- СПб.: Азбука-классика, 2007
- Суперобложка, 576 с.
- ISBN 978-5-91181-434-2
- 50 000 экз.
Блудные души
Писатель Алексей Иванов живет в Перми, редко и неохотно выбирается в столицы, а за границей не бывал ни разу. Иванов носит очки, бородат, считается краеведом, и у него не самая безоблачная литературная судьба — до того, как стать автором замечательных мифогенных бестселлеров, он долгие годы сочинял в стол, без определенной надежды на публикацию. В последние пару лет Иванов убедительно доказал, что достойная и одновременно непростая книжка — здесь в первую очередь следует упомянуть особый язык с прицелом на историческую аутентичность — может привлечь внимание читателей, и — о чудо! — даже стать популярной. Надо думать, с его стороны это был титанический труд по постепенному продавливанию ватной стены — потому что отечественный «книжный бизнес» в массе своей не только ленив и нелюбопытен, но, ко всему, привык считать сограждан-читателей такими же, и вдобавок идиотами. А с другой стороны — неоднократно воспетая классиками тоска и косность русской провинции, с вечным комплексом оглядки на столицу, одновременно — с собственной нерушимой системой сдержек и противовесов, которые если и сдерживают — то только что-нибудь живое и настоящее, а если взвешивают — так непременно с магнитиком под чашкой весов. В удушающем лепете современной культурной ситуации любой талантливый иванов мог сто раз прожить и умереть в безвестности; тихо спиться на кухне, тихо сбрендить над источниками «горнозаводской цивилизации» восемнадцатого века. Читателям очень повезло, что этого не произошло; но подобное сложение негативных скоростей, жизненных впечатлений неминуемо должно было продуцировать в распоряжение автора прям-таки стратегические запасы яда. Стоило писателю отвлечься от чердынских князей и кержаков восемнадцатого века и коснуться бойким пером современности, как это едкое горючее выбило пробку и разлилось напалмом.
Роман «Блуда и МУДО», несмотря на игривое название и прикнопленное уже определение «плутовской-порнографический», измысленное, по слухам, самим писателем, не сильно надеявшимся на более пристальное прочтение, — а может, и прикосновение к современным пиар-технологиям дало себя знать,— так вот: роман все же в первую очередь сатирический. Не побоюсь этой характеристики — сатирическая антиутопия. В чем один из приемов антиутопии? В абсолютизации некоторых пугающих знаковых тенденций, в распространении их «ОПГ» (тут я уже пользуюсь терминологией романа: ОПГ — это, по Иванову, «охват поля гибкости») на имеющуюся действительность. И, думается, именно на счет пресловутой «русской действительности» следует отнести ту заслугу, что для своей антиутопии писателю не пришлось изобретать пугающую картину будущего — картина настоящего безрадостна в достаточной степени.
Итак. В маленьком среднерусском городке с Семиколенной горой, полуразрушенным Крестопоклонным собором, неблагополучным районом «Багдад» и памятником Ленину в виде головы на столбе, выкрашенной желтой масляной краской и потому «тлевшей, как лампочка вполнакала», живет-поживает свежеактуальный художник Борис Моржов. Борис всю жизнь более-менее усердно и относительно художественно закрашивал доски, особо ни на что не надеясь, и тут вдруг на очередной московской биеннале моржовские доски признали произведением искусства и успешно продали с молотка. Моржов мог бы остаться в Москве, благо в городке с названием «Ковязин» его ничто особо не держит, но — немыслимый чудак — предпочел вернуться и продолжить работать в местном МУДО (Муниципальное Учреждение Дополнительного Образования), валяться на берегу реки Талки, попивая пиво; соблазнять местных непуганых баб. «…В Москве к Моржову относились с уважением, но с оттенком сочувствия и удивления. Мол: боже мой, в такой заднице человек живет!.. А Моржов не считал город Ковязин задницей. Он даже гордился городом Ковязином. Но не так, как краевед Костерыч. В гордости Костерыча всегда была обида. Костерыч находил какой-нибудь старинный кованый гвоздь и трясся: в Ковязине гвозди начали ковать с квадратной шляпкой на семь лет раньше, чем в Москве на Патриаршем подворье!..» Думается, не нужно лишний раз доказывать, что оба упомянутых героя поют с авторского голоса.
Отлов жизненных реалий в «Блуде» — дело в принципе легкое и потому не стоящее свеч; дабы вперед удовлетворить любопытство въедливого читателя, скажу, что Алексей Иванов тоже в свое время преподавал в так называемом МУДО; за натурой, надо думать, далеко не путешествовал. Но доблесть писателя, кажется, все ж заключается не в том, чтобы сплавать юнгой в кругосветку, отсидеть в тюрьме или просвистеть молодость по кокаиновым гадюшникам, но в том, чтобы из материала на расстоянии вытянутой руки сотворить нечто достойное внимания. В том, что после вогульских шаманов и кержаков восемнадцатого века Иванов обратился к будням провинциальных методистов, шпаны и ментовской шушеры, думается, был своеобразный вызов, брошенный самому себе,— проверка на состоятельность, проверка метода. Метод, надо сказать, работает.
Последний (опубликованный) условно «злободневный» роман Иванова — «Общага на крови», думается, может справедливо считаться ранним, хоть и дошел до читателя только в прошлом годе, много лет спустя после написания. После этого были и «Сердце Пармы», и «Золото бунта» — собственно, и сделавшие писателю имя и популярность. Так что для большинства читателей этот новый, «зрелый» Иванов, пишущий в то же время про современность,— будет открытием.
В отличие от «Общаги», где действие разливается медленно, кружась в затонах бытописательства и ухая в метафизические бочажки, «Блуда» обладает вертким, как боксер в легком весе, сюжетом: из-за этого вполне щедрое, объемное повествование проскакивает нутро читателя, как рвотный порошок в нейтральной, быстрорастворимой оболочке. Ап! — и съелось, и уже в желудке, и начинает крутить. В качестве соблазнительных заманок проверенные средства — линия амурных похождений и неглубокая, но весьма изощренная афера. То самое МУДО, где Борис Моржов подвизается методистом, собираются переформатировать в так называемый «Антикризисный центр»; в эти новые меха предполагается перелить не старое вино, а свежее бабло, которое, впрочем, вскорости должно оросить карманы местных чиновников. Соратникам Моржова по МУДО — тому самому краеведу Костерычу, другану Щекину и сводному оркестру бабенок-учителок — придется искать себе новое место в жизни, коего в реалиях провинциального Ковязина либо нет, либо уж совсем за печкой. Моржов, как этакий зорро на белом коне в черной полумаске, то есть — свободный мужчина с нерастраченной витальностью и энной суммой за проданные на аукционе работы, берется спасти мир, начиная с близлежащих. Близлежащих — если и оговорка, то именно по Фрейду, так как с тремя наиболее симпатичными учителками герой надеется переспать.
Под немудреное это желание Моржов подбивает мировоззренческую базу; за героем вообще водится привычка поверять алгеброй гармонию, что выражается в конструировании странных аббревиатур в стилистике РАППа — про ОПГ смотри выше, а есть еще ПМ — «пиксельное мышление», характеризующееся, условно говоря, дробной немощью мысли, ТТУ — «титанический точечный удар», который носители пиксельного мышления склонны наносить по одному из пикселей — сегментов восприятия реальности, на сегодняшний момент выбранного на роль причины всех несчастий… Ну и так далее.
То, что поначалу кажется в меру забавной белибердой, постепенно встает на место смысла и мотиваций — так, Моржов из провинциального «ходока» превращается в человека, стремящегося преодолеть всеобщий «КВ» — кризис вербальности, путем создания поля «ОБЖ» — обмена биологическими жидкостями. Таким образом, в ситуации девальвации эмоциональных, этических, идейных и иных высших форм общности сшибается прогнившая и через раз зависающая, как паленые винды, надстройка; по Иванову, если достучаться до изгаженного сознания нет никакой возможности, то нужно вырубить зависшее приложение и, как говорят компьютерщики,— железо менять, железо. С лапидарностью прапорщика, поднимающего перепившийся взвод, пинками под зад или в женском случае — через п…ду, Моржов перетрахивает свое сонное царство, как Лукашенко парламент.
Если подвытряхнуть из текста моржовские аббревиатуры, перекодирующие повествование в режим позднего совка, то поразительно, как из Иванова, чуть не кичащегося своей «литературной необразованностью», лезет сатирический реализм какого-то гоголь-щедринского извода — чего стоят сертификаты на несуществующих детей или малолетние уголовники, изображающие посетивших пригодный лагерь американских школьников, играя в бейсбол. Въедливый, злой, но не ехидный ни капли, без всякого столичного «подъелдыкивания». И мерзость, и сочувствие, и даже, страшно сказать, любовь — все здесь живое и плотное, донельзя вещественное, телесное — отсюда и пресловутый рвотный эффект, тем более сильный на контрасте зрелищного мастерства описаний, особой ивановской ласковости ко всяким ракиткам над Талкой, щербинкам в асфальте, тупым и нежным моржовским бабам.
В финале роман не схлопывается, а будто вылетает в форточку — с тем чтобы, грохнув рамой, прочесать накипающую городскую зелень и на время подарить читателю вглядчиво-любовную, на болевом пороге отчетливую ивановскую оптику. Конечно, вскоре вездесущие «пиксели» заново подернут радужной пыльной пленкой экран персонального телевизора, но пару дней «под романом» вы все же походите; думается, это именно то, чего добивался автор.
Наталья Курчатова
