Две недели прошло с момента окончания главного книжного смотра страны — ярмарки интеллектуальной литературы Non/fictio№ 17. Все книги были с трудом донесены до дома и беспристрастно рассмотрены, многое уже прочитано, а о лучшем — даже написано.

Азбучные истины / Сост. М. К. Голованивская. — М.: Клевер-Медиа-Групп, 2016. — 136 с.

«Азбучные истины» — это натуральная азбука, где «А» — это «авторитет», а «Я» — «Ясность», и одновременно литературно-философский альманах главных лиц русской словесности (за некоторым исключением). Свежая мысль — предложить большим людям составить азбуку для тех, кому по маркировке издательства больше одиннадцати, для тех, кто уже вырос из азбуки и требует истины, — посетила писателя, переводчика и филолога Марию Голованивскую. Компания, которую она собрала для делегирования истины, неожиданная, нестройная, но удивительная и удивляющая: здесь классики Андрей Битов и Сергей Гандлевский, медийные звезды Борис Акунин* и Татьяна Толстая, великий колумнист Евгения Пищикова и — внезапно — Борис Гребенщиков** (видимо, по прямой ассоциации со словом «истины»), апостол отечественного дизайна Игорь Гурович и русская Винтур Алена Долецкая. Всего 33 автора по числу букв в русском алфавите. Эти уважаемые люди пишут эссе на заданную тему, причем каждый на ту, в которой особенно силен: Андрей Родионов предсказуемо пишет о «Е» — ерунде, Долецкая — о красоте, Пищикова — о нужде, Андрей Бильжо — о юморе. Авторитеты стараются объяснить детям смысл выбранного понятия, кто-то апеллирует к семантике, кто-то стихотворит, кто-то травит байки, но объединяет их откровенный и единственно верный тон в диалоге с подростком.

Маша Рольникайте. Я должна рассказать. — М.: Самокат, 2016. — 192 с.

Вильнюсская еврейка Маша Рольникайте встретила войну четырнадцатилетней девочкой. Внезапно ее прежняя детская жизнь — с мамой и папой, школой, подружками, стихами, французским — закончилась, и началась другая — не жизнь, а пытка. Пять лет до освобождения весной 1945-го она мытарствовала по гетто и концентрационным лагерям, терпела голод, побои и издевательства нацистов, ежечасный страх смерти, теряла родных, хоронила знакомых и вела дневник, который заучивала наизусть. Именно он, впервые изданный в 1963 году, и является основой книги. Простой, честный, лишенный рефлексии детский текст с характерной иронией и одновременно максимализмом подростка фиксирует особенности устройства гетто и жизни в нем, проводимые оккупантами «акции», потом — лагерные порядки, работу, подробности пыток и казней. Он поставит множество вопросов перед юным читателем, к которому и обращена эта книга, и один — перед читателем взрослым: должна ли книга попасть в руки конкретного, его ребенка, и если да, то когда и как?

Юлия Яковлева. Дети ворона. 1938 год. — М.: Самокат, 2016. — 264 с.

Много лет назад Юлия Яковлева вела колонку в журнале «Афиша», и несмотря на то, что писала она для широкого круга о теме узкоспециальной — о балете, не читать ее было невозможно. Потом она рассказывала о детской литературе для портала Colta.ru, а теперь выпустила свой дебютный роман. Книга «Дети ворона» поддерживает множество современных трендов. Обращение к 30-м годам прошлого века, репрессиям и теме детства на фоне специфического исторического материала отсылают к нашумевшему «Сахарному ребенку» Ольги Громовой, «Девочке перед дверью» Марьяны Козыревой и той же «Я должна рассказать» Маши Рольникайте. Традиционна здесь и фантазийность повествования — ведь в глазах семилетнего героя неизвестная и непонятная взрослая реальность обретает сказочные черты. С другой стороны, эта книга — пример редкой большой литературы для детей с наследием в виде зыбкого Петербурга-Ленинграда «Медного Всадника» и «Белых ночей», с очень точной фонетикой диалогов, с богатством метафор. Юлия Яковлева собирает и выращивает эти метафоры до размеров самостоятельных сюжетов: воронок в преломлении детского сознания превращается в черного ворона, что по ночам уносит детей и взрослых в свое гнездо, постоянная слежка оборачивается глазами и ушами-лопухами, внезапно вырастающими из стен, казенная овсянка становится пищей забвения. Роман построен на напряженном балансировании между правдой и вымыслом, детским и взрослым, причем взрослые видят в нем пугающие картины времен террора, а дети — сказку, страшную и волшебную, какой и полагается быть хорошей истории.

Людмила Петрушевская. Приключения поросенка Петра. — М.: Розовый жираф, 2015.

Трилогия про поросенка Петра — настоящая культовая книжка тех, кто родился или родил в начале нового тысячелетия. Первая книжка-картинка впервые увидела свет в уже далеком 2002 году, когда современного рынка детской литературы попросту не существовало, а книжные полки в основном занимали переиздания советской классики и поделки дорвавшихся до фотошопа доморощенных иллюстраторов. Книжка про Петра, оформленная известным современным художником и музейным дизайнером Александром Райхштейном, выглядела на их фоне не просто вызывающе — это была пощечина общественному вкусу, плевок в сутеевскую классику, настоящий разрыв шаблона литературы для малышей. Несколько лет спустя Петр прочно обосновался в Рунете. Он превратился в популярный мем, стал героем матерных стихов и песен, потом — символом эмиграции из немытой России (аллегорией стало его путешествие на тракторе), а сама книга породила массу фанфиков («Поросенок Петр отправляется в Ад», «Поросенок Петр в Сайлэнт Хилле») и была растащена на цитаты. Познакомив лишь с некоторыми из них своего двухлетку («Извините, я на тракторе!» или «Командир, мне надо в кусты срочно!»), вы снабдите ребенка почти универсальным коммуникативным ломом, против которого, как известно, приема нет.

Лоранс Кантен и Катрин Рейсер. Мир в ХIII веке. — М.: Пешком в историю, 2016. — 74 с.

«Мир в ХIII веке» — иллюстрированный энциклопедический атлас, придуманный двумя французскими путешественницами, писательницами и художницами. Он знакомит читателей с основными действующими лицами той эпохи: от Фридриха Второго Штауфена, Людовика Девятого и Марко Поло до Синчи Рока, второго Инка, правителя Куско, султана Египта Бейбарса и Китайского императора Хубилай-хана, — и рисует обширную панораму жизни в Средневековье. На страницах атласа можно найти ответы на вопросы: как мылись, что ели и во что играли средневековые люди, что такое «крестовые походы», откуда берутся рабы, как жилось евреям по всему миру, как была устроена жизнь в Париже, Венеции или гареме Хубилая 800 лет назад. «Мир в ХIII веке» — это флагман целой серии книг издательства «Пешком в историю», в которую входят роман известной голландской писательницы Теа Бекман «Крестовый поход в джинсах», иллюстрированная повесть Анке Бер «Андрес, сын купца» и интерактивная тетрадь «Средневековый лабиринт», которая предлагает сделать витраж, вырастить магический кристалл или пройти путь Марко Поло с фишками и кубиком. Серия целиком способна как увлечь шестилетку, так и разнообразить школьную программу по истории шестиклассника.

Вера Ерофеева

* Внесен в реестр террористов и экстремистов Росфинмониторинга.

** Признан в РФ иностранным агентом.

Людмила Петрушевская

Черная бабочка

Андрей Степанов

• СПб.: Амфора, 2007
• Переплет, 416 с.
• ISBN 978-5-367-00411-3
• 5000 экз.

«Я в Москве не летаю»

Жизнь тяжела, кто спорит; тяжела в смысле достатка, вернее — недостатка. Недостатка жизненных средств, я имею в виду. Существование этих самых средств самой жизнью ставится под вопрос. А потому вопрос осуществления жизни как таковой полагается несущественным.

Спрос определяет предложение, которое, в свою очередь, формирует спрос. Собственно, помимо этих двух взаимно ориентированных институций ничего нет. То есть совсем ничего.

Я, может быть, немного преувеличиваю, но в принципе…

Если кто не производит в смысле потребления, тот вообще, считается, ничего не производит.

Эти, с позволения сказать, «товарно-денежные» отношения распространены и в сфере обмена духовным опытом, или, вернее, они распространяются и на сферу создания произведений искусства.

Я вот спросил одного литератора (хорошего, между прочим), который и сценарии для кино пишет, и собственно литературу для чтения, — я спросил его: отчего вот это вот (не буду приводить название) — это проза, а это, например,— сериал, и какая между всем этим разница.

Он мне знаете что ответил?

«Да, блин, что закажут».

Это хороший, правильный ответ. А как еще?

Драматургия сейчас вообще «не идет» — это по мнению издателей, редакторов и людей сведущих; издавать ее смысла нет: раскупаться не будет.

Петрушевской вон книгу издали же, хотя ее пьесы не для печати написаны, а для других людей. Просто не все же нам мертвыми вещами обмениваться, живою жизнью тоже надо.

Алексей Слюсарчук

• СПб.: Амфора, 2006
• Переплет, 400 с.
• ISBN 5-367-00279-X
• 7000 экз.

Женщины, старики, дети…

Если где авария, природная катастрофа или террористический акт (а из чего еще и состоят нынешние новости?), непременно сообщат нам в теплую квартиру, что на месте происшествия были женщины, старики и дети и что они-то и пострадали в первую очередь. Женщины, старики и дети — главные герои прозы Петрушевской. Они — наиболее уязвимая и страдающая часть населения. Или человечества. Для прозы, опущенной в быт, больше подходит все же «население».

Герои Петрушевской редко обращают взгляд к небу. Женщины, замордованные жизнью и обманутые мужиками (все женатые, пожилые, то есть сорокалетние, трусливые и почему-то непременно скупые). Умирающие старики, брошенные детьми и государством. Да что там! Вся жизнь в нужде, одиночестве и недоедании. Тут не до лирических излияний. Поэтесса не может купить себе авторучку (все по 80 копеек, а по 35 иди поищи). Мысль короткая, в ту же заботу о деньгах упирается, синтаксис судорожный, какие лирические излияния? Простодушные, униженные, уже озлобленные, о себе они говорят охотно, главное передается через деталь: «…она томно ходила с нами в кабак, увешанный сетями, на станции Майори, и мы за нее платили, однова живем, несмотря на ее серьги с сапфирами. А она на мой пластмассовый браслетик простой современной формы 1 рубль 20 копеек чешский сказала: „Это кольцо для салфетки?“ — „Да“, — сказала я и надвинула его на руку».

Рассказ у Петрушевской — это всегда концентрация унижения, страдания и личной катастрофы. Жизнь предстает именно в этом формате, лишнее отсеивается. Рисунок, сжатый до эмблемы, хотя и с многочисленными узнаваемыми подробностями. Вроде того, что моча внука «пахнет ромашковым лугом» (вот, собственно, и лирика).

Иногда это напоминает дорожные истории, рассказанные в цейтноте дорожного времени, но обязательно со щемящими душу деталями. И та же сосредоточенность на главном, то есть не на жизни вообще, а на происшествии в жизни, — об остальном не успеть, да и неинтересно. Жизнь на краю суицида.

Выскажу рискованное предположение: проза Петрушевской — это Зощенко, вывернутый наизнанку. Вернее, взятый в трагическом ключе. Ведь ту же историю с пирожным в театральном буфете, которое «Ложи, — говорю, — взад!», можно подать как историю драматическую или, по крайней мере, жалостливую. И женщина унижена, и герою, при его-то доходах, несладко. И у Петрушевской и у Зощенко на круг выходит, что жизнь такова, гримасы человеческие известны, истории повторяются, и знаем мы, как все это там происходит у вас, у них, у нас.

Вот парикмахерши Светочка и Наташка выпивают после рабочего дня, «лепечут вздор, приплакивают, роняют пепел на стол, оттягивая жуткий момент возвращения домой, к мужьям», а «в огромной витрине течет мимо улица, старухи с сумками, молодежь с поклажей, дамы с собачками, мужики прутся, свободно развесив руки, шастают машины». И горькая выпивка эта, и улица за окном написаны, конечно, в общих чертах, но этого вполне достаточно тем, кто договорился, что жизнь такова.

В ожидании очередной мрачной истории восприятие незаметно притупляется, со стыдом понимаешь, что не испытываешь уже сострадания к этим безусловно несчастным людям, а, напротив, хочешь незаметно улизнуть, в форточку, к птицам, клейким листочкам, опрятным старичкам на лавочке и тем же детям, которые крушат свои песочные замки, не подозревая еще, что сама песочница окружена кольцом настоящих войн.

Но случается, и на этот конвейер бед попадает история, от которой не уклониться, и спазмы схватывают горло, и происходит, в общем, все, что должно происходить, что испытывали в юности при чтении классики. Такие рассказы, как «Надька», или «Шопен и Мендельсон», или финал романа «Время ночь», который в свое время подло и глупо обошли Букеровской премией. Кому же, скажите, и давать еще эту премию?

Николай Крыщук