Автор: Arseny Shmartsev

Отрывок из рассказа «Меньше, чем жизнь»

О книге Всеволода Бенигсена «ПЗХФЧЩ!»

Дожив до тридцати пяти лет, я понял, что жизнь бессмысленна. Я, конечно, и раньше об этом догадывался,
но раньше бессмысленность жизни мне казалась чем-то
сродни сизифову труду — легкий абсурд с привкусом надежды. Потом надежда куда-то испарилась, и я понял,
что жизнь бессмысленна абсолютно.

В некотором роде меня это даже обрадовало. Меня
всегда восхищала чистота жанра.

Один мой приятель, Антон, решил покончить с собой,
выбросившись из окна. Он вскарабкался на подоконник
и стал готовиться к прыжку в небытие. Позже он признался, что до последней секунды ждал какого-то сигнала свыше, который указал бы ему на правильность или
неправильность совершаемого поступка. Телефонного
звонка от бывшей девушки, внезапного визита разносчика пиццы или на крайний случай взрыва газа в доме напротив. Так он простоял пять минут, вглядываясь в бездну открывающегося перед ним пейзажа и слушая, как
у соседа чей-то хриплый голос по радио надрывно поет
блатной шансон с рефреном «Если я тебя еще раз встречу, точно, падла, покалечу». Иными словами, сигнал так
и не поступил. Если, конечно, не считать песню. Но однозначно интерпретировать ее в ту или иную сторону
Антон не смог. После чего передумал выбрасываться.
Логики в отказе от прыжка не было. Но ведь и в прыжке
не было никакой логики. Рефлексия, которая мучительно подвинула Антона к самоубийству, в конечном счете
сама же от этого самоубийства и спасла. Если ни в чем не
было смысла, стоит ли вообще прилагать какие-то усилия?

— Зачем же ты тогда вообще полез выбрасываться? —
спросил я его.

— Я подумал, что, может, в этом и есть смысл, — ответил Антон.

— Смысл жизни в отказе от жизни? — удивился я.

И хотя он ничего не ответил, а только пожал плечами,
мне кажется, я его понял. На абсурдный вопрос бытия он
попытался дать абсурдный ответ. В некотором роде клин клином. Защитная реакция, если хотите. Еще в четвертом классе на одном из первых уроков английского языка учительница спросила одиннадцатилетнего Антона:
«Anton, what is your name?» Потрясенный абсурдом вопроса, Антон потерял дар речи, получил двойку и до конца урока не проронил ни слова. Мне кажется, это нанесло серьезную травму его психике.

В отличие от Антона я прозревал гораздо дольше. Дело в том, что с абсурдом жизни мы сталкиваемся в сознательном возрасте, а мое сознание всегда слегка запаздывало, не поспевая за телом. Скажем, несправедливость бытия я ощутил гораздо раньше. Видимо, потому
что несправедливость в понимании любого человека —
это когда лично ему плохо. А плохо человеку становится еще в бессознательном состоянии. Когда он описался,
когда он голоден, когда простудился, когда отбирают игрушку, когда заставляют ложиться спать. Тогда он впервые чувствует, что мир не крутится вокруг него. Что является, по его мнению, не просто безобразием, а безобразием несправедливым и вопиющим. Ведь если мир
крутится не вокруг меня, думает он, значит, он крутится
вокруг кого-то другого. Это очень сложно принять, если
учесть, что для каждого человека мир существует, только пока он сам существует. Или, другими словами, каждый считает себя создателем этого мира, ибо подсознательно считает, что благодаря ему этот мир существует.
В чем-то он, кстати, прав. А тут, оказывается, что соседский Вася болеет реже, а Коля со второго этажа выше
ростом, а у Тани из двенадцатой квартиры богатые родители. В общем, сплошная несправедливость. Но пока
еще не абсурд. Абсурд начинается тогда, когда ты в сознательном возрасте начинаешь выстраивать законы
мироздания, и вдруг оказывается, что они не работают.
Мир отвечает то злом на добро, то добром на зло, и каждый раз безо всякого принципа или логики. Это не может не раздражать, ибо ужасно не хочется ощущать себя
надувным матрасом в открытом море. Но приходится.
При этом тебе постоянно талдычат прописные «мудрости» типа без труда не вытащишь рыбку из пруда, талант
всегда пробьется, время лечит и так далее. И ты веришь.
Пока не видишь собственными глазами, что время ни
фига не лечит, что талант ни фига не пробивается и что
кто-то без труда вытаскивает рыбку. Причем этот кто-то
умудряется не только ее съесть, но еще и кое на что
сесть. Вот тут тебя начинают мучить сомнения. А потом
тебе задают вопрос «Антон, уот из ёр нэйм?» и надолго
ставят в тупик. Иногда навсегда.

* * *

Я сижу в номере самой дешевой гостиницы города
Одессы. Я сижу в одних трусах и ем арбуз. Как я тут очутился, спросите вы, и почему я ем арбуз? Как ни странно, ответить на второй вопрос гораздо сложнее. Что же
касается первого, то тут все просто.

В какой-то момент жизнь моя дала течь. Люди перестали меня понимать, а я перестал понимать людей. Тут,
собственно, нет ничего ужасного, мы давно научились
обходиться друг без друга. Но в какие-то моменты это
становится невыносимым. Тогда окружающая реальность начинает плавиться, как застрявшая в кинопроекторе пленка, и я терпеливо жду, когда в зале вспыхнет
свет и мне придется оторвать свою задницу от кресла, то
есть что-то изменить. Свет, образно говоря, зажегся после того, как я устроился работать в оргкомитет одного
кинофестиваля. На третий день работы мне сказали следующее:

— У нас тут в каталоге фраза «я люблю тебя» на всех
языках мира. Надо бы написать вступление к этому безобразию.

— Что-то пафосное? — спросил я.

— Пафосное, но умеренно. И чтобы юмор был.

— Ладно, — сказал я, хотя юмор на заказ вызывает
у меня такую же тоску, как глагол «шутить» в императиве.

Я написал: «Все относительно в нашем стремительно меняющемся мире. Лишь одна вещь остается неизменной. Это голод в Африке. Шутка. Конечно же, любовь!»

Тут все начали руками махать и демонстративно хвататься за сердце.

— Вы что?! Как можно? Что за черный юмор?! Еще не
хватало ноту протеста из какого-нибудь африканского
посольства получить.

— Черный юмор на то и черный, — сказал я, — чтоб из
африканского посольства ноту протеста получать. Но не
вопрос. Перепишем.

«Все относительно в нашем стремительно меняющемся мире. Лишь одна вещь остается неизменной. Это
московские пробки. Шутка. Конечно же, любовь!»

Тут снова все начали кричать на меня. Мол, еще не
хватало с московскими властями поссориться.

— Ладно, — сказал я. — Вычеркиваю.

Оставил только первую часть. Без юмора. Стал писать второе предложение: «Именно любовь стирает все
границы: от государственных до моральных».
Опять поднялся галдеж. Мол, это что же за моральные границы такие?

— Вы же просили юмор, — сказал я, но уже с легким
раздражением, — вот вам и юмор. Но нет так нет. Давайте так: «от государственных границ до границ приличия».

Снова не то. Ладно. Вычеркнул. Переписал. Все уже
сухо, как в заднице у простуженной мартышки, но хозяин — барин. Закончил так: «Но будьте осторожны при
употреблении слов „я тебя люблю“ на иностранном языке. Неправильно произнесенное слово может вызвать
неожиданные последствия. Например, истеричный смех
со стороны носителя языка. Но это даже неплохо. Как
говорится, и смех и грех».

Опять все начали руками махать и кричать. Что еще
за грех? Это же любовь!

Тут мне стало так тоскливо, что я смял листок и ушел
курить. А в курилке подумал, а что мне, собственно, мешает куда-нибудь уехать? И вот тогда я решил поехать
в Одессу. Решение может показаться лишенным логики.
Так оно и есть. Ибо на логику я уже давно плюнул. Впрочем, жизнь, видимо, испугавшись такой неадекватной
реакции с моей стороны, поспешно придала этому безумному решению некоторую осмысленность. В тот момент, когда я решил поехать в Одессу, я узнал, что туда
же едет девушка Е., которая мне нравилась и с помощью
которой я жестокосердно собирался залечивать раны,
нанесенные предыдущей девушкой.

Это, конечно, не более чем совпадение, но по крайней мере теперь на вопрос знакомых, почему именно
Одесса, я мог не говорить, что кто-то не оценил мое
чувство юмора. У меня имелся осмысленный ответ.
Хотя мне по-прежнему больше нравится версия с недооцененностью. Она мне напоминает один стишок, который процитировал мой приятель, узнав, что я еду в
Одессу. Стишок был написан его бывшим одноклассником.

Если ты случайно деньги потерял,
Если от тебя любимая ушла,
Плюнь на все
И поезжай в Одессу.

Стих мне понравился. Во-первых, в нем фигурировала Одесса. Во-вторых, в этих четырех строчках было
полное отсутствие логики, которое абсолютно соответствовало моему мироощущению. Я люблю чистоту
жанра.

И вот я сижу в номере самой дешевой гостиницы
Одессы и ем арбуз. Завтра мне уже возвращаться
в Москву.

* * *

Я сижу в одних трусах. Несмотря на нечто, отдаленно
напоминающее кондиционер, в номере довольно жарко.
Температура на улице под тридцать пять. Я не жалуюсь.
В Одессе по крайней мере не влажно и можно дышать.
Я вспоминаю, как несколькими годами ранее в таком же
настроении отправился в Сочи. Номер оказался без кондиционера, что превратило первую же ночь почти в физическую пытку. Я лежал на кровати мокрый от беспрерывного потовыделения и тяжело дышал, высунув язык,
как старый умирающий пес. Периодическое принятие
душа не помогало (тем более что душевая трубка была
сломана и брызгала водой во все стороны, хотя и была
обмотана каким-то находчивым постояльцем изолентой). Я несколько раз смачивал простыню холодной водой, но через пару секунд ткань нагревалась, превращая
постель в горячую сауну. К тому же это не облегчало
процесс вдыхания-выдыхания.

Наконец, не вынеся страданий, я подтащил ржавый
холодильник «Саратов» к кровати, открыл дверцу, запихнул внутрь подушку и попытался устроить на нее
свою голову. Ничего не вышло. Во-первых, уровень полки не соответствовал уровню кровати — моя голова оказывалась сантиметров на тридцать ниже тела. Во-вторых, разницы в температуре не было никакой.

Я содрогаюсь от сочинских воспоминаний. Но, к сожалению, воспоминания — единственное, что отвлекает
меня от мрачных мыслей. Завтра мне возвращаться
в Москву. Десять дней в Одессе пролетели со скоростью
первоянварского похмелья. И я до сих пор не знаю, что
я здесь искал. Если не считать того, что я переспал с О.
и почти переспал с Е., других достижений за мной, кажется, не числится. Я мысленно возвращаюсь к своему
самому первому дню.

* * *

Едва поезд Москва—Одесса вплыл в бетонную заводь
одесского вокзала, я подхватил рюкзак и двинулся к выходу. Выйдя из вагона (в котором отсутствовал кондиционер и не работали оба туалета, зато присутствовали тараканы и работало радио), я стал судорожно соображать,
в какую сторону мне идти. В этот момент ко мне подошла бабулька и роботообразным голосом, то есть без малейшей эмоции, громко сказала:

— Америка заметает следы. Берегите Медведева и Путина.

Я хотел что-то ответить, но пока я думал, она равнодушно прошла мимо меня и через пару шагов снова
громко повторила, обращаясь ко всем сразу и ни к кому
конкретно:

— Ребята, Америка заметает следы. Берегите Медведева и Путина.

Так она и бродила по платформе туда-сюда, повторяя
одну-единственную фразу. «Ну что ж, — подумал я, —
все нормально. Меня встречают маразмом. Моя задача
ответить городу тем же. Я приехал по адресу».

Я покинул здание вокзала и тут же сел в неправильную маршрутку. Не специально, конечно. Просто мне показалось, что она едет в сторону гостиницы (номер в которой я заранее забронировал). Но я ошибся. Собственно, то, что маршрутка едет куда-то не туда, я понял
только тогда, когда исчезли нормальные дома и улицы
и потянулись аллеи и какие-то лесонасаждения. Я попросил водителя остановиться, вышел и, чертыхаясь, пересел в маршрутку, идущую обратно к вокзалу.

— Где мне выходить? — спросил я у своего соседа-одессита.

— А вам куда?

— Для начала хорошо бы вернуться к вокзалу.

— Ясно, — меланхолично ответил сосед с легким одесским акцентом. — Скоро слева потянется длинный забор. Это кладбище. Как будет кладбище, значит, вам тоже скоро выходить.

Ответ мне понравился, хотя сосед, кажется, и не думал шутить.

Закинув вещи в гостиницу, я тут же отправился на поиски моря. Море мне было нужно как вещественное доказательство того, что я в Одессе, а не где-то еще. Дома,
люди, вывески на украинском — все это казалось мне малоубедительным аргументом.

Я купил карту и пошел к морю. Шел я довольно
долго. На карте все выглядело гораздо ближе. После
Москвы я был уверен, что карты остальных городов
приближаются к масштабу один к одному. Через какое-то время я начал сомневаться, что иду к морю, а не от
него — уж больно долго я шел. Но по карте все было
верно. Тогда я решил подстраховаться советами местных жителей.

—Мне сказали, что тут есть море, — говорил я случайным прохожим тем же роботообразным голосом, что
и бабулька на платформе. — Где оно?

Не знаю, почему я задавал вопрос в такой нарочито
тупой форме. Вероятно, мне хотелось подчеркнуть свою
чужеродность. Когда вокруг тебя все чужое, ты уже заранее настроен на некоторое недопонимание. В моем случае оно как бы оправдывало то глобальное недопонимание, что сложилось у меня с миром. И было не так болезненно.

Мой идиотский вопрос встречали с неизменной
улыбкой и махали куда-то в сторону стремительно
темнеющего неба, иногда со словами вроде «Да вон
там свернете, и будет море». Я следовал этой отмашке,
но море, казалось, убегало от меня. Прошел час, и у меня стали побаливать ступни ног. В голове унылым рефреном крутилась строчка из песни: «Он шел на Одессу, а вышел к Херсону», которую я мысленно переделал на «он шел на Одессу, а вышел к хер знает».
Наконец стемнело окончательно. Я по-прежнему мужественно преодолевал подъемы и спуски, нырял
в переулки и пересекал парки, но не чувствовал никаких признаков приближения моря. Каждая финишная
прямая выводила меня на новый круг. Когда же я в очередной раз спустился по каким-то плохо освещенным
ступенькам и попал в парк, мое терпение лопнуло. Но
что делать с лопнувшим терпением, я не знал. Оказалось, это довольно бесполезная вещь. Вроде дырявого
надувного шарика. Мимо шли какие-то туристы, влюбленные парочки, и все были довольны. Один я был
недоволен.

Я уже собрался поворачивать обратно к гостинице,
как неожиданно увидел трех девиц, сидящих на лавочке
и пьющих пиво в лишенной всякого освещения ночной
аллее. Темно было так, что я даже не мог толком рассмотреть их лиц. Я подошел и тупо повторил свой вопрос
про море, но уже безо всякой надежды.

— Так вон оно, — сказали они и посмотрели куда-то
мне за спину. Я обернулся, но ничего не увидел. Только
темноту. И что-то мерцавшее посреди этого черного пейзажа. Возможно, корабль или маяк. Хотя с таким же успехом это мог бы быть трактор посреди поля. Я кисло
сказал что-то вроде «ясно».

— Москвич? — спросила одна, не глядя на меня.

— Ага, — кивнул я.

— Врешь, наверное.

— Почему? — удивился я.

— Да тут кого ни спросишь, все типа москвичи, а потом — ни фига не москвичи.

— Могу больше «акать» и растягивать гласные, — сказал я, словно был дрессированным попугаем, нанимающимся в цирк.

— Да и так слышно, что москвич, — сказала вторая.

У всех троих был легкий одесский акцент, поэтому
я даже не стал спрашивать их, местные ли они, — и так
было ясно.

—Купи себе пиво, садись с нами, — сказала вдруг молчавшая до этого третья.

Я сказал, что посидеть готов, но пиво не люблю. Тут
они все сказали, что тоже пиво не любят. Это вступало
в некоторое противоречие с пивными банками, которые
они держали в своих руках, но я не стал спорить.

— Ты один, что ли, приехал? — спросила первая совершенно равнодушно.

— Ну да, — кивнул я.

— Неженатый, что ли?

— Неженатый.

— Врешь, наверное.

— Да нет, правда. У меня и кольца нет.

В качестве доказательства я почему-то покрутил обеими руками. Повисла неприятная пауза. Чтобы поддержать угасающую беседу, я сказал, что у меня сегодня
день рождения.

— Серьезно? — оживилась вторая.

— Куда уж серьезнее.

— Врешь, наверное, — снова сказала первая все так же
равнодушно, словно уже устала уличать меня во лжи.

—Зачем мне врать? — уже несколько раздраженно переспросил я. — Могу паспорт показать.

Она отмахнулась, словно даже мой паспорт не вызывал в ней доверия.

— Что скажешь за то, чтобы отметить твой день рождения? — сказала вторая.

— Хорошая мысль, — сказал я, не сразу разобравшись
в классическом одесском предлоге «за».

— Тогда пошли в ресторан. Тут недалеко.

Они все, как по команде, встали и двинулись вглубь
аллеи. Я мысленно пересчитал имеющиеся у меня в наличии гривны, пытаясь сообразить, хватит ли мне их на
четверых. «Да и хер с деньгами, — подумал я. — День
рождения все-таки. Там разберемся».

Я еще раз глянул на черное пространство, нагло именующееся морем, и пошел следом за девицами. Легкость, с которой они согласились куда-то пойти, меня слегка удивила — после Москвы я мучительно выдавливал из себя въевшееся недоверие к любой форме дружелюбия. Дальнейшее
я помню смутно, но вовсе не по причине опьянения. Просто
беседа была самая обычная: о том, о сем, о мелочах.
Помню, что одна девица сказала, что ненавидит имя
Сергей и по ее глубокому убеждению все Сергеи — ничтожества и мудаки. После чего она вскинула глаза на
стоявшего рядом официанта.

— Вот тебя как зовут?

— Сергей, — ответил тот, нисколько не обидевшись.

Помню, как они сказали, что только что сами вернулись из Москвы.

— Что видели? — спросил я из вежливости.

— Ничего, — честно ответили они. — У нас был семинар по маркетингу, а в последний день мы по магазинам
ходили.

Обвинять их в нелюбопытстве было бы ханжеством:
я знал, что и сам в Одессе вряд ли пойду по музеям — не
то настроение.

Потом они засобирались по домам. Вдоль набережной курсировал бесплатный автобус, подбиравший поздних посетителей ресторанов и кафе. Его они обсуждали
почему-то особенно бурно.

— А ты спросила за автобус?

— Официант сам спросит за автобус!

— Официант за автобус не спросит, если ты сама за
него не спросишь!

Когда я робко заметил, что в России не говорят «за»,
они все очень удивились.

— Вообще не говорят?

— Нет, ну, говорят… допустим… «за что-то заплатить»
или «за дверью», но не «спроси за автобус».

— А как же говорят? — спросили они, потрясенные
убогостью российской лексики.

— Насчет или об. «Узнай насчет автобуса», например.
Они пожали плечами и хмыкнули. Кажется, я их не
убедил.

Потом я оплатил более чем скромный по московским меркам счет и следом за девицами впрыгнул в подошедший автобус. Через пару минут мы вылезли на
автостоянке, где была припаркована машина одной из
девиц. Они меня добросили до гостиницы. Я поблагодарил за компанию и попрощался. Кажется, впервые за
много лет я отметил свой день рождения. И что еще более ценно, отметил его с незнакомыми людьми, которых я видел в первый и последний раз в своей жизни.
Я не запомнил их имен, они наверняка не запомнили
моего. Я даже не стал брать ничьих телефонов. Я за чистоту жанра.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Софи Кинселлы «Минни Шопоголик»

Так. Без паники. Я тут главная. Я, Ребекка
Брендон (урожденная Блумвуд), взрослая.
Я, а не моя двухлетняя дочь.

Только не уверена, что она в курсе.

— Минни, солнышко, отдай мне пони. — 
Стараюсь, чтобы голос звучал спокойно и убедительно,
как у Нянюшки Сью из телика.

— По-о-о-о-о-они. — Минни еще крепче
вцепляется в игрушку.

— Никаких пони.

— Мой! — истерично вопит она. — Мо-о-оо-
ой пон-и-и-и-и-и!

Черт. У меня в руках миллион пакетов с
покупками, я обливаюсь потом. Только истерики
мне и не хватало.

Все шло так хорошо. Я обежала торговый
центр и купила абсолютно все, до последней
мелочи, из рождественского списка. Мы с Минни
топали к «Пещере Санта-Клауса», и я лишь
на минуточку притормозила у кукольного домика.
И тут Минни сцапала с витрины игрушечного
пони и наотрез отказалась поставить
его обратно. И я окунулась в пони-кризис.

Плывущая мимо мамочка в обтягивающих
джинсах «Джей Бренд» с безупречно одетой
дочкой учиняет мне «мамашин обзор». Меня
передергивает. После появления Минни я поняла,
что «мамашин обзор» даже круче, чем
«манхэттенский». При «мамашином» одним
взглядом оценивается не только стоимость твоей
одежды с точностью до пенни. Черта с два.
Тут учитывается одежда ребенка, марка коляски,
сумка для подгузников, то, чем ты его кормишь,
а также улыбается ли твое чадо, злится
или визжит.

Понятно, что за одну секунду усечь все это
затруднительно, но поверьте мне, мамаши способны
и не на такое.

Одежда Минни наверняка получает высший
балл (платье: эксклюзив от Дэнни Ковитца,
пальтишко: Рэйчел Райли, туфельки: «Бэби
Диор»). К Минни надежно пристегнуты детские
вожжи (кожаные, от Билла Эмберга, очень клевые,
их фотография была в «Вог»). Но вместо
того, чтобы ангельски улыбаться, как девочка
из журнала, Минни натягивает эти самые вожжи,
словно бык, рвущийся на арену. Бровки яростно
нахмурены, щечки пламенеют, и она набирает
в легкие воздух, готовая снова взреветь.

— Минни! — Я отпускаю вожжи и обнимаю
ее, чтобы она почувствовала себя спокойно
и уверенно, — так советует Нянюшка Сью
в своей книге «Укрощение малышей с трудным
характером». Я купила ее на днях и пролистала.
Просто из любопытства. Нельзя сказать, что у
меня с Минни проблемы или типа того. Она
вовсе не трудный ребенок. И не «непослушная
и капризная», как сподобилась заявить тупая
учительница из детской музыкальной группы.
(Что она понимает? Она даже не умеет толком
играть на треугольнике.)

Просто Минни… настойчивая. У нее обо
всем свое мнение. Скажем, о джинсах (она их
не наденет) или о моркови (она не возьмет ее
в рот). А сейчас она твердо убеждена, что
должна получить игрушечного пони.

— Минни, дорогая, я тебя очень люблю, —
воркую я, — и буду очень, очень счастлива, если
ты отдашь мне пони. Вот так, дай его мамочке…
— Почти получилось. Еще чуть-чуть —
и игрушка у меня.

Ха. Родительские навыки. Их у меня не отнять.
Не могу удержаться и оглядываюсь, желая
выяснить, видит ли кто, как ловко я справляюсь
с ребенком.

— Мо-о-о-о-о-ой! — Минни выхватывает
пони у меня из рук и убегает в глубь магазина.

— Минни! МИННИ! — захожусь я в крике.

Подхватив пакеты, во всю прыть несусь за
Минни. Она тем временем успела исчезнуть в
отделе «Экшн-мэн». Господи, не понимаю, и
зачем только мы тренируем всех этих спортсменов
для Олимпийских игр. Можно просто
послать туда команду карапузов.

Догнав дочь, я пыхчу как паровоз. Надо бы
все-таки заняться послеродовыми упражнениями.

— Отдай мне пони! — Я пытаюсь завладеть
дурацкой лошадью, но Минни вцепилась в нее
словно клещ.

— Мой пон-и-и-и-и! — Карие глазки сверкают
упрямством. Иногда она становится так
похожа на своего отца, что я вздрагиваю.

Кстати говоря, а где Люк? Мы же собирались
делать рождественские покупки вместе.
Всей семьей. Но он испарился час назад, пробормотав,
что ему надо куда-то позвонить, и с
тех пор я его не видела. Сидит, наверное, гденибудь
с газетой и потягивает капучино как
цивилизованный человек. Вечно так.

— Минни, мы не будем его покупать, —
чеканю я своим самым твердым голосом. — 
У тебя полно игрушек, и пони тебе не нужен.

Женщина с всклокоченными темными волосами,
толкающая коляску с двойняшками, одобрительно
кивает мне. Не могу удержаться и
устраиваю ей «мамашин обзор». Она из тех
мамочек, что носят «кроки» с носками грубой
домашней вязки. (Зачем так делать? Зачем?)

— Чудовищно, верно? — кривится она. — 
Эти пони стоят сорок фунтов! Мои ребятишки
их даже и просить не станут, — добавляет она,
глядя на двух мальчиков, смирно сидящих в
коляске и сосущих большие пальцы. — Стоит
им уступить — и все, это начало конца. Своихто
я хорошо воспитала.

Выпендрежница.

— Точно, — с достоинством отзываюсь я. — 
Не могу с вами не согласиться.

— Некоторые родители просто купили бы
игрушку, чтобы утихомирить своего ребенка.
Никакой дисциплины. Отвратительно.

— Ужасно, — киваю я и словно ненароком
протягиваю руку, но Минни ловко уворачивается.
Проклятье.

— Самая большая ошибка — идти у них на
поводу. — Женщина сверлит Минни взглядом. — 
Этим-то мы их и портим.

— Ну, я никогда не иду на поводу у моей
дочери, — оживляюсь я. — Минни, пони ты не
получишь. И точка.

— Пон-и-и-и-и-и! — Вопли Минни сменяются
душераздирающими всхлипываниями. Ну
и актриса же она. (Вся в мою мамочку.)

— Удачи. — Женщина разворачивает коляску.

— Счастливого Рождества.

— Минни, хватит! — яростно шиплю я, как
только женщина скрывается из виду. — Ты
позоришь нас обеих! Зачем тебе вообще этот
идиотский пони?

— Пон-и-и-и-и-и-и! — Она прижимает пони
к себе, словно это давно пропавший любимец,
которого продали на базаре в пятистах милях
от дома, и он только что приковылял обратно
на ферму, весь израненный, чтобы поприветствовать
хозяйку радостным ржанием.

— Это просто дурацкая игрушка, — стою
я на своем. — Что в ней такого хорошего?
Хм. Вообще-то… он действительно ничего.
Из натурального дерева, белого цвета, весь
в блестящих звездочках, мордочка разрисована
вручную и такая симпатичная. И красные
колесики.

— Тебе совсем не нужен пони, Минни. — 
Мой голос звучит гораздо менее убедительно.
Господи, седло! Это что, натуральная кожа?
Уздечка с застежками совсем как настоящая, а
грива сделана из конского волоса. И к нему
прилагается набор щеточек.

Сорок фунтов совсем не дорого. Я кручу
маленькое красное колесико, и оно вертится
просто идеально. У Минни еще нет игрушечного
пони. Явный пробел.

Это не значит, что я ей поддамся.

— Его можно завести. — Оглядываюсь и
вижу, что к нам приближается пожилая продавщица.

— Ключ в подставке. Вот он.

Она поворачивает ключ, и мы с Минни зачарованно
глазеем на пони — он поднимается
и опускается под звяканье музыки, словно карусельная
лошадка.

О господи! Я просто влюблена в этого пони.

— На него специальная рождественская
цена — сорок фунтов, — добавляет продавщица.
— Обычно мы продаем их за семьдесят.
Ручная работа, из Швеции.
Скидка почти пятьдесят процентов! Так и
знала, что совсем недорого. Разве я этого не
говорила?

— Он тебе нравится, верно, малышка? — 
Продавщица улыбается Минни, и та расцветает
в ответ, забыв о своих бедах. Не хочу хвастаться,
но дочурка выглядит такой очаровательной в
своем красном пальтишке, с темными хвостиками
и ямочками на щеках. — Будете его покупать?

— Я… э…

Ну же, Бекки. Скажи «нет». Будь образцовой
мамой. Уматывай отсюда.
Я снова глажу гриву пони. Он просто потрясающий.
Посмотрите только на его милую
мордочку. Пони — это оригинально, правда?
Он никогда не надоест. Это классика. Это как
жакет от «Шанель», только игрушка.

Кстати, ведь на носу Рождество. И распродажа.
Кто знает, неожиданно приходит мне в голову,
вдруг Минни станет знаменитой наездницей.
И этот игрушечный пони подтолкнет к тому,
чтобы ее талант расцвел. Я представляю, как
моя двадцатилетная дочь стоит в красном жакете
рядом с роскошной лошадью, она только что
победила на Олимпийских играх, и говорит в
камеру: «Все началось на Рождество. Я получила
подарок, который изменил мою жизнь…»

Мой мозг работает, словно компьютер, анализирующий
ДНК. Нужно изловчиться и сделать
одновременно следующее: 1. Не поддаться
на шантаж Минни. 2. Остаться хорошей матерью.
3. Купить пони.

Срочно нужно отыскать умное и неожиданное
решение. Вроде тех, за которые Люк отваливает
своим консультантам кучи денег…

И тут меня осеняет. Совершенно гениальная
идея. И почему только я раньше не догадалась?
Я достаю телефон и пишу Люку.

Люк! У меня отличная мысль. Нужно выдавать
Минни карманные деньги.

Тут же прилетает ответ:

Зачем?

Энергично набиваю:

Чтобы она делала покупки, конечно. Нужно
разбираться в финансах с детства. Прочитала в
статье. Помогает развитию ответственности.

Минуту спустя ответ от Люка:

А нельзя просто купить ей «Файнэншиал таймс»?

Быстро жму на кнопки телефона:

Не смешно! Два фунта в неделю?

И тут же:

Чокнулась? Хватит 10 пенсов.

Я с негодованием пялюсь на экран телефона.
Десять пенсов? Да он просто скупердяй.
Что малышка сможет себе позволить на такую
сумму? На десять пенсов в неделю пони мы не
купим. Так, вот мой ответ:

50 пенсов в неделю. Среднее по стране. (Он
не удосужится проверить.) Ты где? Пора к Санте!

Ладно. Скоро буду.

Ура! Я убираю телефон и быстро подсчитываю
в уме. Пятьдесят пенсов в неделю за два
года составит пятьдесят два фунта. Проще некуда.
Господи, и почему я раньше не додумалась
до карманных денег? Класс! Перед нашим шопингом
открываются новые горизонты.

Я поворачиваюсь к Минни, гордая собой, и
провозглашаю:

— Послушай, дорогая, я не стану покупать
тебе этого пони, потому что уже сказала «нет».
Но ты сама можешь купить его на собственные
карманные деньги. Правда, здорово?
Минни разглядывает меня с недоверием.
Будем считать, что молчание — знак согласия.

— Поскольку ты раньше ничего не тратила,
у тебя накопились деньги за два года. Этого достаточно. Видишь, как полезно экономить?
— добавляю я нравоучительно. — Весело,
правда?

Мы идем к кассе, и меня распирает от самодовольства.
Вот это, я понимаю, ответственный
подход к воспитанию ребенка. Я с ранних
лет знакомлю дочь с принципами финансового
планирования. Да я могу стать телевизионным
гуру! Руководство Супер-Бекки для финансово
ответственных родителей. В каждом выпуске
на мне будут новые сапожки…

— Тележа.

Я возвращаюсь на землю и обнаруживаю,
что Минни бросила пони и ухватилась за розовый
пластиковый ужас. Это тележка Винни из
мультика. Где она ее откопала?

— Тележа? — Она с надеждой поднимает
на меня глаза.

Что?

— Нам не нужна тележка, дорогая. — Я вся
терпение. — Ты хотела пони. Очень симпатичного
пони. Помнишь?

Минни взирает на деревянное животное с
полным равнодушием.

— Тележа.

— Пони! — Я поднимаю лошадку с пола.
Какое разочарование. Как она может быть
такой непостоянной? Это тоже бабушкино наследство.

— Тележа!

— Пони! — кричу я громче, чем намеревалась,
и трясу гривой перед ее носом. — Я хочу
пон-и-и-и-и-и…

И тут я чувствую затылком чей-то сверлящий
взгляд. Оборачиваюсь и вижу женщину с
мальчиками-близнецами. Она стоит в нескольких
ярдах и уличающе щурится.

— Я считаю… — Торопливо опускаю пони,
мои щеки пылают. — Да, вполне можно сделать
покупку на карманные деньги. Основы
финансового планирования. Сегодня мы узнали,
что сначала надо сэкономить, а потом
можно и потратиться, верно, дорогая? Минни
готова отдать все свои карманные деньги за
пони, и это очень хороший выбор…

— Я нашла еще одного! — Как из-под земли
снова появляется продавщица, она запыхалась,
в руках у нее пыльная коробка. — 
Он лежал на складе, и они составляли пару,
видите…

Существует еще один пони?

Она вынимает его, а я тем временем ловлю
ртом воздух. Пони темно-синий, как ночное
небо, грива черная, он усеян звездочками,
а колесики золотые. Совершенно обалденный.
И так подходит к первому. Боже, мы должны
заполучить их обоих. Просто обязаны.

Женщина с коляской и глазами-сверлами
никуда не уходит. Сгинь!

— Жаль, малышка, что ты уже спустила
все свои карманные деньги, верно? — Напряженная
злая улыбка выдает, что она никогда не
радуется и не занимается сексом. По некоторым
людям это сразу видно.

— Да, похоже, так оно и есть. — Я с ней
предельно вежлива. — Тут возникает проблема.
И ее надо решить. — Я какое-то время усиленно
размышляю, а потом обращаюсь к Минни: — 
Солнышко, это твой второй важный урок по
финансовому планированию. Иногда, когда нам
выпадает возможность изумительной, уникальной
сделки, можно сделать исключение из правил.
Это называется «ловить момент».

— Вы собираетесь купить его? — В голосе
мамаши явное недоверие.

А ей-то какое дело? Господи, вечно эти
мамашки суют нос куда не следует. Как только
у вас появляется ребенок, вы словно тут же
превращаетесь в раздел интернет-сайта, озаглавленный
«Место для ваших грубых и обидных
комментариев».

— Разумеется, я не собираюсь покупать
его. — В моем тоне появляются металлические
нотки. — Она потратит на него свои карманные
деньги. Лапонька, — я наклоняюсь и стараюсь
завладеть вниманием Минни, — если ты
заплатишь за второго пони из собственного
кармана из расчета пятьдесят пенсов в неделю,
то на это уйдет… шестьдесят недель. Тебе
придется взять кредит. Он называется «овердрафт», — излагаю я с максимальной доступностью.

— То есть ты потратишь все карманные
деньги, полагающиеся тебе к трем с
половиной годам. Согласна?
Минни слегка сбита с толку. Ну и что? Я сама
пребывала в замешательстве, когда брала свой
первый кредит. Опыт приходит со временем.

— Мы все уладили. — Одаряю продавщицу
сияющей улыбкой и протягиваю ей «Визу». — 
Мы берем обоих пони, спасибо. Видишь, дорогая?
— обращаюсь я к Минни. — Мы с тобой
сегодня усвоили такой вот урок: никогда не
сдавайся, если тебе действительно чего-то хочется.
Пусть все выглядит безнадежно, но выход
обязательно найдется.

Чувствую законную гордость, ведь я приняла
мудрое решение. К этому и сводится воспитание.
Надо учить ребенка постигать законы
жизни.

— Знаешь, однажды я с блеском вышла из
затруднительного положения, — щебечу я, набирая
пин-код. — Как-то я углядела сапоги
«Дольче и Габбана» с девяностопроцентной
скидкой! Только на моей карте не было ни
пенни. Но разве я спасовала? Нет. Никогда!
Минни слушает меня так жадно, словно
я рассказываю ей сказку про трех медведей.

— Я обошла всю квартиру, порылась в карманах
и сумочках, набрала много маленьких
монеток… и догадайся, чем все кончилось? — 
Я делаю эффектную паузу. — У меня оказалось
достаточно денег! И я смогла купить сапоги!
Ура!

Минни хлопает в ладоши, и, к моей радости,
близнецы тоже начинают бурно выражать свой
восторг.

— Хотите выслушать еще одну историю? — 
ликую я. — Хотите узнать про распродажу
образцов в Милане? Однажды я шла по улице
и вдруг увидела таинственный знак. — Я выразительно
таращусь на мамашу близнецов. — 
И как вы думаете, что там было написано?

— Какая-нибудь чушь. — Женщина вцепляется
в ручку коляски. — Хватит, пора домой.

— Слушать! — требует один из мальчишек.

— Не будем мы ничего слушать. Вы чокнутая,
— бросает она мне через плечо. — И удивляться
нечего, что у вас такой избалованный
ребенок. Туфельки у нее от Гуччи, да?

Избалованная?

Кровь бросается мне в лицо, я застываю в
шоке. Минни вовсе не избалованная! И «Гуччи»
не делает таких туфелек.

— Она не избалованная!

Но женщина уже скрылась за витриной с
Почтальоном Пэтом. Я, разумеется, не побегу
за ней с криком: «Мой ребенок хотя бы не
сидит целыми днями в коляске, сунув палец в
рот! И кстати, вам не приходило в голову вытереть
им носы?»

Не стану показывать Минни подобный пример.

— Вперед, Минни! — стараюсь успокоиться
я. — Пошли к Санта-Клаусу. Это развеселит
нас.

Купить книгу на Озоне

Предисловие к книге

О книге Гвидо Кноппа «Королевские дети»

Отпрыски европейских монархов молоды, как правило,
богаты или по крайней мере обеспечены и известны всему
миру. Они несут бремя древних традиций и непреходящей
ответственности за продолжение династии. «Королевская
мистерия — это отдельная жизнь. Нам нельзя срывать с нее
покров тайны и чуда», — заявил в 1867 году британский
профессор государственного права Уолтер Бэджет. И в
самом деле, частная жизнь монархов веками была более
или менее скрыта от посторонних глаз, и лишь немногим
удавалось увидеть то, что происходит внутри дворцовых
стен, — их существование, которое лишь кажется легким
и безоблачным. Времена меняются: современные наследники
престола давно усвоили, что будущее царствующих
семейств в большой степени зависит от их популярности
и народной любви. Их предки восходили на престол
и правили милостью Божьей, ничего больше не требовалось.
Нынешних монархов наделяет властью их народ,
и никто другой. Представители политической и экономической
элиты призваны создавать и поддерживать репутацию
монаршей фамилии двадцать четыре часа в сутки.
«Королевский дом — это фирма, требующая постоянного
руководства, бренд, который необходимо беречь и поддерживать» — такое удачное сравнение привела недавно
принцесса Мэри Датская. При этом речь идет не об одних только представительских функциях, а о созвучии эпохе.
Вместе с тем королевские дети не должны домогаться
дружбы и набиваться в друзья своим подданным. Немного
чуда и тайны — вот что всегда должно присутствовать,
чтобы сказка о принце и принцессе продолжала существовать.
В XXI веке монархии, чтобы выжить, приходится
быть гибкой и балансировать между традицией и современностью,
популярностью и мифом.

Завтрашние монархи как нельзя лучше подготовлены
к подобной эквилибристике: они изучают право, историю,
политику и экономику в европейских и американских университетах,
проходят военную службу и осваивают иностранные
языки. Образование их предшественников было
доверено домашним учителям и гувернерам, нынешние
же отпрыски королевских семей растут в самой обычной
обстановке, вместе со сверстниками учатся в открытых
школах, у них есть увлечения и интересы, и, наконец, они
самостоятельно выбирают себе спутников жизни. То, что
еще лет пятьдесят назад казалось совершенно невозможным,
сегодня — обычное дело: короли больше не скрывают
своих возлюбленных «низкого происхождения», женятся
или выходят за них замуж. Современные монархии
принимают в свои семьи новых членов незнатного происхождения.
В Норвегии, Дании, Испании и Нидерландах
наследники престола взяли в жены молодых женщин из
простых, не аристократических семей. Падают и другие
бастионы: в Великобритании принцев Уильяма и Гарри
часто видят в обществе их «гражданских» подруг. В Швеции
принцесса Виктория отдала свое сердце тренеру по
фитнесу. Даниэль Вестлинг — так зовут сильного мужчину,
на чье крепкое плечо она решила опереться. Любовь
облагораживает и возвышает. Может быть, генетическое
родство с собственным народом — единственная надежда
современных монархий? Скорее всего, так оно и есть. Похоже,
королевские дома вызывают все большее восхищение, почти завораживают простых людей. Королевские
свадьбы и крестины становятся телевизионными топ-шоу,
миллионы восторженных зрителей любуются королями
на экране.

Тюльпаны и танго. Виллем-Александр и Максима Нидерландские

Максима оказала Виллему-Александру неоценимую услугу.
До женитьбы он был известным плейбоем, ночами кутил
в самых злачных местах Амстердама и постоянно менял
подружек. За пристрастие к пиву и разгулу он получил
прозвище «принц Пильз», а его имя склоняли на всех
углах. «Алекс живет необычайно активной сексуальной
жизнью», — писал тогда один из колумнистов либеральной
газеты «Телеграф». Другие газеты и журналы называли
молодого человека «карнавальным принцем» и даже
«королевским эксгибиционистом». Казалось, плохи дела
принца Оранского.

Но потом он встретил Максиму и доказал всем, что
способен полюбить и что мужчину делает женщина, как
гласит старинная пословица. Однако, когда наследник
престола в 2001 году представил голландцам энергичную
аргентинку как свою невесту, подданные устроили
влюбленным настоящую проверку на прочность. Многие
в тюльпановом королевстве называли Максиму Соррегьету
«невестой без места». Ее отец, Хорхе Соррегьета,
в 1976–1983 годах, во время военной диктатуры в Аргентине,
когда были изгнаны, замучены и убиты тысячи противников
режима, занимал должность статс-секретаря
в Министерстве сельского хозяйства. Он входил в команду
экономистов генерала Хорхе Видела. «Дочь такого отца
не может быть нашей королевой!» — возмущались парламентарии
леволиберального толка. Но Виллем-Александр
был непреклонен: если парламент не даст согласия, пусть
королевство ищет себе другого наследника. Так было заявлено
общественности. Монархический кризис напомнил
голландцам о 1966 годе, когда кронпринцесса Беатрикс
вышла замуж за Клауса фон Амсберга, немца, который во
время Второй мировой войны служил в гитлеровских танковых
войсках и носил форму Вермахта. Несмотря на беспорядки,
дымовые шашки демонстрантов и выкрики «Клаус, убирайся вон!» — Беатрикс осталась со своим возлюбленным — так
же невозмутимо и уверенно, как спустя без малого сорок
лет ее сын — с Максимой. Когда же наконец 2 февраля
2002 года состоялась свадьба, страсти уже улеглись. Благодаря
исключительному обаянию и свободному владению
голландским языком невеста мгновенно покорила сердца
подданных и была встречена всенародным ликованием.
Однако Максиме все же пришлось смириться с тем, что ее
родителям не позволили присутствовать на свадьбе единственной
дочери.

Между тем буря утихла, королевский дом Нидерландов
обожают как никогда раньше. Во многом это заслуга
будущей королевы Максимы. Не только потому, что она
подарила нидерландскому престолу наследницу: после
Виллема-Александра на трон взойдет их старшая дочь
Катарина-Амалия. Максима может себе позволить время
от времени выступать с провокационными заявлениями
от имени монархии. Громкие убийства политика Пима
Фортуйна и кинорежиссера Тео ван Гога потрясли королевство
и вызвали кризис. Тогда Максима заявила: там, где
бессильны политики, монархия будет решать насущные
проблемы государства. А когда речь зашла об интеграции
иностранцев, принцесса выразила пожелание, чтобы все
приезжие чувствовали себя в Нидерландах так же комфортно,
как она сама: «Лично я чувствую себя здесь дома».

Сказка летней ночи. Виктория Шведская и ее Даниэль

Она считается образцом будущей королевы: прилежна,
скромна, а главное, не замешана ни в каких скандалах.
Когда кронпринцесса Виктория однажды унаследует
престол своего отца, у шведов будет безупречная, блестяще
образованная королева. Виктория с отличием
окончила школу, затем — университет, быстро освоив
курс истории искусства, политологии, истории и иностранных
языков. За теорией последовала и практика.
Симпатичную шведку не испугала даже военная служба
с ее муштрой. Ко всему прочему, обожаемая шведами
принцесса обучалась дипломатии. Она уверена: быть
королевой означает нечто большее, чем просто носить
корону и мило улыбаться подданным. Единственная роскошь,
которую позволила себе прилежная кронпринцесса,
— это любовь. Уже много лет рядом с образцовой
наследницей престола — тренер по фитнесу Даниэль
Вестлинг. Казалось бы, пышущий здоровьем спортсмен
ей совсем не пара: едва ли он знает хоть один иностранный
язык или имеет даже отдаленное представление
о придворном этикете. Тем не менее он был представлен
королю Карлу-Густаву. Поначалу монарх не слишком обрадовался
выбору дочери, хотя сам когда-то женился на
девушке незнатного происхождения Сильвии Зоммерлат,
с которой в 1972 году познакомился на Олимпийских
играх в Мюнхене. Прекрасная уроженка Гейдельберга
мгновенно пленила сердца шведов. Удастся ли то
же самое Даниэлю Вестлингу — покажет время. Пока же
из спортивного вида студента в джинсах и бейсболке будут
лепить элегантного принца в костюме и очках в золотой
оправе.

Кронпринц и журналистка. Фелипе и Летиция Испанские

Много лет он был самым завидным женихом среди европейской
аристократии. Стройный, рослый, красивый,
спортивный — вслед за кронпринцем Фелипе Испанским,
где бы он ни оказался, неизменно устремлялись женские
взгляды и помыслы. Шарм, породу и стать он, несомненно,
унаследовал от отца, короля Хуана-Карлоса. Монарх, который
после сорока лет военной диктатуры привел страну
к демократии, всегда был примером для принца. В тринадцать
лет Фелипе в кабинете отца стал свидетелем того, как
король сумел предотвратить попытку государственного переворота,
предпринятую сторонниками Франко. «Корону
нужно завоевывать ежедневно» — этот завет отца Фелипе
никогда не забывал. Король может быть спокоен: когда
его сын взойдет на трон Бурбонов, он продолжит его дело
и стиль правления. Фелипе уже однажды подтвердил это,
горячо ратуя за конституцию Испании. В стране, которая
то и дело содрогается от террористических актов сепаратистов,
монарх — стержень и гарант национального единства.
Этому и намерен посвятить себя Фелипе как будущий
король. Все чаще наследник престола выполняет функции
отца, вынужденного отойти от дел по состоянию здоровья.
С 2004 года рядом с Фелипе — его жена, Летиция Ортис,
бывшая тележурналистка. Еще недавно казалось невероятным,
чтобы женщина незнатного происхождения стала королевой
Испании. Испанский королевский дом считается
самым консервативным в Европе. Разумеется, Хуан-Карлос
и королева София мечтали совсем о другой невестке — родовитой
аристократке и уж конечно не разведенной женщине.
Но Фелипе сделал свой выбор сам, заявив родителям,
что без Летиции не желает наследовать престол.

22 мая 2004 года в Мадриде сыграли их свадьбу, за которой
в прямом эфире следили более миллиона телезрителей. С тех пор бывшая журналистка познает на собственном
опыте, что значит быть «публичной персоной».
Испанский народ наблюдает за каждым ее шагом и принимает
живейшее участие в ее личной жизни: судачит о ее
мнимом «бесплодии» и «истощении», пристально следит
за тяжелой беременностью, ликует по поводу рождения
дочери Леонор, которая, возможно, когда-нибудь взойдет
на престол. Толковали о том, что у Леонор в будущем
появится брат. Однако второй ребенок наследной четы,
родившийся в мае 2007 года, — тоже девочка, инфанта София.
Если третьим будет сын, то трон унаследует он, а это
значит, что испанцы не изменят свою конституцию.

Золушка и принц. Метте-Марит и Хокон Норвежские

Обучаясь в Калифорнийском университете в Беркли, он
звался просто Магнусом и избегал всяких разговоров
о своем происхождении. Его королевское высочество
кронпринц Норвежский Хокон-Магнус жил в Соединенных
Штатах в свое удовольствие: там он мог вести обычную
жизнь обычного человека, о которой давно мечтал.
Наследник норвежского престола всегда тяготился своим
высоким положением и наследием. В одном интервью он
признался, что постоянно мучился вопросом: ценят его
просто как человека или же исключительно как принца.
Его родители король Харальд Норвежский и королева
Соня, тоже незнатного происхождения, считали важным
дать детям самое демократичное воспитание. Кронпринц
учился в открытой общеобразовательной школе, проводил
много времени в загородном поместье Скаугум в Аскере,
подаренном дедом, королем Олафом V, его родителям на
свадьбу. Принца и его старшую сестру Марту-Луизу долгое
время ограждали от всякой публичности. Лишь достигнув восемнадцати лет, Хокон стал выполнять положенные
ему представительские обязанности. Когда же в октябре
2000 года Хокон объявил о помолвке с девушкой из простой
семьи Метте-Марит Тьессем-Хойби, норвежский
трон буквально зашатался. Появление белокурой жительницы
Осло раскололо нацию и обострило антимонархические
настроения в стране. Метте-Марит выросла в неблагополучной
распавшейся семье, получала социальное
пособие, посещала столичные вечеринки и злачные места,
была замешана в мелкой торговле наркотиками и родила
внебрачного сына. Одним словом, она совершенно не годилась
на роль будущей королевы. Если после Второй мировой
войны монархию в Норвегии поддерживало около
девяноста процентов населения, то после объявления об
этой помолвке число сторонников монархии сократилось
до шестидесяти пяти процентов. Однако кронпринц
остался непоколебим в своем «смелом решении» и не отступился
от Метте-Марит. 24 августа 2001 года он произнес
свадебную речь, растрогавшую невесту до слез: «Дорогая
Метте-Марит, душа твоя полна света. Я никогда еще не был
так переполнен любовью, как сейчас, с тобой. Благодаря
тебе раскрывается все лучшее, что есть во мне. Я горжусь
тем, что могу называться твоим супругом. Я люблю тебя».
Кажется, сказка о Золушке и принце все-таки сбывается.
Пока, по крайней мере.

Сокровище викингов. Фредерик и Мэри Датские

Принцесса — это профессия, так, по крайней мере, считает
австралийка Мэри Элизабет Дональдсон. Со дня бракосочетания
с наследником датского трона принцем Фредериком
она излучает истинно королевское достоинство,
которому позавидовали бы самые родовитые европейцы.
Всегда безупречно одетая, она стала эталоном стиля не
только для датчан, которые в один голос сравнивают ее
с Жаклин Кеннеди. Ее новый народ настолько восхищен
ею, что уже поговаривают о «датской Диане».

«Королевский дом — это фирма, требующая постоянного
руководства, и бренд, который необходимо беречь
и поддерживать» — так бывшая сотрудница рекламного
дома выразила свое представление об ответственности
современных королей. Мэри и Фредерик стали новыми
звездами европейской высшей аристократии. Где бы
они ни появились, они вызывают всеобщий восторг и восхищение.

Этот имидж — результат тяжелой работы: когда принц
познакомился с Мэри на летних Олимпийских играх
в Сиднее, девушка и представить себе не могла, что имеет
дело с наследником престола одной из старейших монархий
Европы. Спустя несколько месяцев после первого свидания
она записалась на курсы этикета и светского поведения
«Стар Квест».

Так началось превращение раскрепощенной и шаловливой
дочери университетского профессора в представительницу
европейской аристократии. 14 мая 2004 года
Фредерик и Мэри принесли обет супружеской верности.
Это была исключительно трогательная свадебная церемония.
Сын королевы Маргрете, обычно хладнокровный
и сдержанный, не мог сдержать слез, ожидая невесту у алтаря.
Осталась довольна и свекровь: закончилось холостяцкое
житье ее сына с разными блондинками, да и прошлое
невесты представляется безупречным — никаких скандалов,
никаких компрометирующих снимков, никаких тайн.

Через три года все чаще стал звучать вопрос: что скрывается
за этим идеальным фасадом? Для критиков монархии
стиль жизни Мэри и Фредерика давно уже как кость
в горле: два миллиона евро государственного содержания
в год! В Европе ни одной королевской семье не выделяют
больше. Они утопают в роскоши, которая обходится налогоплательщикам
слишком дорого. Королеву Маргрете, как
известно, всегда ценили за ее скромность.

Сумеет ли Мэри стать образцом нового поколения королевских
отпрысков? Что она испытывает в новом качестве,
после того как ей пришлось столько всего поменять
в жизни: проститься с родной Австралией, перебраться
в далекую от семьи и горячо любимого отца Данию, отказаться
от профессии, карьеры и самостоятельного, независимого
существования? А что чувствует молодой человек,
привыкший с детства к публичности, вспышкам фотоаппаратов
и огромной ответственности, на него возложенной?
Молодой человек, который надеется, что обрел наконец
свою вторую половину и с ней будет благополучен
и спокоен. Как эти двое из столь разных миров нашли друг
друга? Оправдает ли Мэри надежду датчан на появление
«датской Дианы»? Или ее, как и образец, на который она
равняется, постигнет неудача?

Принц и мятежник. Уильям Британский

Он считается самым завидным женихом среди европейского
дворянства. Но подруг себе Уильям выбирает из демократических
кругов. «Прекрасный Принц» очень похож
на свою жизнерадостную мать Диану, ставшую причиной
столь многих неурядиц и скандалов, связанных с британской
королевской семьей. Его обязанность — навести
порядок в монархии, и уже сейчас все больше подданных
видят в роли будущего короля скорее Уильяма, чем его
отца принца Чарльза. На карту поставлено само существование
британской монархии. Гуманизм у Уильяма в крови,
однако это не удерживает его от кровавых развлечений
вроде охоты.

Общественность вдруг усомнилась, сумеет ли он вообще
когда-нибудь выполнять обязанности короля. Известно,
что принц тяготеет к «обычной» жизни, насколько ему позволяет
его положение. Этому, вопреки правилам королевского
дома, придавала значение его мать, а после ее смерти
его устремлениям способствовал «пакт о ненападении», заключенный
между монаршей семьей и британской прессой.
Так, «кроткому принцу» позволили беспрепятственно
окончить школу и университет, а также провести год на
альтернативной социальной службе в Южной Америке.
Прессу от случая к случаю подкармливали фотографиями
и интервью симпатичного скромного юноши. Однако отсрочка
уже истекает.

В начале 2006 года Уильям стал президентом британской
футбольной федерации и одновременно окончил военную
академию Сандхерст. Из принца-мятежника вырос
вежливый, сдержанный и крайне ответственный представитель
британской короны. Знатоки придворной жизни
утверждают: уж теперь-то принц понимает, что значит
быть королем. А на примере своего отца Чарльза он узнал,
как много воды утечет прежде, чем корона увенчает его
чело.

Между тем принц расстался со своей давней подругой
Кейт Миддлтон. В свои двадцать четыре года он еще не
готов связать себя узами брака. И он прав: лучше успеть
повеселиться до свадьбы, чем после нее. Поэтому, прежде
чем зазвучат свадебные колокола, мы еще увидим принцев
в обществе самых разных спутниц.

До сих пор превращение стеснительного мальчика,
рано потерявшего мать, в будущего короля Великобритании
и надежду британской короны происходило довольно
гладко. Но испытания еще впереди.

«Монархия — это лотерея», — размышляет британский
критик королевской династии Пол Флинн, имея в виду
прежде всего опыт принца Чарльза.

«Королевские привилегии переходят по наследству,
и каким бы ни был наследник — неуклюжим, неповоротливым,
странным в своих сердечных склонностях, — мы
должны его принять» — такой диагноз поставил острый на
язык писатель Билл Брайсон.

В принципе мы можем быть вполне довольны нашими
королевскими отпрысками. Красивые, представительные,
самостоятельные — вот идеальный портрет монархии
XXI века. Монархии только выиграли оттого, что короли
теперь могут жениться не только на ровне, но и по любви.
Старая сказка о Золушке, ставшей принцессой, иногда
сбывается. Возможно, не для нас, а для наших детей и внуков
— ведь многие наследники престола уже позаботились
о продолжении рода. Так продолжается история.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из книги

О книге Сильвии Хутник «Карманный атлас женщин»

Оставьте вы, наконец, в покое этих Маленьких Девочек. Прекратите донимать их расспросами, почему они такие непослушные. Не возражайте, если доченька хочет стать не учительницей, а солисткой гаражно-вокального ансамбля. И черт бы вас побрал, не заставляйте ее худеть.

Марысе Козак было одиннадцать лет, и она чувствовала, что этот мир ужасен. Она одевалась во все, что ей покупали взрослые. Не возражала и не канючила, что ей хотелось бы больше розового. Ее занимали более важные проблемы. Проблемы Маленькой Девочки.

Когда родители хотели, чтобы дочка хорошо выглядела, они наряжали ее в красивое платьице, когда посылали за хлебом — в брюки. Марыся наклонялась у бордюра и слюнявила палец. Собирала на него песок и уличную грязь. Потом сильно терла рукой изнанку одежды. Вроде выглядит чисто, а с изнанки — кошмар: грязные разводы и пятна, которые невозможно отстирать. Ни одно, вы слышите, ни одно из рекламируемых средств не могло с этим справиться.

Или когда утром в воскресенье она готовила завтрак для всего дома. Старалась ровно нарезать сыр и идеально намазать масло. Но что-то вселялось в нее перед подачей еды на стол, и она смачно плевала под аппетитный салатный лист. Даже на свой бутерброд, любимый, с половинкой яйца. Когда она ела его и чувствовала какую-то особую слизь между зубами, ее разбирал смех: никто этого не видит, все выглядит нормально. Какой хороший завтрак наша Марыся приготовила. Доченька наша любимая. Сокровище!

Жила она с мамой, папой и бабушкой, то есть маминой мамой. Старушка была очень старенькая и занимала лежанку на кухне. Чтобы бабуля не маячила постоянно перед глазами, папа смастерил подвесную ширмочку на прикреплен ном к потолку рельсе. Под ширмочку мама приспособила одеяло, получилось как в театре. Бабушка обычно сидела на своих подушках, но, как только начинала слишком уж выступать, ширмочка раздвигалась и воцарялось спокойствие. Бабушка Крыся злилась, ругалась, беспомощно сотрясала воздух и грозила милицией. Когда никто не смотрел, Марыся шла к бабушке и либо разговаривала с ней, либо крала ее вставную челюсть и прятала в кухонный шкафчик. Бабке тогда больше ничего не оставалось, кроме как ругаться и шамкать беззубым ртом. Вся забрызганная собственной слюной, бабка злобствовала и грозила милицией. А внучка, подкравшись к ширмочке, изображала, будто нечаянно наступила на оброненную челюсть. И снова — милиция.

В свое время бабка была чиновницей в районе Охота и от нее многое зависело. Еще бы: она руководила распределением квартир. Боже, что творилось перед ее кабинетом. В кабинете они сидели вдвоем с Ядвигой и только просматривали толстые тетради. А у столика вились семейства, умоляли, бухались на колени, приносили дары, точно волхвы к вертепу.

— Дорогая, золотая, я уже десять лет жду, уж и второй ребенок скоро будет, как нам всем в этой съемной, жена беременная на тахте кантуется, а я, точно нищий какой с паперти, под столом себе гнездышко свил. А когда Анжелика уроки готовит, на кухню иду, а то ей ноги некуда поставить. Ну так, пани Крыся, сладкая вы наша, может, хотя бы ускорить чуток? Ой, совсем чуть было не забыл, — тут проситель начинал говорить тише, шептал, искушал и чуть ли не мяукал, — у меня тут для вас кое-что, прямо из деревни, от тещи, цыплята, вот, и еще для семейства сладости, вот. А, и для супруга кое-что найдется, бутылочка, вот, возьмите, дорогая вы наша.

Для кого? Для мужа?! Пани Крыся прерывала просмотр бумаг. Бросала бешеный взгляд на бледного человечка. Вы мне только про мужа моего не напоминайте! Про подлеца, пьяницу, который после войны сперва симулировал глухоту от контузии в окопе, а потом пошел в загул и какую-то бабу себе завел. О муже не говорят, не вспоминают и имени Генек не произносят никогда.

И клиент понимает — квартиры не будет. Испортил настроение чиновнице, по больному месту ударил да еще и расковырял.

Но подарки, тем не менее, находят место в бездонном ящике письменного стола. Пригодятся, а бутылку можно выпить и без мужа.

В ящике уже лежали две упаковки ирисок с шоколадным вкусом и блок «Мальборо». И это только начало дня. Над ящиком — картинка в деревянной рамке, сбоку инвентарный номер. Запыленная. Краской нарисован лесок, в лесочке лужок, вдали ручеек. Эх, перенестись бы в такой лесочек, лечь на травку и вдыхать отпускной воздух. А не сидеть тут, гнить и выслушивать все эти сетования на злую судьбу. За что, спрашивается, мне все это? Этот народ готов на брюхе ползать за какую-то паршивую однокомнатную, нищими прикидываются, смотреть противно. А что эти твари тут передо мной охают, точно я им Дева с алтаря, слезу кровавую уроню и ключики вручу? Щас, разбежалась. А список, а броня, а очередь, а контроль сверху? Ничего, паршивцы, знать не желают, и эти святые понятия для них как китайская грамота.

День, в который Боженька создал Чиновницу, — это как бы восьмой день недели. Отдельная категория, другая раса, другая культура. Американские антропологи уже много лет ведут изучение племени Халины и Божены. Женщин, которые на телесного цвета колготки надевают шлепанцы с ортопедической стелькой. Которые встают на заре, чтобы благоговейно увенчать свою голову шлемом из начеса и лака. Коготочки покрасить, перстенечки надеть. Ох уж эта канцелярская жизнь: орошенные кофе накрашенные губы, в которых исчезает конфетка с блюдечка, мир скоросшивателей, счетов, записей, приходно-расходных документов. По утрам — тряска в трамваях с сумочкой, набитой косметикой, бутербродиками в фольге, йогуртиками вариант лайт. Чистокровные женщины, настоящие жрицы администрации. Без них сам шеф — потерянный, сбитый с толку — ни за что бы не додумался, как вывести деньги из кассы, как сделать навар на налогах, как не дать подлому правительству нажиться на твоих непосильным трудом заработанных грошах. Только они, только прирожденные Королевы конторских письменных столов знают самые сокровенные тайны как бюджетной сферы, так и частных предпринимателей. А очередь гудит. Тихо все, я иду, выхожу перекурить, подымить на свежем воздухе, хе-хе. Как говорится, если любит, подождет. А от стояния в очереди еще пока никто, прошу прощения, не обосрался, вот так.

И тогда, ты не поверишь, Ядя, он мне, дескать, счета здесь не сходятся. Я ему объясняю, что я два раза проверила. Два раза, значит, ошибки быть не может. Не первый год по этой специальности, не какая-нибудь зеленая выпускница непойми какого учебного заведения, не так, что ли? Говорю я ему это и показываю столбики в тетрадке в клеточку. И тогда он за голову хватается, голосит: боже мой, боже, пани Крыся, дорогая, ну какой же я болван, я же забыл еще эту проводку доложить. Ну, говорю тебе, просто руки и прочие части тела опускаются. С такой бестолочью за сущие гроши приходится дело иметь. А кто мне за потерянное здоровье, за раздерганные нервы, за варикоз компенсирует? Кто, спрашиваю я, святой Валентин? Ну все, иду на место, иду, и чего только клиенты так скандалят, боже ж ты мой.

Вот сюда еще попрошу ваши инициальчики, и вот сюда, где галочкой отмечено. И печаточку именную непременно, нет именной? Ну хотя бы какую-нибудь от учреждения, чтобы только номерочек БИК, ИНН, р/с, к/с был проставлен. Хорошо. Теперь только двадцать копий свидетельства о рождении и смерти, подпись в каждом окошечке, да-да, дорогая, очень хорошо, тогда, пожалуй, я все это в компьютер вобью и просчитаю.

И стоят, и подписывают, и ставят печати, а то как же. Никто не возразит, самое большее — капелька пота на лбу блеснет. А вы, может, разделись бы, ведь у нас раздевалка есть, а то в пальто да в шарфах — как-то не очень. Некуда спешить, здесь не вбежал-выбежал. Здесь люди основательно засиживаются.

С той поры, как в Польше под каждой крышей появился компьютер, случается, что и система зависает. Бабушка Крыся заполняла рубрики в тетрадке, а Боженки с Халинками выстукивают пальчиком буковка за буковкой до тех пор, пока не выскочит error.

Пан Гжееегооож, подойдите, пожалуйста, ко мне, потому что эта зараза опять зависла. Что я нажала? То же самое, что и всегда, я не знаю что. Работало, работало, еще когда клиентка сидела и я данные заносила. А тут вдруг что-то в углу мигнуло и все исчезло. Все данные. Нет их.

А очередь перед столиком кряхтит, глаза закатывает, ворчит. Этот опоздал на встречу, у того поезд с перрона отходит. Геенна. А душно, как в бане. В потных руках папки с прозрачными файлами, где хранятся искуснейшие подсчеты, выписки, приписки и накладные. Каждый документ нежно называется именами святых. Для многих это как самые близкие родственники, как сокровище. Представь себе только, накладная номер четыре дробь шестьдесят пять дробь ноль восемь. Описана на обороте и двумя печатями скреплена. Все обласкано, как собственная жена. Как долгожданный подарок от Деда Мороза.

И дрожащими руками посетитель обеспокоенно передает чиновнице кипу документов. Наверняка что-то не так, наверняка чего-то не хватает.

Как это, нет счета за прошлый месяц. Не хватает последней накладной? Ну я же просила, это недопустимо. Это противозаконно, это нарушение всех наших гражданских прав. Я не могу выполнять свои обязанности, если мне не предоставили всех указанных в перечне документов. Я сойду с ума, я ошалею, я в мусор все это отправлю и не стану рассчитывать. Не стану!

Ой, мамочки мои, Матерь Божья, пани дорогая, будьте добреньки, помогите, мне все это на сегодня уже надо иметь, я вам эти накладные донесу, вышлю, в зубах принесу. Мне бы только сюда печать поставить, что вы приняли. Все эти кассовые отчеты, отчеты о состоянии всего. Будьте так снисходительны, столько уже в очереди просидела, прождала, никак не смогу еще раз прийти, умоляю!

И Чиновница раздувается с каждым словом, напускает на себя грозный вид, цыкает язык, проверяя пломбу: «Ну не знаю, честное слово, не могу», и ты хрипишь: «Это последний раз, честное слово, такая небрежность». Хватаешься за край стола и тонешь, тонешь! Обещаешь паломничество на коленях до костела Святой Липки туда и обратно, вечернее самобичевание, просмотр ситкома. Все! Только одну-единственную подпись, умоляю!

Есть, пошло. Властная рука простерлась над документами и начертала на них божественный знак. Принято. Аминь. Радость, даже не верится, шок. Чудо! Толпы неистовствуют, светит солнце. Можно выбежать из учреждения с развевающимся плащом, незакрытым несессером и прокрутиться вокруг фонарного столба, как в фильме «Singin’ in the Rain».

Тем временем, когда закрывается дверь, с лица сходит улыбка, и мы ворчим себе под нос: «Старая блядь, сука, прошмандовка, проститутка. Чтоб у тебя эти пончики в горле застряли, гребаная чувырла. В жопу себе воткни эти бумаги, печати, авторучки сраные. Подотрись этими клочками, этими своими накладными!!»

И в вечерней молитве мы просим об избавлении нас от плохого учреждения.

Глава из книги Феликса Медведева «Мои Великие старухи»

О книге Феликса Медведева «Мои Великие старухи»

—Я хочу вас познакомить с человеком необыкновенной,
фантастической судьбы,— сказала
Белла Ахмадулина. — Бывшей княжной. Увы, бывшей дворничихой.
Ее отец дружил с Лермонтовым (Фантастика! Отец моей современницы
дружил с Лермонтовым. Но как такое возможно? — Ф.
М.), она появилась на свет, когда отцу было за семьдесят. Этот случай
— матримониальные фантазии природы.

Мы вышли на улицу Воровского, миновали арку старинной постройки.
Узкий дворик — неправильной формы колодец — упирался
в убогую, выщербленную дверь. Зарешеченные окна. Ни души.

— Это здесь.

Мы постучались…

Шел самый перестроечный и во многом действительно светлый,
«надеждный» год нашей новой истории — 1987. Весна, еще многое
закрыто, запрещено, еще балом правит Егор Лигачев, еще идет
война в Афганистане и Сахаров томится в горьковской ссылке. И
Ельцин еще состоит в членах Политбюро. И многие свободы еще
были впереди. К одной из подвижек к демократии я как журналист
оказался счастливо причастен — к реабилитации, возрождению в
России дворянского сословия.

Познакомившись с княжной Екатериной Александровной Мещерской, представительницей знаменитейшего русского рода, и
узнав перипетии ее драматической биографии, я начал готовить
статью о ней для журнала «Огонек». Как говорила моя героиня, она
гордилась не тем, что среди Мещерских были герои, а тем, что среди героев были Мещерские. Командиром молодого Суворова был
Иван Мещерский, а его сын Алексей служил у Суворова адъютантом. Герой Шипки князь Эмануил Мещерский несколько месяцев
держал осаду Шипки, пока не подошли скобелевские войска, он
умер геройской смертью. Мещерский Иван Николаевич, магистр
высшей математики, создал «теорию переменной массы тел».
«Уравнения Мещерского» использовались при разработке гвардейских минометов «Катюша», а появление советских искусственных
спутников Земли было бы невозможно без его теории.

За неподобающее происхождение Екатерине Александровне
пришлось заплатить сполна. Голодная и полулегальная, на правах
приживалки, жизнь во флигеле своего имения, скитания, лишение
права работать и иметь паспорт, арест, опять арест…

Роковые серьги Натальи Гончаровой

…В один из вечеров, угостив меня непревзойденной рисовой
кашей, сваренной по старинному рецепту, Екатерина Александровна подошла к окну и, как мне показалось, поплотнее задернула
штору. Потом заперла дворницкую свою комнатенку на лишний
крючок.

— Я вам доверяю и хочу попросить об одной услуге, — вернувшись в кресло, стоявшее возле шкафа красного дерева, негромко произнесла хозяйка. — Мне восемьдесят три года, моя жизнь
идет к концу. И я хотела бы отблагодарить человека, который много лет был рядом, помогая мне, разделяя все мои невзгоды. Эту
женщину вы видели. Она здесь домоправительница. И потом, нужны средства на будущие похороны, ведь сбережений у меня нет.
Как я живу, вы видите. Перед вами остатки когда-то огромного отцовского наследства — картина кисти художника прошлого века,
старинный подсвечник и несколько редких книг. Нет ни Рокотова,
ни Кипренского, ни Рубенса, ни Боттичелли, обращенных в пользу
государства приказами Ленина и Дзержинского. Не могу же я требовать сегодня возвращения незаконно изъятого имущества. Меня
и так арестовывали тринадцать раз. И последний раз в 1953 году.
Но совесть моя перед Господом чиста. (Я весь превратился в слух.
Екатерина Александровна была серьезным, честолюбивым, жестким человеком, и я понимал, что только обстоятельства непреодолимой силы заставляют ее раскрыться передо мной.)

Екатерина Александровна поднялась из кресла и, как мне показалось, торжественно-печально подошла к комоду, повернула ключик, куда-то вглубь просунула руку и извлекла оттуда нечто в старинной коробочке. От комода до меня четыре шага. Я замер.

— Вот, откройте…

Я нажал малюсенькую кнопочку, и коробочка открылась.

— Что это?

— Это серьги, которые принадлежали Наталье Николаевне Гончаровой. Она их получила в подарок к свадьбе от матери.

Я потерял дар речи. Что говорить, как реагировать на услышанное. Серьги Натальи Николаевны Пушкиной? Но как они оказались
в этом доме?

Словно уловив мое волнение, Мещерская продолжала:

— Знаете ли вы о том, что Мещерские связаны родственными
узами с Гончаровыми? Да, да, с теми самыми, пушкинскими. Сначала брат Натальи Николаевны Гончаровой, Иван, женился на красавице-княжне Марии Мещерской, тетке моего отца, а последней
владелицей гончаровского Яропольца была княжна Елена Мещерская — дочь старшего брата моего отца, вышедшая замуж за одного из Гончаровых. Каждое лето до семнадцатого года вместе с мамой я ездила в Ярополец на могилы родственников.

Наталья Николаевна носила эти серьги недолго. Мать Натали
была в отчаянии, что ее красавица-дочь вышла замуж «за какого-то
поэта-полунегра, который был охоч до карт и погряз в долгах». Насмотревшись на сумбурную жизнь молодой четы, она отняла у дочери рубиновые серьги. Затем они оказались у Марии Мещерской.

У Елены Борисовны Мещерской-Гончаровой, тети Лили, как мы ее
называли, детей не было, и она передала сережки моей матери,
чтобы я, когда мне исполнится 16 лет, их носила.

— Но как же вы смогли сохранить такую реликвию? Ведь чтобы заработать на хлеб, вы после революции работали швеей!

— Так и сохранила. Мне, еще девчонкой начавшей кормиться
собственным трудом, незнакома алчность к вещам. Пожалуй, мы с
мамой особенно тяжело переживали лишь в тот день, когда у нас
реквизировали портрет отца работы Карла Брюллова. Кстати, сейчас он находится в Киеве в Русском музее, а бронзовый бюст отца,
сделанный Паоло Трубецким, — в запасниках Третьяковской галереи. Единственную реликвию семьи Мещерских, с которой я не
расставалась и, несмотря на нужду и голод, хранила и даже носила,
это «пушкинские серьги». Я думала, что перед смертью передам их
народу, как и все, что у нас было, но, как говорится, «земля приглашает, а Бог не отпускает». Я так тяжело больна и слаба, что превратилась в беспомощного инвалида. По правде сказать, мне никогда не хватало пенсии, так как при моем больном сердце, а тем более после того как я сломала шейку правого бедра, а позже и
левого, без такси я никуда. Вот почему сейчас, на пороге могилы, я
вынуждена расстаться с этой, — Екатерина Александровна отчетливо произнесла, — реликвией.

Я впился глазами в чуть поблескивающий под бликами сорокаваттной электролампочки удивительный раритет. Дрожащей рукой
вынул из коробки и положил на ладонь. Это были изящной работы
золотые сережки — на изогнувшейся веточке рассыпались бриллиантовые капли, а среди них кровавыми огоньками горели гладкие
красные рубины. Казалось, они ничего не весили. Но от сережек, и
я это отчетливо ощущал, исходила какая-то аура. Казалось, что я
держу в руках одушевленное существо. Недаром считается, что
вещи прирастают к владельцам и что в них переселяется часть души человека. Да, да, в природе нет ничего мертвого. Даже камень
имеет душу. Мистические аллюзии в моей голове остановила Екатерина Александровна:

— Помогите мне продать эти серьги… Купите их для своей жены. У вас есть деньги?

Вопрос, так решительно обращенный ко мне, был для меня не
столь неожиданным, сколь сакраментальным: я коллекционировал
автографы и фамильные реликвии, но не многие знают, что «живые» деньги для собирателей редкостей — явление иллюзорное. И
у меня вырвалось:

— Но как оценить сережки, которые держал в руках сам Пушкин?! Разве они имеют цену? Быть может, обратиться в музей?
Екатерина Александровна не то чтобы немного смутилась, но
мне показалось, ей стало как-то неловко. Ведь речь шла о тонкой
нравственно-материальной субстанции, о судьбе сокровища, которое пуще ока хранилось в ее доме более века. Мещерская как-то
скомкано заговорила о несомненной бесценности пушкинского раритета, который трудно измерить деньгами, и назвала сумму, которая, безусловно, была достойна этой «диковины». Сразу ответить
на столь неожиданное предложение я не решился, пообещав подумать несколько дней.

Прошло недели три, за время которых я не звонил в дом на улице Воровского. Ждал отсутствующего в Москве знакомого антиквара. Но, если честно, каким бы заманчивым ни было для меня
приобретение уникальных серег, душа моя, что называется, не лежала к экзотической
сделке. Да и тем более, моя скромная и почти равнодушная к дорогим украшениям жена Мила не проявила интереса к этой покупке:
«Носить серьги жены Пушкина — это уж слишком…»

Меня вызывает товарищ Яковлев

И вдруг однажды редактор журнала «Огонек» Виталий Коротич
сообщил, что меня вызывает к себе Александр Яковлев, в те времена член Политбюро, главный идеолог партии.

— Яковлев? Но зачем я ему понадобился?

— Вам скажут на месте. Что-то, связанное с княжной Мещерской.

Сломя голову я помчался в здание на Старой площади, получил
пропуск, поднялся на четвертый этаж и вошел в помещение, на котором висела табличка «А. Н. Яковлев».

Но к члену Политбюро меня не пригласили. Помощник Александра Николаевича с ходу деловито протянул какое-то письмо и
предложил ознакомиться с его содержанием здесь же, в комнате, за
столом у окна.

— Мы хотели, чтобы вы использовали это письмо для публикации в «Огоньке». Сегодня это очень важно, считает товарищ Яковлев, — напутствовал меня цековский чиновник.

Письмо оказалось довольно длинным, на тринадцати страницах,
и, как только я начал читать, меня околдовала красивая, интеллигентная русская речь. Это было письмо Мещерской к Раисе Максимовне Горбачевой с приколотой к верхнему уголку маленькой
запиской «А. Н. Яковлеву: Прошу помочь».

Екатерина Александровна рассказывала о тяжелой своей судьбе,
об отце и матери, о роде князей Мещерских, верой и правдой служивших государю и Отечеству. Особенно красочно сообщала она о
несметных богатствах своих предков. И это при том, что в советское время ей пришлось служить и ткачихой, и дворничихой. Моя
героиня молила Раису Максимовну о помощи. Она извещала о сохраненных ею для потомков серьгах Натальи Николаевны, которые
могла бы предложить заинтересованным лицам за соответствующую материальную компенсацию.

Ознакомившись с письмом, сам факт которого был для меня,
конечно же, неожиданным, я обратился к референту с просьбой
взять письмо с собой в редакцию. Через пять минут, получив захватывающее своим содержанием послание, я покинул здание, вызывавшее у многих его посетителей волнение и страх. А буквально
через день кто-то, словно опомнившись, прислал со Старой площади курьера, который отобрал у меня этот документ. Но копию с
него я все же успел снять…

Через некоторое время в журнале «Огонек» вышла моя статья
«Княжна Мещерская: жизнь прожить…». Она вызвала оглушительный резонанс, волны которого ушли далеко за пределы Советского
Союза. Мещерская стала известной повсюду. Журнал «Новый мир»
опубликовал написанную ею автобиографическую повесть, которая
вскоре вышла отдельным изданием. В СССР возникло заново возрожденное Дворянское общество, получили право гражданства
многие традиции и атрибуты отечественной истории.

Как-то я позвонил Екатерине Александровне. Она поблагодарила меня за публикацию и между прочим сказала, что стала получать большую пенсию. «Всесоюзную, —
с гордостью произнесла Мещерская. И добавила: — Умирать теперь будет спокойнее… Я рада, что мое письмо прочитали на самом верху».

«Что ж,— думал я, — княжне-страдалице, раздавленной российским переломом, пусть и на самом краю жизни, наконец-то воздано». Но все-таки какова судьба серег Натальи Николаевны? Где
они? Сохранились ли? И чьи ушки украшает невесомый шедевр
замечательного мастера? Носит ли их любимая женщина какого-нибудь долларового нувориша или супруга сановного «хозяина
жизни»? А может быть, они попали в музей? Или на аукцион? Ответить на эти вопросы я не мог.

1992 

Кристаллы, таящие смерть

Версия князя Евгения Мещерского, изложенная им в письме в
газету «Мир новостей», где я опубликовал ранее приведенную историю о княжне Мещерской и серьгах Натальи Николаевны Гончаровой:

Много тысяч лет цари Ширинские передавали из поколения в поколение таинственные кристаллы. Их было много. Какая-то тайна
хранилась в их сверкающих гранях. Не секрет, что древние бриллианты заключают в себе непостижимую для человеческого разума таинственную силу. Бог — на небе, а царь или князь — наместник Господа — на земле, и то, что принадлежит или принадлежало ему, должно
к нему вернуться, ибо его собственность дана ему Господом и Господом же может быть только отобрана. Как только алмазы похищались,
они несли последующим владельцам неисчислимые беды. Смерть и
кровь всегда сопутствовали дальнейшей истории этих камней. По-видимому, алмазы обладают способностью хранить информацию и
воздействовать ею на людей. И кристаллы Ширинских царей обладали способностью нести беды и смерть… Их дарили врагам. И враги
погибали. Их вставляли в перстни и серьги и дарили неверным женам.
Эти легенды очень древние, и я не знаю, что здесь правда, а что вымысел. Но из поколения в поколение передавались в роду князей Мещерских — потомков Ширинских царей — таинственные кристаллы.

Князь Петр Иванович Мещерский был самым младшим в семье
моего прапрапрапрадеда князя Ивана Сергеевича Мещерского.
Именно он был наиболее дружен с Александром Сергеевичем
Пушкиным. Ведь усадьба князей Мещерских Лотошино находилась в нескольких верстах от гончаровского Яропольца. Поэтому
молодые люди могли ездить друг к другу каждый день. Гостеприимство князей Мещерских было общеизвестно. Звучала музыка.
Вечерами пели романсы. Читали свои и чужие стихи. Петр Мещерский обожал Пушкина. В компании со своим старшим братом Иваном он часто ездил с ответным визитом в Ярополец. Видимо, там и
проговорился кто-то из братьев о таинственных серьгах, что хранились у отца князя Ивана Сергеевича Мещерского. Сначала это
только вызывало желание поговорить о непонятном и мистическом, особенно когда потухал закат и серый сумрак расползался по
закоулкам старинного дома.

Но спустя несколько лет Александр Сергеевич Пушкин вдруг
вспомнил об этих алмазах. Ревность? Да, именно ревность воскресила в памяти давно забытое. Наталья Николаевна Пушкина (урожденная Гончарова) блистала на балах. Очаровательная, юная — она
не могла не привлекать к себе внимания. И царя в том числе. Я не
знаю всей истории о том, как поэт уговорил князя Петра дать для
Натальи эти серьги. Знаю только, что они не были куплены. Возможно, поэт взял их для Натальи Николаевны лишь на время, чтобы проверить, как она ему верна. Петр отговаривал его от опасной
затеи, рассказывал странные истории о гибели женщин, носивших
эти украшения и замысливших измену. Но, очевидно, эти истории
еще больше распаляли воображение Александра Сергеевича. Да,
Наталья Николаевна носила эти серьги с алмазами, но смерть настигла не ее, а супруга. Как серьги вернулись в семью, также неизвестно. О них упоминала последняя владелица Яропольца, моя
двоюродная прабабка княжна Елена Борисовна Гончарова (урожденная Мещерская).

Потом, очевидно, они попали к князю Александру Васильевичу
Мещерскому — владельцу Алабинского дворца, а от него — к его
второй супруге Екатерине Прокофьевне Мещерской (урожденной
Подборской).

Ее отец организовал брак восемнадцатилетней дочери с шестидесятидвухлетним (вот почему князь Мещерский мог знаться с
Михаилом Лермонтовым! — Ф. М.) старцем князем Мещерским. Я
не берусь обсуждать законность этого брака, хотя весь свет и дочь
Наталья (от первого брака) возмущались происшедшим. Известны
слова Натальи Мещерской, будущей герцогини Руффо: «Сокровища Мещерских погубят вас и вашу душу. Эти алмазы не приносят
счастья…». Действительно, революция разрушила все планы новоиспеченной княгини Екатерины Прокофьевны Подборской. А перед этим событием были и скоропостижная смерть мужа-старца, и
отказ князя Паоло Трубецкого (того самого, знаменитого скульптора. — Ф. М.) жениться на ней и признать свою дочь Екатерину, которая родилась 4 апреля 1904 года, спустя четыре года после смерти Александра Васильевича Мещерского (автор письма здесь не
точен, по одним источникам, князь умер в 1903, по другим — в
1909 году. — Ф. М.) Екатерина Александровна потом всю жизнь
будет называть его отцом и путать даты своего рождения и его
смерти. Она говорила мне, показывая серьги «от Наталии Гончаровой», что мать всегда очень чувствовала их на себе, и невыносимая
усталость и подавленность возникали каждый раз, когда она их надевала.

Мать и дочь тринадцать раз сидели в тюрьме. Бедствовали.
Страдали и боролись со своими несчастьями. Они называли много
причин, которые вмешались в их судьбу, но я думаю, что все эти
несчастья смодулировали для них ширинские алмазы, которые сияли в тайном свете ночных ламп и… мстили. Незаконное обладание
убивало владельцев. Лишь в конце своей жизни Екатерина Александровна Мещерская решилась избавиться от злополучных кабошонов. Она их кому-то продала или подарила, и сразу благополучие, может быть, впервые в жизни, повернулось к ней…

1998

В 2002 году меня пригласили в Литературный музей
А. С. Пушкина для участия в телевизионной передаче. «Мы снимаем сюжет о серьгах Натальи Николаевны Гончаровой, о которых
вы когда-то писали, — сказал мне режиссер столичного канала. — 
Мы ждем вас на Пречистенке».

Каково же было мое удивление, когда я увидел в витрине ту самую реликвию, пришедшую из пушкинских времен.

Несмотря на съемочную суматоху, я, конечно же, оглянулся на
события пятнадцатилетней давности, вспомнив рассказ Екатерины
Мещерской о ее трудной судьбе, и порадовался неожиданной
встрече с загадочным рубиновым артефактом, который я когда-то
держал на своей ладони.

«Если прав князь Мещерский, приславший когда-то письмо в
газету, хорошо, что эти злополучные драгоценности хранятся теперь под толстым пуленепробиваемым стеклом в музейном „плену“ и никому уже не смогут навредить», — подумал я.

А как же «пушкинские серьги» попали в музей? Ах, ну да,
письмо княжны Мещерской Раисе Максимовне! Но сотрудники
музея мое любопытство не удовлетворили.

Во время работы над книгой я решил позвонить одному влиятельному активисту Фонда культуры и поинтересовался, не знает
ли он истории с серьгами княжны Мещерской. «Конечно, знаю, —
буднично-равнодушно ответил он, — я сам их держал в руках. Так
же как и все, кто присутствовал на заседании Фонда (человек двадцать), когда Раиса Максимовна Горбачева поведала собравшимся
музейщикам, историкам, пушкинистам о судьбе серег, которые когда-то принадлежали Наталье Николаевне Гончаровой. Цель того
заседания была конкретной: определить подлинность серег, оценить их и решить их дальнейшую судьбу. Решили: „пушкинские
серьги“ должны находиться в литературном музее великого поэта».

Для меня в этой почти детективной истории наконец была поставлена точка.

Отрывок из романа

О книге Алексея Маврина «Псоглавцы»

В «крузере» было прохладно и химически свежо от кондиционера.
Кирилл пристегнулся. На зеркальце заднего вида у Ромыча
висела целая связка амулетов и сувениров: православный
крест, пиратский череп, пара маленьких боксёрских перчаток,
какая-то витая кисточка и мягкий пластиковый шарик,
который от ударов о лобовое стекло начинал светиться малиновым
огнём.

На панели перед Кириллом расположился шофёрский иконостас
из трёх образков. Кирилл уже начитался о раскольниках
и подумал, что такие иконостасы, наверное, происходят от раскольничьих
медных складней — дорожных алтарей. Были иконостасы,
стали прибамбасы. Кирилл искоса глянул на Ромыча.
Вот в японском подержанном джипе сидит современный российский
дуболом, который знает, что снаружи у машины тюнинг,
а внутри иконы, и в этом для него заключается вся мировая
культура с её вековыми традициями и temporary art.

— Тебе зачем в церковь-то вечером? — спросил Ромыч.

— Недоделка осталась.

Когда Кирилл ехал по этой дороге в «мерсе», немецкий автобус
жёстко трясло и валяло с боку на бок. Японский джип бежал
по ухабам мягко и цепко, словно таракан.

У японцев тоже есть оборотни, вспомнил Кирилл. Лисы-оборотни
кицунэ. Только азиатские чудища не страшные. Азиаты —
они ведь буддисты или что-то вокруг этого, сам с собою рассуждал
Кирилл. У буддистов переселение душ, метампсихоз. В одной
жизни ты человек, в другой — волк, в третьей — какая-нибудь жаба. Стать животным — удел каждого, по большому счёту,
ничего страшного, хотя и обидно. Потому в Азии превращение
человека в зверя лишено того ужаса, который сопутствует
оборотню в Европе.

Ромыч затормозил, почти уткнувшись бампером джипа
в красные металлические ворота шестаковской усадьбы. Сверху
их накрывала балка с узкой кровлей, под которой по направляющим
двигались ролики. Рядом с воротами стоял скромный
домик охраны с красивым гостеприимным крылечком и настоящими
бойницами.

— Конечная, — сказал Ромыч Кириллу.

— Спасибо.

Кирилл вылез из «крузера» в дымную жару и захлопнул дверку.
За стеклом окошка он увидел, как Ромыч нажимает кнопку
на брелоке. Где-то сбоку тихо завыл электромотор, и широкая
пластина ворот покатилась в сторону, освобождая путь. Кирилл
заглянул во двор усадьбы, но Ромыч опустил стекло в окошке
и замахал ладонью:

— Иди-иди давай.

Кирилл отдал честь и пошёл прочь. Джип въехал в ворота.
Кирилл тотчас бросился обратно и осторожно выглянул из-за
столба.

Двор усадьбы внутри казался просторнее, чем снаружи. В глубине
двора на фундаменте из бутового камня громоздился двухэтажный
краснокирпичный дом, похожий на замок со стрельчатыми
окнами. Его разномерные прямоугольные и цилиндрические
объёмы венчались крутыми черепичными крышами.
Нормальный новорусский особняк в псевдоготическом духе.
Такими застроены Рублёвка, Жуковка, Архангельское, Николина
гора и Новая Рига.

За домом виднелись ещё два кирпичных строения поскромнее
— видимо, службы. Ограду изнутри густо покрывал вьюнок,
маскируя унылую прозу типовых бетонных плит. Пространство
двора украшали цветущие альпийские горки и суровые рокарии
— клумбы из камней. Между ними изгибались дорожки, засыпанные
разноцветным гравием и ограждённые лёгкими перильцами.
Посреди двора раскорячилась гигантская бесформенная чаша, из которой косо торчали бронзовые трубы икебаны.
Это был фонтан. Наверное, калитинские бабы отсюда черпали
вёдрами воду, когда поливали цветы. Вся эта роскошь, похоже,
была сооружена местным ландшафтным дизайнером, который
изучал своё искусство по местным же глянцевым журнальчикам,
заполненным скриншотами с пиратских сайтов.

От ворот бетонная дорожка в обход фонтана вела к гаражу
в торце особняка. Кирилл увидел, что рулонные ворота — роллеты
— уже подняты, а Ромыч уходит в гараж, оставив «крузер»
на дорожке.

Кирилл бегом кинулся ко входу в особняк, взлетел на крыльцо
и дёрнул за ручку двери. Заперто. Что делать? Можно спрятаться
и остаться во дворе, когда Ромыч уедет, но что потом?
Бить окно?

Путь в закрытый дом был только один — через гараж. А в гараже
— Ромыч. Кирилл решил рискнуть. В конце концов, если
Ромыч его заметит, он соврёт, что вернулся к машине за каким-нибудь
делом.

Кирилл перебежал к воротам гаража и сначала заглянул
внутрь. Просторный гараж сейчас был пуст. Его ближнюю часть
занимали две площадки под автомобили, одну из них разрезала
щель смотровой ямы. Дальнюю часть гаража отделяла стеклянная
стенка. Там горел свет, и Кирилл увидел, что Ромыч роется
в каких-то инструментальных шкафах. Слева лесенка в четыре
ступени вела к двери в дом.

План созрел мгновенно. Пригнувшись, Кирилл опрометью
юркнул в гараж и беззвучно соскользнул в тёмную щель смотровой
ямы. Пока Ромыч не включит весь свет и не подойдёт к самому
краю ямы, он не заметит в яме человека. Присев на корточки,
Кирилл глядел вверх и прислушивался. Сердце колотилось
как в детстве, когда играл в прятки. Что сказать Ромычу,
если он всё-таки обнаружит его, Кирилл не думал. Не думал он
и о том, как выбираться из дома, когда Ромыч уйдёт. Наслаждение
игры было превыше голоса рассудка.

Ромыч ещё позвякал инструментами в своём отсеке, потом
электрический свет погас, хлопнула дверь стеклянной перегородки,
а немного погодя заурчал мотор и заскрипели роллеты.

Теперь угасало вообще всё освещение — Ромыч опускал полотнище
ворот. Брякнуло. Еле слышно зазвучал двигатель «крузера», зашуршали колёса. Совсем-совсем далеко лязгнула железная
створка. Ромыч уехал.

Кирилл вслепую выбрался из ямы и застыл на месте, пока
глаза привыкали к темноте. Он стоял и начинал понимать, что
зря сюда залез, мальчишество всё это и вообще бредни. Ладно,
предположим, что Шестаков где-то прячет псоглавцев, которые
достались ему в наследство от хозяина зоны. Но зачем прятать
их в подвале своего дома? Рядом два других здания и домик
охраны. И вообще: чудовища в подвале — это из «Зловещих
мертвецов».

Темнота постепенно превратилась в сумрак, сквозь который
уже можно передвигаться не на ощупь. Кирилл вошёл в отсек
за стеклянной перегородкой и включил лампы. В гараже никаких
люков в полу он не заметил. Зато в его отсеке обнаружилась
ещё одна дверь.

Она вела в подсобное помещение, где находились отопительные
котлы и насосы. Большой распределительный электрощит
висел рядом на стене. Кирилл откинул крышку и осмотрел рубильники.
Под каждым имелась табличка. Похоже, нужен вот
этот — «Агрегатная». Кирилл перекинул тугой рычаг. Подсобное
помещение осветилось.

Кирилл спустился по лесенке и обошёл довольно просторный
зал, опутанный трубами. В котлах и силовых установках
он не разбирался. Судя по всему, усадьба Шестакова была полностью
автономна. Сама вырабатывала электричество, качала
и очищала воду, обогревалась. И правильно: в деревне Калитино
ЖКХ давно сдохло. Чем топились котлы, Кирилла не интересовало.
Может, мазутом или углём. Может, и торфом. А торф
должны добывать псоглавцы и привозить в мешках на дрезине
Мурыгина, чтобы недаром есть свой хлеб, решил Кирилл.

Он вернулся в гараж и направился к двери в дом. Если заперто
— все его усилия зря. Он потянул за ручку. Дверь открылась.

Кирилл не бывал в особняках богачей типа Шестакова и не
знал, как всё здесь должно быть устроено. Представления о жилье
премиум-класса формировал телевизор. Наверное, в нём
и шестаковский терем произвёл бы впечатление супер. Однако
наяву оказалось иначе. Навязчивая роскошь не восхищала, а
угнетала бессмысленностью.

Сейчас всё было погружено в густой сумрак вечера. Дом словно
выключили, и вместо шоу остались одни декорации. Кирилл
подумал, что дизайнеры Шестакова просто выписали из исторических
романов в столбик разные назначения помещений,
а затем распределили покои заказчика согласно этому каталогу.
Здесь имелись: зал приёмов, холл, каминная, салон, столовая,
комната для кофе и комната для сигар, бильярдная, кабинет,
библиотека, будуар и три спальни. Кирилл ещё по теленовостям
заподозрил, что провинция черпает понятия о быте
высшего общества не из живой практики, а из школьной классики.
Балы, паркет, портьеры, зеркала, картины и люстры — они
оттуда.

Вразрез с великосветской темой смотрелись огромные плазменные
панели Panasonic в кабинете и библиотеке. Особенно
умилял экран в столовой: в этом внятно прочитывалась давняя
привычка советского человека ужинать перед телевизором.

Мебель для особняка делали явно по заказу хозяина, на его
вкус, а не закупали у брендового производителя вроде итальянской
фирмы Caspani Tino. Мастера старались, вырезая гроздья
винограда и морды львов, выгибая ножки и набирая инкрустации.
Но в итоге все детали выглядели не собою, а чем-то иным:
звериными лапами, цветочными бутонами, хвостами драконов.
Вещи отчуждались от своего смысла и будто намекали, что и хозяин
— не богач, уверенно владеющий своим богатством, а жулик,
выдающий себя за миллионера.

Кирилл думал о Шестакове. Этот тип когда-то вступал в комсомол,
пил квас из уличной бочки, списывал на экзаменах по какому-
нибудь сопромату, завидовал владельцам «жигулей». Он
был беден и жил по законам общества, а не по традициям своего
рода. Нет у нуворишей традиций, не может быть семейных легенд
вроде проклятия собаки Баскервилей. А если у нуворишей
нет традиций, то у Шестакова не прижились бы древние псоглавцы.
Шестаков — простолюдин, который не почувствует под
периной богатства горошину предания. И пускай Шестаков сам
родом из Калитина, для него Псоглавец такой же пустой звук,
как литургия для Ромыча, у которого в «крузере» иконостас.

Кирилл понял, что напрасно залез в этот дом, не потому, что
Шестаков не будет прятать чудовищ в своём подвале, а потому,
что Шестаков вообще не будет прятать чудовищ. Кирюша, это
несерьёзно.

Кирилл включил свет и спустился в подвал, точнее, в длинный
кафельный зал с душевыми и бассейном. Дно пустого бассейна
и потолок были облицованы зеркалами. В дальнем конце зала
имелись ещё две двери. Кирилл прошёл вдоль стены, где по кафелю
плыли три голые девушки, и толкнул правую дверь — за ней
оказалась сауна. Толкнул левую — и она не поддалась толчку.

Кирилл присмотрелся и удивился. Было похоже, что эта дверь
ведёт на улицу, потому что замок находился под рукой у Кирилла.
Но планировка здания указывала на то, что за дверью другое
помещение.

Замок был электрическим. Без ключа его невозможно открыть
ни изнутри, из запертого помещения, ни снаружи, из бассейна.
Видимо, Шестаков не хотел, чтобы прислуга заходила в секретную
комнату, и сам врезал в дверь замок — грубо и неумело.

Но Кирилл знал, как войти. Такой же замок дядя Димка купил
для дачи тётки Анжелы, и тётка этой покупкой чуть не проломила
ему голову. Без электричества замок превращался в простую
щеколду на пружине. Шестакова спасало то, что особняк
всегда был подключён к сети. Кирилл вспомнил про распределительный
электрощит в гараже. Сходить, что ли, выключить
рубильник — или наплевать на секреты Шестакова? Ладно, если
уж забрался в дом, надо доделать дело.

Кирилл вернулся из бассейна в гараж. На полке он заметил
большой аккумуляторный фонарь. Пригодится, чтобы не бегать
туда-сюда, включая-выключая свет. Кирилл откинул крышку
электрощита и решительно перекинул вниз все рычаги до единого.

Освещая путь фонарём, Кирилл прошёл обратно к бассейну.
В луче голые девушки с кафельной стены смотрели на Кирилла,
будто ведьмы ночью заглядывали в окошко с улицы. Кирилл
поёжился.

Он с натугой сдвинул плоскую планку замка, вытягивая
из паза ригель, и толкнул дверь, пока ригель не соскочил обратно
в паз. Дверь открылась. Кирилл направил луч фонаря
в проём. Не надо туда.

Он сразу понял, что обнаружил то, чего искал, и сразу же сердце
прыгнуло в груди: а если там — псоглавцы? Он, дурак, распахнул
им дверь!.. Но псоглавцев, видимо, за дверью не было.

Кирилл подождал, пока ужас уляжется в душе, и шагнул через
порог. Он находился в мрачном бетонном… каземате? Или
в узилище? Или в бункере?.. Фонарь выхватывал из темноты
деревянные лавки с какими-то ремнями и массивные самодельные
кресла с захватами для рук и ног. Из стен торчали вмурованные
железные крючья, на которых были насажены ошейники
и кандалы. Кирилл увидел стол, где лежали жуткие витые
кнуты и клещи с длинными рукоятями. Под потолком протянулись
балки-швеллеры, с них свисали цепи с наручниками.
Но страшнее всего был огромный деревянный крест от пола
до потолка. На лапы его были намотаны верёвки.

Не верилось: неужели это наяву? И где? В деревне Калитино?!.
Деревня Калитино с её убожеством и распадом — конечно, кошмар,
но кошмар давно привычный, отечественный. А вот этот
кошмар откуда-то совсем не отсюда. Средневековая жуть. Инквизиция.
Молот ведьм. И этот чудовищный крест, пыточное
распятие… И тишина…

Что Шестаков делает тут, в своём подвале? Истязает псоглавцев?
Приковывает их цепями, надевает ошейники и кандалы,
подвешивает, хлещет плетью? Зачем? Что здесь творится, когда
никто не видит?..

Кирилл водил фонарём из стороны в сторону и наткнулся лучом
на узкий самодельный шкаф в углу. Там тоже было что-то
непонятное.

Купить книгу на Озоне