Отрывок из романа
О книге Эрика-Эмманюэля Шмитта «Как я был произведением искусства»
В себя я пришел в душе, там же, в морге.
Фише и Зевс-Питер Лама в четыре руки намыливали меня под сильной струей воды, смывая
грим с моего тела.
Говорить я еще не мог. Для окончательного пробуждения мне понадобилось проехать
весь обратный путь от города до Средостения.
— Ну? — спросил я, с трудом ворочая картонным языком.
— Вы умерли, и вас опознали. Ваши родители вели себя с большим достоинством.
— А-а-а… А братья?
— Они всплакнули только перед входом в
морг — больше ничего. Правда, народу сбежалось — ужас.
— Они что, плакали?
— А разве в таких ситуациях принято реагировать иначе?
Он зажег две сигареты — по одной в каждую
руку, — зажал их тонкими пальцами и проделал
несколько привычных движений, в результате
чего его окутали клубы дыма.
— Пойдемте со мной. Вам не повредит сейчас побывать в Утробии.
Я последовал за ним, не требуя объяснений,
поскольку уже понял, что наилучший способ
получить от Зевса-Питера Лама ответ — это вообще не задавать вопросов.
В третьем подвальном этаже дома располагался круглый бассейн. Его мягкие стенки, отделанные розовым, цвета человеческой кожи,
пластиком, нежно изгибались в сочившемся из
перламутровых раковин неярком свете. Внутри
мирно плескалась какая-то мутная жидкость.
— Что ж, погрузимся в Утробию.
Так мой Благодетель называл свой подземный бассейн.
Мутная, млечного цвета вода была нагрета
до тридцати шести градусов — внутренней температуры человеческого тела. Неизвестно откуда лилась странная музыка, в которой слышались прерывистое дыхание, стук сердца и гортанный женский смех. В воздухе стоял аромат
свежескошенной травы.
Едва ступив в воду, я почувствовал такое
блаженство, что немедленно заснул счастливым
сном.
Проснулся я в полном изнеможении, совершенно другим. Этот сон как будто произвел во
мне некий перелом. Меня словно пропустили
через сито, пересыпав из одной части моей жизни в другую.
Мой Благодетель уже вышел из воды и принимал услуги массажиста, накачанного атлета с
потрясающей мускулатурой, обтянутой гладкой
кожей. Правда, пышные телеса, безволосость и
маслянистая гладкость кожного покрова привносили в безукоризненно мужское сложение
этого богатыря нечто женское. Зевс, которому
нечего было предложить этим мощным лапам,
кроме костей, тем не менее урчал от удовольствия.
Чуть позже, когда мы стояли с ним рядом
под холодным душем, он шепнул мне на ухо:
— А не сходить ли нам на ваши похороны?
День моих похорон я не забуду никогда.
Я увидел там больше народу, чем повстречал за
всю свою жизнь. На маленьком кладбище топталось не меньше тысячи человек. Чтобы ограничить доступ зевакам, служба безопасности вынуждена была установить снаружи заграждения.
Тут и там в толпе возникали кинокамеры, микрофоны, вспышки, свидетельствуя о повышенном интересе, с которым отнеслись к моему погребению средства массовой информации.
Когда, выйдя в парике и темных очках из
лимузина Зевса-Питера Лама, я обнаружил эту
пышную церемонию, мне подумалось: а не ошибся ли я с диагнозом, который поставил самому
себе и всей своей жизни? Разве мог неприметный, невзрачный парень вызвать такое стечение
народу? Не обманулся ли я? Ведь все эти заплаканные девицы, эти журналисты, жаждущие воспоминаний обо мне, эти официальные лица —
все они здесь из-за меня… А я-то считал, что меня никто не замечает…
— А может, зря я умер? — сказал я на ухо
Зевсу-Питеру Лама.
Тот улыбнулся, и тотчас же затрещало несколько вспышек. Выдержав приличествующую
паузу, он тихо ответил:
— Поздно. Терпение. Сюрпризы еще не кончились.
Он протянул охранявшим вход на кладбище
церберам пригласительный билет, и мы прошли
за ограду. На одном из склепов пел гимны хор
мальчиков, учащихся моего бывшего коллежа.
На столике в ожидании сочувственных записей
лежали четыре раскрытые книги. Люди с достоинством устремлялись к ним, и каждый оставлял по несколько строк.
Заглянув мимоходом в одну из них, я не поверил своим глазам. «Он был еще прекраснее
своих братьев, ибо он не знал об этом». «Он
промелькнул среди нас падающей звездой, легким ангелом». «Вечная память нашему Маленькому принцу». «Я так любила его, а он меня
не замечал. Агата». «Ты умер и теперь навеки
останешься недосягаемым в своем великолепии.
Ирен». «Никто не заменит тебя в наших сердцах. Кристиан». Имена, стоявшие под этими записями, были мне незнакомы. Однако я в жизни не подумал бы, что обо мне могут написать
нечто подобное. Я был потрясен.
Никогда я так не сомневался в своем психическом здоровье, как в день собственных похорон. Сотни неведомых или едва знакомых
мне людей, в безразличии которых по отношению к моей персоне прежде был уверен на сто
процентов, изо всех сил оплакивали меня. При
этом единственными, кто не принимал участия
во всеобщих стенаниях, были, похоже, мои родители.
Они стояли в стороне, прижавшись друг к
другу, протягивали в ответ на соболезнования
вялую руку и избегали смотреть на тех, кто разражался страстными панегириками в мой адрес.
Казалось, они против этих внешних проявлений
горя.
Только братья вели себя именно так, как я
себе это представлял. Стоя вдвоем на помосте
в свете прожекторов, в окружении целой команды трудившихся над ними гримеров, они
обсуждали со своими стилистами оттенки черного цвета, которые будут выгоднее смотреться
на снимках.
Тут раздался голос фотографа, возвестивший, что наконец установилось идеальное освещение.
— К могиле, быстро, к могиле!
Братья в сопровождении технической бригады врезались в толпу и устремились к мраморной плите.
Я протиснулся за ними: мне хотелось взглянуть на свое надгробие.
То, что я увидел, окончательно меня доконало.
Кроме моего имени, дат рождения и смерти,
на памятнике был и мой портрет. Под ним мои
старшие братья начертали следующее: «Нашему братику, который был еще прекраснее, чем
мы. Вечно скорбим». Я узнал фотографию: на
ней был изображен не я, а один из близнецов
в возрасте пятнадцати лет.
Зевс-Питер Лама похлопал меня по плечу и
протянул ворох газет. На первых страницах во
всех видах склонялась одна и та же небылица:
«Орленок, сраженный на излете. Самый юный
и прекраснейший из Фирелли предпочел отправиться к ангелам, с которыми у него было так
много общего».
Я бросился Зевсу-Питеру Лама на грудь.
Все вокруг подумали, что, поддавшись общим
чувствам, я рыдаю от горя. Никому и в голову
не могло прийти, что это слезы бешенства.
— Вот гады! Они украли мою жизнь. Они
украли мою смерть. Они даже лицо мое украли.
— Мы отомстим. Лучшей мести, чем то, что
мы собираемся сделать, не придумать, правда? —
сказал в ответ Зевс-Питер Лама.
Эта перспектива придала мне сил.
— Правда. Уйдем скорее отсюда.
Я без стеснения растолкал этих тряпичных
кукол, которые, знали они это или нет, рыдали
над чистым враньем. У ограды я в последний
раз оглянулся на родителей, чье поведение показалось мне вдруг единственным достойным
уважения.
— Никаких сожалений, — потянул меня за
рукав Зевс. — За работу.
Это последнее, что я запомнил, перед тем
как покинуть этот мир.
Завтрак был накрыт на южной террасе. Все
прекрасные девы Средостения собрались там и
теперь дулись друг на друга поверх столового
серебра. В ожидании хозяина дома они листали
глянцевые журналы, в которых расписывались
мои похороны. Скосив глаза, я украдкой заглянул в один из них. Я знал, что в качестве мертвеца меня там не было, но любопытно было посмотреть, засветился ли я там в живом виде —
в парике и темных очках. И правда, на одной
из фотографий был запечатлен Зевс-Питер Лама, утешающий мою спину; он явил папарацци
сочувственную мину, позволившую ему на высоком профессиональном уровне продемонстрировать свои драгоценные камни и оправдать
публикацию снимка. Некая рок-звезда, прославившаяся экспериментами над своей внешностью, заявляла, что посвящает мне песню под
названием «Ангел меж нас пролетел», а один
кинопродюсер предложил братьям сняться в
фильме, посвященном истории нашей семьи; те
же, еще слишком потрясенные горем, попросили дать им время на размышление.
Вошел Зевс-Питер Лама, взял со стола булочку и нежно погладил запястье своей соседки
справа.
— Паола была так мила со мной этой ночью.
Он послал Паоле воздушный поцелуй, по
получении которого та торжествующе взглянула на себе подобных.
Затем Зевс-Питер Лама погрузился в чтение
прессы, а на Паолу в течение получаса сыпались
всяческие неприятности: сначала ее обрызгала
упавшая в стакан виноградина, потом на протянутом ей тосте с медом по несчастной случайности оказалась злющая оса; когда она решила
посыпать сахаром фруктовый салат, сахарница
вдруг обернулась солонкой; и в довершение всего, на колени ей нечаянным образом опрокинулся кипящий чайник. Так Паола расплачивалась
за то, что хозяин предпочел ее. Указав на нее
как на героиню прошедшей ночи, Зевс тем самым назначил ее главной жертвой наступившего дня.
Сам же он, укрывшись за художественными
завитками сигаретного дыма, так ничего и не
заметил. Встав из-за стола, он на ходу сказал
мне:
— Пошли. Будем тебя устраивать.
И я пошел за Зевсом в правое крыло, на
первый этаж.
— Здесь ты будешь жить, сколько понадобится.
Он представил мне слугу в белом фартуке
и с багровой физиономией.
— Титус сюда никого не пустит. Он уже охраняет мою жену.
— У вас есть жена?
— Естественно. Вот твоя комната.
Он впустил меня в помещение, показавшееся мне сначала абсолютно пустым. Однако через несколько секунд его обстановка мало-помалу предстала моим глазам. Это была белая
комната, с белой мебелью, белыми занавесями,
белыми светильниками, белой плиткой на полу
и белой постелью. Очертания предметов тонули в белоснежном свете, становясь неразличимыми, и я несколько раз натыкался на невидимые углы.
— Тебе тут будет хорошо, вдали от всех. Когда мы закончим, ты выйдешь.
— Хорошо.
— Фише будет рядом.
— Когда начнем?
— Как можно скорее. Мне уже не терпится.
Удостоверившись на ощупь в наличии дивана и определив его местоположение, я сел.
— А почему я до сих пор не видел вашу
жену?
— Хочешь взглянуть на нее? — спросил
Зевс-Питер Лама. — Титус, мы идем к мадам.
Слуга с физиономией цвета вареного окорока провел нас в помещение, где висели какие-то
стеганые комбинезоны. Зевс-Питер Лама облачился в один из них, мне пришлось последовать его примеру. Тогда Титус отпер массивную, как в банке, дверь с засовом.
Мы вошли в холодильную камеру. В больничном неоновом свете пол и стены ее отливали зеленью. Зевс подошел к большому открытому морозильнику, театральным жестом указал на него и провозгласил:
— Позволь представить тебе мою жену.
Я наклонился и увидел на дне ящика девушку, припорошенную инеем. На ней было простое платье белого шелка и несколько элегантных украшений. Приглядевшись, я заметил, что
лицо ее, покрытое кристалликами льда, отличается восхитительной правильностью и благородством черт.