох», «пхэлестно». Нагрудная табличка на двух языках: «Dr. Luc Charpentier» и крупными буквами: «ЛУКА ИВАНОВИЧ».

— Моего отца звали Жан, поэтому «Иванович», — ослепительно улыбнулся Шарпантье. — Резидентам приятнее иметь дело с человеком, которого можно звать по имени отчеству. Некоторые меня называют «доктор Плотников». По-французски моя фамилия значит «плотник».

Вера кивнула: знаю.

— Клара Кондратьевна, я похищаю у вас нашу гостью.

С грацией танцора Шарпантье приобнял Веру за талию, повлек за собой.

— Ты поосторожней с ним, моральным разложенцем, — крикнула вслед госпожа, вернее товарищ Забутько. Но крикнула без осуждения, скорее одобрительно.

А Вера и так уже видела, с кем имеет дело. Ей всю жизнь везло на альфа-самцов. Притом что сама она к этому мужскому типу была абсолютно равнодушна. Победительность и напор на нее не действовали. Разве что в отрицательном смысле.

Вести себя с этой публикой она давно научилась. Рецепт прост: держи дистанцию и никаких женских игр.

— Я очень рассчитываю на вашу помощь, — сказала она серьезно. — Мне нужно столькому научиться. Нам ведь в России придется всё создавать с нуля.

И директор сразу перестал строить глазки. Талию отпустил. Так-то лучше.

— Знаю. Видел. Вы храбрая женщина, мадемуазель Вероника. Ваши дома престарелых («пхэстахэлых») — это ужас. Поместить бы туда Клару Кондратьевну, пусть толь ко на одну неделю. — Он мечтательно улыбнулся. — Но нет. Даже ей я этого не желаю. Хотя, конечно, она очень утомительная особа.

— Откуда у вдовы советского партработника средства

оплачивать всё это? Вера кивнула на замок, фонтан, чудесные клумбы.

— О, эта порода людей оказывается наверху при любой политической системе. Сын мадам Забутько служит в московской мэрии на очень, как это называется, хлебной? Да, хлебной должности. Я понимаю, у каждой страны свои особенности. Мне объяснили, что в России многовековая традиция: кто верно служит государству, тот получает неофициальную привилегию извлекать доход из своей должности. У нас, конечно, невозможно представить, что бы служащий парижской мэрии платил частному maison de retraite шесть тысяч в месяц за содержание матери. Налоговая полиция немедленно, как это, сядет ему на хвост?

Купить книгу на Озоне

Глава из книги Джеймса Кунстлера «Что нас ждет, когда закончится нефть, изменится климат, и разразятся другие катастрофы XXI века»

О книге Джеймса Кунстлера «Что нас ждет, когда закончится нефть, изменится климат, и разразятся другие катастрофы XXI века»

Карл Юнг, один из отцов философии, однажды метко заметил, что «люди не могут выносить слишком много действительности». То, о чем вы будете читать в этой книге, может поставить под сомнение ваше представление о мире, в котором мы живем, и особенно о мире, в который нас толкают время и события. Мы — словно мужественные всадники, которые должны проскакать по неизвестной земле.

Для людей, потерявшихся в слепом восторге от бесконечных развлекательных телепередач, шопинга и болезненно-маниакальной езды на машине, оказалось очень трудным понять, какую угрозу несут надвигающиеся черные тучи, которые фундаментально изменят жизнь в нашем технологическом обществе. Мы вышли из «горящего дома» и стоим на краю скалы. А внизу нас ждет пропасть экономического и политического хаоса, да такого, которого еще никто никогда не видел. Я называю эти грядущие перемены — Глобальной Катастрофой.

Наступают суровые времена. На протяжении всей книги я буду говорить не о том, на что надеюсь, а о своем взгляде на то, что происходит сейчас или, возможно, произойдет в будущем. Это большая разница. Я представляю вам только свои рассуждения, свою точку зрения. Хотя я верю, что мы станем богаче, мне не нравится мысль о том, что человеку придется столкнуться с огромными трудностями, которые возникнут вследствие развития инфраструктуры, и жизнь, вполне вероятно, потеряет свою ценность. Я предсказываю, что мы входим в эру колоссальной международной жестокой борьбы за ресурсы, но меня ни в коем случае не привлекает идея войны.

Если я и питаю надежду на что-нибудь, так это на то, что люди проснутся, откроют глаза и начнут действовать, чтобы защитить глобальный проект под названием «Цивилизация». Граждане должны уметь видеть перспективное будущее, особенно во времена чрезвычайного стресса и перемен. Позже я подробно опишу эти стратегии.

Готовы ли вы к реальности?

Первая и самая насущная проблема, с которой мы сталкиваемся, — это завершение эпохи дешевого природного топлива. Без преувеличения можно сказать, что именно запасы дешевой нефти и природного газа лежат в основе современной обеспеченной жизни. Все предметы первой необходимости, комфорт, роскошь и удивительные достижения нашего времени — центральное отопление, кондиционер, автомобили, самолеты, электроосвещение, дешевая одежда, возможность записывать музыку и фильмы, супермаркеты, инструменты с механическим приводом, операции по замене тазобедренного сустава, сама национальная оборона — так или иначе обязаны своим появлением или дальнейшим существованием дешевому природному топливу. Даже атомные электростанции зависят от нефти и газа: начиная с этапа строительства, технического обслуживания и заканчивая получением и обработкой ядерного топлива. Заманчивые и гипнотически притягательные перспективы дешевой нефти и газа заставили нас забыть о том, что запасы удивительных даров из недр земли не безграничны, они не восполняются и, что также немаловажно, распределены по земному шару неравномерно. Более того, чудеса постоянного технологического прогресса под властью нефти включали нас в некую надувательскую игру под названием «Синдром Джимини Крикета», заставляющую верить, что все, если мы сильно того пожелаем, может осуществиться. В наши дни даже те люди, которые, казалось бы, более сведущи в данных вопросах, страстно хотят, чтобы плавный переход с природного топлива на водород, солнечную энергию или что-либо еще осуществился всего за несколько лет. Я попытаюсь показать, что это довольно опасная фантазия. При самом благоприятном сценарии развитие некоторых из этих технологий займет десятилетия — то есть между полным истощением запасов нефти и воды и появлением какой-либо замены пройдет довольно большой промежуток времени. И скорее всего, новое горючее и новые технологии не смогут восполнить природное топливо в той мере, объеме и виде, в котором мир потребляет его в настоящее время.

Нельзя упускать из виду и тот факт, что промышленно развитые страны начнут страдать задолго до того, как нефть и газ иссякнут. Современный образ жизни немыслим без дешевой нефти и газа. Даже небольшие изменения либо в цене, либо в объемах ресурсов принесут крах развитой экономике и поставят крест на материально-техническом снабжении повседневной жизни. Запасы природного топлива распределены по земному шару неравномерно. В основном они залегают там, где местные жители не очень дружелюбно относятся к представителям западного мира, либо же в труднодоступных местах. Ниже я объясню, почему мы можем даже не сомневаться в том, что цена и запасы природного топлива будут нестабильны в период, который я называю Глобальной Катастрофой.

Истощение природных ресурсов определенно станет причиной раздора между нациями. Борьба за право обладать запасами уже началась. Она будет лишь усиливаться. Вполне вероятно, что война продлится не одно десятилетие и спровоцирует ситуацию, при которой могут погибнуть цивилизации.

В настоящее время существует несколько точек зрения на проблему. Так называемые приверженцы технического прогресса утверждают, что человек достаточно изобретателен, чтобы с успехом разрешить возникающие проблемы с топливом. Они верят, что нефть — это не фоссилизированное, сжиженное органическое вещество, а некая встречающаяся в природе минеральная субстанция, существующая в бесконечном изобилии в недрах Земли. Большинство людей просто не может себе представить, что благодаря технологическим достижениям не удастся спасти промышленную цивилизацию. История человечества имеет массу ошеломляющих примеров. Мы многое преодолели. Конец ХХ века был особенно богат на события. Так почему же нам не чувствовать себя абсолютно уверенными в том, что мы сможем преодолеть любые трудности?

Несомненно, представитель XVIII века, скажем Бенджамин Франклин, открывший человечеству электричество, назвал бы компьютер, за которым я сейчас сижу, неким удивительным волшебным предметом. Путь исследований и открытий, начавшийся с 1780-х годов, невероятно долгий и сложный, включающий в себя идеи, которые мы, возможно, воспринимаем сегодня как само собой разумеющиеся, например то же электричество, которое есть практически в каждом доме. Но что бы сказал Бен Франклин о видео? О компьютерных программах? О широкой полосе частот? Или о пластике? Поэтому вполне естественно, что люди допускают возможность появления в будущем таких научных феноменов, которые сейчас трудно себе представить. Человечество, возможно, на самом деле найдет какой-нибудь фантастический способ, позволяющий людям, например, жить на воде, или создаст какие-нибудь органические наномашины либо научится использовать темную материю вселенной. Но я бы все же поспорил о том, что открытие таких чудес ждет нас где-то «на далеком берегу Глобальной Катастрофы», если ждет вообще. Вполне возможно, природное топливо было просто разовым подарком природы человеку.

Разумная, может, в какой-то степени слишком суровая идея на эту тему и в противовес приверженцам технического прогресса выражена в современном течении «Мы все умрем» («Вымирающие»). Эти люди полагают, что запасы природных ресурсов себя уже исчерпали, и мы вступили в апокалиптический век, предвещающий неизбежное вымирание человеческого вида. Сторонники этого течения отвергают веру приверженцев технического прогресса в человеческий гений, который способен разрешить любые проблемы. Они поддерживают экономическую теорию о сетевой энтропии. По их мнению, истощение запасов нефти означает конец всему.

Себя я ставлю где-то между этими двумя группами, но, возможно, не совсем посередине, а немного ближе к группе «Мы все умрем». Я думаю, что в XXI веке мы столкнемся со страшным и небывало сложным периодом, но верю в то, что человечество выживет и продолжит свой путь развития — хотя и не без серьезных потерь: возможно, что-то изменится в популяции, сроке, уровне и образе жизни, в знаниях и технологиях. Я полагаю, что мы станем свидетелями драматичных событий, но наш вид не исчезнет. Мне кажется, что человечество на протяжении своего существования переживало определенные циклы: демографического взрыва и кризиса, успеха и падения, света и темноты, озарения и глупости. Очень правильно и точно звучит заявление о том, что наше время такое особенное, потому что становится «венцом всех циклов» (хотя и отдает самовлюбленностью). Мне хочется надеяться, что у нас есть шанс на дальнейшее существование, даже если нам придется преодолеть «темный коридор», чтобы выжить. Ведь мы проходили его и раньше.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Эрика-Эмманюэля Шмитта «Как я был произведением искусства»

В себя я пришел в душе, там же, в морге.
Фише и Зевс-Питер Лама в четыре руки намыливали меня под сильной струей воды, смывая
грим с моего тела.

Говорить я еще не мог. Для окончательного пробуждения мне понадобилось проехать
весь обратный путь от города до Средостения.

— Ну? — спросил я, с трудом ворочая картонным языком.

— Вы умерли, и вас опознали. Ваши родители вели себя с большим достоинством.

— А-а-а… А братья?

— Они всплакнули только перед входом в
морг — больше ничего. Правда, народу сбежалось — ужас.

— Они что, плакали?

— А разве в таких ситуациях принято реагировать иначе?

Он зажег две сигареты — по одной в каждую
руку, — зажал их тонкими пальцами и проделал
несколько привычных движений, в результате
чего его окутали клубы дыма.

— Пойдемте со мной. Вам не повредит сейчас побывать в Утробии.

Я последовал за ним, не требуя объяснений,
поскольку уже понял, что наилучший способ
получить от Зевса-Питера Лама ответ — это вообще не задавать вопросов.

В третьем подвальном этаже дома располагался круглый бассейн. Его мягкие стенки, отделанные розовым, цвета человеческой кожи,
пластиком, нежно изгибались в сочившемся из
перламутровых раковин неярком свете. Внутри
мирно плескалась какая-то мутная жидкость.

— Что ж, погрузимся в Утробию.

Так мой Благодетель называл свой подземный бассейн.
Мутная, млечного цвета вода была нагрета
до тридцати шести градусов — внутренней температуры человеческого тела. Неизвестно откуда лилась странная музыка, в которой слышались прерывистое дыхание, стук сердца и гортанный женский смех. В воздухе стоял аромат
свежескошенной травы.

Едва ступив в воду, я почувствовал такое
блаженство, что немедленно заснул счастливым
сном.

Проснулся я в полном изнеможении, совершенно другим. Этот сон как будто произвел во
мне некий перелом. Меня словно пропустили
через сито, пересыпав из одной части моей жизни в другую.

Мой Благодетель уже вышел из воды и принимал услуги массажиста, накачанного атлета с
потрясающей мускулатурой, обтянутой гладкой
кожей. Правда, пышные телеса, безволосость и
маслянистая гладкость кожного покрова привносили в безукоризненно мужское сложение
этого богатыря нечто женское. Зевс, которому
нечего было предложить этим мощным лапам,
кроме костей, тем не менее урчал от удовольствия.

Чуть позже, когда мы стояли с ним рядом
под холодным душем, он шепнул мне на ухо:

— А не сходить ли нам на ваши похороны?

День моих похорон я не забуду никогда.
Я увидел там больше народу, чем повстречал за
всю свою жизнь. На маленьком кладбище топталось не меньше тысячи человек. Чтобы ограничить доступ зевакам, служба безопасности вынуждена была установить снаружи заграждения.
Тут и там в толпе возникали кинокамеры, микрофоны, вспышки, свидетельствуя о повышенном интересе, с которым отнеслись к моему погребению средства массовой информации.

Когда, выйдя в парике и темных очках из
лимузина Зевса-Питера Лама, я обнаружил эту
пышную церемонию, мне подумалось: а не ошибся ли я с диагнозом, который поставил самому
себе и всей своей жизни? Разве мог неприметный, невзрачный парень вызвать такое стечение
народу? Не обманулся ли я? Ведь все эти заплаканные девицы, эти журналисты, жаждущие воспоминаний обо мне, эти официальные лица —
все они здесь из-за меня… А я-то считал, что меня никто не замечает…

— А может, зря я умер? — сказал я на ухо
Зевсу-Питеру Лама.

Тот улыбнулся, и тотчас же затрещало несколько вспышек. Выдержав приличествующую
паузу, он тихо ответил:

— Поздно. Терпение. Сюрпризы еще не кончились.

Он протянул охранявшим вход на кладбище
церберам пригласительный билет, и мы прошли
за ограду. На одном из склепов пел гимны хор
мальчиков, учащихся моего бывшего коллежа.
На столике в ожидании сочувственных записей
лежали четыре раскрытые книги. Люди с достоинством устремлялись к ним, и каждый оставлял по несколько строк.

Заглянув мимоходом в одну из них, я не поверил своим глазам. «Он был еще прекраснее
своих братьев, ибо он не знал об этом». «Он
промелькнул среди нас падающей звездой, легким ангелом». «Вечная память нашему Маленькому принцу». «Я так любила его, а он меня
не замечал. Агата». «Ты умер и теперь навеки
останешься недосягаемым в своем великолепии.
Ирен». «Никто не заменит тебя в наших сердцах. Кристиан». Имена, стоявшие под этими записями, были мне незнакомы. Однако я в жизни не подумал бы, что обо мне могут написать
нечто подобное. Я был потрясен.

Никогда я так не сомневался в своем психическом здоровье, как в день собственных похорон. Сотни неведомых или едва знакомых
мне людей, в безразличии которых по отношению к моей персоне прежде был уверен на сто
процентов, изо всех сил оплакивали меня. При
этом единственными, кто не принимал участия
во всеобщих стенаниях, были, похоже, мои родители.

Они стояли в стороне, прижавшись друг к
другу, протягивали в ответ на соболезнования
вялую руку и избегали смотреть на тех, кто разражался страстными панегириками в мой адрес.
Казалось, они против этих внешних проявлений
горя.

Только братья вели себя именно так, как я
себе это представлял. Стоя вдвоем на помосте
в свете прожекторов, в окружении целой команды трудившихся над ними гримеров, они
обсуждали со своими стилистами оттенки черного цвета, которые будут выгоднее смотреться
на снимках.

Тут раздался голос фотографа, возвестивший, что наконец установилось идеальное освещение.

— К могиле, быстро, к могиле!

Братья в сопровождении технической бригады врезались в толпу и устремились к мраморной плите.

Я протиснулся за ними: мне хотелось взглянуть на свое надгробие.

То, что я увидел, окончательно меня доконало.

Кроме моего имени, дат рождения и смерти,
на памятнике был и мой портрет. Под ним мои
старшие братья начертали следующее: «Нашему братику, который был еще прекраснее, чем
мы. Вечно скорбим». Я узнал фотографию: на
ней был изображен не я, а один из близнецов
в возрасте пятнадцати лет.

Зевс-Питер Лама похлопал меня по плечу и
протянул ворох газет. На первых страницах во
всех видах склонялась одна и та же небылица:
«Орленок, сраженный на излете. Самый юный
и прекраснейший из Фирелли предпочел отправиться к ангелам, с которыми у него было так
много общего».

Я бросился Зевсу-Питеру Лама на грудь.
Все вокруг подумали, что, поддавшись общим
чувствам, я рыдаю от горя. Никому и в голову
не могло прийти, что это слезы бешенства.

— Вот гады! Они украли мою жизнь. Они
украли мою смерть. Они даже лицо мое украли.

— Мы отомстим. Лучшей мести, чем то, что
мы собираемся сделать, не придумать, правда? — 
сказал в ответ Зевс-Питер Лама.

Эта перспектива придала мне сил.

— Правда. Уйдем скорее отсюда.

Я без стеснения растолкал этих тряпичных
кукол, которые, знали они это или нет, рыдали
над чистым враньем. У ограды я в последний
раз оглянулся на родителей, чье поведение показалось мне вдруг единственным достойным
уважения.

— Никаких сожалений, — потянул меня за
рукав Зевс. — За работу.

Это последнее, что я запомнил, перед тем
как покинуть этот мир.

Завтрак был накрыт на южной террасе. Все
прекрасные девы Средостения собрались там и
теперь дулись друг на друга поверх столового
серебра. В ожидании хозяина дома они листали
глянцевые журналы, в которых расписывались
мои похороны. Скосив глаза, я украдкой заглянул в один из них. Я знал, что в качестве мертвеца меня там не было, но любопытно было посмотреть, засветился ли я там в живом виде —
в парике и темных очках. И правда, на одной
из фотографий был запечатлен Зевс-Питер Лама, утешающий мою спину; он явил папарацци
сочувственную мину, позволившую ему на высоком профессиональном уровне продемонстрировать свои драгоценные камни и оправдать
публикацию снимка. Некая рок-звезда, прославившаяся экспериментами над своей внешностью, заявляла, что посвящает мне песню под
названием «Ангел меж нас пролетел», а один
кинопродюсер предложил братьям сняться в
фильме, посвященном истории нашей семьи; те
же, еще слишком потрясенные горем, попросили дать им время на размышление.

Вошел Зевс-Питер Лама, взял со стола булочку и нежно погладил запястье своей соседки
справа.

— Паола была так мила со мной этой ночью.
Он послал Паоле воздушный поцелуй, по
получении которого та торжествующе взглянула на себе подобных.

Затем Зевс-Питер Лама погрузился в чтение
прессы, а на Паолу в течение получаса сыпались
всяческие неприятности: сначала ее обрызгала
упавшая в стакан виноградина, потом на протянутом ей тосте с медом по несчастной случайности оказалась злющая оса; когда она решила
посыпать сахаром фруктовый салат, сахарница
вдруг обернулась солонкой; и в довершение всего, на колени ей нечаянным образом опрокинулся кипящий чайник. Так Паола расплачивалась
за то, что хозяин предпочел ее. Указав на нее
как на героиню прошедшей ночи, Зевс тем самым назначил ее главной жертвой наступившего дня.

Сам же он, укрывшись за художественными
завитками сигаретного дыма, так ничего и не
заметил. Встав из-за стола, он на ходу сказал
мне:

— Пошли. Будем тебя устраивать.

И я пошел за Зевсом в правое крыло, на
первый этаж.

— Здесь ты будешь жить, сколько понадобится.

Он представил мне слугу в белом фартуке
и с багровой физиономией.

— Титус сюда никого не пустит. Он уже охраняет мою жену.

— У вас есть жена?

— Естественно. Вот твоя комната.

Он впустил меня в помещение, показавшееся мне сначала абсолютно пустым. Однако через несколько секунд его обстановка мало-помалу предстала моим глазам. Это была белая
комната, с белой мебелью, белыми занавесями,
белыми светильниками, белой плиткой на полу
и белой постелью. Очертания предметов тонули в белоснежном свете, становясь неразличимыми, и я несколько раз натыкался на невидимые углы.

— Тебе тут будет хорошо, вдали от всех. Когда мы закончим, ты выйдешь.

— Хорошо.

— Фише будет рядом.

— Когда начнем?

— Как можно скорее. Мне уже не терпится.

Удостоверившись на ощупь в наличии дивана и определив его местоположение, я сел.

— А почему я до сих пор не видел вашу
жену?

— Хочешь взглянуть на нее? — спросил
Зевс-Питер Лама. — Титус, мы идем к мадам.
Слуга с физиономией цвета вареного окорока провел нас в помещение, где висели какие-то
стеганые комбинезоны. Зевс-Питер Лама облачился в один из них, мне пришлось последовать его примеру. Тогда Титус отпер массивную, как в банке, дверь с засовом.

Мы вошли в холодильную камеру. В больничном неоновом свете пол и стены ее отливали зеленью. Зевс подошел к большому открытому морозильнику, театральным жестом указал на него и провозгласил:

— Позволь представить тебе мою жену.
Я наклонился и увидел на дне ящика девушку, припорошенную инеем. На ней было простое платье белого шелка и несколько элегантных украшений. Приглядевшись, я заметил, что
лицо ее, покрытое кристалликами льда, отличается восхитительной правильностью и благородством черт.

Купить книгу на Озоне

Несколько эссе из книги

О книге под редакцией Джона Брокмана «Во что мы верим, но не можем доказать»

Предисловие

Вопрос проекта Edge

В 1991 году я выдвинул идею третьей культуры: «к ней
относятся ученые и мыслящие практики, которые благодаря
своей работе и внятным высказываниям вытесняют
традиционных интеллектуалов в формировании
зримых глубинных смыслов нашей жизни, по-новому
определяя, кто мы и что мы». В 1997 году благодаря
развитию Интернета мы создали «дом» третьей культуры
в Сети, веб-сайт Edge.

Проект Edge — торжество идей третьей культуры,
новое сообщество интеллектуалов в действии. Они
представляют здесь свои исследования, идеи и комментируют
работу и идеи других мыслителей третьей
культуры. Они понимают, что их гипотезам необходима
критика. В итоге возникает острая научная дискуссия,
посвященная важнейшим вопросам цифровой
эры и ведущаяся в весьма напряженной атмосфере, где
умение по-настоящему думать торжествует над анестезиологией
мудрости.

Идеи, представленные на сайте Edge, гипотетичны;
они знакомят с новыми областями эволюционной
биологии, генетики, компьютерных наук, нейрофизиологии, психологии и физики. Здесь обсуждаются
фундаментальные вопросы: как возникла Вселенная?
как возникла жизнь? как возник разум? А в результате
рождаются новая натурфилософия, новое понимание
физических систем, новые взгляды на само мышление,
заставляющие пересматривать традиционные представления
о том, кто мы и что значит быть человеком.

Каждый год на сайте Edge в рамках The World
Question Center проводится опрос. Впервые он состоялся
в 1971 году, это был концептуальный арт-проект
моего друга и коллеги, художника Джеймса Ли Байерса,
ныне покойного. Он умер в Египте в 1997 году.
Я познакомился с Байерсом в 1969 году. Он связался
со мной после выхода в свет моей первой книги By the
Late John Brockman. Мы оба принадлежали миру искусства,
нас обоих интересовали лингвистика, умение
задавать вопросы и «Штейны» — Эйнштейн, Гертруда
Стайн, Витгенштейн и Франкенштейн. Именно Байерсу
принадлежат идея проекта Edge и его девиз:

Чтобы достичь переднего края мировых знаний,
найдите самые лучшие и оригинальные умы, соберите
их вместе, и пусть они зададут друг другу
те вопросы, которые обычно задают самим
себе.

Джеймс считал, что для постижения аксиологии
(теории ценностей. — Прим. ред. ) общественных знаний
вовсе не обязательно отправляться в библиотеку
Гарварда и читать все шесть миллионов книг. (На полке
в его комнате, где почти не было мебели, одновременно
находилось не больше четырех книг, а прочитанные он заменял новыми.) Он хотел собрать вместе
сто лучших умов человечества, запереть их вместе
«и предложить им задать друг другу те вопросы, которые
обычно задают самим себе». Результатом должен
был стать синтез всех соображений. Но на пути
от идеи к ее реализации нас всегда ждет множество ловушек.
Байерс нашел эти сто лучших умов, позвонил
каждому из них и спросил, какие вопросы они задают
самим себе. В итоге семьдесят человек из ста просто
не удостоили его ответом.

К 1997 году Интернет и электронная почта открыли
новые возможности для реализации грандиозного
плана Байерса. Так на свет появился проект Edge. Среди
первых его участников были Фримен Дайсон и Мюррей
Гелл-Манн, участники того самого списка ста лучших
мыслителей мира, составленного Байерсом.

Для каждого из восьми ежегодных выпусков Edge
я использовал один и тот же метод: задавал вопросы
самому себе, а потом просил участников проекта ответить
на какой-нибудь из этих вопросов, посетивших
среди ночи меня или кого-то из моих корреспондентов.
В 2005 году вопрос проекта Edge предложил психологтеоретик
Николас Хамфри.

Великие умы иногда угадывают истину до того,
как появятся факты или аргументы в ее пользу.
(Дидро называл эту способность «духом прорицания».) Во что вы верите, хотя не можете
этого доказать?

В 2005 году вопрос проекта Edge оказался очень
показательным (радиостанция BBC 4 назвала его «фантастически возбуждающим… кокаином научного
мира»). В книге я собрал ответы, посвященные сознанию,
познанию, разным представлениям об истине
и доказательствах. В целом, я бы сказал, что эти ответы
демонстрируют, как мы справляемся с излишней определенностью.
Мы живем в эру поисковой культуры,
когда Google и другие поисковые системы ведут нас
в будущее, изобилующее точными ответами и в сопровождении
наивной убежденности. В будущем мы
сможем ответить на вопросы — но хватит ли нам ума
их задать?

Эта книга предлагает другой путь. Нет ничего
страшного, если мы в чем-то не уверены и просто выдвигаем
предположения. Вскоре после публикации
ответов на вопрос в 2005 году Ричард Докинз, британский
эволюционный биолог, заметил в одном интервью:
«Было бы совершенно ошибочно предполагать,
что наука уже знает все на свете. Наука развивается,
выдвигая догадки, предположения и гипотезы, иногда
под влиянием поэтических идей и даже эстетических
образов. А затем пытается подтвердить их путем
экспериментов или наблюдений. В этом и заключается
красота науки — в ней есть стадия воображения,
но за ней следует стадия доказательств, стадия подтверждения».

В этой книге также есть свидетельства того, что ученые
и другие интеллектуалы не ограничиваются своей
профессиональной сферой. Они работают в своей
области, но при этом серьезно размышляют о том,
каковы пределы человеческих знаний. Они считают,
что наука и технологии не просто помогают приобретать
новые знания, но способны найти ответы на более глубокие вопросы о том, кто мы и как мы осознаем
то, что знаем.

Я верю, что мужчины и женщины третьей культуры
— выдающиеся интеллектуалы нашего времени.
Но не могу этого доказать.

Джон Брокман

Введение

Доказательства в науке, философии, в уголовном
праве или в обычной жизни — понятие растяжимое,
причудливо формируемое всевозможными человеческими
слабостями и человеческой изобретательностью.
Когда ревнивец Отелло требует доказательств
неверности своей юной жены (хотя она, конечно же,
чиста), Яго не составляет труда дать своему хозяину
именно то, чего он так мазохистски жаждет. Веками
блестящие христианские богословы с помощью рациональных
аргументов доказывали существование Бога
на небесах, хотя прекрасно понимали, что не могут
позволить себе других выводов. Мать, несправедливо
обвиненная в убийстве своих детей на основании профессионального
мнения педиатра, вправе сомневаться
в вере суда в научные доказательства существования
синдрома внезапной смерти младенцев. Пенелопа
не уверена, что оборванец, объявившийся в Итаке, —
действительно ее муж Одиссей, и поэтому придумывает
хитроумный способ выяснить это, спрашивая
незнакомца о том, как устроено их супружеское ложе.
Подобное доказательство удовлетворило бы почти всех, но только не специалиста по логике. Не по годам
развитый десятилетний математик, с восторгом
обнаруживший доказательства того, что сумма углов
треугольника всегда составляет 180 °С, еще до первого
бритья узнает, что в других математических системах
это не всегда так. Едва ли многие из нас знают, как доказать,
что при любых обстоятельствах два плюс два
равняется четырем. Мы просто верим, что это так.
Если только нас не угораздило жить в условиях политического
режима, заставляющего поверить в невозможное;
Джордж Оруэлл в литературе, а Сталин, Мао,
Пол Пот и многие другие в реальной жизни с успехом
доказали, что человека вполне можно заставить поверить,
что два плюс два равняется пяти.

Точно установить истину на удивление сложно,
практически в любом вопросе, даже самом простом.
Почти всегда сложно осознать свои внутренние предположения.
И когда-то было не принято ставить
под сомнение мудрость старейшин или традиций,
сохранявшихся в течение столетий, и опасно навлекать
на себя гнев богов — как минимум их наместников
на земле. Возможно, величайшее достижение
человечества, превосходящее даже изобретение колеса
и земледелия, — это постепенное развитие системы
мышления, науки, в основе которой лежит опровержение
и главная задача которой — самокоррекция.
Лишь недавно, примерно в последние пятьсот лет,
значительная часть человечества начала обходиться
без откровений, предположительно ниспосланных
сверхъестественными сущностями, и отдала предпочтение
масштабной умственной деятельности, основанной
на накоплении фактов, открытых дискуссиях, постоянных уточнениях, а иногда весьма радикальных
гипотезах. Здесь нет священных текстов — можно сказать,
что это богохульство, приносящее практическую
пользу. Эмпирические наблюдения и доказательства,
конечно же, крайне важны. Но иногда наука — это
не только точные описания и классификации. Иногда
идеи «приживаются» не потому, что они доказаны,
а потому что созвучны чему-то уже известному из других
областей знаний, или они точно предсказывают
или ретроспективно объясняют те или иные явления,
либо принадлежат людям, которые убедительно их аргументируют
и обладают влиянием — естественно, человеческие
слабости проявляются и в науке. Но амбиции
молодых, новые методы и наша смертность — могущественные
силы. Как заметил один комментатор,
наукой движут похороны.

В то же время некоторые научные теории кажутся
верными просто благодаря их элегантности — они лаконичны
и при этом очень многое объясняют. Несмотря
на гневное неприятие со стороны церкви, теория
естественного отбора Дарвина быстро получила признание,
по крайней мере, по стандартам интеллектуальной
жизни викторианской эпохи. Чтобы доказать
свою теорию, Дарвин привел огромное количество
примеров, которые выбрал с великой тщательностью.
Он показал, что его довольно простая теория применима
в самых разных случаях и обстоятельствах. И этот
факт не остался незамеченным армией англиканских
викариев из деревенских приходов, посвящавших все
свое свободное время, коего было в избытке, естественной
истории. В теории общей относительности
Эйнштейн предложил революционные идеи о том, что гравитация — следствие не притяжения между
телами в зависимости от их массы, а искривлений
пространства-времени, созданных материей и энергией.
Всего через несколько лет после рождения этой
теории она появилась во всех учебниках. Стивен Вейнберг
пишет, что начиная с 1919 года астрономы не раз
пытались проверить эту теорию, измеряя отклонение
света звезд Солнцем во время затмения. Но достаточно
точные измерения, способные ее обосновать, удалось
получить только после появления радиотелескопа,
в начале 1950-х годов. В течение сорока лет, несмотря
на недостаток доказательств, теорию относительности
просто принимали на веру, потому что, как говорит
Вейнберг, она была «невероятно красива».

О воображении в науке написано много: внезапные
догадки, мгновенные вспышки интуиции, изящные
подсказки повседневных событий (вспомним о том,
как химик Кекуле увидел во сне структуру бензольного
кольца — ему приснилась змея, пожирающая свой
хвост) и редкие победы красоты над истиной. Джеймс
Уотсон вспоминает, как биолог Розалинд Франклин,
стоя перед окончательной моделью молекулы
ДНК, «сказала, что ее структура настолько прелестна,
что не может не быть истинной». Тем не менее обычные
люди вроде нас с вами до сих пор твердо убеждены,
что ученые не верят в то, чего не могут доказать.
Как минимум мы требуем от них более строгих доказательств,
чем от литературных критиков, журналистов
или священников. Именно поэтому ежегодный вопрос
проекта Edge — во что вы верите, хотя не можете этого
доказать? — привлек такой большой интерес. Он демонстрирует
парадокс: те, кто создал себе репутацию благодаря строгим доказательствам, высказывают самые
разные недоказуемые убеждения. Разве скептицизм
не должен быть родным братом науки? Те самые мужчины
и женщины, которые осуждают нас за то, что мы
упорно держимся за некие туманные понятия, не прошедшие
проверки святой троицей слепого, управляемого
и выборочного тестирования, наконец-то сами
преклоняют колени, объявляя о своей вере.

Но этот парадокс мнимый. Отвечая на вопрос Edge,
лауреат Нобелевской премии Леон Ледерман пишет:
«Верить во что-то, зная, что это невозможно доказать
(пока), — суть физики». Это собрание ответов действующих
ученых нельзя назвать антитезой науке.
Это не просто вольные размышления профессионалов
на досуге. Их ответы связаны с самыми разными сферами
и отражают дух научного сознания в его лучшем
проявлении — это открытые, гибкие, смелые гипотезы
просвещенных умов. Многие ответы описывают
разные версии будущего в разных областях знаний.
Читатели, имеющие гуманитарное образование и привыкшие
к пессимизму, который, как принято считать,
отличает истинного интеллектуала, будут удивлены
оптимистическим настроем этих страниц. Некоторые,
например психолог Мартин Селигман, верят, что мы
не так уж порочны. Другие уверены в том, что человечество
вполне может стать лучше. В целом настоящий
сборник — торжество чистого удовольствия познания.
Есть ли жизнь, или разумная жизнь, за пределами Земли?
Существует ли время на самом деле? Является ли
язык предпосылкой сознания? Есть ли сознание у тараканов?
Какова теория квантовой механики? А может
быть, мы выжили в процессе естественного отбора, благодаря нашей вере в то, что невозможно доказать?
Читатель найдет в этом сборнике благоговейный трепет
перед миром живой и неживой природы, не имеющий
аналогов, скажем, в исследованиях культуры.
Возможно, в искусстве подобные чувства выражает
лирическая поэзия.

Еще одно интересное свойство: в этом сборнике
мы видим то, что Э. Уилсон называет «непротиворечивостью
». Ученые все чаще заимствуют идеи и процедуры
из смежных или полезных для них областей,
и границы между узкими, специализированными
областями знаний начинают исчезать. Старая мечта
Просвещения о единой системе знаний становится более
достижимой: биологи и экономисты заимствуют
идеи друг у друга; нейрофизиологи обращаются к математикам,
специалисты по молекулярной биологии
пасутся на плохо охраняемых территориях химиков
и физиков. А представители космологии обращаются
даже к теории эволюции. И, разумеется, им всем
нужны сложные компьютеры. Чтобы помочь коллегам
из других областей, ученым приходится откладывать
в сторону свою специальную терминологию и переходить
на лингва франка — обычный английский. Конечно,
это пойдет на пользу и читателю, не обязанному
владеть тайным языком науки. Одним из следствий —
а, возможно, и символом — этого нарождающегося
единства научного сообщества стал веб-проект Edge
и его чрезвычайно впечатляющая интеллектуальная
культура. На этих страницах представлена лишь малая
часть этого непрерывного и увлекательного коллоквиума,
открытого для всех.

Иэн Макьюэн

Мартин Рис

СЭР МАРТИН РИС — профессор космологии
и астрофизики, преподаватель колледжа Тринити
Кембриджского университета. Обладатель почетного
звания Королевского астронома, приглашенный
профессор Имперского колледжа (Лондон)
и Лестерского университета. Автор нескольких
книг, в том числе «Всего шесть цифр», «Наша космическая
обитель» и «Наш последний час».

Я верю, что разумная жизнь в настоящее время существует
только на Земле, но вполне может распространиться
по всей Галактике и за ее пределы. Возможно, мы
уже на пороге этого процесса. Если программа поиска
внеземного разума (SETI, Search for Extra-Terrestrial
Intelligence) ничего не даст, это вовсе не будет означать,
что жизнь — случайный космический эксперимент;
напротив, это только повысит нашу самооценку. Земная
жизнь и ее будущее станут вопросом вселенской
важности. Даже если сегодня разум существует только
на Земле, остается достаточно времени, чтобы он распространился,
по крайней мере, по нашей Галактике и эволюционировал в такие сложные формы, которые
мы даже не способны себе представить.

Почему-то принято считать, что человечество
проживет на Земле еще около 6 миллиардов лет
и сможет наблюдать последнюю вспышку и смерть
Солнца. Но формы жизни и разума, которые возникнут
к этому времени, будут так же отличаться от нас,
как мы от бактерий. Это не подлежит сомнению, даже
если в будущем эволюция продолжится с той же скоростью,
с какой возникают новые виды в последние
3,5–4 миллиарда лет. Но постчеловеческая эволюция
(будут ли это органические или искусственные виды)
пойдет гораздо стремительнее, чем перемены, которые
привели к появлению человека, ведь в отличие
от естественного отбора Дарвина эта эволюция будет
разумно направлена. В нынешнем столетии изменения
значительно ускорятся — посредством намеренных
генетических модификаций, фармакологических
средств направленного действия, возможно, даже
кремниевых имплантов в мозг. Может быть, человечеству
осталось быть единственным разумным биологическим
видом всего пару столетий, особенно если
к тому времени возникнут поселения за пределами
нашей планеты.

Но пара столетий — это всего лишь миллионная
доля продолжительности жизни Солнца, а у Вселенной,
вероятно, еще более долгое будущее. Пока что отдаленное
будущее остается в ведении научной фантастики.
Возможно, высокоразвитые разумные существа
будущего даже научатся создавать новые вселенные.
Возможно, они смогут выбирать, какие законы физики
будут в них действовать. Возможно, эти существа будут обладать такой вычислительной мощью, что создадут
вселенную, не менее сложную, чем наша.

Может быть, мою точку зрения не удастся доказать
еще миллиарды лет. Возможно, она будет признана
ошибочной гораздо раньше — например, мы сами
или непосредственные потомки человечества создадут
теории, которые обнаружат внутренне обусловленные
пределы сложности. Но это уже напоминает религиозную
веру, и я надеюсь, что так и будет.

Рей Курцвейл

РЕЙ КУРЦВЕЙЛ — изобретатель, предприниматель.
Ведущий разработчик первого устройства
для перевода печатного текста в слышимую речь
для незрячих; первого устройства, синтезирующего
печатный текст и слышимую речь; первого
плоского сканера CCD; первой коммерческой системы
распознавания речи с большим словарным
запасом и автор множества других изобретений.
Обладатель Национальной медали за достижения
в области технологий и многих других наград,
автор нескольких книг, среди них — «Сингулярность
рядом: когда люди выходят за пределы биологии».

Мы найдем способ преодолеть скорость света,
и она уже не будет предельной скоростью передачи
информации.

Мы расширяем возможности своих компьютеров
и систем коммуникаций и внутри, и снаружи. Чипы
становятся все меньше, и при этом мы вкладываем
все больше материальных ресурсов и энергии в вычисления
и коммуникации (каждый год мы производим
все больше чипов). Через десять или двадцать
лет мы перейдем от двумерных чипов к трехмерным
самоорганизующимся схемам, состоящим из молекул.
В конце концов мы дойдем до предела материи
и энергии, способных поддерживать растущий объем
вычислений и коммуникаций.

Мы приближаемся к пределу развития внутрь (т. е.
использования все более мелких устройств), но наши
вычисления продолжат распространяться вовне, с помощью
материалов, уже существующих на Земле, например,
углерода. В итоге мы исчерпаем ресурсы нашей
планеты, но продолжим расширять свое влияние
вовне — на другие части Солнечной системы и за ее
пределы.

Как скоро это произойдет? Мы могли бы отправить
в космос крохотных самовоспроизводящихся роботов,
летящих со скоростью света, в сопровождении
электромагнитных волн, содержащих необходимое
программное обеспечение. Эти нанороботы могли бы
колонизировать дальние планеты.

Здесь мы приближаемся к пределу, который на первый
взгляд представляется непреодолимым, — к скорости
света. Может показаться, что миллиард футов
в секунду — это очень быстро, но Вселенная простирается
на такие расстояния, что скорость света оказывается
основным ограничением, с которым развитая
цивилизация (которой мы надеемся стать) может расширять
свое влияние.

Но есть предположение, что эта граница не так
непреодолима, как может показаться. Физики Стив
Ламоро и Джастин Торгерсон из Лос-Аламосской Национальной
лаборатории проанализировали данные
древнего природного ядерного реактора, 2 миллиарда
лет назад создавшего реакцию деления ядра, длившуюся несколько сотен тысяч лет. Этот реактор находился
в регионе, который мы сейчас называем Западной
Африкой. Анализируя радиоактивные изотопы, оставшиеся
от этого реактора и сравнивая их с изотопами
современных ядерных реакторов, ученые выяснили,
что физическая константа . (альфа, которую также называют
постоянной тонкой структуры), определяющая
силу электромагнитного излучения, два миллиарда
лет назад имела другое значение. Скорость света
обратно пропорциональна ., и обе эти величины считаются
неизменными. Похоже, . уменьшилась. Если
эта гипотеза подтвердится, это будет значить, что скорость
света увеличилась.

Есть и другие исследования, позволяющие делать
подобные предположения, и сейчас в Кембриджском
университете проводится настольный эксперимент,
призванный выяснить, способны ли мы хотя бы немного
изменить скорость света техническими средствами.
Конечно, его результаты потребуют тщательной проверки.
Если их удастся подтвердить, это будет очень
важно для будущего цивилизации. Если скорость света
увеличилась, то, скорее всего, не потому, что прошло
много времени, а потому, что изменились те или иные
условия. Подобные научные открытия лежат в основе
развития технологий. Разработчики технологий часто
находят простой, незначительный научный результат
и начинают искать способы использовать его на практике.
Если скорость света изменилась вследствие изменения
условий, это открывает новые возможности,
а интеллект и технологии будущего смогут их использовать.
Именно так развивается инженерная мысль.
Вспомним, например, как мы усиливали неочевидные признаки принципа Бернулли (что атмосферное давление
воздуха над искривленной поверхностью несколько
ниже, чем над плоской), чтобы в итоге возник
целый новый мир авиации.

Если же окажется, что скорость света изменить
не в наших силах, мы можем пойти другим путем,
используя пространственно-временные тоннели
(wormholes — «кротовые норы»). Это некие искривления
во Вселенной, имеющие больше трех видимых измерений,
которые можно использовать как короткий
путь к отдаленным территориям. В 1935 г. Эйнштейн
и физик Натан Розен предположили, что электроны
и другие частицы можно описать как крохотные тоннели
пространства-времени. Двадцать лет спустя физик
Джон Уиллер впервые употребил термин wormhole. Он
проанализировал пространственно-временные тоннели
и показал, что их существование целиком и полностью
соответствует теории общей относительности,
которая гласит, что пространство, главным образом,
искривлено в других измерениях.

В 1988 году физик из Калифорнийского технологического
института Кип Торн и его аспиранты Майкл
Моррис и Ури Йертсевер довольно подробно описали,
как можно создать подобные пространственновременные
тоннели. На основании квантовых флуктуаций
так называемый вакуум постоянно создает
крохотные тоннели размером с субатомную частицу.
Добавив энергии и следуя другим правилам квантовой
физики и общей теории относительности (хотя эти две
сферы очень сложно интегрировать), пространственновременные
тоннели теоретически можно расширить
до такой степени, чтобы сквозь них могли пролететь объекты, превышающие размер субатомных частиц.
Возможно, люди в них тоже поместятся, хотя это будет
очень сложно. Но, как я уже говорил, достаточно будет
отправить в космос нанороботов и информацию, а они
смогут пролететь сквозь тоннели размером с микрон.
Специалист по вычислительной нейробиологии Андерс
Сандберг считает, что пространственно-временной
тоннель диаметром в один нанометр способен передавать
целых 1069 бит / с. Торн, Моррис и Йертсевер
описали метод, соответствующий общей теории относительности
и квантовой механике, позволяющий быстро
создавать пространственно-временные тоннели
между Землей и отдаленными регионами Вселенной,
даже если пункт назначения находится на расстоянии
многих световых лет.

Физики Дэвид Хочберг и Томас Кефарт из университета
Вандербильдта указывают, что вскоре после
Большого взрыва сила гравитации оказалась достаточной
для того, чтобы обеспечить энергию, необходимую
для спонтанного возникновения огромного
количества самостоятельно стабилизирующихся тоннелей.
Возможно, многие из них до сих пор существуют
и даже распространяются, образуя широкую сеть
коридоров, простирающихся по всей Вселенной. Возможно,
нам проще будет обнаружить и использовать
эти естественные тоннели, чем создать новые.

Суть в том, что если существуют малейшие способы
выйти за пределы скорости света, то технические
мощности, которых достигнет будущая цивилизация
людей и машин, обнаружат их и смогут использовать.

Купить книгу на сайте издательства

Отрывок из романа

О книге Боба Белланки «Однажды, может быть…»

Меня зовут Жюльен. Мне сорок пять лет. Я актер, вот уже четверть века это моя профессия, я играю одну за другой главные роли в театре и кино, карьера моя в целом складывается неплохо. У меня в парижском пригороде прекрасный дом в 250 квадратных метров, и у меня есть дети, собака, пара золотых рыбок, ежик, черепаха и прислуга… Из всех живых существ именно с этой женщиной мне, пожалуй, труднее всего договориться. Она перуанка, а мне, согласитесь, не так-то просто говорить по-перуански. Правда, я и по-черепашьи не говорю, но черепаху-то мне не приходится просить погладить мои рубашки!

Скорее всего, вы очень быстро заметите, что я отлично умею говорить о себе. Да, я это дело я просто обожаю. Должно быть, моя профессия требует такого умения, но, может быть, наоборот, я стал актером именно потому, что люблю потрепаться о себе. Надо же, пять лет психоанализа — а вопрос так и висит нерешенный.

Пять лет психоанализа с одним и тем же мозгоправом — да, у меня есть свой психоаналитик, отличный парень, у него кабинет, обставленный по всем правилам фэн-шуй, и кушетка там очень удобная. Мой психоаналитик только слушает — ничего не говорит и советов никогда не дает. Берет сто евро в час, по возможности наличными. Словом, первоклассный психоаналитик.

* * *

Но давайте все-таки вернемся к любви, о которой, собственно, я и завел разговор. Я заметил вот что: хочешь влюбиться — полюби для начала самого себя. Вот по этой части я настоящий чемпион, хотя, если посмотреть со стороны, на Джеймса Бонда, пожалуй, все-таки не тяну… на Джеймса Бонда — нет, но до агента 006, думаю, почти дотянул.

Сколько себя помню — всегда себя любил. По-настоящему я это осознал, когда поступил в коллеж и в первый же день грудастая девчонка из третьего класса положила на меня глаз. Вот тогда-то я и решил вступить в игру с тем полом, который принято называть слабым. Кстати, раз уж я об этом упомянул: только мужчины, не знавшие любви, могут так называть женщин! Какой же они слабый пол, если во всем, что касается физической близости, право окончательного выбора всегда за женщиной?

Надеюсь, не станете спорить, что именно она соглашается заняться с вами любовью, а не вы с ней? Вот-вот: мы предполагаем — она располагает. Женщина, если захочет, поменяет десять партнеров за день, а мужчина… нет, помечтать-то о таком он, конечно, всегда вправе, но именно что помечтать, и только, дальше этого не продвинется.

А стоит вам с женщиной зажить одним домом, она очень быстро становится сильным полом. Да ладно, пусть становится, меня это нисколько не смущает… И упрекнуть их я могу только в одном: женщина никогда не скажет об этом в открытую, а вечно будет строить из себя вашу ученицу и жертву. Я не раз задумывался, почему так происходит, я пытался понять, в чем дело — такие они извращенки или такие трусихи? — но так и не смог.

Только давайте сразу расставим точки над i: не надо думать, будто я женоненавистник! Ни в коем случае. Я никого ни в чем не обвиняю, просто констатирую факты.

Женщина в доме требует внимания, ласки, секса и здравого смысла, причем все это и всегда надо точно отмерять. Микстура должна быть составлена безупречно, потому как если чего-то одного самую чуточку недолить или перелить — а такое хоть раз в месяц да случается, — на вашу голову с самого утра обрушится цунами вместе со шквалистым ливнем укоров и попреков.

И уж в этом-то с ними никто не сравнится! Женщина может сколько угодно уверять вас, будто она не злопамятна, но подвернись удобный случай — тут же и припомнит вам все со времен основания Рима. И естественно, выскажет. Причем то, что вам казалось полной ерундой, к тому же и давно забытой, внезапно вылезет на первый план.

Несмотря на любые грозы и ураганы, я благодарю Господа за то, что он послал мне именно эту жену, мою Орели, — она всегда была для меня компасом и спасательным кругом, она всегда оказывалась рядом, когда я съезжал с катушек. Вот это и есть любовь: когда люди всем делятся и друг друга дополняют. Но все-таки я убежден, что мужчины и женщины не созданы для того, чтобы жить вместе. И не я один так считаю — спросите своих знакомых…

Мы часто говорим об этом с Аленом, одним из лучших моих друзей. Ален старше меня на год, прекрасно знает женщин и так же, как я сам, думает, что отношения между полами были бы куда менее напряженными, если бы мужчины и женщины жили по отдельности и встречались только тогда, когда обоим партнерам по-настоящему этого захочется.

А сейчас я кое в чем вам признаюсь. Мы с Аленом всегда втайне надеялись, что Господь призовет наших жен раньше нас и мы успеем пожить вместе. Нет-нет-нет, только не подумайте, будто мы с ним — латентные гомосексуалисты! Ничего подобного. Просто нам обоим хочется свободы, а в мужской компании сроду никто никого ни к чему не принуждал. Ну и стало быть, мы бы друг друга не стесняли. Ален мне все равно что старший брат, нам нравятся одни и те же места на земле, мы смеемся над одним и тем же и до такой степени говорим на одном языке, что я могу начать фразу, а он закончит моими же словами — и наоборот. Ален, как и я, давным-давно женат, как и я, обожает свою жену, но… но есть одна небольшая проблема (она же — и большая разница между нами): он в отличие от меня любит и чужих жен тоже.

Мой друг страшно возбуждается при мысли о том, что чужая жена может стать его любовницей. Более того, он приходит в восторг, представляя себе, как женщина, с которой он только что занимался любовью, возвращается к мужу, снова нацепив маску верной и достойной супруги. Я спрашивал у него, в чем тут дело, но в ответ не получал ничего, кроме туманных рассуждений. Может, хороший специалист и разобрался бы с ним, но как знать, было бы его объяснение верным или попросту чушью собачьей: с Аленом так просто не разберешься… Тем не менее я-то сам, несмотря на эту разницу между нами, сроду его не осуждал. Мало ли какие у кого тараканы в голове! Как бы сильно мы ни дружили, мы вовсе не обязаны иметь при этом одинаковые убеждения. Ален — монотеист, а его религия — стринги, и крепче его веры еще поискать надо.

* * *

Что до меня, я человек куда более умеренный, и у меня нормальная, то есть эпизодическая, сексуальная жизнь.

Так было не всегда. Едва утратив то, что связывало меня с детством, я сделался сексуально ненасытным. В то время количество для меня было куда важнее качества. Мне хотелось перепробовать все сласти, а прилавки так и ломились.

Пышки и прочие сладкие штучки, пускавшие меня в свою постель, были все как одна прехорошенькие. Самое странное, что я добивался их благосклонности без особых усилий. Моим приятелям-красавчикам, случалось, давали от ворот поворот, а я со своими неплохими, но заурядными внешними данными всякий раз попадал в яблочко. У меня был козырь, был дар — дар слова. Подростку это может очень пригодиться, особенно если он не высокий блондин с голубыми глазами. Мне всегда удавалось уболтать девушку, и тактика не менялась: лучезарная улыбка, комплимент, немножко юмора — и готово дело. Так я развлекался много лет — до первой сердечной раны.

* * *

Ее зовут Софи. Я встретился с ней у Пьера, второго моего лучшего друга. Он, в отличие от Алена, гуляет на законных основаниях, и его любовные отношения никогда не выходили за рамки секса. Ему невыносима сама мысль о том, что можно постоянно жить с женщиной и что эта женщина станет последней. Ему кажется, что красивых цветов слишком много, для того чтобы сорвать один-единственный.

Пьеру хочется осчастливливать всех подряд, без всяких исключений, и, по-моему, это стремление свидетельствует о его порядочности. Уважение к женщине — вот что для него главное. Ему не по душе бессовестные измены Алена, такое поведение он считает недостойным мужчины, и, несмотря на дружбу, между ними часто происходят яростные словесные битвы, в которых я выступаю обычно в роли адвоката дьявола, соглашаясь то с одним, то с другим.

Но я о Софи… Впервые я увидел ее в марте 1984 года. Пьер, тогда только-только начавший работать на телевидение, устроил вечеринку по случаю своего повышения по службе: его назначили заместителем главного редактора спортивной программы — впрочем Пьер всегда найдет повод для праздника. Мы с Аленом радовались и за друга, и за себя: билеты на матчи нашей любимой команды нам теперь были обеспечены. Жил Пьер в роскошной квартире, доставшейся ему от отца, который умер несколькими годами раньше; у нас с Аленом там было любимое местечко — дьявольски удобный диван в прихожей, и в тот вечер, развалившись, как обычно, на нашем диване, мы строили из себя гнусных типов: разглядывали входящих девушек и выставляли им отметки. Свинство, конечно, зато весело.

— Нет, ты только посмотри на эту, Ален! Правда же, на Барбру Стрейзанд похожа?

— Ну да, шнобель точь-в-точь, вот только с талантом наверняка нестыковка… Для одной женщины и то и другое разом, согласись, слишком круто.

— Так сколько ты ей ставишь?

— Тройку — по десятибалльной системе.

— Ну, ты суров!

— Никогда не любил Стрейзанд.

К женщинам Ален всегда был куда придирчивее меня. После двадцатой выставленной оценки он отправился за выпивкой, тут-то на пороге и возникла Софи. Не могу описать, что я тогда почувствовал. Высокая, с кошачьей грацией, и при этом элегантность и изысканность, каким обучиться невозможно. Девушка из тех, рядом с которыми любой смотрится лакеем, из тех, что даже голышом выглядят так, словно одеты в платье из последней коллекции лучшего модельера.

Она мимолетно мне улыбнулась, и я прирос к месту. Обычно женщина, подарившая мне улыбку, вскоре оказывалась в моей постели, и на этом, по сути, все и заканчивается, но на этот раз я, сам не знаю почему, понял: все пойдет иначе. Тем не менее она мне улыбнулась. Я выждал еще несколько минут и переместился в гостиную, где вечеринка набирала обороты, и колонки гремели последним диском Лайонела Ричи. Пьер болтал с одной из прежних своих подружек, Жюдит, девицей ничем, кроме вечной готовности запрыгнуть в койку, не примечательной, и сегодня вечером ее готовность не должна была пропасть даром. Что касается Алена, то он отдал предназначенный мне стакан блондинке с огромной грудью, такую только у порноактрис и увидишь, и теперь трепался с ней. Я заметил, что блондинка еще и окольцована, — вечер для моего друга явно удался!

Софи разговаривала у стола с закусками с какими-то людьми. Пятясь, я незаметно подобрался к ним, дабы послушать, о чем говорят. Беседовали о путешествиях. Но тут Софи заметила мои маневры и хлопнула меня по плечу. Я вздрогнул от неожиданности.

— Привет, я Софи.

— Привет, я Жюльен, друг…

— Да знаю я, кто вы — Пьер уже сказал.

— Надеюсь, он этим и ограничился?

— Нет, добавил, что вы бабник, и посоветовал вас остерегаться.

— Явный перебор, я прос…

— Ладно, расскажите лучше, чем вы занимаетесь в жизни…

Не дала договорить — будто ей вообще неинтересно, что я собираюсь сказать. Меня словно заморозило от этого.

—Я актер, то есть пытаюсь стать актером. Знаете, что про актеров говорят?

—Нет.

—Актер только тогда актер, когда играет!

—Ну и где же вы играете?

—Пока нигде, пока только подумываю насчет одной пьесы.

—Ясно. Безработный.

Я привык импровизировать и смешить слушателей, а этой красотке хватило пары слов, чтобы смешать меня с грязью. Мне стало стыдно за свое выступление — будто меня освистали. Требовалось срочно взять себя в руки.

—А вы чем занимаетесь?

—Я стюардесса.

—А-а-а, бортпроводница: по мужику в каждом порту и еще парочка на борту!

Не успев договорить, я уже понял, что натворил. Хотел всего лишь складно пошутить, а вместо этого нагрубил, да так, что если бы мог дать себе хорошего пинка — непременно пнул бы.

—Ха-ха-ха, забавно! Мне бы такое в голову не пришло, но доля правды в этом есть…

Господи! Она, что, посмеялась моей идиотской шутке! Из вежливости или ей на самом деле нравятся пошлые хохмы? Приятнее было думать, что из вежливости… Остаток вечера мы провели за разговорами, начисто забыв про других гостей, и за это время я успел узнать, что она терпеть не может вечеринок вроде этой, потому что обычно там тусит лишь тупая и нудная публика.

—Спасибо за комплимент.

—Я не сказала, что не бывает исключений.

Здесь, по мнению Софи, собрались детки богатых родителей, жившие на папины и мамины денежки. Высказывалась она довольно резко и жестко, но не сказать что совсем уж ошибалась: мы и впрямь принадлежали к золотой молодежи. Тем не менее я попытался возразить, сказал, что мы не выбираем, где родиться, и никто, дескать, не знает, на какую подстилку нас аист сбросит, но она на это ответила:

—Это верно, только некоторым достается подстилка помягче.

В ней ощущался какой-то надлом. Интересно, откуда это у нее?

Девушка меня заинтриговала: по ней никак не скажешь, будто она выбралась из грязи, но ее внешность и ее слова не слишком гармонировали друг с другом.

Ален тогда тоже положил на нее глаз, но не обнаружив на ее пальце обручального кольца, быстро умотал обратно к своей силиконовой блондинке.

Хорошо, что Софи любила свою работу. Сам я вряд ли нашел бы тему для разговора, но этого и не требовалось: моя стюардесса с восторгом рассказывала о местах, где побывала — Маврикий, Сен-Барт, Сидней!.. У нее был настоящий дар — она так описывала все эти места, что они казались даже прекраснее, чем на самом деле. Вот уж в чем точно сомневаться не приходилось — она человек увлекающийся.

Ближе к трем часам ночи я предложил ее проводить. Софи согласилась и понимающе улыбнулась. Всю дорогу я впитывал каждое ее слово. Все, что она говорила, казалось мне необыкновенно умным. Я был на седьмом небе, меня просто ослепила эта девушка: разве можно хоть в чем-то сравнить ее с любой из тех, что готовили мне завтрак? Моя старушка с откидным верхом остановилась у дверей ее дома на площади Побед. Софи предложила зайти к ней выпить, я отказался, сославшись на головную боль, но на самом деле я — будто это было в первый раз — боялся того, что могло случиться. Софи не настаивала. Поцеловала меня в щеку и бросила: «Жаль!»

Как только дверь за ней закрылась, я почувствовал непорядок с сердцем, мне показалось, что вместе с Софи ушла часть меня. Так я познакомился с болью. Я злился на себя. Почему не принял ее приглашения? Почему так поступил? Ален, с которым я на следующий день обедал, дал ответ:

—Ты влюблен, друг, это любовь с первого взгляда.

Вот оно — слово, которого я опасался: любовь. Я понимал, что это значит, пусть даже никогда до того на собственной шкуре не испытывал. И — пожалуйста: мне плохо уже после первого вечера, когда ничего еще не произошло, а что будет со мной через месяц? Могу себе представить. И если вот это и есть любовь…

—Ты спятил? Я с ней едва знаком.

—Ну и что? Это и есть любовь. Встречаешь однажды женщину — и понимаешь, что хочешь провести с ней всю оставшуюся жизнь. Это судьба. Ничего не попишешь.

—Что? Но…

—Никаких «но». Если бы тебе эта девушка была до лампочки, ты бы благополучнейшим образом переспал с ней и…

—Не смей так говорить!

—Вот-вот, ты явно влюблен. Стоит человеку влюбиться, он начинает бояться постели. Влюбленный обожествляет женщину, она представляется ему святой и непорочной. Представь себе, что «твоя Софи», глядя тебе в глаза, говорит: «Давай-ка трахни меня, я твоя сучка».

—Все, заткнись! Не хочу больше тебя слушать!

—Вот видишь — ты влюблен.

—Ничего подобного. И я не верю в эту твою «судьбу»!

Мне свалилась на голову любовь, а я оказался к этому совершенно не готов, я представления не имел, что делать при таком раскладе. Я убежденный холостяк, меня мое положение устраивает, и никакая стюардесса не изменит этого. Я не собираюсь сходить с ума после обычного трепа над тарелкой суши. Да нет, японскую кухню я люблю, но всему есть предел. Дойдя в своих рассуждениях до этой точки, я неожиданно для себя позвонил Пьеру, чтобы узнать телефон Софи… так, на всякий случай.

—Записывай… 48 39 22 04.

«Привет, вы позвонили на автоответчик Софи, я только что улетела в Австралию, вернусь дней через десять. Оставьте мне сообщение после сигнала».

Сказать что-нибудь или промолчать? У меня было десять секунд на то, чтобы принять решение…

—М-м… добрый день, мадам, извините, я ошибся номером.

Ну не полный ли идиот? Я не владею собой, я не узнаю себя, впервые в жизни я не знаю, как вести себя с женщиной.

В глубине души я чувствовал себя пристыженным. Мне было стыдно за то, что я так опростоволосился. Вот только почему? Ответа я найти не мог, зато вспомнил средство, которое помогает не думать: хорошенько развлечься.

Надо было стряхнуть с себя наваждение, и я решил вечером отправиться в «Палас», чтобы как следует проветрить мозги. Этот клуб был в то время самым идеальным местом для встречи с девушкой, которая заставит меня забыть Софи. Софи! Даже имя какое-то уродское!

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Марины Ахмедовой «Дом слепых»

Люда надавила на дверь и давила, пока та не поддалась.

— Опять кирпичом заложили, — подумала вслух.

В открывшуюся узкую щель Чернуха забежала первой. Придерживая поднятый подол передника, Люда еще подтолкнула дверь плечом, расширяя проход, в который собака только что шмыгнула легко.

В нос ударил запах гнилой капусты, перекисшей земли, мышей, ржавых водопроводных труб. И запах погреба, хотя в этом доме, погреба отродясь не было. Ноздри щипнул тонкий дымок, Люда вдохнула его, выбирая из прочих подвальных запахов, подумала: лепешки жарят. Чернуха уже трусила на запах. Люда прикрыла за собой дверь и снова заложила ее кирпичом. Кроме самих жильцов, сюда никто не ходил, но с кирпичом спокойней.

В темноте прошла через два отсека к третьему — подвал был поделен на отсеки. Налетела ногой на трубу, торчащую из земли, наступила на кучу мусора, что-то хрустнуло под ее ботинком. Знать бы, что им придется провести в этом подвале столько времени, очистили бы его от мусора, сделали бы хоть как-то пригодным для жизни. Но кто мог знать, что в один прекрасный день им, жильцам этого дома, придется оставить свои квартиры и спуститься сюда — под землю. Впрочем, прекрасным тот день не был.

Люда подобрала выше край передника, прижала к животу, чувствуя теплый комок.

— Потерпите, — сказала она комку. — Сейчас мамка вас освободит и найдет место помягче. Обождите чуток.

В этом городе, где Люда родилась тридцать пять лет назад в первом городском роддоме, по-русски говорили мало. А по-ихнему Люда не научилась. Бабка ее давным-давно приехала сюда из-под Рязани, привезла с собой слепую Людину мать и те старые русские словечки, которыми до сих пор пользовалась Люда, — обожди, малость, поди. Поди и в Рязани так уже не говорили, но Люде негде было обновлять запас русских слов, она говорила теми, что взяла от бабки.

Чернуха плясала у печки — приседала на задние лапы, приподнимала зад, виляла хвостом, и так получалось, что в движение приходила вся ее задняя часть.

— Честное слово, эта собака лепешек больше меня съедает, — сказал Пахрудин, бросая Чернухе кусок своей лепешки.

И хотя он сидел в отдалении от печки, попал лепешкой точно в Чернуху. Она подхватила брошенный кусок и проглотила его целиком, снова завиляла задом и благодарно посмотрела на Пахрудина.

— Все, иди, — сказал тот, как будто мог ее видеть из-под толстых черных стекол очков.

Чернуха послушно отошла и легла в проход между двумя рядами железных кроватей.

Здесь, в отсеке, находилось десять человек. Жена Пахрудина — Валя — в таких же очках сидела у печки. Побарабанив пальцами по лепешке, лежащей на сковороде, она подула на них и перевернула лепешку.. Ни одна из лепешек не подгорела. Все подрумяненные, без черных опалин сгоревшего теста.

Люда почувствовала, как пустой желудок скукоживается в комок, а рот наполняется голодной слюной — в последний раз она ела вчера вечером. Уже несколько месяцев они питались одними лепешками — надоевшими лепешками. Запас муки почти весь вышел, а подниматься наверх было страшно. Но, видно, еще чуток — и придется.

— Возьми лепешку, — позвала ее Валентина.

Люда взяла самую верхнюю, горячую, подула на нее и пошла к своей кровати. Увидев в руках у хозяйки еду, Чернуха вскочила и снова завиляла задом, скуля на лепешку. Люда отломила кусок и бросила собаке. Чернуха, уже утолившая первый голод, зажала лепешку в передних лапах и принялась грызть ее, словно кость.

Люда вывалила ей под брюхо щенков. Они вцепились в ее обвислые сиськи.

— Вырастут, чем кормить будешь, а, Люда? — подал голос со своей кровати Нуник. Склонив седую тонкобородую голову, он прислушивался к визгу щенков. — Самим есть нечего…

Люда слышала слова Нуника, но ничего ему не ответила. Тяжело скрипнула кроватью. За месяцы, проведенные в подвале, она похудела, но двигалась грузно — не давали покоя тяжелые мысли о щенках, с тех самых пор, как Чернуха ощенилась.

И ругала же ее Люда последними словами. Падла такая, гулящая. Когда только успела? Люда припомнила, как раз или два отпускала Чернуху на водокачку. Сучка она и есть сучка. А ей теперь думать, чем щенков кормить, когда подрастут. Щенки растут скоро.

— У-у-у-у, — заукала Фатима в тот день, когда Люда принесла слепых щенков в общий отсек. — Брось их, пусть на улице сдохнут.

— Не сдохнут, — сказал Нуник. — У собак теперь еды больше, чем у людей.

Люда и тогда промолчала. Но все в ней потяжелело. Как будто камень лег сверху.

Запить лепешку было нечем, слюна смочила только первый кусок. На зубах скрипнул песок. Каждый день с верхних балок сыпались пыль и песок, они попадали в мешки с мукой.

Рука у нее не поднимется выбросить щенков. Люда посмотрела на свою правую руку, тяжело лежавшую на коленях. А может, выпустить их, когда подрастут, и пусть едят то, от чего жиреют все городские собаки?

«Бог дал, даст и чем прокормить», — нескладно подумала она, дожевывая последний кусок.

Сегодняшняя вода пахла бензином. Люда решила перетерпеть жажду до утра.

Фатима вернулась из соседнего отсека с бутылкой воды, сняла со спинки кровати молитвенный коврик и встряхнула его. Жест был понят без слов. Люда тяжело поднялась, тяжело наклонилась, собрала щенков в передник. Оторванные от сиськи, они заверещали.

— Чернуха, за мной!

— Одеяло возьми, — поднялась с кровати Марина, накинула ей на плечи отсыревшее одеяло.

Люда старалась не смотреть на Марину — ее худоба становилась зловещей. Марина и раньше была худосочной, но теперь на ее костях совсем не оставалось мяса. Еще чуток, думала Люда, и Марина рассыплется на сотни костей по полу подвала, а Чернуха будет глодать их.

До соседнего отсека, куда Люда вышла со щенками, доходил лишь дым печки. Было сыро и холодно. Люда села на кучу неизвестно сколько времени провалявшегося здесь тряпья. Мышей она не боялась — Чернуха давно поела в подвале всех крыс и мышей, от них остался только запах и кучки помета. Прижала к животу щенков. Чернуха растянулась рядом, выставив в сторону первого отсека любопытное ухо.

Пока Фатима клала сырому полу поклоны, прикрыв слабо видящие глаза, перебирая пальцами четки и монотонно бормоча слова на арабском, Люда дрожала под одеялом и думала о боге, который не принимает молитву, произнесенную рядом с собакой. Разве не бог сотворил собаку? Чего же он теперь от нее нос воротит? Люда не пыталась ответить на этот вопрос. То были просто мысли от нечего делать. Она и верила-то в другого бога. Считала, что люди сами обставляют свою молитву разными условиями и запретами, сами придумывают, кто чист, а кто нет, бог тут ни при чем. Она не говорила об этом вслух, не спорила с Фатимой, когда та садилась на намаз, просто молча выводила Чернуху «на другую половину».

Она провела рукой по жесткой шерсти Чернухи, та, довольная, засопела.

— Сучка ты такая… — ласково пожурила ее Люда.

Чернуха заурчала — похожие звуки издавали их вечно пустые желудки. На улице для собак был пир. Что верно, то верно — все дворовые собаки теперь пировали. Но Чернуха не уходила, хотя путь через вентиляционные отверстия был свободен. Да и людей здесь ничто не держало, кроме их собственных страхов, приходящих снаружи. Они понимали — подвал не сможет прятать их вечно, и мысль об этом тоже вселяла страх. Но пока он все еще их хранил, казался им самым безопасным островком в этом разрушенном городе. Подземным островком.

Люда обвела взглядом черные стены. На улице был день, и его тусклый свет пробивался сквозь вентиляционное отверстие. Его не хватало на то, чтобы осветить весь отсек, он лишь бросал пятно света на пол. Спускаясь в подвал, жильцы дома не захватили с собой ни фонаря, ни керосиновой лампы. Не забыли их, нет. Свет им был не нужен, все равно они бы его не увидели. Как не увидели бы, во что превратился их двор и что случилось с самим домом… Впрочем, не видели они и того совершенно непригодного для жизни места, в котором провели уже несколько сырых и голодных месяцев.

Люде казалось, слепым здесь легче, чем зрячим. Слепые не видели ржавых труб, сочившихся гнилыми каплями, плесени на стенах и куч затхлого мусора. А Люда, словно крот, так долго жила в темноте, что порой ей казалось: глаза больше не нужны. Легче прикрыть их и перестать видеть.

Чернуха вскочила — по каким-то своим собачьим приметам она всегда узнавала, что молитва закончена и можно возвращаться в тепло.

— Успела… — обратился Нуник к Фатиме.

Припадая на одну ногу, он прошелся между кроватями.

— Успеть-то успела, — из глубины подвала раздался мягкий картавый голос Уайза. — Только чувствую, сейчас все равно нач-нет-ся.

«Начнется» — сказал Уайз, и подвал притих. Этим словом они заменяли другое — истинно определяющее суть того, что, по словам Уайза, должно было вот-вот произойти. Они боялись этого слова, их охватывал ужас перед тем, что оно обозначало.

— Опять чувствуешь, Уайз? — спросила Марина.

— Чув-ству-ю, — согласился тот.

Люда посмотрела в его сторону. Уайз лежал на кровати и в темноте казался большим мягким тюком.

— И я тоже… — поддержал предчувствия Уайза Нуник.

Раз Нуник тоже чувствует, значит, рано выкладывать щенков из передника, подумала Люда. Присела на край кровати. Поскорее бы. Чем быстрее начнется, тем быстрее закончится. Какая-то струна, вертикально натянутая в ней, застыла в напряжении. Люде, как обычно бывало перед началом, захотелось бросить все и бежать. Но бежать было некуда. Пусть наступит конец, думала она, конец не так страшен, как растянутое ожидание начала, когда сидишь на краю, копчик немеет, а струна вертикально режет органы.

Чернуха спряталась под кроватью и заскулила. Сомнений не оставалось — скоро начнется.

— Чернуха, замолчи! — прикрикнул Нуник. — И без твоего воя тошно…

Он негромко долбил землю тростью. Чернуха замолчала. Подвал молчал вместе с ней. Люда заставляла себя отвлечься, для этого нужно было вспомнить что-нибудь из прошлой жизни. Она вспомнила библиотеку — та находилась прямо над ними, на первом этаже дома. Год назад они с Мариной наново выбелили стены, развесили на них репродукции, вырезанные из «Огонька». Их когда-то собирала Люда. В библиотеку она отнесла лишние — на стенах в ее собственной квартире для них не оставалось места.

Репродукции Люда называла «картинами». Среди них были Репин, Шишкин и Ван Гог. Ван Гога Люда любила больше всего. «Огонек» лишь раз напечатал репродукцию его «Подсолнухов». До чего же хороши они были — столько солнечного света на одном бумажном листе. Надо было захватить их сюда, в подвал, освещали бы пятак, занятый ее кроватью. Но кто тогда знал, что они здесь задержатся.

Был у Люды и Пикассо. К нему она относилась предвзято — завесила им потек на стене в туалете.

— Шут с тобой, — сказала она тогда, обращаясь к самому художнику.

Шута ее бабушка поминала чаще, чем бога. Бабушка умерла, а шут все еще жил. От бабушки Люде достались многие привычки — хорошее и плохое «наследство». Как и та, Люда раздавала шутов направо и налево. Чернухе перепадало больше всего.

Стук трости Нуника перерос в отдаленный гул, похожий на рев огромного зверя. Зверь приближался, ступая огромными лапами. Стены дома дрожали. Струна в Люде немного ослабла — наконец-то началось. Чернуха мокро ткнулась ей в щиколотку, заскулила. Нуник смолчал. Долбануло где-то на окраине. Дом вздрогнул

— Началось, — прошептала Валя.

Застонала разбуженная Дуся. Она спала целыми днями — сырость усыпляла. Дочь Роза взяла ее за руку, сохнущую под двумя одеялами. Еще в прошлом году — жилистая и сильная — Дуся каждый вечер выходила во двор стирать белье у кранта, часами терла его хозяйственным мылом, полоскала под холодной струей, гортанно напевая. Дуся не уходила со двора, пока не был стерт кусок мыла, пока день не обмыливался в вечер. Все думали, ее убьет холодная вода, но теперь Дусю одолевал подвал, воды в котором не было ни капли.

Чернуха взяла ноту выше.

— Что там гудит, дочка? — Дуся вытаращилась в лицо дочери.

— Это началось, мама… Надо подождать, скоро закончится…

Пахрудин достал из-под кровати черный металлический ящик. Покрутил на нем ручки, потыкал кнопки. Ящик зашипел, заквакал и, наконец, начал выдавать обрывки фраз, сказанных далекими голосами.

— Семь один восемь, семь один… идет снег… на короткой волне… а фикусы надо пересадить… — доносился из ящика разнобой голосов.

Пахрудин продолжил крутить.

— Конец связи… температура выше нуля… фикусы следует опрыскивать не реже… шшшшш… шшшшш…

Чернуха ощетинилась — так и не привыкла к ящику.

— Нашел!.. — выкрикнул Пахрудин, когда радиоволна выбросила твердые голоса.

— Сокол, Сокол, я — Резеда, я — Резеда… шшшшшшш….

Шипение стерло голоса, и Пахрудин, глядя в никуда своими темными очками, снова взялся за ручки и кнопки.

Бухнуло совсем близко. Подвал тряхнуло. С верхних балок посыпалась пыль. Щенки в подоле закопошились.

— Дочка, что это? А? — спрашивала Дуся, снова впадая в беспамятство, и Люда пожалела, что и она вот так же не может забыться в смертельной болезни.

— Недолет… — вдруг отчетливо сказал черный ящик. — Я — Резеда. Недолет. Я — Резеда.

Пахрудин стукнул ладонью по ящику и хохотнул. Из-за шума этот хохоток добрался только до его жены, сидящей рядом.

— Что смеешься? — толкнула она его в бок.

— Они не знают, что мы их слышим, — Пахрудин ударил себя по коленкам, снял с головы тюбетейку и прикрыл ею разинутый рот. — Они там летают, а мы их тут слышим, — давился он.

Больше никто не смеялся. Люди тут, в подвале, слышали тех, кто проносился сейчас над ними. А те, кто над ними, об этом не знали… Что ж тут смешного? Чернуха завыла сильней, и, несмотря на грохот, из воя отчетливо проступили тоска и жалоба. Пахрудин вскочил и запихнул ящик обратно под кровать. Наклонившись, он крутил задом — так же это делала Чернуха, выпрашивая еду.

— Астахфируллах… — Фатима уставилась на зад Пахрудина — один ее глаз сохранил остаточное зрение.

Ящик продолжал шипеть, выплевывать резеду. Пахрудин взвизгнул.

— Эй, Валентина, что с твоим мужем? — спросила Фатима, качая головой. — Он с ума сошел? Вай, нельзя же так… Клянусь Аллахом, там… наверху и то его слышно.

Пахрудин икнул, вернулся на кровать притих.

— Нуник, сыграй, — попросила Марина.

— Там такое началось, а я вам играй… — отозвался Нуник.

— Умирать так с музыкой, — зарыдал петушиным голосом Пахрудин.

— Голову прикрой, и рот тоже, — оборвала его Валентина.

Беспричинный смех — не к добру, считала она. Смех продлевает жизнь, если он ко времени. А для смеха отведено четкое время суток. Нельзя, например, смеяться на ночь — утром будешь плакать. Если плакал во сне, то, пожалуйста, смейся днем — плач предвещает радость. Но ни в коем случае нельзя смеяться, когда начинается — мало ли чем может закончиться… Эту примету Валя изобрела сама — здесь, в подвале. Она была уверена: Пахрудинов смех мог накликать беду на весь подвал. Нельзя так смеяться. Нельзя.

— Сыграй, Нуник, — картаво попросил Уайз.

Нуник полез под кровать за аккордеоном. Старый инструмент вздохнул тяжело, как старик, когда Нуник растянул меха.

— Что сыграть? — спросил Нуник.

— Что хочешь…

— Я от страха все мелодии позабыл, — вздохнул он так же тяжело, как его инструмент.

Сверху еще успело бухнуть, черный ящик выдал «перелет», и белые пальцы Нуника заходили по западающим клавишам.

Аккордеон зашумел, пропуская воздух. Нуник играл, прислонившись к бетонной стене и прикрыв глаза, никогда не видевшие белого света. Наверху свистело и бухало, земля дрожала, с потолка сыпалась пыль, черный ящик шипел, стонала Дуся, щенки тихонько повизгивали, кровати беспокойно скрипели сетками, и над всем этим поднималась вздыхающая мелодия, какой жильцы этого подвала еще никогда не слышали. Аккордеон задыхался и плакал, но не так, как плачет скрипка в руках профессионала. Плакал по-настоящему, как будто в него забрался дух этого дома, и оплакивал свою судьбу, предчувствовал свой скорый конец.

Дом построили тридцать лет назад. Построили на совесть и заселили слепыми. Что скрывать — он был домом слепых. Жильцы любили его, как живого, как любят близкого человека. Их ноги знали каждый камушек во дворе, ладони — каждую выемку на стенах. Теперь дом умирал, хотя мог бы еще стоять и стоять. Вместе с ним умирали жильцы, запертые в подвале. Дом пел свою предсмертную песню, и она эхом отдавалась в груди слушающих.

— Что это было? — спросила Марина, когда инструмент замолчал.

— Не знаю, — устало отозвался Нуник, не открывая глаз, казалось, игра забрала у него последние силы. — Только что мелодия сама пришла.

— Ты сможешь ее повторить?

— Нет, не смогу, — ответил он и спрятал инструмент под кровать.

— Сейчас кончится… — сказал Уайз.

И через несколько минут все действительно кончилось.

Купить книгу на Озоне

Несколько рассказов из книги

О книге Каринэ Арутюновой «Пепел красной коровы»

Хамсин¹

Тель-Авив
год 5758
канун Судного дня

Когда полезешь на стену от духоты, мысли станут
горячими и бесформенными, а кожа покроется волдырями,
тогда, только тогда, отмокая в ванне, подставляя
лицо тепловатой струе с привкусом хлора, только
тогда, задыхаясь, пробегая, нет, проползая мимо летящего
весело синебокого автобуса, это если «Дан», и краснобокого,
если «Эгед», только тогда, вдыхая песок вперемешку
с выхлопами бензина,

ожидая очереди и отсчитывая дни, дни и часы, часы
и секунды, кубометры и миллилитры дней, заполняющих
двуногое пространство, с фалафельной на углу
улицы Хаим Озер, не важно какого города, с пьяным
негром-баскетболистом на заплеванной тахане мерказит²,
— утопая в чудовищном гуле голосов, распухающих
в твоей башке кашей из «ма шломех, кама оле, иди сюда,
шекель, шекель тишим», ты будешь плакать и метаться по
залам и этажам, сбивая по пути флажки и заграждения,
сжимая в руке билет, счастливый билет, вымученно
улыбаясь свежевыбритому щеголеватому водителю
с ласковыми, как южная ночь, глазами гуманоида,
только тогда, вздрагивая от толчка и треска, и даже
тогда, взлетая в воздух, мешаясь с красными и белыми
кровяными тельцами вашего соседа, изрыгая последнее
— ох, нет, матьвашу, нет, — выблевывая свой мозг,
селезенку, утренний кофе, музыку мизрахи³, надменную
мину ваадбайта⁴, неотправленное письмо, невыгулянную
собаку, просроченный чек, добродушный
и неподкупный лик банковского клерка, неприготовленный
обед, неизношенные еще туфли,

не успев порадоваться неоплаченным кредитам и вдумчиво
взглянуть в ставшее красным небо и не вспомнить
лиц, обещаний, клятв, родильной горячки, всех рожденных
тобою или зачатых, возносясь в сферы, называемые
небесными, и взирая на массу сплющенных, воняющих
горелой резиной, вздувшихся, только тогда, не
ощущая ни голода, ни жажды, ни страсти, ни вины, оставив
свое либидо и свое эго там, на заплеванной тахане,
с маленьким эфиопом, похожим одновременно на кофейное
дерево и на китайского болванчика, и с бесполезными
мешками и сумками, с прекрасной бесполезной дешевой
едой с шука Кармель — пастрамой, апельсинами, связками
пахучей зелени, орешками, коробками маслин, плавающих
в затхлой соленой водице, раздавленными куриными
потрошками, слизью и кровью, вонью, мухами, истекающей
медом баклавой на липком лотке белозубого араба,
враз лишаясь оболочек, каркаса, цепей, застежек, ощущая
ватный холод в ногах, улыбаясь застенчивой улыбкой
невесты, самоотверженно сдирающей с себя капрон
и креп-жоржет, натягивая развороченное чрево блудницы
на остов последнего желания, отдаваясь с жаром
и спешкой деловито сопящим архангелам, — вот Гавриил,
а вот — черт знает кто еще, — мешая ультраортодоксов
и хилоним, кошерное и трефное, прикладывая
ладонь к выпуклости над лобком, заходясь от невыразимого,
ты станешь следствием и судом, поводом и причиной,
желанием и пресыщением, — возносясь уже чем-то
эфемерным, освобожденным от веса, пола, правды, вранья,
счетов за коммунальные услуги, диагнозов и приговоров,
споров и измен,

ты станешь аз и есмь, алеф и бет, виной и отмщением,
искуплением и надеждой, семенем и зачатьем, победой
и поражением, ямбом и хореем, резником и жертвой,
— чаша весов качнется вправо, — раздирая рот
и хватая пальцами воздух, ты будешь корчиться в потугах,
выталкивая смятым языком Его имя, — под визгливое
пение ангелов — далеко, очень далеко от вздыбленного
хребта улицы Арлозоров и русского маколета⁵ на
углу Усышкин, от лавки пряностей с запахом гамбы
и корицы до куриных крылышек и четвертей, от маклеров
и страховых агентов, от пабов и дискотек, от сверкающего
центра Азриэли до бесконечной улицы Алленби,
прямо к морю, к вожделенной прохладе, — остановка
шестьдесят шестого и пятьдесят первого по дерех
Петах-Тиква, — ты станешь глиной и дыханием, творением
и Творцом,

распахивая несуществующие крылья на несуществующих
лопатках, продираясь сквозь страшную резь от
невообразимого света под истошный вой «Шма Исраэль», ты вздрогнешь от чистого звука шофара, — в иссохшем
сиротском небе загорится первая звезда

и прольется дождь.

Все армяне Иерусалима

Чудо, конечно же, происходит. На фоне совершенно
обыденных, казалось бы, вещей. Допустим, звонит
телефон, и взволнованный женский голос сообщает,
что все армяне Иерусалима. И все евреи у Стены Плача.
Они тоже молятся. Да еще как! И, представьте, это работает.

Я совершенно нерелигиозный человек. Но что-то
такое… Вы понимаете.

Что-то такое безусловно есть. Когда, допустим, веселый
молодой врач разводит руками и сообщает, что
надежд, собственно, питать не следует, и советует готовиться.
Все, разумеется, бледнеют, хватают друг друга за
руки. Мечутся по тускло освещенным коридорам.

Готовьтесь, милые мои, — бодро говорит врач и, потирая
ладони, уносится дальше, по своим неотложным
делам, — там, впереди, маячат и лепечут другие, — лепечут,
заламывают руки, пытают назойливыми расспросами,
— готовьтесь, — он рассеянно улыбается и летит
дальше, оставив вас практически в пустыне — без капли
воды, без молекулы веры — оседать на пол, хвататься за
холодные стены, щупать ускользающий пульс.

И тут случается чудо. Из буквально какой-то ерунды.
Кто-то кому-то звонит — просто набирает номер, и звонок
раздается у самой Стены, — ну, еще не вполне
так, — допустим, кто-то едет в автобусе, следующем по
маршруту Ор-Йеуда—Иерусалим либо Тель-Авив—Хайфа,
и раздается какая-нибудь «Хава Нагила» либо «Турецкий
марш», — немолодая женщина с грудой пластиковых
пакетов, набитых дребеденью вроде слабосоленой
брынзы, пары куриных растопыренных ног, банки
хумуса, коробки кислых маслин, долго роется в сумочке,
во всех кармашках и потайных отделениях — сыплются
просроченные билеты, крошки вчерашнего печенья,
смятые кусочки фольги, — але, — але, — вы еще мечетесь
по коридорам,а чудо уже начинается, допустим, на
автобусной остановке неподалеку от шука, — передайте,
скажите, — задыхаясь просит немолодая полноватая
женщина в нелепо скособоченной шляпке, — в Иерусалиме
осень, но нет запаха прелой листвы, — передайте,
скажите ему — все армяне Иерусалима, — неужели
все? — спрашиваете вы, — ну, почти все, — они
молятся, — а евреи? — они тоже молятся — каждый на
своем месте.

И вы летите домой — дорога от метро занимает
минут десять, — пока вы вспарываете ключом замочную
скважину и хватаете телефонную трубку, которая
не умолкает ни на минуту, потому что все армяне.
Иерусалима, Москвы, Копенгагена, и все евреи — они
буквально сговорились, ни на минуту не оставлять вас
в покое, наедине с жизнерадостным врачом, подписывающим
приговор, — глупости, — говорят они, кричат
наперебой — вай мэ, ахчик, что знает врач? что вообще
знают врачи? — глупости, — бормочете вы, обнимая
подушку, впервые проваливаясь в сон, в котором впервые
— не бесконечные узкие коридоры с холодными
стенами, а, допустим, набирающий скорость самолет
и стремительно расширяющееся пространство.

Цвет граната, вкус лимона

Женщина похожа на перезрелый плод манго — она
мурлычет мне в лицо и мягко касается грудью, — не
зажигай свет, — бормочет она, увлекая в глубь комнаты.
В темноте я иду на запах, чуть сладковатый, с экзотической
горчинкой. Вы бывали когда-либо в апельсиновом
пардесе? Сотни маленьких солнц под вашими ногами —
они обращены к вам оранжевой полусферой, но стоит
нагнуться и поднять плод, как покрытый седовато-зеленым
ворсом цитрус начинает разлагаться в вашей руке,
и сладковатый запашок гниения преследует до самого
утра.

В окно врывается удушливая ночь с белеющим
во тьме лимонным деревом. Каждое утро я срываю
по одному лимону. Признаться, я и мечтать не смел
о подобном чуде.

В той стране, откуда я прибыл, лимоны не растут на
деревьях. Они лежат в ящиках, заботливо укрытые от
морозов.

Я срезаю тонкую кожицу и вкладываю в рот моей гостьи
ломтик лимона. Женщина-манго смеется и принимает
из рук моих Божий дар. Это добрый знак. Она не отшатывается,
а молча, как заговорщик, вбирает мягкими
губами ломтик лимона и нежно посасывает его вместе
с моим пальцем. Я ощущаю жало ее языка, мне горячо
и щекотно. Женщина ведет меня по запутанному лабиринту
толчками и касаниями. Сегодня я решил быть
ведомым. Легко даю снять с себя одежды и медленно
обнажаю ее, слой за слоем. Легким нажатием ладони
задаю темп и направление. Женщины ночи щедры
и любвеобильны.

Мои соседи — жалкий сброд на окраине восточного
городка, они скупают краденое и режут кур на Йом
Кипур. Дети их красивы. Это дети от смешанных браков
— тут парси перемешались с тайманим, а марокканцы
с поляками. Все плодится и размножается на
этой благословенной земле. От брит-милы до бармицвы
один шаг. Здесь нет декораций, только тощие
египетские кошки у бомбоубежища, скудная эвкалиптовая
рощица. За ней четыре действующие синагоги,
по две для сефардов и ашкеназим, и опутанная проволокой
военная база. Чуть поодаль бейт-кварот, пустынное
густозаселенное кладбище со скромными белыми
плитами.

Все здесь и сейчас, плодитесь и размножайтесь. У них
грубые лица и крепкие челюсти. Они разделывают жен
на купленных в кредит матрасах, раскладывают их
добросовестно и неутомимо после обильно приправленной
специями пищи, которая варится и жарится
в больших котлах. Они зачинают ангелоподобных
младенцев. Они провожают субботу и встречают ее
с первой звездой. Так поступали их деды и прадеды. Вот
женщина, вот мужчина, — треугольник основанием
вниз накладывается на другой, вонзающийся острием
в землю. Ее основание вселяет уверенность в меня.
Она становится на четвереньки, поблескивая замшей
бедер и пульсирующей алой прорезью между, — соединенные,
мы напоминаем изысканный орнамент либо
наскальный рисунок, — мне хочется укрыться там, в их
бездонной глубине, и переждать ночь.

Комната, в которой я живу, заполнена призраками.
Говорят, не так давно здесь жила русская женщина,
проститутка. Все местное ворье ошивалось у этих
стен, — на продавленном топчане она принимала
гостей, всех этих йоси и хескелей. Переспать с русской
считалось доблестью и хорошим тоном. Низкорослые,
похожие на горилл мужчины хлопали ее по заду
и кормили шаурмой, и угощали липкими сладостями
ее малолетнего сына, маленького олигофрена, зачатого
где-то на окраине бывшей империи, и совали шекели
в ее худую руку. Женщина была молода и курила наргилу.

Я слышу хриплый смех, вижу раскинутые загорелые
ноги. По субботам она ездила к морю и смывала с себя
чужие запахи, потом долго лежала в горячем песке,
любуясь копошащимся рядом уродцем, и возвращалась
к ночи, искривленным ключом отпирала входную
дверь и укладывала мальчика в постель. Обнаженная,
горячая от соли и песка, курила у раскрытого окна — что
видела она? лимонное дерево? горящую точку в небе?
мужчин? их лица, глаза, их жадные, покрытые волосами
руки? Наверное, ей нравилось быть блядью. В этом
сонном городке с бухарскими невестами и кошерной
пиццей, с утопающими в пыли пакетами от попкорна
и бамбы. Иногда она подворовывала в местном супермаркете,
так, по мелочи. Нежно улыбаясь крикливому
румыну в бейсболке, опускала в рюкзак затянутое пленкой
куриное филе, упаковку сосисок, банку горошка,
шпроты, горчицу, палочки для чистки ушей, пачку сигарет.
Мальчик канючил и пускал слюни. С ребенком на
руках и заметно округлившимся рюкзаком выходила
она из лавки. Мадонна с младенцем.

В Тель-Авиве ей, можно сказать, повезло. Маленький
горбун встретился на ее пути, на углу АлленбиШенкин,
— искусство, омманут⁶, — закатывая глаза,
пел марокканец из Рабата жилистой гортанью, повязанной
кокетливым платком. О, он знал толк в красоте,
в цвете и форме, объеме и пропорциях. Искусство для
него было — фотокарточки с голыми девушками в разнообразных
сложных позах, женщина была для него
диковинным цветком с наполненной нектаром сердцевиной.
Установив мольберт посреди офиса, крохотной
комнатушки в полуразрушенном здании на улице
Левонтин, он наслаждался искусством. Над каждой
позой работал часами, словно скульптор, — разворачивая
модель покрытыми старческой гречкой костистыми
руками, — приближая напряженное лицо, задерживая
дыхание, наливаясь темной кровью. Он не набрасывался
на истомленную ожиданием жертву, о нет, скорее,
как гурман в дорогом ресторане, наслаждался сервировкой,
ароматом, изучал меню. Выдерживая паузы,
подливая вино, пока со стоном и хрипом, взбивая пену
вздыбленными во тьме коленами, она сама, сама, сама.

Женщина ночи не отпускает меня. Тело ее покрыто
щупальцами — они ласкают, укачивают, вбирают
в себя, — у нее смех сытой кошки, тревожный и чарующий.
Смеясь и играя, мы перекатываемся по топчану.
Вином я смазываю ее соски, и она поит меня, покачивая
на круглых коленях. Призрак белоголовой мадонны
с младенцем там, на обочине дороги, за лимонным деревом
и свалкой, тревожит и смущает. Она протягивает
руки и бормочет что-то несуразное на славянском наречии,
таком диком в этих краях, — пить, пить, — шепчет
она, — ее ноги в язвах и рубцах, а сосцы растянуты,
как у кормящей суки, — пить, — просит она без звука,
одним шелестом губ, — завидев мужчину, она кладет
дитя на землю и привычно прогибается в пояснице.
У женщины ночи терпкий вкус и изнуряющее чрево.
Еще несколько мгновений она будет мучить и услаждать
меня, под заунывные и вязкие песнопения Умм
Культум и причитания сумасшедшей старухи из дома
напротив.

Исход

Вы чувствуете? нет, вы чувствуете атмосферу? — это
особая атмосфера, — шабат, понимаете? — тон собеседника
из вопросительного стал угрожающе-восторженным,
фанатично-восторженным, что ли, — он обвел
пустеющую на глазах улицу торжествующим взглядом
и склонил голову набок, — казалось, еще минута,
он зальется соловьиной трелью, — это было мгновение
немого восторга перед опустившейся на многогрешную
землю красавицей-субботой.

Опьяненная внезапно осознанной миссией, я поспешила
к дому. Еврейская женщина, очаг, свечи, — кто,
если не я?

А мы тут за крысой гоняемся, — в глазах шестилетнего
сына сверкал охотничий азарт, — из ванной комнаты
раздавался топот, сдавленные крики и глухие удары об
стену, — вот, нет, — да вот же она! — каким-то непостижимым
образом несчастная крыса очутилась в барабане
стиральной машины, — я взвизгнула и мигом взлетела
на диван, — ведь никто и никогда не объяснял мне,
как поступила бы в подобном случае настоящая еврейская
женщина, хранительница домашнего очага.

Мы сели к столу часа через два, взмыленные и порядком
уставшие. Выпущенная на свободу крыса победно
вильнула голым хвостом и юркнула в небольшое отверстие,
изящно закамуфлированное розовой плиткой.

Супруги Розенфельд появились на пороге в моцей
шабат⁷, одинаково громоздкие, будто представители особой
человеческой породы. Они всегда появлялись вместе,
рука об руку, — моя тетя, безуспешно попытавшаяся
объясниться с ними отчаянной пантомимой, едва
не зарыдала от счастья, услышав такой родной идиш.
Минут десять длился диалог, не имеющий аналогов
в мировой литературе, разве что единственный — родной
братик! узнаешь ли ты брата Колю? — обрывки слов,
усвоенные в далеком детстве, звучали невпопад, но это
никого не смущало, — растягивая фразы, холеная мадам
Розенфельд почти с нежностью взирала на всплескивающую
ладошками крошечную тетю Лялю, — о чем речь,
мы же свои люди!

Вложив расписанные на год чеки в кожаное портмоне,
Михаэль Розенфельд приобнял растроганную жиличку
и подал руку своей жене. Оставив позади шлейф едких
духов, супруги с трудом втиснулись в кабину лифта.

По дороге они встретили моего брата, одетого довольно
экстравагантно, в добротный пиджак и сомбреро. На
спор брат дошел до местной синагоги и возвращался к
дому. Преисполненный достоинства, он шел прямо —
шляпа грациозно покачивалась на его голове, — следует
отметить, что брат мой совсем не относится к тому замечательному
типу мужчин, которым идут этнические
костюмы. Какие все-таки странные эти русские, —
наверняка шепнула Лея Розенфельд озадаченному
мужу, — до Пурима еще далеко, — возможно, это
какая-то национальная забава?

В первую же ночь я пробудилась от непонятного шума.
Бросившись к выключателю, наткнулась на стучащую
зубами тетю Лялю — тттам… там… — от ножки ее кровати
наискосок двигалась цепочка упитанных Blatta
orientalis, попросту говоря, тропических черных тараканов.
Это было похоже на исход, великое переселение
народов. Процессия двигалась медленно, но не сбивалась
с курса, — тараканы явно знали, куда и зачем шли.

Что интересно, при появлении квартирных хозяев
хитрые твари не высовывались из своих нор, — изображая
разведенными в стороны руками их величину, тетя
выуживала из глубин памяти давно забытые слова, —
голос ее дрожал, а из глаз текли слезы, но супруги Розенфельд
снисходительно посмеивались над чудачествами
этих «русских». Да, да, невзирая на идиш, мы все равно
оставались для них чужими, не знающими основного
закона ближневосточных джунглей, — выживает тот,
кто пришел первым.

Израиль — страна чудес, — не уставала повторять моя
тетя. Она приходила в детский восторг при виде сочной
январской зелени, — пальм, кокосов, сверкающих автобусов,
— огромному мрачному арабу, швыряющему
на весы груду цитрусов, на чистейшем русском языке
она объяснила, как нехорошо обвешивать покупателей,
тем более своих, — ну, вы понимаете, еврей еврея, — на
что араб, просияв, ответил сложноподчиненной конструкцией,
состоящей из весьма оригинально отобранных
русских выражений, и что вы думаете, осталась ли
в накладе моя дорогая тетя, сорок лет проработавшая
инженером на советском предприятии?

Гефилте фиш и салат оливье, Новый год и Рош-ашана,
международный женский день и марокканская
Мимуна⁸, маца и сдоба, перченые шарики фалафеля
и морковный цимес, фрейлахс, сальса и тяжелый рок,
синеватые деруны и пряная кусбара, кофе по-турецки,
узбекский плов и кисло-сладкое жаркое — все это чудесным
образом уживалось в съемных апартаментах на
Цалах Шалом, 66. Удивительно, но никто так и не запомнил
тот знаменательный день и час, когда тропические
тараканы, будто сговорившись, навсегда покинули наш
дом. Видимо, это был второй закон ближневосточных
джунглей. Совсем не так давно меня разбудили вопли
из квартиры напротив, — туда вселились новые, совсем
свежие репатрианты, то ли из Аргентины, то ли из Бразилии,
кстати, прекрасно понимающие идиш моей тети
Ляли.

---

¹ Хамсин — горячий воздух пустыни, «ломается» обычно к вечеру
(иврит).

² Тахана мерказит — центральная автобусная станция (иврит).

³ Музыка мизрахи — восточная музыка (иврит).

⁴ Ваадбайт — управдом (иврит).

⁵ Маколет — гастроном (иврит).

⁶ Омманут — искусство (иврит).

⁷ Моцей шабат — на исходе субботы (иврит).

⁸ Мимуна — последний день Песаха (иврит).