- Юлия Яковлева. Вдруг охотник выбегает. — М.: Издательство «Э», 2017. — 384 с.
Ленинград, 1930 год. Уже на полную силу работает машина террора, уже заключенные инженеры спроектировали Большой дом, куда совсем скоро переедет питерское ОГПУ-НКВД. Уже вовсю идут чистки — в Смольном и в Публичке, на Путиловском заводе и в Эрмитаже.
Но рядом с большим государственным злом по-прежнему существуют маленькие преступления: советские граждане не перестают воровать, ревновать и убивать даже в тени строящегося Большого дома. Связать рациональное с иррациональным, перевести липкий ужас на язык старого доброго милицейского протокола — по силам ли такая задача самому обычному следователю угрозыска?
2
С острова они все поехали на Гороховую. В кабинете началось совещание. То, что один из убитых оказался американским коммунистом, да еще чернокожим, сильно осложняло дело.
— Мировая буржуазия только и ждет, чтобы поднять вой. Мол, в Советском Союзе чернокожих убивают, как в Америке какой-нибудь, — сказал Крачкин в сторону Нефедова. Тот сидел как бы на отшибе: со всеми вместе, но и отдельно.
На стекла наваливался синий осенний вечер, изредка мимо окон проносились желтые мокрые листья. Зайцев под столом старался шевелить ступнями, окоченевшими в насквозь промокших летних парусиновых туфлях. От рыскания по Елагину парку они стали еще грязнее.
Зайцев всматривался в лица. Никто из сидевших в кабинете — ни Крачкин, ни Мартынов, ни Самойлов, ни Серафимов — не выразил ни малейшего удивления, когда он появился на острове. Никаких вопросов не задали и потом. Может, поэтому и самому Зайцеву их лица сейчас казались слегка чужими. Он списал это на те три месяца, когда видел лишь сокамерников, конвоиров, следователей.
— С временем преступления все как будто бы прозрачно, — произнес он.
Дым от четырех папирос полз клубами. Зайцев с трудом привыкал к одновременному присутствию Серафимова и Нефедова: ему все казалось, что они должны были взаимно свестись к нулю, как плюс и минус в равных величинах. Но оба сидели здесь: Серафимов, все такой же румяный, и Нефедов, все такой же бесцветный.
После длинного дня работы бригада набрасывала первую, приблизительную картину преступления.
— Трупное окоченение не сошло, эксперты говорят.
Значит, убили их меньше суток назад.
— А что сторож показал? Когда последний обход был?
— А что он мог показать? — махнул рукой Мартынов. — Один сторож на весь огромный парк.
Считай, что нет сторожа. Досветла трупы могли пролежать, никто бы не увидел.
Несмотря на то что времени у убийцы или убийц было немного, Зайцев ошибся: следов по себе они не оставили.
Документы убитых женщин исчезли вместе с верхней одеждой, туфлями, сумочками.
— А документ американца бросили, — сказал Серафимов.
— Ага, с черной рожей и иностранным именем. Больно заметный документик. Толку ноль. Вот и бросили.
Три жертвы по-прежнему были неопознанными.
— Пока что этот младенец — наша единственная зацепка, — сказал Зайцев.
— Так он тебе расскажет, — саркастически поддержал его Самойлов. — Годика через три-четыре.
— Он не свидетель. Он улика, — не смутился Зайцев.
— Они все — улика, — подтвердил опытный Крачкин.
— Сомневаюсь, что шлюх родственники кинутся искать, — возразил Зайцев. — А мать младенца, поди, уже город весь обежала.
— Если только одна из шлюх не мамаша его, — снова подал голос с подлокотника Самойлов.
— Серафимов, задай этот вопрос медэкспертам.
Серафимов кивнул.
В дверях нарисовался дежурный.
— Чего? — быстро спросил Зайцев, недовольный тем, что перебили. Внутри кольнула тревога: дежурные звонили, шататься по лестницам им было некогда.
— Машина внизу. Ждет, — милиционер явно знал, где три последних месяца находился следователь Зайцев. Ему было неловко. На лицах остальных пропало всякое выражение.
— Не понял, — сумел спокойно сказать Зайцев.
— Товарищи Зайцев и Крачкин, — выговорил дежурный. Все уставились на Зайцева. Крачкин заметно побледнел. Но плавно поднялся.
— Раз ждут, так поспешим. Товарищ Зайцев, — ровно выговорил он, отделяя каждое слово безупречным петербургским произношением.
Вышли из кабинета. Но коридор был пуст. Видимо, обладатели голубых фуражек не трудились подыматься по лестницам, уверенные, что жертвы никуда не денутся из здания угрозыска.
Крачкин как-то замедленно пошел вниз. Губы у него слегка посинели. У Зайцева сердце бешено колотилось.
Позади шелестел ничего не подозревающий дежурный.
Или подозревающий?
Вышли.
В черных лакированных крыльях автомобиля Зайцев увидел два искаженных отражения: свое и Крачкина. Бледной вытянутой лепешкой подплыло отражение дежурного.
— «Паккард», седьмая серия, — с уважением сказал милиционер и нежно добавил: — Американское производство. Игрушечка. Вот построим коммунизм, товарищи, — мечтательно пустился он, — так любой трудящийся этот самый «Паккард» в магазине купить сможет.
А наши советские авто не хуже будут!
Дородный шофер в крагах проворно выскочил, распахнул дверцу. Оттуда пахнуло дорогой скрипучей кожей.
Лицо шофер сделал вышколенно незаинтересованное.
— Долго вас ждать? — раздался изнутри недовольный голос Коптельцева.
Зайцев и Крачкин вопросительно глянули друг на друга. Уставились на «игрушечку», которая и не снилась простому ленинградскому трудящемуся. В ГПУ таких авто тоже не водилось.
«Паккарды» использовались в правительственном гараже.
3
На улицах темнота. Кое-где фонари, но именно что кое-где. Мимо дребезжали трамваи, с подножек свисали черные гроздья — не все поместились внутри, но всем хотелось ехать. В освещенную пасть кинотеатра валила публика.
Зайцев иронически подумал, что для него сегодня день знакомства с автомобильными возможностями ленинградских властей: начался в гэпэушном «Форде», а заканчивается — в ленсоветовском «Паккарде».
Коптельцев молчал. Пухлые щеки подрагивали, когда автомобиль потряхивало на мостовой. Крачкин сидел, хмуро отвернувшись к окну. На их красавец-автомобиль глазели. Вырвавшись на Суворовский проспект, шофер несколько раз нажал на клаксон — лихости ради. «Паккард» издал олений крик. Крачкин задвинулся поглубже и подальше от окна. Зайцев невольно сделал то же.
«Паккард» притормозил перед воротами Смольного.
Шофер в окно подал пропуск.
В былые времена здесь помещался закрытый интернат — Институт благородных девиц. С тех пор здание стало куда более закрытым. У офицера на проходной холодной сталью блестел пистолет. Часовой был с винтовкой. Во дворце заседало городское правительство.
«Паккард», качнув нарядным рылом, перекатился за ворота и лихо по дуге вырулил к главному подъезду.
Черный памятник Ленину, казалось, вышел встречать гостей. Плечи и голова мокро блестели. Здание и памятник подсвечивали прожекторы.
Опять часовой с винтовкой. Зайцев догадывался о том, что за мысль промелькнула на лице Крачкина.
Тот ведь застал старые времена, мог сравнить с нынешними. Мог сам увидеть: ленинградских правителей охраняли от благодарного народа куда строже, чем в императорской столице — девичью честь барышень-институток от их собственного романтического воображения.
Крачкин выпал направо. Налево Коптельцев ловко выкатил из автомобиля свое пухлое тело.
Зайцев выскочил следом, захлопнул дверцу. Он хотел спросить Крачкина — тот уже стоял на сырых ступенях, разглядывал памятник Ленину, бросавший на здание гигантскую тень. Но едва Зайцев двинулся к нему, тотчас отошел.
И это снова неприятно удивило Зайцева. Он сам не знал почему. Охота разговаривать пропала.
Они трое теперь словно играли, кто кого пере- молчит.
В тепле Смольного застывшие ступни Зайцева сразу отогрелись и зверски заболели. При каждом шаге сырые туфли чавкали. По малиновым коврам, мимо множества дверей, портретов вождей, лозунгов и часовых раскорм- ленный дежурный провел их на нужный этаж.
Все это было настолько нереально — особенно при мысли, что проснулся он сегодня на тюремных нарах, а день провел на мечтательном Елагином острове, осматривая трупы, — что Зайцев ничему не удивлялся.
Дежурный кивнул часовому. Растворил двери в приемную. Прошел мимо замороженного секретаря.
И впустил Коптельцева, Зайцева и Крачкина в кабинет. Коптельцев шел впереди — вожак их небольшой делегации.
Зайцев смотрел на хозяина кабинета во все глаза.
Лицо его было хорошо знакомо по портретам, которые покачивались над колоннами праздничных демонстраций, по газетам. Из-за стола навстречу им поднимался товарищ Киров.
— Привет, товарищ Коптельцев.
На широком крестьянском лице городского главы широко распахнулась улыбка. В своем убедительно продуманном задрипанном туалете Киров походил на потомственного пролетария с Путиловского завода, обитателя коммуналки или рабочей общаги. Если бы не наряды его супруги, известные всему городу, этому маскараду можно было бы поверить.
— Товарищ Крачкин, наш опытный следователь, — представил Коптельцев. — А это товарищ Зайцев, следствие поручено ему. Как нашему сильнейшему кадру.
С него весь спрос, — добавил Коптельцев.
Киров тряхнул им по очереди руки.
— Не подведите, товарищ Зайцев.
— Не подведу, — пообещал Зайцев, не очень понимая, о чем они сейчас говорят.
— Молодец. Комсомолец?
— Да, — ответил за него Коптельцев.
Зайцев быстро глянул вокруг. В кабинете кроме них никого не было. Киров слыл в Ленинграде большим демократом. Сам — в своем сереньком уборе, пальтишке и кепчонке — посещал заводы, сам проверял магазины, столовые, больницы. Эдакий советский Гарун аль-Рашид. Их визит был явно продуман в том же духе.
Киров выскочил из-за стола.
— Идем со мной, — махнул он рукой. И прокатился по кабинету своей быстрой пробежечкой. Едва не сбил даму в узкой юбке и с подносом в руке. На подносе дымился чай. Ноздри уловили ванильный запах сухарей. У Зайцева свело от голода желудок. Коптельцев держался привычно. На лице у Крачкина была разлита наивная стариковская радость. Зайцев знал его слишком хорошо и не обманывался: Крачкин оставил умиление снаружи, как вывеску, а сам сейчас словно охотник в засаде обострил чутье.
Краем глаза Зайцев по привычке быстро ощупал стол городского главы. Заметил лист со списком дел. Он был плотно отстукан на машинке. Весь в чернильных пометках «позвонить», «запросить», «заслушать», «ответить».
А буквы крупные. Видно, очки прописали, но носить их Киров стесняется: советский вождь должен обладать соколиным зрением.
Киров вникал в городские дела с энергичной и страстной мелочностью, которая лет сто назад прославила императора Павла Первого. Вот только в этом городе Павла шлепнули.
А Кирова в Ленинграде любили.
— Вы, наверное, задаетесь вопросом, зачем я попросил товарища Коптельцева вас сюда пригласить?
«Еще как», — подумал Зайцев.
Широким жестом фокусника он сдернул с низкого столика бархатистое покрывало. И ликуя, объявил:
— Вот, товарищи! Глянь.
На столе раскинулся «городок в табакерке».
— На меня пала честь представить вам парк культуры и отдыха трудящихся! — не совсем грамотно возвестил Киров.
Перед обалдевшими Зайцевым и Крачкиным был Елагин остров.
4
Крохотные деревья и кустики были похожи на капусту брокколи. Бархатные зеленые лужайки так и тянуло погладить рукой. Тортом стоял старинный дачный дворец, когда-то не очень любимый императорской фамилией, теперь — музей старинного быта. Настоящим зеркалом блестели пруды. На многих виднелись крошечные лодочки. В них сидели искусно сделанные трудящиеся. На теннисном корте лилипуты поднимали ракетки. Виднелась раковина летнего театра. На дорожках торчали пары. Негнущиеся мамаши в цветных платьях были прилажены к коляскам. Зайцев разглядел куколку младенца. Над всем высилось колесо обозрения.
Зайцеву показалось, что еще миг — и он увидит сегодняшних убитых, искусно выделанных из воска и прилаженных тут же.
Киров щелкнул рычагом — и колесо, качнув люльками, стало медленно вращаться.
Крачкин снял очки и по привычке поднес их к какой-то заинтересовавшей его детали.
— Однако, — не удержался он. Но быстро оправился и выдохнул: — Потрясающе!
Киров опять расплылся в своей знаменитой улыбке.
— Там, где гуляли паразиты трудового народа, разные там фрейлины и буржуи, будет отдыхать рабочий класс! Простые горожане! Советские комсомольцы, пионеры и школьники!
А потом смахнул улыбку, как ширму.
— Тебе понятно, Зайцев, какое внимание общественности приковано к парку? — он при этом смотрел на Крачкина.
— А ты что скажешь, Крачкин? — повернулся он к Зайцеву.
Ни один из них не взял на себя смелость говорить от имени коллеги. А потому оба изобразили потрясенное молчание.
— Так вот, товарищи, антисоветская выходка гнусного врага не должна испортить народу праздник, — воодушевленно вскинул подбородок Киров, глядя несколько поверх их голов. — Как я и сказал товарищу Коптельцеву ранее. Враг и вредитель устроил провокацию. И он должен быть наказан по всей строгости закона. А прежде — отыскан нашей милицией.
Ему, по-видимому, все равно было, слушают его три тысячи членов партии или два мильтона.
— В самый! Короткий! Срок! — рубанул он ладонью, как бы давая понять, что иначе рубить будет не слова, а головы. — Я так товарищу Коптельцеву сразу и сказал.
— И я сказал: ставим на следствие наш сильнейший кадр. Товарища Зайцева.
«Картина ясная, любовь прекрасная», — подумал Зайцев. Вот, значит, каким макаром его выдернули со
Шпалерной. Арестованный ГПУ — это почти что мертвый. А с мертвых какой спрос? Раскроет убийство на Елагином — хорошо. Нет — отправят дорогой длинною.
Зато в угрозыске никто больше не пострадает. Коптельцев молодец. Умно, дальновидно.
— Что молчишь? — незаметно толкнул его Коптельцев.
— Польщен честью и думаю, как оправдать доверие партии.
— Молодец. Партия поможет всеми ресурсами.
Я Коптельцеву так и сказал: служба службой, а тут надо не по разнарядке. Сказал я ему: я сам хочу показать товарищу следователю, что для нас уже значит бывший Елагин парк. Чтобы он проникся задачей. — Киров приложил ладони к груди. А потом постучал по грудной клетке кулаком: — Чтобы горячим сердцем на нее ответил. Вот ты, Крачкин, — внезапно переменил он тему.
Крачкин едва приметно вздрогнул.
— Я же вижу твои штиблеты.
Крачкин ошалело уставился на носы собственных сапог. А Зайцев понял, что товарищ Киров опять обращается к нему.
— Осень на дворе. А ты в летнем ходишь. Как же ты за преступниками бегать-то будешь в летней обувке?
Киров покачал головой. Подбежал к столу, нажал какую-то кнопку. Захрустел голос секретаря.
В один миг на стол товарища Кирова лег ордер на новые ботинки. А затем оттуда торжественно переплыл в карман Зайцева.
— Мы со своей стороны ресурсов не пожалеем, — сказал Киров таким тоном, что и Зайцев, и Крачкин сразу вспомнили о славе, которая дымящимся, кровью пахнувшим шлейфом тянулась за Кировым из Закавказья, откуда его перевели в Ленинград. Это он только казался шутом гороховым. Эдаким домоуправом всего Ленинграда.
— Будут тебе, Зайцев, и сотрудники дополнительные.
Будет и техника выделена. Чтобы работа велась днем и ночью, — пробурчал Коптельцев, глядя на Кирова.
Тот закончил:
— А только виновные чтобы были найдены! В кратчайший срок.
Говорить не требовалось, что будет в противном случае. Противный случай не подразумевался.
Коптельцев и Крачкин остались с Кировым. А Зайцева долго вели коридорами, лестницами. Отперли замок.
По запаху картона, сукна, меха и нафталина Зайцев понял, что это склад. Стеллажи уходили в глубину, покуда хватало глаз. Они были плотно заставлены коробками, плотно заложены штуками, плотно висела одежда.
Какой-то военный, но без петлиц, присев к его ноге, ловко подпер ее рожком. И Зайцев с изумлением увидел, что теперь обе его ступни обуты в новенькие, явно заграничные ботинки.
Зайцев несколько ошалело смотрел на отражение собственных ступней в напольном зеркале. Притопнул. Сделал несколько шагов. Ноги утопали в мягком ворсе. Ковер был богатый, явно экспроприированный из какого-нибудь буржуйского особняка лет пятнадцать назад.
— Как сказала Наташа Ростова, башмачок не жал, а веселил ножку, — иронически проговорил Зайцев. Военный не ответил.
Замызганные парусиновые туфли он аккуратно упаковал в коричневую бумагу, ловко, крутя сверток пальцами, перевязал бечевкой. И подал Зайцеву.
А потом отвел к машине, где уже ждали Коптельцев и Крачкин. Зайцеву показалось, что пока его не было, они о чем-то договорились. «А какая разница», — сказал он себе. Запрыгнул, сел рядом.
И опять молчание всю дорогу.
«Паккард», толкая туда-сюда «дворники» по мокрому стеклу, высадил их на Гороховой там, где забрал, у подъезда угрозыска. А Коптельцева повез дальше.
В лужах отражались редкие фонари. Жирно блестел асфальт. В серых мокрых клочьях виднелось черное небо. Промозглый ветер тут же пробрал насквозь.
Крачкин, не оборачиваясь, словно убегая от возможных вопросов Зайцева, ринулся вверх по лестнице.
По темным улицам Зайцев шел к себе на Мойку. Он поигрывал ключом в кармане и чувствовал, как постепенно тяжелеет, намокая, пальто. Бросалось в глаза, что на домах почти нет вывесок. Еще год назад они вопили и зазывали с каждого угла, теснились. А потом вдруг разом облезли с фасадов. Без них город казался умолкшим. Беднее, строже. Темнее. Дождь заливал за шиворот, капал с козырька кепки.
Превратился в холодные струи душа.
В общей ванной было темно. Горячей воды не оказалось. Сквозь маленькое окошко под потолком видна была голова уличного фонаря. Свет Зайцев зажигать не стал.
Вонючая одежда, которую он не менял последние три месяца, валялась на полу. Зайцев стоял во весь рост в ванной. До революции она была богатой и роскошной. Сейчас — страшной: с облупившейся там и тут эмалью, как в парше. Зайцев стоял под душем, тело чуть не вопило от ледяных игл, но он чувствовал блаженство. Вода смывала тюрьму, допросы, камеру, а заодно и ночной Смольный, и товарища Кирова с его электрическим шапито, и в темноте ванной они казались уже просто сном.
По мертво спящему коридору, мимо храпа, сопения, клекота соседей Зайцев вернулся в свою комнату. Белела застеленная Пашей постель. Пальто осело на стуле тяжелой грудой и испускало нестерпимый запах псины и нафталина.
Зайцев дернул оконные шпингалеты, толкнул раму.
После ледяного душа тело горело. Дождь барабанил по карнизу. Хлестала вода в водосточных трубах. Даже черная Мойка будто клокотала. Тучи прорвало, и на миг, как око, показалась луна. Глянула и скрылась.
Зайцев размахнулся и ахнул пальто из окна. Оно полетело вниз, взмахнув рукавами, как птица, которая никогда и не умела летать. А потом тяжко шлепнулось на тротуар.
