Автор: Arseny Shmartsev

Отрывок из книги Грега Мортенсона и Дэвида Оливера Релина «Три чашки чая»

О книге Грега Мортенсона и Дэвида Оливера Релина «Три чашки чая»

В пакистанском Каракоруме, на площади не более полутора сотен квадратных километров, расположены 60 высочайших гор планеты. Их заснеженные вершины гордо вздымаются над суетным миром. Только снежные барсы и горные козлы способны существовать в этом суровом ледяном мире. Вплоть до начала ХХ века вторая по высоте гора мира К2 оставалась легендой: о ее существовании догадывались, но точно не знали.

В пакистанском Каракоруме расположены 60 высочайших гор планеты, среди которых знаменитая К2.

Путь с К2 к населенным районам верховий долины Инда проходит между четырьмя гранитными пиками Гашербрума I, Гашербрума II и смертельно опасными Башнями Транго. Добавьте к этому 62-километровый ледник Балторо — и получите грандиозный собор из камня и льда. Движение ледника, этой могучей ледяной реки, которая течет со скоростью десять сантиметров в сутки, остается практически незаметным.

* * *

2 сентября 1993 года Грег Мортенсон чувствовал, что он и сам движется не быстрее. Ему, одетому в потрепанный костюм пакистанского носильщика, казалось, что тяжелые кожаные альпинистские ботинки сами собой несут его по леднику Балторо мимо армады айсбергов, напоминавших паруса тысяч затертых во льдах кораблей.

Мортенсон искал члена своей экспедиции Скотта Дарсни, с которым спускался с гор. Он еще не понимал, что заблудился и остался в одиночестве. Верхняя часть Балторо — это не торная тропа, а настоящий лабиринт. Грег сошел с основной части ледника в сторону, но не на запад, к деревне Асколе, где его ждал водитель на джипе, а на юг, в запутанный лабиринт ледяных скал. Эта высокогорная зона была опасна еще и тем, что здесь постоянно происходили артиллерийские перестрелки между пакистанскими и индийскими солдатами.

Мортенсону следовало сконцентрироваться. Ему нужно было сосредоточиться на жизненно важной информации — например, на том, что носильщик Музафар пропал из виду. А ведь пакистанец нес все его снаряжение, палатку, почти всю пищу и его нельзя выпускать из виду. Но Грег уделял гораздо больше внимания поразительной красоте вокруг.

В 1909 году один из величайших альпинистов своего времени и, пожалуй, главный ценитель суровых пейзажей, герцог Абруцци, возглавил итальянскую экспедицию на Балторо. Альпинисты хотели подняться на К2, но им это не удалось. Герцог был поражен суровым великолепием окружавших его пиков. «Ничто не могло сравниться с ними, — записал он в своем дневние. — Это был мир ледников и ущелий, невероятная красота, которая поразила бы не только альпиниста, но и художника».

Этот мир ледников и ущелий — невероятная красота, которая поразила бы не только альпиниста, но и художника.

Но все-таки для Мортенсона восхищение красотой окружающего мира затмевалось другим, более тяжелым чувством. Когда солнце скрылось на западе за гранитными скалами Башни Музтаг и на восточные горы близ серых монолитов Гашербрума легли глубокие тени, Грег этого почти не заметил. Он был погружен в глубокие раздумья, пораженный абсолютно незнакомым ему доселе чувством — чувством провала.

Сунув руку в карман, он нащупал янтарное ожерелье, которое носила его младшая сестра Криста. Родители Мортенсона были из Миннесоты, но выбрали для себя путь лютеранских миссионеров и учителей. Они уехали в Танзанию. Там в возрасте трех лет Криста заболела острым менингитом — и осталась инвалидом. Грег, который был на двенадцать лет ее старше, стал защитником сестры. Хотя Криста изо всех сил старалась сама справляться с простыми задачами, но даже на то, чтобы одеться, у нее уходило не меньше часа. У девочки часто случались жестокие эпилептические припадки. И все же Грег убедил мать обращаться с дочерью так, чтобы Криста чувствовала себя самостоятельной. Он помог сестре найти простую работу, научил пользоваться общественным транспортом. К ужасу матери, когда у Кристы появился друг, он даже и не подумал о каких бы то ни было запретах, а просто рассказал сестре о противозачаточных средствах.

Грег служил медиком в частях американской армии в Германии, учился в медицинском институте в Южной Дакоте, постигал основы нейрофизиологии в Индиане — в надежде найти лекарство для Кристы… Что бы ни происходило, где бы Грег ни находился, он всегда настаивал на том, чтобы младшая сестра на месяц приезжала к нему. Вместе они любовались тем, что доставляло Кристе удовольствие; ездили на автогонки, на скачки, в Диснейленд. Грег отвез сестру и в свой «личный собор» — показал ей гранитные скалы Йосемитской долины.

Грег учился в медицинском институте, чтобы помочь своей больной сестре.

Когда Кристе должен был исполниться двадцать один год, они с матерью решили поехать из Миннесоты в Айову, на кукурузное поле в Дайерсвилле, где когда-то снимался любимый фильм девушки «Поле мечтаний». Криста готова была смотреть эту картину бесконечно. Но прямо в день рождения, за пару часов до отъезда, Криста умерла от сильнейшего приступа эпилепсии…

После смерти сестры Мортенсон забрал только ее ожерелье. Оно все еще пахло костром, который они разводили во время ее последнего приезда к нему в Калифорнию. Грег взял ожерелье с собой в Пакистан и завернул его в тибетский молельный платок, собираясь почтить ее память. Он был альпинистом, поэтому решил отдать сестре последние почести самым значимым для себя способом. Он решил подняться на К2 — самую сложную для восхождения гору Земли. Ожерелье Кристы должно было остаться там, на высоте 8611 метров.

Грег вырос в семье, где умели справляться со сложными задачами. (Его родители построили школу и больницу в Танзании, на склонах горы Килиманджаро; детство Грега прошло в Восточной Африке.) Тремя месяцами раньше Мортенсон спокойно прошел по леднику Балторо в сандалиях без носков, неся за спиной сорокакилограммовый рюкзак. Грег пришел сюда ради величайшего подвига своей жизни. 110-километровый путь из Асколе он проделал в обществе десяти английских, ирландских, французских и американских альпинистов. Денег у этих людей было мало, но стремление покорить вторую по высоте гору мира было почти патологическим.

В отличие от Эвереста, расположенного в тысяче шестистах километрах юго-восточнее, К2 пользуется репутацией горы-убийцы. Восхождение на нее — самое сложное испытание для любого альпиниста; К2 — настоящая пирамида острых гранитных скал, настолько крутых, что снег не задерживается на их острых вершинах. Мортенсону было тридцать пять лет. В одиннадцать лет он уже покорил Килиманджаро; много тренировался на крутых гранитных скалах Йосемита, совершил полдесятка успешных восхождений в Гималаях. Грег не сомневался в том, что очень скоро будет стоять на вершине «самой большой и ужасной горы на Земле».

Он не сомневался в том, что очень скоро будет стоять на вершине «самой большой и ужасной горы на Земле».

Пролог к роману

О книге И.М.Хо. «666. Рождение зверя»

Повествование основано на реальных событиях,
имевших место в недалеком будущем

— Загляните человеку в душу, и вы увидите там ад, — сказал господин А., размешивая маленькой ложечкой сливки в свежесваренном кофе, — Причем, прошу заметить, не смешной ад современного кинематографа с булавкоголовыми сенобитами, а самый что ни на есть настоящий адъ, с твердым таким знаком. Мрачную пустоту безысходности.

— Чужая душа — потемки, — усмехнулся господин Б., — Или, если хотите, Потемкин.

Два джентльмена в жаркий, удущливый московский полдень последнего дня июня сидели на летней веранде ресторана «Модус» на Плющихе. Оба они были примерно ровесниками — что-то за сорок. В господине А. легко угадывалась порода бюрократов среднего звена кремлевской администрации. На уровне завотделом, или даже, чем черт не шутит, замначальника управления. Утонченные черты лица, легкая проседь, безупречный деловой стиль. Б. внешне являл собой его противоположность — слегка обрюзгший, лысоватый тип дельца, одетого в явно дорогую, но небрежную рубаху салатового цвета с закатанными рукавами. Олигарх второго эшелона, «от сохи» — хозяин какого-нибудь середнячкового банка или сети супермакретов. На худой конец, девелопер.

Из предшествующей беседы можно было понять, что господин А. через сложную оффшорную цепочку имеет долю в бизнесе господина Б., и оттого интересуется, как идут дела в нелегкие кризисные времена, а также какие дивиденды можно ожидать в текущем году. У господина Б., со своей стороны, возникли какие-то мелкие проблемы с налоговой службой. К тому же, он был совсем не чужд общественной деятельности и метил на проходное место в списке правящей партии на предстоящих в этом году выборах в Государственную Думу. То есть разговор их был занятен, но типичен, как и сама встреча. Именно так в современной России осуществляется диалог между властью и бизнесом. Обсудив животрепещущие дела за горячим, к десерту компаньоны переключились на более отвлеченные темы. Благо, к этому располагали, с одной стороны — присевшие за соседний столик три волоокие нимфы, с другой — великолепный вид на храм Воздвиженья Креста Господня, где, как говорят, венчались Антон Павлович Чехов и Ольга Книппер. Так их диалог и вихлял между светской сплетней и разговорами о вечном. Как раз в этот момент можно было наблюдать очередной вираж.

— Кстати, о нашем друге Потемкине, — А. стряхнул с лица тополиный пух, — Какая-то мутная история, не находите?

— Вы правы, история действительно мутная. А что, у вас ТАМ это кому-то действительно интересно?

— Не то слово интересно. Один мой товарищ, — А. слегка пригнулся и постучал пальцами по незримым погонам на левом плече, — Говорит, что в конторе начато серьезное расследование. Погранцы сейчас пробивают всех, кто вылетал туда за последние два года, в том числе прайват джетами. А главное — кто прилетел. Если быть совсем точным — не прилетел.

— Так вроде же МЧС работает, разве это не их епархия?

— Дуумвиры уверены, что это вопрос национальной безопасности, — сухо ответил А., — Возможно, мы не очень представляем себе масштабы бедствия.

— О масштабах бедствия сообщали все мировые информационные ленты, — пожал плечами Б., — По-моему, это не тот повод, чтобы поднимать стратегическую авиацию.

— Меня, если честно, больше всего удивляет реакция на эти события. Похоже, мы имеем дело с каким-то новым проявлением «стокгольмского синдрома».

— «Стокгольмского синдрома»?

— Идентификация с агрессором. Это когда жертвы террористов, оказавшись в заложниках, начинают им сочувствовать и даже принимают их сторону. Назван так после случая с захватом банка в Стокгольме в 1973 году. Там взятые в заложники клерки впоследствии даже оплатили грабителям адвокатов и дружили с ними семьями. Но наиболее ярко этот феномен проявился в Лиме. Случай, кстати, по маштабам весьма похожий, не находите?

— Если признаться, как-то с этой Лимой упустил… — смутился своей невежественности господин Б.

— В девяносто шестом бойцы перуанской банды «Революционное движение имени Тупак Амару» во главе с Нестором Картолини, переодевшись официантами, захватили посольство Японии в Перу. Там как раз проходил помпезный прием по случаю дня рождения императора Акихито, и в заложниках оказалось несколько сот больших шишек — послы, перуанская элита, зарубежные инвесторы. Террористы хотели освободить своих сторонников из тюрем и требовали прямых переговоров с президентом Альберто Фухимори — японцем по происхождению. Фухимори, понятное дело, на это не пошел и оказался под давлением со всех сторон: среди заложников было много граждан западных стран, и их лидеры уламывали его на переговоры, а общественность обвиняла в бездействии. Потом Картолини выпустил больше половину людей. И то, что они начали говорить, всех весьма удивило. Бывшие заложники с пеной у рта защищали бандитов, кричали, что те — чуть ли не герои, которые борятся за справедливое дело. А Фухимори, соотвественно, — коррумпированный диктатор, да и вообще негодяй.

— И чем же все закончилось?

— Катавасия продолжалась четыре месяца. Пока мировое сообщество возмущалось поведением президента, спецназ рыл подземный тоннель. Операция началась, когда террористы играли во дворе футбол, и заняла 16 минут. Один заложник погиб в перестрелке, остальные были освобождены, все карбонарии — уничтожены.

— Поучительная история. Только причем здесь последний случай?

— Неужели действительно не видите аналогий? Это та же идентификация с агрессором, только уже не со стороны жертв, а всей так называемой прогрессивной общественности планеты. Диву даюсь с того, что теперь говорят и пишут властители дум в Европе и Америке. Все эти либеральные сопли, самоуничижение, призывы покаяться, понять…

— Да уж, — согласился Б., — Бандиты — они и есть бандиты. И нечего с ними цацкаться.

А. задумался и посмотрел в глаза собеседнику.

— Кстати, хотел спросить: вы-то раньше ничего не слышали про это место?

— Я? Да с чего бы вдруг? — испуганно отвел взгляд Б., — Мне вообще кажется, что все это какая-то ерунда. Миф какой-то. Считаю, что надо придерживаться официальной версии событий.

А. выдержал небольшую паузу, затем направил указательный палец на Б., и, тыкая им, громко произнес с характерным грузинским акцентом:

— Это очэнь правильная, а, главное — отвэтственная гражданская пазыция, товарищ Жюков. Ви лучше их придэрживайте, а то еще оторвут ненароком!

А. и Б. громко расхохотались, чем привлекли пристальное внимание сидевших за соседним столиком дам, которые, не прекращая свой милый щебет, все это время их оценивающие рассматривали. Перекинувшись взглядами, господа решили внести свежую мужскую струю в их девичий коллектив. Б. уже было привстал, чтобы под каким-нибудь пустячным предлогом завязать светскую беседу, как уши всех на веранде заложил страшный треск, сопровождаемый раскатами грома — так, будто где-то высоко над землей кто-то пробил скорлупу небесной тверди и сжал ее невидимой гигантской рукой. А. и Б. подскочили к краю накрывавшего веранду тента и уставились в небо. Оно было совершенно безоблачным. А. задумчиво почесал затылок.

— Что называется, гром среди ясного неба.

— А может, это какой-нибудь сверхзвуковой военный самолет, новейшая разработка? — предположил Б.

— Вряд ли. Какая бы там ни была разработка, за такие полеты над охраняемой зоной могут на другую зону отправить.

Вдруг они увидели, что прямо посреди неба появилась темная прогалина. Она быстро увеличивалась, превращаясь в огромную набухающую тучу. Вскоре туча закрыла собой весь небосвод.

— Синоптики с прогнозом, как всегда, попали пальцем в жопу, — иронически отметил А. и передразнил погодную телеведиву Татьяну Антонову, — «По данным московского гидрометеобюро, в ближайшую неделю в столице сохранится солнечная безветренная погода, осадков не ожидается».

— Может, уйдем отсюда, — поежился Б., — Предчувствие какое-то нехорошее.

— Да бог с вами, дружище! У природы нет плохой погоды.

— А как же эти пожары? Говорят, опять торфяники занялись.

— На этот случай у нас теперь имеются трубопроводные войска. Ничего подобного прошлогоднему кошмару не повторится…

Его прервал грохот, напоминающий дробь высыпаемого на жестяной лист мешка гороха, усиленный тысячекратно. Все вокруг сделалось белым: на Плющиху обрушилась стена градин, каждая размером с кулак. Тент над верандой мгновенно превратился в решето. А. и Б. вместе со всеми бросились ко входу в зал ресторана и успели забежать внутрь. Неожиданно одна из девушек, бежавшая последней, остановилась, будто сраженная пулей снайпера. Ее лицо выражало неземное страдание. С криком «у меня там биркин! И телефон!», — она побежала обратно к столику.

— Аня! Стой!!! Назад! Ну его на хрен! — заорали ее подруги.

Но было поздно. Аня успела добежать до столика, схватить свою сумочку Pink Birkin, развернуться и пройти два шага обратно. Но тут она упала, словно подкошенная. Две другие нимфы нечеловечески заголосили. Видя эту сцену, господин А. обратился к стоящему рядом официанту:

— Молодой человек, сделайте же что-нибудь, помогите ей!

— Я не в спасательной службе работаю, и под артобстрел не полезу, — невозмутимо ответил официант и на всякий случай сложил руки на груди.

— Твою мать! — выругался господин Б., — Мы потом еще разберемся, где ты работаешь.

С этими словами он снял с петель дверь и поднял ее над собой. Прикрываясь этим импровизированным навесом, А. и Б. добежали до Ани. А. схватил ее за руки и поволок в ресторан, оставляя на земле и градинах окровавленный след. Девушка находилась в шоке, но в сознании, ее рука крепко сжимала злополучную сумку. Лицо представляло сплошное месиво, будто она только что отстояла несколько раундов без перчаток против Николая Валуева. Посетители и подруги бережно подхватили ее и положили на ближайший стол лицом вверх. И тут девушка, которая придерживала ее голову, дрожащим голосом прошептала:

— Маша, у нее голова мягкая…

— Это называется перелом черепа, деточка, — сказал седоватый господин в очках с золотой оправой, — Я врач, дайте посмотрю. И срочно вызывайте реанимацию.

Все схватили мобильные телефоны и начали звонить. Связь ни у кого не работала.

— Наверное, разрушило передающие станции, — предположил Б.

— Мы положим ее ко мне в машину и отвезем в клинику Бурденко! — закричал А. — У меня машина прямо около входа стоит!

— Никуда мы никого не повезем, — раздался хриплый голос. Около входа стоял суровый мужчина в сером дешевом пиджаке и вылинявшем галстуке. Это был водитель господина А., — Нету больше машины.

А. подбежал к двери и убедился, что его служебная Audi действительно представляла из себя весьма печальное зрелище. Чем-то это напоминало авто президента Ингушетии Юры (Юнус-Бека) Евкурова после того, как в Назрани его попытался подорвать террорист-смертник. Только взрыв на этот раз был не сбоку, а сверху.

— Да и смысла никакого нет, — отозвался врач, который держал руку у Ани на шее, щупая пульс, — Разве только в морг. Она умерла.

Грохот бьющихся о крышу ресторана градин смешался с истерическим воем Аниных подружек. А. подошел к столу, поднял валяющуюся Pink Birkin, и положил ее на грудь покойной.

— Какая глупая, дурацкая смерть, — тихо сказал он.

— Может, для нее это было важнее жизни, — возразил Б. — Ее и похоронить надо с этой сумкой, как настоящего воина с его оружием.

Внезапно господин А. начал усиленно шмыгать носом.

— Вы ничего чувствуете? Что-то запах какой-то… Как будто…

— Да, да, я тоже чувствую, — ответил Б., втягивая ноздрями воздух.

— Наверное, градом пробило газовую трубу, — все также невозмутимо прокомментировал официант. Тот самый, который не хотел быть спасателем.

В зале воцарилась гробовая тишина. Так как этот обмен мнениями услышали все присутствующие, всех в один миг охватило одно и то же желание: немедленно оказаться как можно дальше от этого места. За долю секунды каждый успел взвесить свои шансы первым добежать до двери и вероятность быть убитым градом снаружи по сравню с вероятностью сгореть заживо внутри. Но им не суждено было в панике передавить друг друга. Потому что через другую долю секунды посетителям ресторана предстала новая, совершенно завораживающая картина. В открытый проем двери медленно, словно крадучись, влетело нечто вроде шаровой молнии. Она вела себя как исследовательский зонд инопланетного комического корабля. Тихо потрескивая, мерцающий шар оранжевого цвета, потрескивая щупальцами, завис в полуметре от входа и начал снисходительно рассматривать полтора десятка замерших в неестественных позах людей, их перекошенные лица, источавшие страх и ужас.

— Это пиздец, — мрачно произнес господин А. — кажется, единственный, кто сохранял самообладание в этой ситуации
.

В следующий миг оглушительный взрыв обратил в прах одно из самых пафосных заведений Москвы вместе со всем его гламурным содержимым.

Отрывок из романа

О книге Александра Мелихова «Тень отца»

Скажите, можно ли жить с фамилией Каценеленбоген? Не в тысячу ли раз сладостнее фамилия Фердыщенко? Добавьте к тому, что всякого Фердыщенку понимают с полуслова, не заставляют на потеху окружающей публике скандировать: «Ка-це-не…», дрессированным удавом изогнувшись к канцелярскому окошечку. Скандировать свой позор, свое клеймо (хотели бы вы во всеуслышание возглашать о себе: «Ро-го-но-сец, ро-го-но…»?), слог за слогом выдавливать из себя признание: я еврей, я… — нет, даже рука, этот вульгарный механический отросток, лишь на два шага отодвинувшийся от протеза, отказывается мне повиноваться, а прочесть это проклятое слово я просто-таки НЕ МОГУ — глаза перебегают на соседние, все-таки более переносимые строки: плюнуть самому себе в лицо мне даже физически было бы проще.

В некотором блаженном младенчестве я считал, что еврей — просто неприличное слово, не имеющее, как все такие слова, никакого определенного смысла, но придуманное исключительно для того, чтобы с его помощью невоспитанные люди могли обнаруживать свою невоспитанность. А потом явился ангел с огненным мечом и сообщил, что слово это имеет вполне определенный смысл, а в довершение всего я и сам оказался… нет, не могу повторить это срамное слово всуе, как правоверный иудей (этот эвфемизм у меня получается) не может произнести имя Бога — он говорит только: Тот, Который… Который что?

Сначала я цеплялся за такую соломинку, как половина русской крови в моих еврейских жилах, но теперь-то я понимаю, что еврей (ага, расписалась рука, первую песенку зардевшись спеть — я злоупотребляю русскими пословицами, как японский шпион штабс-капитан Рыбников), так вот, еврей — это не национальность, а социальная роль. Роль чужака. Не такого, как все. Для наивного взгляда разные еврейские свойства вообще исключают друг друга — я и сам в дальнейшем намереваюсь сыпать такими, казалось бы, противоположными этикетками, как «еврейская забитость» и «еврейская наглость», «еврейская восторженность» и «еврейский скепсис», «еврейская законопослушность» и «еврейское смутьянство»: имеется в виду забитость чужака и наглость чужака, восторженность чужака и скепсис чужака, и пусть вас не смущает, что все его свойства имеются и у добрых христиан — чужака отличает единственный уникальный признак: его не признают своим. Поэтому и храбрость, и трусость, и щедрость, и скаредность у него не простые, а еврейские.

В юности я извернулся было с широковещательной еврейской декларацией «национальность — это культура» (евреи стремятся определить национальное такими атрибутами, которыми способен овладеть каждый: они проповедуют общечеловеческие ценности, чтобы их ядовитым сиропом растворить стены своего гетто), и много лет с таким пылом отдавался русской литературе, русской музыке, доводя свой чистосердечный восторг до болезненных пароксизмов, пока вдруг… а ведь я не только очень хорошо знал, что положено рыдать при слове… ну, скажем «Шаляпин», но и рыдал (да искренне же, искренне !) громче всех, пока однажды во время коллективного рыдания меня не спросили с дружелюбным недоумением: «А ты-то чего рыдаешь?» — но после этого я умерил лишь внешние проявления, а внутри я стал рыдать еще громче. И все же со временем я обнаружил, что путь русской культуры и был путем самого оголтелого еврейства. Впрочем, любой путь, который избирает для себя еврей, немедленно становится еврейским путем: обдуманно и мучительно выбирая то, что должно делаться бессознательно, ты уже одним этим навеки исторгаешь себя из рядов нормальных, то есть русских людей (кроме евреев, у нас все русские). Да, да, путь вдохновенного овладения (а кто же станет вдохновенно овладевать собственной женой?) русской культурой оказался путем особо непоправимого еврейства: нормальному человеку незачем исследовать закоулки наследственных владений — на то есть евреи-управляющие, нормальному человеку ни в чем не требуется переходить через край, а уж если ты сделался каким-то особенным знатоком Толстого или Пушкина — значит, ты Эйхенбаум, Лотман или, в лучшем случае, Тынянов.

Теперь я понимаю: все неординароноезаурядное в своей жизни я совершил в погоне за ординарностью, я стремился выделиться лишь для того, чтобы стать таким, как все. А это особенно невозможно там, где заурядность возведена в высшее достоинство: «простой советский человек» — не было титула возвышенней. Самые непреклонные демократы и самые елейные монархисты и поныне лебезят перед этой глыбой: «простые люди думают так-то и так-то», самый извилистый еврейский язык под этой чугунной стопой начинает виться и биться без слов, словно змея, которой наступили на ее бойкую костяную головку.

Кстати, то, что вовсе не «кровь» создает еврея, я вижу по своему проклятому Богом роду, в котором с иссяканием еврейской крови еврейская непримиримость только нарастает.

Мой дед, библейский серебряный старец в ватнике и тряпочной ушанке со свесившимся ухом, примиренно (безнадежно?) выговаривал упавшим (никогда не поднимавшимся?) голосом, из которого он даже не давал себе труда изгнать пристанывающие (покряхтывающие?) обертоны тысячелетней еврейской усталости, заменить их бряцаньем гордого терпенья (гордое терпенье, сухая вода, круглый треугольник): «Мы маленький народ, мы должны терпеть. Что бы ни случилось, начнут с нас».

У моего отца, Яков Абрамовича, когда речь заходила об антисемитизме (от чудовищных зверств до канцелярских тире коммунальных пакостей), делалось еще более горькое (еврейское) выражение лица, но заставить его хоть как-нибудь высказаться на этот счет было невозможно — только при помощи раскаленных клещей и испанского сапога удавалось вырвать из него что-нибудь вроде: «Ну, негодяи, ну что… Зачем о них говорить?..» — лишь бы все свести к отдельным (нетипичным) негодяям, лишь бы не покуситься на что-то действительно серьезное!

Именно воспоминаниям об этой еврейской забитости я и обязан самыми нелепыми своими выходками. Я собираюсь еще долго разглагольствовать на эту тему: ведь евреи всегда уверены, что всем очень интересно слушать про их драгоценную персону (ух, как мне было ненавистно в отце его еврейское самоуничижение, из-за которого он был готов часами слушать чью угодно похвальбу, не решаясь вставить хоть словечко о себе: кому это может быть интересно!). Но все же, с еврейским неумением вовремя придержать язык, заранее открою, что я на целые годы, десятилетия впадал в ханжество: я старался полюбить тех, кто меня ненавидел (чтобы избавиться от мук бессильной ответной ненависти), я старался сострадать тем, кто лишил меня воздуха, кто отравил мое питье, кто напитал мою душу желчью и мнительностью, кто подглядывал в мою спальню, в мою ванную и в мою уборную неприязненным, неотступным, проницающим оком, под рентгеновским лучом которого я никогда не оставался один (а ведь только наедине человек ни перед кем не должен оправдываться). Чтобы избежать унижений, я старался объявить их несуществующими, оправдать их недоразумением, недостатком образования (как будто меня самого аристократический папа с младенчества определил в Сорбонну!), результатом каких-то бед и обид (как будто они дают право на подлость!), ложно направленным чувством справедливости и т.д., и т.п.

Уяснили теперь происхождение еврейского христианства? Ляг, прежде чем повалят, смирись, прежде чем смирят, прости, прежде чем дадут понять, что в твоем прощении не нуждаются, и, наконец, как вершина, апогей, акме (не знаете случайно, как по-еврейски «акме»?) — полюби, прежде чем изнасилуют, и будешь отдаваться только по любви. Все, в чем тебе отказано, объяви никчемным: что высоко перед людьми, то мерзость перед Богом.

Наделенный этой мерзостью — силой, умом, красотой — с чрезмерным (русским) размахом (по иронии судьбы — в стиле «рюсс»), вылитая модель Глазунова, я не поднялся до таких высот. Поскольку для меня оказалось недоступным лишь то, что передается по наследству всем без разбору, — этническая принадлежность, только ее я и стремился истребить, возглашая на каждом шагу, что важны исключительно личные доблести, а национальностью не следует даже интересоваться (любой интерес к этому вопросу ничего хорошего мне не сулил).

Словом, по сравнению с чистокровными еврейскими предками, все у меня, мулата, было (да и есть, есть!) очень сложно и надрывно. У детей же моих, квартеронов, все проще некуда. У дочки с руссейшим именем Катя — простое еврейское высокомерие, безразличие к мнению посторонних. У сына — простая еврейская униженность, искание расположенности у первого встречного кретина. И неизвестно еще, что хуже (для русских, разумеется, хотя им и то и другое безразлично). У нее все дружки и подружки сплошные Сони, Яши, Додики, Гринбаумы, Абрамовичи, но зато ее ничто в окружающей среде не оскорбляет — она замечает одних евреев, как мы где-нибудь на птичьем дворе заметили бы только птичницу, если бы прилаживались отлить в уголке. У сына же неисповедимой волею небес все друзья — русские, правда какие-то порченые (стандартная картина: порча, распространяющаяся вокруг еврея), но зато малейшее дуновение антиеврейского духа, даже само подозрение о его присутствии где-нибудь на Новой Гвинее, приводит его в невыразимое бешенство (затравленное, затравленное, не беспокойтесь, сударыня).

Как видите, евреев следует держать в страхе Божием, иначе они на голову вам сядут: чем меньше их бьют, тем сильней они оскорбляются. Полюбуйтесь: мой дед не имел права свободно передвигаться по просторам державы Российской, у него сожгли дом, самого пустили по миру, перебили половину родни, он тысячу раз трясся от страха в каких-то крысиных норах, но сердиться, беситься, рыдать, сжимать кулаки — таки он еще не сошел с ума! Сынок же мой, который материально не претерпел ну ровно ничего (не считая самых невинных — не направленных на конкретную личность — канцелярских уколов), бледнеет и заикается от единого лишь помысла, что где-то на Новой Гвинее… а не в том ли разгадка, что прадеда гнали чужие, а правнука — свои?

Да нет, какие там гонения — ему всего лишь время от времени напоминают, что он не такой, как все, но бешенство и отчаяние его не опасны: ненависть отвергнутой любви обращается обратно в любовь при первом же ласковом жесте. Нет более бешеных антиантисемиток, чем русские жены евреев — от своих они не желают выносить тысячной доли того, что безропотно снесли бы от чужаков. Но они же, чувствуя что антиантисемитизм непатриотичен, стараются возместить его тройным патриотическим пылом за пределами своей конфузной русофобской (антиантисемитской) позиции.

Когда беспокойства вступительных экзаменов давным-давно миновали и даже моя жена понемногу перестала доказывать знакомым, что ее сыночек ну совсем-совсем-совсем русский (на семьдесят пять процентов) — только что не пьет и не матерится (надеюсь, она ошибается), — Костя (ну разве не русское имя?), внезапно побледнев так, что у меня екнуло сердце, ни с того ни с сего сделал страшное признание: «А знаешь, тн-тн-тн, — это у него такое особое заикание, специально для еврейских переживаний, — знаешь, что мне было всего, тн-тн-тн, невыносимей? Что если бы меня зарезали, то сделали бы это, тн-тн-тн, ради четыреста первого», — я намеренно не исправляю на «четырехсот первого», чтобы показать, что мы с сыном истинно русские люди, относящиеся к своему языку по-хозяйски, не нуждаясь в грамматике, которая пишется для каких-нибудь евреев (евреями же).

— Смотри, тн-тн-тн. Приняли, тн-тн-тн, четыреста человек. Пятьдесят отличников, сто пятьдесят, тн-тн-тн, хорошистов и двести, тн-тн-тн, троечников. Я стоял где-нибудь, тн-тн-тн, на тридцатом месте. Но если бы меня, тн-тн-тн, зарезали, то, тн-тн-тн-тн, не ради тридцать первого, тн-тн-тн, и не ради восьмидесятого, и даже не ради четырехсотого — они все и так, тн-тн-тн, поступили. А ради, тн-тн-тн, четыреста первого.

Устами младенца… Вот когда и до меня дошло: Олимпы всех родов так слабо заселены, что на них хватит места и первому, и восьмидесятому — не хватит только четыреста первому. И, стало быть, меня всю жизнь немножко придушивали (я всегда старался отнестись к этому с пониманием) не ради русских талантов, а ради русских тупиц. При том я ведь все равно занял почти то же самое место, как если бы меня и вовсе не душили: ну на пять —десять лет попозже, на ступеньку-другую пониже — русский народ этого и не почувствовал, но зато он потерял во мне преданнейшего вассала, приплясывающего от нетерпения чем-нибудь таким пожертвовать ради своего сюзерена. Впрочем, Россия, как известно, без всех может обойтись, а без нее — никто, так что отряд не заметил потери бойца, который, пропитавшись желчью и недоверчивостью, ищет уже не жертвы, а покоя. И все же сделаю последний самоотверженный жест. В виде совета. Точнее, воззвания.

Борцы с нами, вспомните урок Макиавелли: не наноси малых обид — ибо в ответ на пощечину могут огреть ломом, поэтому или сразу убей, или совсем не задевай. Придерживая евреев ступенькой ниже, но далеко не на самом дне, вы наживаете множество раздраженных и образованных (а влиянию на умы препятствовать трудно) соглядатаев и оценщиков ваших порядков и святынь в том самом слое, на котором порядки и должны покоиться.

Поэтому или истребите евреев всех до единого, или не троньте их вовсе. Они, конечно, поднимутся ступенькой выше (сделавшись при этом вашими друзьями), но ведь их (нас) слишком мало (мильоны нас — вас тьмы, и тьмы, и тьмы), на Олимпах хватит жилплощади всем, кто чего-то стоит, не хватит только четыреста первому. Правда, он очень обидчив и могуществен — ведь государство наше и создавалось восьмидесятыми для четыреста первых, — так что выгоднее нас перебить.

Вам выгоднее. Но вот с чего я сам всю свою жизнь посвятил служению четыреста первому? И менять что-то уже поздно — жизнь отшумела и ушла. Или «прошумела»? Евреям плохо даются русские поэты с такими архирусскими фамилиями, как Блок. Мы с трудом выговариваем подобные слова.

Отрывок из романа

О книге Сары Блэкли-Картрайт «Красная шапочка»

На верхушке огромного дерева сидела девочка, ее взору было открыто все: и чашевидная долина, и лежащее на дне этой долины сонное село. Сверху Даггорхорн казался
вовсе даже и не селом, а целой страной, далекой и
неведомой. Там, должно быть, не жизнь, а сказка,
ни забот тебе, ни хлопот, и навязчивый страх не
бродит по пятам на пару с докучливой родительской заботой.

Валери и сама как будто менялась, залезая на
этакую высотищу. Как будто оборачивалась вольной птахой, парящим в воздухе диким соколом —
дерзким и надменным одиночкой.

К своим семи годам Валери успела понять, что
кое-чем отличается от других жителей села. А потому держалась довольно замкнуто даже с самыми близкими подружками, добросердечными и
общительными девочками. Только к одному человеку ее тянуло — к старшей сестре. Валери и
Люси — как две виноградные лозы, о которых поется в старинной песне. Они выросли, крепко переплетясь друг с другом.

Болтая босыми ногами, Валери глядела вниз и
недоумевала: и с чего это вдруг я сюда забралась?
С того, что всегда приятно нарушить строжайший
запрет? Кажется, это не единственная причина. Из
подспудного желания перебороть страх высоты?
Так ведь уже почти год по деревьям карабкаться
не боязно, с того дня, как она, впервые оседлав самую верхнюю ветку, поняла: дальше нет ничего,
кроме распахнутого во всю ширь неба.

А потому забралась девочка так высоко, что
внизу, в селе, ей нечем дышать. Спуститься — все
равно что упасть в объятия глухой тоски; и не заметишь, как навсегда породнишься с нею. Здесь
же, на верхушке дерева, прохладный ветерок ласкает тебе лицо и ты чувствуешь себя неуязвимой.

Она ничуть не боялась упасть; такого просто
не могло случиться в ее невесомой вселенной.

Валери! Эй, Валери!

Сквозь листву донесся властный голос Сьюзет — как будто твердая материнская рука дотянулась и потащила девочку вниз.

По тону Валери поняла, что пора возвращаться домой. Она подтянула ноги, привстала, чтобы
ухватиться за ветку, а затем начала спускаться.
Внизу проглядывала крутобокая крыша бабушкиного дома, ее скаты прятались под толстым слоем палых сосновых иголок. Дом был втиснут в самую гущу сучьев, словно его занесло ураганом. Валери всегда хотелось узнать, как здесь образовалось человеческое гнездо, но она боялась задать
вопрос, боялась разрушить очарование тайны. Такому чуду не может быть объяснения.

Деревья уже оголялись помаленьку, отдаваясь
во власть поздней осени. Листья падали и сейчас,
пока спускалась Валери, как будто провожали ее.
Она просидела на ветке до вечера, ловя краем уха
негромкую болтовню. Казалось, нынче женщины
ведут себя осторожнее, говорят тише, чем обычно,
словно не хотят ни с кем посторонним делиться
секретами.

Когда Валери добралась до нижних, задевавших крышу веток, на крыльцо вышла бабушка.
Из всех женщин, кого знала Валери, бабушка —
самая красивая. Она носила длинную многослойную юбку, и когда делала шаг правой ногой, шелковые волны сбегали налево, чтобы миг спустя
устремиться в правую сторону. Ее лодыжки были
стройны и тонки, как у крошечной деревянной
танцовщицы, хранившейся в шкатулке у Люси.
Это и восхищало, и пугало Валери: ей казалось,
что они могут легко сломаться.

Себе Валери ничего не боялась сломать и потому взяла да и спрыгнула с нижней ветки на крыльцо. Бум!

Валери ничуть не походила на других сельских
девчонок, краснощеких и круглолицых хохотушек. Она была спокойной и уравновешенной, и
румянец появлялся на ее лице очень редко. О своей внешности она не задумывалась: хорошенькая
или дурнушка, такая, как все, или особенная — да
разве это хоть капельку важно? Однако каждый,
кому она попадалась на глаза, навсегда запоминал
ее волосы цвета пшеничной соломы и зеленые глаза. В них как будто горел таинственный свет, отчего она казалась не по годам мудрой.

— Девочки, поспешите! — донесся из дома нетерпеливый голос матери.— Сегодня нам нужно
вернуться пораньше.

Валери поспешила войти, прежде чем кто-нибудь узнает, что она занималась запретным древолазанием.

В открытую дверь Валери увидела мать и Люси — та сжимала в руках куклу, закутанную в подаренные бабушкой лоскуты. Ах, как мечтала Валери хоть немножко походить на сестру!

Кисти Люси мягки и округлы, похожи на подушечки,— ну разве не прелесть? У Валери кисти худые, с узловатыми пальцами и твердыми мозолями. В глубине души она огорчалась: никто не захочет до такой руки дотронуться.

Валери понимала, что со старшей сестрой ей
нипочем не сравниться. Люси — это сама вежливость, доброта и щедрость. Она никогда бы не полезла на дерево, потому что здравомыслящие люди такими глупостями не занимаются.

— Девочки! — снова раздался голос матери.—
Сегодня полнолуние. К тому же сегодня наш черед,— с грустью добавила она и умолкла.

Валери не поняла, что означает «наш черед».
Она надеялась, что это приятный сюрприз. Может быть, их с сестренкой дома дожидается подарок?

Девушка посмотрела вниз и заметила на земле черточки вроде отпечатков стрелы. Пригляделась — и правда, очень похоже на указующие
стрелки.

Питер!

Она вмиг слетела с веранды дома-дерева по крутой пыльной лестнице, чтобы получше рассмотреть метки.

«Нет, не Питер,— подумала Валери.— Просто
случайные царапины на земле».

А вдруг?..

Стрелки вели в глубь леса. И девочка пошла
по ним, вмиг позабыв о материнских призывах,
не рассуждая о том, как бы на ее месте поступила
Люси.

Разумеется, они никуда не привели. Просто исчезли через десяток шагов. Валери осерчала на
себя: вот же дуреха, поддалась пустому любопытству! Хорошо хоть никто не заметил, как она направилась неизвестно куда.

Питер часто оставлял для Валери подобные
стрелки. Чертил их палкой на земле, и девочка без
труда находила к нему дорогу. Чаще всего он прятался в глубине леса.

Ее друг ушел несколько месяцев назад. А ведь
казалось, они неразлучны! Валери до сих пор не
могла поверить в то, что он не вернется. Питер
словно разорвал связывавшую их веревку, оставив два болтающихся конца.

Питер не был похож на других мальчиков, которые так любят дразниться и драться. Он понимал порывы Валери и разделял ее страсть к приключениям; он тоже любил поступать вопреки
правилам. И никогда не упрекал ее за то, что она
девчонка.

— Валери!

На этот раз кричала бабушка. Не откликнуться
на ее зов было нельзя, потому что свои угрозы она
приводила в исполнение без проволочек. Валери
отвернулась от загадочных следов, ведущих в никуда, и помчалась обратно.

— Бабушка, я уже здесь, внизу.

Она прислонилась к стволу дерева, к восхитительно шершавой коре, и закрыла глаза, чтобы полностью насладиться ощущениями. Но тут долетел грохот тележных колес, словно гром приближающейся грозы.

Бабушка тоже его услышала и сошла по ступенькам на лесную почву. Она обняла Валери,
прижав ее лицо к прохладному шелку своей блузы
и уйме всевозможных амулетов. Положив подбородок на бабушкино предплечье, Валери увидела,
что Люси осторожно спускается вслед за матерью
по высокой лестнице.

— Крепитесь, милые мои,— прошептала бабушка.

Прижимаясь к ней, Валери предпочла промолчать. Она пребывала в полной растерянности.
Для этой девочки каждый человек и каждое
место обладали своим особым запахом, а весь мир
казался ей садом. Она решила, что от бабушки исходит аромат сушеных трав с примесью другого,
более сильного, но незнакомого.

Как только бабушка отпустила Валери, Люси
протянула сестре букет из лесных трав и цветов.

Подпрыгивая на толстых корнях, показалась
длинная телега, запряженная двумя крепкими рабочими лошадками и нагруженная бревнами —
внизу потолще, вверху самые тонкие. Когда телега
резко остановилась перед домом, вся эта кладь
качнулась вперед вместе с сидевшими на ней дровосеками, которые и сами казались вырубленными из дерева.

Валери увидела своего отца, он сидел позади
всех. Сезар встал и потянулся к Люси, хотя прекрасно знал, что к Валери тянуться бесполезно.
Когда-то он был весьма хорош собой, но с тех пор
здорово опустился. От него вечно разило потом и
пивом, и девочка старалась держаться от него подальше.

— Бабушка, я тебя люблю! — крикнула Люси
через плечо, пока Сезар помогал ей и жене забраться в телегу.

Валери вскарабкалась сама. Хлопнули вожжи,
и нагруженная телега тяжело тронулась с места.

Один дровосек подвинулся, освобождая место
для Сьюзет и девочек, и Сезар, наклонившись вперед, запечатлел на щеке парня показной поцелуй.

— Сезар,— шепнула Сьюзет, бросив на него
укоризненный взгляд, когда остальные дровосеки занялись разговорами,— удивительно, что в такой поздний час ты еще не заснул в канаве.
Валери были знакомы эти упреки, всегда замаскированные под добродушные замечания или
шутки. Но ее все же покоробил язвительный тон.

Она посмотрела на сестру, которая не слышала слов, потому что смеялась над рассказом какого-то лесоруба. Люси всегда утверждала, что их
родители любят друг друга, что любовь выражается не широкими жестами, а совместным житьем-бытьем,— из года в год, в будни и праздники,
муж и жена делят поровну печали и радости. Валери старалась этому верить, но все равно чувствовала: любовь — это нечто большее, не такое
практичное и обыденное.

Она склонилась над задним бортом, вцепилась
в его край руками и стала следить, как из-под телеги убегает вдаль земля. От этого зрелища вскоре закружилась голова, и пришлось отвернуться.

— Иди сюда, деточка! — Сьюзет потянула Валери к себе и усадила на колени.

Та не противилась. От бледной красивой мамы пахло миндалем и мукой тончайшего помола.
Телега выехала из леса Черного Ворона и покатила вдоль серебристой реки. Впереди показалось
село; окружавшая его стена была сплошь усажена
шипами, гвоздями и кольями, в небо упиралось
самое высокое строение — дозорная башня над амбаром. Даже издали Даггорхорн вызывал тяжелые мысли. И каждый, кто попадал на его улицы,
сразу испытывал страх.

Жители Даггорхорна не чувствовали себя защищенными даже в собственных постелях, они
сознавали свою уязвимость на каждом шагу, беспомощность — каждую минуту.

Некоторые поверили, что заслужили эти мучения. Должно быть, они когда-то совершили некий
неправильный поступок или с ними самими что-то не так.

Валери ежедневно наблюдала за крестьянами,
неразлучными со страхом, и сознавала, что отличается от них. Куда больше, чем темноты, приходящей снаружи, она боялась того мрака, что шевелился внутри ее. Но, судя по всему, другие ничего подобного не ощущали. Кроме Питера.

Валери помнила те времена, когда он жил здесь,
когда они оба ничего не боялись и были полны беспечной радости. Как же она злилась на крестьян!

Ведь это из-за их предрассудков ей пришлось потерять друга.

Тяжелые деревянные ворота были распахнуты настежь. Видневшееся в проеме село издали
ничем не отличалось от любого прочего в королевстве. Как и везде, конские копыта вздымают
клубы пыли. Как и везде, жители знают друг о
дружке всю подноготную. По улицам бродят бездомные голодные собаки: пустое брюхо всегда втянуто, зато ребра выступают так, что шкура кажется полосатой. Дома стоят на сваях, к верандам приставлены лестницы. Из щелей в крышах прорастает
мох и сползает по стенам, но никому до этого дела нет.

Сегодня все спешили надежно укрыть скот и
домашнюю птицу.

Сегодня ночь Волка. Она бывает в каждое полнолуние, сколько себя помнят жители этого села.

Овец загоняли в хлев и запирали ворота на мощные засовы. Кур прятали в доме, передавая из рук
в руки вверх по лестнице; при этом птица так трепыхалась и вытягивала шею, что казалось, вот-вот
оторвется голова.

Возле своего дома родители о чем-то зашептались. Вместо того чтобы подняться по лестнице,
Сезар и Сьюзет пошли в хлев, расположенный
внизу, в тени их жилища. Девочки бежали впереди, им хотелось поздороваться с любимой козочкой. Завидев их, Флора застучала копытцами по
хлипким доскам настила, ясные глазки заблестели — она ждала привычного угощения.

— Пора,— проговорил отец.

Он подошел сзади к Валери и Люси, обнял их
за плечи.

— Что пора? — спросила Люси.

— Сегодня наша очередь.

Что то в его позе не понравилось Валери. Что-то непривычное, даже пугающее. Девочка попятилась. Люси протянула к ней руку — она всегда
была готова помочь сестре, успокоить, приободрить.

Сезар считал, что с детьми следует говорить откровенно. Он поддернул штанины, опустился перед дочерьми на корточки и пояснил, что в этом
месяце их семья должна пожертвовать животное
Волку.

— Кур отдать не можем, они нам яйца несут,—
добавил он.— Остается коза.

Валери оцепенела, не веря своим ушам. Сраженная горем Люси упала на колени, обняла козочку за шею, что-то зашептала ей на ухо. Животные такое позволяют только детям. Флора боднула ладонь Люси недавно пробившимися рожками,
пробуя их на крепость.

Сьюзет грустно посмотрела на козу, затем положила руку на узкое плечо младшей дочери.

— Валери, попрощайся с ней.

Но девочка не могла — что-то ее удерживало.

— Валери? — с мольбой взглянула на сестру
Люси.

Валери знала: мать и сестра считают ее бессердечной. Только отец все понял и кивнул ей, когда
уходил. Сезар вел Флору за тонкую веревку; козочка раздувала ноздри и щурила глаза, предчувствуя беду. Сдерживая горькие слезы, Валери ненавидела отца за его сочувствие и предательство.

Но Валери была осторожна. Она никому не показывала своих слез.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Лауры Рестрепо «Ангел из Галилеи»

На выходе из пещеры меня уже поджидал
Орландо, который сообщил, что донья
Ара, мама ангела, хочет показать мне
свои тетради.

— Что за тетради?

— Сами увидите.

Я начала спускаться за Орландо к розовому дому, хотя больше всего желала бы сейчас побыть немного одной
и упорядочить роившиеся в голове мысли. Ангел из Галилеи смутил мою душу.

Это было самое ошеломляющее существо, какое я
Когда-либо видела. В окруженном тайной юноше все было необъяснимо — невероятное спокойствие, светоносный облик. И красота… воистину невыносимая красота.
Скажу без колебаний: сверхъестественная красота.

С другой стороны, в его истории было что-то бесчеловечное, жестокое. Что делало подобное создание в темной ледяной пещере, взаперти, практически без одежды,
во власти сумасшедшей Крусифихи? Моим первым желанием было разыскать телефон, позвонить и попросить у
кого-нибудь помощи, не знаю у кого: у врача, у защитников прав человека, у полиции… Хотя нет, у полиции — в
последнюю очередь, они наверняка развернут такую спасательную операцию, которая закончится гибелью ангела.
А может, юноша и сам был участником мистификации?
Может, он по своей воле согласился играть роль в подобном
спектакле? Только вот непонятно, ради чего. Деньгами тут,
похоже, не пахло, по крайней мере, пока я не видела, чтобы
с пришедших собирали деньги, делались только добровольные подношения, но ведь никто не согласится устраивать такой цирк в обмен на старую курицу и пакет инжира. Скорее всего, юноша искренне убежден, что он ангел.

А может, он и вправду ангел… Почему бы и нет?
Увидев его, легко поверить в такое.

Я слышала, что люди вокруг перешептываются, кажется, они были разочарованы, и я удивилась, узнав, почему остальные не разделяют моих приподнятых чувств.

— Кажется, вы вышли из грота разочарованным, — обратилась я к сеньору, одолжившему мне шляпу.

— На этот раз ангел нас подвел, — смиренно ответил он.

— Но почему, он ведь появился и от него шло сияние?

— Да, но он ничего не сделал.

Думаю, я поняла его объяснение. Мужчины всегда
ждут каких-то действий, только они производят на них
впечатление, тогда как женщины довольствуются созерцанием.

Орландо потащил меня за руку, и я покорно последовала за ним. Когда мы пришли в розовый дом, он ввел
меня в маленькую комнатку, там сидела женщина, которая подбрасывала уголь в печь, а отблески пламени освещали ее красивое лицо. Я заметила, что она чуть ли не одного со мной возраста и что чертами лица она напоминала только что виденного нами ангела. Это, вне всякого
сомнения, была его мать: в жизни не встречала двух более похожих друг на друга людей.

На столе лежала раскрытая тетрадь в клеточку фирмы «Норма», исписанная убористым почерком, каждое
слово заканчивалось задранным вверх причудливым мышиным хвостиком.

— Я заношу сюда все, что он мне диктует, — сказала
Ара, мягкими движениями листая страницы. — Это тетрадь номер пятьдесят три. А вон там я храню остальные
пятьдесят две. — Она указала на большой жестяной
ящик, запертый на висячий замок.

— Вы только поглядите, Монита, там пятьдесят две тетради! Пятьдесят три вместе с этой… — подхватил Орландо, но донья Ара продолжила, не обратив на него внимания:

— Я уже девять лет записываю. Мой сын начал диктовать мне их еще до того, как вернулся.

Хотя я и не просила ее об этом, она начала объяснять. Она потеряла сына, едва успев родить, а вновь обрела только два года назад, спустя семнадцать лет. Я ни о
чем ее не спрашивала, она сама рассказывала, словно ее
преследовало болезненное желание вновь, в тысячный
раз, пережить ту историю, так собака исступленно лижет
рану, которая все никак не заживает.

«Отец моего ребенка был лишь тенью, — сказала
она. — Однажды ночью он явился из темноты, без лица
и без имени, повалил меня на землю, а потом опять испарился. Я только смогла заметить перстень на правой руке
и запомнила запах камфорного масла, исходящий от его
одежды.

Он был со мной недолго — ровно столько, сколько
надо, чтобы сделать ребенка. Мне тогда едва исполнилось
тринадцать, и мой отец уже сговорился отдать меня замуж за богатого человека, немолодого, у которого был
собственный грузовик. А потому отцу совершенно не
понравилась эта новость.

Сначала он захотел, чтобы ребенка не было вовсе, и
отвел меня к женщине, которая дала мне выпить какую-то
горькую настойку, а потом колола мое нутро вязальными
спицами. Меня вырвало, потекла кровь, но ребенок не захотел выходить и продолжал расти, вопреки злобным
угрозам моего отца.

Ребенок рос, это уже становилось заметно, и мой
отец совсем озверел от бешенства. Однажды он, ни слова
не говоря, отвез меня в деревню и оставил там, спрятал,
чтобы я не попалась на глаза жениху. Кто знает, что он
наплел ему, может, что я заболела или что он вернет меня
только в день свадьбы.

Когда ребенок родился, я толком не успела его рассмотреть. Как не рассмотрела его отца. Сын оставался со
мной лишь считаные минуты. У меня тотчас отняли младенца, но я успела заметить его необыкновенную красоту, светящуюся изнутри кожу. И еще у него был глубокий взгляд, проникающий прямо в душу, ибо с самого
начала он много чего знал.

Мне хотелось проверить, не исходит ли от него запах
камфорного масла, потому что, думала я, он должен быть
пропитан им, как и его родитель. Но я чуяла лишь себя,
запах своей крови и свой собственный запах.

Итак, новорожденного сразу же унесли, но мне удалось повесить ему на шею золотой медальон с изображением Пречистой Девы из Виенто, с которым не расставалась всю жизнь. С тех пор я больше не видела своего сына, но каждый день и каждый час спрашивала о нем, пока
наконец моя мать, сжалившись надо мной, не призналась
в том, что произошло.

Она сказала, что отец продал младенца цыганам,
проезжавшим мимо с бродячим цирком, и так началась
его жизнь: лишенный тепла материнских рук, он вынужден был колесить по миру и в одиночку познавать его тяготы. Я много плакала, а мать утешала меня, говоря: «Хватить причитать, если ты не прекратишь, не сможешь выйти замуж».

Но от этого я только сильнее рыдала, потому что мне
не нравился суженый, я лишь хотела видеть своего ребенка и мечтала о доброй цыганке, которая дает ему пососать
свой палец, окунув его в сахар, и заботится, чтобы цирковые животные не напугали его.

Молоко ушло из моей груди, и настал час отдать меня
в руки тому сеньору. Но что случилось, то случилось, а жених, хоть и был старым, мог догадаться, что я потеряла
свою девственность. А он желал взять в жены девушку, которая еще не знала греха, — такое у него было условие. Так
что отец вновь отвел меня к той женщине, и она за полчаса сотворила чудо — я стала девой, хоть и была матерью.

Из паутины и яичного белка она слепила нечто вроде пленки — я вышла от нее вновь невинной. Меня обрядили в белые кружева, и я пошла к алтарю с заплаткой
между ног. Но старик оказался не дураком, едва очутившись со мной в постели, он раскрыл обман и в ту же ночь
вернул меня обратно.

«Так оставайся же ты старой девой!» — кричал отец,
уже в некоторой степени смирившийся с тем, что не станет свекром богача. Моя мать швырнула ему в лицо обвинения, решившись сказать: «У нас, по крайней мере, мог
бы быть внук, а ты его продал, ослепленный мечтами о
грузовике».

Разуверившись в моем будущем, родители отвели
меня к тогдашнему священнику и отдали ему, чтобы я помогала в домашних делах и в церкви. Этот сеньор был
очень старым, и у меня нет причин на него жаловаться,
он хорошо со мной обращался до самой своей смерти,
учил меня читать, петь псалмы и отпускал пораньше, ведь
он знал о моей причуде. Я каждый день покидала квартал
и бродила по городу в поисках сына.

Я останавливалась перед каждым маленьким побирушкой, стараясь распознать в нем своего ребенка, не доверяя
глазам, ведь мой сын мог измениться внешне, а я полагалась на свой нос. Я обнюхивала детей, словно ищейка, уверенная в том, что своего узнаю по запаху. Я прочесывала
сиротские приюты, ярмарочные балаганы, рынки, с каждым днем удаляясь все дальше и дальше, пока не попала на
окраины, где царила полная нищета. С каждым вечером
мои скитания заканчивались все позднее, я видела детей,
которые продают свое тело, и тех, кто встречает рассвет на
мостовой, укрывшись газетами. Перед моими глазами проходили уродливые дети, обгоревшие дети и дети с лицами
стариков. Среди них были чистильщики ботинок, уличные
паяцы и хулиганы. Другие таскали тележки, торговали игрушками вертушками, продавали газеты или пели ранчеры у выхода из кинотеатра. И каждого из них я тщательно
обнюхивала, но ни в одном не узнавала своего запаха.

И как тут не поверить в судьбу, если я нашла его через
семнадцать лет после рождения, стоя на пороге собственного дома. Ни на один день я не переставала искать его,
исключая этот, когда, сломленная усталостью и отчаянием,
я прислонилась к косяку, чтобы перевести дух. Я была там,
когда он медленно подошел ко мне, взрослый юноша с уже
начавшей пробиваться бородкой на детском лице, и у него
были те же глаза, смотрящие в душу, что и в первый день
его жизни. Он был по-прежнему красив, нет, он стал еще
красивее, так что на него было невозможно смотреть, не
лишившись чувств.

Он был кроток и как-то по-особому мягок, подобно
тихим водам огромного озера. Только вот он все время
молчал. Не сказал ни слова ни тогда, ни после. Вернее, он
произносил какие-то слова, но они не складывались в
связную речь, а скорее походили на воркование голубя
или отрывки молитв, выученных, возможно, в дальних
странах. Поэтому он не мог рассказать, где был и что видел, как выжил и нашел меня.

Но это был он, я узнала его по запаху, и он тоже не
сомневался в том, что я — это я, он был рядом и в конце
своего пути пришел туда, куда должен был прийти.

Я не жалела о том, что он не говорит со мной, его
молчание было таким глубоким, а облик таким светлым,
что я поняла: слова здесь излишни, а о тяготах долгой
разлуки лучше не рассказывать. Все случилось так, как и
должно было случиться. И он сполна вознаградил меня
за терпение и со временем дал мне знание.

Cудьбе было угодно, чтобы в последние семь лет перед его возвращением каждую ночь, не пропуская ни одной, я впадала в транс, впрочем, иногда это происходило
утром или вечером. В такие моменты в моей голове вспыхивал яркий луч, и не важно, сколько было времени и чем
я занималась, даже если спала или отдыхала, я должна была хватать тетрадку и начинать писать.

Слова, выходившие из-под моего пера, были голосами ангела, так это определила сестра Мария Крусифиха,
впервые прочитав тетради. Не одного ангела, но многих:
во время каждой вспышки через меня говорили разные
ангелы. И так я исписывала тетради, не зная, кто же мне
на самом деле диктует,

С возвращением моего сына это не прекратилось, даже наоборот, я слышала голоса еще чаще, так что даже начала худеть — столько мне приходилось писать. А дальше
нужно было просто свести концы с концами, сложить два
и два, чтобы понять: в сумме они дают четыре. Сестра
Мария Крусифиха открыла мне глаза на правду, ведь
именно она первой догадалась: те слова, что мой сын не
может произнести вслух, он выводит моей рукой. Он и
был ангелом, диктовавшим мне«.

Меня не было еще вчера, а завтра уже не будет, я есть только в сей бесконечный миг, я — ангел Орифиэль, Престол
Господень, на мне восседает Он, мне даровано вечное счастье терпеть вес Его могучих и непомерных ягодиц. Меня
именуют Престол, потому что на мне надежно и покойно
почивает Всевышний. Меня зовут Колесом и меня зовут
Колесницей, ибо я возница, впряженный в престол Яхве.

Я не признаю материи и не выношу формы, я — чистый взрыв, выброс энергии, ослепительная вспышка
света. У меня нет тела, но есть сотни ног: проворных, как
у молодого бычка, сверкающих, словно отполированная
бронза, искрящихся, словно железо под ударами молота.
Я — огонь, и мое пламя живое, я — колесница и пожираю пространство, я — молния и грохочу на гребне времени. Я швыряю звезды из пропасти в пропасть и несу
сквозь пространство божественного Всадника в его перемещениях по небесным сферам. Сам Бог скачет на моей
спине, вонзает шпоры в мои послушные бока, оставляя
позади раскаленные потоки моей янтарной крови, покорной его священным капризам.

У меня одна-единственная голова, но у нее четыре
лика, один обращен на север, другой на юг, третий на
восток, четвертый на запад, и каждый из них устремлен
вперед. Четыре пары глаз, но я вижу лишь Господа, четыре носа, чтобы вдыхать Его сущность, восемь ушей, чтобы слышать отзвуки Его голоса, четыре рта, которые возносят хвалы имени Его без отдыха и передышки, ночью и
днем до неизмеримого изнеможения: Свят, Свят, Свят!

Свят Господь. Его присутствие сокрушает, всепоглощающий океан Его Любви ошеломляет, захватывает, раздирает, опустошает невыносимым всплеском света.
Слишком много света! Все остальное бледнеет и исчезает. Перед моими глазами, ослепленными Им, мир людей
едва проглядывается за пеленою струящегося стекла.

Слово «Бог» слишком велико для меня. Кто такой я,
Орифиэль, чтобы произносить его? Я ничто, растворенное в ничто, преданный пес, изумленный прислужник,
павший ниц и уткнувшийся в землю всеми своими четырьмя лицами.

Создатель допустил меня ко всем своим благам и райским кущам, ко всей своей благодати и сиянию, мне не
доступно лишь одно, но это основа основ: я не способен
постичь Его. Его тайна так далека от моего понимания,
что любые попытки познать Его без единой надежды на
спасение увлекут меня в грех тщеславия. Мне достаточно — и много более того — видеть Его отражения, нести
на себе Его могучий вес, слышать доносящиеся из Его уст
повеления, которые я раболепно выполняю, до того как
Он успеет досчитать до двух: Возьми в руку раскаленные
угли, Орифиэль, и обрушь на тот город! Или: Ты будешь
называться Меркаба, Орифиэль, и Я взойду на твою колесницу. Или: Принеси мне кусок хлеба, Орифиэль, мне захотелось испытать голод! (Согласно прихоти великого создателя миров и изобретателя имен, сегодня меня зовут
Орифиэль, завтра будут звать Меркаба, вчера звали Метатрон или звали любым другим из моих семидесяти шести
прозвищ.)

Я лишен цельности, как и личности: я не один, меня
легион, меня и нас больше тысячи, одно колесо заключено в другом, и внутри этого еще и другое, и другое внутри следующего — и так насчитывается десять воинств,
которые формируют концентрическую армию Колес и
Тронов. И пусть не пробуют нас удержать, мы неуловимы. Мы горим в лихорадке головокружительной спирали
многоликости, и из наших рук исходят столбы дыма.

Мы так велики, что можем объять галактики, но одновременно мы так малы, что помещаемся в булавочной
головке. Как страшно, как ужасно то немыслимое количество нас, ангелов, помещающихся в булавочной головке!

Наше имя Орифиэль, Трон Господень, отдохновение в Его непомерных трудах. Наше имя Орифиэль, Колесо Господне, помощь в Его бесконечных странствиях.
Наше имя Орифиэль, и благословенны мы среди всех ангелов, потому что лишь нам даровано задыхаться от счастья под розовыми ягодицами Бога.

Купить книгу на Озоне

Статья из книги «Пути модернизации: Траектории, развилки, тупики», часть первая

О книге «Пути модернизации: Траектории, развилки, тупики»

В сентябре 2009 года бывший заместитель министра энергетики России
и один из лидеров оппозиционного движения «Солидарность» Владимир
Милов выдвинул свою кандидатуру на выборах в Московскую городскую
думу как независимый кандидат. Согласно закону, он представил в
избирательную комиссию округа № 13 4550 подписей избирателей этого
округа, собранных в поддержку своего выдвижения. Но избирательная
комиссия отказала ему в регистрации, признав недействительными все
без исключения подписи в поддержку Милова, включая и подпись самого
кандидата. Все попытки Милова обжаловать это решение в Центральной
избирательной комиссии и в суде оказались безуспешными — он,
как и другие представители «Солидарности», не был допущен в качестве
кандидата к участию в выборах. В голосовании, которое прошло 11 октября
2009 года, приняли участие шесть партий. Львиная доля голосов
и мест ожидаемо досталась «партии власти» «Единая Россия». Но на
участке, где голосовали лидер оппозиционной партии «Яблоко» Сергей
Митрохин и члены его семьи, по официальным данным, среди 1020 бюллетеней
904 голоса было подано за список «Единой России» и ни одного
— за «Яблоко». После того как этот факт был предан широкой огласке,
по требованию Митрохина бюллетени на данном участке были вновь
пересчитаны. По результатам пересчета (вызвавшим сомнения у ряда наблюдателей)
оказалось, что все голоса, поданные за список «Яблока»,
в ходе подсчета оказались приписаны другой оппозиционной партии —
КПРФ, в то время как число голосов за «Единую Россию» осталось
прежним и итоги выборов сохранились неизменными (Голос, 2009).

Оба этих сюжета примечательно характеризуют выборы в сегодняшней
России с точки зрения сочетания формальных и неформальных институтов. Как избирательный закон сам по себе (в первом случае), так и
практика его применения (во втором) служили не механизмом обеспечения
демократической конкуренции, но, напротив, политическим инструментом,
который призван либо не допустить конкуренции, либо сделать
ее заведомо несправедливой. Иначе говоря, формальный институт выборов
как основы демократии служил лишь фасадом неформальных институтов
электорального авторитаризма (Schedler, 2006), а де-факто применявшиеся
на выборах «правила игры» (rules-in-use) (Ostrom, 1990: 53)
формально юридически закрепляли эту практику. Аналогичные констелляции
формальных и неформальных институтов, подрывающие и
фактически извращающие основания демократии, верховенства права
и эффективного политико-экономического управления (governance), характерны
и для ряда других сфер российской политики и экономики.
Многочисленные негативные характеристики такого рода институциональных
констелляций справедливо расценивают их как препятствие на
пути модернизации нашей страны. В последние годы эти оценки нашли
свое отражение в низких показателях России в международных рейтингах
экономических и политических свобод, качества государственного
управления и уровня коррупции (см. обзор: Заостровцев, 2009). Хотя
Россия отнюдь не уникальна и сходные констелляции отмечаются и во
многих иных странах и регионах мира (Lauth, 2000; Helmke, Levitsky,
2004, 2006), российский опыт может быть полезен для осмысления негативного
воздействия «подрывных» (subversive) неформальных институтов
и их роли в процессе политико-экономического управления. Настоящая
статья призвана, с одной стороны, рассмотреть «неформальную
институционализацию» (O’Donnell, 1996) в России в теоретической и
сравнительной перспективе, а с другой стороны, критически проанализировать
некоторые объяснения доминирования «подрывных» институтов
в неформальном управлении в современной России, отчасти продолжая
логику прежней работы (Gel’man, 2004). В заключении статьи намечены
возможные направления дальнейших исследований «подрывных»
институтов и неформального управления в России и других странах.

«Подрывные» неформальные институты: в поисках концептуальной схемы

«Неформальные институты» в последние два десятилетия стали одним
из популярных ключевых слов, задающих вектор дискуссий в политических
науках. Сама по себе «неформальность», имманентно присущая любым обществам (North, 1990: 6), может иметь различные последствия
с точки зрения ее воздействия на формальные институты и на
поведение индивидов (Helmke, Levitsky, 2004: 728–730). Но в фокусе
внимания многих исследователей чаще оказываются именно те «конкурирующие» (competing) неформальные институты, которые не просто
подменяют собой формальные правила, но и приводят к негативным
эффектам. Клиентелизм, коррупция, клановая политика, схемы ухода от
налогообложения, селективное применение права государственным аппаратом
— вот лишь некоторые из негативных эффектов неформальных
институтов, которые справедливо подвергаются критике на пространстве
от Латинской Америки (Helmke, Levitsky, 2006) до Центральной
Азии (Collins, 2006). Постсоветская Россия в этом отношении может
служить «лабораторией» и «естественным экспериментом» господства
таких неформальных институтов, которые влекли за собой многочисленные
негативные проявления в политике, в экономике и в обществе.
Достаточно назвать феномен «блата» (Ledeneva, 1998), глубоко манипулятивные
механизмы приватизации (Freeland, 2000; Hoffman, 2002),
захват частного бизнеса путем банкротства (Volkov, 2004), в том числе
и осуществляемый государством, как в случае «дела „Юкоса“» (Паппэ,
Галухина, 2009: 213–26), непрозрачное финансирование партий и выборов
(Барсукова, 2009: 273–84), и т. д. Хотя детальные описания этих и
других негативных процессов и тенденций позволяют подробно представить
картину преобладания постсоветской «неформальности» и ее
проявлений в различных сферах жизни России, стремление включить
их изучение в теоретическую и сравнительную перспективу анализа
(Solomon, 2008) наталкивается на фундаментальные проблемы. Во-первых,
в какой мере существующие инструменты анализа неформальных
институтов и их последствий эффективны в качестве познавательных
средств, позволяющих выявить механизмы их функционирования и воздействия
на политические и общественные процессы? Во-вторых, каковы
причины, обусловившие преобладание неформальных институтов в
постсоветской России и их негативные последствия? Каков генезис
постсоветской «неформальности», существуют ли пути преодоления ее
негативных последствий, и если да, то каковы они? Ответы на эти вопросы
представляются далеко не очевидными.

В самом деле, представленные выше примеры неформального управления
в ходе электорального процесса, вполне типичные для российских
выборов (Голос, 2009), не столь легко вписываются в стандартные рамки
институционального анализа. Как отказ в регистрации кандидатуры Милова, так и подсчет голосов на участке Митрохина и его частичный
(не имевший решающих последствий) пересмотр были осуществлены
на основе формальных норм избирательного законодательства, принятых
российским парламентом. Многие из этих норм разрабатывались в
1990-е годы в русле стандартов развитых демократий (Gel’man, 2004); казалось
бы, они были призваны обеспечить честную электоральную конкуренцию.
Но на практике многие положения российских законов о выборах
были либо полны лазеек и умолчаний, дававших широкий простор
для произвольных интерпретаций со стороны избирательных комиссий,
отвечавших за организацию выборов, либо предоставляли избирательным
комиссиям право принятия ряда решений, носивших необратимый
характер. Поскольку избирательные комиссии назначались местными
властями и находились в зависимости от них, не приходится удивляться
тому, что их решения все чаще принимались с систематическим уклоном
(bias) в пользу проправительственных партий и кандидатов (Popova,
2006). Поэтому в российском избирательном законодательстве и практике
его применения усугублялась «размытая законность» (fuzzy legality)
(Cohn, 2001), когда формальные институты создавали стимулы не к следованию
«духу законов», но к явному извращению их сути посредством как
широкого делегирования полномочий, так и селективного применения
санкций. Более того, по мере усиления монополизма в российской электоральной
политике само законодательство о выборах становилось рестриктивным,
создавая все новые лазейки и умолчания, с одной стороны, и барьеры
для «нежелательных» партий и кандидатов — с другой (Голосов,
2008). В результате уже к концу 2000-х годов формальные институты российского
избирательного законодательства задавали рамки отнюдь не
электоральной демократии, а электорального авторитаризма. В случае
Милова сам кандидат был признан нарушителем закона, поскольку избирательная
комиссия была вправе сама решать, какие подписи признавать
действительными, а какие нет, и, таким образом, использовала эту юридическую
возможность для исключения оппозиционера из предвыборной
борьбы. В случае Митрохина норма закона об ответственности избирательных
комиссий за заведомо неверный подсчет голосов оставалась
лишь на бумаге. На практике же результаты их работы оценивались по
доле голосов, поданных за «Единую Россию», и свидетельства о том, что
избирательные комиссии оформляли протоколы с заранее проставленными
итогами голосования, носят массовый характер (Голос, 2009).

Как видно на примерах электорального процесса в России, ни традиционное
разделение институтов на формальные и неформальные, ни их распространенные определения не слишком полезны для осмысления
логики неформального управления. В самом деле, если неформальные
институты суть «социально разделяемые, обычно неписаные правила,
которые создаются, передаются и поддерживаются за пределами официально
санкционированных каналов», а формальные институты соответственно
суть «правила и процедуры, создаваемые, передаваемые и поддерживаемые
по каналам, которые признаются официальными» (Helmke,
Levitsky, 2004: 727), то как следует рассматривать описанные выше случаи?
Несправедливая конкуренция в условиях электорального авторитаризма
в России, да и не только (Schedler, 2006), официально закреплена
в рамках закона и правоприменительной практики как системой норм и
санкций, так и государственным аппаратом, чья задача — обеспечить
«нужный» исход голосования и предотвратить его нежелательные для
властей исходы. Неформальное управление электоральным процессом
в такой ситуации не просто не противоречит формальным институтам
избирательного права, а, напротив, прямо на них основано. Объяснения
данных явлений с позиций негативного воздействия «конкурирующих»
или «замещающих» неформальных институтов при таком подходе рискуют
оказаться «остаточной категорией» (Helmke, Levitsky, 2004: 727),
не позволяющей адекватно выявить их эффекты.

Познавательно более полезной представляется иная точка зрения,
согласно которой формальные и неформальные институты ни фактически,
ни аналитически не отделены друг от друга, а находятся в сложном
взаимном переплетении в рамках одних и тех же институтов. Они представляют
собой даже не две стороны одной медали, а скорее «оболочку»,
или внешний институциональный фасад, и «ядро», определяющее характер
и направленность функционирования с точки зрения эффектов
этих институтов в процессе неформального управления (Панеях, 2003;
Барсукова, 2009: 99–106). Скорее более уместным здесь выглядит суждение
Ханса-Йоахима Лаута о том, что иные неформальные институты,
подобно болезнетворным бациллам, «паразитируют» на формальных,
«оккупируя» их изнутри и «подрывая» их функционирование (Lauth,
2000: 26). Согласно такому подходу, формальные и неформальные институты
не противопоставляются друг другу, а находятся в состоянии
своеобразного симбиоза, который ведет к тому, что под формальной оболочкой
механизмы, как будто бы призванные обеспечить демократию и
верховенство права, либо разрушаются изнутри, либо даже превращаются
в полностью противоположные явления. Воздействие именно таких —
«подрыв ных» — институтов и обусловливает их негативные эффекты
в процессе неформального управления, а сам процесс «неформальной
институционализации» (O’Donnell, 1996) следует рассматривать как систематическую
«порчу» институтов в ходе как институционального
строительства, так и их последующей эволюции.

Описанные выше примеры из сферы неформального управления
электоральным процессом в России могут служить скорее правилом,
чем исключением. Аналогичный «подрывной» симбиоз формальной
«оболочки», прикрывающей неформальное «ядро» теневой экономики,
клиентелизма и коррупции, широко распространен и в других сферах
жизни российского общества (описания см.: Ledeneva, 2006; Барсукова,
2009: 250–321). Ретроспективно можно утверждать, что вся институциональная
организация советской политики и экономики может также
быть описана в аналогичных категориях. Одни институты в СССР изначально
носили характер ничего не значащего фасада (как советская конституция,
предполагавшая парламентаризм и всеобщие выборы на фоне
однопартийного господства), а другие приходили в состояние институционального
упадка по мере разложения советской системы (такие, как
плановая экономика на фоне дефицита и усугубления рентоориентированного
поведения агентов, — см.: Найшуль, 1991). При этом негативное
влияние «подрывных» институтов на неформальное управление
зачастую носит нелинейный характер; оно может проявляться в силу
воздействия самых разных явлений и процессов, задающих те или иные
стимулы к поведению акторов. Так, в частности, Валери Банс отмечала
«подрывной» характер институтов социалистического этнического федерализма
в Советском Союзе и в Югославии, которые в конечном итоге на рубеже 1980–1990-х годов повлекли за собой коллапс этих государств
(Bunce, 1999). И хотя следует согласиться с Гретхен Хелмке и Стивеном
Левицки, что процессы институциональных изменений могут существенно
видоизменить и конфигурации неформальных институтов,
и их эффекты (Helmke, Levitsky, 2004: 731–33), но в случае «подрывных
» институтов эти изменения могут подчас вести к непредсказуемым
последствиям. Те же социалистические федерации оказалось легче
уничтожить, чем реорганизовать, а попытки внесения многочисленных
поправок в принятую в 1978 году Конституцию РСФСР стали одним из
источников острого силового конфликта между президентом и парламентом
России в 1992–1993 годах (Remington, 2001).

Если пытаться включать «подрывные» институты в более широкую
перспективу институционального анализа, то следует обратить внимание
на принципиальные аспекты их функционирования, влияющие на
процессы неформального управления. Идеальные модели как исключительно
формальных институтов (конституции и законы), так и исключительно
неформальных институтов (традиции и обычаи) (North, 1990: 6)
можно представить в виде равновесия, которое либо носит самоподдерживающийся
характер, либо же обусловлено «ограничивающим» эффектом
институтов (Ibid.: 93). Напротив, преобладание «подрывных»
институтов создает частичное равновесие, которое может быть нарушено
под влиянием экзогенных факторов и потому носит временный характер.
Следовательно, при преобладании в том или ином обществе
«подрывных» институтов, в отличие от вариантов преобладания формальных
либо неформальных институтов в «чистом» виде, происходит
не расширение, а сужение временного горизонта акторов, стимулирующее
их к рентоориентированному поведению, с одной стороны, и лишающее
их стимулов к изменению статус-кво — с другой. Таким образом,
частичное равновесие «подрывных» институтов следует представить
как один из частных случаев такого широко распространенного явления,
как «институциональная ловушка» (Полтерович, 1999) — устойчивого
преобладания неэффективных институтов, которое не может быть преодолено
без значительных внешних воздействий на всю институциональную
систему в целом.

Продолжая медицинскую аналогию, намеченную Лаутом, для «подрывных» институтов воздействие неформального «ядра» на формальную
«оболочку» можно уподобить воздействию вируса, чье влияние на компьютерную
программу или на организм человека разрушает их изнутри.
Для углубленной диагностики российских «подрывных институтов» и их возможных последствий необходимы, говоря медицинским языком, их
этиология и патогенез, предполагающие выявление генезиса и механизма
эволюции с целью последующего анализа перспектив этих институтов
в рамках неформального управления.

«Подрывные» институты в России: пессимизм, оптимизм или реализм?

Исследования этиологии и патогенеза «подрывных» институтов в известном
смысле также можно уподобить медицинским заключениям.
В самом деле, истории отнюдь не всех болезней одинаково трагичны.
Если одни заболевания носят наследственный характер, то другие вызваны
заражением; если эффекты воздействия одних вирусов — хронические
и неизлечимые, то другие представляются хотя и неизбежными,
но все же преодолимыми «болезнями роста», в то время как третьи
могут повлечь за собой даже летальный исход. Подобно специалистам
по диагностике заболеваний человеческого организма, социальные исследователи,
изучающие с позиций различных дисциплин и научных
школ причины и следствия негативного воздействия «подрывных» институтов
на различные сферы жизни российского общества, ищут ответы
на вопросы о причинах и следствиях общественных патологий.
Следуя традиции, нашедшей свое отражение в популярной шутке позднесоветского
Периода ( В 1970–1980-е годы в СССР в шутку говорили, что оптимисты изучают английский язык, пессимисты — китайский, а реалисты изучают автомат Калашникова.
В известной мере эта шутка не утратила актуальность и по сей день.), сторонников различных подходов к этиологии
и патогенезу «подрывных» институтов в России можно условно разделить
на «пессимистов», «оптимистов» и «реалистов». «Пессимисты»,
склонные рассматривать российские «подрывные» институты как хроническое
наследственное заболевание страны, изучают российские
культуру и историю и черпают из них свою печальную аргументацию
о непреодолимости преобладания в России «подрывных» институтов.
«Оптимисты», напротив, рассматривают российские «подрывные» институты
как затянувшуюся «болезнь роста», ставшую побочным эффектом
трансформационных процессов постсоветского периода. Они
анализируют процессы государственного строительства и возлагают
некоторые надежды на более интенсивное включение нашей страны в
международные и транснациональные процессы как средство преодоления негативных эффектов «подрывных» институтов. Наконец, «реалисты» анализируют воздействие групп специальных интересов на
процессы институционального строительства, с одной стороны, и на
эволюцию институтов — с другой. Их оценки перспектив преодоления
воздействия «подрывных» институтов в России скорее носят скептический
характер, поскольку эти процессы, по их мнению, обусловлены
общими характеристиками экономического, политического и социального
устройства страны в целом.

Описанные подходы, впрочем, следует рассматривать как «идеальные
типы»: они не жестко противоречат друг другу, а скорее взаимно
дополняемы. На практике подходы даже одних и тех же исследователей
включают в себя элементы различных объяснений «подрывных»
институтов и их роли в процессе неформального управления в России.
Рассмотрим подробнее аргументы каждого из подходов.

Пессимисты: культура имеет значение

Большинство культурных интерпретаций преобладания «подрывных»
институтов в России, да и не только, явно либо имплицитно восходят к
классической веберовской типологии легитимного господства (Вебер,
1990). Если преобладание формальных институтов по определению
выступает атрибутом рационально-легального господства, то «подрывная» неформальность преобладает в условиях традиционного господства,
элементы которого сохраняются и в современную эпоху. Поскольку
неформальные институты, как правило, идентифицируются с обычаями,
традициями и культурными ограничениями (North, 1990: 6; Helmke,
Levitsky, 2004: 728), то их корни и механизмы негативного «подрывного» влияния на процессы неформального управления «по умолчанию»
связываются с эффектами неблагоприятного наследия прошлого, своего
рода рудиментами традиционных обществ. Со временем они укореняются
в культуре и становятся препятствием на пути институциональной
модернизации, поскольку задают самоподдерживающуюся
историческую обусловленность (path-dependency) и ставят непреодолимые
барьеры на пути институциональных изменений в будущем
(North, 1990: 93). Согласно этой — глубоко пессимистической — точке
зрения, общества, исторически лишенные иммунитета от воздействия
«подрывных» институтов на уровне «правильной» культуры и устойчивых
традиций, могут оказаться их жертвами надолго, если не навсегда.
Попытки преодоления врожденных и наследственных патологий их развития если не обречены на неудачу, то весьма затруднительны,
и отдельные случаи успешного исцеления от них благодаря терапии
в виде социокультурной эволюции служат лишь исключениями, подтверждающими
правило (Harrison, 1992).

Основой господствующих в науке представлений о культурной обусловленности
преобладания «подрывных» институтов в России (и некоторых
других постсоветских странах) служат два (не очень противоречащих
друг другу) взгляда. С одной стороны, наиболее влиятельная
концепция Ричарда Пайпса рассматривает всю историю России сквозь
призму глубоко укорененного неопатримониализма, ключевым проявлением
которого стали проходящие сквозь века отсутствие закрепленности
прав собственности (в широком плане включающих и права
человека в целом) и произвол государственной власти по отношению
к обществу (Pipes, 1974). Это неопатримониальное «наследие» не
удалось преодолеть в ходе многочисленных попыток модернизации
страны, и потому исторически сложившиеся «подрывные» институты
«обрекают» Россию на заведомо антидемократическую, неправовую и
неэффективную траекторию развития. Схожие теоретические рамки
определяют и повестку дня ряда российских исследователей, склонных
рассматривать всю историю России как проявление «особого» пути
развития в духе «Русской системы» (Пивоваров, Фурсов, 1999), задающей
«неправильную» траекторию институционального развития страны,
либо как вечное противостояние модернизации и традиционализма
в духе манихейской борьбы добра со злом (Ахиезер, 1997). С другой
стороны, исследователи отмечали негативное воздействие «ленинского
наследия» коммунистического правления, которое в позднесоветский
период повлекло за собой вырождение режимов советского типа
в «неотрадиционализм» (Jowitt, 1992), наложивший культурный отпечаток
на институциональную траекторию постсоветского периода.
Соответственно это «наследие» сформировало особый социальный
тип — «советского человека», ориентированного на следование нормам
и правилам именно «подрывных» институтов и не склонного и не
способного к отказу от них (Левада, 1993, 2006).

Читать продолжение статьи

Купить книгу на сайте издательства

Статья из книги «Пути модернизации: Траектории, развилки, тупики», часть вторая

О книге «Пути модернизации: Траектории, развилки, тупики»

Начало статьи

Так или иначе, ключевой причиной преобладания «подрывных» институтов
в России в логике «культурного детерминизма» выступает
исторически укорененный произвол власти (arbitrary rule), сопровождавшийся
репрессивными практиками и вызывавший защитные реакции на
массовом уровне. Поэтому распространение в советский период истории
России таких «подрывных» неформальных институтов, как клиентелизм (Афанасьев, 2000), теневая экономика (Барсукова, 2009: 227–44)
или блат (Ledeneva, 1998), стало своего рода оружием сопротивления
«слабых» индивидов по образцу явлений, отмеченных Джеймсом Скоттом
в Юго-Восточной Азии (Scott, 1985). Более того, в постсоветский
период данная ситуация лишь усугубилась, поскольку «подрывные» институты
неформального управления доказали свою функциональность,
став ценным ресурсом адаптации индивидов и организаций в ходе трансформаций
1990-х и 2000-х годов и сопротивления произволу (теперь
уже) нового российского государства (Либман, 2006; Ledeneva, 2006).
Глубоко пораженный этими вирусами общественный организм вырабатывает
собственные антитела, не только позволяющие ему адаптироваться
к хроническому заболеванию, но и препятствующие ослаблению
«подрывных» институтов вне зависимости от политических и институциональных
изменений. Исходя из представлений о том, что культурное
«наследие» детерминирует социальное поведение, делается вывод
о том, что «подрывные» институты в России демонстрируют свою неустранимость,
а их преобладание в неформальном управлении с едва ли
не фатальной неизбежностью закрепляется политическим устройством
общества (Gel’man, 2004: 1023). Каузальный механизм преобладания
«подрывных» институтов в России может быть описан в категориях отсутствия
«спроса на право» со стороны потребителей этого общественного
блага — как индивидов, так и организаций (Hendley, 2001) — в силу
низкого уровня доверия к государству и в целом к формальным институтам
и глубокой укорененности патронажно-клиентельных связей.
Поэтому попытки навязать обществу верховенство права терпят неудачу,
и любые попытки его установления бесполезны, по крайней мере,
в краткосрочной перспективе. Данные ряда массовых опросов, в которых
анализируются установки и ценности россиян, свидетельствуют
в пользу этого тезиса (Левада, 1993, 2006; Rose et al., 2006). Особенно
показательны в этом отношении низкая ценность прав собственности
в глазах российских граждан и их стремление к пересмотру результатов
приватизации, явно выделяющие Россию даже на фоне других посткоммунистических
стран (Denisova et al., 2009).

Однако объяснения преобладания «подрывных» институтов в России
с позиций культурного детерминизма уязвимы как эмпирически, так
и методологически. Во-первых, данные некоторых массовых опросов
говорят о том, что в плане «спроса на право» и отношения к негативным
проявлениям неформального управления (таким, как неуплата налогов)
установки российских граждан вполне сопоставимы с установками жителей
стран не только Восточной, но и Западной Европы (Gibson, 2003).
Во-вторых, как показывает опыт, «орудием слабых» в их борьбе за социально-
экономические права в России как раз выступают формальные
нормы законодательства, а не «подрывные» институты: судебные иски и
шумные публичные кампании сопровождали протестные выступления
пенсионеров (Cashu, Orenstein, 2001), а также локальные гражданские
инициативы (Белокурова, Воробьев, 2010). Наконец, в-третьих, исследование
Тимоти Фрая демонстрирует, что в среде российского бизнеса
правовые способы разрешения споров пользовались спросом лишь
в том случае, если речь шла о конфликтах предпринимателей между собой;
если же стороной конфликта оказывается государство, то бизнес не
рассчитывает на успех в судебных тяжбах против него (Frye, 2002). Эти
исследования свидетельствуют отнюдь не об отсутствии в России «спроса
на право», а о неудовлетворительном предложении формальных норм
и правил, которое вызвано, в том числе, разлагающим воздействием со
стороны «подрывных» институтов. Если так, то представление о том,
что культурные факторы служат причиной преобладания «подрывных»
институтов в неформальном управлении в России, не выглядит таким
убедительным — скорее массовые установки и ориентации можно считать
их следствием.

Другим дефектом культурного детерминизма при объяснении преобладания
«подрывных» институтов в России служит невозможность
осмыслить с его помощью как значимые различия в функционировании
тех или иных институтов, так и их динамику. С помощью аргументов
«наследия» не удается ответить на вопрос о том, почему в одних случаях
«подрывные» институты имеют значение, а в других — нет. Примерами
в современной России могут служить, в частности, улучшение качества
корпоративного управления в ходе приватизации предприятий (Guriev,
Rachinsky, 2005), динамика институциональной среды бизнеса (Яковлев,
Фрай, 2007), повышение эффективности работы налоговых служб
(Pryadilnikov, 2009), и т. д. Если бы культура обусловливала негативное
влияние «подрывных» институтов в России, то об изменениях такого
рода говорить бы просто не пришлось. В более общем плане, если культурное
«наследие прошлого», раз возникнув, обречено воспроизводиться
сквозь века, то «ленивые» исследователи могут сколь угодно долго
повторять те же банальные интерпретации, не ставя преодоление этого «наследия» в научную, да и в практическую повестку дня. В результате
культурные обоснования преобладания «подрывных» институтов попадают
в перечень «остаточных категорий», к которым прибегают в тех
случаях, когда не могут что-либо объяснить (Helmke, Levitsky, 2004: 727).
Согласно им, верховенство права в России не может укорениться вследствие
неблагоприятного культурного «наследия», а заданная этим «наследием» исторически обусловленная траектория развития не может
быть изменена в отсутствие верховенства права. Наконец, объяснения
преобладания «подрывных» институтов в России с позиций культурного
детерминизма уязвимы и политически. Они не только выступают
«наследием» идеологического противоборства времен «холодной войны» (см.: Volkov, 2002: 17–18), но также и влекут за собой довольно
сомни тельные рекомендации. В самом деле, если воздействие «подрывных» институтов в той или иной стране (включая Россию) в принципе
невозможно преодолеть, то страна, которую невозможно улучшить, рано
или поздно подлежит уничтожению — подобно тому, как в конечном
итоге и произошло с Советским Союзом. ( Примечательно в этой связи, что в российских политических дискуссиях специфика культуры и истории страны выступает аргументом как явных апологетов российского политического режима, так и его жестких оппонентов, в то время как тезис
о России как «нормальной стране» (Shleifer, Treisman, 2004) в ряде общественных
дебатов не находит сколько-нибудь значимой поддержки.) Но реализация такого сценария
на практике едва ли выглядит желательной для внутриполитических
и международных акторов.

Оптимисты: благими намерениями государства

В отличие от пессимистического культурного детерминизма, в рамках
которого Россия предстает вечной жертвой неизлечимой наследственной
болезни «подрывных» институтов, государственно-ориентированный
подход куда более оптимистичен. Его сторонники видят причиной
преобладания «подрывных» институтов воздействие своего рода
посттравматического синдрома в ходе «революционной» трансформации
на фоне распада СССР. Сопутствовавший посткоммунистической
революции в России (Mau, Starodubrovskaya, 2001) радикальный разрыв
с «наследием прошлого» повлек за собой дискретные институциональные
изменения (North, 1990: 89) — создание новых институтов,
не укорененных в прежней институциональной среде и потому лишенных
механизмов самоподдержания в виде институциональной матрицы.
Поскольку этот разрыв в ходе революций сопровождается упадком
административного потенциала государства и тех его формальных
институтов, которые обеспечивают принуждение к исполнению норм
(enforcement), то «подрывные» неформальные институты неизбежно
временно заполняют складывающийся вакуум и выполняют функцию
минимизации трансакционных издержек. Их использование позволяет
агентам снизить уровень неопределенности и хотя бы частично адаптироваться
к быстро меняющейся институциональной среде. С одной
стороны, они служат своего рода обезболивающим средством, предохраняющим
от полного краха в ситуации, когда государство оказывается
неспособным обеспечить эффективное функционирование формальных
институтов. С другой стороны, в этих условиях «неформальность»
подобна швам или гипсовой повязке, позволяющим разорванным тканям
срастись, а травмированному организму укрепить свой потенциал
для «выращивания» новых институтов, условия для которых складываются
в процессе постреволюционной стабилизации (Stinchkombe,
1999). Преобладание «подрывных» институтов, таким образом, служит
не только условием выживания, но и источником развития, помогая,
например, формированию сетей бизнеса в ходе становления капитализма.
Негативные эффекты «подрывных» институтов в этом свете предстают
явлением временным и преходящим, чем-то вроде «болезни
роста», которая может надолго затянуться, но в принципе преодолима
при умелом лечении.

Такая аргументация, основанная на анализе траектории развития
российского государства, выглядит вполне убедительной. Постепенное
вытеснение формальных институтов советского государства и замещение
их «подрывными» неформальными было характерно для последних
десятилетий СССР в силу усложнения механизмов управления экономикой
(Найшуль, 1991) и ослабления подотчетности нижних звеньев бюрократии
из-за непомерно высоких издержек контроля (Solnick, 1998).
Крушение коммунистического правления и распад СССР резко увеличили
масштаб и скорость ослабления административного потенциала
государства, а непреднамеренным последствием процессов демократизации
стало возвышение различных агентов, часть из которых не без
оснований претендовали на то, чтобы самим выступать от имени государства
(Bova, 1999). Многочисленные примеры фрагментации российского
государства в 1990-е годы как «по горизонтали», так и «по вертикали» подтверждают этот тезис. Среди них — «захват государства»
«олигархами» (Freeland, 2000; Hoffman, 2002), спонтанная передача власти
от Центра к регионам, ряд из которых управлялись подобно феодальным
вотчинам (Stoner-Weiss, 2006), замена денежного обращения
бартерными суррогатами (Woodruff, 1999), обеспечение правопорядка
с помощью криминальных «крыш» (Volkov, 2002), и т. д. Одна ко по мере
того, как российское государство в 2000-е годы восстанавливало утраченный
административный потенциал, подобные явления были либо
вытеснены на периферию политического процесса, либо легко встроены
государством в новую институциональную среду. Так, «олигархи»
утратили контроль над повесткой дня и вынужденно заняли сугубо подчиненное
положение в рамках государственного корпоративизма (Паппэ,
Галухина, 2009); региональные лидеры лишились рычагов власти при
принятии решений и оказались в зависимости от Центра и крупных корпораций
(Гельман, 2009); криминальные «крыши» либо легализовались,
либо маргинализовались (Volkov, 2002), и т. д. Российское государство,
говоря словами Теды Скочпол, «вернулось назад», а реализованный
в 2000-е годы консервативный сценарий постреволюционной стабилизации
раздвигал временной горизонт акторов, столь необходимый для
успешного «выращивания» новых эффективных институтов (Кузьминов
и др., 2005). Средством преодоления негативных эффектов «подрывных
» институтов служат также и процессы глобализации, способствующие
большей открытости постсоветских стран международному
влиянию (Либман, 2006).

Эмпирические свидетельства в пользу такого подхода порой выглядят
довольно убедительными при анализе отдельных сфер регулирования
или секторов экономики России. В частности, Михаил Прядильников
в своем сравнительном исследовании смог продемонстрировать, что
благодаря укреплению административного потенциала российского государства
ряд институциональных преобразований налоговых служб,
с одной стороны, и изменения налоговой системы — с другой, в 2000-е годы
изменили систему стимулов как налоговых инспекторов, так и налогоплательщиков
в России. «Подрывные» институты в сфере налогообложения
оказались ослаблены (Pryadilnikov, 2009). Однако другие
исследования говорят об ином: усиление в 2000-е годы формальных
«правил игры» в данной сфере привело к тому, что в руках чиновников
они выступали орудием селективного применения в целях поощрения
одних агентов и наказания других (как, в частности, произошло в ходе
«дела „Юкоса“», — см.: Волков, 2005; Паппэ, Галухина, 2009: 213–26).

Напротив, имеется немало свидетельств того, что в условиях сильного
государства «подрывные» институты, возникшие в ходе трансформации
1990-х годов, могут успешно мутировать: одни их негативные эффекты
сменяются другими (Панеях, 2003; Ledeneva, 2006), а сами
институты инструментально используются правящими группами в своих
корыстных интересах. Они выступают как средством решения проблем
принципал-агентских отношений в условиях «вертикали власти»
(Рыженков, 2010), так и орудием борьбы с политическими противниками,
о чем свидетельствуют описанные выше случаи Милова и Митрохина.
В более широком методологическом плане следует утверждать,
что хотя преобладание «подрывных» институтов и является атрибутом
слабых государств, но само по себе восстановление административного
потенциала государства не влечет за собой «по умолчанию» ни их упадок,
ни становление верховенства права. Наоборот, есть немало аргументов
в пользу того, что сильное государство может оказаться ничуть
не менее опасным препятствием для верховенства права, нежели слабое,
если его высокий административный потенциал будет сочетаться
с низким уровнем автономии. В этом случае речь идет о становлении
препятствующего успешному развитию экономики и общества «государства-
хищника» (predatory state), негативные эффекты которого могут
носить долгосрочный характер, о чем свидетельствуют исследования,
выполненные как на историческом материале (North, 1990), так и в ходе
анализа современных процессов в развивающихся странах (Kang, 2002).

Таким образом, даже если согласиться с тезисом о том, что «подрывные
» институты выступают побочным продуктом процессов революционной
трансформации и неизбежной «болезнью роста» переходного
пери ода, далеко не всегда сильное государство их успешно излечивает.
Российский опыт 2000-х годов скорее говорит о том, что лекарство
от преобладания «подрывных» институтов может оказаться хуже болезни
и посттравматический синдром под влиянием сильного государства
способен перерасти в хронические заболевания.

Реалисты: cui prodest?

В основе подхода к анализу «подрывных» институтов, который в рамках
данной статьи обозначен как реалистический, лежит тезис Дугласа
Норта: «Институты… создаются скорее для того, чтобы служить интересам
тех, кто занимает позиции, позволяющие влиять на формирование
новых правил» (North, 1990: 16). Влияние этих интересов на процессы институционального строительства при определенных условиях
может стать основой укрепления «подрывных» институтов, призванных
увеличивать частные блага отдельных акторов в ущерб интересам
общества в целом. Становление «подрывных» институтов, таким образом,
предстает как результат преднамеренных действий, которые можно
уподобить отравлению социального организма. Общества со сложившейся
конфигурацией основных заинтересованных групп и существующими
эффективными формальными институтами обладают иммунитетом
к таким отравлениям или хотя бы способны минимизировать
их негативные эффекты. Но обществам, вынужденным строить те или
иные институты «с нуля» (подобно посткоммунистическим странам),
намного сложнее выработать эффективное противоядие, без которого
болезнь может оказаться неизлечимой или даже смертельной.

В условиях комплексной посткоммунистической трансформации основными
претендентами на роль «отравителей» институтов выступают
рентоориентированные группы интересов, использующие открывающиеся
«окна возможностей» для усиления собственных позиций. Исследователи
стран Восточной Европы отмечали в этой связи и сознательное
ослабление административного потенциала государств (Ganev, 2001),
и раздел постов в государственном аппарате конкурирующими политическими
партиями по принципу «добычи» (Grzymala-Busse, 2003), во
многом напоминавшие аналогичные явления в странах Запада в конце
XIX века (Etzioni-Halevy, 1979). Однако в 2000-е годы в ходе расширения
Европейского союза давление со стороны ЕС оказалось своего рода
«противоядием» для восточноевропейцев, позволившим им если не избавиться
от «порчи» институтов рентоориентированными акторами, то
значительно уменьшить ее социальные издержки. В России, как и в ряде
других постсоветских государств, процессы институционального строительства
в 1990-е и 2000-е годы по преимуществу носили эндогенный
характер, что обусловило отсутствие «противоядия», способного ограничить
масштабы преднамеренного строительства и укрепления «подрывных
» институтов. Поэтому не приходится удивляться многочисленным
примерам, когда акторы, действовавшие в своих экономических
или политических интересах, шли по пути умышленного создания «подрывных
» институтов. Экс-корреспондент «Finanical Times» в Москве
Кристия Фриланд ссылается на свое интервью с Константином Кагаловским,
который разрабатывал в 1990-е годы правила приватизации предприятий
в пользу нарождавшихся российских «олигархов» (Freeland,
2000) и позднее получил высокий пост в компании «Юкос», ставшей
одним из главных бенефициариев «залоговых аукционов» (Паппэ,
Галухина, 2009: 199–200). Аналогичным образом в России протекали
разработка и реализация законодательства о выборах, призванного посредством
размытых норм ведения избирательных кампаний и разрешения
споров обеспечить односторонние преимущества политическим силам,
находившимся у власти (Gel’man, 2004). Правила доступа к СМИ,
механизмы политического финансирования и наложения санкций за нарушение
норм, как и их селективное применение, выступали эффективными
инструментами в политической борьбе. В частности, выборы могли
быть (а могли и не быть) признаны недействительными «в случае,
если допущенные… нарушения не позволяют с достоверностью установить
результаты волеизъявления избирателей» (Ibid.: 1034). (Когда во время обсуждения проектов избирательных законов в 1994 году автор
этих строк предложил записать исчерпывающий перечень подобного рода нарушений,
дабы исключить произвольную трактовку норм, в ответ один из депутатов разъяснил
необходимость принятия именно такой нормы тем, что она даст возможность отменить
итоги будущих президентских выборов в случае, если на них победит Зюганов
или Жириновский.) Такие правила
открывали весьма широкие возможности для отмены результатов
практически любых выборов. После того как в марте 1998 года на выборах
мэра Нижнего Новгорода победил аутсайдер-популист с уголовным
прошлым Андрей Климентьев, их итоги признали недействительными,
поскольку победитель обещал избирателям в ходе кампании повышение
пенсий и зарплат, что было квалифицировано как «подкуп избирателей»
(Гельман и др., 2000: 172). Но в случае оппозиционера Митрохина эта
норма законодательства о выборах ожидаемо осталась невостребованной,
что вполне отвечало логике электорального авторитаризма в России
(Голосов, 2008).

Если отдельные case studies позволяют выявить генезис и траекторию
эволюции «подрывных» институтов в различных сферах российской
экономики и политики (Volkov, 2004; Барсукова, 2009: 306–21), то
систематический сравнительный анализ дает основания для оценки мотивации
акторов в процессе институционального строительства. Антон
Шириков в своем исследовании бюджетного регулирования в регионах
России убедительно продемонстрировал, что ни региональные губернаторы,
ни депутаты региональных легислатур не заинтересованы в разработке
и соблюдении единых и четких правил составления и исполнения
бюджетов (Шириков, 2010). Напротив, создание весьма размытых и
оставляющих широкое пространство для маневра норм бюджетного регулирования
оказывается выгодно как губернаторам, получающим «свободу
рук» в использовании средств, так и депутатам, получающим дополнительные
возможности для «торга» с исполнительной властью в
составе «распределительных коалиций» (Olson, 1982: 43–47). На фоне
слабости региональных легислатур и упадка электоральной конкуренции
в 2000-е годы сложилась ситуация неэффективного равновесия (lowlevel
equilibrium) — никто из значимых политических акторов не был
заинтересован в разработке и соблюдении норм, направленных на улучшение
качества бюджетного процесса. В результате вместо того чтобы
служить каналом для распоряжения общественными благами, региональные
бюджеты становились инструментом предоставления частных
благ для участников бюджетного процесса (Шириков, 2010).

Пример политики регионального бюджетного регулирования говорит
и о том, что «отравление» «подрывными» институтами способно повлечь
за собой устойчивые негативные эффекты, если неэффективное равновесие
отвечает интересам значимых акторов и у них отсутствуют стимулы
к изменению статус-кво. Исходя из этой логики, следует полагать, что
стремление российских властей к отказу от политической модернизации
и к «замораживанию» сложившегося в 2000-е годы неэффективного равновесия
в неформальном управлении теми или иными сферами грозит
дальнейшим укоренением «подрывных» институтов. В долгосрочной
перспективе такое развитие событий может вести к длительному институциональному
упадку, преодоление которого со временем становится все
более затруднительным. Возникает своего рода «порочный круг»: по мере
укоренения «подрывных» институтов снижаются шансы и на эффективность
«противоядия» им со стороны российского государства и общества.
Поэтому трудно строить предположения о том, удастся ли в таких условиях
социальному организму сегодняшней России рано или поздно выработать
иммунитет к данным «отравлениям», либо вызванная ими болезнь
«подрывных» институтов окажется неизлечимой для страны.

Вместо заключения: собирая puzzle «подрывных» институтов

Представленные выше научные объяснения преобладания «подрывных» институтов в неформальном управлении современной России
(как и в других государствах) выглядят как отдельные элементы головоломки
(puzzle), собираемые в единое целое по принципу взаимного дополнения. Если культурные предпосылки и административный потенциал
государства выступают когнитивными и структурными ограничениями,
которые задают условия и масштабы «институциональной
ловушки» преобладания «подрывных» институтов, то действия внутриполитических
и внешнеполитических агентов со своими интересами,
ресурсами и стратегиями задают конфигурацию самих «подрывных»
институтов и конкретные проявления их негативных эффектов. Следует
иметь в виду, однако, что комплексный характер причин патологии
преобладания «подрывных» институтов, как и в случае тяжелого заболевания,
затрудняет формулирование и воплощение в жизнь рецептов
лечения. Ни длительная терапия в виде социокультурной эволюции, ни
радикальное хирургическое вмешательство в случае смены политического
режима сами по себе не гарантируют преодоление этих негативных
эффектов, а в известной мере могут даже их усугубить. Однако
сохранение статус-кво в неформальном управлении страной едва ли
послужит лечению патологии — раз возникнув, преобладание «подрывных
» институтов не может исчезнуть само по себе без целенаправленного
лечения.

Многие методологические проблемы, присущие исследованиям неформальных
институтов и неформального управления (Helmke, Levitsky,
2004: 733–34), актуальны и для изучения «подрывных» институтов в современной
России. Хотя ряд работ экономистов, социологов и политологов
позволил идентифицировать эти институты, поиски средств их измерения
и сравнения — как в кросс-национальной, так и в кросс-темпоральной
перспективе — остаются пока резервом исследовательской
повестки дня. Открытыми также остаются вопросы и о пригодности
теоретических конструкций, которые были разработаны для анализа эффектов
«неформальности» в постсоветских странах (Gel’man, 2004; Либман,
2006), и о проверке гипотез о причинах преобладания «подрывных»
институтов в России: в какой мере оно обусловлено историко-культурным
«наследием», характером развития государства или воздействием групп
специальных интересов. Соответственно пока преждевременно говорить
о том, в какой мере возможно излечение этих заболеваний в России и в
других государствах, какие лекарства могут оказаться необходимыми для
преодоления патологий, а главное — окажутся ли они в конечном итоге
востребованными российским государством и обществом.

Купить книгу на сайте издательства

Глава из книги Дэвида Оуэна «История болезни. Недуги мировых лидеров последнего столетья»

О книге Дэвида Оуэна «История болезни. Недуги мировых лидеров последнего столетья»

Показательно, что книга американских журналистов о войне в Ираке называется «Гибрис». Первого мая 2003 года Джордж Буш, в летной форме, придававшей ему сходство с голливудским актером, посадил боевой истребитель на палубе авианосца «Авраам Линкольн», у Калифорнийского побережья, желая тем самым ознаменовать победу в Ираке, о которой извещал транспарант на диспетчерской вышке корабля: «Миссия завершена». Это был верх высокомерия, насмешка, пусть и неумышленная, над солдатами, находившимися в Ираке и понимавшими всю абсурдность этого заявления. Дональду Рамсфельду хватило здравого смысла убедить Буша не использовать эту фразу в своем выступлении, но тот все равно умудрился сказать: «В битве за Ирак США и наши союзники одержали верх!» Тони Блэр никогда не заходил так далеко, но его ранние высказывание звучали слишком победоносно.

Рамсфельд, несмотря на все его промахи, был слишком циничен, чтобы страдать гибрис-синдромом. Когда в Багдаде в скором времени начались беспорядки и мародерство, явившиеся в наибольшей мере следствием того, что Буш послушался совета Рамсфельда не увеличивать численность оккупационных войск, министр обороны отреагировал просто: «Такое случается». В ответ драматург Дэвид Хэа создал антивоенную пьесу с одноименным названием, в которой раскрывалась важность этой ремарки.

Историки еще долго будут ломать голову над масштабами некомпетентности, которая имела место после вторжения в Ирак. Как мог Вашингтон, и особенно Пентагон, проявить себя настолько некомпетентным в плане политической и военной организации? Одна из причин заключается равнодушии, характерном для гибрис-синдрома; многие свидетели поведения Буша говорят именно об этом. Весьма откровенная оценка его манеры держаться исходит от бывшего министра финансов Пола О’Нила, который занимал этот пост с 2001 по 2002 год. Он вспоминает, что с самого начала Буш «тяготел к сильно идеологизированной позиции, которая, однако, не была тщательным образом взвешена. Хотя такова, в принципе, природа идеологии. Взвешивать и обдумывать — последнее, что станет делать идеолог». О’Нил описывает одну из встреч, участником которых он был в течение двух лет: «Я мог бы вкратце охарактеризовать ее так: президент напомнил мне слепого в комнате, полной глухих. Никакого взаимопонимания».

Еще один пример связан с именем Дэвида Кея, бывшего инспектора ООН в Ираке, который занимался поисками оружия массового поражения с 5 июня 2003 года. Рано утром 29 июня, прилетев из Багдада днем раньше, Кей отправился на брифинг к Бушу. Он заявил президенту: «Самой большой ошибкой было позволить бесчинствовать мародерам и преступникам». А потом предупредил, что пока никакого оружия массового поражения не обнаружили и, возможно, не обнаружат вовсе. К тому моменту мародеры уже успели присвоить 2 т необработанного урана, того самого «желтого кека», 194 т термостойких взрывчатых веществ и 140 т взрывчатых веществ мгновенного детонирования. Кей был шокирован тем, что Буш практически не проявлял интереса к поискам оружия массового поражения, особенно в сравнении с дотошно расспрашивавшим инспектора Чейни.

Буш и его военный кабинет накануне вторжения, 10 марта, обсуждали «дебаасификацию», то есть зачистку властного и армейского пространства от бывших членов партии «Баас» (Партии арабского социалистического возрождения), и хотя выводам не хватало конкретики, один из присутствующих заявил: «Задача понятна — обращаться с этими людьми снисходительно и попытаться наладить сотрудничество». Однако окончательный документ по «дебаасификации», составленный Полом Бремером, не показали ни Кондолизе Райс, ни Пауэллу, которые считали, что политический курс, намеченный под руководством Дугласа Фейта, не отражает компромисса, выработанного военным кабинетом. Это стало роковой ошибкой Райс, которая в тот момент возглавляла Совет национальной безопасности, — она позволила документу покинуть Пентагон без проверки в ее ведомстве. Британский министр обороны Джефф Хун в мае 2007 года заявил, что дебаасификация была ошибкой. «Мне кажется, что многие члены партии „Баас“ были в первую очередь местными чиновниками и слугами народа, а не фанатичными сторонниками Саддама».

Примером наместнического стиля Бремера является подписание приказа № 2, изданного через 11 дней после прибытия в Ирак, в котором говорилось о роспуске иракской армии, ВВС, флота, Министерства обороны и разведслужб. Двенадцатого марта Буш и его военный кабинет согласился распустить иракскую республиканскую гвардию, но сохранил регулярную армию. Бремер, по всей видимости, не потрудился проконсультироваться с Госдепартаментом, ЦРУ или Райс, а уж тем более с иракскими политиками. Возможно, это фатальная ошибка, за которую он так и не взял на себя ответственности.

Американские эксперты собрались для консультации в Багдаде. Начальник резидентуры ЦРУ в Багдаде предупредил Бремера: «До наступления ночи вы загоните от 30 до 50 тысяч членов Баас в подполье». По словам одного из иракских солдат, «баасовцы превратились в повстанцев, а Бремер упустил свой шанс». В интервью, упомянутом выше, Хун беспечно заявил, что спорил с Рамсфельдом по поводу необходимости роспуска 350-тысячной армии и политических сил, но «понял, что это просто субъективное решение, и будь его воля, он решил бы иначе». Блэр в интервью, которое он дал чуть раньше, чем Хун, сообщил: всегда было ясно, что иракскую армию придется создавать с нуля. По словам Энтони Селдона,

Блэр напрямую не приложил руку к дебаасификации или роспуску армии, пребывая в уверенности, что от его имени действует Мэннинг. Один из чиновников вспоминал: «Он витал мыслями где-то далеко и не поспевал за событиями». Еще один говорил: «Не думаю, чтобы премьер-министр считал, что стоит проявить больше личного участия в стабилизации обстановки в Ираке, он оставил все на откуп американцам».

Разница во мнениях относительно дебаасификации и дальнейшей судьбы иракской армии отражена, словно в зеркале, в комментариях США, которые явственно свидетельствуют о замешательстве.

По словам полковника Лоренса Уилкерсона, руководитель аппарата госсекретаря Пауэлла, Буш в решении иракского вопроса «проявлял равнодушие, весьма отстраненно относился к деталям послевоенного планирования. А его подчиненные этим пользовались». Но при этом Буш не был пешкой, он сам совершал ходы, правда, не всегда понимал позицию фигур на шахматной доске. Буш слишком редко прислушивался к советам Пауэлла, зато охотно прибегал к рекомендациям Рамсфельда и Чейни, но при этом не делал собственного выбора. Проблема Буша заключается в том, что он создал правительство, которое Райс в августе 2003 года охарактеризовала как «неспособное нормально функционировать». Журналист Боб Вудвард пришел к выводу: «Вся атмосфера вокруг Буша напоминала ту, что царит при королевском дворе, причем Чейни и Райс выступали в роли льстивых придворных. Всегда оптимистические доклады, великолепные новости, веселье для всех». Увы, реальность заключается в том, что нормально функционировать не могло не только правительство Буша, но и сам он как главнокомандующий.

По иронии судьбы правительственные комитеты работали вполне нормально, но лишь в тех сферах, которые не были подведомственны Рамсфельду. Обычно Рамсфельда обуздывал лишь Совет национальной безопасности или — в отдельных случаях — участники специальных совещаний, которых Райс собирала для разрешения тех или иных споров. Единственная область, где ведомства успешно сотрудничали по иракскому вопросу, — это деньги. Здесь ведущую роль играло Министерство финансов, которым поначалу руководили О’Нил и его заместитель Джон Тейлора, занимавшие свои посты вплоть до 2005 года. Так что не все начинания в Ираке провалились, кое в чем министры работали сообща. Вот если бы Буш помог установить подобные взаимоотношения между Пентагоном и Госдепартаментом, когда речь шла о планировании последствий вторжений, основной проблемы, в решении которой правительство Буша не преуспело, но, увы…

Складывается впечатление, что больше всего Буш доверял генералу Томми Фрэнксу, командующему войсками в Афганистане и Ираке, «высокому вспыльчивому техасцу», который с пренебрежением относился к Объединенному комитету начальников штабов, и с Фрэнксом Буш общался напрямую. В своей книге «Фиаско» Томас Рикс, в прошлом главный корреспондент «Уолл-стрит джорнал», аккредитованный при Пентагоне, ныне занимающий аналогичную должность в «Вашингтон пост», описывает Фрэнкса как «продукт армейской системы»: «Его ошибки отражают несовершенства системы, ведь армия отправилась в Ирак с изрядной долей высокомерия».

Буш впитывал это высокомерие, словно губка. Он разговаривал как самоуверенный шериф в фильмах про ковбоев и обещал американскому народу, что после свержения Талибана в Афганистане Осаму бен Ладена возьмут «живым или мертвым». Жена подшучивала над ним, и это был хороший знак — не все ближнее окружение соглашалось с его высказываниями.

Но и через семь с лишним лет главу Аль-Каиды все еще не схватили, а Талибан перегруппировал силы, чтобы оказывать сопротивление. Когда стало ясно, что Саддам приготовился организованно сопротивляться «успешному вторжению», а повстанцы создадут оккупационным войскам огромные трудности, Буш заявил: «Ага, пусть только сунутся!». На раннем этапе он, похоже, мало думал над тем, как бы ему заручиться поддержкой влиятельных суннитов или как при помощи Ирана повлиять на шиитское большинство. Американцы проигнорировали возможные дипломатические пути достижения успеха в Ираке через Иран, и это было очень недальновидно.

В мае 2003 года Иран обратился к Госдепартаменту с тайным предложением о «серьезной сделке», «полностью прозрачной», призванной дать Штатам гарантии того, что Иран откажется от создания ядерного оружия. Кроме того, Ирак обещал положить конец «любой материальной поддержке палестинских оппозиционных группировок» и превратить движения Хамас и Хезболла в «безобидные политические организации». Неужели Буш отменил запланированную встречу в Женеве, не понимая, как упорно ее добивалась верхушка его аппарата? Иран находился в мае в наиболее уязвимом положении, и теперь ЦРУ признаёт, что иранцы отказались от ядерной программы. На горизонте явно замаячили иранские повстанцы, и этот момент как нельзя лучше подходил для достижения соглашения с Ираном, ведь как только Ирак стал бы стабильным демократическим государством, было бы намного легче убедить Иран не возвращаться к ядерной программе и дальше двигаться по пути демократического развития.

Логично было бы начать диалог с Ираном еще в 2002 году, до вторжения в Ирак. Многие забывают, что Иран помогал США во время вторжения американцев в Афганистан, способствовал мобилизации Северного альянса; кроме того, иранцы выдворили боевиков Аль-Каиды из священного города Мешхед, когда те пересекли границу в 2002 году. Учитывая, что свержение Саддама неминуемо вело к установлению в Ираке власти шиитского большинства, очевидно, что из Ирана было бы очень удобно сеять смуту. При этом Блэр и Буш решили, что смогут наладить общение с иракскими шиитами, отказавшись от куда более важного диалога с Ираном. Сложно с уверенностью сказать, что лежало в основе подобного решения Буша, но определенно не последнюю роль сыграла и самонадеянность. Отказ от любого диалога с Сирией тоже пагубно сказался на урегулировании иракского вопроса, ведь Сирия могла повлиять на иракских суннитов. Понятно, что отношения суннитов и шиитов остались бы напряженными и суннитское меньшинство следовало использовать для развитии демократической системы, но оно утратило бы главенствующую позицию. Действуя в одиночку, силы коалиции оставались незащищенными от повстанцев, которых поддерживали из-за границы, из Сирии и Ирана.

Показательно, что Буш, который сначала безоговорочно верил в армию и ЦРУ, позднее начал во всем винить их. Он сказал, что «Томми Фрэнкс и генералы, глядя ему прямо в глаза, заверяли, что во вторжении в Ирак задействовано достаточное количество войск и все идет по плану». Скорее всего, когда Фрэнкс говорил так, еще до своей отставки, он и сам в это верил, но даже тогда его слова ставили под сомнение многие видные военачальники в Пентагоне. К лету 2003 года в Ираке назревало восстание, так что подобные высказывания ни в коей мере не отражали действительности. Кроме того, Буш заявил, что глава ЦРУ Джордж Тенет был на все сто уверен, будто у Ирака есть оружие массового поражения: «Это верняк». Сам Тенет в 2007 году вспоминал, что говорил вовсе не об оружии, фраза вырвана из контекста и преследует его с тех пор, как появилась в книге Вудварда. К 2007 году взаимные обвинения и перекладывание вины друг на друга стали неотъемлемой частью иракской кампании. В интервью радио Би-би-си Лоренс Уилкерсон выразил сожаление, что не ушел в отставку еще в 2004-м, после Гуантанамо. Когда Уилкерсон читал книгу Тенета и слушал его интервью, на ум ему пришло, что некоторые сотрудники ЦРУ «лгали» Пауэллу перед заседанием Совета Безопасности 5 февраля 2003 года.

Двадцать четвертого сентября 2003 года Буш с супругой пригласили на ужин чету Бремер. Увидев у Бремера схему организационной структуры, в соответствии с которой перед ним отчитывались 20 человек, Буш сказал: «Слушай, я знаю, что ты не учился в школе бизнеса, но я там учился. Так вот, у тебя слишком много непосредственных подчиненных». Двадцать седьмого октября, занимаясь с Бремером в спортивном зале Белого дома, Буш спросил о Рамсфельде: «Он что, действительно контролирует каждый шаг своих сотрудников?» Казалось, утвердительный ответ его удивил. Должно быть, Буш, один из немногих в Белом доме, не знал о главном пороке Рамсфельда. Еще один знак того, что главнокомандующий не особо разбирался в делах собственной администрации.

С политической точки зрения, моментом, когда Бушу стоило по-новому взглянуть на собственную неспособность сдержать восстание в Ираке и пересмотреть до абсурдного оптимистические прогнозы, стало 12 ноября 2004 года, десять дней спустя после того, как Буш снова выиграл президентские выборы. Когда еще только планировалась вторая попытка взять под контроль ситуацию в Фалудже, Пауэлл встретился с Бушем и Блэром в Белом доме. Пауэлл сказал: «У нас мало солдат, мы не можем контролировать местность». Эту точку зрения к тому моменту разделял и Бремер. Весь следующий месяц Буш получал телеграммы от начальника резидентуры ЦРУ в Багдаде: «Мы столкнулись с сильным сопротивлением, есть опасность потерять две тысячи человек убитыми». Через несколько дней, 17 декабря, один из экспертов военной разведки сказал Бушу без обиняков, что думает о восстании: «Действуют активно, их многие поддерживают. Если мы не придумаем, как уладить конфликт, он так и будет продолжаться и рискует перетечь в гражданскую войну. Там просто нет ресурсов, чтобы долго вести бои».

Бушу и Блэру нужно было признать, что придется изменить курс, и решиться на отправку в Ирак дополнительных сил. Это повлекло бы ряд неприятных последствий, но они не готовы были взглянуть в лицо реальности. Одна из особенностей пораженных гибрис-синдромом политиков состоит в том, что они не меняют своей позиции, поскольку это означало бы признание ошибок. Блэр на съезде лейбористов хвастался, что у него нет «задней передачи», — более абсурдное заявление трудно себе представить. Маргарет Тэтчер тоже в свое время говорила о себе с гордостью: «Леди не поворачивают». Мудрые политики-дипломаты действуют гибко, меняясь в соответствии с обстоятельствами или если допустили ошибку. Буш с тупым упрямством отметал все призывы усилить армию в Ираке, чтобы не дать стране скатиться в гражданскую войну, и продолжал нести вздор о «победе». Только после поражения на промежуточных выборах в 2006 году Буш решил отправить в Багдад дополнительно 21 тыс. солдат. К тому моменту Блэра уже потихоньку выдавливали с Даунинг-стрит, но он никогда даже не пытался увеличить британское присутствие в Ираке или отвести войска из Басры.

В юридическом плане позиция Буша отражала подход его юрисконсульта, позднее занявшего пост генерального прокурора, Альберто Гонсалеса: угроза со стороны Аль-Каиды продемонстрировала «насколько устарели строгие ограничения Женевских конвенций в отношении допроса пленных». Гонсалес искал способы обойти ограничения международного права, касающиеся ведения допросов и заключения в ходе военной интервенции. Буш полагал, что «война с терроризмом возвестила новую эпоху» и Женевские конвенции не применимы к членам Аль-Каиды, а участники Талибана — это преступники, которые не имеют права претендовать на статус «военнопленного». Подобные решения вызвали шквал критики. Бушу, казалось, доставляло удовольствие действовать по собственному разумению, не советуясь с друзьями или союзниками. По существу, он просто наплевал на многолетние международные соглашения и заявил, что Америка может поступать как вздумается. Вряд ли можно переоценить эффект подобной политики на репутацию Тони Блэра в Великобритании, не говоря уж о репутации США в мировом сообществе. Жестокое обращение с узниками в Афганистане, в Гуантанамо и случившееся в иракской тюрьме Абу-Грейб, где американские военные издевались над мусульманами, шокировало людей доброй воли. Великобритании был нанесен еще один удар, когда выяснилось, что подобные бесчинства творили и ее военнослужащие. Весь мир осудил политику выдачи преступников тем странам, которые готовы были перенять не слишком щепетильные методы допроса. Все заявления Буша о том, что Америка порицает применение пыток, слишком часто расходились с очевидными фактами. К счастью, через какое-то время американская система правосудия, когда к ней официально апеллировали, стала демонстрировать несогласие с Бушем, вообразившим, будто президентская власть в период военного времени перевешивает власть Конгресса и Конституции. В итоге в США сейчас разгорается важный спор о том, какими полномочиями наделен президент в военное время.

Отрывок из книги

О книге Доминика Дюрана «Коммунизм своими руками. Образ аграрных коммун в Советской России 1920-х годов»

Как можно сделать вывод из рассматриваемых текстов, отсутствие индивидуальных комнат рассматривалось, конечно, как проблема, но изза отсутствия средств коммуны не предпринимали активные меры для ее решения. Однако в том, что касается помещений, обслуживающих коллективный быт, а именно столовой, кухни и медпункта, образцовые коммуны предприняли большие усилия. Одновременно всячески подчеркиваются усилия по формированию и обеспечению культурных потребностей коммунаров и организации их досуга. Коммуны повсеместно учреждали совместное принятие пищи, которая готовилась на кухне коммуны для всех. В большинстве коммун питание в жилых комнатах было запрещено с самого начала. Четыре коммуны, которые не смогли организовать общественное питание из-за отсутствия подходящего помещения, коллективно питались летом на полевых работах, а зимой возвращались к индивидуально приготовленной пище для каждой семьи.

Как свидетельствуют публикации, столовая всегда содержится в опрятном, чистом состоянии. Когда сообщают какие-то практические подробности, подчеркивается важность того, что пища принимается на маленьких столах и трапеза призвана ассоциироваться с праздником. В этом можно прочитать явное желание порвать с традицией длинных традиционных семейных столов. Описывают и подробности того, как условия питания улучшаются: так, у коммуны «Новая Жизнь» есть скатерти для всех столов, она меняет деревянные тарелки на эмалированную посуду, покупает медный титан для кухни. В образцовой тамбовской коммуне им. Ленина на стенах столовой висят картины, на столах расстелены клеенки, подавальщицы — в форме. Это представлено как исключение, вполне прозрачно противопоставляемое крестьянской трапезе в бедной семье: из одной миски, черпая ложкой по очереди. Базиль Керблэ отмечал, что еще и в конце пятидесятых в советской деревне можно было увидеть следы старых привычек, несмотря на модернизацию деревенских обычаев питания. «Сегодня на семейном столе, покрытом скатертью, эмалированная или алюминиевая посуда заменяет деревянные миски. Тарелки и индивидуальные приборы не полностью вошли в привычку, за исключением молодых семей и семей, приехавших из городов. Впрочем, гостям, как правило, накроют отдельную тарелку».

Отличие форм питания в коммуне от старых крестьянских рассматривается как «завоевание» нового быта: так об этом пишет С. Третьяков. В северокавказской коммуне «Коммунистический Маяк», по его наблюдениям, «если еда твердая (картофель, огурцы, мясо, рыба), ее подают блюдо на четверых. Каждый берет с блюда щепоть, чистит кожуру, кости и лишнее бросает прямо на стол. Но жидкое — супы, кисели, творог со сметаной едят каждый в своей тарелке. Это — завоевание. На эту отдельную еду дивятся окрестные крестьяне, расспрашивая о коммуне. У крестьян и казаков облизанной ложкой лезут в общий котел».

На кухнях коммунарских столовых работают женщины. Ежедневное распределение провизии входит в обязанности экономки. Меню устанавливается и вывешиваются каждую неделю. Женщины, назначенные на кухни и работающие в столовых, исполняют в большинстве коммун свои функции непрерывно в течение месяца, а в некоторых других — в течение полугода или даже года. Такое назначение позволяет избежать споров при ежедневном назначении на работы.

В столовых производится и выпечка хлеба. Ниже при обсуждении потребления продуктов питания мы укажем объемы ежедневной выпечки и оценим связанные с хлебопечением трудозатраты, как эти данные представлены в публикациях.

Рядом с кухнями находятся прачечные. Стирка белья в основном производится вручную, механизирована она только в двух коммунах: так обстоит дело в образцовой коммуне им. Ленина (Тамбовская обл.). Здесь услуги механизированной прачечной бесплатны для холостяков и производятся за плату для семей, причем семьи по очереди дежурят в прачечной и следят за правильной работой машины. Чтобы иметь возможность сопоставления, мы попробуем сравнить организацию быта в сельских коммунах с бытом городской коммуны, как он представлен в сравнительно поздней специальной публикации. Дом-коммуна комсостава Балтийского флота механизирует и обобществляет стирку белья для своих жителей в 1930 году. Через некоторое время глажение белья тоже оказывается централизовано. Описание опыта этой городской коммуны содержит довольно много подробностей, касающихся организации обобществленного быта; их больше, чем в описаниях сельских коммун, где быту отведены, конечно, несколько разделов, но производственная деятельность занимает сравнительно больше места. Тогда как коммуна комсостава Балтфлота — именно «бытовая коммуна», в очень многих отношениях кардинально отличающаяся от сельских колхозов-коммун. Между тем сопоставление презентации в доступных печатных источниках сельского и городского коммунального быта не лишено основания, потому что принципы устройства сообщества и распределения обязанностей и ресурсов в целом сопоставимы.

Автор описания городской «бытовой коммуны» К. Киприянов использует ироничный тон при изображении упорства некоторых жителей коммуны и их уловок, чтобы избежать нового, вполне обобществленного быта. Такая ирония обычна в отношении женщин. Когда собрание выясняет, что никто даже по очереди не хочет заниматься стиркой (никто — это, собственно, жены комсостава), орган внутреннего управления коммуны решает нанять на общие деньги двух прачек извне коммуны. Организация коллективного глажения белья также составляет проблему: 40 семей — за, 36 — против. Описываются переговоры с прачками об условиях труда: работать по восемь часов в день за 75 рублей в месяц, считая нормой выработки 94 штуки белья в день, с гарантией оплачивать особо все, что выработано сверх нормы. В конце концов цель была достигнута: назначили плату с членов коммуны по 4 копейки за штуку белья.

Заметим, что привлечение сторонней рабочей силы (в данном случае наем прачек) оказывается для коммун почти повсеместно необходимостью не только в связи с производственной деятельностью, но зачастую и в связи с обеспечением элементарных бытовых потребностей.

Информация с мест о реальном положении дел в обычных коммунах в 1928 году изредка еще попадает в печать. Например, это обобщенные (и оттого не менее отчаянные) описания вроде следующего: «Жилищные условия многих колхозов ужасны. Колхозники живут порой в землянках, чуть ли не вместе со скотом. […] В таких условиях говорить о чистоте в быту невозможно. Питание в колхозах в большинстве ведется еще по-старому. Отдельные тарелки, ложки и вилки в наших коммунах все еще считаются каким-то барством. […] Медицинская помощь колхозникам сейчас поставлена из рук вон плохо […] больные ребята не отделяются от здоровых». Обратим внимание на акцент, который автор делает на состоянии гигиены.

Вообще говоря, чистота и санитария — важные признаки рисуемого образа коммунарского быта. В образцовых коммунах постройка бани коллективного пользования ставилась в повестку дня при первой возможности. Тамбовская коммуна им. Ленина дает нам образец того, как дело должно обстоять в идеале: «Выстроенная коммунарами баня может служить образцом — вся бетонированная, с водопроводом, душами, ваннами; отдельные раздевалки для мужчин и женщин», а механизированная прачечная успешно служит «бытовому раскрепощению коммунаров и коммунарок».

Одежда, какой бы скромной она ни была в условиях поголовного дефицита, всегда чистая. В коммуне «Кудрово-2» заведено, чтобы нижнее белье менялось каждую неделю, а простыни каждые две недели. Используемое для стирки мыло покупается за счет коммуны. Починка же белья и одежды организована так, что каждая семья должна сама зашивать и штопать, а холостяки закреплены за семьями, которые их обслуживают.

Купить книгу на сайте издательства

Отрывок из романа

О книге Антона Чижа «Мертвый шар»

Зелень Крестовского острова готовилась к осени. Кусты, уставшие от ягод и солнцепека, шелестели, продуваемые ветерком. Было тихо и пусто. Оставив пролетку, Родион с Семеновым дошли до особняка пешком, обогнули дом и теперь оказались на подъездной дороге. Ванзаров оглянулся в поисках Курочкина, но растительность скрывала того надежно. Зато городовой возвышался скалой. Сменив ненавистное пальто на родимый форменный кафтан, а гадкий котелок на фуражку с околышем, Семенов возродился к жизни. Словно шашка на перевязи и пуговицы с гербом стали частью его самого, а без них он был неполным. Действительно, грудь старшего городового вздымалась, взгляд обрел должную отвагу. Не полицейский — орел. Разве не летает.

Орел, однако, испуганно охнул, ухнул, ахнул и с удивлением спросил:

— Афанька, ты откуда взялся?

Курочкин явился ниоткуда, словно вырос из-под земли, и явно наслаждался произведенным впечатлением. Родион, конечно, не испугался, у полицейских со стальным сердцем это не принято, но, поздоровавшись, спросил:

— Как вам это удается, Афанасий Филимонович?

— Использую методику слепой зоны, — с важным видом ответил Афанасий. — Позволяет подойти к объекту наблюдения на короткое расстояние.

Невольно подумав, что с его габаритами никакое слепое поле не спрячет, Родион спросил отчет. Оказалось, скучнее задания у талантливого филера еще не было. Даже блокнот филерского наблюдения не потребовался. В особняке буквально ничего не происходило. Объект наблюдения под рабочей кличкой Барин уехал около десяти и вернулся как угорелый в половине первого. Объект наблюдения Карга вышла из дому в три, но пока не вернулась. В окна эркера была видна объект наблюдения Барыня. Также по двору проходила объект наблюдения Кухарка. Господин лакей в зону видимости, очевидно, не попал. Судя по всему, Курочкин умаялся больше всего от безделья. А потому отпросился на обед. Ванзаров не только отпустил, но и сказал, что пост переносится на Вознесенский проспект, к меблированным комнатам Макарьева. Повеселевший Курочкин пропал из виду, наверное, шагнул в слепую зону. Получив инструкции, Семенов занял выжидательную позицию. А Родион зашел в дом через парадные двери.

Впечатление, что особняк тихо погибает, усилилось. Невидимые, но ощутимые признаки нежилого беспорядка, заброшенности и какой-то печальной тоски проявились отчетливей. Конечно, все это не точные факты следствия, одни эмоции. Но ведь умный чиновник полиции на то и умный, что живет не только логикой. Зябко было в семейном гнезде Бородиных, зябко и неприятно, словно на самом деле нависло что-то тревожное и опасное. Ну не рок же, в самом деле.

Незваный гость громко кашлянул и попросил разрешения, хотя и так вошел.

Из малой гостиной появился сам хозяин, насвистывая веселую песенку и завязывая бабочку. Жилетка от смокинга с накрахмаленной рубашкой обтекали тело скульптурной лепки. Хорош был Нил, а вовсе не стар. При этом бодр и нервно-весел, словно собрался жениться.

— Ну, наконец-то! — радостно воскликнул он. — Я уж жду-жду, совсем извелся.

А по виду не скажешь. Родион принципиально нахмурился:

— Вы ожидали именно меня?

— Конечно!

— С какой стати?

— Чтобы снять кандалы домашнего ареста. Вел себя примерно и как хороший мальчик заслуживаю поощрения.

— Куда-то собрались с визитом?

Нил шутливо погрозил пальцем:

— О, хитрец! Наверняка уже обо всем догадались. Признайтесь?

Родион признался: не догадывается.

— Разве не видите? — Нил выставил накрахмаленную грудь. — Решено. Конец холостой жизни.

— Кому же так повезло?

— Ну, уж это обязаны угадать. Кто из нас сыщик?

— Чиновник полиции. Неужели счастье выпало госпоже Нечаевой?

Бильярдист изобразил аплодисмент:

— Проницательный юноша. Да, выбор сделан. Шар в лузе.

— Что на это сказала Филомена Платоновна?

— У меня состоялся сердечный разговор с матушкой. — Нил улыбнулся, как сытый кот. — Она полностью разделяет мой выбор, благословила и ждет Варвару у нас, чтобы и ее благословить. Это было чудесно!

— Как трогательно. Даже слеза наворачивается.

-Какой вы циник. В такие годы… Вот побыли бы до моих лет холостяком, тогда бы не смеялись над старшими.

Подумав, что это вполне возможно, но и не так уж страшно, Родион вежливо спросил:

— Что на это сказала Аглая Николаевна?

Бородин презрительно фыркнул:

— Аглаюшка, конечно, близкий мне человек, но спрашивать ее мнения… С какой стати?

— Значит, она не знает о вашем решении?

— Вечером узнает, когда привезу Варвару. Так не терпится назвать ее своей женой. Госпожа Бородина… Звучит, честное слово! Штос и партия! Ей особенно пойдет. Представьте, как это великолепно: жена-бильярдистка. Можно играть партии, не выходя из дома. Аж дух захватывает… Мы будем счастливы.

Роскошный мужчина прямо-таки светился глупым восторгом. Как порой мало надо для семейного счастья: заколотить женушке пару шаров, ну и в ответ получить рокамболь-другой. Не жизнь — варенье.

— Так я могу быть свободен? — спросил пока еще холостой бильярдист, играя в послушного мальчика.

— Нет, — как отрубил Ванзаров.

— Что, простите?

— Вы опоздали с возвращением на две минуты. За это домашний арест продолжится…

Нил оторопело захлопал ресницами:

— Но позвольте… Откуда вы… Надеюсь, это шутка?

Родион предложил сесть.

— Расскажите подробно, что делали вчера после матча.

Судя по удивленному выражению лица, в такой счастливый момент жизни Бородину меньше всего хотелось вспоминать тот холостой день.

— Это так важно?

— Хочу напомнить: источник рока еще не найден. Но если хотите, чтобы расследование было прекращено… — Родион выразительно начал приподниматься.

— Нет-нет, мне нужна ваша помощь, — торопливо оправдался Нил. — Так что вас интересует?

— Все, что случилось после победы госпожи Нечаевой. Подробно.

Нил Нилыч скроил недовольную гримаску:

— Не хотелось это вспоминать. Ну уж ладно. Я решил отдать долг вежливости Липе, но она повела себя как сумасшедшая. Бросилась на шею, стала целовать, потом запела арию, у нее случился нервный припадок. Вынужден был предложить ей поужинать. Надеялся, что успокоится. Пока ехали к «Палкину», Липа распевала куплеты на весь Невский. Я терпел. Но то, что произошло в ресторане, было за гранью приличий. Она требовала шампанского, глотала бокал за бокалом, разбивая их об пол, затем прыгнула на стол и начала отплясывать. Вынести это было невозможно, буквально скрутил ее, посадил в пролетку, повез на Вознесенский. Она рыдала у меня на груди, говорила, что покончит с собой, и прочие глупости. Уже за полночь проводил ее до комнаты. Липа требовала, чтобы я остался, но мне хватило приключений. Холодно попрощавшись, я уехал.

— Куда? — быстро вставил Родион.

— Что куда? — переспросил Нил.

— От Незнамовой отправились куда?

— Домой, разумеется.

— Насколько мне известно, это не совсем так. Вы заглянули к госпоже Нечаевой.

Блеф, так тонко рассчитанный, не дал ожидаемого эффекта.

— У вас неверные сведения, — твердо ответил Нил — Да, мелькнула такая мысль, но и только. Время было позднее, да и хотелось разобраться в собственных чувствах. Не поддаться эмоциям, поступить осмысленно, без горячки, чтоб не киксануть…
—

Вас видели около часа ночи в меблированных комнатах Худякова.
—

Это ложь.
—

Хорошо, — как-то сразу согласился Родион.
—

Теперь я могу ехать, господин сыщик? — Нил светски улыбнулся.

— Вы свободный человек. Пока, во всяком случае. Только делать на Вознесенском вам нечего.

— Почему?

— Дело в том, что господа Нечаева находится в морге 4-го участка Казанской части.

— Как? — будто ослышавшись, спросил Нил. Странно, что в такие моменты даже умный человек слегка тупеет — теряет слух или разум. Уж как придется.

— Госпожа Нечаева умерла сегодня ночью.

— Если это шутка, то очень жестокая. Не советую вам, молодой человек…

— Варвара умерла во сне. Ее нашли утром на диванчике совершенно обнаженную. Соседи слышали, как она смеялась до глубокой ночи. Вскрытие состоится в ближайшие дни.

— Боже мой, — выдохнул и закрыл лицо ладонями.

Горе его было вполне искренним. Но чиновника полиции со стальным сердцем оно мало тронуло. Допрос продолжался так, будто ничего не случилось:

— Что об этом думаете? Бородин тяжко охнул:

— Что можно об этом думать? Как считаете?

— Например, умерла Варвара сама или ее убили.

— Убили? — До Нила вдруг дошла эта мысль. — Вы нашли какие-то следы?

— Прямых улик нет. То, что Нечаеву убили, — очевидно. Вопрос один: каким ядом? Надеюсь, вскрытие ответит. До сих пор верите в рок?

— Уже не знаю, во что верить…

— Во всем надо видеть положительный момент.

— Научите, господин логик.

— Пожалуйста. Эта смерть выгодна только вам. Хотя бы потому, что избавляет от мучительного выбора. Нет одной невесты — нет проблемы. Разве не так?

Кажется, в глазах несостоявшегося жениха объявилась слезинка. Дрогнувшим голосом он сказал:

— Какой вы жестокий. Что же из вас вырастет…

— Когда подарили Нечаевой духи «Ампир»? — не обращая внимания, наседал бездушный Родион.

— Духи? Какие духи? Зачем? У Варвары целая батарея… Никакого «Ампира» я не дарил. Она всегда покупала сама.

— Не дарили и не были у нее. — Родион подошел к Бородину так, чтобы нависнуть грозной скалой.

— В таком случае как объясните, что в ее гостиной найден футляр с новеньким кием, а в нем записка с признанием в любви и поздравлениями с победой? Откуда было взяться этой записке, если вы не видели Варвару Ивановну, как уверяете?

Бильярдист не выказал признаков паники. Напротив, уверенно перекинув ногу на ногу, заявил:

— Да, подарил Варваре милую безделушку. Что тут преступного? После «концерта» Липы действительно забыл об этой мелочи. Какое отношение мой презент имеет к смерти Варвары?

— Это я бы и хотел знать, — сказал Родион, снимая осаду. — Но более всего — что такого знала Марфуша и Варвара, за что поплатились жизнью.

— Понятия не имею. На вас вся надежда. Какой удар… Бедная Варвара…

— Нил Нилыч, подумайте, кто мог это сделать?

Раздался мучительный и беспомощный стон, как свист пролетающего шара.

— У Варвары не было и не могло быть врагов, — тихо сказал Нил. — Она чудная, хоть порою резковатая женщина. Была…

— Где познакомились с ней?

— На бильярде. Играла превосходно, я засмотрелся. Поздравил с прекрасной партией. Завязались отношения. Потом Варвара попросила сделать снимок на месте нашего знакомства: гордая победительница с кием. Это было чудесно. Что же теперь будет со мной…

— Спортивная зависть?

— Намекаете на Липу? Она актриса, и этим все сказано. Много дыма без огня…

— Отвергнутые любовники?

— Глупость.

— Это вы пристроили Варвару в «Петербургский листок» составлять бильярдные задачки?

— Таланту нужна поддержка.

— Нечаева рассказывала про свою родственницу? — вдруг спросил Ванзаров.

— Что-то такое невнятное…

— Видели ее?

— Родственницу? Никогда. Зачем? Разве на свадьбу пригласить… О чем я… О, как тяжко. — И большой мужчина погрузился в отчаяние. Надо сказать, довольно натуральное. Затем громогласно хмыкнул и спросил:

— Видел ее? Ах да, о чем я… Как мне теперь жить? Варварушка…

— Вот и пригодится резервная невеста.

— Да какая невеста… Липа — это так, а Варвара была… Простите, мне надо побыть одному.

— А мне надо осмотреть дом, — ответил Родион.

Жестом «делайте что хотите» чиновнику полиции была предоставлена полная свобода. И Родион воспользовался ею сполна. Комната Аглаи была на замке, Бородина дремала в своей спальне, беспокоить даму было неприлично. В соседней гостевой, некогда служившей спальней старшему Бородину, было так пыльно и пусто, что сомнений не оставалось: ею не пользовались. Впрочем, как и детской. Заглянув в нее, Родион очутился в странном мире забытого детства. Игрушки и куклы пылились на своих местах, давно покинутые и ненужные. Здесь тоже давно ничего не трогали. Только одна странность привлекла внимание. На игрушечном диванчике восседала кукла с пышными кудрями и широкими голубыми глазами. Игрушка называлась, кажется, «Визит Ми-Ми» — такие были популярны в Родионовом детстве. Он точно помнил: в комплекте должна быть другая кукла — «хозяйка», кажется, Ки-Ки. Но ее не было. Кукла-гостья томилась в одиночестве.

Покинув пыльные покои, Родион прошелся по особняку. В кабинете Нила пахло дорогим табаком, на рабочем столе и намека на работу не было, зато на стояке красовалась армия киев. В кухне лениво копошилась Тонька. В своем закутке преспокойно дрых Орест. Пятно варенья в коридорчике никто не удосужился вытереть. Не дом — клад для следствия. Ничего не трогают, везде пыль, любой след на месте. Только следов не было. Словно все обитатели пребывали в недвижном оцепенении. В конце обхода он изучил полку бильярдных шаров. Проверил и осмотрел каждый. Но желанного пятнышка не нашлось.

Бородин все так же восседал в кресле.

— Раз записали меня в чудовища, позвольте бестактный вопрос? — спросил Ванзаров.

— Мне все равно…

— До вас в семье был ребенок?

Родиона наградили уставшим и печальным взглядом, нет, в самом деле печальным:

— И это пронюхали. После замужества матушка ждала первенца, не меня. Но девочка родилась мертвой. Это была большая трагедия для нее и отца. У нас не принято об этом вспоминать.

— Где похоронена?

— В семейном склепе на Смоленском кладбище. Аглая разболтала? Если у вас есть хоть капля жалости, прошу: не мучьте этим вопросом Филомену Платоновну.

У чиновника полиции в душевной аптечке имелось немало разных капель. Только делиться ими в этот раз не спешил. Как-то сразу засобиравшись, снял домашний арест и сообщил, что завтра непременно свяжется или заедет.

Провожать Бородин не пошел.

Купить книгу на Озоне